Звезда-родинка Ч. 1

Сокращенный вариант романа СОВЕСТЬ ЧЕЛОВЕКА или ЗОВ ЕСТЬ ЧЕЛО ВЕКА: Роман про Это. В 3-х томах.)
Приобрести роман "Звезда Родинка с ума шедшего ЧелоВека" в редакции от 2012 г. с дополнениями - см.https://www.ljubljuknigi.ru/ ,  найдя по коду ISBN-13: 978-3-659-99184-4

“Смыслы, изначально заложенные в Мироздании, раскрываются (или иначе — распаковываются) множеством различных путей: через науку, философию, искусство, теологию и мистический опыт и, наконец, просто через жизненный путь человека...”

 В. В. Налимов. В поисках иных смыслов

Я розуму зоря!
М.Мiрошниченко

Лик времени складывается из подчас незаметных точек, черточек, которые, сливаясь, превращаются в штрихи, а те, в свою очередь, в линии. Человек вглядывается в этот лик, пытаясь постичь его выражение, сущность этого облика. И по-разному видится он, потому что каждый имеет свою точку, с которой окидывает взглядом ему доступное. Чтобы видеть лицо, нужно смотреть не только в нужном направлении, но и с определенного расстояния — чтобы видеть лицо времени, нужна известная высота, с которой отдельные штрихи, линии совмещаются в единый образ. Но способность смотреть еще не означает умение видеть.
Лицо времени видится по-новому не только потому, что оно непрерывно меняется, — меняется высота, с которой человек всматривается в этот облик, ибо возраст его позволяет ему еще расти. Каковы признаки этого роста? И относительно чего — какой меркой сравнивая — можно судить об этом? Существует множество возможностей, разные признаки и мерила, имеющие свой смысл и значение, но мы, в силу скорее исторических условий, точкой отсчета возьмем звезды. По сути, в этом нет ничего необычного, это соответствует достаточно длительной традиции в общечеловеческой культуре, которая за последнее время набрала особой силы. И не случайно. Именно с помощью звезд мы постараемся определить не только рост человека, как быстро он растет, но и выяснить его возраст.
Не свысока, а с доступной ему высоты смотрит человек на лицо времени, охватывая прошлое и будущее единым взглядом, единым зрением — он смотрит с высоты своего роста.
Как принято у нас считать, шел 7463 год, когда началась эта история...

***
Так встретил он год своего тридцатилетия. Тот самый год, когда космическая страница в тридцатый раз должна была приблизиться к Земле с тех пор, как она попала в поле человеческого зрения. И было свое значение в том, что это посещение оказалось как бы невидимым в привычном смысле для человеческого зрения, хотя человечество, как никогда до этого, имело возможность наблюдать и изучать комету. Эта некая нынешняя анонимность говорила о многом тем, кто способен был понимать голос космоса. Она сообщала о главном...

Этот год, как бы освещенный в сознании Родиона знаком кометы Галлея, стал для него переломным. Этот знак анонимности стал его знаком. Точнее, этот год стал переломным для всего человечества, но лишь немногие осознавали это в самом его начале. Для большинства требовалось еще время, чтобы уже произошедшие в природе свершения проникли в их сознание сквозь инертный слой привычности и преобразились в определенные, общепринято воспринимаемые изменения.
Для Родиона это произошло шестого января. Точнее, в ночь с шестого на седьмое января; в день, который формально считался днем его рождения, произошел переход его сознания через некий психологический перевал. Перевал, который разделил окончательно все то, что составляло его “я” в старом смысле, с тем, что стало составлять его новое “я”. Родион с этого времени как бы окончательно утвердился во всем том новом, что овладело его сознанием, его речи стали все явственней наполняться этой новью. И хотя по временам еще странно звучали его слова для окружающих, нередко еще он не мог придать своим мыслям такие словесные оболочки, которые бы не вызывали у других чувства неприятия из-за их несоответствия всему тому, что составляло привычный мир этих людей, все-таки именно с этого времени он обрел способность говорить так, что в основном это оказывалось понятным для окружающих. Но даже близким ему по развитию знакомым было смешновато слушать несуразицу, которой противоречила, как им казалось, сама реальность. Он видел иначе - иное и видел поэтому. Но непрерывно анализируя, он постоянно корректировал самого себя. Такое самовоспитание позволяло ему все время уточнять, совершенствовать свои формулировки, давало возможность накапливать определенные сравнения, образы, которые бы позволили зримее обосновать для других все то, что наполняло его существо.

И молния, залившая светом зимнее, в тяжелых плотных облаках небо, ослепившая ярким, до синевы, светом обильно засыпанную чисто-белым снегом землю; молния, разорвавшая грохотом практически одновременно со светом и сонную тишину в ночь с субботы на воскресенье шестого января восемьдесят пятого года; молния, своеобразно ознаменовавшая его день рождения, его тридцатилетие, которое, начиная с двадцатилетнего возраста, значилось в его сознании подобием некоей психологической границы — эта молния как бы провела собой известную черту. Эта огненная вспышка, сопряженная с оглушительным взрывом, как бы обозначала точку восклицательного знака его мышления. Это редкое природное явление как бы отчеркнуло для Родиона то состояние внутреннего смятения мыслей, в которое он вогнал себя усилием воли еще летом, обуреваемый желанием разобраться, наконец, в той сумятице мыслей, в которой протекала его жизнь, сколько он себя помнил, и с которой он никак не мог совладать, все время впадая из одной крайности в другую — от абсолютной уверенности в правильности всего того, что рождалось в его уме, до абсолютного отказа от всего, объясняя это как бред, вызванный тем, что он пытается вместить в свой ум то, что не способно вместиться в столь посредственный человеческий мозг. Как бы ни было условно подобное утверждение, но именно с этого момента, момента сотрясения всего его естества этой молнией, Родион стал реально управлять стихией своих мыслей.

Он испытал потрясение своей психики от воздействия этой молнии. Ибо именно в тот момент он стоял у окна в течении, может, получаса, может, больше, непрерывно куря трубку, иногда раскачиваясь на ногах, словно от качки на палубе корабля. Родион переживал одно из тех состояний, которое можно определить как странное. Это было состояние, когда он в очередной, и уже последний, раз приблизился к той предельной черте, за которой лишь какой-то удаленной частью сознания еще был способен понять, что все его мысли находятся уже за пределами той разумности, которой обычно живут люди. И лишь этот краешек сознания еще свидетельствовал, что он не окончательно разорвал связь, которая входит в круг человеческой нормальности, что его ненормальность еще не утратила ту тоненькую ниточку связи с тем, что понимается как нормальность или, говоря медицинской терминологией, психическая вменяемость. Хотя, с другой стороны, эта же ниточка своим напряженным дрожанием сигнализировала ему, что все остальные мысли, которые наполняли его сознание, уже являются ненормальными для других людей. Невозможно передать весь сонм мыслей, что вихрились в его уме, хотя и можно обозначить как бы усредненные линии его рассуждений, что само по себе устраняет ту хаотичность, которая свойственна его мыслям, горячечная непоследовательность которой, в принципе, хорошо наблюдаема для тех, кто имеет дело с умалишенными.
 С одной стороны, раздумывая об истории развития человечества, о существовании в обязательном порядке другого разумного начала, диалектически противополагающегося человеческому разуму, представляя себе исторически неизбежное сближение этих двух начал, которое он определял не общепринятым понятием “контакт”, а понятием “Любовь”, Родион в тот момент осознавал себя той самой невидимой частицей разума, через которую и будет осуществлено это воссоединение вместе с другой, противополагающейся именно ему в этой природе частицей иного начала. Некая “свадьба” в космических масштабах. Когда, как — этого он не ведал, но что это должно произойти, знал точно. Это порождало мысли, что именно он, оказавшись как бы на острие одной из двух сближающихся своими вершинами космических пирамид, тем самым обретает особый статус среди всех остальных частиц, составляющих собой эти пирамиды. Выбор пал на него, на него легли право и обязанность осуществить это деяние — воссоединение двух разумных цивилизаций. Этим определяется, что все те космические силы, которые осуществляют это деяние, оказываются вынужденными подчиняться его воле. Те, кто управлял всем этим ходом событий, теперь не властны принимать решения без учета того, как он будет действовать. И он несет ответственность за совершение этого воссоединения двух космических начал не в меньшей мере, чем те, кто управлял этими процессами на протяжении всей истории человечества. И хотя он, естественно, был не единственный претендент на положение той частицы, через которую будет осуществляться самое первое соприкосновение этих начал, но — выбор пал на него...

Собственно говоря, не имеет смысла продолжать эту линию его рассуждений. Скажем лишь, что это позволяло ему чувствовать себя капитаном, ведущим некий космический корабль под названием Земля, экипажем которого было все человечество. Его раскачивало от внутреннего напряжения, ответственности за недопустимость малейшей ошибки, просчета в этом сближении. Он не то что воображал или внушал себе все это, его настрой психики в тот момент был именно таковым, что он воспринимал это как реальность. Стоя в каком-то старом офицерском бушлате, доставшемся ему по наследству от неизвестно кого, и чувствуя, как его все равно знобит, словно он заболел, Родион осознавал себя капитаном. Он управлял кораблем, и его мысли подчинялись те, во власти которых по субординации находились все остальные. Он знал, что управляет, но не понимал, как это происходит. Это его волновало больше всего. Он искал сигналов, был весь наполнен желанием получить сигнал, что его понимают, что ему подчиняются, что все, ответственные за эту космическую “стыковку”, слушаются его команд. С напряжением он всматривался в ночную тьму, освещаемую лишь редкими огнями уже уснувшего города. Говоря другим языком, он ждал какого-то знамения, ибо фактически приступил к выполнению обязанностей Бога на Земле. Исполняющего обязанности Бога — и.о. Бога. Он ждал, стараясь расшифровать, какие сигналы именно для него — то ли свет, который вспыхивал в окне дома, расположенного напротив, и был необычного красноватого цвета; то ли мигнувший несколько раз свет от уличного фонаря, что освещал угол здания детского сада, видимого ему; то ли это неожиданный и короткий гул водопроводной трубы, морозящим звуком наполнивший ночную тишину. Но все это внутренне не удовлетворяло его. Той самой частицей сознания, которая удерживала его в рамках принятой нормальности, он понимал, что все эти свидетельства имеют общепринятое объяснение. Что попытайся он кому-нибудь объяснить, что он Капитан всего человечества потому, что глухой ночью неожиданно прогудела водопроводная труба, далеко не всякий сможет без смеха выслушать его. Не говоря уже о том, чтобы кто-то понял, что он говорит серьезно. Разве что опытный психиатр сможет серьезно отнестись к его словам, только совершенно по другой причине.

И в тот момент, когда он уже, казалось, удовлетворился этими неявными свидетельствами того, что команда признала его своим командиром, и готов был уйти со своего поста, некого мысленного капитанского мостика, на котором он нес свою вахту в этот глухой ночной час — яркая вспышка от невидимого ему источника озарила все видимое пространство, дома, деревья, детскую площадку, ударив через расширенные от напряженного вглядывания в темноту ночи его зрачки, заставив их мгновенно схлопнуться почти в точку от слепящего света. И последовавший почти сразу же звуковой удар, когда свет еще заливал своим безудержным сиянием все пространство, заставил содрогнуться в каком-то животном ужасе его тело. Родион как-то сжался, вобрав голову в невольно вскинувшиеся вверх плечи и слегка присев, словно его ударило чем-то сверху по голове. Глаза его расширились, и он замер, испуганный и пораженный произошедшим. Ибо это было вызвано его волей, он затребовал, мысленно отдал приказание подать ему знак, ответить ему, как поняли его те, кому он сообщил, что управление кораблем берет на себя, — и этот могучий удар из света и звука, что грохнул практически над ним, был воспринят им как ответ тех, кто услышал его. Это было столь явное свидетельство ожидаемого им какого-то знака, знамения, что он боялся некоторое время не только шевельнуться, но даже стронуть свою мысль с той точки замирания, которое охватило его. Дрожь испуга и радость подтверждения столкнулись в нем и образовали какую-то необъяснимую неподвижность. Все кричало в нем, что свершилось то, что он чувствовал в себе и в чем разуверялся многократно, и все было, одновременно, немо в нем от боязни вспугнуть пронзительность этого мгновения соприкосновения с великой истиной неведомого космоса. Дивную, дикую пронзительность соединения самых, казалось бы, безумных и сокровенных мыслей, о которых он не отваживался ни с кем говорить, с реальным, явным, хотя и удивительным фактом, свершившимся в действительности, фактом, который сам был как плодом этих его мыслей, так и утверждением, что они не есть просто бред воспаленного воображения.

Случайность? Такое объяснение более чем приемлемо для большинства, заговори он об этом. Но случайность — это проявление высшей, неведомой до времени закономерности. И если подобное не являлось определенным фактом правильности представлений Родиона о природе, о жизни для большинства людей, даже, возможно, для всех поголовно, то для него самого это послужило не просто фактом таковым, а как бы знаком, что разъединил, рассек его жизнь окончательно на “до” и “после”. “До” — он был одним человеком, “после” — стал иным. Хотя, строго говоря, четкой грани как таковой не было: он стал превращаться в иного еще в состоянии “до”, а в состоянии “после” еще не раз отмечал продолжавшую присутствовать в нем какую-то часть сущности того, каким он жил во времена “до”, — хотя переходный период имел свою протяженность, когда сомнения в правильности новых представлений были сильнее и преобладали над уверенностью в том, что открывшееся ему знание не есть следствие ошибок его ума. Родион знал, что именно эта молния тем не менее подвела черту под его “я”, которое было больше склонно не доверять своим мыслям, чем тому общепринятому мнению, которое было привнесено в него с самого детства. Молния обозначила конец этого “я” и определила начало нового “я”, которое уже не пугалось собственных мыслей только потому, что они противоречили общепринятым устоям, а искало связующие нити всего нового между собой и теми истинными знаниями, которые присутствовали в том самом общепринятом мнении наряду с ложными перевертышами. Он обрел способность как бы постепенно сплести сито из этих новых нитей, сито собственного познания, сквозь которое учился просеивать общечеловеческие знания, отделяя зерна от шелухи. Именно эта молния или нечто иное, что по яркости вспышки и мощному взрыву, перешедшему в продолжительный, затухающий, удаляющийся грохот, очень напоминало гром и молнию, освободила его внутренне от боязни, от неуверенности в себе, устранила то угнетающее чувство, которое жило в нем все это время — потребность признания кем-то правоты его мыслей.

Этот психофизический удар, все, пережитое Родионом в эту ночь, как бы перетряхнули его, упорядочив мысли и чувства. Это вызвало ощущение спокойствия, которое обычно присутствует у человека, сознающего свою правоту. Странное, казалось бы, ощущение, поскольку сами его представления остались неизменными, он все так же оставался неспособным выразить свои мысли в какой-то удобоваримой, понятной форме. Не только для других, но даже для себя. Все его понятия были еще хаотичны, он скорее чувствовал их логическую взаимосвязь, чем был способен осознать это, но тем не менее, после этой ночи его покинули сомнения в том, правомерны его мысли или ошибочны. Он понял, что принципиально его мысли не ошибочны, хотя он недопонимает практически все то, что так или иначе живет теперь в его мозгу. Но это недопонимание не есть ошибочность, это есть результат ограниченности, слабости его собственного ума. И вряд ли ему удастся своим умом так организовать все открывшиеся ему понятия, чтобы это стало понятно любому человеку. Но это не значит, что подобное принципиально невозможно. Просто это будет осуществлено кем-то другим, более подготовленным, с более развитым умом. Может быть, это будет даже не один человек. Но то, что это будет — он знал теперь точно. И именно это придавало ему спокойствия.

Знание будущего порождает спокойствие, потому что человек знает, что будет, хотя и не знает, как это будет происходить. Если до этого в нем нет-нет, да и шевелилось где-то внутри не всегда им самим осознаваемое неверие, которое время от времени отзывалось голосом: все это ты выдумал, чтобы мечтами разукрасить свое никчемное, серое существование, придать своей жизни какую-то надуманную значимость, в то время как ты был, есть и будешь ничто, — то после пережитого потрясения от воздействия молнии Родион стал осознавать в себе спокойствие и ясность. Ему самому было странно это чувствовать, особенно в первые дни, недели.

Ничего нового он не обдумал, в его мыслях никакой ясности не появилось. Единственное, что он узнал дополнительно, было то, что молния сверкнула, а гром прогремел над его головой именно в тот момент, когда он осознавал себя той самой незаметной точечкой, которая, одновременно, является и точкой над “i”, той самой невидимой, неведомой крупицей разума, которая в определенный момент истории олицетворяет собой центр всего круга разумности, которая являет собой вершину пирамиды. И в силу этого своего положения со всей остротой переживает близость пирамиды встречной, испытывая всю глубину тревоги и радости за то, чтобы это сближение, встреча, контакт, воссоединение, совокупление произошло в соответствии с законами природы. Это переживание дало Родиону понимание того, что он не сошел с ума, что это все действительно реальность. Это существует, другое дело, что его представления о нем далеко не полно отражают эту реальность, что в этом понимании еще можно и нужно искать, открывать, сомневаться, разуверяться и устанавливать истину. Но в главном, в том, что через Слово, через раскрытие, расшифровку слов будет устанавливаться истина и что такое раскрытие слов будет носить двустороннее содержание, он уже не сомневался.

С этого времени он стал иным. Его самого удивило то внутреннее спокойствие, знание чего-то великого, что наполняло все естество ясным светом, которое он ощутил в себе буквально на следующее утро. Удивило потому, что никакого нового знания не появилось, а сознание наполненности величием космоса появилось в нем. Другое дело, что знание, действительно новое знание, появилось, открылось ему через несколько месяцев, оформилось в зримые, понятные почти для всех образы и представления. Но для него самого это уже не принесло какой-то особой радости открытия. Вернее, радостное чувство было, но никакого внутреннего ликования не вызывало. Он воспринял это спокойно, как подтверждение того, о чем знал заранее. Знал, что это существует, что оно есть, хотя и не знал, в чем именно выражается, какими словами это можно объяснить.

В тот весенний день, в привычной обстановке обыденного рабочего дня, среди знакомых лиц сотрудников их отдела, которые каждый по-своему проводили обеденный перерыв, его мозг разорвал в себе какие-то преграды и, обладая к тому времени накопленными определенными представлениями, одолел собственное неведение, зацепившись за одно-единственное слово. Слово, которое как бы позволило разрешить все проблемы. Конечно, не сразу, в одно мгновение. За этим последовали еще дни, которые принесли гораздо более емкие и яркие факты, но это уже была наработка, уточнение известного. Поняв в тот день, что он действительно понял, Родион ощутил, как приятная легкость охватывает его тело, будто он испытывает полет. Он осознавал, что ему открылось новое знание — знание нового. Стало как-то весело, смешно. От того, что сидящие рядом люди ничего даже не подозревают, сказать об этом, возликовать с соответствующим для подобного случая криком “Эврика!” — он уже не был способен. Хотя, правильнее сказать, он к тому времени уже был способен спокойно, без буйных проявлений переживать подобное состояние. Если бы подобное произошло до январского события, он бы, конечно, не смог сдержать себя и наделал бы такого, что выглядел бы более странным, чем обнаженная радость Архимеда. Но ликование голого человека уже было им пережито. Его ум уже обрел в достаточной степени мудрое спокойствие. Без этого жизнь и не открыла бы ему своего хранилища знаний, потому что она ведает, кому и когда можно и нужно предоставить возможность заглянуть в запредельность. Ибо для одного это становится причиной для переживания радости открытия, а для другого может оказаться и причиной буйного, неуправляемого извержения непонятных слов, которые так и останутся необъяснимым бредом.

Он пережил уже к тому времени это состояние «сошедшего с ума» человека. Все началось с момента, когда возникло ощущение, что некая уплотненная тяжесть, будто камень, стала сковывать внутри его черепа мозг, в области темени. Первые признаки «утяжеления» появились у него с год назад, в конце зимы. Ежедневные занятия философией, которые, благодаря одному из преподавателей на курсах для сдачи кандминимума, все увеличивали нагрузку, он все интенсивнее старался прочитать и законспектировать все требуемые работы, все чаще начинал допоздна засиживать над книгами, не замечая усталости. К началу лета, это ощущение тяжести в середине головы стало особенно явным. Непонятное «инородное уплотнение» как бы увеличилось со временем. А уже летом, после окончания курсов и сдачи экзаменов, когда он заканчивал свою добровольную работу по мировоззрению, этот комок в области темени пришел в какое-то движение. Хотя само это движение вначале появилось в лобовой части черепа. А тяжесть, ближе к темени, стала как бы рассасываться. Хотя, спеша закончить рукопись и отдать ее на прочтение, он не обращал как бы на это внимание.
Были и другие физиологические ощущения в те дни, которые ему не мешали думать и писать свою рукопись - это ощущение жара во всем теле, но более всего пылали лоб и щеки, а еще - удивительные биения изнутри в районе «солнечного сплетения», как некие ласковые толчки именно изнутри живота. Жар все сильнее охватывал голову, но Родион не испытывал никаких болезненных ощущений, а, наоборот, чувствовал подъем сил.
Родион не находил объяснения тому, что  с ним происходило. Первоначально это воспринималось как следствие усталости, перенапряжения, хотя это, конечно, тоже оказывало влияние. Но потом Родион начал догадываться, что все это есть следствие того, что он сам называл “изменением”, “преобразованием” внутреннего мира. Когда он прежде, замечая как изменились его мысли, логика мышления, говорил себе об этом изменении, то это было всего лишь некое забегание вперед. Именно теперь все это накопилось в нем и сгустилось, благодаря усиленной работе, послужившей известной последней каплей, давшей толчок началу действительного изменения, преобразования. Количество знаний, мыслей достигло того состояния, когда сама его физиология пришла в движение из-за необходимости привести все в известное соответствие, переплавить по-новому, чтобы вновь образовалось то единое, состоящее из животного и разумного начал, из физического и духовного, которое мы называем “человек”. Именно тогда в нем начался процесс изменения мышления, достигший уровня физиологии, который должен был по-новому, иначе вплавить все его изменившиеся мысли в его же естество. Только теперь с ним начало происходить то, что действительно можно было назвать изменением мышления, хотя замечать и думать о том, что его мышление изменилось, он начал гораздо раньше. Потому что такое изменение требует известного изменения всего естества. Не просто мыслей, но и клеток мозга. Но следствием этого могло быть и другое — разрыв связующих “нитей” прежних, старых, привычного мышления и не способность установления новых связующих “нитей”.
Странное, забавно-неприятное шевеление, бурление в черепе вызывало лишь то, что в этот период он как бы утратил способность уставать. Он вставал из-за стола скорее по привычке, зная, что после двадцати пяти часов сидения за столом человек должен испытывать усталость. Ложился в кровать, потому что раньше — он помнил это время, хорошо помнил — лучшим отдыхом для него был сон. Но теперь он утратил способность спать, его мозг продолжал все так же четко и бодро работать, мысли появлялись одна за другой. Сильные и удивительные, но он уже не спешил побыстрее записать их, потому что нельзя было записать всего. Так он лежал несколько десятков минут, чтобы потом подняться и сесть за стол, словно и не было перед этим многочасового бдения, когда ночь сменялась днем и день снова переходил в ночь.

В тот жаркий июньский день, отдав свою рукопись, он как бы освободился от некой обязательности тематики своего думанья. Все это время лишь мельком задумывающийся о том, что с ним происходит, теперь полностью сосредоточился на себе, утратив тот стержень, вокруг которого вращались его мысли, утратив некую внутреннюю заданность, он не знал, о чем ему думать. И как бы само собой его мысли обратились к тому, что же происходит с ним. Чему это есть свидетельство. Тревожное шевеление в голове словно ждало этого момента — оно стало настолько явственным, охватив всю голову, что Родион испугался уже по-настоящему. Ощущение “камня” в голове исчезло. Вместо этой тяжести теперь, в охваченной жаром голове, казалось, двигался, шевелился сам мозг. Ничто не могло зрительно так соответствовать этому ощущению, как вид кипящего в кастрюле варева…
Боязнь неизвестного заключается в том, что от неизвестного, в первую голову, ожидают худшего, особенно в таких случаях, — был страх, что он теряет рассудок. Это порождало тревогу и даже испуг перед необъяснимой силой, действовавшей в нем помимо его желаний, воли. Он сам вызвал ее своим упорством, даже насилием над своим естеством — и вот естество “сдвинулось”, отозвалось, зашевелилось, забурлило, обдавая тело жаром огня, который он чувствовал всем телом. Удивляло и то, что если прежняя странность — “тяжесть”, “окаменелость” находилась в области темени, то “бурление” приходилось, главным образом, на лобную часть. Забравшись на несколько часов под душ, Родион сжимал пальцами виски, охватывал голову, тянул себя за мокрые волосы, как бы желая выкрутить, вырвать это  из головы, издавая при этом звуки, которые напоминали то ли воющий стон, то ли собачий скулеж. Тихий и безысходный, потому что происходящее не становилось понятнее и не прекращалось.
В какой-то момент он осознал это как действие силы разума, давление силы знаний на клетки мозга. Он испытал на себе эту силу, она помогла ему поверить в мощь собственного ума, найти ответы на те вопросы, которые привычно втемяшивались ему как неразрешимые, вечные. Но теперь его ум, возбужденный этой силой, оказался в странном состоянии. И странные физические ощущения лишь подчеркивали странность этого состояния, а не заключали в себе это состояние.
Родиону как бы не о чем было думать теперь, но не думать он не мог. Причем, думать на том же уровне мышления, на том же “разгоне”, с той же “скоростью”, которая была достигнута им, как некий предел на своеобразном «циклотроне» осмысливания по неким своим кругам одного и того же понятия или явления, а то, что с ним стало происходить, послужило, как оказалось, причиной для еще большего ускорения. Но для этого от него уже не требовались усилия. И все то, что накопилось в нем, связанное в некое общее и единое, вся эта “солянка” или весь этот “солярис” его головы, состоящий из мыслей и ощущений, со всей неизбежностью направлял его внимание в самого себя.

Гораздо позже он сформулировал подобное понимание слов, глубину и значение которого тогда скорее лишь почувствовал, но не мог осознать. Слишком быстро его мысли переносились с одного на другое, слишком многое он хотел переосмыслить в одночасье. Он не мог задумываться над чем-то одним, ибо не управлял процессом думания. Все, что человечество накапливало тысячелетия, наслаивая и отшлифовывая в привычные понятия и словоформы, и что было внесено в его сознание, разом утратило прежние смыслы и требовало переосмысления. И получалось, что он уже не оперирует прежними понятиями; как только какое-то понятие появлялось в его сознании, оно тут же взрывалось неведомым для него разноцветьем и многообразием, которое необходимо было как-то упорядочить, осознать. И это происходило по законам “цепной реакции” — знакомые понятия и слова разрывались на несколько новых, непонятных, которые, цепляя собой другое привычное понятие, заставляли обратить на него внимание, что приводило к тому, что и это слово распадалось на новые части.
Тогда он и бросился голый к столу, чтобы записывать свои мысли, ощущения… Но нельзя пересказать, не представляется возможным передать все, что вспыхивало и озаряло его сознание, хотя бы даже потому, что этого и не требуется. С чем все это можно сравнить, какое дать объяснение, помимо того, что это были записки сумасшедшего?
Можно представить себе следующее. Это было подобно тому, как если бы человек устроил в своем сознании, для своего мышления праздничный салют. Большое количество разноцветных огоньков вспыхивают под сводом его сознания разными, но одинаково веселящими его мыслями, подобно светящимся точкам. И он старается охватить происходящее одной логикой. Для этого ему начинает требоваться, набирает первостепенную важность определить, сколько какого цвета огоньков вспыхнуло в данный момент, как они между собой расположены, что собой напоминают, объединенные одной линией, красные огоньки, синие, желтые, зеленые... Огней какого цвета больше и почему. Какая закономерность между разноцветьем разных залпов при всем их разнообразии... И каждый раз, когда начинает светиться новая гроздь огней, лицо смотрящего светится встречной радостью. Залпы очень часты, огоньки то в виде шара, то в виде рассыпающегося веера, то султанообразной формы быстро гаснут. И все это нужно успеть охватить, осмыслить, запомнить. Но нет никакой возможности успеть, или задержать, или изменить частоту. И нельзя просто радоваться и любоваться — необходимо все до мелочей запомнить, чтобы передать это все, объяснить другим детям, чтобы они смогли понять, что это такое — салют...
Подобное переживал Родион, хотя огнями салюта для него стало все, о чем он думал, что видел, слышал, осязал, как чувствовал запах, вкус... Он желал объять все единой логикой понимания.
То и был первый, самый большой подвиг его сознания, то самое голое ликование человека.

Теперь же, пережив за год еще несколько подобных подвигов, только улыбка освещала его лицо, когда он как бы ни с того ни с сего взял у своего соседа словарь Ожегова и стал, уточняя свои мысли, переписывать оттуда в свой блокнот некоторые слова. Это не осталось незамеченным, над ним стали подшучивать сотрудники. Мол, переписывая словарь, он точно несколько месяцев будет занят плодотворной деятельностью, выйдет победителем соцсоревнования по итогам этого месяца. Что сам Ожегов не до конца довел свой замысел, и он, как истовый продолжатель, может внести свою лепту... Родион отмалчивался, улыбаясь. Ему было весело сознавать, что он узнал нечто новое, сделал своеобразное открытие и как раз уточняет, развивает свои знания о том, что никому неведомо, и при этом слышать, как народ изгаляется над ним, по-своему понимая то, чем он занимается. При этом его удивляло несколько вещей. Во-первых, что в такой форме не приемля его изысканий, его усилий, оставаясь, так сказать, равнодушными к нему, вместе с тем ему никто не мешал, никто не пытался его одернуть, остановить. То есть это равнодушие имело и положительное значение для Родиона. Не требуя к себе ничьего внимания, он не испытывал и потребности защищать себя от того, что кто-то начнет мешать ему. Он стал понимать, что в подобном как раз и заключается секрет такой линии поведения: если хочешь, чтобы тебе никто не мешал заниматься тем, что тебя интересует, научись действовать, не требуя от других какого-то особого к себе отношения. А второе было то, что он все время ловил себя на мысли: его это новое не удивляет, не вызывает бурного ликования, потому что он знал, что это произойдет. Хотя и думал, что произойдет не с ним. Знал с той самой ночи своего тридцатилетия. Молния ознаменовала собой факт того, что все свершилось. Зимой было неясным, что именно заключается в этом понятии “все”. Весной он сумел увидеть как бы прообраз того, чего один человек не способен раскрыть и понять в полной мере. Его сказка, сказка его личной жизни — это только присказка той сказки, которая грядет со всей неизбежностью.

Занятное дело — человеческая жизнь. До того, как грянул гром, Родион действительно переживал то, что сопровождает открытие неизвестного. Но вразумительно объяснить, подтверждая фактами, в чем именно заключается этот новый подход в понимании природы, жизни, он не мог. А после, когда ему удалось найти подтверждение, и найденные им факты со всей очевидностью доказывали правомерность такого подхода к пониманию Слова, а через это — к пониманию истории человечества, которое резко отличалось от привычной трактовки, преподаваемой практически одинаково во всем мире, радости открытия как таковой уже не было, все эти находки казались ему если не запоздалым, то, во всяком случае, не выходящим из ряда вон событием. Занятно, как человеческий ум привыкает к новому: то, что вчера вызывало его смятение, сегодня кажется почти привычным. Таков ход человеческого познания. Иногда для привыкания к новому требуется даже смена поколений. Это часто убивает тех, кто первым несет в себе подобное знание, потому что человек не отдает себе отчета, не понимает, что ставшее привычным для него, для его сознания, не является таковым для других. И в его голове не укладывается, как можно не понимать очевидного. Подобное, наверное, наилучшим образом продемонстрировано теми, кого со школярским превосходством и насмешкой любят называть утопистами, думая, что корень их ошибок — в их взглядах. А их трагедия в том, что они, поняв сами, не могли осознать, как этого не могут понимать другие, как можно не понимать очевидного. А ведь можно, да еще и думать при этом, что именно таковы реальные законы жизни. Мало того, можно считать, что подобное устройство общества чуть ли не идеальным, вот до чего способно человеческое сознание довести себя в самообмане. Тешить себя, не сознавая всей мучительности своего существования независимо от того, на какой ступени находится человек в этом самом демократическом обществе.

Жизнь по-своему оберегает разум человека, не позволяя ему в одно мгновение выпить полной чаши ни радости, ни боли, а растягивая их во времени. Ибо в любом случае рассудок не может выдержать чрезмерности. Он может захлебнуться. Но именно это и оставляет в памяти ощущение какой-то недовершенности в случае радости и какой-то неискупленности вины — в горе. Пока людям, как правило, известно подобное захлебывание сознания из-за страдания, горя. И при попытке вырваться за рамки того существования, в котором страдания и горести неизбежны. Подобные попытки до недавнего времени были крайне редки в истории человечества, а уж об успешных совсем мало что можно сказать. Единицы тех, кто сумел преодолеть притяжение привычных предрассудков и, вырвавшись за рамки горестного человеческого существования, не захлебнуться от того, в чем уже нет подобных горестей. В действительности, человеческий мозг не выдерживал не чрезмерности радостного переживания от своего нового бытия, а оказывался не способным, не готовым преодолеть притяжение привычных представлений. Но сама устремленность человеческого ума за рамки привычности не есть достояние каких-то особых людей. Это общечеловеческая устремленность. Собственно говоря, это стремление и называется совестью.

Этот период жизни, по времени вроде бы не очень длительный — с начала января и до середины мая — был наполненным и значительным для Родиона. Хотя внешне вроде бы ничего не изменилось, но внутри себя он пережил многое, можно сказать все, что было ему отпущено на эту жизнь. Поняв это, он скажет себе, что внутренне он, практически, реализовал свою жизнь. Все, что могло свершиться, свершилось. Но оставалась внешняя сторона жизни, возможность реализации своего “я” во вне. Но подобная сторона всегда зависит от общественного востребования к определенной личности. Родион пока имел более, чем веские основания полагать, что его личность может попасть в разряд “преждевременных людей”. Хотя само это понятие тоже из числа предрассудочных заблуждений. Не это суть главное. В огне мыслей он переплавил в себе собственное “я”, и эта плавка была еще более “высокотемпературная”, чем та, которая в свое время дала возможность говорить, что так закалялась сталь. Тот огонь, что закалял сталь, носил характер внешних обстоятельств, он лишь внешне затронул внутреннюю сущность человека, он не мог проникнуть на такую глубину сознания, чтобы выжечь из нее все шлаки. Для этого требовалась иная историческая температура, чтобы мысли расплавились до состояния плазмы и выгорали бы не только шлаки, но и все чужеродные элементы. Только в таком случае может образоваться призма человеческого сознания той чистоты, которая способна без ошибочных отклонений преломлять свет человеческого знания. Только так происходит очищение мышления на качественно новом уровне, в результате чего возникает новое мышление.

