Роман Мопассана

Я уже несколько лет работала в редакции солидной газеты. Работа мне нравилась: целыми днями встречи с людьми, телефонные звонки, командировки, письма. Но в то же время, несмотря на свои сорок лет, я чувствовала, что ещё год-два – и я опять уйду в поисках чего-нибудь более интересного. Я перепробовала в жизни много профессий. Неловко сравнивать, но, как Паустовский или Марк Твен, я узнавала жизнь, отдаваясь то одному делу, то другому. Продолжая сравнивать себя с великими (а почему бы и нет? Всё впереди!), я гордилась, что, имея за плечами медицинское образование, я, как Булгаков, Чехов или Вересаев, ещё и пишу. Мои публикации, выходившие под скромным псевдонимом Я. Генина, вызывали неизменный интерес у читателей. Иногда некоторые из них заходили в редакцию, чтоб познакомиться со мной. Нам, журналистам, интересны любые люди. Наше радушие, нашу любознательность люди часто принимают за проявление дружбы или любви. А мы, привыкая скрывать личную жизнь, надеваем маску всепоглощающего обожания и умело разбираем по мелочам частички чужой души. Нисколько не смущаясь, используем их в своих произведениях, даже забыв о человеке, ставшем источником вдохновения. Один из таких поэтов, Костя, долго приходил ко мне в кабинет. Он раскрывал свою душу, иногда исполнял мне собственные песни. А я изучала его утончённое лицо, сросшиеся брови, тёмно-зелёные глаза и размышляла, где бы мне пригодилось описание этого человека. Костины визиты становились всё более настойчивыми. Мне даже иногда казалось, что у него более серьёзные чувства, чем просто желание пообщаться. И я соглашалась погулять с ним по вечерним улицам, и мы ходили с ним в театр и в кино. Я по-прежнему изучала его, не испытывая привязанности: не скучала, если он долго не приходил, изображала радость при встречах. Скорее всего, ему просто лестно было осознавать свою сопричастность к искусству, к поэзии. Окончательно я перестала доверять ему, когда он познакомил меня со своим другом. «Мой друг – талант, - взахлёб говорил Костя. – Вам надо непременно познакомиться». Другом оказалась огромных размеров девица. Она снисходительно оглядела меня и протянула большую, как корабль, ладонь. Больше чем когда-либо ощущая себя женщиной (покинутой?), я стала отказывать Косте во встречах, не замечала его на улице, а присылаемые им стихотворения отдавала другим сотрудникам.

Мне было немного грустно без Кости. Не хватало его песен, разговоров по душам. Я разбирала почту, привычно откладывая в сторону конверты с его почерком. И вдруг одно письмо заставило меня вспомнить о жизни заново. Я даже забыла, что собиралась уйти из редакции в музей, в театр или в архив. «Будь Татьяне Ивановне», - было написано на конверте твёрдым почерком мужчины. Дело в том, что моя настоящая фамилия – вот этот самый повелительный глагол. Мне казалось, что именно императивное значение фамилии играло роковую роль в моей судьбе, заставляя идти вперёд, искать и верить. Однако фамилия доставляла мне и массу хлопот. «Да будь я и негром преклонных годов», - цитировали одноклассники, весело смеясь. «Если хочешь быть счастливым, будь им», - советовали студенты филологического факультета, который я окончила вслед за медицинским институтом.
В редакции я всегда подписывалась псевдонимом. И вдруг – забытое даже мною повелительное наклонение напомнило о себе. «Друзья вспоминают забытые дни», - пошутила я столь неостроумно, что стало грустно. Я вскрыла конверт: «Снова я в этом городе. И снова тороплюсь туда, где утопала в тополях деревянная беседка, где светило солнце сквозь зелёные прозрачные листья, и где девочка со смешной фамилией Будь читала мне роман Мопассана «Жизнь».

Беседка стояла во дворике больницы. После ампутации ноги я уже мог кое-как передвигаться. И когда все спали после обеда, я сидел в беседке, среди цветов. Мне казалось, что жизнь только начинается, что я молод, здоров, что у меня по-прежнему две ноги, и что меня все любят. Но я опускал глаза к полу, видел безобразную забинтованную культю, больничные костыли – и жизнь меркла.

- Видишь, как ему плохо, - сердитым шёпотом говорила пожилая сестра молодой. – Пойди к нему, посиди с ним, поговори.

- Может, я ему почитаю? – застенчиво спрашивала молодая.

Они не видели меня. Но я знал их обеих. Пожилая сестра с трудным именем Генриетта Виссарионовна была доброй женщиной. Но крупная родинка между бровями, соединявшая их в одну линию, делала лицо её серьёзным. Оно оставалось серьёзным, даже если она улыбалась. А круглые очки, увеличивая глаза, придавали ей сходство с задумчивой мудрой совой. Молодая сестра окончила первый курс медицинского института. Но она была так беззащитно-откровенна в своей юной восторженности перед жизнью, что казалась пятна-дцатилетней. Мне показалось, что фамилия доставляет ей массу неудобств, и я никогда не интересовался её родословной.

Сделав вид, что я просматриваю газеты, я постарался не заметить её прихода. «Хотите, я почитаю Вам?» – спросила она, присаживаясь рядом. Белый халатик и косынка делали её похожей на бабочку.

- Что же ты почитаешь? – с интересом спросил я.

- «Жизнь» Мопассана, - просто ответила она.

Я задержал дыхание. Мне стало одновременно смешно и грустно. Фамилия Мопассана был нарицательной среди учителей школы, в которой я когда-то работал. Школьники (а особенно школьницы) прятали книжки писателя, тайком приносили в школу и перечитывали друг другу запретные места. Сейчас, когда я пишу это письмо, мне кажется наивным такое поведение взрослых. Но тогда, более двадцати лет назад, когда девочка решила почитать мне Мопассана, я расстроился. «Какая-то странная девочка», - подумал я.

Однако читки наши начались. Она читала Мопассана – и моя собственная жизнь логично и правильно пролегла среди сотен судеб других людей. Девочка читала мне о жизни, и моя Душа, освобождённая от оков условностей, плыла в потоке Млечного Пути. Девочка читала о жизни – и жизнь уверенно возвращалась в сердце.

Мы дочитали роман до конца. Я выписался. Я прощался с ней: «Будь такой же милой», - нечаянно скаламбурил я, тут же осёкся и ласково поцеловал её в зелёные глаза.

…И вот теперь я в родном городе снова. Давно нет беседки, нет тополей, нет и самой больнички. Я пришел на это место, где девочка с зелёными глазами читала мне Мопассана.

Скажите, это Вы?»

Я отложила письмо. Костины стихи печально и грустно рождались в памяти. Глупым показался мне собственный псевдоним. Здесь же, за казённым столом редакции, я написала рассказ «Роман Мопассана», подписала его своим настоящим именем и опубликовала в своей газете.

Дальше было, как бывает в жизни. Мы встретились, разговаривали, вспоминали, даже сходили на то место, где стояла когда-то больница. Казалось, что-то новое рождалось в сердце. Что-то знакомое, как жизнь, и что-то новое и радостное, неуловимое, уникальное, не похожее на чужую жизнь. Моя судьба, моя жизнь прокладывала себе путь среди мириадов других судеб. Неповторимая, как луч света, и вечная, как созвездия над миром.