История Вотлана Вурдалака, пересказанная доктором Вием Упыревым

Вы вновь со мной, туманные виденья,
Мне в юности мелькнувшие давно…
Вы принесли с собой воспоминанье
Веселых дней и милых теней рой;
Воскресло вновь забытое сказанье
Любви и дружбы первой предо мной;
Все вспомнилось: и прежнее страданье,
И жизни бег запутанной чредой…
 
И. В. Гёте


Мой дорогой друг, если ты читаешь эти строки, то видимо я стал значительной фигурой в мире прозы, а, впрочем, может быть и нет – неважно – главное то, что ты читаешь детище светлого моего гения, и от этого истина не перестает быть истиной. Сие произведение является дебютным, проба пера, так сказать, оттого не стоит меня строго судить.
Позвольте представиться – меня зовут Вий Упырев. Я доктор по профессии, вернее даже психиатр в одной малоизвестной, сказать даже, провинциальной лечебнице.
В моей врачебной практике было немало весьма прелюбопытных случаев, которые могли бы послужить сюжетом для мистических рассказов, и одним из них я хотел бы с Вами поделиться.
Тот солнечный летний день я помню так хорошо, будто дело было только вчера. Предо мной сидит очередной пациент. Его привели в мой кабинет (вернее он сам пришел). Вид у него несколько странный: длинные рукава смирительной рубашки не были завязаны, так как он нисколько не сопротивлялся, на его шее, будто талисман, висела связка чеснока.
- Так кто это предо мной: чесночный король или пугало огородное? – спросил я не без насмешки и осекся, встретившись с его взглядом: в желчно-желтых глазах горел зловещий огонек и я на минуту почувствовал беспричинный страх перед этим человеком.
- Вотлан Вурдалак, - ответил он глухо, присевши на стул.
Работа психиатра такова, что он каждый день встречается с !неординарными» личностями; кто-то на приеме решительно заявляет, что он Наполеон своей собственной персоной, но в ходе беседы выясняется, что этого человека с исторической личностью роднит лишь треуголка на голове, смастеренная из газетной бумаги. -Так с чем Вы пришли ко мне, Вотлан Вурдалак? – как можно мягче спросил я.
- Боитесь ли Вы вампиров? – вопросом на вопрос ответил он.
Господи, передо мной сидел безумный, вообразивший себя вампиром. Такой больной ведь и покусать может – в шею и куда пониже, а что с таких бедолаг возьмешь? Добрая порция оксометозина, диагноз « вампиризм в последней стадии с маниакальными наклонностями (отклонениями)» и место в палате для душевнобольных – вот что нужно этому кровопийце!
А сколько больных было у меня в врачебной практике, воображавших себя бог ведает кем. То пациент вообразит себя приматом и требует бананов побольше и места в зоопарке, другой считает себя табуреткой и, вставши на четвереньки, настаивает, чтобы я присел на его широченную спину. Как я пресытился этой дурацкой работой. Кому-то, возможно, моя работа покажется забавной, но уверяю Вас, это далеко не так. Каждый божий день видеть чужую боль, видеть страдания, слезы живых людей и ко всему прочему зарабатывать на этом – по крайней мере негуманно, в конце концов я же не безбожник. По моему глубокому убеждению, чужое горе не может не найти отклика даже в душе мизантропа. Порою меня гложет беспричинное чувство вины, снедают темные мысли, одолевают сомнения, временами я сам себе не рад и ненавижу себя за то, что выгодно отличаюсь от некоторых. Хандра, да и только!
Моя работа наложила отпечаток и на мое мировоззрение. Я стал пессимистом и, когда я вспоминаю себя, того беспечного, озорного и чумазого мальчугана из далекого детства, мне кажется, что это был не я. Я разучился смеяться; увидев улыбку на чужих устах, она кажется мне наигранной, неискренней, и оттого пошлой. Я знаю, что ошибаюсь, но что прикажете сделать с собой?
Иногда я молю Бога, не за себя – нет! – облегчить участь несчастных, а себе - себе прошу лишь дать сил не тронуться умом. Ей богу, не может же вся эта пустая музыка играть целую вечность. Уволюсь – коллеги поймут… Уволиться, и как можно скорее… Через месяц, вот только получить бы зарплату, а там виднее будет… Возможно, мир будет знать меня как выдающегося писателя и очень даже возможно, за какую-нибудь безделицу получу Нобелевскую премию… Подумать только! произведения мои будут сравнивать с полотнами мастеров (а это согласитесь, хоть что-то да значит)… В газетах только так и будет мелькать мое имя… «Упырев – величайший наш современник – начал сбор материалов для своего нового романа «Дом желтых стен»… «Упырев, Драйзер нашего времени, верный слуга музы, после «Дома желтых стен» с интервалом в две недели, завершил очередной шедевр эпистолярного искусства, двухтомный роман «Страдания одного человека»… «Страдания одного человека», бесспорно, ценнейший вклад в сокровищницу мировой литературы… Просто диву даешься как сей гениальнейший и талантливейший из всех гениальнейших и талантливейших писателей, которых только знал свет, повторюсь еще раз, гениальнейший и талантливейший писатель Упырев Вий Кюхельбеккерович прозябает в однокомнатной квартире в «хрущевке»… Просто возмутительно, что власти не выдают более просторных апартаментов…» И весь этот шум из-за меня. Пустячок, а приятно.
