Философия колодезного ведра

       – Слышь, ты за кого завтра
       голосовать не пойдешь?
       – Да фиг его знает…


Ура-ура! Идут! Идут родненькие, идут милень-кие. Идут мои жаждущие, страждущие, бедные, несчастные. Глазками позаблистали, губки пораска-тали, глотки луженые пораскрывали, ручки пораскинули… Емкостями громыхают, коромыслами друг дружку по головам трескают…
Слава те господи! Ура! Сейчас кааак барабаном застучим, кааак цепью загромыхаем и…уууу-хххх! А то ж я совсем пересохло чего-то – букашки-таракашки даже лазать внутрях перестали. Последний-то «родненький» – мало того, что бока мне об стенки помял и всё до капельки в свою цистерну перелил (аж тряс меня - перевернутое - полчаса, чтоб не дай бог на дондышке ничего не осталось), дак еще и не поставил на место - в грязь, паразит, швырнул. Ещё бы не швырнуть, когда в колодце-то одна пустота осталась. А теперь понабролось, понабролось, видать, коль гурьбой прутся. Глянь-ка – сколько их там, на горизон-те! Ну, идите, идите миленькие мои, а я пока на битой спинке полежу, повспоминаю дни златые...

Приятно, что ни говори, быть хоть иногда нужным, уважаемым и ублажаемым. Об этом мне ёще мамулька с бабулькой говорили: «Лови момент, пока ты нужно', ныряй глубже, черпай больше – авось что-то на дондышке и оставят…, коль вдруг совесть в жаждущих проснется или ихни ёмкости меньше твоей окажутся».

Говорить-то говорили, а сами - ловили что ли? Да уж, конечно!.. Когда б ловили, не валялись бы вы сейчас, дырявенькие, ржавенькие мои, в вонючем овраге, что за околицей села, а в центре, на мраморном постаменте памятниками трудящимся ведрам стояли бы. Э-хе-хе, да что о памятнике говорить, ежели даже на металлолом жаждущие вас не свезли, не смотря на знак качества на мамульке – до того измордовали да извозили.
Слава богу, нашлась добрая душа – в овраг скинула. И хоть без них мне скучнее стало, однако появилась надежда, что есть ещё в миру добрые души, и что не так плоха селява, как о ней наро…, пардон, колодезные ведра говорят.

Бабулька-то моя, царствие ей небесное, молоток была! Безо всяких знаков качества, а крепенькая, тяжеленькая. Из настоящего железа видать, не то что мы – примесные. Как заскрипит, бывало, ручкой: «И за царя, за родину, за веру!...» - аж мурашки по бокам от гордости за нашу ведёрную наследственность ползут.
Ей-то просто на свете жилось: никто за ручку не тягал, на части не рвал. Соответственно и швы-нервы здоровей да крепше были. «Ну-тка, ливани наследничку, да пожирней, да почище!» – говорил какой-нибудь холуй из царской едальни, подъезжая вплотную на карете-водовозке.

«Да на здоровьичко!» - отвечала бабулька, не песоча себе мозги проблемой: почему наследничку, а не кому другому? И ныряла (сама ныряла, боками об стенки не били, не швыряли!) как сказано, и наливала, сколько сказано! И проныряла таким смиренным мака-ром, дай бог памяти, до ста лет, не глядя, что всухо-мятку.

Мамульке уже сложнее нырянья давались, ибо её вдруг гегемоном назначили и знак качества пришпан-дорили: «маде ин сэсэсэр» - знай, мол, наших! Что такое «гегемон» я поняток не имею, но нарыдалась она с энтим титулом не дай бог каждому! Правда тоже пела-скрипела до смертного оврага: «Мы наш, мы новый мир построим!…». И за ручку её в разные сто-роны не тягали, но подваливали соответственные лица из секретарских едален на броневиках с духовым оркестром да с канистрами и ласково так спрашивали: «Слышь, гегемон! Вот тебе две фотографии - ты кому первачка налить хошь – энтому али энтому?».

Мамулька вставала в полный ведерный рост, гордо подбоченивалась и, закрыв глаза, тыкала в первую попавшуюся: «Вот энтому я хочу!». Ответ-ственные затылки почешут, ружья поправят и скажут: «Миленький гегемон! А нам кажется (если ты не возражаешь, конечно), что вот энтот, другой, лучше! Красивше как-то! А тебе так не кажется?».
«Когда кажется, креститься надо!» - отвечала мамулька и ныряла, только не сама, а с сильной рабоче-крестьянской руки – от стенки к стенке отска-кивая, головушкой камешки скребя, бедняжка моя! А потом выныривала и наливала сколько надо и кому надо, ну то есть тому, кто красивше.

Но зато…, зато ответственные всё не сливали в свои красные канистры, а чуток и мамульке оставляли, чтоб она стояла не сохла, не ржавела и не тужила до следующего ихнего приезда. Чтоб надежда на то, что из «никем» можно стать «всем» из неё не испарилась, как мутное самодержавное прошлое и деньги партии.

И простояла так моя мамулька, временами ныряя за новой порцией живительного блага, до восьмидеся-ти годочков, пока не продырявилась окончательно, и пока я ей на смену не встала. Тут вскорости и все секретари с канистрами куда-то в прекрасное далеко подевались. Взялись ходить парламентарии с ведерками. Знак качества мне уже не пришпандорили, но пришпандорили скотчем нержавеющую бумажку: «маде ин раша» - не знай мол наших, бо мы ваших тоже знать не хотим. Да вот же они, приперлись наконец-то…

…Э, э, э … господа-товарищи-граждане! Чего это вы с десяти сторон за меня ухватились? Чего тягаете в разны направления-то? Чего деретесь мною, будто я вам дубина какая? Так ить и до пятидесяти не доныряюсь. Уж лучше быдлом назовите, только ручку не отрывайте, бо голосовать нечем будет. Чего-чего? Ась? Вот щас всё брошу и выберу! Навыбиралась ужо! Сами справитесь. А голосовать буду – буду однозначно! Куда ж я денусь? Традиция у нас, ведерного народа, такая – голосовать за кого-нибудь, кто красивше…
Ну, определились что ли?.. Залудишь, говоришь? И на дондышке оставишь?? И цветочек на пузе приклеишь???... Ну лады… Только полегше, дяденька, полегше…
       Эх, мать моя женщина, батя юрист…..уууууххххх!