Родион это прочувствовал на себе, понимая, что подобное есть не нечто сугубо индивидуальное. Это было результатом веления времени, которому подвержены все без исключения, хотя индивидуальность каждого играет в этом случае роль немалую, поскольку подобное преображение предполагает наиболее ярко выраженный индивидуальный характер. Но сам процесс этот имеет всеобщий характер. Ибо на повестке дня стоит вопрос подобного очищения человечества, которое не мыслимо осуществить иначе, чем через самоочищение тех частиц, из которых и состоит человечество. Это не произойдет враз, в один день или год, но это исторический процесс, который не может длиться многими столетиями и от которого никому не спрятаться. Если отец не совершит в себе того очищения, что ему было отведено временем, то его наследники вынуждены будут нести бремя не только свое, им потребуется совершить более того, что предусматривалось самой историей. Для наследников такой крови будет возрастать вероятность более трагичного исхода, поскольку их разум может не справиться с той сокрушающей силой огня, которую на их голову оставили родители. И совершится то, что определяется понятием возмездие — пресечется кровь, оборвется ниточка рода, оказавшаяся неспособной на очищение от зла того и лжи. Дверь в будущее окажется закрытой для подобной крови. Не будет прохода крови, что не очистилась от власти золота. Что сохранила, не сумела выжечь в себе частицы, которые продолжают двигать сознание по законам золота, а не по законам Солнца.

3нание, что в его жизни совершилось все самое сокровенное, о чем мечталось, хоть это и оставалось сугубо внутренним его делом, позволило Родиону обрести спокойствие. По-своему занятно было отмечать изменения, которые произошли с его “я” и все явственней формировались. То, что еще недавно вызывало в нем обиду на саму жизнь, на всех окружающих из-за казавшейся ему несправедливости, которая определяла и предопределяла его серое, безрадостное существование, исчезло, будто никогда и не было. Исчезло, поскольку в действительности и не существовало, а виделось как реальность лишь в силу искаженного, иллюзорного собственного взгляда на мир. То есть причина была не в том, что мир был плох, а в том, что он неправильно преломлял призмой своего сознания этот мир. А сама жизнь была ни плохой и ни хорошей — она была такой, какой должна была быть.

Трудностью для Родиона было то, что у него не было человека, который мог бы помочь, подсказать, ободрить, ему не с кем было даже поговорить вволю о том, что волновало его, поглощало мысли. Но в этом было и свое преимущество. Ему приходилось самостоятельно обучаться умению общения с людьми, с которыми он мог говорить о том, что его интересует только так, чтобы это соответствовало их интересам. И это оказалось вполне возможным. К тому же это позволяло ему, что называется, учиться у самой жизни, учиться читать книгу жизни без чьих-то подсказок и советов, которые неизбежно не только помогают, но и подавляют, ограничивают собственный поиск. Отсутствие наставника или учителя давало ему преимущество в том, что его ум тренировался, развивал собственную способность выходить из тупиковых ситуаций, и к тому же он не испытывал никакой заданности в движении собственной мысли от воздействия извне. Его мысль двигалась в том направлении, которое он сам определял как направление движения жизни. Его успехи были скромны, ему приходилось затрачивать время на то, что другие постигали гораздо быстрее, поскольку их кто-то вел. Но, постигая по-своему, он созидал как бы свое постижение — свои образы, свои сопоставления, которые дополняли то, что уже было известно другим. Родиону приходилось встречать людей, которые, выучившись, повторяли чужие слова и мысли, но сами не понимали того, о чем они говорят. Это не столь уже редкое явление. Это рецидивы той формы ученичества, в результате которой человеческий ум оказывается в плену школярского понимания мыслей своего учителя. И такая пелена, если говорить строго, более удручающа, чем та, в которой человек находился до подобного обучения. Такая опасность изначально отсутствовала для Родиона — он был предоставлен сам себе, варился в собственном соку. Хотя он предпочитал говорить в таких случаях: “собственное дерьмо”, в котором ему приходилось бултыхаться, надеясь только на свои силы.

Реальность, в которой он жил, не позволяла ему прочитать, допустим, тех книг, которые уже хотелось прочесть в определенный момент, чтобы выяснить или уточнить какую-то свою мысль. Не хватало времени, да и не всегда имел он доступ к нужным источникам. В такие моменты Родион с особой силой смог прочувствовать, что значит “информационный империализм”, когда одни люди берут на себя право определять, что должен и может знать другой человек, что можно, а чего нельзя изучать “простому смертному”. С этого начинается самая пагубная, самая антиприродная, античеловеческая деятельность то ли отдельных личностей, то ли целой социальной системы. Поскольку ограничение информации или, другими словами, сокрытие знания порождает то, что человеческая мысль какое-то время продвигается медленнее, чем могла бы. Хотя в свой момент она все равно достигает требуемого самим временем понимания, но оно будет протекать более мучительно, чем это возможно. И какими бы словесными рюшечками о благих пожеланиях подобное ни разукрашивалось, какими бы великими идеалами такое ограничение ни оправдывалось — все это, в действительности, преследует одну корыстную цель: создание условий угнетения одного человека для выгоды другого, возможность паразитирования одних, якобы “избранных”, на темноте других.

Родион понимал это теперь, видя, как, долдоня слова о “коммунистическом воспитании”, одни люди последовательно и планомерно, стараясь передать это по наследству, отвоевывали себе не только право решать за других, что им нужно знать, а что нет, но и право жить лучше за счет угнетения, грубой эксплуатации таких, как Родион. И это не имело ничего общего с тем, что закладывалось изначально в понятие “коммунистическое воспитание”. Эти слова служили теперь только ширмой. Правда, была своя особенность этой ширмы. Она сильнее всего раздражала именно тех, кто вынужден был использовать ее для сокрытия собственных мыслей и желаний. Кажущийся парадокс: те, для кого понятия “коммунизм”, “социализм” представлялись идиотизмом бородатых чудаков с большой буквы “М”, как выражался герой одного фильма, те, номенклатурная жизнь которых со всей очевидностью доказывала, что подобное понимание природы человеческой, его страстей, желаний есть утопия, потому что ни они сами, ни их окружение не имели внутренней потребности жить по таким принципам, и они же были вынуждены пусть без веры, но лицедействовать и исполнять определенный ритуал, священнодействие, одурачивание, как они сами понимали, других, требуя от них твердо придерживаться учения марксизма-ленинизма, изучать и овладевать его наследием.
Но жизнь мудрее самого мудрого, хитрее самого хитрого. К тому же этот кажущийся парадокс позволил совершиться тому, что определялось историей. Ведь именно диалектический материализм, как ни одно иное мировоззрение, провозглашал о том, что для материалиста принципиально не может существовать что-то такое, что он с порога отрицает, вообще отказывается знать, мотивируя это тем, что оно не вписывается в материалистическую систему взглядов. Материализм предполагает сомнение во всем, непрерывное постижение истины, которое требует чрезвычайно чуткого отношения ко всему, что в той или иной форме входит в круг человеческого знания. Каким бы это ни казалось фантастичным или нереальным, все требует пристального внимания и всестороннего изучения. И участвовать в этом должны не какие-то “избранные”, особые люди, наделенные якобы “искрой божьей”. Уровень развития общественного познания должен быть таковым, что все члены общества имеют доступ к получению знаний, которые бы позволили каждому из них участвовать в постижении истины. В меру их желаний и тех способностей, которые они в себе вольны развивать или не развивать. Нет смысла заставлять человека тренировать свой ум, если ему хочется тренировать тело. Но общество должно предоставлять ему возможность реализовать свои потребности в той полноте, которая доступна этому обществу в данный период времени.

Имея возможность сравнить то, что он наблюдал в своей жизни, с тем, что ему удалось выяснить, изучая работы основоположников научного материализма, Родион не случайно стал говорить, когда в этом была необходимость, что, в действительности, не существует более антисоветской литературы, чем работы Маркса, Энгельса и Ленина. Что все критики советского строя, всего того, что творится в этой стране от имени и под прикрытием марксизма-ленинизма, не способны даже приблизиться к тому уровню понимания и объяснения действительности, дающему возможность правильно осмыслить происходящее, который присущ работам этих мыслителей. Если только по-настоящему вчитаться в их слова, вникнуть в их мысли, а не заниматься конспектированием для того, чтобы сдать экзамен, получить положительную отметку. Школярское “мы это уже проходили” приводит к тому, что люди начинают говорить: они, мол, разуверились во всех этих словах о “коммунизме”, не понимая, что никогда и не понимали сути этих слов. Слепая вера выгодна тем, кто готов ошельмовать даже свет солнца, как ширму используя любые слова, лишь бы оказаться у власти, набить свой кошелек. Нет лучшего способа для утверждения слепой веры, чем насильственно ограничить человеческий ум какими-то одними взглядами, не позволяя ему узнавать несхожие взгляды и представления. Возведение каких-то мыслей на пьедестал абсолютной истинности — лучший способ отвратить ум человека от этих мыслей, отбить всякое желание понять их. А это неизбежно ведет к тому, что человек начинает вообще отрицать, восставать якобы против этих, возведенных на пьедестал, мыслей, как правило, не осознавая, что его развивающееся сознание начинает не вмещаться в рамки представлений именно той слепой веры, которую ему насаждали. Человек начинает говорить о своем неверии во весь этот бред, которым ему с малолетства забивали голову, не понимая, что в действительности он не понимает сути тех мыслей, она оказалась сокрытой за определенным количеством вдолбленных в его сознание фраз, являющихся суррогатом мыслей и выполняющих роль ширмы. Ширмы, которая позволяет одним не только прятать свои грязные делишки и страстишки, но и отгораживать ум других от возможности проникнуть в суть явлений, в суть происходящего, критически осмыслив реальное положение вещей.

Слепая вера хуже, опаснее неверия. И слыша, в основном от молодых людей, слова о том, что они не верят в коммунизм, Родион радовался этому. Радовался не тому, что эти восемнадцати-девятнадцатилетние ребята правильно понимают жизнь, исторический ход развития, а тому, что они не боятся говорить о своем неверии, что они не скрывают того, что уже не воспринимается ими. Все это позволяло Родиону сделать вывод, что близится время, когда такие мысли будут услышаны в университетских аудиториях и в других местах, и это не будет причиной, чтобы отстранять подобных людей от должности, не давать им возможности учиться, жить. И Родион радовался, что это время уже наступает, потому что только через такие неверия человеческий ум приходит к пониманию, что ему необходимо самому разобраться во всем, понять, в чем заключается истина.

Родион радовался приближающемуся неверию в марксизм-ленинизм, потому что сам прошел через такое же неверие, и следующим шагом после него стала потребность обрести ясность понимания. Это неверие было благотворным, оно призвано было очистить сознание от слепой веры, которая, по сути своей, оставалась той же христианской верой, только переодетой в словесные выражения веры коммунистической.

Неверие, непонимание порождает желание выяснить, понять, найти точку опоры. Слепая вера боится сомнений, которые отзываются внутри человека, она рассматривает их как самый большой грех, самое страшное зло. Слепая вера требует многократного, громкого повторения, скандирования звучных, непривычных, лучше всего малопонятных слов. Слепая вера несет в себе то состояние сознания, когда тысячи раз повторяя непонятные, но громкие слова нового, люди продолжают жить и действовать по старым своим представлениям и побуждениям. Свыкаются с тем, что все это происходит под звучание этих слов и с определенного момента им уже нет необходимости понимать: что же стоит за этими словами? Они привыкают к своему непониманию и именно эту привычность воспринимают как понимание.

Но наступает время, когда одураченные и самоодураченные люди начинают связывать свое недовольство, все то, что угнетает их сознание, с этими привычными непонятными словами, видя в них причину своего несчастья. Это наиболее удобная для человека форма нахождения причин своего недовольства жизнью. Потому что таким способом он вроде бы легче всего находит выход, объявляя врагами человечества эти, набившие оскомину слова, и все идеи, которые этими словами выражались. Но выход этот лишь кажущийся. Потому что сами мысли, сами идеи, суть самого дела так и остаются для такого человека за пределами его осознания. Но если раньше он тешился мыслью, что понимает эту суть, то теперь начинает утверждать, что ее вообще не существует.
В известном смысле, это удобная для самого человека позиция. Он вроде бы отказался от заблуждений, понял истину и изменил свои представления. Но на самом деле все это носит характер чисто внешних изменений, внутренняя сущность этого человека осталась неизменной. В этом-то и удобство данной позиции. Поскольку действительное изменение — изменение своего мышления, своей внутренней сущности — не столь удобно для человека, оно требует усилий для преодоления собственной косности, того напряжения, когда человек должен перевернуть свое нутро, в себе, в своей психологии найти причины, отравляющие его существование. Гораздо легче и удобней такие причины вынести за пределы своего сознания и там отыскать виновников своих несчастий. Тем более, что они очевидны. Это те, чьи имена были у всех на устах. Именно они и виновны во всем. И чем они мертвее, тем и виновнее, потому что, как известно, мертвого льва с неистовой яростью и смелостью может лягнуть даже осел. Так легко, оказывается, все можно разрешить и объяснить.

И все те слова о грехе, о рае, о святой вере в то, что самим Богом предначертано, кто будет лопатой навоз горбатить, а у кого искра Божья, уже без стыдливых кавычек определяют, что не только он, но и его помет должен жить в особых условиях, чтобы быть носителем народной духовности, творить эту духовность в таинственном своем единении с Богом на собственной вилле, а не на госдаче, которую не передаст своим наследникам, своей кровинушке. Все эти слова, оттесненные циничными и бредовыми коммунистическими идеями, которые нужно было столько раз до тошноты возвеличивать, чтобы выйти в люди, возвеличиться самому, нужно было воспевать в своих стихах, песнях, научных статьях, выступлениях — все эти слова мудрости божественного промысла так удобно и легко приходят в соответствие с собственным внутренним миром, так уютно они обогревают истерзанную душу... И если их вернуть, а эти обрыдлые до отупения идеи вычеркнуть из памяти, и слова о них убрать из обиходной речи, то жить все станут честно, справедливо, по-божески, и всем будет так хорошо.
Господи, милость твоя безгранична, как и глупость человеческая. А уже одно то, что понятие безграничности свойственно и человеку и Богу — говорит о том, что они сравнимы между собой, что они подобны, что это, в конечном итоге, одно и то же.
Как легко и просто, как приятно, и не требуется никаких внутренних усилий, чтобы оказаться одураченными и самоодураченными в очередной раз. И, казалось бы, столько уже раз это происходило за историю человечества, что накопленного исторического опыта достаточно, чтобы не шарахаться из стороны в сторону, от заблуждения привычного к заблуждениям, обновленным непривычными, запрещенными словами, а затем от этих заблуждений к прежним заблуждениям, но, уже разукрашенным словами, которые не утратили своей привычности, хотя и приобрели свежесть восприятия из-за того, что некоторое время не так интенсивно использовались, не вдалбливались в мозги школярскими приемами. Так раскачивается маятник истории, движимый силою человеческой мысли. Но что бы кто ни говорил, его колебания носят затухающий характер. Проносясь мимо точки устойчивого равновесия из-за инерции человеческого сознания, все-таки этот маятник каждый раз уменьшает свою амплитуду колебаний глупости человеческих деяний, неразумность их шараханий от одного насилия, угнетения, надругательства над человеческой природой к другому насилию и надругательству.
Не видеть этого могут только те “материалисты”, для которых Кодекс строителя коммунизма и христианские заповеди суть одно и то же, только изложено разными словами. Не видеть и не понимать, что возвращение к слову “рай” вместо слова «коммунизм», политическая реабилитация слова “Бог” вместо слова “Ленин” больше всего выгодны именно тем, кто громче всех выкрикивал слова “Ленин-коммунизм”, а под эту сурдинку-волынку лелеял свою личную корысть, жил по тем канонам и побуждениям, которые не так давно освящались тем же божьим именем для утверждения избранности и господства одних над другими. Теперь они, как никто другой, заинтересованы в возрождении той самой христианской духовности, которая, как никакая иная, защищала интересы власть имущих перед лицом угнетаемых.

Родион, лишившись умственной наивности, видел, что “лучшие представители творческой интеллигенции” готовы сами и готовят почву для реанимации христианской словесной формы, для замены ею коммунистической терминологии, именно в этом видя и понимая суть необходимости изменения мышления, духовного обновления. То есть, иначе говоря, вопрос ставился о необходимости изменения окраски той презервативной пелены, которая окутывала сознание людей, а не о том, что ее необходимо вообще устранить, “снять” к Бениной матери, в гегелевском понимании этого слова, с человеческого мышления. В том-то и заключалась пагубность реабилитации христианства и вообще религиозных предрассудков, что, по существу дела, вопрос ставился об изменении окраски презерватива, одетого на голову человека, предохраняющего его не только от видения всего в новом свете, но и от возможности плодотворно мыслить. Презерватив есть презерватив, и неважно, на голову или головку это предохраняющее средство одето.

Родион, по-своему узнавший, что значит сорвать с головы пелену неверных представлений, понимал, что подобное ограничение его и ему подобных в доступе к информации, предохранение не входящих в число избранников от необходимых знаний, есть не что иное, как жалкая попытка вольно или невольно, сознательно или по наивности сдержать ход исторического процесса. И хотя “верные ленинцы” и “руководители ленинского типа”, равно как и самые демократичные демократы и республиканцы, были крайне заинтересованы теперь в том, чтобы такие, как Родион, не испытывали никакого желания изучать работы Маркса, Энгельса, Ленина, уже нельзя было затормозить, отвернуть к новым заблуждениям устремившуюся к истине человеческую мысль. Это подтверждал и его личный опыт.

Невозможно остановить движение человеческой мысли, лишить человека природой данной возможности освободить свое сознание от пелены предрассудков, выйти за рамки привычных представлений, которые предопределяют безысходность всех поисков человеческим умом такого способа осознания своего существования, при котором его не угнетает чувство неудовлетворенности своей жизнью. Оно перестает для него существовать, потому что, обретая способность иначе видеть жизнь, он устраняет свою внутреннюю душераздирающую противоречивость, проходит через огонь преображения своего мышления, приобретая понимание, что противоречивость существовала не в реальности, а в его сознании в силу ложных о ней представлений. Этот процесс может быть не стихийным, если люди, которые берут на себя смелость и ответственность руководить общественным развитием, понимают ход истории и, исходя из этого понимания, избирают свои действия, направляя общество в соответствующее русло. Если же руководство этим процессом осуществляется людьми, которые не имеют понятия, куда и почему движется человечество, то он будет носить стихийный, неуправляемый характер. То есть более бурный. Чем позже движение человеческой мысли по этому руслу обретет явный, видимый для поголовного большинства людей характер, тем мощнее и быстрее окажется течение этого сокрушительного потока, разрушающего преграды для человеческого сознания, мышления.

История никогда не опаздывает. Таковы законы природы, и нет сил могущих противостоять этим законам. Но человеческий ум способен свое настоящее воспринимать как некое далекое будущее в силу затуманенности своего зрения или вообще якобы перестать видеть его. Такова сила человеческой мысли, способная, в известном смысле, противостоять самой природе. Только такое противостояние практически лишает человека плодотворности его существования, вносит тот разлад в его сущность, который и раздирает его изнутри, отравляет существование кажущимися противоречиями, не позволяет ему переживать состояние любви, состояние акта творения плода, творческой реализации своей личности.

По-другому стал Родион понимать с этого времени не только смысл того, для чего и почему он работает на заводе, того, что ему приходится делать, но и то, на что он в действительности способен. Не только как человек разумный, но и как специалист, получивший математическое образование. И не потому, что перед ним открылись какие-то перспективы роста, быстрой карьеры в науке или перспективы применения того, чем он занимался на работе. Родион уяснил себе, что такой ритм работы, при котором он неделю-другую находится в отделе, а следующую — на очередных общественных отработках, то ли чернорабочим на стройке, то ли на колхозных полях, подшефных заводу, позволял другим больше времени сосредоточиваться на решении своих задач. Им жертвовали потому, что среди инженеров он был самым молодым, его работа была наиболее теоретической и как бы абстрактной для той конкретной злобы дня, которая, главным образом, занимала ум его начальства. Им жертвовали, чтобы не отвлекать других, более ценных для производства, по мнению начальства, специалистов; потому, что он не умел отказаться от того, что ему поручалось руководителями — не умел, как принято, или понравиться, или постоять за себя. Им жертвовали, потому что был он из числа тех на заводе, за кого никто никогда не мог попросить, порекомендовав начальству обратить внимание или посодействовать ему стать нужным специалистом, поскольку в “заводской семье” у него не было никаких родственных связей. А подобное обстоятельство имело немаловажное значение для того, чтобы “молодое поколение” смогло стать на крыло. Причем обычно это становление осуществлялось через пропускание “перспективной молодежи” по комсомольской работе уже на руководящие должности. В этом смысле Родион был самый что ни на есть чернорабочий инженерного труда... Черноинженер, выполняющий, в основном, работу, которая отвлекала его ум от непосредственного занятия теми вопросами, которые ставились перед ним как перед специалистом.

Вначале Родиона это раздражало, он чувствовал, как у него опускаются руки от того, что не может в таком рваном, с перерывами, режиме заниматься своей задачей. После стройки или колхоза требовалось время, чтобы настроиться на работу с книгами, научными статьями. Но пока настраивался, его часто опять засылали куда-нибудь, чтобы закрыть очередную “дырку”. Не зная в то время, способен ли его мозг на какой-то созидательный умственный труд, Родион мучился от непонимания того, что от него требуется, и зачем это все так делается, так организовано? В этом смысле сама та заводская жизнь, в которую ему пришлось окунуться, хотя и мешала, казалось бы, заниматься тем, что ему нужно было делать, но, с другой стороны, заставила его ум вдуматься и найти ответы на вопросы, которые действительно мучили его. Потому что его мучительное недовольство своей жизнью было не в том, что он не имел достаточно времени заниматься своей задачей. Когда ему казалось, что в этом причина его угнетенного состояния, он тогда еще не понимал, к чему действительно стремится его ум, что он ищет в этой жизни и что ждет от нее.

Его жгло желание испытать, пережить что-то необычное, удивительное. Странно, но под этим он всегда понимал что-то связанное с творческой деятельностью. Он не мечтал об удивительных путешествиях, необыкновенной любви... Вернее, он мечтал об этом, но это все было как бы следствием того, главного, что ему хотелось, чтобы с ним произошло. Но сказать, чего именно ему хотелось, он не мог, придумывая объяснения тому, что каким-то зовом жило внутри него и, начиная лет с двенадцати, стало мучить каким-то непонятным призывом. Но даже начав уже работать, он не мог понять, какое, в действительности, желание, желание чего жжет его изнутри и, как отрава, наполняет сознание — потому что все, что происходило с ним, было не то, о чем мечталось. Хотя само это желание так и осталось в образе, который возник в его еще полудетском воображении и подобно наркотику позволял уйти из той реальности, в которой протекала его жизнь. Услышав на уроке математики о теореме Ферма, он стал мечтать о том, что ему удастся доказать эту теорему. И как всякий человек, мучающийся бесполезными мечтами, он представлял свою жизнь уже в этом ореоле великого математика. Удивительная, восхитительная жизнь, полная необычных встреч, приключений, событий. Или в какие-то моменты подобные фантазии были связаны с тем, что он — всемирно известный поэт, написавший необыкновенные стихи.
Жизнь поистрепала уверенность, с которой его воображение рисовало все эти сказочные картинки, полагая вопрос доказательства теоремы наименее трудноосуществимым. Он настолько был готов купаться в лучах славы, что был крайне неприятно поражен, когда понял, что его мечтания всем были хороши, но только не давали ему никаких шансов, чтобы все это осуществилось в жизни. Оказалось, что та мелочь, на которой он особенно и не задерживал свои мысли — само доказательство теоремы, — не пришла к нему сама по себе. Со временем ему стало понятно, насколько глупо было тешить себя подобными иллюзиями, насколько туп он был в математике, да и, вообще, не математика его интересовала. Перефразируя известные слова, не математику в себе он любил, а себя в математике.

Но само желание осталось даже тогда, когда он понял всю безысходную наивность своих мыслей, что ему удастся доказать теорему Ферма. Это мучительное стремление оставалось даже тогда, когда он сам не понимал, чего же ему хочется, что ему нужно в этой жизни.
В двадцать он задумал подвести итог своей жизни в возрасте тридцати лет. Тогда мысль о самоубийстве, если в жизни все так и останется для него смутным и глухим, хотя и имела под собой основу в виде юношески-жалобного по отношению к самому себе максимализма, практически не имела никакой надрывности. Слишком далеким представлялось тридцатилетие. Тогда он думал о смерти как о логическом, закономерном завершении бесполезности своего существования — в случае неудачной попытки найти и реализовать свои способности. Тридцать лет были для него пределом, за который имело смысл переступать, если к этому времени он совершит некое открытие. В противном случае... Это не будет в полном смысле слова человеческая жизнь, потому что для него станет уже невозможна реализация разумного начала в себе, мозг утратит способность постичь радость открытия нового, его потенциал разума останется невостребованным. Такое понимание о тридцатилетнем «рубеже» у него появилось, когда познакомился с какой-то статьей, где давалось объяснение на примере Иисуса Христа, Ильи Муромца, того же Эйнштейна, что мозг человека имеет некую специфику, подвижность определенных нейронов, установления каких-то новых связей между нейронами существует где-то до тридцати лет, плюс-минус два-три года. Потом происходят некие необратимые процессы, когда эти свойства мозг теряет. Как указывалось в статье, вполне возможно, что именно это есть причиной, почему все великие открытия совершаются до этого тридцати, об этом и свидетельствуют как некие народные предания, так и известная статистика по людям, которые внесли не просто большой вклад в науку, а сделали научные открытия в разных областях. Эти данные из биографий достаточно убедительно показывают, что это рождалась в их головах, именно как идея для такого открытия нового, в возрасте до тридцати лет или чуть больше – отсюда 33 года в народных сказаниях и преданиях, другое дело, что для осмысливания, формирования и принятия другими такого открытия требовались еще свои годы, а то и десятилетия.    

Задав самому себе в день двадцатилетия определенный душевный настрой, Родион в последующие годы убедился, что все совершаемое имеет смысл. Понапрасну ничто не думается, никакие слова не произносятся без последствий, даже если они не высказаны вслух. Другое дело, если человек не всегда способен проследить это. Тогда, в двадцать лет, все представлялось ему иначе, но важно было то, что он завел некую пружину внутри себя. И чем больше он об этом думал, тем удивительнее раскрывалась перед ним собственная жизнь. В ней не было ничего сверхъестественного, но, переосмысливая прожитое, он убеждался, что ничто напрасно не бывает, ничто не происходит просто так и не проходит бесследно. Возникшая в голове мысль, настрой, представление прорастают, вызревают, чтобы в известный момент свершиться. Совершившееся не похоже на те фантазии, которыми раскрашивались мечтания, но самая главная сущность желания оказывается реализованной. Его мысли о теореме Ферма, о славе, о блестящей жизни — все это было лишь формой выражения желания. И форма эта, как и любая фантазия о будущем, оказывалась нереальной, но само желание испытать, пережить то, что переживали люди, совершавшие какое-то открытие, — стало реальностью. И та граничная черта, которую он определил для себя тридцатилетним возрастом, представлялась ему теперь не просто глупой условностью или проявлением детского отношения к жизни. Этот внутренний настрой, это внутреннее состояние, набравшее вначале такой вид, сказалось в последующем, претерпев определенное изменение под воздействием реальной жизни, когда, с одной стороны, реализовалось самое сокровенное, а, с другой стороны, непредсказуемое. Так Родион установил для себя уже известную и вроде бы простую мысль, что жизнь удивительнее, чем самая безудержная фантазия. Удивительнее в своем воплощении.

Но для этого потребовалось пройти путь тупого ожидания чуда. С гнетом, все более возрастающим с тех пор, как он поступил на мехмат, продолжая катиться по рельсам своей наивности, он пришел на завод, один из «почтовых ящиков» оборонной промышленности. Жизнь бросила его еще ниже, как ему показалось. Его мысли были почти всегда далеки от той области вычислительной томографии, которой он вынужден был заниматься. Хотя и этим он фактически не мог заниматься, у него мало было времени, чтобы сосредоточиться над нужным материалом, вникнуть в эти вопросы. К тому же это не утоляло того, что жгло его изнутри и чему он не находил долгое время выхода. Его угнетала сама мысль, что жизнь так и пройдет в этом кошмарном безладье собственных мыслей, в беспросветной серости своего существования. Завод, эта некая проекция, уменьшенная модель всего общества, усиливал это угнетение, как бы вдавливая его хоть и в невидимую, но вязко-глухую стену, которая поглощала все его усилия, сама не сдвигаясь ни на миллиметр. Он ощущал свою неподвижность в этой стене, которая символизировала безнадежную неизменность всей жизни. Он чувствовал себя встроенным в эту стену, сдушенным так, что не был способен даже биться об эту стену головой. Героическая стена, о которой часто можно было услышать, когда разговор заходил об их заводе, воспетая поэтами, которые умели петь, сами не зная, о чем они поют. Для Родиона эта стена имела другой смысл. Он находился в ней изнутри и все хвалебные слова звучали для него чавкающим звуком, словно раствор, замуровывающий его в эту стену. И он сколько угодно мог бычить шею, напрягая нутро, натужно стараясь столкнуть эту стену — ничто не двигалось для него. Он, казалось, был лишен возможности не только попытаться пробить головой эту стену, но и лишен возможности пробить себе голову, ударяясь об эту стену. Он чувствовал себя одним из тех кирпичей в этой стене, которые изначально предназначены, чтобы находиться в самом низу. Понимая свое положение как низкое, он не видел, что по этой же причине находится у самого фундамента. Увидеть это ему не позволяло то сознание, которое было окутано фантазиями о жизненных успехах, что непременно связывалось с определенным верховенствующим положением в обществе.

Это же не позволяло ему до поры до времени понять, что неподвижность внешняя предопределяла движение внутреннее, заставляла направить энергию мысли внутрь самого себя. Ибо испытываемое им чувство неподвижности противоречило самому общему понятию о развитии как движении. Родион не осознавал никакого развития до тех пор, пока в какой-то момент у него не мелькнула пугающая мысль, что он сам есть всего лишь одним из кирпичей в этой стене, всего лишь малой частицей, неотличимой от других таких же частиц. Казалось бы, велика ли разница между тем, чувствовать или понимать себя таковым кирпичиком? Оказывается, разница существует, и немаловажная. Подумав так, Родион хотя и не сразу определил, что должен делать в связи с этим, тем не менее, совершил выбор. То есть совершил ту, практически незаметную даже для самого себя, переориентацию психологии, без которой дальнейшее было бы просто немыслимо. Но понял это значительно позже, когда уже имел возможность проследить, когда и как в нем начала раскручиваться пружина его устремления, которая была заведена самой жизнью. Тогда же он не был способен членораздельно сформулировать, что такой умонастрой предопределил дальнейшее направление внутреннего развития. То есть желание, потребность разрушить сковывающую его силу, которая воспринималась как некая внешняя стена, преобразовывалось в необходимость разрушения ее в самом себе. Разрушить себя самого как один из кирпичиков. Рухнет ли от этого стена? Кто знает, но существуют странные явления в «фазовых переходах» того, что понимается как некая динамическая система... Хотя он тогда об этом и не задумывался. Не это его волновало в то время.
Значительно позже Родион понял, что существует свое Правило истинного знания для общественной системы, которая пребывает во власти ложных представлениях, все структурные связи которой построены и настроены на ложь-полуправду, выдавая ее за правду. В этом Правиле условием необходимости есть познания правды самому через известное – познай себя,- а условием достаточности - донесения до других правды. Чтобы выполнить условие необходимости, человек должен найти правильную ориентацию своего жизненного интереса, определить направление правильного движения своих мыслей. Выполнение этого условия необходимости можно рассматривать как некий психологический настрой личности на поиск правды, правдивых знаний, не важно, в какой области. Природа не знает «научных подразделов» на физику, химию, философию, богословие, генетику. Поэтому и Правда, правдивые знания, как свойство Природы, не могут быть правильными для физики, но неправильными, скажем, для социологии. Отсюда и любой человек, который заблуждается в каких-то не только философских вопросах, а руководствуется ложными представления в тех же своих житейских делах, в отношениях с людьми, в семейной жизни, принципиально не способен установить, открыть или отобразить правдивые знания в какой-нибудь математики-физики или любой другой науке, литературе, искусстве. В лучшем случае подобные научные или другие интеллектуальные достижения есть то, что характеризуется понятием «сложное» для понимания, для объяснения. Сложное – как се ложное понимание и объяснение. Для придания этой ложности «таинства посвященных» требуется специальный «научный язык» или «специальное» образование, воспитание тонкого восприятия, на грани чувственной интуиции, тайны гения.
В общем виде условие необходимости можно сформулировать так: человек должен отключиться от системы ложных понятий и представлений. Механизмом такого отключения, с точки зрения психологии, было то, что Родион утратил в себе желание стать заметной фигурой в данном обществе. Он устранил в себе желание, претензии на достижение значимого статуса в данном историческом социуме, то ли в виде должности, звания, или какой-то формы славы для почета и уважения от окружающих. Подобные желания в человеке являются следствием внутреннего настроя, что он лучше других, умнее по сравнению с другими, может, не самый умный, но не хуже самого умного. Крайняя форма, что мое «я» самое гениальное, а все остальные – тупая толпа.
Этот мотив, внутренний настрой, вносимый в человека извне воспитанием, общественным внушением о необходимости чего-то добиться в жизни, сделать карьеру, иметь положение в обществе, подкрашивается и примерами для подражания из прошедших жизненных историй или из современного ему периода о миллионерах, известных людях, политиках, министре, ученом, поэте, певце, бандитском авторитете... «Сняв», используя гегелевский термин, в себе эти претензии, Родин снял со своей головы некий колпак застящий свет, в нем как бы испарились иллюзорные мечты и псевдоцели. Он увидел, что подобные цели и желания есть некие миражные картинки.
Если человеку удается выжечь в себе эту установку «на успех», которую извне навеивает сама система, т.е. перестроить свою психологию, он отключается от ложных, понимаемых как сложных, вопросов жизнь. Привычная логика мышления ломается, человек на некоторое время утрачивает способность понимать окружающий мир, он превращается в «ненормального» по меркам этой системы, по бытующим, нормальным представлениям этой социальной системы.
В этот момент для такого «с-ума-шедшего» человека наступает время, чтобы выполнить условия достаточности – сформировать в себе свою новую логику мышления, для чего он должен найти новые понятия и, опираясь на них, установить взаимосвязь между ними и, в такой способ, получить некие разумные и доступные представления для своего, в первую голову, понимания, а в последующем - для окружающих.
То есть, если странные речи такого человека вызывают интерес других, если наблюдается заинтересованность в общении с ним его близких или случайных людей, это можно считать признаком, что ему удалось выполнить и условие достаточности в Правиле истинного знания. Причем не важно, его аудитория состоит из двух-трех человек, даже одного, или его хотят услышать тысячи. Поскольку как норма работает то, что система стремится не дать возможности донести до многих и сразу подобные новые вести. Хотя это определяется уже внутренним состоянием системы, известным напряжением, которое определяется насколько система способна, ей подвластно, контролировать и блокировать распространение информации.
Социальная система «фильтрующая» в рамках своих возможностей новые вести, каким-то дающая «добро» и «наглухо» замалчивающая или «не замечающая» другие – через запрет на издание каких-то книг, уничтожение неугодных источников, подмену правдивой информации на «угодную» власть имущим, ограничение общения через убийство, заточение в тюрьме, ссылке – тот же пример истории с тем, кто принес Благую весть – осуществляет это своими отработанными, отлаженными механизмами. Но известно, что в силу изменяемых внешних условий происходят изменения внутри системы. Если динамичность изменений системы не отвечает динамике извне, для случая социума на нашей планете не соответствует требуемому космическому развитию, появляется известное состояние возбуждения самой системы. Появляются и возможности, подобные явлению «низкотемпературной сверхпроводимости» или других «нереальных» событий.
Социальными примерами существования «напряженности» есть т.н. предреволюционные настроения, анекдоты в советское время, «флешмобы». Коммуникационные возможности вообще являются одним из определяющих факторов не только создания «напряженности», но и «разрешения» всех этих тайн, запретов, подавлений. Если правильно понимать уже давно высказанные теоретические представления. Развитие и становление того, что понимается ныне под компьютерными технологиями в средствах обмена информации – есть средство «опрокидывания» всей той старой системы, которая еще продолжает как бы незыблемое свое существование. То, что пряталось в темноту, непросвещенность народных масс со скрупулезным упорством многими веками, становиться доступным каждому, кому становятся доступны эти средства обмена информацией, то есть все тайное освещается практически мгновенно, по историческим понятиям. Перестают работать отлаженные, проверенные «фильтры» системы, ее блокирующие механизмы. Привычное и, казавшееся, незыблемым – рушится в одночасье. В этом мудрость жизни, которая мудрее любого мудреца, в этом таинственность природы, которая загадочнее любого хитрого загадчика. Потому что и мудрость жизни, и таинственность природы – просто правдиво: про-сто Прав-диво.