Кажется, я размечтался. Вернемся к моему пациенту.
- Не боитесь ли Вы вампиров? – спросил он меня, и я похолодел.
«Добрая порция оксометозина…» - подумал я, лихорадочно перебирая в уме все известные науке средства против вампиризма.
-Не спешите с выводами!
-Что извините?
-Думаете, что я не знаю о чем Вы думаете? Добрая порция оксометозина…К Вашему сведению, такой фокус со мной не пройдет.
Видели бы Вы, мой дорогой читатель, мое изумление при последних его словах. Вампир, к тому же экстрасенс, телепат и Бог знает кто! Такого быстренько нужно упрятать…
- Не советую, - сказал он спокойно.
- А чего Вы от меня хотите? Ко мне заявляется телепат, страдающий вампиризмом, черт знает зачем.
«Уволюсь через неделю!» - мелькнуло у меня в голове.
- и еще… еще… кто дал Вам право читать мои мысли. Я свободный человек и, пользуясь этой привилегией, могу думать обо всем, что взбредет в мою голову.
-До тех пор, пока не покушаетесь на мою свободу. Сказать честно, я на Вас не в обиде, так как Вы не думаете… гм… то есть я хотел сказать, что думы, которые Вы считаете своими, на самом деле не Ваши.
-Чьи же, как не мои? – изумился я еще более.
-Этого, мой друг, я сказать не могу.
«Ну и не надо,»- подумал я.
Воцарилось тягостное молчание.
-А что это Вы воротничок халата подняли? –спросил он минуту погодя к немалому моему удивлению, вызванного тем обстоятельством, что взгляд Вотлана был пустой, и мне все казалось, что он смотрит куда-то вдаль. – Ну, полно Вам – все это не более, чем ребячество. Вы думаете, что вурдалаки кровожадны? - спросил он меня с грустной и усталой улыбкой на устах. – Что же, и тут пожалуй я кое-что разъясню: кровавые пиршества, о которых Вы наверняка читали, не более чем гипербола…О вурдалаках вы, мой друг, к великому моему огорчению, ничего не знаете. Вы уже знаете, что я могу читать ваши мысли, как раскрытую книгу, но это для нас весьма обременительно, так как мы думаем не словами, а образами. Если бы Вы были вампиром, то согласились бы со мной, что это наиболее рациональный метод мышления. Что еще мы умеем? Мы можем прочувствовать всю глубину душевного состояния человека, прочитать каждую струнку субстанции, называемой душой…
Немного помолчав, мой вампир (так я мысленно его назвал) продолжал:
-Вам видимо интересно зачем я сюда заявился?
«Нет,» - подумал я.
-Нет Вам интересно, - настаивал он. – Я объяснюсь. Я собираюсь рассказать Вам историю, если Вы не против, - промолвил он с легкой усмешкой. – Видите ли, - продолжал мой пациент более добродушно, - меня угнетают воспоминания об одном событии, произошедшем, когда Галилей только под столом ходил…
«4века назад,» - подумал я.
-Верно, - подтвердил он. – Но прежде, я расскажу кое-что о вурдалаках, иначе Вы ничего не поймете. Начнем с того, что я древнее (если это слово применимо к живому существу) любой из египетских пирамид. Мне более 4 тысяч лет – сколько именно, я уже со счету сбился. Я был свидетелем становления Эллинского государства, падения Римской империи, одним словом, я был свидетелем тех событий, о которых Вы сейчас можете прочитать разве что в книжке по истории. Вы удивлены? Вы считаете, что долголетие – это величайшее благо? На заре юности я был того же мнения, но, увы, это не так. Уверяю Вас, наше долголетие – наше проклятие: за свою долгую жизнь я не сделал ничего значительного; мне наносили боль, все и каждый, при каждом удобном случае, и всю свою жизнь я страдал: меня били по щеке, я подставлял другую; мои знания всеобъемлющи и шире всех тех, что накопило человечество со времен Адама до нынешних дней, но я ничего из них не вынес; палитра чувств у меня куда богаче, чем у любого из смертных, но я не умею контролировать свои эмоции; я покинут собратьями-вурдалаками и презрителен – презрителен, но не презрен – людьми; я несчастен и одним словом сказано теперешнее мое состояние. К счастью, я не вечен: через сотню лет и я откинусь. Вот так. Вы спрашиваете, почему я не положил всему конец, коли так несчастен? Что же, я отвечу: ваши слова верны применительно к людям, но никак к вампирам и вурдалакам. Вурдалака невозможно умертвить ни ножом, ни огнем, пожелай это сделать хоть он сам. Мы не властны над своим жизненным концом. Осиновый кол в сердце? Старая, как мир, сказка, придуманная людьми для самоутешения.
Да, я несчастен, но и я знавал более счастливых дней и те прекрасные дни связаны с событиями давно минувшими. Но об этом чуть позже…
Воцарилось тягостное молчание, нарушенное им же самим.

