Virago

В далеком сером городе изнывали от мартовской скуки дома и деревья. Шла третья неделя поста, самое глухое и темное время в году, когда все как будто бы придавлено низким сырым небом, и есть только неопределившийся (таять, не таять) снег, и голые черные деревья, и спутанные сумерки, пронизанные безнадежными какими-то огоньками окон в много-этажках. Тонкие мокрые ветви на тускловатом небе – и ничего больше.
Ты выйдешь из чьей-то машины, с содроганием оглянешься на с грохотом захлопывающиеся двери отъезжающего от остановки трамвая, ты поежишься от воспоминаний, запахнешься в пальто и побредешь домой, в относительное тепло, в свет единственной стоваттной лампочки (лень вкрутить остальные в люстру), в жидковатый чай, в сонное переползание из «с работы» в «пора спать». Я очень хорошо вижу тебя, невысокую, тоненькую, угловатую, с неженской походкой, коротко стриженую, темноволосую и бледную, с большими некрасивыми карими глазами. Вижу «мешки» под глазами, крупноватый рот и тонкие губы, детские пальцы в темных шерстяных перчатках. Ты сутулишься, потому что привыкла считать неприятности, и тебе вовсе некому и нечего демонстрировать.
В твоей жизни все кое-как устоялось и сложилось. Это тогда, когда не было мобильников, а были трамваи, в твоей жизни все было неизвестно и изменчиво. И стремления наталкивались на суровость окружающей реальности, и разбивались в отчаянии, и опадали, как крылья. Ты хотела изменить весь мир и не понимала, почему окружающие не хотят того же. Я знаю, что ты хотела бороться, наверное, ради более справедливого устройства мира. И дымя сигаретой в чьей-то квартире, до хрипоты, как и они, спорила о том, что надо восстановить утраченные ценности, чью-то банду отдать под суд и распотрошить новоявленные денежные мешки. И стынущими на морозе пальцами, кутая в шарф подбородок и матерясь, клеила с Генкой на холодный бетон добропорядочно спавших хрущевок листовки. А потом, в безымянном подъезде, отогреваясь у батареи, после обжигающих небо горьких глотков на голодный желудок упрямо и молча отдавалась тому же Генке, представляя себе в этом суровую и верную любовь боевой подруги. Ты была для него нисколько не хуже и не лучше остальных, но с того момента автоматически стала его половиной для всех, кто занимался вперемешку борьбой за истину и идеалы, беспорядочным сексом и беспрерывным пьянством. В этом была жестокая романтика, и окружающие тебя не понимали. Ты была резка и груба с родителями, ты однажды ударила под дых собственного брата в ответ на какую-то насмешку, ты неважно училась в институте, с огромным трудом переползая с курса на курс. Тебе нечего было терять, потому что у тебя была истина.
В революционном фронте было мало девушек, да и с теми, что были, ты общалась не очень охотно. Ты дружила по-мужски, верно и преданно, наравне затягиваясь сигаретой и опрокидывая стакан. Я знаю, что ты презирала женственных и слабых представительниц своего пола, ты бросала им вызов отсутствием косметики и парфюма, изящных туфелек и умения закатывать глазки. Впрочем, ты была доброй, и тебя за это любили, как и за «справедливость», прощая со временем твои мальчишеские повадки.
А время было неясное и смутное, неопределившееся в самом себе время, когда старая почва ушла из-под ног, а новая никак не нарождалась, и все было зыбко, и неизвестно было, куда выплывут они, эти мрачные и голодные 90-е годы. Родись ты десятью годами раньше, ты боролась бы совсем за другое, за нечто противоположное – за индивидуальную свободу, за сто сортов колбасы в магазине и Мадонну в телевизоре, а так – коллективизм, соборность, особый путь России, забытые и проданные духовные ценности. Все мы за что-то боремся… Главное – ты была молода, а у молодости – свои права.