То и была мудрость самой жизни. То состояние, в котором он находился как инженер, работающий на одном из оборонных заводов, являлось тем состоянием человека на социальном срезе общества, которое, с одной стороны, позволяло, а, с другой стороны, понуждало находиться в максимальной близости от самого стрежня течения времени. Все тяготы жизни входили в представления человека, находящегося именно в этом социальном слое, не из чьих-то сообщений и описаний, а как обыденные проблемы. Он познал этот гнет не умозрительно, не теоретически, а практически на своих плечах неся эту тяготу как нечто само собой разумеющееся. Но одновременно с этим его состояние было и таковым, что уровень развития его сознания, имеющий взаимосвязь с уровнем образования, а также существование известного времени для того, чтобы человек имел возможность подумать, уяснить для себя пусть и пустяшную, на первый взгляд, но выстраданную мысль, — создавало условия для того, чтобы такой человек жил не только тягловой, отупевшей скотиной для тех, кто приспособился держать вожжи, но, продолжая тянуть свою лямку, все-таки мог поднять голову и осмысленно оглядеться...

Для каждого времени существует свой уровень, находясь на котором, человек оказывается как бы в точке, где противоречия этого времени ощущаются наиболее полно и ясно, где сами условия жизнедеятельности наиболее благоприятны, как ни звучит это парадоксально, не только для возникновения самых мучительных вопросов современности, но и для нахождения ответов на них. Благоприятность таковых условий определяется не комфортностью существования, не “освобождением от быта”, хотя и не крайней нуждой, когда организм вынужден вести изнурительную борьбу лишь за выживание. Пока ведя речь о благоприятных условиях для развития личности, мы говорим лишь об известном аскетизме. Но аскетизм, возведенный в абсолют, чаще всего превращается в самоцель и становится до некоторой степени преградой для развития личности, ровно как и возможность удовлетворять все свои прихоти. Разумная благоприятность условий определяется диалектикой самой жизни. Для каждого человека они индивидуальны и определяться должны естественным ходом событий. Бедственное положение в этом складывается в том случае, когда родители своими стараниями нарушают ход такого развития. Не понимая вредоносность своей помощи, благими намерениями стелют своим драгоценным чадам путь в пропасть, отрезая им возможность самим найти свою дорогу. Внешнее благополучие чаще всего берется за меру измерения благоприятности условий. И в этом коренится одна из существеннейших ошибок, от которой страдает поголовное большинство людей. Ибо благоприятные условия — это такие условия, когда, с одной стороны, тяготы времени оказывают необходимое давление на человека, формируя его сознание и понуждая его психику к действию, к развитию, а, с другой стороны, эти тяготы таковы, что не передавливают своей физической нагрузкой самую способность человеческого ума творить мысль.

Такое сердцевинное положение усматривал Родион для данного времени именно в том положении, в котором он находился, будучи инженером. Хотя известное передавливание нагрузкой, перекладывание на его плечи тягот, ему не предназначенных жизнью, по-своему замедляли его развитие. Это проявилось в том, что все происходило более бурно, в более короткий отрезок времени и носило тот характер болезненности, которого, в принципе, могло не быть. Но для этого требовалось, чтобы в ход развития не привносилась ошибочность людей, старающихся обеспечить своим отпрыскам благоприятные, по их мнению, условия существования, создавая этим дополнительные преграды для всех. И для своих детей, и для тех, кого они считали менее способными, чем их наследники. То, что Родион рассматривал свое положение как некое максимально приближенное к сердцевинному для данного периода истории в социальном срезе общества, может показаться смешным и надуманным. Но это вытекало из самого хода событий, пережитых им. Себя, то, что произошло с ним, он, в этом смысле, рассматривал как факт подтверждения справедливости такого понимания жизни. Справедливость же эта определялась тем, что он, восстанавливая, как сама жизнь “раскручивала” его внутреннюю пружину, мог на основании этого определять суть происходящего в жизни и делать те выводы, которые иначе были бы бездоказательными. Люди, принадлежащие к той же социальной прослойке, что и Родион, оказывались в положении, где жизнь была обнажена, представала перед ними в ее естественном виде и никто не пытался ее приукрасить, это с одной стороны. А с другой, их глаза, образно говоря, были лишены той пелены неведения, той слепоты, которая определяется отсутствием определенного уровня образованности. В известном смысле, в данный период высшее образование являлось тем минимумом для развития сознания, благодаря которому человек был не только способен вообще, как любой нормальный человек, критически осмысливать происходящее в жизни, а обретал необходимые навыки для подобного деяния. Конечно, это не означало, что любой человек, получивший высшее образование, уже безоговорочно владел подобной способностью мыслить, а человеку, не имеющему диплома, это было однозначно недоступно. Дело в другом. Не случайно университет, где учился Родион, в студенческой среде именовался обычно “ликбезом”. Это и была ликвидация безграмотности в новых условиях. Именно полученное образование позволило впоследствии Родиону взять на себя смелость дойти до всего своим умом, хотя к тому времени он уже достаточно реалистично оценивал свои умственные способности и не строил никаких иллюзий по этому поводу. Но пройдя через университетский “ликбез”, имея в своем багаже эту школу, он не испытывал психологической подавленности при мысли о том, что подобное доступно только неким “специалистам”, которые только и могут во всем разобраться. Нельзя сказать, что подобное подавление отсутствовало для него вообще, но ему было легче переступить через собственную нерешительность в данном случае, чем в том, если бы он не получил высшего образования.

Из такого понимания наиболее благоприятных условий существования личности в определенном месте социального среза, Родион, используя образ реки Времени, и находил объяснение того, что означает плыть по стрежню ее течения. Если с этой точки зрения рассматривать историю развития человеческого общества вообще и, в частности, так называемого “русского”, в период от узницы народов до “братских уз” в царско-советские времена, то нетрудно заметить, как передвигалась для личности эта сердцевинная благоприятность для осознания и зрелого видения истинного течения исторического развития самого общества. Как зрелость зрения, в зависимости от жизненных условий, перемещается с течением времени от одного социального слоя к другому. То есть, как получалось, что представители одной социальной среды в какое-то время оказывались несущими стержневую силу передовой мысли, а в последующем люди из этой же среды оказывались в стороне от магистрального направления общественной мысли? Как получалось, что возможность видеть и осознавать жизнь в максимально возможном объеме обреталась людьми, принадлежащими к другой социальной среде, воспитанными в ином социальном слое? Именно этим и определяются условия необходимости для истинного отражения в сознании личности и самой действительности, хотя это и не является само по себе условием достаточности. Зрелость зрения, которая воплощается затем в определенное осмысление общественного движения, порождая собой последующее движение общества к новому осмыслению. Так социальные условия, заключающие в себе условия необходимости, обеспечивающиеся принадлежностью к определенной среде, и условия достаточности, которые обеспечивались определенным личностным усилием людей в поисках ответов на вопрос о сути жизни, породили декабристов. Затем изменяющиеся условия привели к тому, что сердцевинность духовной зрелости проникла в более густые слои общества, обозначившись в среде так называемых разночинцев, которые принадлежали к более низкому социальному сословию, чем декабристы. Дальнейшее продвижение, углубление привело к тому, что социальный слой, который породил и нес для своего времени наиболее передовую мысль о социальной справедливости, которая мучительно вынашивалась на протяжении всей истории человечества, породив наиболее ярких носителей духовности общества, одновременно породил в их же лице тех, кто не мог не осознавать, что сам этот слой, мучительно достигнувший такого уровня сознания, является гнетом или, лучше сказать, коркой, которая сдерживала процесс брожения, не давая подойти всему “тесту” общественного сознания. Потому что именно угнетая, удерживая сознание громадного количества людей в спящем состоянии, используя их жизнь как средство создания особых условий существования для относительно небольшого количества людей своего сословия, представителям этого слоя оказалось возможным достичь определенного уровня развития сознания.

Дореволюционная интеллигенция олицетворяла, с одной стороны, мозговую подкорку, а с другой — ту корку, которая, как короста, покрывала собой все общество, не позволяя ему расти. И настало вроде бы время, когда подобный “гнет” должен быть устранен, чтобы не сдерживать дальнейший рост общественного сознания через развитие индивидуального сознания. “Корку” или “гнет” устранили, содрали по живому и скинули. Но в жизни не все так происходит, как представляется даже самым мудрым. Оказалось, что вместо старого гнета почти сразу же образовался новый, который, по сути, ничем не отличался от прежнего. Хотя внешняя его атрибутика была иной. Оказалось, что само “тесто” продолжает порождать все ту же корку, которая образовывается из людей, участвовавших в устранении такой же корки. Кровоточащая рана, когда сдирают по живому, опять порождает “корку”. Оказалось вроде бы, что вся яростная борьба против угнетателей велась для того, чтобы из числа бывших угнетаемых появились новые угнетатели. И стоило им получить возможность решать, как и ради чего жить, в них сразу же проявлялось стремление господствовать над другими. То есть их психология по сути ничем не отличалась от психологии тех, против кого они пылали “праведным” гневом. Но отличалась по форме. Не только внешней атрибутикой, но и отсутствием того уровня развития сознания, до которого дотянулись к тому времени представители господствующего слоя. Это определяло большую дикость новоявленного господствующего слоя по сравнению с прежним по своим моральным и культурным представлениям, что вело к более дикому, чем даже перед этим, разгулу произвола.

И все же не только это характеризовало произошедшее изменение в общественном развитии. Рост общественного сознания, действительно, охватил все слои народа. В этом смысле были устранены сдерживающие причины, которые не позволяли кому-то получать высшее образование. Другое дело, что образованность таких людей не дотягивалась до уровня тех, кто получал высшее образование до революции. Но тот ход развития общественного сознания, который был присущ дворянству, жившему в особых условиях меньшинства общества, теперь раскручивался в более широком масштабе, для всего народа. И через все то, что прошло дворянство, начиная со времени Петра I, теперь проходило все общество. В этом смысле дворянство было своеобразной моделью развития общества вообще, которая начала осуществляться, когда дворянство было устранено из этого общества и таким способом открыло дорогу для более широкого развития.

3акономерность и подобие этих процессов, как для дворянского общества, как некой отдельной системы, так и для социального состояния общества после двадцатых годов, подтверждает неизбежность такого хода развития. Неизбежность того, что пройдя через насыщение своей алчности, удовлетворение своей корыстности от поколения к поколению, люди не могут не придти к тем моральным и культурным представлениям, которые уже были выстраданы и постигнуты.

Течение времени не подвластно тому понятию скорости, которую отводит ему человеческое сознание, ему безразличны приписываемые натужным человеческим умом то ли стремительные перекаты, то ли застойная недвижимость. Течение времени безостановочно. Под действием этого течения происходят все те социальные изменения, передвижения, что определяют условия стержневого положения какого-то общественного слоя, и человек, очутившийся там то ли по воле самой жизни, то ли благодаря своему уму, оказывается в сердцевинной стремительности движения всеобщего человеческого сознания к истине. И таким способом ему представляется наиболее благоприятная возможность приблизиться к истине, прикоснуться к ней и самому стать носителем какой-то частицы этой силы знания. Ибо истина существует не только безотносительно, сама по себе, но и через определенных носителей ее в образе человеческом.

На данный исторический момент, совершая мысленно некий срез общества, Родион осознавал свое местоположение на этом срезе как таковое, которое соответствует именно сердцевинным условиям существования. Каким бы неприглядным ни казалось это существование. И то, что его раздражало до того, что вызывало жгучую неприязнь и обиду на жизнь, на свою судьбу, теперь представало его взгляду в новом свете. Он иначе стал видеть себя, завод, на котором, как считал до недавнего времени, влачил жалкое существование. Он ощущал близость истины, он чувствовал свежее, благотворное дыхание нового знания, но не понимал еще, в чем оно заключается. Вернее, не мог найти вмиг способа выражения. Но он знал, что доступ к этому был определен не его умом, а тем, что он оказался вынесен в это состояние самим течением жизни. Именно жизнь заставила его понять то, к чему бы он сам никогда не пришел, если бы его пристроили в аспирантуру, или помогли получить какое-то другое выгодное образование, или еще как-нибудь поспособствовали его благоустройству в этой жизни. Всматриваясь в то, что составило его жизнь, он понимал, что необходимость соединять внутри себя воедино, можно сказать, максимально разнесенные вещи, которая со всей остротой встала перед его сознанием, когда он начал работать на заводе, создавала то плечо усилия, тот момент, который заставлял его и ему подобных действовать в соответствии с диалектикой жизни, а уже через это действие прийти к потребности осознания самой диалектики в наиболее общих, теоретических представлениях.

Когда Родион стал изучать философию на курсах, то, не в пример учебе в университете, начал обращать внимание на то, что раньше проскакивало мимо его внимания. Частично восстановив, а больше по-новому уяснив основные понятия диалектического материализма, он обратил внимание, что люди, с которыми он общается на заводе, в реальности мыслят более диалектически, чем многие преподаватели кафедры философии. Другое дело, что первые не умеют увязывать эту диалектичность своего мышления с общетеоретическими вопросами, не осознают взаимосвязи своих мыслей с представлениями философии, о которых другие могут легко рассуждать несколько часов кряду. Но беда последних заключалась в том, что усвоив общие представления, научившись говорить о них с использованием философской терминологии и цитат классиков вполне бойко, в собственных мыслях они использовали диалектическую логику лишь формально. Поэтому было заметно, как легко они рассуждают на уровне философских категорий с применением законов диалектики по отношению к абстрактным, общим вопросам и испытывают неуверенность, граничащую с боязнью, когда требовалось перейти к более конкретным вопросам реальной жизни. И получалось забавное дело: одним не хватало общих, философских знаний, другим — той ежедневно-неприметной потребности мыслить в соответствии с логикой жизни в том ее самовыражении, которое вряд ли где так явно и полно выступает, как на производстве.

В этом прослеживается известная закономерность и взаимопродолжающаяся связь представлений о пролетариате и о том, где именно происходит формирование пролетарского сознания. Эта же сила, эти же условия были наиболее благоприятными для формирования сознания, которое было известным продолжением, логическим развитием так называемого пролетарского сознания. Именно так понимал Родион все то, что произошло с его собственным сознанием. Наблюдая разницу в логике мышления между людьми науки и производства, сопоставляя ее с той логикой мышления, которую видел в работах классиков, Родион не мог не начать видеть, в чем причина неспособности одних и других дать объяснения происходящему в жизни. Ибо и те, и другие страдали от неуверенности в правильности собственных мыслей, это приводило их к тому, что они были как бы безоружны перед происходящими событиями.

В каком случае, находясь в какой социальной среде, человек оказывался в более выгодном положении для того, чтобы суметь сплавить воедино в своем сознании теоретические знания и реальности жизни? Когда он, совершенствуя свои теоретические знания, должен был совершить известное усилие для получения сплава, соединив свои абстрактные знания с той реальностью, которая была несколько отстранена для осознания в силу его социального положения? Или когда его сознание, в силу иного социального положения, было погружено в сгусток этой реальности жизни и ему требовалось совершить известное усилие для того, чтобы овладеть определенными общими понятиями, обретя способность абстрагироваться в естественной для него реальности и таким образом организовать свое мышление как некий сплав знаний жизни и теоретических знаний? Кто возьмется сделать окончательный вывод, в каком случае человеку требуется меньше усилий, то есть когда увеличивается вероятность получения в своем сознании искомого сплава, который, собственно говоря, и есть то, что именуется “мировоззрением”? Каждый человек имеет право и должен сам выбрать свою дорогу, свой вариант достижения того накала внутреннего огня, когда разнородные, как кажется, знания переплавляются в единое целое — мировоззрение.

Хотя говоря об этом, нельзя не отметить, что подобное разграничение не носит принципиальный характер вообще. Но, рассматривая, как подобное происходило с Родионом, нельзя замолчать тот факт, что сам он эти “мелочи” понимал как принципиально важные именно для себя. В любом другом варианте он не сумел бы вписаться в тот возрастной поворот, который существует в природе. Он бы “пролетел” тридцатилетний рубеж, а в последующем оказалось бы, что его мозги физиологически на способны к подобной переплавке. Не случайно существует понятие о возрасте Христа, о возрасте Ильи Муромца и другие подобные предания. Не случайно все научные открытия совершаются людьми до тридцати плюс-минус несколько лет. Ибо открытие — это некий переворот в сознании, в представлениях, которые были привнесены извне как истина, но которые до тридцати лет еще не сковывают сознание своей привычностью. До этого возраста мозг еще сохраняет в себе ту подвижность, которая позволяет перевернуть привычное и взглянуть на нее иначе. Если человек по каким-то причинам не успевает реализовать эту способность, мозг схватывается косностью привычных понятий, и человек уже не способен на подобный акт творения.

Именно то, что Родион окунулся в гущу жизни не где-нибудь, а на заводе, сыграло для него, в этом смысле, существенную роль. Эту гущу по-разному можно осознавать и определять разными словами. Потому что все они были бы лишь разными гранями одной и той же сути. Вначале, все глубже погружаясь или, точнее, все полнее осознавая глубину, куда его погрузила жизнь, Родион односторонне, однобоко воспринимал эту гущу как дерьмо. И от видения себя в этом дерьме беспросветном его охватило такое тупое озлобление на самого себя, на окружающих людей, что он как бы цепенел от той ярости, которую должен был сдерживать, отчаянно переживая чувство одиночества и полнейшей ненужности, неприспособленности к этой жизни. Это замыкание в самом себе позволяло ему разрушать внутри себя все те остатки иллюзорного, надуманного, что продолжало существовать в нем в виде осколков разбитых детских мечтаний, которые отравой были влиты в его сознание симбиозом христианско-коммунистического воспитания. Окунувшись в эту гущу, он, и до этого не знающий никаких светлых проблесков в своей жизни, стал все более смиряться с мыслью, что его жизнь таковой есть и будет. Это происходило от того, что мерку для оценки своей жизни он поднял на невозможную для себя высоту и поэтому, практически все, что происходило в его жизни, виделось ему никчемным и недостойным по сравнению с тем, что он ожидал. Этим определялась некая его заторможенность, чувство неприкаянности среди всего того, что окружало его, составляло его жизнь.

И, казалось бы, немного надо для того, чтобы сделать следующий шаг и понять, жизнь не есть некое дерьмо, в которое он попал и из которого вмиг не выбраться, а что это самое настоящее говно, не перелопатив которого, невозможно найти своей крупицы истины, что это и есть самая что ни на есть реальная жизнь без какой-либо пастеризации или специальной очистки через социальные фильтры. Казалось бы, слишком очевиден подобный шаг и не столь большое расстояние от одного состояния ума до другого, от одной точки зрения до другой. От понимания жизни как дерьма, до понимания, что это все-таки говно. Но психологически совершить подобное перемещение взгляда на жизнь даже в виде одного-единственного шага крайне непросто. Тяжесть этого двоякая. Во-первых, гораздо проще, и, главное, привычнее, влиться в эту жизнь, и, понимая, что сам становишься дерьмом, находить тысячи оправданий тому, что живешь “как все”. Во-вторых, подобный шаг невозможно осуществить как нечто отдельное и единичное, поскольку любое подобное движение духа затрагивает самые основы человеческой личности. То есть любой такой шаг требует, чтобы вся эта основа пришла в движение, ибо только в таком случае окажется возможным совершить первый шаг, начать с чего-то, потому что сдвинуть сразу всю основу своей личности еще более неподъемная задача. Этим и определяется тяжесть подобного деяния с точки зрения психологии человека.

Во всяком случае, Родиону это оказалось не под силу. Прежде, чем он понял разницу между представлениями о жизни, как о дерьме или говне, понял, что это не игра в слова, осознал, что его взгляд переместился, что он обрел иную точку зрения. Его мысли метались в разные стороны столько раз, что впоследствии было самому тяжело осмыслить весь ход произошедшего. Как долго и как трудно он совершал то, что, свершившись, предстало вдруг как само собой разумеющееся, очевидное. С какими натужными умственными усилиями и затратой стольких лет жизни он совершил то передвижение своей точки зрения, которое в этом, новом видении представало ему до смешного малым. Действительно, велика ли разница между тем, понимать ли жизнь как дерьмо или как говно? А вместе с тем разница эта была психологически существенной для Родиона.

Это видение появилось, конечно, не вдруг, не в один момент озарения. Хотя осознание этого видения было достаточно стремительным и имело в себе все то, что обычно понимают под словом “озарение”. Отдельные проблески его появились в мыслях Родиона еще раньше, но тогда он не мог соединить их в образ предвестника нового, иного видения, которое станет доступно ему позже. В тот период он воспринимал это как своеобразное понимание событий или явлений, которое давало ему повод немного ободриться: его мозги все-таки способны придумать пусть незначительное, но все же свое. Для него это было подобно глотку свежего воздуха для человека, мучающегося чувством, что дышит удушающим его воздухом, не понимая, что удушающее чувство владеет им не от того, что такой действительно воздух, а от того, что он приучен неправильно дышать. И удушливость воспринимает как свойство воздуха, а не следствие того, что привык держать голову слишком опущенной вниз и не представляет себе, что ее можно держать иначе, а потому боится пошевелить ею, хоть и задыхается от подобия спазма. Но в те мгновения, когда в силу каких-то внешних причин его голова вздрагивает на ухабах жизни и приподнимается, он испытывает странную легкость вдоха и выдоха, пьянящее чувство свежести воздуха на миг охватывает его. Он удивляется, наслаждается этим кратким мгновением, но не понимает, почему оно появляется и куда исчезает. Не понимает, что это происходит не от того, что на миг изменился воздух, а от того, что он иначе вдыхал его, на мгновение приподняв голову.

Так было, когда Родион в один из зимних дней шел по свежевыпавшему снегу, скрипящему под ногами, знакомой дорогой к своей проходной. То было еще во времена, когда ежедневный восход и заход солнца осуществлялся по решению парткома. Шел, в задумчивости понурив голову, и вдруг услышал не просто свои шаги, а шаги кого-то большого, невидимо-огромного, потому, что все пространство улицы было наполнено размеренным звуком скрипящего снега. Этот звук рождался под ногами не какого-то одного человека, а образовывался за счет слияния в некий единый звук всех поскрипываний снега под ногами множества людей, которые спешили на работу. Это видение через слышание дало ему возможность как-то по-новому взглянуть в ту гущу жизни, которой была наполнена чаша завода.

То, что принято называть “производством”, и складывающиеся в процессе этого отношения между людьми концентрировали в себе всю сущность планетарной жизни в некий своеобразный сгусток реальности. Будучи погруженным в этот сгусток, как в обычную, ежедневную среду, которая сквозь все поры проникает в его естество, человек обретал доступ и возможность постигать жизнь в планетарном масштабе, вместе с тем оставаясь в этом замкнутом пространстве. Но для этого надо было приподняться над привычным, увидеть, что это замкнутое пространство обладает всеми качествами и свойствами общепланетного пространства.

Для Родиона мир как таковой, человечество как таковое являлись скорее абстрактными понятиями, чем реальностью — допустим, современная Япония, образ жизни современных японцев имели для него равно столь же удаленные представления как и образ жизни ацтеков. Но на заводе были и свои “японцы”, и “ацтеки”, и каких только Куевых сынов не появилось в его стенах за двести с четвертью лет заводской истории. Именно в этом смысле завод был подобен некой точке фокуса всей жизненной сущности той энергии Солнца, которая преобразовывалась сквозь “призму человеческого сознания”, имеющую, одновременно, свойство двояковыпуклой линзы. И люди, попадающие в круг заводского бытия, вынуждены были существовать в этой энергетической среде, безотносительно к тому, понимали они или не понимали, где находятся и воздействию какой энергии подвержены. И какие возможности благодаря этому им предоставляются. С какого-то момента Родион стал воспринимать очертания завода именно как отшлифованное в виде круга пространство на теле земли, которое, где глухим забором, где стенами корпусов овеществляло, казалось, реальность подобного видения.

Эта энергия — энергия Солнца, как стал ее называть Родион, понимая под этим космическую энергию вообще, — разогревает умы человеческие, желают они того или нет, воспламеняет сердца. Но эта энергия не некий праздничный дар, наполненный безудержным весельем, брызгами шампанского, шуршанием дорогих шелков, дурманящим запахом цветов, духов и сверканием бриллиантов, который человек с нетерпением ожидал, то называя это “раем”, то “коммунизмом”, то придумывая ему еще какое-нибудь название, и который, как ему кажется, он готов бесконечно вбирать в свое естество. Подобные представления — плод иллюзорного понимания смысла человеческого бытия. Хотя утверждение, что шампанское, духи, цветы или красивая одежда — принципиально враждебные проявления человеческой психики, которые должны быть искоренены как зло, — это тот же плод иллюзорности, взгляд сквозь ту же презервативную пелену, окутывающую сознание, сквозь тот же презерватив, одетый на голову, только вывернутый наизнанку. Эта энергия проникает сквозь будничную серость бытия, сквозь тоскливую отчужденность, гнетущей, и физически и духовно, той трудовой деятельности, которая ведома огромному большинству людей. Но неосознаваемость этого приводит к тому, что люди стремятся избавиться от труда, создать себе более легкое существование, то есть стараются уйти именно от того, о чем мечтают. Чего желают в действительности, если сбросить с их мыслей наивные одежды фантазий и обнажить суть их желаний, до времени неведомую им самим. Не потому, что не способны они осознать это, а потому, что не решаются осуществить подобный подвиг своего сознания, с детской наивностью полагая, что подобное свершение доступно лишь гениям. Именно такой настрой психики, такое умонастроение, задающееся изначально бытующим общественным воспитанием, когда главенствующая роль общественного над личным, в принципе, верное утверждение первозначимости “мы” над “я”, реализовывалось доведением личности до полного разрушения именно личностных свойств, потому что подобная форма реализации, форма поголовного рабства, являющаяся характерной чертой, по словам Маркса, “азиатского способа производства”, была близка и привычна. А новая словесная атрибутика создавала иллюзию, что осуществляется некое преображение. К тому же унижать человека, низводить его до уровня животного проще и легче, чем создавать условия, которые способствуют росту его сознания, что хорошо понимал уже Сократ. И казалось бы, столько времени человечество имеет этот горький опыт, а все не может от него избавиться. И все так же люди ожидают то ли бога, то ли героя, который избавит их от ленности собственного ума. Но то, что вся общественная система под слова об “необходимости гармонического развития личности” строилась на обезличивании, на приведении человека в состояние, когда он полностью теряет чувство собственного достоинства, свыкается, как с нормой, с рабским положением, приводила к тому, что человек, с одной стороны, становился сам никчемным прахом, но, с другой стороны, он оказывался тем самым порохом, который не только мог, но и должен был скорее всего воспламениться под действием энергии Солнца. То есть получалось, что советский, современный человек-раб, стараясь приспособиться и приспособить своих близких к этой системе, чтобы они не оказались самым мелким прахом, лишал себя и других возможности обрести порох в своей “пороховнице”, возжечь в себе тот огонь, который необходим, чтобы идти сквозь тьму хаоса, освещая себе дорогу, которую он мучительно ищет, видя в этом огонь, как некую праздничную иллюминацию. Энергия Солнца, фокусируясь на Землю через “линзу” истории человечества, через ту “линзу”, которую обычно именуют временем, не может не воспламенить человеческое сознание. Но воспламенение это зависит от того, в каком состоянии находится сознание каждого человека, насколько готов порох в его “пороховнице”, сухой ли он или залит жиром недовольного довольства.

Так виделось ему... Время, как некая “линза”, фокусирует на Земле энергию, которую, в рамках современных представлений, можно условно определять как энергию Космоса. Ход времени — движение “линзы” — определяет фокусирование этой энергии на социальную поверхность Земли. Движение звезд, движение самой Земли определяет перемещение фокусного пятна по поверхности. Происходит нагревание этой поверхности и, по мере того, как перемещается пятно фокусируемой энергии, как все сильнее оно сжимается, что свидетельствует о все большей концентрации энергии в этом месте, происходит возмущение социальной среды через возгорание сердец и вскипание мозга у людей. Именно эти представления переливались теперь для него в слова “кипит наш разум возмущенный”. Именно эти образы горели в его кипящем мозгу, когда он шел по лесной дороге возле Десны, держа, как знамя, измазанный и истрепанный обрывок красной материи на заостренной, как пика, увесистой палке. Нес как символ того, во что превратили “руководители ленинского типа” Красное Знамя, нес его с такой решимостью и сознанием правоты своей поступи, словно взял его из рук того прапороносца, который в боях нес это Знамя, но упал вместе с ним, сбитый с толку теми, кто умел руководствоваться “высшими идеями”. Он переживал тогда пронзительное чувство единения времени, когда, казалось бы, по ненадобности выброшенная тряпка красного цвета была признана им Знаменем. И он поднял это Знамя над головой, являя всему миру знак, что человеческие страдания, пролитая кровь не были напрасны. Знамя, над которым надругалась человеческая алчность, прикрывая им свой хищнический оскал, как тряпкой, которую с радостью готовы уже и выбросить, чтобы убраться в позолоченные ризы, придающие этой алчности праздничный вид. Он нашел его и поднял, чтобы идти с ним но Дороге... Единого цвета кровь человечества — Знамя Человечества он нес тогда над своей головой.

Так виделось ему... Завод, занурив его в свои недра, оказался тем дробильным Молохом, который перемолотил его мысли, прогнав по своим кругам унижения, принуждения, подавления, втаптывания и выкручивания. Все мечтания его были перетерты в пыль. Хотя над ним это совершалось в более щадящем ритме по сравнению с сотнями других заводчан, которые были непосредственно брошены в производственную круговерть и вынуждены изо дня в день оглушенно и ослепленно вращаться в проворачивающемся с зубовным скрежетом колесе заводского бытия. Его жгло недовольство своей жизнью, усиленное тем, чем ему приходилось заниматься на работе, как использовали его силы для вращения этого колеса. Но при этом он все время находился как бы в стороне от этого колеса, имея возможность задуматься над тем, для чего это все нужно ему, какой смысл в этом существовании, то есть задуматься о том, о чем большинство людей перестают думать, начиная работать, как над таким, над чем не стоит и голову ломать. Действительно, не стоит, потому что за подобное думание никто не станет платить денег. Подобные мысли обычно одолевают лишь тех, для кого вопрос денег перестает быть злободневным. Его жгло недовольство, так он осознавал действие энергии Космоса, которая разогревала косность его сознания в то время, как заводской жернов перемалывал его мысли-миражи о смысле собственного существования в самые мельчайшие крупицы, пока он полностью не лишился всех своих надуманных представлений о своем “я”.