-Вы думаете, что я полубог? Ха-ха! Смешно! Скажу Вам, что я не полубог, как Вам сейчас показалось, а скорее получеловек, унтермеш, так сказать; несмотря на то, что вурдалаки более развиты, чем люди, мы признаем ваше превосходство. Причин предостаточно. Мы не умеем скрывать друг от друга своих эмоций, мы не умеем лукавить; у нас нет определенной цели, к которой могли бы стремиться всю свою сознательную жизнь; мы не умеем творить добра; мы несчастный род, сотворенный Вассером.

Устремляя наши очи
На темнеющий восток
Дети скорби, дети ночи
Ждем придет ли наш пророк

Мы неведомое чуем,
И с надеждою в сердцах
Умирая мы тоскуем
По несозданным мирам

Дерзновенны наши речи
Но на смерть обречены
Слишком ранние предтечья
Слишком медленной весны

Наши гимны - наши стоны
Мы для новой красоты
Нарушаем все законы
Преступаем все черты

Мы - соблазн неутомленных
Мы - посмешище людей
Искра в пепле оскорбленных
И потухших алтарей

Мы - над бездною ступеней
Дети ночи, солнца ждем
Свет увидим и как тени
Мы в лучах его уйдем.
-Кто такой Вассер? – спросил я чуть погодя.
-Гм…как бы сказать…бог по-вашему, только свой, вурдалак. Говорят, что он жить будет столько же, сколько будет существовать время, но я не верю – я уже ни во что не верю. Не верю и устал от всего. Одна лишь отрада: я не вечен. Ох, и мучительна же была трехсотлетняя агония! А Вы, я вижу, нетерпеливы: Ваши мысли скороходью обгоняют мои слова… Что же, я расскажу обещанную историю.
Как я уже упоминал, события произошли 400 лет назад, а дело было в старой доброй Германии… Помните строки: «Германии свет да озарит Европу …» Думаете, что речь шла о Франции? Что же, неважно! – почти сердито сказал он. – О чем я? Ах, да: в Германии, у самого Рейна, и поныне стоит маленький, но премилый городок Броккенштадт; с этим местечком связаны мои самые теплые воспоминания.
Иногда, сидя в одиночестве в холодном и пустом кабинете, я спрашиваю себя: «Неужели Господь Бог смилостивился надо мной, безбожником, и послал мне, после многовековых страданий, счастье? Но обманчива была моя отрада; она, словно минутная заря, алой краской заливающая сумрачное небо, предвещала наступление Дня – призрачного Дня, которому не суждено было наступить. Заря стала для меня и закатом – увы, но это так.
Но вернемся к моему рассказу… Представьте себе городок, с высоты осененного лесом холма, кажущийся маленьким и бесконечно сказочным… Он лежит, словно на ладони, и все кажется, что стоит только протянуть руку, чтобы потрогать пальцами красночерепичные домики… Городок окутан легкой дымкой, но все же сквозь пелену можно увидеть крошечных, забавных людей, бродящих по узким улочкам. На небольшой площадке собралась сонма человечков; внимательно приглядевшись, Вы с удивлением различаете в толпе лицо – маленькое, но лицо – затем еще и еще…несколько сотен лиц… Вы ясно видите их глаза, голубые и зеленые, печальные и смеющиеся… Вы даже ловите себя на мысли, что читаете мысли этих людей… Вот задумчиво идет девушка с белым чепцом на голове и корзиною в руке; губы ее с нежностью шепчут теплые слова. Молитву? Вряд ли. Ее губы складываются в имя…
Но вскоре Вам наскучивает наблюдать за жизнью городка – не мудрено, ведь Вы же не лукавый, - и Вы решаетесь спуститься вниз. Городок, доселе крошечный, вырастает на глазах; вернее Вам кажется, что столько не сам городок вырастает, сколько Вы сами становитесь меньше… Еще минута и Вы в городе. Высокие игрушечные дома со свежевыбеленными стенами, узкие и мощеные улочки, потускневшие и надтреснутые деревянные вывески, висящие над входом в многочисленные пивные, мерные постукивания, доносящиеся со стороны кузницы Шмидта, колокольня, мшистые руины замка Броккен, бронзовый Генрих V c головой, покрытой зеленой патиной, библиотека с книгами, пропахшими пивом, большие дубовые бочки со старым добрым рейнвейном в подземных тайниках порядочных бюргеров – все это Броккенштадт, типичный провинциальный городок того времени.
Но вот на Броккенштадт опускается вечер, и городок, прекрасный и приветливый при свете Дня, заметно преображается. Зловещий сребрянный свет месяца (удивительно, но Вальпургиева ночь всегда приходится на убывающий месяц) неровно ложится на землю и в полумраке играют тени; где-то совсем рядом пробежит «незримый»; миллионы бархатных бабочек, взявшихся Бог знает откуда, шелестят в ночном воздухе; кошки – тьма кошек – возносят на крышах домов гимн Вассеру, вокруг царит тишина, нарушаемая лишь людьми. Кажется, город оказался в ночном плену. Так оно и есть. Но где же люди? Люди – беспечный народ - собираются на главной площади и устраивают грандиозные гуляния, совсем как на Октоберфест: на импровизированной сцене под открытым небом ансамбль венгерских музыкантов веселит добрую публику, льется рекой рейнвейн…
В это время в глухом замке Вольфенштейн, возвышающимся на Броккенской горе, мракобесами совершается ужасное таинство – с полуночи до рассвета здесь отслуживается Черная Месса. Именно в этот день и именно в замке Вольфенштейн сбираются вампиры всех мастей со всего света, барон Синяя Борода, всякая нечисть, а под самый занавес шабаша к 5 часам утра удостаивает всех посещением сам Вассер. Конечно о кровавой Мессе никто из горожан не знает, кроме королевы бала – минутной королевы из числа местных девушек, которая к концу «мероприятия» (Вотлан ухмыльнулся) приносится в жертву. Бессмысленно? Вы правы. Но эта жертва необходима вампирам, так как медленно свертывающаяся кровь, стекающая со все еще теплого тела девушки в Неупиваемую Чашу, подпитывает старые дряхлые клеточки вурдалака, и этой трапезы хватает вампиру до следующего шабаша. И так каждый год. Скажу еще, что далеко не каждая девушка может «претендовать» на роль жертвы: она должна быть добродетельной и проч.