Хорошо, что мы не встретились в ту твою трамвайную пору, когда не знаю, каким чудом и ходили-то эти трамваи, потому что никто не покупал билетов и никто их не проверял, так как и проверять-то было бесполезно, никто бы и не купил за неимением денег. А были лишь черные джинсы, и дешевая «кожаная» куртка, и тяжелые ботинки, и, кажется, знак анархии на груди. Наверное, я возненавидела бы тебя, смертельно, до желания ударить тупо и больно, потому что и у меня были свои трамваи и своя черно-белая шкала ценностей. Это был наш мир – мир обоюдной ненависти на фоне отчаявшихся и растерявшихся персонажей из прежней жизни, которые как-то там работали, рожали и воспитывали детей и ничего не понимали в происходящем. Это был мир митингов, многочасового просмотра новостей и политических передач, мир ненависти и до боли сжатых кулаков. И откуда ты знаешь, не жалею ли я теперь о том, что это время ушло…
Твои родители прощали тебе многое лишь потому, что и сами придерживались тех же убеждений, сглаженных, правда, возрастом и заботами. И твой отец, по праздникам, напиваясь на кухне с «брательником» Васькой, не раз сурово, пьяно и внушительно говорил: «А все-таки Ирка у меня во (над столом возносится увесистый кулак)! Молодец, девка!» И «брательник» сочувственно кивал. Впрочем, пара ночевок в милиции, вяловато-слюнявые приставания пьяного сержанта («Да брось ты ее, Андрюха! На… она тебе? Поехали Верку с Лилькой привезем!»), бессонное печатание желтоватых газет в какой-то типографии, работа в ларьке, торгующем жвачкой и сигаретами, окончательно отдалили тебя от семьи. Ты перешла жить к деду-коммунисту, занимавшемуся тоже чем-то своим, идейным, так что частенько ваши пути даже пересекались. Ты не бросила институт и даже умудрилась получить специальность учителя химии и географии с намерением никогда к ней не обращаться.
И все же надо было жить, и так появилась лаборатория при каком-то полуразвалившемся заводе, удобная лишь тем, что в ней можно было «прозябать». Можно было спокойно заниматься делами фронта. И с Генкой уже давно было покончено, как и с верой в любовь. Тот факт, что он спал с тобой во время очередной «расслабухи» с водкой и портвейном, тебя почему-то не удивлял и не возмущал. А вот то, что он, бесцветная, в общем-то, личность, проделывал это одновременно еще с кем-то, и еще, в тот момент, когда ты узнала об этом, отчего-то потрясло основы твоего бытия. И после этого надо было три дня бродить по городу с непокрытой головой, путаться в незнакомых улицах и двориках, пугая сумасшедшим видом старушек и мамочек у подъездов, бороться с ноябрьской слякотью и сырым холодным ветром и вглядываться в небо, сжимая в карманах безнадежно остывшие кулаки и умудриться при этом не простудиться.
Почему? Мне-то совершенно очевиден ответ на этот вопрос. У тебя была абсолютно девичья, романтическая вера в любовь и, похоже, принца на белом коне. А он ее предал, эту веру, растоптал, что там еще принято говорить в подобных случаях. Любовь была где-то рядом с истиной, и ты навсегда расставалась с ней на безнадежных заснеженных улицах. Расставалась с любовью, бросаясь с головой в омут истины.
Вот тогда ты, оказавшись пустой, стрельнув у каких-то куривших в подворотне девиц сигарету, впервые и получила что-то узкое, длинное и ментоловое и впервые при неверном свете фонаря заметила, что неухоженные ногти на неухоженной замерзшей красной руке выглядят странно на фоне этого самого узкого, длинного и ментолового. И впервые же, краснея до жара в лице, просила у бестолковой молоденькой девчонки в первой попавшейся аптеке лак для ногтей «слоновая кость» (магазины были закрыты, а аптеки уже начали торговать и мылом, и шампунями, и лаком). И придя домой, ты с ненавистью коротко обрезала ногти, и накрасила их лаком, а потом с раздражением стирала лак в ванной случайно нашедшимся ацетоном. А вскоре Валерик впервые подбросил тебя из штаба на недавно купленных по дешевке разваленных желтоватых «Жигулях».
Трамваи еще продолжались, а листовки исчезли, и в штабе было холодно и пусто, потому что все пропадали на шабашках, а те, кто не пропадал, собирались больше затем, чтобы пить водку и потихоньку растаскивать нехитрое штабное имущество. У деда дела шли лучше – им нечего было терять, кроме своих цепей, а людям из «Революционного фронта» вдруг открывались то одни, то другие приятные стороны окружающей жизни, упускать которые так же вдруг им почему-то не хотелось.