Родиону, как и любому его современнику, необходимо было соединять в своей деятельности столь, казалось бы, разные вещи, что сама попытка осуществления подобного могла показаться диковинной. Попав на завод, Родион оказался как бы еще в более концентрированной среде, где ему приходилось совмещать в себе самый низкоквалифицированный физический труд с умственными занятиями, в которых находили воплощение достаточно передовые идеи современной науки. Такое соединение диаметрально противоположного производило, в известном смысле, то самое стирание граней между физическим и умственным трудом, но не на том уровне, о котором говорили классики и вслед за ними долдонили известные идеологические дебилы, сами не понимая и не стараясь понять, о чем они долбят. Такое соединение происходило на уровне психологии. То есть, если для рабочего, обслуживающего современные станки, где нередко работают люди с высшим образованием, определенные моменты прообраза такого стирания происходили как бы во вне его, если только рабочий не оказывался просто придатком к станку, то для Родиона подобное стирание требовалось производить именно в своем мышлении, в своей психике. Сама жизнь, то, чем он занимался на работе, были таковы, что вынуждали именно в собственном сознании соединить всю ту тяжесть угнетенного естества человеческого, которая порождалась в нем, когда он исполнял роль чернорабочего, с теми малыми проблесками радости, которые он испытывал в момент, когда замечал способность своего мозга дотягиваться до уровня тех знаний, которые принято было считать привилегией умственной элиты современного мира, когда он исполнял роль математика. Легче было признать в самой постановке такой потребности бредовость системы — подобные оценки и объяснения чаще всего и звучали вокруг Родиона. Но с определенного момента его перестали удовлетворять такие привычные представления о том, что составляло его жизнь. В этом был свой смысл, который требовалось понять, осознать. И смысл этот, по его мнению, был в том, чтобы вынудить таких, как он, к попытке найти объяснение такому состоянию дел, подойдя к нему не только критически, но и позитивно.

Роль личности в истории. Эта общепринятая формулировка привычно используется почти всеми, когда речь заходит об исторически известных людях. Но, в действительности, за подобным “разумением” скрывается явное неразумение того, что так же привычно называется историей человечества. Неразумение, влекущее за собой недоразумения и, как следствие, сумятицу в мыслях. Ибо любая личность человеческая играет известную, как принято выражаться среди оптимистически настроенных представителей философских школ, а точнее сказать для данного конкретного случая на сегодняшний день неизвестную историческую роль. Но неизвестность еще не означает отсутствие таковой роли вообще. Неизвестность в данном случае, впрочем как и известность, определяется в большей степени не столько уровнем развития сознания самой отдельной личности, сколько уровнем сознания всего общества в целом. Хотя это и взаимосвязанные понятия, конечно. Но в данном подходе важно ясно понимать, что именно детский уровень развития общественного сознания определяет то, что в сознании человечества лишь ничтожно малому количеству личностей отводится историческая роль в истории, а остальные личности и их роли оказываются сокрыты для памяти человечества, подобно тому как прячется в памяти отдельного человека все то, что связано с его детством, кроме каких-то отрывочных воспоминаний.

Родион был частицей того, позволим себе такое выражение, счастливого поколения человечества, состоящего из числа глубоко несчастных людей, чья жизнь по воле истории должна была осуществить собой именно тот период развития человечества, в котором настает время самого существенного, после рождения, изменения во всей истории, отведенной человечеству природой вообще. То, что происходило до этого, можно было отнести к возрасту детства человечества. То, что будет после, — будет относиться к возрасту юности, зрелости, старости человечества. Но то изменение представлений, то преобразование сознания, буйство чувств и половодье страстей, которые неизбежны в период переходного возраста самого человечества с определенным изменением самой физиологии — начало этого оказалось предопределено тому поколению, к которому принадлежал Родион. При всей известной условности такой градации, подобного разбиения на поколения, он был уже из той генерации людей, которая начинала прощание с детским сознанием человечества через собственное сознание. Было бы неверно утверждать, что переходный возраст способен вместиться в жизнь одного поколения человеческих существ, но это было то поколение, которое на себе, через себя должно было вынести время зодиакального перехода из одного цикла в другой. И не только вынести это, оно получило возможность прочувствовать через себя, пронести в себе и соединить собой идейно-нравственные сущности разных возрастов человечества. Это было поколение тех людей, которым еще были близки и понятны мысли и чувства тех представителей человечества, которые жили в период детства человечества, и которым, одновременно, было дано, пусть не в полной мере из-за отсутствия жизненного опыта самого человечества, прочувствовать и прикоснуться своим сознанием к тому, чем будет наполнена жизнь человечества в последующем. То было то поколение, смятение в умах представителей которого определялось началом переживания переходного возраста самого человечества. Когда сознание отдельного человека вынуждено было соединить в себе общественное сознание детского возраста с тем сознанием, которое будет во многом характерно человечеству уже до самого конца. Это не значит, что общественное сознание человечества в будущем не будет меняться, но столь бурным, столь мучительно-удивительным образом, как в период переходного возраста, оно уже не будет изменяться никогда. В нем уже не будет той свежести переживаний, потому что в дальнейшем, чтобы человечеству ни пришлось испытать, какое-то подобие этого им уже было пережито именно в переходный период. Будет приобретаться опыт, будут яснее пониматься цели и возможности их достижения, но истоки всего этого будут в том времени, когда человечество переживало период своеобразного полового созревания.

Как счастливо поколение, на чью долю выпала эта участь, и как несчастливы те человеческие личности, посредством жизни которых эта доля воплощается. Если они оказываются не способными осознавать это. Они теряют больше, чем приобретают. Хотя их приобретениям без всякого сомнения позавидовал бы любой человек из поколения их предков, кого они почтительно привыкли считать гениями своего рода, а в том, что они теряли, по-детски торопясь почувствовать себя взрослыми, способными ой-ой-ой чего делать, будут стараться отыскать в себе хоть чуточку многие из тех поколений, которые будут существовать после них. Как счастливо это поколение из странно несчастных людей.

Родион жил в том обществе людей, которое одно из первых стало испытывать на себе мучительность этого исторического периода. Мучительность, которая как бы исподволь, но неотвратимо начала охватывать все человеческое сообщество. Самой разогретой областью, зоной, на которой фокусировалась энергия Космоса, была земля, где он родился. И завод, это действительно “точка”, подобно родинке на теле Земли, сконцентрировала данную энергию уже как бы для индивидуального воздействия. Завод, как некая минимальная, но, одновременно, и наиболее полная модель человеческого общества, как некая капля самой сущности человечества, содержащая в себе все, из чего состоит море (а лучше сказать, Лужа) человеческой сущности как разумной цивилизации, позволял и понуждал всех тех индивидуумов, через жизнь которых все это воплощалось, воспринималось через их естество, через кожу, нутром их, а затем и через их сознание, саму суть их сущего во всей ее неприкрытости, - испытывать жгучую потребность осмыслить ее и найти свое место в ней. И, сколько мог понимать Родион, нигде эта жгучесть не была так сильна и так мучительно явственна, как на заводе. Это давало человеку такое образование, с которым не могли сравниться никакие аспирантуры и докторантуры. Такие “дуры” накатывало на головы людей это творение человеческого гения, что требовалось лишь мало-мальское усилие, чтобы через всю эту мнительность пробиться к переживанию мучительной радости осознания всего того, что нес в себе данный период времени человеческой истории.

И если раньше, в силу смутных желаний и горьких жизненных реальностей, Родион стремился просто к чему-то необычному, великому, но в результате оказался именно в той социальной среде, которая, будучи несоответствующей его фантазии, до крайности раздражала и угнетала его своей серой будничностью, тягуче-тупой обыденностью, то с определенного момента он стал по-другому осознавать смысл такого положения — стал видеть его особенность. Мир перевернулся в нем самом, когда он нашел “точку опоры”, ставшую одновременно и точкой зрения. А сам он стал как бы еще меньшей точкой в той точке, которая именовалась заводом. Особенность положения вынуждала его осмыслить, преобразовать самого себя через изменение своего сознания, и позволяла совершить подобный подвиг своего сознания, сдвинув его с привычных представлений, чтобы мир перевернулся. То есть не только завод имел свое особенное значение в том образовании, которое позволяло Родиону проникнуть в суть вещей самой природы, но и само положение его на заводе имело такой характер. Это было подобно фокусированию на разных порядках одной и той же энергии при переходе с одного уровня на другой.

Вряд ли возможно исчерпывающе перечислить все то, что составляло особенность его положения. Это были все условия его жизнедеятельности. И хотя они не изменились, изменилось его отношение ко всему, и он стал иначе видеть и понимать все вокруг себя. И его материальное положение, определяющееся зарплатой в сто сорок рублей, виделось ему теперь как известное ограничение, благодаря которому он мог удерживать себя от праздного времяпрепровождения, которое могло бы затянуть его сознание еще более непроницаемым слоем непонимания того, для чего он живет. Конечно, предпочтительнее то состояние, при котором человек сознательно отворачивается от праздного образа жизни, хотя и имеет для этого все условия. Но Родиону сама жизнь указывала тот вариант, который был, что называется, оптимальным для него. Нужно было только понять, что это не просто нищенское существование, как высказывались многие, а то, которое оказывало максимально благоприятное воздействие на психику. Образно говоря, оно было подобно тому полуголодному состоянию животного, которое является самым благоприятным для него. Потому что именно в таком состоянии животное не только вынуждено двигаться, искать свою добычу, но и способно это совершать, поскольку не измучено голодом и не ожирело. Но благоприятность эта не с точки зрения животного, а с точки зрения природы, в которой это животное должно выполнять определенную роль. Аналогично и для человека. Разница лишь в том, что у человека, помимо животных функций, есть и другие, которые, собственно говоря, и определяют его как человека, то есть как разумное животное. Отсюда и получалось, что существует определенное состояние, при котором человек испытывает потребность задуматься над жизнью вообще и над своей в частности, и имеет возможность это делать. Потребность эта общечеловеческая, подобно потребности в пище. Но чаще она удовлетворяется мимоходом. До недавнего времени это имело свое оправдание, которое продолжает бытовать и до сих пор, хотя правомерность его теперь весьма проблематична.

Практически, нынешнее человечество оправдывает инертность своего сознания, а не отсутствие условий для удовлетворения этой потребности. Во всяком случае, Родион понял, что его материальное положение соответствовало тому условию необходимости, которое позволяло ему именно эту потребность определять как наиглавнейшую в своей жизни. И не считать, что подобное для него непосильная задача, потому что он не имеет отдельной квартиры с кабинетом, где только и можно по-настоящему мыслить, не имеет... На самом деле, подобные рассуждения о необходимости каких-то особых условий, только обустроившись в которых человек и получает возможность заняться настоящими проблемами, есть глубоко ошибочными. Родион понял это на собственном примере. Однако понимание пришло к нему “задним” умом, когда он уже восстанавливал весь ход событий, стараясь выяснить причины, почему с ним все так произошло. Но когда это происходило, он не понимал, почему не уходит куда-то “делать деньги”, чего выжидает и чего хочет.

Подобным образом он стал понимать и ту деятельность, которой был занят на заводе. И то, как это все происходило, сколько времени ему требовалось, чтобы выполнить порученное задание. И для чего и почему ему было предоставлено время в собственное распоряжение, когда он решал, чем ему заняться. Он мог читать детективы, разгадывать кроссворды, кропать кандидатскую, стараться сделаться полезным для руководства. Он мог позволить себе даже “ничего не делать”, как виделось это для стороннего глаза, когда он только курил, болтал по курилкам, иногда что-то читал или писал. Это происходило в то время, когда, как обычно, по команде новой кремлевской метлы сверху все стали якобы бороться за дисциплину и порядок в рабочее время. Солдафонское, а точнее, барское понимание рабочей дисциплины вызвало в нем умиление и смех. Он знал, что его мозг никогда не был так загружен и никогда не находился в таком напряженном состоянии, как именно в тот период, когда он вроде бы ничего не делал. Его использовали как вполне безотказную пешку, которую легко можно передвигать, куда удобно и выгодно, которой можно было безбоязненно жертвовать для успешного продвижения более значительных фигур. Но будучи пасынком, отстраненным от этого пасьянса, находясь в пешечном состоянии, он имел возможность затрачивать энергию на то, чего от него никем не требовалось, но требовалось временем, за что ни перед кем ему не надо было отчитываться, кроме собственной совести. Все это вместе взятое: и его достаточно скромное существование, и желание иметь свое место на этой земле, где бы он мог остаться один и где бы ему никто бы не мешал, которое исполнилось для него в виде комнаты в общежитии, и те возможности по своему интересу использовать рабочее время — все это обеспечивалось тем социальным строем, тем обществом, в котором он жил. Это общество не было идеальным, но та жгучесть потребности, которая охватывала людей, позволяла устремиться в разных направлениях. Существовала устремленность, которая определялась самими людьми по их представлениям. Но существовала и устремленность, которая определялась самой природой человечества. Следование именно этой устремленности стало характерным для Родиона. Отсюда выходило, что его интересы как бы выпадали из общепринятых интересов, его стремления как бы противоречили тому, к чему стремились многие вокруг него и в чем видели смысл своего существования. Находясь в состоянии пешки, он оказался в том положении, когда мог дойти до последней клетки, пройдя отведенные для него черные и белые полосы в своей жизни. До той клетки, которая позволяла максимально полно познать свое “я”.

Так он обрел способность осознавать необходимость собственного существования в том виде, как это было в действительности. Родион “снял” вопрос собственной невостребованности, который мучил его долгие годы, порождая вначале ненависть и озлобленность ко всем окружающим, для которых он всегда был чужой, а позже к самому себе за свою бесталанность. Но подобное “снятие”, другими словами, “выдавливание из себя раба”, невозможно было совершить за один раз. Ему приходилось переживать многократные повторения такого “снятия”, словно он раскрывал каждый раз свою внутреннюю матрешку. Самое яркое переживание было, конечно, когда он впервые почувствовал, как разламывается его привычная матрешка, и он видит все иначе. В другом свете, в других масштабах. Тогда ему казалось, что та матрешка, которая появилась из разломившейся и “снятой”, и есть то единое, что позволяет ему радостно и гармонично существовать. Но проходило какое-то время, и опять пелена застилала ему глаза. И снова надо было постигать, каким образом “снять” эту ложность, “снять” следующую оболочку.

Со временем Родион понял неизбежность подобной повторяемости. Это позволяло не только очищать свое сознание на все более глубоких уровнях, но и постигать закономерность развития самой жизни. Те же образы из сказок о Буратино по-новому входили в его жизнь, и сюжет этой сказки, неся каждый раз если не новый смысл, то новое уточнение основополагающим понятиям бытия, прокручивался, как по спирали, увлекая его в новые переживания. Поддавая исследованию свое “я”, он никогда не забывал, что, в действительности, вопрос состоит не в его личности, а в том, как в нем отражается то, чем наполнено общечеловеческое существование. Конец детства человечества наступает не сам по себе, соответствующее изменение общечеловеческого сознания возможно только через сознание отдельных людей, переосмысление ими собственных представлений. А это и есть не что иное, как осуществление принципа “познай себя”, что означает найти свой способ реализации собственной гениальности, которая из тины, породившей жизнь, уже была, как истина, заключена и в том, что со временем развилось в гены. Теперь же требовалось найти свой способ перехода из «черной тины» в «бурую тину», поэтому и образ Буратины был выявлен в общественную жизнь, как некий программный символ. Стремление человека реализовать свою гениальность так же изначально его природе, как и дышать воздухом. Реализовать свою гениальность - это значит вести плодоносный образ жизни. Говоря о плодоносном образе жизни, о человеческой жизни в состоянии плодонесения, было бы скудоумно понимать под этим творчество в том виде, как это сейчас трактуется. Приводить, как некий образчик, примеры о так называемых представителях творческих профессий.

Ибо в сегодняшнем понятии творчества чаще всего имеют значения отчества. Раздумывая о причинах подобного положения дел, невольно приходится говорить о двух возможных вариантах. Можно считать, что подобное есть результат определенной незрелости общественного сознания. Но это преодолимо по мере взросления общества. В какой-то мере это подтверждается и теми представителями человеческого рода, которые вошли в историю как гении. Правда, их количество пугающе мало, но в данном случае важно то, что общественное сознание упорно выставляет их как пример для подражания. Это внушало бы оптимизм, если бы не определенные обстоятельства, которые позволяют усомниться в подобном понимании хода развития человечества. Поэтому нельзя не учитывать второй вариант. Человечество живет по таким канонам не потому, что сказывается его незрелость или недоразвитость, а потому, что подобное есть его неотъемлемая сущность. Тогда все эти единичные проявления человеческого духа, которые выпадают из общепринятого, являются не примерами для подражания, а некоторыми отклонениями от общечеловеческой нормы. То есть, Будда Гаотаман, Сократ, Сковорода и еще, может, два-три человека — всего лишь некая патология. Этому противоречит тот факт, что эти личности выступают как некие общепризнанные ориентиры, которые используются при воспитании людей. Но нельзя не видеть, что последователей их духа почти не существует, их имена используются практически для того, чтобы жить по тем представлениям и понятиям, против которых они выступали. Это более чем удивительное постоянство поголовного большинства людей заставляет думать, что это не просто следствие известной недоразвитости общества. Это его неотъемлемая сущность. То есть, допустим, алчность приобретает все более цивилизованные формы, но сама по себе не изживается. Более того, ее возводят в некую добродетель, замешивая с буддизмом, христианством, марксизмом по мере надобности. И по мере той же надобности отбрасывают то христианства, то марксизмы, но сама суть человеческой алчности остается неизменной. Меняется лишь ее упаковка.

Есть очень веские основания полагать, что ошибочна сама постановка вопроса о возможности изменения человека таким образом. Во всяком случае, все прежние попытки осуществить подобное заканчивались лишь еще большим укреплением позиции той же алчности.

В этом смысле, рассматривая самый микроскопический пример человеческой жизни, который ни по своим масштабам, ни по влиянию на общественное мнение не может быть сравним с теми примерами ненормальности проявления человеческого духа, которые вроде бы у всех на устах, мы пытаемся проследить восхождение самого обыкновенного человеческого сознания туда, куда вроде бы устремлено человеческое общество, но куда никто не торопится попасть. Более того, человек, доверчиво уверовавший в крайнюю необходимость подобного стремления, оказывается ненужным и даже враждебным для общества. Фактически - мы изучаем заблуждение человеческого ума, которое в достаточной мере соответствовало тем идейно-нравственным стремлениям, которые, вроде бы, вынашивало в себе человечество, но которое приводило его в странное положение. Он чувствовал себя изгоем среди людей, хотя и мог находить немало причин для собственного утешения. Но главное оставалось неизменным — он был чужд обществу, он был не нужен такой никому. Ни богу свечка, ни черту кочерга.

Человек, осознающий свое величие, не испытывает необходимости доказывать это другим. Человеку, доказывающему себе самому величие своего “я”, не требуется никаких подтверждений этому со стороны других людей. В этом смысле, для такого человека становится неважным мнение других. В то же время мысли других обретают для него значение не менее важное, чем собственные мысли. Но мысли уже не о нем, а о мире, окружающей действительности, поскольку через сопоставление, через совокупление этих мыслей — чужих и своих — он непрерывно углубляет познание своего “я” и расширяет понимание об окружающем мире. Но освобождается ли он полностью от желания занимать определенное положение в обществе? Конечно, нет. Родион потратил немало времени, чтобы объяснить себе и убедиться, что то место в жизни, которое он занимает, максимально соответствует его желаниям и устремлениям. И это была правда. Но одновременно, он не мог не испытывать гнусности своего положения, понимая, что все его мысли — суть пустота для окружающих. Многократно слыша вопли и стенания о неразрешимости тех вопросов, на которые он имел ответы, Родион не имел никакой возможности высказать свое мнение. Точнее, он мог высказывать его только в заводском туалете. Это и было его самое “достойное” место. Думается, в этом была своя правда жизни, о которой каждый волен судить по-своему. Не столько странной, сколько закономерной была эволюция взглядов Родиона на свою жизнь. Поднявшись в своем самосознании на предельный для себя уровень, он оказался в еще большей яме, созданной обществом. Он находил свои объяснения подобному положению, и это позволяло ему по-своему радоваться жизни. Но радость его была сомнительной. Во всяком случае, была в ней своя надуманность, что делало ее беззащитной перед окружающей жизнью. Потому что даже в самые ликующие мгновения своей жизни он не мог отрешиться от мысли о собственной ненужности.

В какие-то моменты это его почти не беспокоило, он находил вполне приемлемое для себя объяснение. Но бывали и такие моменты, когда он, зная всю свою правоту, не мог смириться с тем, что лишен возможности более активно участвовать в развитии тех процессов, которые происходили в стране. Что не имел возможности сообщить другим о том, что стало доступно ему. Что никто не проявлял никакой заинтересованности в том, чтобы он мог развивать свои постижения. В такие моменты ему казалось бессмысленным само его существование. Так оно и было. Фактически, он оказался у той черты, когда все, что мог совершить в этой жизни внутри себя, он совершил. Последующее представляло интерес уже не для него самого, а для всех людей. Смысл его существования был лишь в том, чтобы передать другим то, что он обрел в себе. Но в этом никто не был заинтересован. Парадоксальная ситуация: то, о чем он мог сказать новое слово и что интересовало вроде бы всех думающих людей, оказывалось не нужным. Ненужным именно от него. Ему не было никакого доступа к средствам информации. Но находилось немалое количество допущенных, которые, ничего не сказав нового, могли долго рассуждать о необходимости выяснить, направить лучшие умы на изучение таких вопросов. И этот порочный круг не под силу было разорвать Родиону. Тогда он мучался тем, что его мысли, может быть, и нужны обществу, но сам он вместе с ними никому не нужен.

Его мозг, перейдя в другое состояние, по-новому перерабатывал все, что входило в него. Так случилось и с теми вопросами, которые он изучал на заводе для возможного их применения при разработке новых приборов. Где-то в начале зимы он неожиданно понял, что существует несколько иная возможность использования подобных методов расчетов. Другой подход, о котором он нигде не встречал никаких материалов. Родион чувствовал, что в этой идее есть смысл. Но развить это, математически обосновать и доказать он не мог, ему не хватало знаний. Когда он поделился своими соображениями с начальником лаборатории, то понял, что эта идея никого на заводе не может заинтересовать. Потому что подобный подход мог быть полезным при решении задач, которые никаким образом не были связаны с заводскими проблемами. А заниматься наукой — это дело институтов. Хотя и там вряд ли кто-то заинтересуется изучением подобного вопроса, если нет конкретного заказчика. Это достаточно специфический и узкий круг задач, вряд ли представляющий интерес для прикладной науки. Хотя, если он доведет это все до ума, то, может быть, и можно будет это оформить как статью. Но от него не этого ждут, ему нужно показать, как данный метод можно использовать для решения тех задач, которые нужны для завода, а не вообще... Такой поворот разговора почти не огорчил Родиона. Его интересовало тогда совершенно другое, и заниматься доказательством возможности такого подхода при решении задач по томографии он не считал для себя нужным. Тем более, что в этом никто не был заинтересован. Он доказал сам себе, что как математик он оказался способным все-таки родить свою, пусть и маленькую, мыслишку. А доказывать, пробивать, проталкивать — это не его дело. Он не для этого пришел на эту землю. Но подобное происходило со всем, что он обрел в себе. И сколько бы он ни находил оправданий, что внутренне он сам себя реализовал, и, в этом смысле, не напрасно прожил свою жизнь, все-таки оставалось мучительное понимание того, что для других он так и останется бесполезным человеком. Или - преждевременный человек, как чаще любят выражаться в подобных случаях об уже ушедших «чудаках». Он не сможет передать другим самое лучшее, что есть у него, потому что никто не собирается у него это брать. А навязываться, заставлять кого-то — он не был способен на такое.

Таким образом убедившись, что он не напрасно, не впустую столько времени потратил на то, чтобы вникнуть в теорию преобразования Радона, Родион был больше доволен, чем неудовлетворен всем тем, что произошло. Обретя внутреннее спокойствие, он стал понимать, что все то, что подобно смерчу пронеслось в его сознании, порождая лавину мыслей, догадок, мнений, когда его мозг подобно вулкану взрывался несколько раз близкими к безумию всплесками (причем самым сильным “выбросом” был первый, последующие происходили уже как бы по затихающей линии, потому что с каждым разом он все больше обретал опыт в умении контролировать свою психику), весь этот сонм вопросов и ответов ему не охватить не только за несколько месяцев, но и за всю жизнь. Ему не разорваться, чтобы буквально все уточнить и детально исследовать, придать всему ясную форму, которая была бы понятна другим. Именно это желание подавляло и сковывало его — стремясь понять все и в один момент, он не занимался ничем конкретно. Но в этом был и свой выигрыш. Он не нагружал себя дополнительной информацией, делая это неосознанно, но это было именно то едино разумное, что ему и следовало делать. Если бы его направлял опытный наставник, он обязательно посоветовал бы ему в этот период времени ограничить себя от дополнительной информации. А так это происходило интуитивно, хотя и не без некоторых болезненных переживаний, что время, мол, проходит, а он ничего не делает. Он понял, что ему надо как бы затихнуть, не метаться, не пытаться искать в библиотеках нужных, как ему кажется, книг или иных публикаций, не стараться найти людей, кого бы интересовали эти вопросы так же, как и его. Потому что он задался вопросами, ответы на которые сможет получить от самой жизни. И бессмысленно, бесполезно торопиться получить более широкое и глубокое представление о том, что уже понято им в общем виде. Он увидел картину мира как некое целое, она мелькнула перед его глазами. Его желание поскорее увидеть более четко образ того, что хранилось в его памяти в смутном, лишенном конкретных деталей виде, было вполне естественным. Но сделать это быстрее, чем такую возможность предоставит сама жизнь, ему не удастся. Он может, шарахаясь от одного к другому, следуя за своими мыслями, довести себя до исступления, и тогда легче будет пробежать мимо того, что обязательно заметишь, если не будешь торопиться. Ничего не требовать того, что представляется необходимым ему самому, но во всем, что предоставляется самой жизнью, отыскивать свою необходимость, ибо во всем этом к нему по крупицам, не сразу понятно зачем и почему, движутся уточнения, дополнения, пояснения к тем понятиям, представлениям, которые уже отпечатались некой тенью в его памяти. Случайный разговор, даже отдельное слово, услышанное мимоходом; журнал, который предлагает прочитать знакомый; книга, которую увидел на соседнем столе... Во всем этом содержатся крупицы ответов, которые, лишь соединившись между собой, со временем обретут заметные очертания и как бы само по себе произойдет слияние их с тем, что уже накопилось в памяти, неожиданно проясняя еще немного то понятие, которое мучило своей туманностью.

Вроде бы простая мысль, но прийти к ней, а тем более следовать ей крайне не просто. Родион не за один день достиг этого понимания. Он делал несколько попыток обогнать ход жизни, пока не убедился в их бесплодности. Пока не понял, что в равной мере бесплодны и попытки лишить его необходимой информации. Не имея возможности получать те книги, которые ему хотелось прочитать, он понял, что ему и не было необходимости их читать. Нужную информацию он неизбежно получал, надо было только суметь заметить ее. Причем, получал в тех объемах, которые был способен усвоить его мозг, и в той последовательности, которая позволяла ему правильно производить сопоставление. Если бы он по своему усмотрению начал набирать информацию, его мозг в лучшем случае воспринимал бы ту же крупицу, а все остальное прошло бы мимо. А может, и закрыло бы ту самую малость, которая ему только и нужна была. Если мозг перегрузить, предложить информации больше, чем он способен обработать и усвоить, по-своему упорядочить сознание, человек ввергается в хаос мыслей, тонет в обилии сведений, не понимая, что во всем этом нужно именно ему. Психика такого человека, как правило, разрушается. В лучшем случае, он оказывается подавленным этим изобилием, и его непонимание переходит в тупое нежелание вообще заниматься подобными вопросами. В худшем, если человек не успевает сбросить с себя это обилие неупорядоченных знаний, он сходит с ума. Для всех остальных людей такой человек превращается в носителя неупорядоченной информации. При том, что своих “мировоззренческих” знаний человек не может “сбросить” с себя, как если бы он изучал, допустим, математику или философию как некий предмет.

Родион сумел овладеть собой, сохранив тот диапазон интересов, который раскрылся ему в момент взрыва сознания. Так он постепенно ознакомился с отдельными работами лингвистов, психологов, историков, литературоведов, ученых, занимающихся вопросами создания математической модели мироздания. Вроде бы незаметно, его представления, к примеру, о Сковороде нашли свое подтверждение и более четко обрисовались. Весьма неожиданно он открыл для себя Николая Рериха, о котором практически ничего не знал до этого. При этом он впервые получил возможность прочитать некоторые выдержки из книг по буддизму. Точно так же неожиданно ему представилась возможность перечитать Евангелие, хотя ему хотелось более внимательно перечитать всю Библию... Но... Жизнь по-своему преподносила ему необходимые знания, и впоследствии Родион убедился, насколько это было мудрее. Нужное он получал от людей, с которыми случалось разговаривать на разные темы. Упоминал он, допустим, о Сковороде, и кто-то предлагал ему почитать книгу о нем. Заводил речь о странном состоянии, которое пережил летом, находясь на земле Десны, и ему советовали прочитать о Рерихе. Оказалось, его собеседник тоже испытал какое-то странное состояние, отдыхая на той же заводской базе. Причиной же этого он считал именно ту публикацию в журнале. Делясь своими мыслями с другими, он использовал их знания и возможности для того, чтобы уточнить эти же мысли, дополнить их.
Родион вбирал в себя все это, напряженно стараясь найти соответствие между тем, что жило в его сознании, и тем, что попадало в поле его зрения. Старался, но все было малозначительно, добытые сведения носили скорее характер намека на то, что он не ошибается в своих представлениях, чем являлись неоспоримыми доказательствами справедливости того, что одолевало его ум. Не понимая, что старается осуществить, он все время испытывал неудовлетворение оттого, что нигде не мог найти ясных подтверждений своим представлениям. Он не понимал, что нигде и не сможет найти таких доказательств, кроме как в самом себе. Что может установить это только сам. Отсюда и происходили то отчаянье и злость на себя, которые охватывали его. В такие минуты он как бы переставал думать о том, о чем в его голове не появлялось ничего дельного. Пускался в легкий треп со знакомыми, веселя их своими неожиданными сравнениями, забавным толкованием слов, или начинал объяснять какие-то события, используя свои неведомые никому знания, которые не только веселили других формой изложения, которую он применял, но и заставляли некоторых спрашивать, откуда он это вычитал. На что Родион с дурашливым видом легкомысленного человека радостно отвечал, что ниоткуда. Сам, мол, придумал, а если это и неправда, то все равно — хорошо придумано.

Это поддерживало его в моменты отчаянья, позволяя убедиться, что в его мыслях, помимо их странностей, было и такое, что заставляло других слушать его. То есть его мысли не были чепухой, абракадаброй, набором диких понятий и несусветной глупости, от которых люди шарахаются в сторону. Подобное ему было знакомо. Это происходило с ним во время командировки, когда люди не понимали, что он говорит и зачем, а он веселился, видя их недоумение и настороженность к его речам. За время, что прошло после этого, он научился так говорить, чтобы другие веселились вместе с ним. Теперь его, как правило, слушали с интересом, если он не переступал своеобразной черты. Он научился отслеживать эту черту и не переступать ее, не насиловать других тем, что выходило за пределы их интересов. Хотя самого его интересовало именно это, запредельное. Но ему не с кем было об этом поговорить. Ему очень хотелось поговорить, допустим, о том, как возникла и развивалась человеческая речь, узнать представления собеседника о том, каким образом хранится этот праязык в словах современных языков, какая из языковых ветвей дерева Слова является той, что своей направленностью соответствует направленности самого ствола этого дерева. Отсюда следовала возможность найти тот “ключ к шифру”, который позволил бы установить принцип того, как следует “раскрутить” в обратном порядке клубок современных языков и слов, чтобы дойти до истоков, до самых первых слов.

В его памяти яркой картинкой жило воспоминание о том летнем, солнечном дне, когда он шел по сосновому бору, стараясь осознать зов природы. Встревоженный, настороженный и, одновременно, радостный и облегченный, вырвавшись из городского невообразимого скопища сигналов, знаков, примет, которые перегружали его ум, старавшийся все это вобрать как крайне важную для него информацию и соединить в единое целое. Чтобы осмыслить происходящее с ним и в нем, чтобы таким образом направить логику своего мышления в соответствие с логикой развития самой природы, как бы слить их воедино, отчего в его сознании должны были проявиться едино возможные и правильные решения всех без исключения вопросов: куда он должен идти, что и как делать, как объяснить...

Он знал, что если ему удастся логику самой жизни сделать логикой собственного мышления, то все, что окружает его, будет подсказывать, указывать и объяснять ему то, что интересует его. Если он научится правильно понимать все знаки и сигналы, которыми жизнь подсказывает выбор дороги, направление взгляда, времени действия и периодов неподвижности. Он чувствовал, что если он сумеет овладеть подобным способом жизнедеятельности, то для него перестанет существовать что-то невозможное. В тот момент он чувствовал, что как никогда близок к тому, чтобы найти доказательство теоремы Ферма. И в этом не будет никакого открытия, а просто следствие того способа существования, который станет подвластным ему. С таким настроем он вышел тогда на улицы города, после многих дней, проведенных за рукописью, которая принесла ему самую первую радость осознания мира как единого целого.

Тогда Родион, оглушенный, ослепленный и подавленный городской жизнью, которая обрушилась на него неимоверным количеством символов, звуков, сигналов, знаков, всего того, что он стал воспринимать как чрезвычайно важную для него информацию, стараясь понять смысл каждой валявшейся под ногами обгоревшей спички, обрывка газеты, не говоря уже о названиях улиц, номерах машин, одежде людей, словах, которые слышал то как объявления, то из случайных разговоров и прочее, прочее, - оказался не в состоянии переварить, систематизировать все это, его мозг «захлебнулся». Когда же Родион очутился в лесу, его сознание как бы прояснилось, воспаленный разум стал улавливать какие-то отдельные признаки того порядка, гармонии и единства мироздания, которые впервые почувствовал, сидя в своей комнате, словно в скорлупе. Лад, внутренний лад между своим внутренним миром и миром вне себя, который он испытывал до этого, находясь в своей прокуренной комнате, как в коконе, покинул его, лишь только он вышел на улицу, намереваясь поехать к Артамонову, чтобы отдать ему свою, написанную с пылу-жару, работу по мировоззрению, и теперь вновь отозвался в нем, когда он оказался в лесу.