- Чего же это Вы дрожите, как дубовый листик? – спросил он меня, прервав свой рассказ. – Холодно? Ай-ай, нехорошо лгать. Вам страшно. Гм, пощадим Ваше сердце и не станем больше о… Добавлю лишь, что на шабаше совершается много жестокого и бессмысленного… По моему мнению, вашим маньякам самое место… Да что это с Вами? – спросил он меня строго и буквально пронзил меня своим взглядом.
-А это так, старая контузия, - ляпнул я, первое что пришло мне на ум.
Мой пациент в улыбке оскалил зубы; на миг показались его клыки, совсем вурдалачьи, как в одном кинофильме, который я намедни смотрел. Называется этот фильм…никак не припомню…впрочем, неважно.
Удивительно, но лицо его стало как бы меняться (точного определения я так и не смог подобрать): злое лицо за какую-нибудь долю секунды преображается в грустное и открытое, затем происходит обратный процесс; если бы даже я не знал, что передо мной сидит вампир, я бы сказал, что в этом человеке идет борьба животного и человеческого начал.
- что же это Вам не сидится на стуле, егоза Вы этакий! – с мягкой укоризной сказал он, и снисходительно улыбнулся. В его улыбке не было ничего зловещего, и я невольно улыбнулся в ответ, супротив своего желания.
-А теперь можно ли рассказать Вам обещанную историю? – спросил он меня вкрадчиво.
Я кивнул головой.
- Как я уже говорил, дело было в старой доброй Германии, в 1689 году от р.Х. В тот памятный год сам Вассер поручил мне похитить девушку для церемонии шабаша и, признаться, я был польщен таким вниманием…
Темным вечером, накануне дня шабаша, я залез в окно двухэтажного кирпичного домика, где, по словам Вассера, жила самая добродетельная девушка во всей Баварии… Очутившись в темной затхлой комнатке, я в дальнем углу при тусклом свете тоненькой свечочки, мигавшей на массивном столе посреди комнаты, различил темную, несколько угловатую, недвижимую фигурку, словно скомканную…
Движимый участием, а может и жалостью, я, приблизившись, опустил руку на ее плечо. Она подняла голову; в ее глазах не было и тени страха, чего я, по правде сказать, более всего ожидал; напротив, взгляд ее влажных, скорбных глаз выражали какую-то грустную радость.
- А вот и Вы! – сказала она, будто в комнате находился еще кто-то.
- Мы знакомы?
- Не знаю, - рассеянно ответила она, вставая. – Кажется, да. Впрочем, чего это мы разговариваем в углу? – сказала она несколько сконфуженно. – Садитесь, - сказала она, указывая на стул, - мне нужно хорошенько Вас рассмотреть.
Я повиновался. Она чуть слышно прошла по комнате и села напротив меня.
При свете свечки, я рассмотрел ее лицо. Эта девушка имела незаурядную внешность: ее коралловые резко очерченные губы пленяли своей алостью, ее льняные волосы чуть отливались медью, но была в ее лице некоторая суровость, даже мужественность, но лишь в той мере, какой может быть у женщины; ее несколько резкие черты лица смягчались глазами – большими, темными и проницательными.
- Это Вы! – с забавной торжественностью промолвила таинственная незнакомка.
«Что за цирк?» - подумал я и напрягся. Я попытался прочесть ее мысли, но тщетно – кроме нескольких весьма отрывистых и смутных образов, я ничего из ее головы не извлек. О чем она думает?
- Извините, но я…
- Я знаю , что Вы хотите сказать. Позвольте, позвольте, ведь это Вы проникли в мой дом. Мои слова не страннее вашего вторжения. Как Ваши … твои слова похожи на тебя.
- Я требую разъяснений.
- И ты их получишь. Только выслушай меня до конца и не подумай, что я безумная сумасбродка, пусть даже я того же мнения о себе. Видишь ли, в другой жизни…
- В какой – другой?
- В другой…
- Во сне?
- Тот мир трудно назвать сном. Он явственный, реальный… В том мире нет места пороку, и счастье – обычное состояние его обитателей. Напротив, этот, т.е. теперешний мир с его мелкими корыстными целями более иллюзорен, чем тот, и мне даже кажется, что этот мир и есть сон. Этот мир мы видим таким, каким хотим видеть, потому как это всего лишь сон и ничего с этим не поделаешь. Все что окружает нас в этом мире – призрачно. Держишь ли ты в руках свечку – ее нету, а есть лишь ощущение уверенности в том, что ты держишь именно то, о чем думаешь, т.е. свечку. Это распространяется на все в этом мире. Телесные недуги, не что иное, как продукт нашего сознания; осознай на миг, что дух и тело едины, что мы живем и мыслим лишь в духе, и что ни в нас, ни вокруг нас нет ничего материального – и тело твое избавится от боли. Если ты страдаешь от мнимого недуга, он сразу оставит тебя. Там, где плоть подчинена духу и любви самые печали станут радостью…
С каждым ее словом я ощущал в себе беспричинную радость и любовь ко всему, но что-то во мне протестовало; мне ее суждения показались до боли знакомыми.
- Но я не человек, - хотел было возразить я.
- Я знаю, но законы жизни для всех едины, - отвечала она спокойно.
- Но каков … каков тот мир?
- Тот мир удивительно многоликий, почти как калейдоскоп. Зеленое море, скалистые острова, Греция, храмы…
Меня осенило. О, Эллада, о, Зевс, о, боги! Я понял, я многое понял. Предо мной, сжимая в руках платочек, сидела прекрасная Пенелопа, моя возлюбленная… Сомнений нет! Будучи 1000 летним юношей, я бродил с ней по ночному греческому городу Салоники, развлекал ее празднословием, любил сильно и самозабвенно… А потом ее не стало – в 20 с лишним лет – она была философом, и оттого ли? – последователи другой салоникийской школы умертвили ее, а рукописи предали анафеме. И я покинул Грецию, колыбель цивилизации, так как без любимой все было потеряно для меня. Тысячи лет я скитался без малейшей надежды … и тут - о чудо! - она сидит напротив меня.
Мой дух не изнемог во мгле противоречий,
Не обессилел ум в сцепленьях роковых.
Я все мечты люблю, мне дороги все речи,
И всем богам я посвящаю стих.