А потом в лабораторию пришел «левый» заказ, и главный собрал сотрудников – тебя, Вовика, тихого сорокалетнего алкоголика, обремененного женой и сыном-двоечником, Марью Петровну, женщину пугливую и предпенсионного возраста, Лялю, крутившую очередной роман с каким-то бандитом-шестеркой, глупую беспробудно, и тощую очкастую Соню, и обрадовал вас перспективой «пахать, как негры», с маячившим, правда, блестящим результатом. И когда ты, плюясь и матерясь, несколько вечеров подряд возвращалась домой в предчувствии чего-то тяжелого (работа вот-вот должна была начаться), появилась Марго.
Марго была какой-то знакомой главного. Она писала диссертацию, и лаборатория интересовала ее как в материальном, так и в научном плане. Марго появилась рано утром, пока сотрудники еще подтягивались на работу, появилась за столом якобы болевшей Ляли, среднего роста, пухленькая, светлоглазая, с кокетливой короткой стрижкой на осветленных волосах, с тоненькой золотой цепочкой, с тоненьким золотым браслетом и тоненькими золотыми часиками.
- Здравствуйте, меня зовут Марго, - и открытый доверчивый взгляд светлых глаз, и открытая доверчивая улыбка.
«Марго» оказалось ее настоящим именем: по паспорту – Марго Александровна Семенова, дочь совершенно русских и совершенно откуда-то из района родителей, Марго, со всеми ее цепочками, духами… К середине дня Марго пухлыми ручками с длинными розовыми ногтями удивительно ловко перемыла все чашки, годами покрывавшиеся коричневым налетом после чая и кофе, а со следующего утра развила бурную деятельность по уборке помещения. Она заставила Вовика и Гришу, мотавшегося без дела аспиранта, с доисторических времен приписанного к лаборатории, разобрать и выбросить старые приборы и коробки с битой посудой. Она отчистила дистиллятор и отправила его куда-то в ремонт. Она отскребла от грязи, вдвоем с Соней, стены, окна и полы. Она умудрилась раздобыть где-то тюлевые занавески и принесла из дома цветы в горшках. Она упросила главного под аванс выписать новые лабораторные шкафы, а заодно и полочки на стены, и планировала, как можно будет поменять кафель на столах. Она добыла где-то блестящие новенькие мойки. А венцом ее деятельности стал новый вытяжной шкаф, который мрачные мужики, отдуваясь и распространяя вокруг себя странный запах, притащили с заводского склада, где он пылился десять лет.
Через пару месяцев лаборатория из пыльного грязного и холодного отражения заоконной действительности превратилась в веселенькую комнатку с блестящими боками центрифуг, бликами утреннего солнца на белом кафеле, батареей сверкающих чашек в особом шкафчике в «пищевой зоне».
Болезнью Марго были салфетки. Яркие, красно-узорчатые, розово-цветочные, зелено-клеточные, желто-солнечные, они сворачивались особым образом и делали дневной и вечер-ний «перекус» теплыми и домашними.
Ты попала под обаяние Марго… Она приходила с небольшим опозданием, в длинном синем пальто со снимающимся меховым воротником, долго раздевалась, вместо устрашающих каблуков на ногах появлялись мягкие тапочки, фигурка с высокой грудью и волнующей талией облачалась в чистенький накрахмаленный халатик с кокетливой брошкой-бабочкой на верхнем кармане, и жизнь начиналась.
Марго была душой лаборатории… Тихий Вовик вдруг приободрился, сменил затертые джинсы на серые брюки со стрелками и чаще брился. Марья Петровна уставила стол фотографиями внучек и добавила к скудному лабораторному рациону варенье собственного изготовления. Соня смотрела Марго в рот и подчинялась ей во всем. Только Ляля надменно фыркала, свысока посматривая на «колхозную лохушку», как она однажды аттестовала Марго главному в ответ на его упреки. А ты стала лучшей подругой Марго. Главный сделал тебя своим заместителем – почему-то решил, что ты можешь работать лучше всех. Поэтому участвовать лично во всех этих переделках и перестановках тебе было не по званию. Ты лишь благожелательно относилась к ним, но в чаепитиях с домашними тортами или печеньем, приготовленными ею, участвовала. Торты, впрочем, были не очень.
Работала она не то чтобы хорошо. Ее затягивало в болтовню, в заваривание чая, в бесконечное мытье посуды. Она постоянно надолго уходила: то ремонтировать сломавшийся каблук, то менять купленную юбку. Она часами выписывала или вырезала из журналов всякую ерунду: рецепты масок для лица, гимнастические упражнения для бедер и ягодиц, описания каких-то курортов, на которые она хотела бы поехать отдыхать. В довершение всего она влюбилась в Гришу.