Ураганный ветер дикой силы обрушился на Восточную Европу, оставляя на земле следы своего безумия. Давно неведомой силы для этих мест смерч валил деревья, уничтожал посевы, снося на своем пути здания, разбрасывая в разные стороны исковерканные обломки машин, смятые туши животных, куски человеческих тел. Страшная энергия воздушной стихии, сжавшись в некую точку, навалилась на землю своей слепой яростной силой, прочертив свою заметную линию в жизни многих людей, перечеркнув жизни человеческие, принеся горе, ужас, лишения, тяготы. По дуге, с юго-запада на северо-восток европейской части страны, смерч пронесся со скоростью не частой для железнодорожных экспрессов, пересекая большие и малые реки, озера, вздымая вверх землю, воду, — то была скорость распространения бедствия. Оглушительный рев, дикая для человеческого слуха песня вихря разнеслась на тысячи километров, будоража, пугая людей. Но кроме ревущего звука в центре смерча и вблизи его за многие километры проникал звук неслышимый, охватывающий людей необъяснимой тревогой, каким-то томлением ужаса. Те, чьи чувства в то время были обострены по каким-то причинам, вглядывались в ночную темноту и уже почти забытым, утраченным животным инстинктом ощущали присутствие, существование чего-то невидимого и неслышимого, что угрожало, заполняя собой как бы пространство вокруг, и от этого еще невыносимее был страх. Днем же привычный шумный хаос жизни заслонял непонятную тревогу, оставляя внутри смуту от невыясненности чего-то глубинного, на что, как обычно, не оказалось времени. Чтобы отстраниться от всяческих забот, отвлечься и сосредоточиться на этом еле заметном движении внутри, понять его в себе, а не нести до конца жизни во всем, чтобы не происходило, горечь этого недопонимания. Так люди слышали, чувствовали голос урагана, не понимая смысла его песни, не осознавая источник, возбуждающий их мысли.

Он уже не был гусеницей, но еще не знал, что значит быть бабочкой. Именно там, вдали от города, отдавшись на волю смерча обуреваемых его мыслей и осмерченных чувств, которые влились и слились со всем пространством, когда сама по себе отпала необходимость следить за своим поведением, чтобы своими поступками не бросаться в глаза множеству людей, что сковывало его в городе; когда отключились те уголки сознания, которые стопорили, ограничивали тем свободу его жизнедеятельности, он впервые обрел ощущение парения в потоках мироздания. Он испытал мгновения, когда полностью не сомневался в том, что его жизнедеятельность, его движение и устремленность соответствуют движению и направленности потока развития всего мироздания. То были мгновения, когда он свободно парил в этом потоке и для него самого было неотличимо, то ли он движется в соответствии с движением потока, то ли этот поток движется в соответствии с его желанием. Он переживал слияние логики мироздания с логикой его мышления: его мысли, его поведение, то, что и как он делал, — имело соответствующее воздействие на ход развития Космоса. Он реально переживал это в своем сознании, и это определяло его поступки. Он не просто шел по лесным дорогам, останавливался, что-то поднимал с земли, прикасался к деревьям, цветам, траве, узнавая их запах, вкус; он был похож на шамана или колдуна, совершавшего какие-то непонятные никому, кроме него самого, действия. Подобное поведение он не мог себе позволить в городе во всей той полноте, которая требовалась ему. Для него это была необходимость, но в городе это было бы понято как желание покуролесить, как-то выделиться среди людей своим поведением. Его бы посчитали то ли пьяным, то ли ненормальным. Чувство самосохранения удержало его от подобного поведения в городе, но если бы ему не судилось отправиться на заводскую турбазу по очередной разнарядке для участия в строительстве каких-то объектов, то... Кто знает, во что превратился бы огонь в его мозгу. Ибо ему необходимо было выйти из своей скорлупы-комнаты, выбраться их своего кокона, — хотя именно в нем он впервые почувствовал, что перестал быть ползающей тварью, а преобразился в способного летать творца, - и прочувствовать, как это делается и что это значит. Но для этого требовались простор, пространство, мир. Иначе ему было не постичь то, что извергалось в его сознании, но еще не имело ни образа, ни названия. Тогда он только мог понимать, что нечто является в нем и из него, но что это и для чего — не знал. Самые первые догадки только начинали проявляться в его голове, проблески истины вспыхивали в его уме.

Какой земли народ хранит в себе знание о Солнце в силу самого языка, на котором он говорит, народ какой земли верил в силу Солнца, храня в языке своем светонесущую силу Солнца? О ком, не ведая, ведут разговор давние веды, чью мудрость, чьи знания они повторяют, запомнив немногое из того, что рассказывалось им предками их, дополняя реальность своей фантазией? Откуда ведется память человеческая, где берет свое начало память рода человеческого? Светозорные глаза земли какой бросили первое зерно памяти — первое слово, начало Слова человеческого, — и сохранили в себе его, пронеся сквозь тысячелетия? Говоря и бездумно повторяя о периоде “великого молчания” в истории народа, ведают ли, что есть Слово?

И он, в силу этих причин, мог тогда сказать случайному встречному, что он — Бог, а другому, по тем же причинам, что время коммунизма настало, что коммунизм стал исторической реальностью, и он сам тому свидетель. И видя, с каким выражением лица смотрят на него те, кому он сообщал свои новости, благие вести, которые установил, понял в ходе мучительных размышлений, сопоставлений фактов, событий, мыслей и мечтаний, он не мог и не хотел сдерживать смеха. Он смеялся. Он весь был охвачен радостностью, как пламенем. Радостностью нового видения, видения нового. Но это пламя не согревало, а обжигало других. Он не понимал, что этим он обижает их и они по-своему находят тому объяснение. Он смеялся потому, что ничего смешнее в его жизни не было. Ибо он говорил правду, то, что открылось его уму и, одновременно, видел, что эта правда для других — самая дикая чушь, которая не имеет ничего общего с тем, что происходит в нормальной жизни, а он был для них не первооткрыватель, а в лучшем случае, дурак или ненормальный. Он безошибочно видел это в глазах тех, кому в силу случая имел честь сообщить в столь кратком виде результаты своих исследований и умозаключений. Он еще больше смеялся, потому что на их лицах видел следы метушливых размышлений о том, кто он есть на самом деле: пьяный, ненормальный или идеологический провокатор? Если сельские жители достаточно просто его воспринимали, потому что, видя в нем горожанина, не особенно удивлялись всей этой дурости — по их глазам было видно, что для них он типичный городской дикарь; то заводчане, с которыми он вместе работал, смотрели на него совершенно иначе. Они воспринимали его слова то ли как насмешку над коммунистической идеологией, то ли как слова сумасшедшего. Впоследствии Родион убедился в том, когда начальник отдела пытался выяснить, почему он так себя вел на базе и что говорил, что своими речами пугал людей. За подобные высказывания люди оказывались в таких местах, где им становилось не так весело. Но мир перевернулся — он понял это, и то, что он говорил, было не смелостью и не насмешкой, а той правдой, которую не говорить он уже не мог. В том то и дело, что существует такое состояние ума, когда человек говорит то, о чем думает во всех случаях не потому, что храбро отстаивает свою точку зрения, а потому, что говорить иначе он не может.

Именно там, в лесу возле Десны, он узрел того, кто первым пережил опьянение открытия, первым вышел из “круга нормальности” своего времени и впервые осознал произносимый звук как Слово. Кто уже не мог после этого иначе говорить, потому что он стал говорить слово, а не произносить звуки. И он восстановил в своей памяти это слово, оно ожило в нем из памяти земли, которая воспитала его в себе, и слово это опять огласилось миру. Природа ликовала, перенаполняясь мелодией первого слова, которое звучало как нечто новое, хотя и хранилось все эти тысячелетия в самом воздухе. Ибо это было то древнее слово, которое ныне прозвучало вновь...

Именно там он смог остудить жар свой и, одновременно, узнать обжигающую силу воды этого края, которую церковники именуют “святой водой”.  И в этом он находил подтверждение, что именно на этой земле могло произойти то, что предстало его воображению, когда он только приехал сюда, зашел в этот лес и узрел две волосатые, затаившиеся фигуры. Увидел тех, кого в последующем стали именовать Адамом и Евой, благодаря тем, кто присвоил, приписал эту историю тому народу, которому она не принадлежала. Точнее, произошло присвоение истории той земле, на которой этого не происходило и не могло произойти, а соответственно, предание забвению той земли, на которой все это произошло в действительности. Ибо кого следует именовать первым человеком, как не того дикого “человека бессловесного”, который впервые осознал издаваемый им звук как Слово. Это было не что иное, как открытие нового, которое неизбежно сопровождается тем возгоранием, что переживается разумом как умопомешательство. И Родион, с юности мечтавший испытать, познать подобное переживание, имел основания теперь говорить об этом, рассматривая это как закономерность развития природы. Именно эта закономерность определяла, что такой человек должен был пить — не мог не пить — именно такую воду. Потому что такая вода, которую в последующем стали именовать “святой водой”, была необходимым условием для успешного проживания такого горения, чтобы подобное реализовалось в самой природе человеческой. Иначе бы оно не произошло.
И не случайно и он смог напиться этой воды. Он таким способом установил дня себя истину, воссоздал истинную историю рода человеческого, хотя это и не является, в традиционном понимании, доказательством справедливости подобных представлений. Не является, но суть вопроса заключается в том, что это и не требует никакого доказательства. Этого и не требуется никому доказывать. Потому что сам факт его, Родиона, жизни является таковым доказательством. То, что с ним происходило, то, что рождалось в его уме, иначе бы не могло осуществиться. В известном смысле, круг истории замкнулся, он пережил в себе то, что было пережито тысячелетия тому назад, он воссоздал в себе эти переживания, познал то, что способен пережить человеческий ум, открывающий для себя новое знание.

Осмысливая теперь в более спокойном состоянии ума все то, что тогда вихрем пронеслось в его сознании, стараясь найти ему вразумительную, логически обоснованную форму, Родион чувствовал, что его представления о том, как появилось Слово и как оно развивалось, на каких принципах и по каким законам, где это происходило, в земле какого края, — все эти его представления не были ошибочными. Это происходило в соответствии с законами диалектики, по которым количество переходило в качество: количество новых звуков, добавляясь к уже осознанному первому звуку-слову, порождали новые слова, несущие свои смыслы. Сами эти звуки, наиболее употребляемые в племени человеческом еще в дословесном его состоянии, обретали значение слов. Затем эти слова-звуки, сливаясь между собой воедино, порождали новые мысли, понятия, которые со временем из некоей содержательной фразы превращались в слово.
Но самое главное, что Родион открыл для себя, и на что, сколько он знал, никто из лингвистов не обращал внимания, было понимание того, что эти первестные слова соединялись изначально между собой в разной последовательности. То есть, к примеру, если первое слово звучало как звук “О” и осознавалось с определенным понятием, а следующее как звук “Р”, то со временем появились слова, имеющие уже более емкое содержание, более широкие смыслы, которые звучали как “ОР” и как “РО”. Смыслы их были максимально близки между собой, но все же это уже были разные слова. Следующий звук-слово, из которого впоследствии развились и обособились такие звуки как “3, С, Ж”, сливаясь со словами “О”, “Р”, “ОР”, “РО”, давал возможность образовывать новые слова, несущие в себе новые смыслы, которые как бы вбирали в себя смыслы более первестные. И это слияние происходило по тем же законам: последовательность звуков имела как один, так и противоположный порядок. То есть в силу такого изначального процесса образования слов каждое слово неизбежно содержит в себе двусторонний смысл. Другое дело, что по мере развития речи, увеличения количества слов и увеличения количества звуков в каждом слове, слова как бы начали скрывать это свое свойство — двустороннее свое содержание. Оно перестало быть очевидным во всех случаях, хотя в отдельных проявлениях продолжало сохраняться, чаще воспринимаясь как некая странная игра слов. Известны некоторые опыты в использовании данного свойства слов в виде фраз или стихотворений, которые можно читать как слева направо, так и наоборот. Но если обычно это понималось как не совсем понятное свойство лишь каких-то отдельных слов в языке, то Родион определил для себя, что подобное свойство, палиндромность, является изначально присуще всем словам. То есть это свойство слов предопределено было самим принципом словотворения, который по сути остался неизмененным и до нынешних времен. Но если давние словосоединения утратили свою очевидность, к тому же претерпели известное видоизменение в определенных звуках и стали восприниматься как единое слово, то современные словосочетания позволяют увидеть этот принцип, что называется, в обнаженном виде. К примеру слова “машина” и “строение” вполне привычно воспринимаются в своем сочетании и как “машиностроение” и как “строймаш”. Отсюда следует, что каждое слово в своем современном виде представляет собой сгусток информации, который содержится в двух своих противоположностях. То есть каждое слово можно и нужно понимать как двустороннюю сущность. С точки зрения письменности, слово можно и нужно читать как слева направо, так и справа налево. Так диалектика жизни нашла свое воплощение в Слове как в явлении природы. При этом необходимо учитывать, что развитие Слова подчинялось и закону перехода количества в качество, то есть количество в самом начале новых звуков-слов, затем самых древних слов, взаимосливаясь, образовывали новые слова, которые и оказывались новым качеством. Исходя из такого понимания смысла существования в каждом слове того, что принято называть диалектическими противоположностями, следует предположить, что при таком подходе только и возможно установление действительного исторического “алгоритма”, по которому образовывалось и развивалось Слово как явление материального мира.

Когда Родион попытался, что называется, вручную совершить исследование и найти доказательства такого понимания сущности, то натолкнулся на, казалось бы, непреодолимые трудности. Подобное исследование требовалось проводить в масштабах всех языков, существующих на земле, восстанавливая хронологическую последовательность образования отдельных языков через образование слов. Определить логику, алгоритм развития слов различных языков, исходя из понимания их изначального единства. Подобный двусторонний анализ, грубо говоря, вдвое должен превышать по объему то, что проводилось до этого лингвистами в области изучения языков. Хотя, с учетом еще и “расщепления” каждого такого слова, подобный подход вызывал лавинообразное увеличение объемов информации, которую необходимо было обработать, чтобы восстановить исторический ход развития Слова. Такой объем информации возможно было обработать с использованием современных достижений информационной техники, реализация которых еще сама по себе не была завершенным делом. То есть человечество только подошло вплотную к созданию таких средств, с помощью которых было бы возможно провести подобный анализ. Казалось немыслимым делом сдвинуть эту гору усилиями одного человека. Увидеть эту гору в ее естественном виде. Но была своя особенность в самом его местоположении, которая позволяла ему не останавливаться в отчаянье перед невозможностью такого деяния в одиночку, а продолжать совершать свое муравьиное усилие, осознавая, что оно не полностью бессмысленно. Это было почти интуитивное понимание того, что тот язык, на котором он говорит, и тот, который прорвался в его сознании в момент озарения и был родным языком именно той земли, которая была родной для него самого, эти два языка составляют для него ту среду словянского языка, словянского духа, которая определяет собой вершину этой горы. То есть знание, владение этими языками давали возможность осуществить подобное исследование как бы в более узких границах, но вместе с тем они позволяли прикоснуться к оси, которая определялась всей горой. Ибо ось этой горы не могла не проходить через вершину. В этот момент Родион с особой остротой почувствовал, как ему не хватает знания белорусского языка, чтобы во всей полноте суметь охватить ту духовную вершину человечества, которая наиболее емко воплощается именно в Слове. И все-таки он знал, что в силу того, что он родился на этой земле, что он знает язык этой земли, он имеет возможность убедиться в справедливости того понимания Слова как явления природы, которое открылось ему, исходя из чисто абстрактных, философских представлений о закономерностях развития природы.

Отчаянье, которое овладело им вначале, когда он представил себе насколько нереально ему одному охватить весь тот объем необходимой для подобного исследования информации, сменилось тем спокойствием, которое позволило ему понять мудрость жизни. Простую вроде бы мудрость, но которая так непросто постигается, когда это касается самого тебя. Нужно стараться сделать то, что ты реально можешь, и незачем травить себя мыслью, что ты смог бы сделать гораздо больше, если бы тебе... Не старайся быть умнее, чем ты есть на самом деле – как впоследствии неоднократно повторял он себе, придуманную самим же фразу.

К тому же подобное исследование языков для него не представляло интереса само по себе. Для него это было лишь средство постичь истину. Подобно тому как и философия. Он не философ и не лингвист, работающий над этим только ради диссертации. Его это интересует лишь постольку, поскольку оно выступает как определенное средство, инструмент для получения знания о том, к чему устремлялись его мысли и желания. Его влекли звездные дали, он желал найти подтверждение правильности своих мыслей в космических масштабах, поэтому его мало волновали какие-либо подтверждения, бытующие в этом мире, и за которые люди ведут волчью грызню, называя это борьбой научных идей.

Подобным образом получалось у Родиона и тогда, когда он стал изучать биографические работы о Григории Сковороде, о его жизни, мировоззрении, уровне его духовного развития. До этого в его памяти хранились лишь самые общие представления об этом удивительном человеке. Но теперь его память удерживала и то, что он сам узнал о нем, когда шел по его следам. Хотя по всем привычным канонам можно было считать, что он все это выдумал. Именно так определили бы его знания те, кто любит ерничать, называя себя твердыми материалистами, не имея даже представления о том, что такое материализм, а выдавая за таковой свою вульгарную трактовку. Это были следы его Отца. Он нашел их, когда искал, как ему казалось, своих родителей. Своих отца и мать, которые привели его на эту землю. Думал, что настало время, когда он сможет найти их, но, в действительности, смог найти иные следы.

Так, во второй день пребывания на турбазе, когда закончилась работа, он пошел искупаться на Десну. Совершенно не зная местности, он шел, не спрашивая ни у кого дороги, не то, что веря, а зная, что силой открывшейся ему способности постигать мир он сам найдет дорогу к реке. И в этот момент он увидел камень на пыльной дороге, которая тянулась вдоль заборов разных баз отдыха, которые одна возле другой заполонили всю эту местность. Подняв этот камень рукой, что ближе к сердцу, который своим заостренным, как стрела, концом указал ему направление, куда он и пошел, сходя с этой проторенной дороги. Сильно сжав в кулаке камень, вскоре почувствовал, как его тяжесть стала пульсировать каким-то теплом и как бы переливаться сначала в ладонь, потом все выше по руке. Этот пульсирующий жар ощущался все явственнее пока его внимание не переключилось на то, что он чувствует нога, что идет по следу кого-то, вначале не находя даже объяснения, кого именно. Земля начала вроде бы притягивать его ступни, когда он их ставил при каждом шаге – и это притяжение заставляло ставить при очередном шаге ступню не туда, куда он вроде бы шел, а как-то чуть всторону. Отдавшись этому ощущению, он почувствовал, как начинает идти, почему-то еще больше сворачивая от дороги и направляясь на видневшийся впереди забор из железной сетки, ограждающий территорию одной из этих баз отдыха. Идя медленнее, чем до этого, он старался вчувствоваться в это незнакомое ему ощущение – идти туда, куда ведут ноги, а не туда, куда смотрят глаза, старался понять, что это за сила, все явственней ощущаемая ногами, притягивает его ступни и как бы вынуждает поставить ногу не туда, куда он вроде бы думает, а то ли левее или правее, ведя по какой-то своей непонятной линии движения…    
Ему, возможно, из-за поднятого камня, который продолжал мощно пульсировать в кулаке, вспомнились обрывочные сведения, которые он услышал еще в школьные годы от учительницы украинского языка о Григоре Сковороде, о человеке, который отказался от разных благ, жил непонятной многим странной жизнью странствующего то ли мудреца, то ли чудака, человека который в самом неприметном явлении видел величие и был способен воспеть простой камень, лежащий в дорожной пыли. Человеке, который ходил по земле этого края, непонятно почему меняя направление своего движения, приходя совсем не туда, куда вроде бы собирался идти.
Вспомнился памятник Сковороде, когда он несколько дней назад ходил по городу, ведомый своей странной логикой восприятия окружающего мира, и как он, ища правое направление своему движению, пошел в ту сторону, куда был устремлен взор этого великана в селянской свитке, стоящим практически на земле из-за невысокого постамента. Потому что и тогда ему мельком припомнились эти же слова учительницы. Зачем он так жил, почему так ходил, двигаясь среди людей, между селами — неизвестно, как и совсем не понятно, почему в конце своей жизни велел оставить на своей могиле загадочную надпись: “Світ ловив мене, та не піймав...” Ведь “свет” это не только в смысле “светской жизни”, это и солнечный свет.

Вспоминая позже, как на его дороге вставали заборы, через которые ему приходилось перелезать, мусорные кучи, которые были свалены целыми машинами, туалеты. И все это громоздилось там, где пролегли следы, по которым он шел. И это воспринималось им как осквернение памяти земли, оскорбление ее памяти теми, кто не разумен, не разумеет детским умом своим, где, на каком месте они строят свои сортиры, загаживая землю, сбрасывают с самосвалов по лесным просекам и опушкам пустые бочки, бетонные глыбы, сваи, битые кирпичи и стекло.
Неведомая дотоле тяжесть влилась в его тело и он не то, что пошел по следу Сковороды, его тело начало испытывать какую-то неизвестную силу притяжения земли. Магнетизм земли. Он шел тогда так, как если бы на ноги надел туфли с подошвами из железа, а идя по вроде бы обычному полю неожиданно вышел на какую-то невидимую под слоем земли и травой тропинку, сделанную из магнита. Вроде думаешь сделать следующий шаг прямо, куда сам и направляешься, а ногу тянет куда-то в бок, потому что эта невидимая магнитная тропка сворачивает и тянет за собой. 

Отец наш! Три горя, как три горы, подняли его, коленопреклоненного, перед памятью вашей, подняли вперед памятью вашей. Приподняли его к высотам вашего духа через притяжение следов от ваших ног, что вобрала в себе и сохранила земля, - энергию магнетизма Чело Века идущего босяком. Ибо встречая и провожая солнце словами гимна рода человеческого, не знал он, что то, что он открыл для себя как бы самостоятельно, как бы самостоятельно пришел к внутренней потребности известного солнцепоклонения, сто крат совершали вы во дни давние. Постигнув то, к чему стремятся люди, идущие в будущее, которое называют светлым. Сто крат радующийся Солнцу, приветствующий Солнце. Сто крат пьющий солнечный сок — рад, ибо мудростью наполняется ум его, тело — желанием и силою, дух — веселостью и уравновешенностью, необъяснимыми для многих, лицо — освещается улыбкой, непонятной для большинства.
Приветствуем вас, Солнце чтящие! Да светится Слово правды-истины, начало берущее из праводы-из-тины, несущим Слово потомкам вашим, да светится имя Чело Века!
Идите без страха, шагайте с левой, храните правую!
Отец наш! И увидел идущий следом вашим, где падали вы, спотыкаясь, в глубокие овраги. Каменная тяжесть валила с ног и его, полного сил. Ибо тяжесть эта была силой притяжения земли, которая вобрала в себя силу духа вашего, когда вы коснулись грудью ее. Любой, оказавшийся на этом месте, упал бы, потому что вы соприкоснулись здесь натруженным сердцем своим с землей этой. Но только идущий следом вашим мог понять, что упал он не от того, что оступился, споткнулся, как подумал бы случайный прохожий, а потому что память самой земли в этом месте хранила ту силу, что притягивала к себе любого, заставляя припасть сердцем к этому же месту. Но чтобы не отдать, как вы, силу сердца своего земле родного края, а, наоборот, вобрать от земли эту силу в сердце свое. Частицу вашей силы через память земли получить как силу собственного сердца. Земля края родного, миллиарды людей вбирали силу твою, терзая, как неразумный младенец кусает грудь матери, кормящей его. Кусает до крови, до слез материнских, ибо кровью и слезами своими поливают землю. Ибо по делам их и Воздается, ибо таково правило Воз-месть-дія. И пока лишь единицы отдавали, способны были отдать тебе, матери-земле нашей, силу сердца своего. Потому что детским умом своим в пеленках “божественной священности земли на вес золота” не способны понимать боль матери-земли, муку ее, хотя и начали чувствовать силу появившихся зубов своих. Твердых зубов научной силы, детским умом своим, считая себя уже взрослыми.
И увидел идущий первое дерево. Оно встало на дороге вашей, отец наш, когда вы, теряя на какие-то мгновения сознание, поднимались по крутому склону вверх. Встало, словно выросло в одно мгновение, потому что глаза ваши застилала кровавая пелена. Не пот заливал глаза, потому что давно уже солнце высушило тело ваше своим жарким поцелуем, высосав живительный сок жизни, казалось, до конца. Дерево встало на дороге вашей, отец наш, когда вы, теряя сознание, но не падая, двигались в какие-то мгновения в бессознательном состоянии, поднимались по крутому склону вверх. И вы, отдав сверх сверхсилы, обошли его стороной…
Нет уже той вербы. Глаза идущего вашими следами увидели остатки обгоревшего почти до самой земли пня и разбросанные вокруг большие и малые куски обугленного ствола. Молния страшной силы разметала по оврагу остатки того дерева, что росло на склоне.
Почему так случилось, что молния ударила в дерево, растущее ниже своих ближайших соседей? Разорвала, сожгла это дерево совсем недавно по сравнению с тем, когда вы шли здесь. Есть ли смысл, возможно ли соединять воедино то, что имеет разнесенность в сотню лет? Есть ли в природе такие законы, что подобное возможно?
Знающий — не спросит, спрашивающий — не поймет ответных слов. Обманываются и те, кто утверждает, что подобное есть проявление “божьего наказания”, и те, кто, твердя якобы о материализме, отрицают возможность  подобного.
Идите, ищущие, по законам солнца. Приветствуйте восходящее солнце открытым взглядом глаз ваших и открытыми глазами глядите на солнце в зените. Как зеницу ока берегите солнечный свет в глазах своих, впитывайте его во все клеточки тела, да не ослепит глаза ваши желтый блеск золота, не обманется ум ваш, не замутится всеядным интересом ко всему и до всего, но без знания своеродного и своеобразного, чтобы не говорили вы ложь под видом красивостей о “золотом солнечном луче”, о “вызолоченных солнцем деревьях”... Ибо не случайно так  принято воспевать красоту теми, кто сам иногда не понимает, как утверждает в своем сознании и сознании других то, против чего он якобы борется, нарекая на алчность и бездуховность, взывая к возмездию по отношению к тем, кто упивается властью, набивая свою мошну от имени народа.
Идите левой, храните правую. Идите смелее льва, храните праведную правду. Идите по закону солнца, ибо в самой крови нарушившего этот закон накапливается то, что называем мы Возмездие. Воз-месть-дія природы — которое имеет свою обратную связь с тем, что называем мы совестью. Идущий по дороге солнца — идет вечно. Солнечными глазами глядящий на солнце не боится приблизиться к солнцу, чтобы, увидев вход, войти. Песня любви открывает глаза и наполняет сердце решимостью и силой матери-земли. Идите к солнцу — ибо идущий войдет. Идите по закону солнца, постигнув этот закон. Постигнув, поймете, что идущий по законам солнца — есть воинственный материалист, а не “человек, хранящий в сердце своем святое”. Воинственный материалист, несущий в сердце своем не “святое”, а свет от огня матери-земли.
Видел идущий следом вашим, как  хранит земля уже не один век память о человеке, идущем босяком; человеке, думающем о народе своем — о роде своем; о человеке, поющем жизнью своей слова о прародине человеческой. Видел, идя по недавно скошенному лугу, что там, где шли вы прямо, уверенные в правильности направления, тонкой линией тянется борозда от сенокосилки, словно бритвой проведено по сочной зелени; а там, где что-то заставило засомневаться, пойти в сторону, там, где прошли ваши ноги, среди скошенной зеленой травы полукруглой петлей возвышаются узкой тропкой так и оставшиеся не тронутыми косилкой желтые, высохшие и высокие травы. Странная дорожка из нескошенной травы, словно узор на зеленом ковре ровного луга с ровно скошенной травой. Пожухла трава, что выросла из земли, по которой прошли ваши ноги. Но возвышается она полукруглым узором над скошенной зеленой травой, неподвластной она оказалась ножам сенокосилки. То память земли, обожженной босыми ногами вашими...
И обрывается эта дорожка, как и началась, соприкоснувшись снова с черной ровной линией, из которой она и началась. Такие линии, параллельными прямыми, расчертили весь луг. И видели глаза, идущего следом вашим, подобные узоры из нескошенной, высохшей травы в других местах, то в виде пятен, то пересекающие ваш след. Кто-то еще проходил по этой же земле, оставляя свой след, но он не был способен изведать пока, кто это. Он лишь обрел способность увидеть благодаря вашему следу, что многие, сильные духом своим, проходили по этому лугу, по земле края этого. И земля хранит память о них, которая остается пока неведомой для идущего вашим следом. Неведомой, невостребованной из-за слабости ума, неподготовленности того, кто искал свою дорогу, и ваши следы учили его, как следует творить — творить свою дорожку по нехоженым еще пространствам жизни человеческой. И постигал он, как шел живой человек по земле края родины своей, какой след и почему оставил он в памяти земли, в памяти людей; и как образ его, сила его, как бы растворяясь в воздухе, переливаясь в землю, становились вроде бы неуловимыми, а сам человек все больше и больше, чем дальше это было от земного края, где прошли его босые ноги, превращался в призрак... Тот суще живет, кто весело зрака будучи... Будущее, что уже имело свое воплощение в прошлом, которое наполнило своей состоявшейся силой человеческого духа воздух, из которого витающая в нем мысль воплотилась в слова о призраке... Наполнившись смыслами, выстраданными разумом рода человеческого. Ибо для того, чтобы в далекой от Края голове человеческой родилась гениальная мысль о том, что «призрак бродит по Европе, призрак коммунизма…», до этого по Краю должен был пройти ЧелоВек.