Я возносил мольбы Астарте и Гекате,
Как жрец, стотельчих жертв сам проливал я кровь,
И после подходил к подножиям распятий
И славил сильную, как смерть, любовь.
 
Я встал, притянул ее к себе, обнял. Какая долгая разлука предшествовала этому дню! В ее объятиях я ощутил нечто давно забытое, томительное, но приятное. И в груди, совсем как в былые времена, трепыхнулось сердце.

«Нас тянет друг к другу. Значит, мы обречены встретиться,» - подумал я.
«Да, любимый, ты прав,» - вторила она мне.
- Милая, тот мир, о котором ты рассказала, всего лишь воспоминания, не так ли?
- Возможно, - лукаво улыбнулась Пенелопа.
- Ты веришь в переселение душ, - почему-то спросил я.
- Не знаю. Наверное, да. Иначе, никак не объяснишь нашу с тобой встречу. Хотя с точки зрения Самокла…
- Пенелопа, - перебил я ее, - неужели ты не пожалеешь меня хотя бы сегодня. Ей богу, ты со своей философией в один прекрасный день убьешь меня.
Она рассмеялась.
- Ну что же, - чуть погодя сказала она, - со мной все понятно: с полного ведра в пустое, иначе говоря, птичка из тела вылетела, и в другом приютилась. Как же с тобой быть? Как объяснить твой…
- Феномен, хочешь сказать.
- Да.
- Я объяснюсь. Я - вампир.
- Ха-ха, а ты все шутишь.
-Нисколько! Тебе придется поверить мне, потому, что так оно и есть.
- Допустим, ты вампир. Что же дальше, - подумав с минуту продолжала она.
-Я живу на свете второе тысячелетие.
- Ха-ха! – рассмеялась она вновь, – тебе все бы дразнить меня. Злой мальчишка!
- Вовсе нет! – тоном обидевшегося отвечал я.
-Значит, ты серьезно. Честно врешь?
- Да.
- Честно, честно?
Мне пришлось всячески уверять ее в том, что я говорю самую чистую правду, а заодно и рассказать, зачем я собственно заглянул к ней.
- Ты не отдашь меня на съедение своим друзьям? – спросила она, с озорной улыбкой на устах.
 - Ну тебя! – с напускной досадой отвечал я, чем доставил Пенелопе удовольствие