Этот Гриша странный был субъект. Его отец был полковником милиции, мать - учительницей немецкого языка. Сам он, с трудом закончив институт на два года позже тебя, через какие-то знакомства был устроен в аспирантуру, потому что больше не мог найти себе никакого места в жизни. Институтская лаборатория в эпоху безвременья почти развалилась, не было денег ни на реактивы, ни на капитальный ремонт двух комнат, где текла крыша, так что вскоре Гриша очутился на заводе, где появлялся раз в месяц, вяло бродя из угла в угол и выслушивая душеспасительные нотации главного. Казалось бы, ничего особенного он из себя не представлял, но… Во-первых, у него имелась двухкомнатная квартира в центре, оставшаяся от бабушки, пока, правда, сдаваемая за доллары, но «все же недвижимость». Во-вторых, у родителей Гриши была дача, и дедушка его был военным пенсионером, получавшим солидную добавку к пенсии. Гриша оказался при ближайшем рассмотрении выгодным женихом, и Марго взялась за дело.
Ее не смущало даже то, что родители подобрали Грише невесту, милую молоденькую девочку, учившуюся на втором курсе филфака, и свадьбу собирались устраивать, как только она закончит институт. Оставалось три года, и Марго надеялась, что ее чары окажутся действенными, а пока усердно поила Гришу чаем с печеньем собственного сочинения, стирала и крахмалила ему халаты и ни на шаг не отпускала от себя под предлогом того, что ей ежеминутно нужна какая-то помощь.
Любила ли она его? Она утверждала, что – да, когда долгими февральскими вечерами вы с ней вдвоем приводили в порядок лабораторию после работы. Ты слушала, ибо у тебя вдруг обнаружилось удивительное умение слушать так, что собеседник полагал, что ты действительно интересуешься его делами. Ты слушала часами, изредка вставляя свое слово, в котором, впрочем, она не очень нуждалась. Ты слушала, и она, обрадованная этой неожиданной поддержкой ее, казалось, эфемерных планов, начала заботиться о тебе. Она покупала тебе кофе – тогда все пили растворимый кофе, - оставляла тебе булочек, если по каким-то делам ты отлучалась из лаборатории, а потом грела их тебе в сушильном шкафу. Она клюкала тебя в щеку при встрече и при прощании, а у тебя появилась, наконец, возможность прижаться к кому-то и на минуту избавиться от болезненной растерянности и одиночества, которые настигали тебя в любое время суток, где бы ты ни находилась.
И после ее разговоров о «Светке-парикмахерше» ты, замирая от робости, решилась однажды сходить в салон и вышла оттуда преображенная ловко сооруженной из твоих волос стильностью. Марго оценила, оценили и остальные, но больше всех оценила ты сама, всю последовавшую за тем неделю просыпаясь от приятного предчувствия утреннего взгляда в зеркало. Оценила ты и возможность несказанно похорошеть от заказанного у ее подруги лосьона-автозагара. И лак на ногтях больше не раздражал. И даже ты научилась не бояться фальшиво-любезных продавщиц из парфюмерно-косметических магазинчиков, и уже скоро без краски в лице могла полчаса подряд перебирать флакончики пробников, выбирая «свой» аромат» (который трудно, впрочем, было найти: ничего не нравилось), и они начали принимать тебя за посвященную, переходя на доверительно-интимный тон и неохотно отвлекаясь на вроде как случайно зашедших других покупателей. А когда заказ для лаборатории был оплачен и неожиданно сменился другим, ты вдруг открыла для себя мир средней руки магазинов «одежда-обувь» и какой-то стиль и впрямь появился в твоем облике.
И вот ты, немного бледная от недосыпания и сигарет (все чаще тонких и ментоловых), худая, со стильной стрижкой, сидишь и под гул центрифуги листаешь эйвоновский каталог. Блестящие яркие тени, сочные помады, знойные румяна, цветочные легкие духи… Каталог принесла Марго. Ее подруга занималась распространением. Ты не стала протестовать, ты перелистнула холодноватые глянцевые страницы и прикоснулась к чему-то, совершенно новому для тебя.