Увидел ищущий, который разгоряченным, кипящим умом своим старался вызвать к пониманию память собственной крови, ищущий предков своих в каждом вздохе, шаге, взгляде, мысли, — увидел идущий следом вашим второе дерево.
Знойный воздух едва наполнился свежей близостью воды, само небо, словно отражая глубину реки, что текла под ним, задышало густыми, как бы более темно-синими полосами вдалеке. Но не было сил идти туда, куда манило, звало само небо. И, дойдя до второй вербы, вы, отец наш, припали к ней своим высохшим, почерневшим телом, боясь упасть на землю полуденного зноя, борясь со слабостью тела своего, чтобы не потерять сознание. Телесный болван не выдерживал могучего порыва духа вашего.
Сколь жарким было объятие ваше! Не понимающие, почему не прикасались вы к женщинам, и “понимающе” посмеивающиеся над этим вашим “чудачеством”, “аскетизмом”, замолчали бы, оглушенные в своем “чувстве юмора” и “научности знания”, что создает у них иллюзию собственной особенности, избранности, чувство смотрящего со стороны и с высоты “избранности” на жалкие потуги дураков; что порождает у них способность смеяться над светом памяти нашей, над памятью земли нашей, пытаясь подменить в нас чувство Родины “чувством юмора” — ибо воочию увидели бы, что есть сила — чувство Родины. Ибо о “чувстве юмора” слишком много и часто говорят те, у кого чувство Родины связывается с “землей обетованной”, у кого нет чувства Родины к земле, на которой они живут.
Прижался вслед за вами и ищущий телом своим, вошедшим в зрелую силу возраста, который еще может и уже знает полную силу любви, ко второму дереву, что стояло черное и голое среди зеленых сотоварищей своих. Высохшее дерево, к которому привели его ваши следы. И понял он, почему засыхают деревья, отчего высохла эта верба, хотя погодки ее продолжали зеленеть невдалеке. Не обхватить теперь одному человеку ствол этого дерева, что побывало в ваших объятиях, отец наш. И вобрав своими ладонями, горячим лбом, запекшимися губами, грудью, животом, ногами сквозь кору, шершавую, как опаленный язык, сквозь свитку, покрывавшую тело, соки этого дерева, выпив его жаром жгучей жажды тела своего, вы, обойдя справа это дерево, стали спускаться вниз. Еле уловимая прохлада навеивала измученному телу шепотом листьев о близости воды. Оставалось так мало... Для того, у кого много сил. И было так далеко... для того, чье одно лишь объятие-глоток высушивало полнокровный ствол, как один наперсток. Ваше объятие не погубило то дерево еще тогда, потому что вы позволили себе вобрать лишь самую малость, хотя могли задушить своим объятием эту вербу... Не могли позволить себе ни одного лишнего мгновенья, укрепляющего ваше тело, но обессиливающего это дерево. И оно выжило, наполнилось новыми жизненными соками. Но объятье ваше не прошло бесследно для этого дерева. Оно засохло, чтобы передать свою память ищущему с кого родом он, идущему следом вашим, когда наступит срок.
Да будет благо дающая и плод родящая земля, благо дарящая соки свои человеку. Да будет земля, порождающая человека, идущего босяком по родному краю. Того человека, что даже не знающие его, но устремленные умом своим к свету будущего, видят его образ, хоть и кажется он им призраком.
Отец наш! Уже нельзя было отличить огня, сжигающего истертые ноги, от огня, обжигающего лицо, горло, плечи. Огнедышащий комок, сгусток человеческой силы разума двигался, незаметный ни для кого в отдельности, но предчувствуемый для всех сразу — двигался одному ему видимой дорогой, направляя жизнь свою ведомой ему логикой, в соответствии с законами природы — по законам солнца. Многие дивились и тогда, и позже, узнавая, как вы ходили по земле родного края. Не понимая, почему, выйдя в одном направлении, вы сворачивали, как казалось другим, без всякой на то причины, и оказывались в другом месте, в другом селе. Какой свет ловил вас? Того, кто сам стал частью солнечного света... И что это был за солнечный свет! Знающий — не спросит, спрашивающий — не поймет ответа.
И встало третье дерево... Высохшее, изрубленное, обнаженные корни которого омывались водой. Кто рубил топором ветви вашего третьего дерева, кто обдирал кору с него? Не те ли потомки ваши, кто услужливо и заискивающе подхихикивают, чтобы не показалось другим, что у них нет чувства юмора, когда те, другие, смеются над памятью земли нашей родины, над матерью нашей? Над матерью своей смеются, чтобы уже не задумываясь надругаться над памятью отца своего. А там, после этого, и “земля обетованная” начинает манить, сладкая, как патока, земля, где “все есть, что душе угодно”, где так хорошо — не то что на земле родившей, хоть и родиной ее называют.
Но разве не те потомки прорыли канал, и теперь вода подмыла корни, к которым припадали губы ваши. Отмыла их, обнажив, чтобы увидели глаза потомков, способных видеть. Не от того ли и заструилась вода у корней этого дерева, что губы ваши призывали ее, когда упали вы под вербой этой. Ваши вербочки, волокущие вас ко сну, разрослись, поднялись богатырским ростом. Но та, у корней которой припали вы к земле, стоит ныне в воде как корч, испиленный, топором посеченный. Эта верба, вобрав в себя следы ног ваших, словно вы сами вошли в скорую воду и, слившись с нею, скрылись от глаз ищущего, ибо дальнейшее для него — молчание есть... Далее торить ему было свою жизнь, вобрав в естество свое часть вашей дороги, наполнив память свою памятью земли своей родины, утолив жажду водой из третьего дерева памяти вашей. Ибо всему есть время для умеющего ждать и ищущего...
Отец наш! Понял ли ищущий, какая сила потянула его книзу, к корням этого дерева, когда он собирался уже, подобно тому, которому смотрел перед этим в спину, влезть на него, зайдя в воду почти по пояс. Ему показалось даже, что камень в руке он нес все время для того, чтобы бросить его в эту минуту, когда он увидел, как залазит на ваше третье дерево другой, с удочкой в руке. Кипела в нем ненависть к подобному ему самому, почти такому же по возрасту, как и он сам, видя как тот, ища удобное для себя место, чтобы ловить рыбку, без всяких сомнений забирается на то, что для ищущего предстало памятью земли о человеке, прошедшем по земле этой. Он видел, как попирается, бездумно затаптывается память родной земли — но слова не шли из горла, перехваченного жаждой. А несколько слов с просьбой не лезть туда показались дикими и ненормальными. Да и вправду, казалось бы, чего не лезть на ничейный корч, на котором многие сиживали, рубили сухие ветки? Что за сумасшедший пристал?
И как объяснить, что видел он иное, иное и виделось ему? Как объяснить тем, кто не знает еще зова в себе, кто слеп и глух к зову в себе? Не усидел под обжигающим спину горящим взглядом тот другой. Знак вырождения на его лице и лице его матери увидел идущий следом вашим — то были люди той крови, что несла в себе нарушение закона солнца. Возмездие — вырождение той крови, пресечение той линии человеческого рода, в котором его представителями был нарушен закон солнца. Слез он с дерева вашего, и, бормоча о ненормальных, которые ходят тут, ушел, унося смешанное чувство недовольства и какого-то глубинного испуга. Испуга, который овладевает силою, не имеющей смысла при встрече с силой, направленной к цели.
Разве не подобное же произошло ночью, когда вошел ищущий родивших его в один из дворов, увидев свет в доме. И огромная злая собака бросилась к нему с хриплым лаем. Какая сила была пробуждена в нем, который до этого пугался даже небольших собачонок, неожиданно тявкающих на него? На которого обычно часто начинали лаять всякие городские мопсы? Ведь, действительно, собаки чуя нечто в людях, часто лают на одних и тут же тихо не замечают других. Что с ним произошло за несколько месяцев, потому что эта собака, рвущая цепь, сразу замолчала, когда он повернулся к ней лицом. И стоило ему сделать несколько шагов к ней, как она, закрутившись, залезла на крышу своей будки, утробно рыча. Как только он отводил взгляд, она снова начинала лаять и кидаться в его сторону.
А разве не от этого же шарахались коровы, когда он проходил мимо них. Он заметил, что даже женщина, которая пасла коров вдоль дороги, была удивлена этим. Бредущие по обочине дороги, коровы не обращали внимание на проносящиеся машины, неторопливо переставляя ноги. Но когда он подошел, они стали разбегаться в разные стороны, словно давая дорогу ему. И ему было смешно, и он говорил этой женщине, заметив ее недоуменный взгляд... Он говорил ей то, что со спокойной мудростью могла слушать только женщина, рассудительность ума которой питалась силою деревенского воздуха, силою земли, тяжелой работой в поле и в своем дворе. Он видел по ее взгляду, что своими словами он как бы подтверждает ее давнюю мысль, что все городские немного придурковатые. Его ненормальность не казалась ей странной, потому что живущие в городе для нее были все ненормальные. А то, что он говорил о съезде, который будет через полтора года, о том, что она услышит произнесенные с трибуны съезда слова о новом времени, что это и будет означать... Он говорил, весь светясь радостью, переполненный весельем. Это усиливалось тем, хоть и покажется это странным, что он видел, понимал, что эта женщина смотрит на него как на ненормального. И все-таки ей было интересно его слушать, хотя то, о чем он говорил, о каком-то новом времени, обещая ей, что она еще вспомнит его слова через год с небольшим, не имело никакой реальности, никакого подтверждения в той привычной жизни, что окружала их.
Отец наш! Знал ли ищущий, какая сила вдруг потянула его книзу, когда он, зайдя в воду почти по пояс, уже собирался влезть на дерево. Он лишь узнавал ее, удивлялся, чувствуя ее действие. И он, уже поднявший ногу, чтобы опереться коленом на корни и залезть, стать у основания, потому что думал, что и у этого дерева вы остановились, обхватив его ствол, почувствовал, как его тянет книзу сила, о существовании которой он никогда не задумывался, действие которой никогда не испытывал на себе. Тянуло так, словно кто-то руками взялся за грудки его солдатской рубашки, в которую он был одет. И он прилег у корней третьей вербы вашей, удивляясь и не понимая вначале, что это все значит. Но увидели его глаза след губ ваших и дыхания вашего, потому что лицо его оказалось прямо над тем местом, где припадала ваша голова. И правая рука его, нащупывая опору, скользнув с порубанного топором отростка легла рядом с тем местом, где виделся след руки вашей. Пытаясь понять, что все это значит, ища ответ в том, что виделось его глазам, он понял через несколько напряженно-пугающих мгновений, что вы не смогли дойти тогда до этого дерева и упали на землю у его корней. И зашлось его сердце от того, что видимым стало ему после того, как он понял, на что смотрели его глаза, когда он лег грудью на эти корни, зашлось, словно он стал босыми ногами на раскаленную сковородку.
Из корневища, оттуда, где легла ваша рука, ответвился позже корень, повторивший своей формой напряженную кисть вашей правой руки с разбегающимися от запястья к пальцам тремя лучиками выпирающих из-под кожи сухожилий. Не могло быть сомнений, что это кисть руки человеческой, только сделанная из дерева. Но не видно было следов резца, да и кто мог вырезать тут, какой резчик, человеческую руку. Само дерево, разрастаясь корнями под землей, этим корнем повторило человеческую руку. Почему так случилось? Знающий — не спросит, спрашивающий — не поверит в слова ответа. Потому что над этими корнями ваша рука, отец наш, вонзилась в землю края родного. Потому-то и не повторила эта корневая ветвь в себе пальцев ваших, которые словно погрузились, слившись воедино, в мощное корневище, из которого вырос потом этот корень-рука. Чтобы обнажиться во времена нынешние, отмыться водой до обнаженной беззащитности. Кто отрубил эту ветвь-руку, несколько раз ударив лезвием топора по запястью, но почувствовав недеревянную силу этого корня в этом месте, направил топор повыше?
Кто он, видевший лишь сухую ветку для своего костра в том корне, которым само дерево ответило на прикосновение руки человеческой? Рука его самого таит ли в себе ту силу жизни, что побуждает прорасти памятью прикосновения дерево? Ведают ли они, чьих корней они пагонки, те, которые свалили кирпичи, пустые бочки, железные трубы, груды мусора в разных оврагах, забросали лес целлофановыми пакетами, консервными банками, — что видел идущий следом вашим? Знают ли они, какую землю загаживают, землю каких истоков губят ради сиюминутной выгоды? Сердце матери-земли обезображивая, еще и брызжут слюной на бездуховность материализма, сетуют об отсутствии “святого, божественного, чистого и трепетного духовного”?
Отец наш! Имеем ли мы право упрекать убеленных сединой, надувшихся от сознания собственного веса и значения детей рода человеческого с умом детским еще? Да еще тех, которые сами любят поговорить об инфантильности молодежи, полагая себя зрелыми мужами? И знал ли ищущий родивших его, какой страшной правдой наполнены его слова, когда он говорил другим, что это та  земля, которая будет огорожена и будет охраняться, как самое сокровенное рода человеческого, что это тот самый край...
Краю отца нашего, краю отчий наш, пусть не поймут слов наших, но да будут услышаны и произнесены слова эти и тем, кто твердит нам, что край этот — их отчий; и тем, кто внушает нам, что отец наш — отчим нам, пусть содрогнутся все они, ибо произнесено нами слово: возмездие. Пусть молятся богу иудейскому, позолоченному распятию, пусть называют себя коммунистами, видя в этом средство набить свою мошну, навешать себе званий, обуютить свое существование и вы****ков своих вырожденных в теплые гнезда засунуть, считая все это материализмом, материалистическим мировоззрением. Все они поклоняются одному богу — золоту, хотя и с разных сторон смотрят на него. Но разумно ли упрекать ребенка, что кусает он грудь матери своей, которая кормит его? Когда у него появляются зубы. И разве случайность, что кусает он именно сосок ее. Из всего ее тела находит именно то место, что вскормило его.
Тот край земли нашей, тот земной край родины нашей, чей сокровенный сок наполнил губы человеческие словом.
Среди сросшихся корней там, где ваши губы всасывали, словно целуя — целуя слово!  если говорить, выходя за рамки привычного, — влажную землю судорожным глотком-вдохом, там, где сросшиеся корни стали как бы началом ствола, зияла, как жадно раскрытый рот, лунка величиной с кулак, где плескалась, переливаясь через край, будто из чаши, деснянская вода. А чуть выше — вторая, поменьше, которая тоже не затянулась, не заросла со временем, ибо в ней воплотилось воспаленное дыхание ваше, отец наш.
Случайностью все это покажется одним, глупостью — другим, сильными поэтическими образами — третьим... Мы же усматриваем в этом закономерность истории. Почему так думалось идущему следом вашим? Потому что он напился из этой чаши, и когда его губы коснулись воды в этой зияющей чаше-дыре, то нос оказался почти над вторым отверстием в корнях дерева, а правая рука невольно легла туда же, хотя и соскользнула потом, обхватывая корневище пальцами, с того места, где воплотилась в дереве ваша рука. Больная фантазия? Вычурное воображение? Какой смысл можно искать в каком-то корче?
Знающий — не спросит, спрашивающий — не поймет слов ответа.
Понял, утоливший свою жажду из глотка вашего, что за камень он нес все это время в левой руке и чья тяжесть наполняла его тело. Понял, когда вложил его в животворный колодец, из которого напился, — то была тяжесть вашего вдоха-глотка, — ибо закрыл камень, словно заведомо подогнанный, самой широкой квадратной стороной своей круглое отверстие, будто слившись с деревом в единое целое. Стрелообразный конец камня скрылся под водой, словно указывая дальнейшее направление.
Зачерпывая воду, смывал он песок, который оставила нога другого, когда он наступил на то место, где в дереве запечатлелся след губ ваших. Омывал руку вашу, выросшую из корня этого дерева, чувствуя как запекается кровь в сердце его, когда он пальцами проводил там, где лезвие топора впивалось в кисть вашей руки. Кто они, дети чьи, чьи пагонки, что бьют топором по руке отца своего, по руке, от прикосновения которого дерево повторило в себе форму этой руки? Кто они, ногой попирающие бездумно след губ отца своего? Что живут они на земле этой, что творят в бездумии своем над этой землей, превращая ее овраги в мусорные ямы, ее поля, луга покрывая кучами отбросов, леса ее захламляя отходами?
С кого родом, скора вода — скора вода, с кого родом человек могущий единым вдохом вобрать тебя столько в свое иссушенное тело? Так узнал ищущий силу спокойной, как бы сонной глади Десны... Где сны, порождающие дух сильный, сердце смелое, ум отважный, взор ласковый, — достойных, спокойных и чистых вод земли родной. Где сны Де-сны овладевают человеком, идущим с раскрытыми глазами под полуденным небом, где снится десница, вросшая в корни земли. И будет спрошено: с кого родом? — и ответ держать будешь кровью своей, кровинушками своими отвечать будешь.
Не об этом ли думали вы, отец наш, когда, опустив окровавленные ноги в скорую воду Десны, застонали от боли. И показалась вам ее холодная вода — раскаленной сковородой. Той самой, что становится черной от огня.
Скорая вода Десны... Излученная, ты течешь, зачарованная, храня в себе память тысячелетий. Но спишь ли ты?.. “Де - сна... Де - сон... Сон - це...” — твердили губы ваши, отец наш. Не потому ли и теперь так упоительна и ломка, в солнечном свете настоянная, ключевая вода земли Десны, что отец наш изведал обжигающую, как огонь, силу твою, Десна. И не от того ли произнес он первым слова: “Власть Солнца! Влада Сонця!” — еще когда дети его не способны были понять, что понимаемо им, что вкладывается им в эти слова.
Отец наш! Как долго постигается простое: не бывает умного сына у глупого отца — и сын, обвешавшийся позолоченной мишурой жизни, достигнувший положения, званий исключительных, теряет мудрость отца своего, который прожил жизнь свою “простой и серой жизнью обыкновенного человека”, как думается ослепленному почестями сыну. Преступивший закон Солнца во имя собственное, во имя собственного возвеличивания — лишает силы света собственную кровь, что переливается в потомков его. ”Власть Солнца!” — было сказано тихим голосом отца нашего. Немногие, что слышали это, — услышали. Большая часть услышавших — не задумалась над этим. Большая часть задумавшихся над этим из тех немногих, что услышали, — не поняли. Но этими словами объявлено было всем о том, что уже свершилось необратимым образом на земле. И будет так, что пройдет известное время, и люди увидят, что то самое будущее, в которое они, как им казалось, пристально вглядывались, уже оказалось в прошлом, уже свершилось, но они не увидели этого в силу инерции...
Что говорить тем, кто даже не задумываясь над сущностью бега Солнца, явно, хотя и не редко уже в неявном виде, поклоняются богу Яхве, для большинства используя псевдо Саваоф или Саваот. Біг Солнца и біг Слова. Слова — организующей сути человеческого преобразования энергии солнц, энергии космоса. Преобразования в энергию, оплодотворяющую материю. Произнося слово “язычество”, говоря “поганство” — знаете ли, на языке каком произносится это и рода какого есть Слово, язык какого народа несет в себе ключ понимания закономерности движения материи? Потому и хранится в традиции этого народа определение – словянская культура, а не славянская. Потому что то, что затемняете словами «поганство, язычество», есть именно то верознание, которое, украв, присвоили, но так и не поняв, утратив суть истинного знание. Ибо не православная вера, а Прави-Словная. Знающий свое место в Прави, Возсоздавший знания Прави при своем воплощении в Явь – через Слово передает весть из Прави. Поэтому ПравоСловие есть то, что именуете ныне чванливо «язычеством, поганством», пребывая сами именно в поганстве, ибо поганство – это почитание «золотого божка», поганство – это низведение Слова, изреченного ЕгоШуей, подмена Слова на золотое распятие.

Родион вспоминал, как потом, напившись, остудив жар свой и, одновременно, узнав обжигающую силу воды этого края, осмыслив это через имя Сковороды как “скора вода”, он шел ночью к той хате, у которой был прошлой ночью.
Куда он пришел, запутавшись вечером в незнакомом месте, когда поселившись в домик для строителей на базе, решил сходить в ближайший магазин в селе - «совсем рядом с базой». 
Он шел по земле, ступая босыми ногами, как ходил по этой же земле до него тот, чья сила мысли растворилась в воздухе, где и витают идеи, чтобы возродиться в головах других, то ли в виде слов о призраке, то ли мысли о человеке с большой буквы... Он шел в солдатской рубашке и чувствовал себя воином матери-земли, который узнал имя свое, но имя которого ничего не значит в деле великого подвига народа. Он шел неизвестным солдатом среди великого множества подобных ему — не ради наград, не ради славы имени своего, а потому, что иначе не мог жить. И память о том Неизвестном солдате, что кровью напоил эту землю, по которой он шел теперь, ликующий и сильный, выжигала в нем жало тщеславия, чинолюбия, златолюбия. Он сорвал с себя пелену всяких желаний “красивой жизни”, самообман всякого “права на имя”, всякого личностного величия. Он шел, неотличимый от миллионов ему подобных, и от этого проникался не сознанием своей никчемности, а своего величия. Кто знает, откуда он пришел, кто знает, куда он идет, какая сила влекла его и что он нес в себе? Он шел по земле, неся в себе могучую силу — силу любви. Невидимую для неумеющих видеть, но чувствуемую любым человеком. Он пел песни, смысл которых улавливал в самой природе, и сама природа отвечала на зов человека, его слова воплощались в явления природы. Он пел слова, в которых постигал теперь жизнь, которые наполнялись открывшейся его уму глубиной жизни. И, одновременно, словами песни он вызывал к жизни то, о чем пел, чтобы потом петь уже, неся в памяти виденное, прочувствованное, пережитое.

Шел, неся в себе, казалось, давно заглушенные сыновьи чувства, которые пробились в нем словно ключи, родники той воды, которую он пил на этой земле. Вспоминал разговор с одним из местных парней, который рассказывал Родиону, что вроде бы немцы исследовали эту воду и установили, что она уникальна по содержанию серебра, что таких источников нет нигде в мире. При этом Родион сразу сопоставил с тем, что ему было известно раньше, что церковники именно такую воду именовали “святой водой”.

Так чаще всего и бывает в жизни любого человека: не понимая сокровенного, ему кажется, что он ищет одно, хотя реально ищет нечто иное. Не помня смыслов Прави, он не способен правильно выказать свое сокровенное желание. Более того, если он и находит в каком-то проявлении это свое сокровенное, он далеко не всегда способен понять, узреть, что выявилось ему в силу того, что его сознание готово воспринимать, как правило, только то, на что он сам настроен, он не узнает то, что ему предоставляется жизнью. Это подобно тому смыслу из той легенды об ослепшем к старости юноше, что всю жизнь искал камень вечной жизни с помощью железного кольца, которое от прикосновения к этому камню должно стать золотым и указать, что это и есть тот самый волшебный камень, хотя внешне и неотличимый от всех других камней. Ослепнув в поисках этого камня, он, оказалось, где-то нашел его и прикоснулся кольцом, потому что случайный прохожий, услышав сетования старого нищего на свою загубленную в напрасных поисках жизнь, посмотрев на кольцо, сказал слепцу: «Твое кольцо уже не железное, оно – золотое». Где-то он нашел то, что искал, тот самый волшебный камень, но прошел мимо – не смог увидеть…   
То есть человек не узнает то, что он ищет в действительности, потому что видимая им реальность заслоняет ему зрение, нарисованные его воображением и фантазией картинки ослепляют его, оказываются шорами.  И человек думает, что жизнь его обманывает, хотя он сам обманывается в этой жизни. Окутывает свое сознание обманом, сквозь который уже не может воспринять реальную жизнь. Родиону удалось в конечном итоге сбросить со своих глаз те воображаемые картинки, которые он сам же и создал в своем сознании, и увидеть реальность, которая была более фантастичной, чем то, что рисовалось его воображением.

Теперь, знакомясь с фактами из жизни Сковороды, вчитываясь в то, что этот человек написал, Родион иначе воспринимал все то, что было связано с его именем. Роль этой личности в истории не только своего народа, но и человечества вообще, он иначе понимал, чем это подавалось, допустим, в одной из книг, авторами которой были известный поэт, музыковед и один из докторов философской науки, специализирующийся на исследовании творческого наследия Сковороды. Родиону было дико читать, как взяв за основу ленинскую характеристику Л. Толстого как некий универсальный трафарет, в этой книге ставится практически знак тождества между мировоззрением Сковороды и Толстого в части их “теоретических заблуждений”. Это был один из примеров того, что Родион понимал под вульгарным материализмом, тот самый «материализм лавочников», который посредством представителей общественных наук сумел так надругаться над материализмом и так запутать все понятия и представления, что материализм превратился в некое бранное слово, которым лощеные дяди от науки начнут вскоре пугать детей. Забавно то, что сами эти “дяди” добились своего научного положения как раз тем, что вытворили из материализма суррогат, который и выдавали за материализм, а затем примутся этим же суррогатом пугать других, называя это материализмом. И при этом вновь будут занимать авторитетное научное положение в обществе. Сколь много забавного в этой жизни, только почему-то не веселие, а тошнота и озноб охватывают все естество, когда окунаешься в эту забаву. И пока наука движется в соответствии с этими принципами, в ней нет места таким, как Родион. Пока жизнь движется подобным механизмом заинтересованности, такие люди, как Родион — отбросы общества. Родион понимал это, поэтому и не стремился донести свои мысли до общественного сознания через признание в, так называемой, научной среде. Хотя мыслить иначе, иначе жить он уже не мог.

Сковорода понимался им как предвозвестник грядущих времен, свершение коих уже началось. Ибо именно Сковорода, пусть и в ненаучной, по нынешним устоям, форме, поскольку к тому времени еще не существовало научной терминологии, ни других формальностей, которые стали характерными для современной научной мысли, пусть и в своеобразном виде, сумел как бы в сконцентрированном, неразвернутом содержании воплотить то, что более последовательно и детально вызрело в работах Гегеля, Маркса, Энгельса и Ленина. Образно говоря, Сковорода — это зерно, а все последующие мыслители и деятели — это определенные формы развития того колоса, который вырос и вызрел из этого зерна. Сковорода сумел найти соответствующий способ жизнедеятельности в свое историческое время, вобрать и осмыслить все то, что в последующие годы было достигнуто в других исторических масштабах великими мыслителями человечества. Подобно Гегелю, Сковорода постиг диалектику, он овладел диалектическим мышлением, то есть мыслил диалектично. Хотя способ изложения диалектики природы у него основывался на мифологических и библейских образах. То есть его терминология не была научной в современном понимании.

Но помимо того, что Сковорода постиг и мыслил в соответствии с законами диалектики, он сумел поставить эту диалектику сразу на ноги, а не на голову, как это сделал тот же Гегель. То есть по-своему он совершил то, что впоследствии сделал Маркс. Об этом свидетельствует его отношение к христианству и церковникам, его обращение к так называемому язычеству. То есть те представления о природе, которые сформировались у него не только под влиянием мыслей Сократа, но и тех традиций, которыми была наполнена сама земля, на которой он родился. Под влиянием того духа народа, частицей которого он сам был. Именно эти представления привели его к тому, что он сломал рамки церковного христианского мировоззрения в своем сознании.

Но помимо этого, Сковорода смог совершить своей жизнедеятельностью такое воздействие на сознание людей, которое сравнимо с деятельностью Ленина, хотя имело иную форму. Он сумел найти и воплотить ту форму жизнедеятельности человека, которая максимально возможно для того исторического времени позволяла продвинуть народное сознание в направлении истинного развития человеческого духа. Если Ленину для своего времени, как человеку, осознающему свою историческую роль, требовалось занять руководящее место в общественной жизни, то для Сковороды таковым местом было положение странствующего мыслителя, который отстраняется не только от власти, но и от всяких форм общественной деятельности. Кажущийся парадокс, но именно благодаря такому своему местоположению в общественной жизни, в этом театре жизни, в час, когда только в среде социальной элиты назревала декабристская оттепель, он обрел возможность оказать воздействие на развитие человечества на том уровне, который сравним с деятельностью Ленина. Причем деятельность их осуществлялась в одном направлении — изменение человеческого сознания. При этом нельзя оставить без внимания и тот факт, что Сковорода по методам и форме своей деятельности, воплощал представления, которые лишь в последнее время стали обретать весомое значение для общественного сознания и которые попытался реализовать в свое время Махариши Ганди при организации известных социальных процессов. Вот почему Сковорода отказался стать духовным наставником гайдаматчины, как просили его лидеры восстания народа за свои права и против порабощения, уничтожения козацкой вольности. Кровь Колиивщины – это деяние, которое не могло быть приемлемым для Сковороды, которое он предвидел и которое свершилось после того, как он отказался быть вместе с гайдамацкими отаманами.

Если во времена Ленина представления о необходимости бескровного осуществления социальных преобразований еще находилось в своем неявном виде, гораздо сильнее оказались представления, что в силу необходимости вполне допустимо в борьбе за свободу “вражою, злою кров’ю волю окропити”, то Сковорода уже в свое время осознал необходимость не проливать человеческой крови в борьбе со злом. То, чем мучались впоследствии и Достоевский, и Толстой, ища решение этому. Ибо зло, то есть злато, которое вскрывается из обагренной кровью сущности человеческой, затем в новых одеждах, под новыми лозунгами продолжает властвовать по-прежнему над человеческим сознанием. Так тот вопрос, который стал на повестку дня лишь на рубеже второго тысячелетия — преобразование человеческого сознания — нашел свое разрешение в личности Сковороды. Он был человеком нового времени, человеком коммунистического общества, если под словом “коммунизм” понимать не “рай на земле” а ту реальность, о которой было поведано во времена не столь уж и близкие.
Причем, любопытна и следующая параллель – с живший в то же самое время Иммануилом Кантом. Известное кантовское умозаключение в результате его теоретических поисков, которое было им сформулировано в представлениях о неком «новом мышлении», которое должно было появится в некоем будущем и позволить преобразовать человечество, о котором из всех руководителей страны «построения нового общества» -  через почти восемьдесят лет такого строительства! - за вариантом «нового мышления» заговорит «странный от трактора», как его со временем определит для себя Родион, было не просто сформулировано Сковородой, а практически реализовано. Одно дело теоретизировать или много говорить, не объясняя толком, что это за зверь такой - «новое мышление», и совсем другое дело найти способ такого преобразования, пройти самому через соответствующие состояния, практически реализовать хотя бы на своем личностном уровне, чтобы можно было из этого опыта предлагать и объяснять, в какой способ, в силу каких причин и с какими последствиями возможно такое изменение.
Пройдя через изменение своего сознания: пережив состояние утраты, ломки старых представлений, иными словами разрушив в себе мир привычный, на некоторое время превратившись в «ненормального», который говорит что-то несуразное, найти возможность воссоздания и обретения как новых, неведомых доселе понятий, так и соединение этих «вспыхивающих» в мозгу новинок в некую понятную логики осмысления действительности, то есть некоего своего «нового мышления», Родион со временем понял, что подобное состояние не есть его уникальное открытие, как это вскипало в его уме в первые дни, что подобное преобразование своего мышления пережил и Сковорода. Этим объясняются его периоды «ненормальности», скупые сведения о чем есть в письмах его современников.
На почти утерянном знании этих механизмов, если судить о часто возникавших на протяжении ни одного столетия дискуссиях между настоятелями разных монастырей, в принципе, опираются и традиции духовных практик для достижения состояния «сатори» в тех же чанських монастырях. Об этом же свидетельствуют определенные данные, которые поясняют это придуманными не так давно формулировками о  «трансцендентном изменении мышления» или «трансмутации сознания».

Чего значит для любого ищущего понимая своего места в этом мире, понимания своей «роли» и своего значения в данном ему воплощении в виде проявленной сущности, что и сводится к решению задачи – познай себя! – тот вариант определения, который в переписке с другом написал Эпикур, но только и благодаря Сковороде был поставлено, как осмысление, что этими словами сформулирован принцип счастья: "Благодарение
божественной натуре, за то, что она нужное сделала нетрудным, а трудное -
ненужным".
Словянское понятие «природа» и греческих философов «божественная натура» - об одном и том же, но в слове ПриРода хранится и смысл, что есть «божественное», где его можно узреть – это то, что составляет Род.
    
Осмысливая таким образом роль личности Сковороды, Родион имел все основания полагать, именно благодаря тому, что такой человек прошел по земле, именно как человек реальный, тот самый «воздух» и наполнился теми идеями и представлениями, которые воплотились затем в умах других через другие образы, обрисованные другими словами. И не случайно этот человек превратился в народную легенду, в своеобразный народный дух. Именно этот дух и оказался тем воздухом, из которого черпали свои мысли другие.

Человечество лишь только начинает догадываться о том, как существуют, как действуют человеческие мысли, как человеческий мозг создает известный образ, где находится источник его идей, на какой почве вызревают плоды его воображения. Исходя из таких соображений, Родион смел утверждать, что жизнь именно Григория Сковороды явилась исторической предопределенностью того, что по прошествии известного времени в голове другого человека, вглядывающегося в образ будущего, возник образ, который он выразил словами: “Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма”.

Был период в жизни Сковороды, когда его взгляды, а соответственно и поведение, претерпели разные перемены, когда он переживал “непонятные”, мистические для современных исследователей, метания, что засвидетельствовал в своих воспоминаниях один из его знакомых священнослужителей, который, встречаясь со Сковородой в это время, пытался направить его “на путь истинный”. В этих же воспоминаниях Родион нашел свидетельство о том, что Сковорода производил на того, кто знал его еще со времен обучения в академии, странное впечатление: заикался, бормотал непонятные слова вперемежку с понятными и вид имел слабоумного. Прочитав это, Родион как бы воочию увидел то самое состояние, которое было ему знакомо по личным переживаниям. Это свидетельство, как и то, что Сковорода сумел понять диалектику природы, то есть смог преобразовать логику своего мышления в диалектическую логику, что находило подтверждение в его рассуждениях, дошедших до современников — это позволило Родиону прийти к выводу, что Григорий Сковорода понял и осознал то же самое, что открылось и ему в смысле истории развития и становления Слова. И хотя никаких прямых подтверждений этой догадке в тех источниках о жизни Сковороды, с которыми сумел ознакомиться, он не нашел, но, вроде бы, косвенные свидетельства, которые ничего не говорили исследователям жизни Сковороды, стали для него более чем явными указателями на то, что подобное было ведомо Сковороде, и именно благодаря этому его речь, его словоупотребление имели такой вид и оказывали такое воздействие на умы других, когда он обрел способность удерживать в равновесии свое сознание, когда научился владеть новым знанием Слова в том виде, которое вроде бы не отличалось для других от привычного, но была в его словах какая-то странная притягательная сила, своеобразная магия. Он объяснял то, что, казалось, нельзя было понять. И его слова были просты и доступны, легко проникали в сознание. Но, слушая его объяснения, люди испытывали странное состояние. Чем больше он им пояснял, тем больше вопросов у них проявлялось, тем острее их охватывало желание встретиться с ним еще, спросить его еще о чем-то. И что еще удивляло других, это странная веселость Сковороды, лицо которого как бы светилось радостью. Многие говорили, что он блаженный, были и такие, кто называл его святым. И это была правда, если только понимать значение слова “святой” в его достаточно давней взаимосвязи. Не требуется большого ума, чтобы понять, что “свят” и “свет” две грани одного слова. Но слово “свято” имело еще и знамение “праздник”. То есть “святой человек” — означало праздничный, веселый человек. Человек, с которым весело, интересно, радостно жить.

Именно такое понимание было у предков, когда они говорили о святом. Люди давно подметили особенность отдельных людей, их непонятное состояние радостности и веселости. Чаще всего это наблюдалось среди сумасшедших, блаженных, которые представлялись как божьи люди. Подобные представления об умалишенных бытовали среди народа почти до конца девятнадцатого века, их считали святыми людьми, а в их речах слышали глас божий.

Но существовала и другая традиция, которая оставила свой след в словах “умора”, “уморительный”. От которых в более позднее время появилось производное слово “юмор”. Эта традиция, или эти представления, восходят к тому времени, когда словяне почитали бога Ора как Отца Вышнего среди божеств. И говоря: “Ум Ора”, — они имели такое представление об уме этого бога, которое соответствовало пониманию веселья и радости. Но были и тогда уморительные люди, чей ум свидетельствовал, что они приблизились к уму Ора. И в древности люди были способны отличать подобное состояние ума, то есть сознание, мышление, как принято говорить сейчас. При этом понятие “умер” следует рассматривать в его связи с понятием “умора”. О том, что это две грани одного и того же понятия, которое в свое время обозначалось одним словом, свидетельствует и то, что до сих пор сохранилось понятие “уморить” не только в смысле насмешить до упаду, но и уморить голодом. Не умертвить, а именно уморить. То есть получалось, что святым человеком для живых еще задолго до введения христианства на Руси был человек, чей ум был подобен уму Ора. И когда человек умирал, то это понималось как переход его в Ум Ора. Отсюда, видимо, и происходит та традиция словян, которая охристианенному современному сознанию кажется кощунственной, когда соплеменники умершего радовались этому событию, а не печалились и страдали.
Веселость Сковороды, производящая на современников странное впечатление, его слова, которые были понятны и объясняли другим многое, но вместе с тем для всех оставалось загадкой, откуда берутся эти объяснения, почему именно так выстраиваются привычные слова в его речи, — все это осознавалось людьми как проявление святости, это воспринималось ими как нечто непривычное, то есть от Бога. И не случайно изображение Сковороды впоследствии часто встречалось в хатах простых селян, как не случайно и то, что оно ставилось рядом с иконами. Народная традиция, общественное мнение или, как выражались прежде, глас народа — это тот факт, который требует глубочайшего осмысления и мимо которого нельзя проходить как мимо чего-то малозначительного. Фактически все это свидетельствует о том, что Сковорода был воспринят народным сознанием как бог, живший на земле, прошедший по земному краю. Хотя это осознание произошло как бы в не явном виде. Но это заслуга не народа, а самого Сковороды. Он сумел таким образом прожить свою жизнь, что его личность не превратилась в идола, чего не смог избежать даже такой человек как Ленин, хотя именно против этого он и восставал больше всего.

Думая о жизни Григория Сковороды, Родион испытывал удивительное чувство при мысли о том, как, откуда нашел в себе силы этот человек вынести в своем уме тяжесть подобного деяния? Ведь самому Родиону было значительно легче, требовалось во много раз меньших усилий, потому что он опирался уже на знания, которое были достигнуты предшествующими титанами. Но для Сковороды они еще не существовали. Он в одиночку совершил те титанические сдвиги в своем сознании, которые впоследствии сумели сделать такие мыслители как Гегель, Маркс, Ленин. Родион не мог себе представить, как бы он вообще подошел к тому пониманию жизни, которое повлекло за собой столь значительные изменения его мышления, если бы не существовало работ Гегеля, Маркса, Ленина. Даже работ современных философов, которые тоже сыграли свою роль в том, что его мысль начала движение, поскольку он обнаружил несоответствие между представлениями классиков и тем, о чем писали современные специалисты в своих статьях. А ведь для Григория Сковороды ничего этого не было. В осознании собственной малости по сравнению со Сковородой для Родиона не было ничего уничижительного, ущербного. Величие других не подавляло его, а вызывало радость от того, что он сумел прикоснуться к тому, с чем соприкасались титаны человеческого рода; что ему удалось обрести свое видение того, что видели и они. Возможность увидеть нечто новое он обрел благодаря тому, что, повторяя слова Карла Маркса, поднялся, опираясь на плечи титанов, хотя, с другой стороны, он понимал, что ему открылось видение и такого, что оставалось неведомым этим титанам. Он познал это не потому, что был умнее их, а в силу того, что, как любой потомок, был умнее их исторически. Таков кажущийся парадокс человеческой гениальности. Он был умнее и Сковороды, и Маркса, и Ленина, но, одновременно, осознавал малость своего ума по сравнению с этими гигантами мысли.