- Ты любишь меня? – спросила она меня много позже, с самым серьезным видом.
- Люблю ли я тебя? Я добрые 2000лет ждал встречи с тобой, не веря самому себе.
- Правда любишь? Кайся, милый…
- правда
- Честно, честно
 - Честно, честно
 -Прости мне, милый, излишнюю болтливость. Временами я такая болтунья и такая сумасшедшая! Правда я сумасшедшая?
 -Чуть-чуть.
Этот вечер был самым прекрасным в моей жизни: в один миг я обрел то, что казалось мне безвозвратно ушедшим в небытие; я буквально опьянел от внезапно нахлынувшего после многовековых страданий, счастья; я был счастлив от одной лишь мысли, что я любим, что я не такой уж и неисправимый вампир, что во мне теплится что-то человеческое… Я был счастлив, но я не знал, что счастье наше недолговечно…
Этот вечер был прекрасным; из растворенного окна струей залетал теплый весенний ветерок, принося с собой упоительный запах ночи; с улицы доносилась незатейливая, заунывная игра флейты; яркие звезды подмигивали мне, счастливому вампиру. В ночной мгле я шептал Пенелопе всякий вздор; наконец и я замолчал под воздействием романтики, навеянной весной. Нам не нужно было слов; впрочем, влюбленному нетрудно возлюбленную…
- Ты меня любишь? – прошептала она, нарушив ночную тишину.
- Люблю, милая… А теперь спи, иначе злые люди заберут наше счастье.
Утром я проснулся много ранее моей любимой и, вставши, вышел на улицу. Свежий утренний воздух приятно действовал на меня; я решил прогуляться. Ставни на окнах домиков были еще закрыты; потрепанный извозчик мирно спал на козлах худой кареты; ни души – город спал.
Я бродил по городу; на одной тесной и узкой улочке я, случайно ли? встретил давнишнего своего приятеля Вакуса Вампира.
- Брат, - обратился он ко мне, - что-то ты выглядишь худо: глаза твои словно абрикосы с древа; того гляди и влюбился, - сказал он с усмешкой.
Я хотел было возразить, но мои мысли не были для неведомы.
-Да, - как можно проще отвечал я, - ты прав.
- Я знаю в кого… Она – хорошая девушка. И я знаю, что ты задумал… Ты ни за что не отдашь эту девушку, а по нашим законам…впрочем тебе известно. Эх, брат, полюбил бы другую девушку… Что уж говорить? Скажу лишь одно: езжай подальше от этого убогого местечка – месть Вассера будет ужасной… Только не в Салоники, не в Грецию и не в Османию – там нынче война. Возлюбленную свою не забудь, естественно. Помни: я на тебя зла не держу – ради такого друга я готов весь год кормиться падалью…
- Кошатиной, то есть.
- Да.
- Спасибо за совет: я поступлю точь-в-точь как ты мне сказал.
- Только не думай, что я осуждаю тебя – я ли не любил? Ну будет с меня. Счастливого пути и прощай! – сказал он и, крепко пожав мою руку, быстрыми шагами пошел своей дорогой.
- Встретимся ли мы? – бросил я ему вслед.
- Вряд ли… - обронил он, и исчез за углом.
Я с минуту постоял на месте; затем осмыслив слова Вакуса, я со всех ног побежал к дому моей Пенелопы. Закрыв за собой дверь, я перевел дыхание. Пенелопа все еще спала. Подойдя к кровати, я наклонился над ней, и поцелуем разбудил ее.
- Вставай, милая, нам пора ехать.
- Куда, что? – спросонья промолвила она.
 Я объяснил. Сказано – сделано. Итак, мы покинули Германию, обитель счастья и юдоль скорби, и скоро ли? ступили на землю Голландии, страны, считавшейся в то время едва ли не самой благополучной во всей Европе. Но нужно ли говорить, с какими опасностями было сопряжено наше путешествие? Едва только карета выехала из Броккенштадта, заднее колесо ее раскололось надвое; на почтовой карете мы продолжили путь; по дороге подверглись разбою; с легкой душой отдал я головорезам слиток золота, добрую унцию дьявольского золота, имеющего престранное свойство возвращаться в пустой карман хозяина, золота, служившего мне верой и правдой более двух тысяч лет – я не сомневаюсь, что и на этот раз я был бы при деньгах, но видно Вассер действительно отвернулся от неверного своего подданного, - словом, я ступил на голландскую землю самым последним нищим. Первое время я не особенно тяготился нуждой: скажите на милость, что же еще нужно доброму вурдалаку, кроме как общества любимой женщины? Я любил Пенелопу , сомнений нет, но – странное дело! – с каждым днем она становилась мне дороже и вместе с тем все более одолевали меня сомнения. Я часто задавался вопросом: стоит ли вкусить большее счастье, если за ним последует не меньшее горе… Я, в некотором роде, обладаю пророческим даром; меня снедали лихие мысли, я предчувствовал горькую судьбину моей Пенелопы и не… Признаться, я был тогда малодушен, мысль о самопожертвовании ради любви была мне чужда, всякие уступки и жертвы казались мне глумлением над самим собой. То ли дело сейчас… Теперь я ни о чем не жалею, не ропщу на судьбу, обрекшую меня на бобылью жизнь, ибо мертв тот, кто не любил.
Итак, я повторюсь, что я остался без денег. Нужда заставила меня и мою прекрасную Пенелопу пойти по миру. По голландским законам того времени, попрошайничество пресекалось Фемидой, и мы не могли знать об этом. В тот же день нас поместили в казенный дом и целых полгода мы провели в его стенах. За эти полгода я стал свидетелем печального падения моей Пенелопы, сколь не душевного, столь физического; она таяла на глазах, словно свечка: бледность не сходила с ее осунувшегося лица, ее скорбные черты лица… Боже, что это со мной? – быстро проговорил Вотлан, прикрыв руками лицо. – Что это со мной? – повторил он, дрожа, будто в лихорадке, но через какую-нибудь минуту, взявши себя в руки, продолжал свой рассказ. – Моя Пенелопа, бредила… Она во сне и наяву стремилась в Англию, страну, в то время окутанную туманом невежества и мракобесия.
- Пенелопа, милая, зачем тебе эта сырая Англия? Оставим Европу, и будет нам счастье.
- Вотлан, милый, Англия нас зовет: мне кажется, что нас там ждет великое испытание: все или ничего, счастье или горе, победа или смерть…