Мир прекрасных женщин… Таких разных и таких одинаково стройных, с тонкими плавными линиями… Соблазнительные изгибы… Сияющие волны роскошных волос, золотистых, каштановых, черных… Прозрачная нежная кожа… Безупречные яркие губы… Блики на аккуратно накрашенных ногтях… Завораживающий лоск, воздушность, блеск, нездешнесть, неземная нереальная красота…
А между тем роман Марго с Гришей продолжался. Гриша, как вполне расхлябанный, без цели шатающийся молодой человек, вовсе не был против, да ему даже было удобно: его опекали, поили-кормили, выслушивали, иногда даже давали денег в долг, забывая сразу о долге. Потом, когда родители подарили ему подержанную иномарку, ездили с ним то в ГИБДД, то на сервис, то по магазинам: сигнализации у него пока не было, так что оставлять машину больше, чем на пять минут, без присмотра он побаивался. Марго выбирала подарки его матери, забирала из ремонта часы и ботинки и даже завязывала галстук, когда предстоял семейный ужин у будущей невесты. Невесту эту она ненавидела, не зная ее, считала почему-то полной дурой, но при Грише о ней вообще не упоминала, таковы были ее стратегия и тактика.
А в твоей жизни появился доктор Ревель… Точнее, он появился в вашей с Марго общей жизни, в жизни лаборатории. Он появился однажды вечером, в дорогом кашемировом пальто, с благородно блестящим замком на кожаном портфеле, чисто выбритый, в меру упитанный, голубоглазый, средних лет, с одной, пожалуй, деталью, портившей его безукоризненный джентльменский облик – с узенькой золотой булавкой на дорогом галстуке. Впрочем, Марго булавка не смутила.
Доктор Ревель, профессор медакадемии, появился не просто так, он пришел с предложением от немецкой фармацевтической компании. Главный долго жал ему руку в дверях кабинета, наполняя лабораторию ароматом свежемолотого и свежесваренного кофе из открытой двери, а Ревель покровительственно улыбался. Контракт был заключен.
Это «грозило» очень хорошими деньгами, может, даже в долларовом эквиваленте, но в то же время – частыми посещениями доктора, осуществлявшего «личный контроль» над проектом. Он приходил два раза в неделю. Первое время в лаборатории не задерживался, лишь улыбался дежурно, проходя прямо к главному. Но потом вдруг сменил тактику: из дорогого портфеля появлялись конфеты, коробочки с пирожными, а вскоре и бутылка-другая хорошего марочного вина. Все это выставлялось на стол для чаепитий, и не пригласить доктора к чаю становилось неудобно…
Ляля быстро оценила перспективы, и на ее лице прибавилось косметики, а одежда приобрела окончательно легкомысленный вид. Ревель тоже оценил Лялю: дальше дежурных комплиментов дело не шло, и на намеки о том, что поздно, а ей далеко добираться и мама волнуется, никак не реагировал. В конце концов Ляля высказалась в том смысле, что доктор – жлоб, но наряды оставила, то ли по привычке, то ли надеялась на некое «а вдруг».
Марго доктора боялась. Она как-то сразу поняла, что это «не ее», несмотря на то, что комплиментов ей выпадало гораздо больше, чем остальным, да еще доктор вдруг вздумал вести с ней душеспасительные беседы о будущем. Ты несколько раз заставала их вдвоем, в приятном полумраке, она – нога на ногу на стуле, он – элегантно в низком кресле, для полноты картины не хватало только кофе и дорогой сигары. Марго жаловалась: он пространно убеждал ее в чем-то, похоже, в том, что женщине не место в химической лаборатории, а то и вообще в науке. У Марго из-за этих разговоров начинало болеть сердце, и она не спала ночами. Тогда ты бросилась защищать ее.
Для тебя доктор в этом смысле был неопасен. Он даже, кажется, уважал тебя, подобных разговоров не вел, а от язвительных замечаний уворачивался. Впрочем, в его глазах не было равнодушия, там был вполне определенный интерес, и ты это знала, и гордилась отчасти, ведь не зря же были все эти посещения трехэтажных торговых центров! В отношениях с тобой он демонстрировал какое-то немое преклонение, продолжая слегка вольно общаться с Марго.
Было ли это женским желанием нравиться или каким-то другим желанием… Теперь тебе не хочется об этом думать, и пусть… Но общение с доктором, я знаю, рождало и сладкое замирание внутри, где-то там, внизу, и ночные фантазии, и не совсем скромные позы и улыбки. Власть над мужчиной! Возможность подчинять и повелевать! Такое в твоей жизни было впервые.