У Родиона не было сомнений, что Сковорода сумел постичь то, что открылось и ему. Родион познал по-своему, в доступных для него формах, доступными для других словами говорил об этом, но смысл постигнутого был один и тот же. Хотя слова Родиона, образы и понятия, которыми он пользовался для осмысления этой сути, значительно отличались от образов и понятий, которые использовал Сковорода. Известная повторяемость такого сдвига сознания, закономерная “случайность” обращения мыслей Родиона к образу Сковороды в тот самый момент, когда ум его претерпевал выход из “круга нормальности”, когда образ Сковороды был для него больше призраком, созданным воображением по непонятным тогда причинам, когда из него вырывались слова о коммунизме, о новом времени, о том, что мир диалектически перевернулся, — все это свидетельствовало о проявлении закономерности общего развития человеческого познания. Именно с такой точки зрения он старался понять то, что произошло с ним. Именно так он воспринимал то новое, к чему приходил собственным умом. Во всем этом он усматривал не какой-то аномальный всплеск, а ту неизбежность хода развития, взросления человеческого ума, которая осуществлялась и посредством его собственного сознания.

Читая о том, как Григорий Сковорода ходил по родному краю, когда он, выходя из одного села и говоря, что идет в такое-то село, неожиданно оказывался совершенно в другом месте, Родион узнавал в этом проявление знакомого ему миропонимания. Ему была понятна причудливость поведения Сковороды, которая осталась в памяти людей как загадочная странность сельского философа. И это тоже не было случайностью. Именно тогда, когда таким же образом начал идти сам Родион, он и вышел на след Сковороды. Когда логика его мышления набрала ту силу, что потребовала от него иного поведения, когда он испытал необходимость идти в соответствии с этой новой логикой, что приводило к тому, что он менял направление движения, потому что старался прийти не в магазин в каком-то селе, а двигаться, согласуясь с движением потока самого времени, с движением развития природы. Родиону был ведом такой настрой ума, когда человек так идет по земле, словно сомнамбула или призрак, для которого не существует дорог, привычных для людей в их привычном понимании, но который идет по дороге, которую никто, кроме него, не видит. Ему было ведомо такое состояние, когда человек начинает видеть мир такими глазами, слышать звуки таким слухом, когда все привычное перестает для него существовать, когда каждое мгновение, каждый шаг неповторимы, но и требуют своего осмысления. Читая о странностях того, как ходил Сковорода, Родион не находил в этом ничего странного, он без труда узнавал в этом то состояние, когда человек идет, ведомый логикой Бiга времени. Это и был тот Бiг, которому поклонялся Сковорода.

Не случайно его сознание обратилось к образу Сковороды. Не столько его память, как память самой жизни, память земли, по которой он шел, сила воздуха, которым наполнялся его дух, давали ему шанс узнавать и пойти во след за проводником. Именно за проводником в будущее, а не за проповедником будущего. Ибо множество было проповедующих о будущем, но лишь единицы смогли проторить дорожку в него. И среди таких Григорий Сковорода продвинулся дальше всех. Потому и были сказаны слова: “Iнодi менi здається, що я ледве не торкаюсь головою зiрок”. В то же время как Кант оказался способен лишь восхищаться звездным сводом над головой.

Через Слово Родион постиг единение с тем, о ком до этого вроде бы и не думал. В этом и заключается та особенность воздуха родины, которая была давно уже подмечена, но которой не найдено было объяснение. Он увидел этого проводника, соприкоснулся с ним, когда оказался перед его гигантской фигурой из мрамора на Красной площади, когда его взгляд проследил, куда всматривается этот странник в селянской свитке, сапогах, когда прочитал надпись на невысоком постаменте: “Григорий Сковорода”. И было не просто символично, что этот великан как бы замер на мгновение, поджидая кого-то отставшего, весь устремленный туда, куда направляется его взор. Для ведающего то был призыв, который стал понятен Родиону лишь позже, когда он снова оказался перед этим памятником уже после того, как испытал ту ведущую силу в том самом краю, куда и смотрел Сковорода. Ибо в единую высь устремляется дух человеческий, хотя и по разным тропинкам восходит он туда.

Сковорода... С кого родом? “С ково рода”?
Что в имени тебе моем?..

Это имя сверкнуло в его сознании как зарница памяти, осветив его дорогу по деснянской земле. Он, ставший по-своему понимать слова, расшифровывать их, восстанавливая невоспринимаемые им до того смыслы, сокрытые слоем времени, что шлифовало их, видоизменяло, подменяя то, как произносятся и слышатся, тем, как записываются эти слова, доводя до привычного для современников вида. Эти слова, отрицая отрицающие смыслы, понятия, когда потомки отрекались от святынь своих отцов, когда священные для предков слова превращались в ругательные для потомков, он вскрывал одно за другим, находя в них новые, хотя в действительности давно забытые для потомков смыслы и значения, которые звучали как неведомые и одновременно знакомые, потому что эти слова сохранились и в своем первоначальном смысле. И появлялась возможность, сравнивая эти слова и те смыслы, которые они передавали, восстанавливать в своем сознании видение исторической реальности. Видеть реальность уже не сквозь пелену принятых в сегодняшнем дне представлений, а как бы в новом свете. Это тем еще было волнительно, что он мог переживать все муки и радости того, что он эти знания не вычитывает у кого-то, ему это не объясняют, а все достигается собственным умом. Неповторимое чувство, испытываемое человеком, когда полог, закрывающий лик времени, приоткрывается для его глаз не от того, что кто-то сдвинул его, а именно потому, что этот сдвиг был совершен собственными усилиями.

И теперь, узнавая подробности жизни Сковороды, Родион узнавал и свои переживания, которые не только радовали, но нередко и пугали его, думающего в то время, что он единственный, кого одолели подобные мысли, единственный, кто, испытывая потребность и вести себя соответственно, в минуты отчаянья ужасался от невозможности установить логическую связь во всем том, что обрушилось на него. И тогда наступало мгновенье, когда, будто очнувшись от всего того, что полностью поглощало внимание, он замирал от мысли, что он просто сошел с ума. Весь этот хаос мыслей, которым он старался найти лад, пытаясь привести в соответствие свое поведение, свое передвижение по земле с общекосмическим движением, остается в том же хаотическом состоянии. А его поведение становится странным, ненормальным. Он сам не знает, куда пойдет в следующую минуту. Все зависит от того, как он расшифрует сигналы, которые ему подает жизнь. Но он не знал никакой соответствующей “азбуки Морзе”, ему нужно было самому устанавливать, какое значение имеют то или иное событие, звук, цвет, образ. Его сознание тонуло в этом, и в конечном итоге он не находил лада ни в своих мыслях, ни в своем поведении.

Его губил своеобразный максимализм. Он, стремясь к этому ладу, понимал под этим такое состояние, которое должно обрестись им в какое-то единое мгновение. Он не понимал, что для этого требуются месяцы, может даже годы. Именно это заставляло его внутренне содрогаться от пугающей мысли, что с ним произошло что-то плохое, что он перегрузил свой ум непосильной задачей, и мозг не выдержал этого.

Подобное состояние охватывало и Сковороду. Именно в этом состоянии человек стремится уединиться. Вот почему Сковорода в какие-то моменты, когда его “охватывали приступы каких-то мистических переживаний”, как это пояснили авторы книги, убегал от людей. Родиону повезло, что именно в этот период его командировали на базу отдыха. Там он имел возможность уединиться и дать волю своему “безумию”.

Позже он встретил объяснения подобного состояния в литературе по йоге, где это называлось “трансмутацией сознания”, которое неизбежно происходит при достижении человеком определенного состояния своего сознания. Но в то время он не имел об этом никакого представления, он переживал это так, как будто подобное вообще впервые выпало на долю человека. В тех же чаньских монастырях наставники, учителя специально подводили своих учеников к тому, чтобы их сознание вошло в хаос, из которого оно должно было выйти уже в ином, новом виде.
Опять же, исходя из представлений религиозного характера, он мог подобно правоверному мусульманину говорить о том, что действительно мужчина способен родить пророка. Он сам пережил это. Вернее, он пережил такое, что объясняет подобное утверждение. Хотя кто как понимает язык притч и пророчеств – это еще свой вопрос. Подобие  пережитого им имело свое сходство с представлениями о рождении ребенка,   вплоть до физиологических ощущений. Ведь это не придумка, это он пережил реально, чувствуя, как непонятно что толкает его изнутри в животе. Сразу  он не осмысливал эти толчки таким образом, тогда у него не было времени задумываться над тем, что с ним происходит и о чем это свидетельствует. Но странность этих толчков, мягких и, одновременно, упругих, а в другой раз... Ведь, действительно, перед этим были какие-то более легкие сокращения, трепетания в области “солнечного сплетения”, как... Ведь это сравнение он слышал от одной женщины, которая говорила, что первые признаки движения плода подобны тому, словно бабочка своими крыльями касается живота где-то внутри. И он переживал ощущение подобного трепетания. А потом то ощущение, что он “вылупился” из какой-то старой оболочки привычных представлений, понятий, знакомых смыслов и увидел все по-новому. И перестал понимать окружающий мир. Все старые мысли перестали для него существовать, а новые он еще не усвоил, еще не постиг. Он чувствовал себя младенцем, Буратино, только что вырезанным из полена. Ведь сам факт того, что эти мысли появились в его голове, свидетельствует о реальности того, что он переживал в момент рождения. Он родил, но родил самого себя. И в этом смысле он не сомневался, что имеет все основания говорить и утверждать, что теперь он и есть пророк. Или скажем так: у него были достаточно веские основания...
Со временем Родион нашел более научное объяснение того, что с ним произошло. Точнее, нашел форму словесного объяснения, которая использовала представления и образы современного научного знания. Все эти аналогии, сравнения как бы дополняли друг друга, помогая Родиону, с одной стороны, осмыслить то, что с ним произошло. С другой стороны, вспоминая об этих представлениях, которые давно уже существуют в человеческом воображении, или постигая сравнительно недавние, он узнавал в этом то, что было им пережито, прочувствовано. Хотя и нельзя утверждать, что какое-то из этих представлений полностью соответствует его личному опыту. Однако такое совпадение позволяло ему делать вывод, что подобное происходило и прежде с другими людьми, хотя они и по-своему это понимали и находили свои объяснения.
Разговаривая как-то с одним своим знакомым и заговорив о странностях того, что ему выпало узнать, Родион услышал в ответ, что подобные представления, хоть и несколько другого порядка, уже известны. Это связано с так называемыми “черными” дырами. Представления и выводы теории относительности позволяли мысленно представить то, что должно произойти с космонавтом, находящимся в космическом аппарате, если он попадет в “черную” дыру и вернется оттуда. Слушая это, Родион почти сразу вспомнил о “парадоксе близнецов”, который имел отношение к той же теории. Через некоторое время, обдумывая услышанное и то, что помнил о теории относительности, Родион сумел найти определенное представление о ходе событий в таком гипотетическом случае, связанном с “черной дырой”. И не мог не почувствовать: все это носит подобие того, что происходило с ним в реальности, в реальности его психики.
“Парадокс близнецов” заключался в следующем. Если один из близнецов останется на Земле, а второй улетит на космическом корабле, скорость которого будет близкой к скорости света, то время для них станет разным. Близнец, оставшийся на Земле, будет стареть значительно быстрее в сравнении с братом-космонавтом. Внутренние часы последнего будут отсчитывать время тем медленнее, по сравнению с часами брата, оставшегося на Земле, чем большую скорость будет иметь ракета. К примеру, для близнеца, летящего в ракете будут проходить сутки, а для его брата внутренние, биологические часы отсчитают годы. Парадокс близнецов заключает в себе представление о том, что в таком случае близнец, оставшийся на Земле, уже состарится, в то время как его брат будет по внешнему виду почти таким же, как в момент их расставания на Земле. И если близнец-космонавт не будет возвращаться на Землю, а будет вечно мчаться в пространстве, то он состарится лишь на несколько лет, когда его наироднейший брательничек почиет, достигнув глубокой старости. Близнец-космонавт, дожив такой стремительной жизнью космического бомжа до глухой одинокой старости, намного переживет не только брата своего, а и его возможных потомков.
Отсюда следовали бы умозрительные картины встречи такого космонавта, пережившего всех родичей и возвращающегося на Землю, если бы не одно “но”. При возвращении на Землю такого космонавта время для него начало бы “раскручиваться”, из-за необходимости торможения, быстрее, чем это происходило бы для тех, кто живет на Земле. То есть, если бы близнец-космонавт вернулся на Землю и застал своего брата старым человеком, то и он оказался бы таким же старым человеком. Таким образом, их внутреннее время или, другими словами, биологические часы сравнялись бы и стали одинаковыми, как это было до полета. И здесь наступала очередь следующего “но”, которое Родион представил себе в силу известных своих переживаний. Но перед тем как в его мыслях появилось подобное представление, он услышал от одного из своих знакомых о том, как современная физика объясняет понятие “черная дыра”, трактует физический смысл этого явления и тех процессов, которые там происходят.
Любопытным и важным для Родиона было следующее. Если предположить, что существует космический корабль, который способен развивать значительную скорость и благодаря этому может настолько приблизиться к “черной дыре”, что окажется “захвачен” ее втягивающей в себя силой, то будет происходить следующее. В какой-то момент космический корабль окажется в той зоне “захвата”, откуда дальнейшее продвижение в “черную дыру” превратится в неизбежность. Допустим, двигатели ракеты способны будут как-то замедлить это продвижение, приближение в ту область пространства, где мир преобразуется в антимир. Но не более, потому что с известного момента гравитационная сила “дыры” становится неодолимой, и движение к ней оказывается необратимым.
В этом он видел подобие того, что происходило с ним, что он переживал, когда вначале с тяжестью внутри приходилось заставлять себя вникать, вдумываться, перечитывая по несколько раз, конспектировать. А потом словно мысли его обрели другую скорость. И эта скорость все увеличивалась, хотя и не было каких-то “столбов”, по которым это можно было определить достоверно. Достоверно для других? Но почему он должен кому-то доказывать, что он это действительно пережил? До ста верных примеров приведя для ста лбов, все равно до них не достучишься... Ему памятно было то ощущение, то тревожно-радостное чувствование, когда он понял, что его влечение, стремление превратилось в некое необратимое движение, что его мысли как бы вышли из-под контроля. Он чувствовал, что его несет куда-то, но куда...
Из космогонических представлений современной теоретической физики следовало, что гипотетический космонавт, находящийся на борту корабля, который стал входить в “черную дыру”, увидит будущее Вселенной. Попав в “черную дыру” корабль с человеком, как некая часть материи нашего мира, должны преобразиться в нечто иное. Перейти в антиматерию. Это понятие аннигиляции, когда частицы материи прекращают свое существование в рамках человеческих представлений и преобразуются в так называемые античастицы. Формально речь идет о гибели как космического корабля, так и человека. Если же предположить, что, в силу пока неизвестных причин, космический корабль вместе с человеком на борту после того, как с ними произойдет нечто, о чем человеческое воображение пока не способно строить даже какие-либо предположения, окажется способным выйти из “черной дыры”, преодолев состояние самоуничтожения материи в антимире, то есть аннигиляцию, если предположить, что подобное осуществилось, то космонавт, находящийся на борту такой ракеты, при выходе из “черной дыры” должен увидеть  прошлое Вселенной.
Ему известно было подобное. Был момент, когда он увидел будущее и смех... неведомый ему смех исторгся из самого его нутра тогда. Можно ли во всей полноте объяснить все то, что происходило с ним далее? А нужно ли это? Но было и то время, когда он увидел прошлое, история человечества стала видима ему таким образом, который не имел, казалось бы, никаких подтверждений, известных науке. Но дело было даже и не в том, что его представления, явившиеся ему подобным образом, противоречили общепринятым и общеизвестным представлениям и трактовкам. В данном случае любопытным было совпадение последовательности и самой сути переживаний, которые он испытывал и которые гипотетически строились и получались для осмысления понятия “черная дыра”. Последовательность событий свидетельствовала, что, в таком понимании, можно было говорить о том, что он прошел в своей психике через “черную дыру”.
Пытаясь самоосмыслить, самоосознать все то, что произошло с его “я”, Родион представлял это таким образом. Космонавтом, преодолевшим “черную дыру”, был один из близнецов, но... Это и было то самое “но”: в силу того, что его возвращение на Землю происходит уже не просто, а после того, как он преодолел нечто, побывав в “черной дыре”, и близнец-космонавт становится уже иным. В чем заключается это “иное”, Родион не брался объяснить, но уверенность в том, что это должно быть так, основывалась на знании того, что ему самому привелось пережить. Он не сомневался, что возможность такого сопоставления, соотнесения одного с другим имеют под собой реальную почву. Он испытал подобное на самом себе что в таком случае близнец космонавт вернется на Землю иным, не таким, как это трактуется в простом “парадоксе близнецов”. Это был парадокс “парадокса близнецов”, который установил для себя Родион.
Но возможно ли прохождение через “черную дыру”? Представления современной физики утверждают, что нет. Но Родиону его личностные переживания позволяли заявлять обратное. Ибо, полагая подобные процессы в физическом мире и то, что ему удалось осуществить в своей психике, явлениями одного порядка, или, лучше сказать, разными формами проявления одного и того же явления природы, одной и той же природной сущности, он имел, таким образом, определенные причины утверждать, что как оказалось возможным преодолеть нечто сродни “черной дыре” в области сознания, то должна существовать известная возможность подобного же преодоления “черной дыры” и в области космоса. Иначе с ним бы самим не могло произойти то, что тем не менее произошло. Именно это и является основным доказательством реальности таких явлений.
В этом проявился занятный логический круг движения мысли Родиона. Вначале он нашел подтверждение своим переживаниям и, соответственно, мыслям в определенных представлениях современной физики, которые сами пока являются лишь гипотезой. Но для него существование такой гипотезы послужило той опорой, которая позволяла убедиться в реальности того, что было им прочувствовано и осмыслено. А следующим логическим полукругом явилось то, что, опираясь уже как на реальность на то, что стало ему ведомо в силу личных переживаний, он приходил к пониманию, что возможность подобного в других масштабах, в других формах является уже не гипотетической, а вполне реальной. При этом переходы от одной формы проявления материи к другой не являлись для него непреодолимыми. То есть, то, что он установил для себя в области мышления, что реализовалось в психике отдельного человека, было взаимосвязано, с одной стороны, и определяло возможность подобной реализации, с другой стороны, и в области физических объектов в масштабах космоса. В известном смысле, это было проявлением того, что понимается, когда говорится о двух космосах: космосе физических объектов и космосе человеческого разума, его духа. Таким способом Родион установил, нашел некую точку, в которой эти два космоса соединяются и выступают уже в том виде, в котором действительно и существует природа — в виде своего единства.
Так было. Он видел  будущее и видел  прошлое. А между этими двумя видениями  он пребывал в дивном состоянии — состоянии дива необъяснимого чередования смены образов, направленности мыслей. Некоего круговращения всего ведомого ему на тот момент, калейдоскопического слововорота всех его знаний. Подобно водовороту, этот слововорот затягивал его мысли туда, где он и не думал оказаться, увлекал попасть туда, куда даже не предполагал. Что это было, что довелось пережить Родиону?
Представления о “черной дыре” в достаточно удовлетворительном виде содержали в себе сущность пережитого им, хотя и не исчерпывали. Эти представления как бы отражали схематические контуры произошедшего, а все, что заключалось в эти контуры, что наполняло их реальностью пережитого, — все это Родион нес теперь в своей памяти. Все это сотворилось той его сокровенностью, которую немыслимо было передать, высказать, осветить. Немыслимо, с одной стороны, а с другой стороны, не существует необходимости подобного освещения, объяснения. В действительности, все произошедшее не представляет интереса для кого-нибудь другого, кроме самого Родиона.
Все это — видение будущего и прошлого — связалось для него с постижением Слова как явления материального мира.

Родион мучительно переживал появление нового человека в самом себе. И не было ему помощи откуда-либо, хотя со всех сторон, отовсюду шла к нему энергия возрождения. Нужно было только суметь уловить ее, вобрать в себя. Не было у него учителя. Но из кажущихся обыденных слов, привычных мыслей, из самой жизни он узнавал нужное. Только приходилось внимать жизни через постижение самого себя, выворачивая самого себя, доводя до исступления. Так появился новый человек, которого Родион сам породил в себе, говоря в узком понимании этого слова, потому что в широком — изменение, перерождение, произошедшие в нем, были предопределены самим историческим развитием. Сама жизнь Родиона, условия жизни и те возможности, которые предоставлялись ему обществом для реализации своей личности — все это предопределяло его развитие. Его, как и всех остальных, жизнь мучительно сдавливала своими тисками со множества сторон. Но именно эта мучительность, это сдавливание, в конечном счете, заставили и позволили найти выход, обрести внутреннюю свободу, равновесие внутри себя. Познать себя в той степени, когда человек вправе сказать, что он реализовал себя.
Все, пожалуй, действительно все то, что он “открыл” для себя — это точно было открытие для себя. Потому что все это уже было известно людям. Правда, было определенное своеобразие в рассуждениях Родиона, но это можно было принимать как некое дополнение, уточнение уже известного, но не нечто “новое”, чего никто никогда не знал. Знали, но... забыли. И теперь эти знания необходимо было как бы заново устанавливать. А это, в свою очередь, влекло и несколько другое понимание уже известных свойств, фактов.

Познав все это на своей шкуре, он и во всех тех отрывочных сведениях, которые находил о Сковороде, видел то, что никому, кроме него, не было ведомым. Мучаясь от того, что ничего не понимает, он двигался к новому пониманию жизни, сам о том не догадываясь. Вся его тоска по родителям, по родным ему людям, которая копилась в нем, сколько он себя помнил, которая обжигала его детское сердечко, горячила слезами по ночам и в детском приюте, и в детском доме, давила отчаянной верой в то, что завтра, что под Новый год, в майский праздник за ним придет его мать, и его жизнь перевернется, наполнится радостью и весельем. Вся эта тоска, которую он, казалось, преодолел в себе уже давно, разуверившись в своих грезах, вырвалась тогда на берегах Десны с новой, неведомой силой.

С кого родом — то был не только вопрос, то было для него обещание, указание и призыв идти вслед, идти по земле по этой логике движения материи, чтобы узнать род свой, своих родных. Он понимал это тогда в лоб, напрямую. Так, как ему хотелось самому. И жизнь его обманула, в этом смысле. Но он нашел то, что искал, хотя далеко и не сразу понял это. Имя вело его в поиске отца и матери своих, в поиске родивших его — и первое имя, которое искрой памяти взвилось в нем на этой дороге, зовя за собой, было имя человека, произнесшего: “смерть мне дай полюбить”.
И тогда, когда он подошел впервые ночью к старой хате, какой отчаянно-сладостной истомой зашлось его сердце, как гулко стучалось оно в ночной тишине в запертую дверь и какими волнами жгучих слез накатывалось к самым краям зениц и дрожало, готовое сорваться вниз, сдерживаемое усилием воли, опрокидывалось внутрь его, омывая, очищая его самого изнутри, — он знал тогда, именно знал, все произошедшее за эти дни подвело его к этому, что он стучится в дверь, за которой найдет своих мать и отца. То были мгновения того полного безумия, которые ничем не отличаются от постижения Истины. То был тот плод фантазии, правдивей которого нет ничего на свете, то была та правда жизни, фантастичней которой не может быть. И когда в следующую ночь, вновь прейдя к этой же двери, он увидел почти у порога две клумбы с высокими цветами, которые находились одна возле другой и которые больше напоминали надгробия из цветов, которых не было прошлой ночью... Все, что он передумал, стоя на коленях перед этими цветами, позже сам не мог вспомнить. Осталось только знание того, что огонь матери-земли, который плавил его мозг, обрел свое место в его сердце. Он выжег его изнутри, очистив от всех шлаков и примесей, которые отравляли его сознание завистью, недовольством, жадностью, презрением, ненавистью, обидою, злобою... Все зло, которое застилало его глазам свет солнца из-за блеска золота.

Что в имени тебе моем?

Через имя человеческое Родион шел к постижению Слова. Постигая Слово, он познал неведомый ему до этого смысл имени человеческого. И не случайно сказано народом: “Говори человеку: свинья, свинья — он и захрюкает”. Знают ли люди, когда называют и обзывают других разными словами, что вершится и низводится ими при этом? Какие силы высвобождаются и какие направляются по ложному пути под воздействием разных слов?

СКОРА-ВОДА — твердили ему капли летнего ливня, обрушившиеся из черной, тяжелой тучи, освежая его разгоряченный ум, когда он копал яму под общественный туалет на берегу канала. И нашел почерневший от времени обломок доски, который воспринял как часть сломанного креста. Нашел в белом песке несколько камешков, сложив которые на этом обломке, с удивлением и трепетом увидел, что они образуют как бы человека, его голову, туловище и ноги. И замер от догадки, что эта часть креста от могилы какого-то человека. Неизвестного человека. И стоял, стараясь понять, кто этот человек. И когда дождь стал утихать, увидел след на мокром песке, словно оставленный человеческой босой ногой, но только неправдоподобно большой. И он отбросил лопату, отказался копать в этом месте выгребную яму, когда наконец, опоздав часа на полтора, подошли те, с кем он вместе должен был работать. И ушел, потому что понял: это и есть след от ноги того гиганта, за которым он шел вчера вечером, ведомый силою, что хранилась в самой земле.

С-КОВО-РОДА — лился ему прямо в широко раскрытые зрачки свет полуденного солнца, сжимая их в две маленькие точечки, проникая в него живительной, теплородной, пронизывающей силой, которая соединялась в единое целое в его сердце с огнем матери-земли. И фиолетовое, переливающееся серебром пятнышко, словно точка фокуса, повсюду бежала перед ними, куда бы он ни смотрел. То свет Солнца, который он вобрал в себя, очеловечив, изливался из прозрачной синевы его глаз, порождая след Солнца. Он чувствовал, что энергия его кипящего разума нашла сопряжение с энергией Солнца, преобразовалась некоей частицей очеловеченной солнечной энергии, а фиолетово-серебристое пятнышко — то и есть эта энергия, изливаемая теперь из его зрачков на все, на что был направлен его взор. Его ВозОр.

СКОРА-ВОДА — шептали его пересохшие губы, когда он, дрожа всем телом от нервного напряжения, пил воду Десны, стоя на коленях. То поднимаясь, то опять нагибаясь, словно кланяясь этой реке за то, что спасает его разум от жара того огня, что охватил все его тело, но сильнее всего его голову. Следя за водоворотами, которые появлялись на водной поверхности то тут, то там, словно неожиданные мысли в голове, притягивали к себе, вбирали в себя спокойную и, казалось, медлительно текущую воду по гладкой, зеркальной поверхности реки. И его тело, этот “человеческий болван”, наполнялось каждой своей клеткой живительной влагой. Каждая клеточка тела получала ту влагу жизни, которая позволяла телу удерживать в себе бушующий огонь разума. Так пламя и вода, сливаясь в нем, меряясь силами, удерживали его сознание на грани своего соприкосновения, и рождающаяся от этого взаимодействия сила горячего воздуха устремлялась вверх.

С-КОВО-РОДА — распевно, тревожно шумели высокие сосны, когда он шел по лесной дороге, и, казалось, холодный, ночной ветер, соприкоснувшись с его телом, становится теплее. Воздух всего белого света вбирал его энергию, как он сам вбирал в себя воздух. “Я ледве не торкаюсь головою зiрок” — в минуту откровения произнес Сковорода, понимая свое величие. Величие не мирское, а то, которое позволило ему завещать сделать на могиле, которую выкопал собственными руками, куда, можно сказать, сам лег и умер (или, как сказали бы исповедующие мудрость йоги, дал себе приказание умереть и умер), надпись: “Світ ловив мене, та не піймав”. Какой свет его ловил и не поймал? Неужто только один смысл о так называемой светской жизни был вложен им в это слово-образ? Только большие ученые, доктора наук, хваленые поэты-стихотворцы способны удовлетвориться подобным пониманием слова «свет» в этой фразе Сковороды. Того, кто стоял на коленях, каждый день приветствовал солнце утром и прощался с ним вечером, ловя и вбирая в себя его свет, кто даже царице-”гуманистке” на вопрос, почему он такой черный, ответил, что как сковородка чернеет от огня, так и он почернел от солнца; кто вбирал в себя не только свет Солнца, но и свет других звезд? Его не словил тот свет, который не сумел словить.

— С кого родом, — твердил, как заклинание, Родион, идя по деснянскому краю, находя ответы и разочаровываясь в них. Ибо очарование ясностью и пониманием неизбежно приводило к появлению новых вопросов, которые тут же омрачают эту ясность и ввергают еще в более глубокое непонимание. Раз очаровавшись пониманием чего-то, человек способен прийти к устойчивому пониманию этого лишь после того, как сумеет еще несколько раз достичь по этому же поводу состояния очарования, каждый раз как бы с других сторон подходя к одному и тому же вопросу. Это позволяет ему увидеть нечто в его многогранности. Только тогда он действительно достигает достаточного понимания. Только тогда можно говорить, что человек начинает видеть суть вещей.

Находя удовлетворительный ответ, объяснение чему-то, испытывая первый раз очарование от переживаемого мгновения ясности, он убеждался, что вскоре эта ясность омрачается еще большим непониманием, поскольку возникает сразу несколько вопросов, на которые нужно найти ответы. И при этом он не может выделить, какой из этих вопросов наиболее важный, а какие второстепенные. Они все для него одинаково важны, но думать одновременно в разных направлениях невозможно. Этот лавинообразный процесс, подобный цепной реакции, вызывал взрыв в его сознании, что временами ввергало его в состояние некоего ступора и он не знал, в какую сторону направить свои мысли. Но это же заставляло переживать ликование, поскольку он воспринимал это как своеобразный информационный взрыв, изменяющий его видение. И главное, что источником этого был его собственный мозг. Он обрел способность самостоятельно постигать истину, искать и находить объяснения. Пусть невразумительные для других, пусть даже для него самого это выглядит пока лишь намеком. Даже если это и останется в таком виде, все-таки он сумел достичь того, что видится многими как вершинное достижение. Доступно то, что считалось доступным лишь гениям рода человеческого. Но они не только переживали это состояние, но в результате этого обретали и новое знание, которое передавали другим. Ему же нечего было передать другим, ибо оно имело такой вид, что другие не могли его воспринять. И даже если он не сумеет найти доступную другим форму того нового, что открылось ему, это не будет иметь значения для него самого. Главное, он смог испытать, пережить то, что овладевает человеком, когда тот узнает нечто новое. Он ликовал и кричал во весь голос, предупреждая мир, что подобное есть лишь начало того большого взрыва, предвестником которого он шел по этой земле. Его в дорогу позвало имя народа, сыном которого он родился, мысли которого терзались во мраке человеческого существования многие века, в черноте земли, на которой всходило Слово.

Из глубины его сокровенности, неожиданно для него самого, пробилось даже не желание, а необходимость, острейшая потребность говорить на украинском языке, И он мог в тот момент говорить на этом языке, языке любви, потому что люди, с которыми он встречался на дорогах, в селах говорили с ним на этом же языке. Для них было нормальным то, что явилось неожиданностью для него и что было бы подавляемо в нем, останься он в городе, где редко можно услышать говорящих на языке любви. Самой жизнью было уготовано так - “так должно было случиться”,- что пробужденная из глубины сознания потребность была естественна для земли этого края. Сама земля возбуждала в его сознании сокровенные звуки, чтобы в его психике открылись заслонки, и мысль нашла новые каналы своего продвижения к знанию нового. Оттого и звал его на эту землю, в эти леса и поля тот, кто в имени своем нес вопрос, ответом на который стала сама его жизнь: с кого родом?..

Что в имени тебе моем?

Так шел он к постижению собственного имени...

Чем больше Родион вдумывался в значение личности Григория Сковороды, чем больше узнавал его мысли, читая “Сад божественных песен”, басни, письма, узнавал подробности его жизни, тем яснее понимал смысл жизни этого человека, Тем сильнее он утверждался в правильности этого понимания. То, что для современников Сковороды объяснялось словами “святой”, “божий человек”, теперь имело иное звучание: новый человек, человек нового сознания, к проблеме воспитания которого человечество только лишь теперь подошло вплотную, хотя говорилось об этом несколько десятилетий. Но это были слова, которые произносили, не задумываясь о том, что под ними подразумевается. А уж о том, чтобы делать в этом направлении какие-то сознательные шаги, и речи не было. Но взросление человечества, рост человека происходит, что называется, естественным путем, в большей степени вопреки тому, что делалось теми, кто привычно твердил о необходимости воспитания нового человека.

Люди давно пытались осмыслить такое состояние разума человека, при котором его бытие обретает способность плодоносного существования не только в физиологическом смысле, но и в духовном. Вникая в сопутствующие этому состоянию признаки — непонятная веселость, просветленность, доброта, смех, непонятные мысли и странные слова — люди подспудно понимали, что это лишь следствие, а причина заключается в чем-то ином. Как представлялось Родиону, на подобные признаки наиболее заинтересованное внимание обратил Булгаков. Хотя и в библии можно найти такое внимание, попытку осмысления поступков, деяний того, с кем увязывается то, что определяется словом “бог”. Но это осмысление, как и реальные признаки, перемешиваются, переплетаются в библейских текстах с вымыслами, порожденными человеческой фантазией, ибо людям свойственно желание и способность поэтизировать, гиперболизировать все, чтобы поразить свое воображение и воображение других. Такие чудеса затмевали и как бы отстраняли те реальные необычности, которые люди подмечали и старались найти им объяснение. В итоге настоящие свойства необычных человеческих личностей, которые удивляли собой тех, кто встречался с ними, и, помня эти встречи, пытался проникнуть в то, что представлялось тайной для их ума, если не заслонялись полностью, то как бы растворялись, запрятывались от людского внимания среди огромного количества фантастических чудес и чудесных фантазий, которые, в первую очередь привлекали внимание, тем самым и отвлекая его от действительного необычного, что проявлялось в отдельных людях, помогало людской памяти превращать их в пророков, святых. Таковыми были Будда Готаман, Сократ, Магомет, Сковорода...

