Рококо

Удивительно впечатляющий в своей разношерстности. Потрясающий воображение, пленяющий и манящий мириадами блестящих глазок-пилюль. Этот мир, танцующий в лучах оранжевого диска, рассыпающийся разноцветным калейдоскопом у тебя под ногами, - зазывающий франт скорлупообразного великолепия, врезается в сердце шпилькой стеклянных летних босоножек.

Прелестный глянцевый мираж разливается у тебя перед глазами, скользит по коже, оставляя странное, давно знакомое, двойственное ощущение, похожее на искусственный лед.
 
 Ты поднимаешь взгляд наверх. Что же ты видишь? Что слышишь?

 Лестный шепот чудесный древесных созданий, раскачивающихся, пританцовывающих в такт, созданный нерукотворной силой природы; их очаровательная изумрудная густая шевелюра готова разлететься от малейшего дуновения летнего ветерка. Они не стыдятся своей красы, не боятся пользоваться своим очарованием, и не мудрено: они несут в себе саму жизнь, дарственно преподнося ее нам на огромном позолоченном блюде. Они – это кислород; они – это сама жизнь; они – колыбель для миллионов тварей Божьих – маленьких и покрупнее, привлекательных и омерзительных, вселяющих панический ужас. Они – это зеленое одеяние огромного, расфуфыренного франта; они – это наши деревья.

Ты поднимаешь голову выше, выше… Там облака – пенка, взбитые сливки, пух великолепных белых птиц. Им также не удалось выйти за пределы этого танца, церемониального маскарада, праздника показного счастья и веселья. Берегитесь: здесь ничто не раскроет вам свое истинное лицо.

Выше… выше… Еще, и еще… Небо… Опрокинутая чаша – живая, дышащая, пребывающая в беспрестанном движении. Эта голубизна слепит глаза, лишает почвы под ногами, закрученная в непрерывный водоворот времени. Бездонная в своей сладостной синеве Чаша Жизни озаряется нашим Ярило, нашим Ра, огромным яичным желтком, что величаво проскользает по самому ее донцу.
 
Осторожно, осторожно… Главное – не терять самообладания…

Ты опускаешь глаза… Земля тяжело вздыхает под стогом забот, привнесенных ей самой жизнью, превращаясь в гигантский саван, припорошенный миллионами изумрудных ворсинок, росинок; выряженный, укутанный, как эскимос, в тяжелые одежи городов, деревень, промышленных построек. Воздух дрожит над раскаленным асфальтом; невыносимый жар вырывается из глубоких трещин-морщин, которые уходят вглубь, вплоть до самого ада, терзая и калеча старые руки нашей единственной Матери. Еще, и еще, и еще… отвратительные цыпки, которых становится все больше и больше.

Снова шелест, отвлекающий твое внимание. Нет, что-то другое заставляет его переключиться, застыть, словно в ожидании чего-то насущного, бесконечно важного.

Люди…

Ах, да – люди…

Дивнейшее зрелище, заставляющее даже тебя порой усомниться в собственном цинизме.

Неописуемое великолепие, но не величие; дань всеобязательному маскараду – милейший, щебечущий во все голоса поток, напоминающий патоку – сладкий, но скорее приторный, лобызающий нашу покорнейшую Мать. Бесконечное множество цветов, оттенков, шоколадные ножки и малиновые маечки с надписями; этот сонм подобен рою навязчивых майских жуков. Они стрекочут и присвистывают, чирикают и пританцовывают, разливаясь, расползаясь, охватывая все больше и больше пространства, стараясь не упустить ни малейшего шажка огромного яичного желтка по перевернутой голубой чаше; противное будет означать для них катастрофу.
 
Вот же она, истина, - думается тебе в иные моменты, истина в девушке на качелях* – грациозной, игривой, беспечной, шутливо заигрывающей с невидимым зрителю незнакомцем . Истина в медовом приторном гламуре, слишком захватывающем и чересчур разноликим, чтобы можно было долго пребывать в его недрах. Сладкая и аппетитная конфетка в яркой обложке, липнущая к языку, но отнюдь не утоляющая голода.

Masquerade, Masquerade …** Он все сильнее увлекает тебя, кружит в вихре наркотической радости, швыряет, как пьяную, об стенки своего сознания. Раз, два, три, раз, два, три… Нет. Что-то заставляет тебя остановиться.

И это что-то столь же реально, как и удары твоего сердца. Оно выбивает свой ритм – бесконечно, безустанно, напоминая трудоголика. Стоит хоть самую малость опустить взгляд, хоть на секунду прильнуть к нашей Матушке, и Это предстает твоему взору.

Сквозь траву и росу, сквозь деревья и облака; мимо этого бесконечно радостного в своей непреходящей идиотии сонма, из огромных, незаживающих трещин, из этих мироточащих ран показываются щупальца мировой печали и всеобъемлющего безумия; именно они выдирают тебя из склизкого потока недоброкачественной сладости.

Они следуют дальше; они обвивают каждую веточку, каждый сучок, каждый нейрон в твоей голове. Дальше, дальше, не переставая… Иллюзорный калейдоскоп летней беспечности, будничного рококо, бесконечно далекого от искусства, покрывается слоем древней боли – серой, шершавой, как вулканический пепел.

Ты вздрагиваешь, подскакиваешь с места и бежишь, куда глаза глядят, спотыкаешься о камешки и коренья, цепляешься за ветви деревьев, но тщетно: они не отстают.

И этот гнилостный поток тоже. Как в той притче о безумцах и мудрецах***, тебя вечно будут пытаться напоить водой чистейшего неведенья, полагая, что живут единственной верной жизнью из всех возможных ...

Однако эти щупальца не ослабят своей хватки; они будут с тобою всегда: истина, которую все считают безумием и безумие, которого не видит никто.

06.06.07.
___________________________________________________________
* Картина «Качели» принадлежит руке последнего из крупнейших живописцев рококо, Жану Оноре Фрагонару.
** Э. Л. Вебер. Мюзикл «The Phantom Of The Opera».
*** В оригинале эта притча звучит так: «Однажды на земле жили мудрецы... И был среди них один мудрец, который делал запасы воды, поскольку знал, что скоро вся вода на планете исчезнет и изменится...
И вот так и случилось. Реки и колодцы опустели, а затем они вновь наполнились, но уже другой водой... Люди пили её и сходили с ума. Один лишь человек пил воду из своих запасов и сохранил свою мудрость. И его прозвали безумцем... Тогда он вылил свою воду и стал пить как все и потерял мудрость, а безумцы решили, что он её обрел».