Ты знала о существовании его семьи: жены и детей, твоих ровесников. Но семья, как и все остальное из обычной жизни, отходила на задний план. Были только весенние сумерки, компания за столом и бесстыдно рассматривающие тебя сладковатые глаза.
На задний план уходил и штаб революционного фронта. За год ты заходила туда раз пять, обнаруживала все больше и больше пустевшую комнату, каких-то курящих и пьющих дешевое пиво бритых подростков в фанатских шарфиках, Валерку и Гарина, обсуждавших то договор с рыбным магазином, то ремонт «Газели», на которой они доставляли с базы рыбу в этот магазин, пенсионерок, деловито сматывавших красные флаги, однажды ты даже застала там деда, грохочущего с кем-то по телефону. Уже к следующему твоему посещению телефон исчез.
С дедом вы виделись по утрам: он бодро делал зарядку у открытого окна и пил неизменный кефир. По вечерам, когда ты приходила, он уже спал, оставив на столе чеки на купленные днем продукты: он почему-то хотел доказать тебе, что правильно тратит ваши общие, а главным образом, твои, «хозяйственные» деньги.
Заказ Ревеля близился к концу, но это тебя нисколько не смущало. Ты почему-то даже рада была знать, что скоро все это закончится, он исчезнет, и ты сможешь вернуться к нормальной жизни. Тем более, жизнь становилась интереснее. Фармацевтические фирмы организовали выставку своей продукции, на которую Ревель пригласил и вас с Марго. На выставке, бродя от стенда к стенду, стараясь избегать говорливых представителей компаний, ты случайно наткнулась на знакомое лицо. Лена Дитмар, однокурсница, представитель какого-то завода, где ее отец был главным инженером. В институте вы общались, и сейчас она почему-то тебе обрадовалась. После обычных восклицаний и приветствий вы разговорились, и она заявила, что у нее к тебе серьезный разговор. Пришлось оставить Марго с Гришей, которого она, естественно, взяла с собой.
Разговор происходил в кафе и оказался на самом деле серьезным. Лена собиралась искать тебя сама и уже узнала телефон деда, но не успела позвонить. Лена предложила тебе работу. Ее отец несколько лет назад организовал свою фирму. Пользуясь не слишком четким законодательством и тем, что все начальство на заводе было «подвязано», он получил в аренду заводскую лабораторию, нанял нескольких ваших однокурсников и нашел крупный заказ на несложный синтез. Значительная часть денег ушла заводу, на закупку новой линии в Италии, завод ожил, отцу Лены позволили продолжать. Но теперь, когда кое-какой капитал накопился и связи появились, он хочет пустить фирму в свободное плавание. Лена будет ди-ректором, а штат нужен новый, квалифицированный, потому что теперь риски увеличились, и со всего города берутся лучшие специалисты, «а у тебя неплохая репутация», это Ленин отец узнал из «своих источников».
При упоминании «источников» ты только удивленно посмотрела на Лену, но она объяснила, что отец по каким-то делам встречался со всеми руководителями лабораторий города и «имел беседу».
- Ты сейчас не отвечай. Подумай. Время есть. Месяц тебе на размышление. Спокойно. Все равно пока еще документы оформляем. Но мы бы хотели, чтобы ты работала у нас.
Она оставила тебе визитку. Ты еще долго сидела, куря сигарету за сигаретой и рассматривая в окно место, откуда легко тронулась дорогая и маленькая Ленина машина. Потом ты отправилась бродить по торговому центру и, не очень хорошо соображая, купила большой пестрый шарф и черные джинсы. Потом ты шла пешком домой, и долго не могла уснуть, и курила на кухне, и звонила Марго, но бросала трубку, чтобы не обидеть ее вдруг.
Дни потянулись тревожные. Что-то тянуло, тяготило, и никто не мог сказать тебе, чем все закончится. Доктор Ревель появлялся все чаще, почти ежедневно, и ежедневно были вино, и дорогой шоколад, и легкие прикосновения, и влажный блеск в глазах, и возбужденные нервы, и нежелание обдумывать происходящее («Потом. Потом»). Что-то внутри тебя установилось, успокоилось, какая-то очередная окончательная надежда, а на поверхности было тревожное ожидание…
Это случилось в тот вечер, когда заказ был окончен, и с утра подписаны все бумаги, отправлены результаты, и Марго с Гришей часа три болтались по магазинам, покупая все для вечернего празднования. Ревеля ты уже не застала, он ненадолго приезжал за документами, предупредив, что, естественно, будет вечером. В странном оцепенении ты ходила по лаборатории, что-то расставляя и убирая.