Бесспорно, Булгаков, создавая свою версию встречи ЕгоШуи с Пилатом, исходил именно из текстов библии. Но его заслугой является то, что он сумел вычленить не только главное, что заставляло людей видеть в ЕгоШуе бога, но и отделить его от сказочного, порожденного мечтой о несбыточном, о сверхприродном. Даже то, что использовал малоупоминаемым вариантом его имени Егошуа.
Об этом свидетельствует как сам период, который взят в основу рассказа, так и то, на чем делается акцент в тексте. Если на изложенную в романе историю взглянуть глазами человека, который никогда ничего не слышал об Иисусе Христе, то получится странное дело. Это будет рассказ о человеке, который ничего сверхъестественного не совершал, об этом нет никаких упоминаний в книге, но что как бы само собой разумеется теми, кто читает. Нет никаких упоминаний о чудесах воскрешения, прозрения слепых и прочее. Из подобных чудес есть лишь снятие головной боли, что на сегодняшний день уже вполне привычное явление. Но Булгаков один из немногих, кто обратил внимание на суть данного вопроса. Хотя на подобное обращал внимание и Пушкин. Правда, поскольку предмет его интереса был несколько иной — он старался найти объяснение загадки личности Пугачева, — то у него это обрело соответственно и другое звучание, имело другую окраску. Но все-таки суть вопроса была достаточно близка, поскольку и один герой и другой были именно из разряда тех личностей, которые не только провозгласили себя царями, но которых за таковых стали принимать и другие. Понимание, представления Пушкина и Булгакова не являются наиболее полными по данному явлению. Были люди, которые, яснее поняв суть подобного явления, задумавшись над этим, сумели воплотить это в себе, то есть стать теми, кто своей личностью вызывал у окружающих впечатление “святого”. Но представления Пушкина, а особенно Булгакова любопытны и полезны тем, что они представляют собой именно общепринятое мнение людей, то есть мнение, не выходящее за “круг нормальности”. Причем Пушкин, пусть на одном примере, сумел показать суть этого явления, в то время как Булгаков, более явно обозначив проблему, не нашел убедительного изображения этому свойству таких личностей. Самое точное описание было сделано им практически при помощи выдержек из библейских текстов.

Это говорит, в первую очередь, о том, что подобные люди, как для своих современников, так и для нынешних поколений остались загадкой, непонятной аномалией среди людей. Это так же говорит о том, насколько мало изменились люди за весь этот период, насколько близок их общий уровень сознания. И это является подтверждением того, что этот отрезок истории есть, по сути, единый период, который правомерно обозначить понятием “детство”, хотя налицо и определенные различия этого детства, позволяющие разграничивать его на начало светлого детства и конец света этого детства. И именно начало конца этого детства символизируется тем, что человечество вплотную подошло к проблеме сути того “непонятного” состояния сознания, психики человека, которое находило объяснение лишь в словах “свято”, “бог”. Настало время, когда подобное объяснение уже не может быть удовлетворительным, как не может быть удовлетворительным с определенного возраста объяснение, что детей находят в капусте. Или их приносит аист.
И Пушкин, и Булгаков выделяли как главную особенность своих героев одно и то же — необычную речь. “Он знал слово” — говорил Пушкин о Пугачеве, стараясь объяснить, почему ему верили другие. Хотя и указывает еще на некие таинственные знаки на груди Пугачева, которыми, согласно людской молве, всегда отмечены истинные цари. На это же обращает внимание и Булгаков. Ведь Пилат мучается именно тем, что не смог спросить чего-то самого главного, не получил ответов на самые важные вопросы. И не случайно образ двух идущих по лунной дороге, бесконечной дороге, и беседующих без помех — венчал и человеческую тоску Пилата о том, кто сможет дать объяснения всему, мучающему душу, и то, что требуется человеку “детского сознания”, когда он зовет Бога. Люди, которые владеют объясняюще-загадочными словами, имеют свою, отличную от других людей, логику мышления. Так говорить, чтобы твои слова не только давали ответ другим на интересующие их вопросы, но и порождали одновременно новые вопросы, возможно только имея свое видение мира, владея своей логикой связи причин и следствий мыслей, поступков, событий, происходящих вокруг. Именно это порождает те слова, тот строй речи, которые оказывают притягательно-волнующее воздействие на умы других людей. То есть владеть подобным словом способен лишь человек, обладающий целостным мировоззрением.

Таким был Будда Готаман, если вдуматься в смысл притчи о его известной «улыбки Будды», когда он в какой-то момент переставал отвечать на бесконечные вопросы какого-нибудь из своих учеников, замолкал, отвечая «загадочной» улыбкой. А загадка этой улыбки проста: понимающий – не спрашивает подобное, спрашивающий – не поймет ответа. Таким был и Григорий Сковорода со своей легкой и тихой улыбкой, освещавшей его лицо. Он нашел свою точку зрения, с которой смотрел как на весь мир, так и на отдельные его явления. Именно это есть одним из признаков того, что человек способен зреть истину. Познать самого себя и есть найти свою точку зрения, познать свое место в пространстве и времени, постоянно осознавая это в движении и развитии.
В свое время, начав штудировать произведения классиков материализма, Родион с какого-то момента заметил невиданную ему доселе особенность в рассуждениях Маркса. В разных работах на вроде бы совершенно разные темы, во всех своих мыслях по совершенно разным вопросам Маркс удерживал и сохранял нечто единое. Вначале Родиону было непонятно, что же это такое. Потом до него “дошло”, что это нечто такое, что как бы незримо присутствует во всех мыслях Маркса. Оно наполняет все его произведения, хотя само находится где-то вне этого текста. Обратив на это внимание, Родион заинтересовался этим еще и потому, что для него самого эти разные вопросы так и оставались отдельными, совершенно не связанными между собой частями. Словно он видит отдельные фрагменты мозаики, один кусочек такого цвета, другой — этакого, но не понимает их взаимосвязи. То есть его глаза не видят общего изображения, образа, составленного из этих кусочков. Это было проявление своеобразной близорукости, когда человек, стараясь рассмотреть, понять что-то, стремится поближе стать к тому, что пытается рассмотреть. И, бегая глазами по поверхности мозаики, все четче видя и яснее сознавая каждый кусочек, он не понимает их взаимосвязи. Но если у него хватает терпения длительное время все так же напряженно всматриваться в эти фрагменты, он начинает различать, что какие-то участки одного цвета, то плавно, то резко переходят в другие, хотя никакого смысла в этом вроде бы и нет. Так было с Родионом, когда он заметил, что существует какая-то непонятная ему взаимосвязь во всех рассуждениях, в мыслях по совершенно разнообразным вопросам, которые затрагивал Маркс. Пытаясь уловить эту взаимосвязь, Родион далеко не сразу нащупал связующие линии самой логики мышления, которые, пронизывая все мысли Маркса, оставались как бы вне страниц его работ.

Если человек, пытающийся осознать суть жизни, не отмахивается от ее разноцветного многообразия, не останавливает свой, так называемый, духовный рост мыслями, что все это, мол, “ерунда, абстрактная философия”, то через какое-то время с удивлением и радостным потрясением обнаруживает, что он стал иначе видеть все это разноцветие. Он начинает смотреть уже с другой высоты, с другой точки зрения на мозаику жизни. Почувствовав это, человек начинает искать ту точку, с которой его глаза смогли бы увидеть всю картину, в едином ее целом. Это подобно тому, как человек, рассматривающий с очень близкого расстояния мозаику, неожиданно догадывается, что нужно отойти на несколько шагов, и обнаруживает, что начинает иначе воспринимать все фрагменты, которые изучал до этого. Поняв это, он ищет оптимальное расстояние между его глазами и картиной. Но если подобный поиск своей точки зрения можно часто наблюдать на художественных выставках, то в области мировоззрения такой поиск не столь легок. И дело тут не только в том, что это качественно более высокий уровень человеческого познания. Существенно то, что в области мировоззрения подобный поиск далеко не столь привычен и так очевиден, как в картинных галереях. Люди в своем большинстве еще не имеют навыков, поиска своей точки зрения в том, что понимается под духовным ростом или ростом сознания. Ибо таковой рост для отдельного человека связан с возрастом человечества. В этом движении так же существуют свои шаги, изменяющие угол зрения, приближающие к той точке, с которой наиболее полно и четко можно всматриваться в “картину мира”, увидеть мозаику жизни, осознать общий образ — лицо времени, лик истории.

Стараясь уловить эту взаимосвязь, присутствующую во всех работах Маркса, сопоставляя разные мысли, фрагменты из разных работ, Родион, сам того не понимая, направил свои силы на постижение логики мышления Маркса. А это вело к тому, что незаметно для него самого, особенно вначале, стало изменяться его собственное мышление. С определенного момента этот процесс пошел достаточно быстро: уже через несколько месяцев, он почувствовал, что стал по-другому мыслить. В других масштабах.

Это ощущение возникло в нем к концу зимы. Именно тогда он почувствовал, что меняется расстояние, с которого пытается рассмотреть мозаику жизни. Все это вызывало в нем чувства удивления, радостности, веселости. Нечто подобное тому, что человек испытывает, впервые почувствовав действие алкоголя. То же головокружение, то же ощущение, что доступным и возможным стало то, что прежде казалось недосягаемым, и все это замешано на непонимании, почему вдруг все так вышло, отчего это произошло. Оттого его и не напугало, а как бы веселило и то, что тогда же он почувствовал, что какое-то непонятное уплотнение появилось у него внутри головы, в области темечка.

Вся привычная мозаика жизни: представления, понятия, смыслы, — все это как бы поплыло, начало терять свои очертания, хотя вроде бы и оставалось на своих местах. Тогда он не мог даже задуматься, что с ним происходит, его полностью поглощали мысли, которые сопровождали это движение, и этим же движением, изменением сопровождались сами. Родион был тогда во власти всех тех философских проблем и вопросов, которыми загрузил свой мозг, и мог только с некоторым удивлением, как удивляется впервые опьяневший человек, какой-то частью сознания, как бы со стороны продолжающей контролировать происходящее, отмечать, что с ним происходит что-то непривычное, незнакомое, непонятное. Он стал видеть, понимать то, чего раньше не замечал. Но, начав так видеть, он вскоре обратил внимание, что другие, окружающие его люди, продолжают не замечать всего этого так же, как и прежде.

Если говорить строго, все люди смотрят на одно и тоже. И это не что иное, как лик истории. Детское восприятие тем и характерно, что лик этот, мозаику, из которой он состоит, оно наблюдает с очень близкого расстояния. Это предопределено вначале “ползунковым” периодом развития, а затем маленьким ростом. И только известная высота, достижение определенного роста человечества дает возможность увидеть этот лик. Природа роста человечества подобна природе роста отдельного человека. Природа нравственного, духовного роста человека связана с ростом человечества. Строго говоря, ни один человек не способен увидеть, во всей полноте обозреть лик жизни. Говоря языком философии — познать абсолютную истину. Но достичь истинного взгляда, найти свою точку зрения и увидеть момент истины в доступной для данного времени форме — подобная возможность присутствует в самой природе человека. Эта изначальная потребность не что иное как совесть. Сумев подняться, дотянуться до необходимой высоты зрения, человек испытывает острую необходимость сопоставить, соизмерить свои впечатления, свои представления с образом мыслей другого человека, который смотрит подобным образом на этот же лик, то есть видит образ подобный. Отсюда понятно, что истина рождается не в споре, а в обмене, сравнении видимого образа двумя разными наблюдателями. Спор же появляется, когда вместо выяснения сути самого образа, лика жизни, происходит подмена и начинается ложное, ошибочное выяснение, чья точка зрения наиболее достоверна или кто был первым увидевшим.

Человек, видящий суть жизни, неизбежно и “суще живе”. Ибо в его жизни уже не существует тех ложных дилемм, в которых путаются люди, видящие лишь хаотическое многоцветие мозаики, — такой человек живет, согласуя свою жизнь с самой сутью жизни, природы для конкретного, своего времени. И многие, почти все, не понимают, куда он идет и почему. А те, которые способны видеть подобное... Таких нет рядом с ним, таких людей было столь мало, что встречаться, обмениваться мыслями они могли только через столетия, даже тысячелетия, узнавая друг друга сквозь все те словесные наслоения современников и потомков, которые по-своему, по-детски переиначивали, переворачивали мысли идущих по законам Солнца. Кстати, отсюда же вытекает и тот интерес, который такой человек проявляет к мнению любых других людей. Ибо он, увидевший по-своему общую картину, больше других начинает осознавать, как ему недостает возможности сопоставлять свои представления с видением подобного другим человеком. Эту пустоту он заполняет тем, что начинает из мнений большого количества людей выискивать и определять эту же общую картину через многообразные фрагменты, которые улавливают разные люди. Поэтому он становится предельно внимательным и заинтересованным собеседником, понимая, что любой из них смотрит и познает то единое, что и он сам. То, что люди смотрят на это единое, но не видят его, как некое целое, еще не означает, что то, что они видят — неважно и ненужно. Наоборот, в тех деталях, о которых размышляют они, сами того не понимая, помогают такому человеку более ясно увидеть тот образ, который он сумел постичь. Одна случайная, вроде бы малозначительная фраза, мысль для такого человека подчас говорит о столь многом, хотя об этом даже не догадывается тот, кто ее произнес. Родион это испытал на себе — получается так, что жизнь как бы сама объясняет тебе свою суть, необходимо только научиться слышать ее речи. Она говорит с тобою как бы не напрямую, а опосредованно, через множество форм и явлений. Ее речь звучит для всех... И каждый по-своему слышит ее голос. Голос, который еще называют голосом совести, хотя способность слышать этот зов и есть именно совесть.

Ложные дилеммы, которым несть числа в жизни человека, не нашедшему своей истинной точки зрения, а принимающий за такую точку свое самомнение. И чем «глупше» это самомнение, тем глубже се-ложные вопросы терзают в сомнениях такого человека. Ища свою точку зрения – человек ищет свое место в жизни. Возможно найти вслепую свое место в жизни, но это крайне редкое явление, и все равно, слепота восприятия окружающего мира будет оставлять в душе «неразрешимые вопросы». В природе не существует «неразрешимых вопросов», но возможно состояние ума, которое дает представление всего мира в ложных дилеммах.
Уступать место женщинам в транспорте или нет, когда сидишь, и каким, с какого возраста? Пытающийся решить этот вопрос в такой постановке, не способен найти верного решения, поскольку ложна его исходная позиция. То есть сама постановка вопроса является ложной. В данном случае логически неизбежным является то, что в любом случае решение будет ложным. И эта ложь будет мучить, как от нее ни отмахивайся, порождать тошнотворную внутреннюю неприязнь, которая, изменившись, вывернется перед лицом самого человека в виде непонятных озлобленности, обид, зависти, ненависти, презрения к другим и и себе самому. Этот пример казался Родиону самым наглядным. И для него логически определяющим следствием стало то, что он стал не занимать сидячие места в транспорте.
За обнаженной простотой этого примера скрывались и другие вопросы жизни, решение которых было сходным. Как жить, как поступать в том или ином случае? Делать или не делать карьеру, к чему стремиться, о чем мечтать, жениться по любви или по расчету? Родион видел теперь, как сам прежде и как другие люди, загоняя себя в тупиковое состояние из-за ложных представлений, мучительно не находят ответы на эти вопросы. Пытаются утешить, успокоить себя тем, что называют эти вопросы “вечными”, “неразрешимыми”. Мечутся, испытывая необъяснимое, как им кажется, чувство недовольства в любом случае. Так сделаешь — плохо, сделаешь наоборот — все равно плохо. Это разрывающее чувство недовольства собой, чувство загнанности в беспросветность бытия. Оно разрывает человека изнутри, отравляет своей горечью все, с чем он соприкасается. Горечью, что все равно “все это не то”, что бы он ни сделал, как бы ни поступил.
Жениться по любви или по расчету? И в том, и в другом случае человека ждет разочарование, неизбежное разочарование, если он так ставит вопрос. Ибо это такой же пример ложной дилеммы, как и уступать или не уступать место в транспорте. И Родион видел это разочарование в людях, видел, как отравляет это их жизнь, как испуганно замирает в них со временем таким же неразрешимым грузом, как и в юности, вопрос, а что же есть любовь? И есть ли любовь? И если юность бьется над этим вопросом, ищет, то с возрастом непонимание этого уходит в глубину. И начинает действовать, уже в других видах проявляется, по-другому, в том, что вроде бы не имеет никакого отношения к любви. Непонимание остается непониманием, обретая другие формы, наполняя жизнь раздором с самим собой.
Подобно и тому примеру се-ложной дилеммы из украинской классики, когда один из героев, стараясь доказать свое дворянское происхождение, мучился вопросом, как же правильно пишется его фамилия – Беруля или Боруля. На его раздумья: «Я i сам не знаю, хто я: чи Боруля, чи Беруля», - придись Родиону при этом оказаться, он непременно посоветовал записать: Бернулли,- чтобы уж наверняка получить дворянскую грамоту в те времена царского чествования всего голландского да немецкого.

Так Родион постигал как бы очевидные вещи, общеизвестные принципы, нормы и правила поведения. Но все это представало теперь для него как единое целое, он обрел способность воссоздать все это как некую цельность. И оказалось, что таким способом он созидал свою внутреннюю цельность.
Родион все больше превращался, что называется, в странного человека.

Исходя из таких представлений, Родион пытался по-новому понять сущность разных исторических личностей. Допустим, загадка личности Ленина, которая долго оставалась для него неразрешимой. Все воспоминания о Ленине, о его простоте, веселом нраве, живом интересе к любому собеседнику, - трактовались как черты его характера. В действительности это были разные грани проявления одного и того же — иного сознания. Родион понимал, что с детства его напичкивали слащавыми, приукрашенными картинками про доброго “дедушку Ленина”, прикрывая ими доступ к объективной информации. Его пытались околпачить, но что из этого вышло... То, что скрывали от него, как реальные, исторические факты, стало ему очевидным, когда он вышел за круг привычных представлений. И тогда Ленин предстал ему не в виде божка-бонзы, в которого его старались превратить “верные ученики и последователи”. Его сознание разорвало цепи ограниченности, в которой его пытались удержать те, кто считал возможным решать за него, что ему можно знать, а что ему знать не положено, кто ограничивал и селектировал необходимую для его духовного роста, для развития сознания информацию. Тем самым сдерживая естественный ход развития. Это были духовные последыши тех, кто, соорудив мавзолей, заточил туда для остановки, через останки блокирования формирования Улья-нового, ввели в правила русского языка требование слово “мавзолей” писать с большой буквы, кто придумал “увековечить” на денежных знаках его облик, а водружая, где только можно, гипсовых, гранитных, бронзовых “болванов”, спешил засвидетельствовать этим преданность делу ленинизма. Все эти “верные ленинцы” оболванивали миллионы, совершая кощунственный акт вандализма по отношению к тому, во имя чего жил и боролся этот человек. Им это было необходимо, чтобы под видом борьбы за чистоту идеи, бороться за свое место среди власть имущих. Они всей душой хотели, чтобы “был построен коммунизм”, но... При этом еще больше хотели, чтобы именно они были руководителями, вождями этого процесса. Пришедшие им на смену уже меньше стремились “построить коммунизм” в планетарном масштабе, эта “философия” уже не столь занимала их ум, но, в душе желая, чтобы всем было хорошо, больше всего они заботились, чтобы “хорошо” было им самим, отчего еще больше, чем их предшественники, спешили построить “острова коммунизма”.

Когда Родион стал осознавать это, у него и появилась фраза, которой он веселил своих знакомых, говоря, что в своей жизни не читал более антисоветской литературы, чем произведения Маркса, Энгельса, Ленина. Что все прочие критические замечания — детский лепет по сравнению с тем, как прочищают ум от всей тёмности и забитости произведения этих мыслителей. Родион знал, исторически неизбежно будет разрушен тот бронзовый, мавзолейный образ Ленина, который, собственно говоря, и не должен был появиться по замыслу самого Ленина, но... Родион видел, что разрушение этого идола в сознании людей сопряжено с тем, что на его место “передовая, интеллектуальная часть общества” начинает поднимать старых идолов, которые были сброшены, якобы благодаря Ленину. Было забавно видеть эту духовную немощность “передовых интеллектуалов”, наблюдать как исподволь, пугливо блудя словами, они начинают восстанавливать чистоту христианской морали, выбрасывая как грязную, ненужную тряпку, так называемую “коммунистическую мораль”. Забавно, потому что это была, по сути, одна и та же мораль в их сознании, только разодетая в разные словесные одежды. И было грустно Родиону, что, судя по всему, люди опять — в который раз! — пролетят в своем сознании мимо точки равновесия, маятник сознания опять из левостороннего отклонения, пройдя середину, состояние истинного равновесия сознания, отклонится еще раз в другую сторону. Но колебания маятника имеют затухающий характер. И Родион изо всех своих сил и возможностей будет стремиться сделать так, чтобы этот мысленный маятник человеческого сознания как можно быстрее обрел свое устойчивое, равновесное положение. Было смешно и грустно видеть, куда начинает двигаться общественное сознание, и не иметь возможности более активно повлиять на это движение. Было радостно, что начинает разрушаться “божественный лик” Ленина, и грустно, что вместо возможности, открывающейся при этом, увидеть истинный лик жизни, люди начинают стараться снова заслонить его от своих глаз ликом Бога христианского.

Бессмысленно осуждать то, что стало историей и что уже нельзя изменить. Необходимо понимать историю во всей полноте, чтобы изменяя то, что реально можно и нужно преобразить в этой жизни, не совершить в себе измены сути лика истории, не оказаться околпаченным в который раз самим же собою, дав волю жить в себе рабу, рабскому мышлению. Осуждение истории, неприятие истории, какими бы гневными словами это ни делалось, — первый явный признак внутренней неготовности изменять в своей деятельности, в своем реальном времени ход развития, его направленность в соответствии с направленностью, которая является истинной.

Не случайно сказано было: всяка имеет свой ум голова... Эта неготовность увидеть течение реки времени и начать плыть, ускоряя своими действиями свое продвижение по руслу этой реки, приводит к тому, что люди опять начинают плыть против течения, разве что несколько изменив направление своего взгляда. Если до этого косились глазами налево, то теперь — направо. И это стараются выдать за великое изменение сознания. Хотя именно это явно указывает на неготовность преобразить сознание, изменить направленность мыслей. Ибо для этого требуется усилие. Гораздо легче, привычнее давняя способность совершить очередную измену по отношению к истинной направленности в виде разрушения внешних символов, словесной атрибутики. С одинаковой радостностью «обновления» круша то памятники царям, то вождям революции. То есть совершить измену по отношению к совести, оставив в нетронутом состоянии свои устоявшиеся предрассудки и привычные заблуждения.

Ибо совесть — это и есть та “магнитная стрелочка” каждого человека, которая тянется, стремится к определенной направленности своего положения, которое задается ей истинным направлением течения реки времени. Если она не закрепощена, не зажата в ступоре привычной лжи, возведенной в нормы морали. Если она имеет возможность свободно притягиваться силой извечного зова природы. Вольно или невольно, осознанно или неосознанно, но совершить подобную измену проще и легче, оставляя прежней направленность мыслей. Не устраняя в себе ступора рабства. При этом, каким бы это ни показалось странным или парадоксальным, основа подобной направленности — желание господствовать над другими. Утвердить, увековечить свое “я” в своем же сознании. Но утверждение этого “я” совершается не в собственном сознании, не через познание самого себя, а через сознание других людей, через их мнение, их почитание и восхищение.

Человек, приходящий к осознанию величия собственного “я” через познание собственного “я”, через познание самого себя, не нуждается ни в каком мнении окружающих по этому поводу. В этом смысле он становится самодостаточной личностью. Для тех же, кто пытается осознать свое “я” через мнение других о себе, через их отношение к себе, принимая почитание, преклонение за признание своей гениальности другими и таким способом стараясь утвердить в собственном сознании величие своего “я”, не важно, какими словами они вынуждены, в силу определенного исторического периода, прикрывать это свое устремление, выдавая его то ли за стремление жить во имя бога, то ли во имя дела коммунизма. Хотя нельзя не отметить, что имя божье все-таки больше соответствует такой направленности, чем идея о коммунистическом обществе.

Христианство позволяет таким людям в меньшей мере чувствовать себя лицемерами и тошнотворными притворщиками, чем при необходимости изображать из себя честных коммунистов. Впрочем, для людей, в чьей направленности мыслей главенствует желание господствовать над другими, если даже они сами для себя эту направленность формулируют иначе, обряжая ее в слова типа “жить по-человечески... делать, что хочешь... чувствовать себя человеком...”, в конечном итоге безразличны все эти “абстракции” и “философские глупости”. Если им выгодно, они способны стать под любые знамена, молиться богу или основателю учения — главное, во всем быть “лучшим” и иметь “лучшее”, чем у других. Вроде бы в жизни такие люди устраиваются удобнее, приятнее, но... Удобство жизни еще не делает жизнь счастливой. Хотя до какой-то степени и позволяет как бы убегать от этого вопроса, не думать об этом, до времени не чувствовать в себе, притупляя разнообразием удовольствий, остроту потребности изменения собственной направленности мыслей, без чего невозможно в действительности осознать собственное величие и приблизиться к тому состоянию сознания, которое позволяет достичь счастья жизни.

Вообще говоря, стремление человека осознать свое величие, осознать значение своего “я”, реализовать свою историческую роль — это потребность каждой личности. И те, кто стараются доказать, что их подобные вопросы не интересуют и не мучают, потому что перед богом все равны или потому что коммунистическая мораль утверждает, что интересы народных масс всегда превыше личностных интересов, обманывают или обманываются сами. Но вопрос заключается в том, каким способом человек стремится совершить данное осознание значения собственного “я”. Совершить измену слов гораздо легче, чем совершить изменение направленности мыслей. Аналогично тому, как легче испытать чувство опьянения с помощью алкоголя или наркотиков, чем через открытие новых знаний, или испытать физическое удовлетворение с помощью онанирования, чем через любовь с женщиной, которой еще нет рядом. Но к ощущению счастья ведут все-таки плодоносные переживания жизни, а беспомощные, как бы легко они ни осуществлялись, порождают внутреннюю опустошенность. Душевная пустота, на душе остается только осадок, накипь. Тогда мутнеет “совесть, как чистый хрусталь”.

История человечества имеет немало тому примеров, только мало пользы из этого извлечено людьми. Конечно, детство есть детство — оно беззаботно... Но в том-то и состоит естественный ход развития истории, тем-то и значимы законы естественного развития человечества, его взросления, что подобное изменение неизбежно. Ныне, действительно, известно, что в историческое время жизнедеятельности Ленина подобное изменение было невозможно совершить практически, но теоретически... Не использовать этого шанса, как бы ни была мала вероятность успеха, как бы ни была велика вероятность того, что люди, оставив нетронутым свое сознание и взяв на вооружение лишь внешнюю атрибутику материализма, ползучим способом продолжат двигаться в том же направлении, что и прежде, придав этому более изощренную форму обмана, а, следовательно, и более дикую форму зла того поклонения, значило нарушить законы развития. Известно, что Ленин осознавал данную вероятность, но...

Услышать зов и даже не повернуть навстречу ему хоть на миг лица — значило нарушить законы совести. Кто этого не понимает, кто на словах не приемлет этого, чем вроде бы выдает вексель на собственную безгрешность, не слышит зова, пугаясь мыслей, что, может быть, действительно есть что-то такое в природе, тот не понимает, не может понимать, какое изменение исторически предопределяется, а какое есть следствием блуждания общественного сознания. Тот, кто рьяно спешит заверить других, что не приемлет всего прежнего и осуждает все, что было совершено в прошедшие годы, вновь совершает измену закона совести. И вновь это происходит под видом боли за общие, народные интересы, для общенародного блага, а под этими покрывалами скрывается все то же — личная выгода. Любопытно, что не было ни одного правителя или вождя народных масс, который бы стал вдохновлять людей словами не об общем благе, а начал бы обещать, что всех посадит в такую жопу, в такое говно окунет всех и вся, что мало никому не покажется. И казалось бы, сколько можно обманываясь — обманывать, чтобы обманывая — обманываться, не желая познать себя?

Познавая себя, Родион познавал мир. Хотя для человека возможен и другой подход: познавая мир, познать себя. Его работа по мировоззрению теперь не казалась ему столь важной и необходимой для других, как то, что открылось, когда в результате ее написания его сознание, как бы разогнавшись по некоему трамплину духовного развития, вылетело в неведомую стихию. Он нашел точку зрения, которая оказалась и той точкой опоры, с помощью которой стало возможным перевернуть мир. И теперь, читая те крохи мыслей Вернадского, которые оказались доступны ему, изучая работы Агатангела Крымского по истории словянских языков, читая некоторые статьи современных лингвистов, читая о Сократе, знакомясь с “Апологией Сократа” Платона — Родион как бы плыл, не предпринимая никаких усилий, туда, куда несла его сама жизнь. Он не стремился узнать что-то конкретное, найти и прочитать что-то малодоступное, но крайне интересное для него, хотя такая потребность и возникала. Он ограничивался тем, что ему предоставлялось самим бытием. Впрочем, сама жизнь учила его этому. Когда он попытался взять нужные книги в библиотеке, то ему отказали в их выдаче, поскольку те находились в спецфонде и, чтобы получить их, следовало предоставить справку, что они ему необходимы в связи с тем, что он работает над такой-то темой диссертации или что-то подобное. Чувство досады от этого он преодолел, сделав вывод, что все необходимое ему для дальнейшего продвижения собственных мыслей, появится перед ним именно в тот момент, когда в этом действительно возникнет потребность и его сознание будет готово воспринять это на должном уровне. Как, например, размышления одного московского поэта о Николае Рерихе, точнее, те выдержки из каких-то неизвестных Родиону текстов, которые там приводились.

До этого о Рерихе он почти ничего не знал. Знал, что был такой художник, который почти всю жизнь прожил в Индии, видел какие-то репродукции его картин — и это все. Вначале его удивило даже не то, о чем шла речь в этих отрывках, а сам стиль изложения. Удивило, поскольку этот стиль был ему знаком — подобным образом он сам стал мыслить и пытался писать уже осенью восемьдесят четвертого года. Впечатление было такое, что эти тексты написаны человеком-единомышленником. Одним и тем же был подход, принцип изложения взглядов на суть вещей, которые Родион попытался воплотить на бумаге, стараясь найти для своих мыслей некое равновесное положение, пытаясь выразить все, чем был переполнен тогда. Именно при написании этого текста проявился в некоторых местах такой стиль изложения, который до этого ему нигде не встречался и которым раньше он никогда не писал. И именно эти фрагменты казались ему самыми удачными, самым тем “О!”, которое он желал излить из глубины своего естества.

Так он впервые почувствовал, что где-то есть люди, которые мыслят таким же способом. То есть видящие лик времени подобным же образом. Но только умеющие более четко, более точно выражать свои мысли, хотя и в достаточно своеобразной терминологии, не совсем привычной и понятной Родиону. Потому что до этого он не читал ни одной книги ни по буддизму, ни по йоге, хотя перепечатки последней и встречались ему иногда у знакомых. Он всегда был как-то равнодушен к подобной литературе, как бы чувствуя, что истинные знания можно приобрести только благодаря культуре собственного народа. Через культуру иного народа крайне затруднительно прийти к новым знаниям, потому что часто сама культура этого народа воспринимается сознанием как некое новое знание. Практически очень трудно провести разграничение между таковыми знаниями в подобных случаях.

Хотя какое-то влечение к Индии, какую-то тягу к ней Родион чувствовал давно. Правда, было это какое-то неосознанное влечение, но вместе с тем связанное с чувством любви. С ранней юности для него идеал женщины увязывался с тем образом, которому наиболее полно соответствовали индийские танцовщицы. Их фигуры, подвижность и пластика их смуглых тел. Черты их лиц, черные, большие глаза и длинные, роскошные черные волосы... Именно такой тип женщин был наиболее привлекателен для него, хотя... нет некрасивых женщин, есть глупые мужчины.

В том, что ему предоставляла жизнь, вроде бы не было никакой систематичности, логичной последовательности. Он перескакивал с одного на другое. И, казалось, такая хаотичность ни к чему хорошему на приведет. Все так и останется в неявно выраженном виде. Но и его интерес не имел никакой направленности в тех привычных специальностях или специализациях человеческого знания, которые бытовали в то время — его интересовало все. А необъятного, как известно, объять невозможно... если стараться хватать все то, что тебе кажется нужными. Но если не пропускать того, что само оказывается под рукой, то появляется удивительная возможность прикасаться именно ко всему тому, что тебя интересует. И этого оказывается достаточным для движения собственных мыслей без надрыва и насилия как над собой, так и над близкими тебе людьми. И тогда оказывается “снятым” то умонастроение, которое нашло свое отражение в Библии, чья мудрость свидетельствовала, что уже тогда человек мучался от того, что злейшими врагами его устремлений оказывались самые близкие ему лица. Но подобное справедливо лишь для того, кто находится в определенных рамках представлений о том, что ему нужно и как этого достичь. Говоря языком современной науки, в другой системе координат то же самое имеет другие величины. Важно было, подпитывая ум необходимыми знаниями со стороны, не подавлять движение собственной мысли обилием информации извне. То самое движение, что вело его к знаниям, добываемым через маленькие открытия, к своему постижению жизни. Свое, пусть и малое, знание о жизни, добытое собственным умом, всегда весомее для человека, чем сотни и тысячи больших откровений, взятых извне как постижения других. И не случайно сказано, что многознание еще не научает уму — обилие чужих знаний лишь необходимое, но не достаточное условие для реализации собственного ума.


 Продолжение:
Звезда-родинка Ч.2: http://www.proza.ru/2007/06/09-320
Звезда-родинка Ч.3: http://www.proza.ru/2007/06/09-321