Грех за грехом. Обольщения и пророчества

А мгновение спустя
Путник, шедший мимо,
Тихо, вкрадчиво, шутя
Завладел любимой.
Уильям Блейк.

Я бы никого не стал винить в этой пренеприятной истории, будь на то моя воля, но, увы, мое эго, моя душа никудышного автора вопиет и жаждет отмщения. Как давно я молчал и не смел поднять головы. И вот, пришел час расплаты, хотя к чему эти страшные угрозы! Я не в состоянии ничего всерьез пообещать. За всем стоит неопределенная условность сослагательного наклонения.

Обещала ли среда, шестое декабря 2006 года стать чем-нибудь особенным для меня. Пожалуй, что нет. Магия чисел, вообще, воспринимается гораздо отчетливее апостериори, а утренняя давка на Сокольнической линии, пусть и была из ряда вон выходящей, но такие неурядицы в порядке вещей. Мы, нехотя и упираясь, со временем начинаем привыкать к ним. Я готов терпеть эти мелкие пакости со стороны судьбы, но никак не готов к ее жестоким сюрпризам, подтачивающим благоденствие моего мира, его святые основы. Дело было не в чем-то осязаемо омерзительном: я ничего не потерял из того, что бы мне по праву принадлежало. Все было куда сложнее и непонятнее. Сбылось одно из моих пророчеств, изложенных вначале рассказа «Взгляд изнутри». Да, собственно, и собственный дар предсказания я предвидел; вы сможете в этом убедиться, прочитав «Короткий рассказ с длинным названием». На первой паре была теория прогнозов случайных процессов, после нее я слинял домой на две пары и обеденный перерыв. На четвертой паре я уже присутствовал, как штык. Четвертой парой в расписании значилась история религий. К тому времени я уже дочитал библиотечный экземпляр «Метаморфоз» Овидия и нуждался в очередной книге. Для такого случая у меня и был припасен личный экземпляр «Об ангелах, о мире духов и об аде» Эммануэля Сведенборга. Весьма символично, учитывая тот предмет, на котором я в тот момент присутствовал. Со мной же не пожелали беседовать ангелы, однако мне тоже явилось нечто вроде откровения. Мы тут говорили с вами о пророчествах. Естественная ассоциация, возникающая при этом пророческие поэмы Уильяма Блейка. Значит, и эпиграф пришелся к месту. Интуитивно отыскав следующее звено, читатель перейдет к нему обоснованно, логично. Сведенборгианские размышления сыграли большую роль в творчестве Блейка, не единожды он их критиковал и отказывался признать в них откровение. Кроме того, не является тайной, что Блейк родился в 1757 году, - год страшного суда по Сведенборгу. Также в том самом произведении, в котором он сделал соответствующее замечание, Блейк с радостью подчеркнул, что в данный момент ему 33 года. В этих цифрах всегда нам чудится нечто мистическое.

Дабы сделать повествование топографически более обширным, вспомним: негласным наставником Блейка был Мильтон – второй после Шекспира английский поэт. Блейк посвятил ему одну из своих поэм. Джон Мильтон был пропитан библейским духом ничуть не меньше зануды Сведенборга, но при этом он был фантазером и умел делать прошлое убедительным.

Человеческая душа, вообще, чрезвычайно склонна к обольщениям. Мы готовы верить в любое самое невероятное событие, только бы не смириться с поражением! Вновь в нашем сердце расцветает надежда, но лишь для того, чтобы снова угаснуть, попутно убивая нас. И я был обречен, словно феникс, воскресать из пепла под влиянием случайной улыбки, а затем был обречен сгорать от ревности и огорчения. Недаром по Мильтону этого самого чувства лишены ангелы:
«Но вожделенье чуждо их сердцам
И ревность – яд обманутой любви.»

Что нашла античная богиня в потрепанном домовом для меня загадка. Более того – вопрос жизни и смерти! Не столько вопрос, между прочим, сколько возмущение. Я был вынужден смиренно сидеть на перерыве и наблюдать за их взаимными ласками на подоконнике окна.

« – Мучительный и ненавистный вид!
В объятьях друг у друга, эти двое
Пьют райское блаженство, обретя
Все радости Эдема. Почему
Им – счастья полнота, мне – вечный Ад,
Где ни любви, ни радости, одно
Желанье жгучее…»

Я не соучастник, увы, да об этом мне и думать противно, я только зритель молчаливый на вашем празднике Плоти! Я соглядатай, свидетель, шпион, спрятавшийся за занавеской.… Иных прав у меня на вашем спектакле нет. Моя беспомощность, слабость в подобной ситуации – вернейший символ поражения: дожидаться своей очереди, другого шанса. Совпадения это или нет, но другая моя утрата до сих пор связана в моей памяти с ее зеленой курткой! Не хватает лишь зеленых ящерок. Много раз я восхищался ее красотой на страницах своих рассказов, но это не возымело никакого действия. Все мои усилия оказались тщетными. Не исключено, правда, что в метрах десяти от меня свою чувственность демонстрирует не та красотка, сведшая меня с ума. В самом деле, возможно, она перебралась на страницы моих произведений и истинную ее я могу встретить только там.

Как я смогу обратиться к ней на строках своего произведения, выразить свои надежды, страхи, разочарования, не перемолвившись в жизни с нею и парой слов. Вся эта неприятная ситуация оставляет во мне легкий осадок, ожидание подвоха. Но всевластие мечтателя накрепко въелось в мою суть, и коварную иллюзию не вытравить из моего существа никакими доводами реальной жизни. И вот с непосредственностью наивного постструктуралиста я обращаюсь к ней строками из Блейка:
« Ты же – образ любви, изнемогшей в слезах,
Нежный образ ребенка, узнавшего страх,
Образ тихой печали, тоски роковой,
Что проводят тебя до доски гробовой.»