День был мартовский, серый, холодный. Низкое небо, тающий снег, грязные газоны, голые черные ветви, съежившиеся прохожие. Скудный свет, блики на кафеле, удивительная тишина и пустота (все остальные были отпущены до вечера). Ты садилась на стул, смотрела на руки, потом на потолок, удивлялась тому, что он существует, потом в окно и тоже удивлялась. Чему? Странно было видеть небо, деревья, что можно выйти на улицу, вдохнуть весенний воздух, пройти несколько шагов, остановиться… Остановиться и посмотреть на землю, на подсыхающий асфальт, на черноватую корку подтаявших сугробов… И смотреть долго… Ни о чем не думая… Неужели это возможно?
Главный появился внезапно, звеня ключами и топая, он весело позвал тебя в кабинет. Там шумно раздевался, подходил к окну, усаживался в кресло, шутил. Он ездил вместе с Ревелем, и вот вернулся, и теперь сообщал, что заказ принят, и бумаги подписаны, и окончательный расчет произведен.
Он достал из ящика стола ведомости, и ты расписалась три раза, а потом из портфеля появились деньги, и он пересчитывал, и просил пересчитать тебя, и ты тоже пересчитывала…
И была интимная улыбка на лице директора, и слова о премиальных за отличную работу, и еще одна пачка, уже без ведомостей, и рукопожатие… И внутренняя гордость, что он прав и ты действительно хорошо работаешь…
Деньги это всегда хорошо, и тебе стало легче переносить пустоту серого мартовского дня. А тут еще и возвращение Марго с Гришей. И лаборатория начала наполняться людьми. И крошить, и раскладывать, и мыть фрукты, и суета с бокалами, и тарелками, и сосредоточенность Марго, подкрашивающей губы, и приближающийся из коридора веселый громкий голос доктора Ревеля…
Ты все знала, знала, чем закончится вечер. Ты уже решила. И он все знал и все решил. И он был особенно ласков и предупредителен, помогая что-то расставлять и открывая бутылки.
Шутки, смех. А потом все сели за стол, и первый тост «За всех нас!» у главного не получился, потому что доктор попросил слова и долго говорил о том, как ему повезло, что он встретился с вами, что это редкая удача – оказаться в такой слаженной и профессиональной команде, а главное, он узнал, что такое тепло настоящих человеческих отношений. Он смотрел на тебя, ты на него, и только одно было в ваших взглядах...
Когда-нибудь, когда твоя боль утихнет, ты расскажешь мне все. Как постепенно, с каждой рюмкой коньяка, уходило ощущение реальности. Как изменился свет вокруг тебя – на фантастический желтый. Как чья-то улыбка превращалась в оскал, как загорались глаза, как манило куда-то ощущение неизбежности. Ты будешь вспоминать, как зачем-то вышла с бокалом в коридор и подошла к окну. Как ждала, замирая, зная, что он подойдет. Как спиной почувствовала его прикосновение. Как горячее его дыхание обожгло тебе шею. Как ты потеряла всякий контроль над собой…
Я вижу: ты сядешь на диван, обнимешь колени руками и взгляд твой будет злым и отрешенным. Я не обниму тебя, потому что не буду для тебя существовать в тот момент. Ты будешь говорить, и голос твой надорванный будет страшен в нашей тишине.
Ты вспомнишь, что он повел тебя куда-то. И то, как ты первая начала раздеваться. И даже поцелуи на полу в темной комнате. И его руки. И чувство, что это твоя последняя ночь, тебе ее не пережить… А потом началась бесконечность… Только его шепот, твое отвращение, ужас от того, что темная страшная сила подчиняет тебя.
- Я не могу, - стонала ты, и пьяная сила накатывала вновь.
- Здесь не можешь? – он понял твои слова по-своему. – Хорошо, поедем.
И он рывком поднял тебя с пола, и принялся куда-то звонить, а ты пока шарила в темноте, находила какие-то вещи, надевала что-то на себя. В коридоре он укутал тебя в пальто, на ходу оделся сам. И минут через пять, после уличной промозглой сырости, вы оказались в пахнущем лимоном и корицей такси. Он крепко обнимал тебя и влажно целовал в шею, а ты смотрела на мигание на приборной доске.