Да, весьма возможно, она бредила, но все же … отчего же так случилось? под воздействием ее уговоров, я отпустил поводья судьбы.
Осенним ветреным днем 1690г нас взяли на борт утлого грузового суденышка, направлявшегося в английский Гуль. В пути нас застала буря; изрядно потрепанное судно причалило к английскому берегу ноябрьской ночью того же года.
Едва только ступивши на английскую землю, я ощутил всю суровость и негостеприимность английской природы; впрочем, мои слова в равной степени относятся и к жителям, населяющим этот мрачный остров. Гонимые нуждой мы долго скитались по Англии; в один прекрасный день (действительно прекрасный и солнечный день, кои редки в этой стране) нас, как самых отъявленных преступников, поймали, и меня, обвинив в бродяжничестве, в тот же день вздернули на виселицу на главной площади городка Ж.( Надобно напомнить Вам, что дело было в эпоху Мэтью Хопкинса, английского инквизитора, гнуснейшего человека своего времени). Англичане, надо отдать им должное, большие мастера этого вида казни, так скоро и безболезненно проделали всю эту операцию, что я почувствовал лишь легонькое похрустывание шейных позвонков. Слава Богу, я не погиб от рук палачей моих, благодаря крепким вурдалачьим костям. Повиснув в воздухе, я, с чуть приоткрытыми глазами, с высоты фонарного столба наблюдал, как мою Пенелопу, безчувственную, уносят жестокие люди… а вот они растворяются в толпе. Куда они уносят мое счастье, я мог только догадываться.
Я висел на расстоянии метра над землей, и, несмотря на крайне неудобное положение в уме строил и перестраивал миллионы планов мести. Наконец, изнуренный умственной нагрузкой, я успокоил взор свой созерцанием окружавшей меня картины: подо мной и вокруг меня сотни людей сновали туда-сюда; кто-то продавал овощи, другой их покупал, а кто-то еще с отрешенным видом шел куда-то – словом, жизнь продолжалась, и никто вокруг, ни одна душа, не замечала, что где-то совсем рядом висит на виселице живое существо, а именно достопочтенный сэр Вотлан, коим я впоследствии стал.
Начало смеркаться. Многолюдная площадь как-то враз опустела. Одиночество всегда тяготило меня, поэтому я начал подумывать о высвобождении тела. Удивительным образом я избавился от тягостной петли и, свободный как бюргер, побрел по ночным улочкам. О чем же думал вампир, потерявший счастье, едва только поймав эту капризную пташку? Я думал о ней, о моей любимой; в ночной тишине я произносил, будто молитву, ее священное имя и, озорной ветерок, унося мои слова, растворял их в темноте; полный месяц, отражаясь в бесчисленных лужицах, печально глядел на меня.
Я бродил по тихим улочкам; ближе к утру я вновь очутился на той же площади, и увидел троих плотников, мастеривших деревянный помост, вернее даже внушительных размеров площадку. Я направился к ним; на расстоянии двух сотен шагов я остановился –так как кроме них ранним утром никого не было я мог незамеченным подслушать обрывок их разговора.
- Сударь, - обратился один из них, самый молодой на вид, к товарищу, - слышали ли Вы, что повешенный, который еще вчера вечером висел там, - он указал на деревянную перекладину, - исчез.
- неужели, - отвечал тот, перекрестившись сначала левой рукой, затем правой. – Действительно, его нету.
- все это суеверия, - отвечал третий, - я уверен, что это чудит доктор Беннинг. Если он не опомнится, инквизиция его покарает, помяните мое слово, господа.
- Ну, разболтался, - грубо перебил его второй, - живей за дело!
- зачем мы сооружаем эту штуковину? – спросил первый, много погодя.
- Ты будто второй день живешь на этом свете, Джек. Все это для еретиков. Говорят, что сегодня уничтожат не менее дюжины ведьм. Вот будет кострище!
Я стоял на месте, не в состоянии двинуть ни рукой, ни ногой. Меня словно обволокло сном, и я впал в забытьи. Фрагментами я видел окружающую меня действительность. Вот плотники сооружают эшафот, вот стекается народ, а вот толпа ликующе издает какофонию… Из этого состояния я вышел оттого, что кто-то с силой толкнул меня в спину. Я очнулся и душой почувствовал неотвратимую беду. С отчаянием, несвойственным моей натуре, я пробирался сквозь толпу; я слышал ругательства, сыпавшиеся сзади, и не обращая на них внимания, пробирался к центру толпы, где происходило аутодафе и вот … я в первых рядах ее.
Что же я увидел? Да…я увидел ее бледное лицо, лицо моей милой сердцу Пенелопы, мелькнувшее из пелены огня; увидел ее скорбные глаза, в глубине которых отражался вурдалак, подведший ее к черте, под названием погибель. Отчаяние сковало меня и время остановилось; на миг я покинул бренное тело; я почувствовал ее – и что же? – она не выразила и тени упрека; напротив, моя Пенелопа благодарила Бога за последние счастливые месяцы жизни…
- Ну вот и все, - сказал какой-то мальчишка, стоявший чуть поодаль от меня.
…Толпа потихоньку рассеялась, оставив меня наедине с самим собой; глядя на пепелище, я плакал от тоски…
Все суета сует есть, как сказано в Библии; все когда-нибудь станет прахом, даже любовь – как бы цинично не звучало, но это истинно так.
А что же такое жизнь, какова ее цель и почему же мы ею дорожим? Жизнь – это безделушка, которую мы получаем даром, но которую ценим как самое дорогое что есть у нас; взявши ее, не благодарим; пользуемся не спросясь, но потерявши приносим горе окружающим. Истинная цель, к которой мы стремимся всю сознательную жизнь – это смерть. Но отчего же мы дорожим жизнью, если сознаем всю абсурдность своего существования? Отчего мы боимся умереть, если этот миг когда-нибудь настанет? Мы дорожим не жизнью как таковой, но тем, что наполняет ее смыслом. Так скажем, если смыслом человеческого существования является любовь, не тождественно ли, любить друг друга или умереть вместе?