В определенном смысле приведенные строки ничуть не отражали действительного положения дел. Расклад сил в едва заметных отношениях между мною и античной богиней. Я боялся ее величия, роста, сравнимого с моим, ее демонического спокойствия. Но все же, что из того, что наличествует в нашем рассудке, определяется фактами, а что является продуктами работы воображения? Я был робок и склонен к подковерному образу жизни. Я предпочитал отсиживаться вместо того, что бы приступать к активным действиям. Автор рассказа, очевидно, ожидал подарка свыше. Он не мог прибегнуть к распространенным методам знакомств и обольщений, ввиду их популярной пошлости. Окружающая действительность, казалась ему не более, чем кривым зеркалом, пародией, шаржем на прекрасные мечты, идеалы, обитавшие в его сердце. В сердечных делах, по его мнению, нет места авантюре, постыдной предприимчивости, поиску альтернатив. Это казалось ему чем-то невозможным, отравой, вливаемой миром ему в душу. Подыскивая эпитеты для похитителя собственной мечты, пытаясь мысленно аккумулировать все его демонические черты, он как-то наткнулся на следующие строки:

« Бес, Антихрист, Бунтарь,
Смуты Самец, Растлитель, Скот, Богомерзкая Тварь. »

Я вспомнил также и о соблазнении Праматери Евы Сатаной в образе Змия. Наложение нескольких образов помогло мне подобрать название удручающей картине: «Бракосочетание Рая и Ада». Лучшего названия я бы при всем желании не сумел придумать. Сколько еще таких крушений мира мне придется пережить? Впрочем, скорее всего – это моя вина. Так я расплачиваюсь за свою гордость, заносчивость, нежелание меняться ради кого бы то ни было. Небесам не нравится моя позиция; я уже различаю царственную ухмылку Ангелов и Серафимов. И не лень им печься о моей душе? Их педантичная, высокомерная попытка очередной раз убедиться в собственном превосходстве обрекает на неудачу мое желание хоть как-нибудь приблизиться к заветной цели. С другой стороны всякое мое поражение звучит в сердце особенной болью, заветной, неповторимой грустью. Умозрительное расставание с тем, кому я никогда не был дорог: не романтично ли это?

« Всю жизнь любовью пламенной сгорая,
Мечтал я в ад попасть, чтоб отдохнуть от рая.»

Так писал обо мне Блейк, вдохновленный эпическими масштабами моего чувства и моей робости. Я был, разумеется, очень польщен таким вниманием к моей персоне лица столь значимого и не мог не ответить. Но мои вирши ничего не стоили по сравнению с творениями реформатора поэзии. Оттого я прибегнул к помощи моего старого друга сэра Джона Мильтона и позаимствовал несколько строк из «Потерянного рая». Я несколько разочаровал Блейка, ведь он рисовал у себя в уме гораздо более радужные картины, исполненные светлой печали и нежной грусти…
«Куда, несчастный, скроюсь я, бежав
От ярости безмерной и от мук
Безмерного отчаянья? Везде
В аду я буду. Ад – я сам.»

Таким образом, главная загадка остается неразрешенной: кому же в этом спектакле придется играть роль Сатаны? Тому, кто всем доволен или тому, кто жаждет мести? Из зависти или из ревности, но он испытывает физическое страдание при виде чужого счастья, недоступного для него. Но, пожалуй, нет, такая постановка вопроса лишает картину личностного колорита. Вроде бы и я доволен всем, но мне не хватает главного – чувства собственной полноценности, значимости, собственного отражения в мыслях и чувствах неродного мне человека, но близкого. Пошло и бездарно, и тут фиаско! Принципиально не это поражение, губительно подобное упадочное настроение. Легкомысленное попустительство, бескостная слабость, чтобы тебя все оставили в покое. Для таких простофиль, как я, предусмотрено особое место в метафорическом аду, скроенном наподобие мрачных фантазий апокалипсиса Петра. Ничто, даже бессмертная сила красоты неспособны подвигнуть меня на борьбу. Как мне только хватает наглости или мужества всякий раз прощаться с одной любовью и дожидаться другой?
Я обращаюсь в лицемера и новообращенного праведника, желая обличать и упиваться чужим грехом. Я становлюсь паразитом и чужое наслаждение доставляет мне определенного рода извращенное удовольствие: эдакая необремененность плотскими соблазнами, бесплотная свобода, воздушное, парящее чувство тошноты и отстраненного превосходства. Насмехаясь над чужой страстью, я завожу похабную песнь:

«О, миг восторга! Миг восторга! Вожделеет дева,
Чтоб юноша ей чрево пробудил для наслажденья
В укромной тишине, - иначе юность под замком
Разучится рожать детей…»

Эта тоска по красоте, совершенству и заставляет нас погрязать в пороке. Я будто из мести старался довести собственный образ до омерзительного состояния, чтобы отчасти заставить пожалеть о содеянном красавицу, лишившую меня лавра. Красота же способна воскресить нас из небытия. Она властна вертеть нам, как ей того захочется. Красота способна и дьявола наставить на праведный путь. Но все же согласитесь: в подобном положении дел есть нечто глубоко порочное, изначально неверное. Хотя бездны порока и вершины добродетельной невинности обычно расположены недалеко друг от друга.

«Невинностью изящною, любым
Движеньем, она смиряла в нем
Ожесточенье, мягко побудив
Свирепость лютых замыслов ослабить.
Зло на мгновенье словно отреклось
От собственного зла, и Сатана,
Ошеломленный, стал на время добр…
Но ад в его груди,
Неугасимый даже в небесах,
Блаженство это отнял… »