Таксист слушал радио. Глупые, слезливо-романтические песни о любви. А впереди за стеклом плыла дорога, светофоры, зажигавшиеся рекламные огни, провода… Ты вспоминала. Детство. Штаб. Генку с листовками. Ты вспоминала тот подъезд. Генка… Что ж Генка? Потертые джинсы, куртка из кожзама, неловкие руки, сигаретный запах. Воспоминание о Генке было холодным: как будто это было не с тобой. Но вспомнилось, как однажды, когда он отлучился на пару минут, ты взглянула в пыльное окно на лестнице и увидела первые звезды, и удивительно спокойно стало у тебя на душе.
- А теперь прогноз погоды, - радио вдруг. – Синоптики обещают ночью минус один – ноль, днем от двух до шести градусов тепла.
Ты посмотрела в окно. Склоненные головы и озабоченные лица в проезжающем мимо троллейбусе. Мальчик рисует что-то на запотевшем стекле. Девушка с сотовым телефоном. Две бабульки что-то обсуждают. Мрачный мужчина с зонтом. Жующие жвачку подростки. Едут из школы, с работы, из гостей… Это для них радио на мигающей панели рассказывает о миллиметрах ртутного столба, километрах в секунду, нормальной геомагнитной обстановке…
Это их ждет на кухне красноватый чай в пестрых кружках под оранжевым абажуром, многосерийный рассказ о чужой красивой любви или захлебывающийся голос спортивного телекомментатора. Это их…
Машина свернула направо, на пустую и темную набережную. Далекие огни моста, девятиэтажек на другом берегу… Ты почувствовала руку, протискивающуюся между колен, властную, не знающую сомнений руку…
- Пусти меня, отстань, - ты оттолкнула его так сильно, что он качнулся в противоположный угол салона.
- Ты что?
- Отстань. Остановите!
- Ты что?
- Остановите. Я выйду.
- Куда? Да что с тобой?
- Пошел ты…
Таксист резко затормозил:
- Уважаемые, разбирайтесь скорее. Мне проблемы не нужны.
- Да нет проблем. Малыш, ты что? Что с тобой? Иди ко мне, ну…
- Козел! Свинья! Сволочь! Пошел ты!
И град грубых ругательств. Ты вырвалась на волю. Ты вдохнула воздух полной грудью. Ты бросилась куда-то вперед, уже не слыша пьяного возгласа:
- Ну и … с тобой! Дура!
Ты не слышала хлопнувшей двери, лязгнувших колес. Ты стояла посреди холодной ветреной ночи. Дышала свободой, чувствовала, как бьется твое сердце, чувствовала, как широко раскрыты твои глаза…
Снова рев за спиной. Взвизгнули тормоза. Ты оборачиваешься: Ревель, запахиваясь в пальто, уверенно идет к тебе…
- Нет!- кричишь ты. – Не подходи!
- Девочка моя, малыш, маленькая, родная, иди ко мне, ну…
Протягивает руку. Ты стремительно отступаешь назад, ты почти на невесомом мартовском льду.
- Я брошусь! Не подходи!
- Перестань! Ну, что ты,малышка моя…
 Ты прыгнула на лед.
- Я брошусь! Отойди! Не подходи, слышишь?!
Остановился. Смотрит. Ноги по-хозяйски расставлены.
- Не подходи! Ненавижу! Скотина!
- Скотина? Ах, ты…
- Не подходи!
- Да пошла ты!
Плюнул и развернулся. И вот уже сутулая спина удаляется.
- Дура! – и дверь хлопает, и рев машины.
Слезы текут по щекам. Почему? Ну почему все так? За что тебе это? За что? Ты топаешь ногой.
Что произошло дальше, ты не поняла сразу. Треск, ноги уходят вниз, в ледяное, в ледяное до боли…
Нет, не хочу! Ни за что! Я живая! Я буду жить! Я хочу жить! Жить!
Лед ломается под руками. Рывок. Бросок. Еще, еще… Ощущение твердого под грудью. Уф…
Ты лежала, тяжело дыша, с закрытыми глазами. Ни холода, ни боли. Голова кружится…
Развернулась на спину… Дышать стало легче и спокойнее… Ты смотрела в небо… Небо смотрело на тебя… Что ты видела там? Звезды? Высоту? Туман облаков? Чему ты улыбалась?
Может, ты поняла тогда, что в далеком сером городе, среди изнывающих от мартовской скуки домов и деревьев, на третьей неделе поста, в самое глухое и темное время в году, однажды я буду ждать тебя…