Отчего же я тогда не бросился в огонь и не разделил печальную участь с моей возлюбленной?

Согласен я теперь, по прошествии многих десятков лет, с Б. Пастернаком, сказавшим, что «терять в жизни более необходимо, чем приобретать». В этой фразе заключена величайшая правда жизни; от себя добавлю, что страшно не потерять, страшно не вернуть. Несчастен я, обретший счастье и потерявший его безвозвратно; несчастен я, ибо храню любовь в воспоминаниях. Да… - помедлил Вотлан Вурдалак, - жизнь моя – жестянка.
 Но время – река, уносит даже самые безутешные печали, и вскоре я нашел, что судьба обошлась со мной довольно мягко, что жизнь нежно пронзила когтями мою душу, словом я утешил себя мыслью, что я никогда не любил и в сердце не обреталась любовь, хотя бы потому, что в анатомическом плане у меня нет сердца.
Все же это были пустые слова самоутешения и я не мог не ощущать того, что душевая рана продолжает кровоточить. Я был озлоблен на весь мир, я презирал себя за малодушие, я возненавидел людей, отнявших у меня счастье, словом я мучил себя безотрадными чувствами до тех пор, пока весной 18** года судьба не свела меня со светским, но тем не менее глубоко несчастным человеком и точно так же, как сегодня пред Вами я излил ему свою душу. В порыве благородном, движимый участием, он тотчас сочинил от моего имени следующие строки:

Не бродить уж нам ночами,
Хоть и манит нас луна,
Серебристыми лучами
А душа любви полна.

Меч сотрет железо ножен
И душа источит грудь
Вечный пламень невозможен
Сердцу нужно отдохнуть.

Пусть влюбленными лучами
Месяц тянется к земле
Не бродить уж нам ночами
В серебристой темной мгле.


Был этот удивительный человек не кто иной, как лорд сэр Дж. Г. Байрон. Крепко пожав мою руку, он с искренней горячностью попросил прощения за деяния своих предков; затем, уступая моей просьбе, Джордж рассказал свою историю, не менее трагичную и печальную… И долго мы еще говорили в тот вечер; впервые я тогда осознал, насколько безрассуден был я в своем горе, почувствовал эгоистичность своей натуры, всецело предавшейся горю, позабыв весь остальной мир, где несчастных было более чем достаточно. Есть существа, ищущие несчастья, чтобы затем с упоением обвинять кого-то или что-то в своих бедах. «Милая, я все так же горячо люблю тебя, но злому року, судьбе и т. п. было суждено разлучить нас, и в этом нет ни твоей, ни моей вины. Смиримся же, ибо так было угодно небу!». Таким вот жалким существом я был до той памятной встречи с Байроном. Глубоко несчастные утешали мы друг друга добрыми речами; камень, тяжким бременем лежавший на моей душе долгие годы, был разрушен в одночасье.
Мы говорили и говорили - дело уже клонилось далеко за полночь; о чем мы так долго говорили, я расскажу.
Я принимался утверждать что-либо, как мой друг тут же отвергал мою гипотезу, и так красноречиво убеждал меня, что я начинал сомневаться в своих собственных словах.
Я сказал ему, что Бог есть дух; лорд категорически заявил, что Бога не существует.
- Мой друг, Вы не правы: Бог есть и если мы не чувствуем его, то не потому, что его действительно нет, а оттого, что человек довольно грубое существо. Не станете же Вы отвергать, что нас окружает воздух, который невозможно ни пощупать, ни увидеть.
- Дружище, признаться я того же мнения, но моя проклятая натура такова, что я противоречу всему и всем , даже себе; противно порой становится, что я сам себе не рад. Но, как говорится, истина дороже; я готов во всеуслышанье заявить, что я верую в Бога. Мой друг, а теперь позвольте откланяться: в голове моей сейчас такая путаница мыслей, что страсть как хочется спать.
Я согласился с лордом – я и сам был в том же состоянии. Поднявшись с софы, на которую он присел минуту назад, Джордж крепко пожал мою руку и поэтическим слогом провидчески молвил:
Мой друг, не встретимся мы более
В подлунном этом мире.
Чего же головой поникнув,
Ты смотришь с грустью на меня?
Развейся друг мой, не грусти,
Забудь безутешные печали,
Забудь скорбных призраков любви
Забудь друзей…

- Впрочем, друга не забывай, - прозаично продолжал лорд, путаясь в собственных словах, – потому как он забвенья не заслуживает. Если стишок показался никудышным, что же, простим поэту угловатость… Но кто бы знал, что я извлекаю слова из самого сердца, пренебрегая порой даже рифмой. Однако же, мой друг, - сказал он, сосредоточившись, - я не увижу Вас более, и перед тем, как сегодняшний вечер останется в воспоминаниях, я хотел бы, чтобы Вы поклялись в том, что сколь несчастны бы не были, посвятите жизнь свою делу служения несчастным.
- Мой дорогой поэт, Вы несправедливы: просите того, в чем Вы…
-Клянусь, - торжественно прервал Джордж меня.
-Клянусь, - повторил я.
Мы обнялись по-братски и good bye! как говорят англичане. Я действительно не свиделся более с дорогим лордом, сэром Дж. Г. Байроном. Как мне стало известно из журналов того времени, лорд, после беседы со мной, инкогнито, так сказать, отправился на Балканы – зачем же Вы думаете? – воевать за независимость греков. Несчастный друг! Байрон, словно его литературное дитя Чайльд Гарольд, скитался по жизни так и не найдя отрады, погиб на чужбине, и смерть его тем более трагичней, что к ней вели его идеи, в которые он даже не верил. Так пусть покоится мой друг с миром!

Вотлан Вурдалак замолчал; в его рассказе была некоторая недосказанность – я видел, как он хотел что-то добавить; он колебался.
-Все? – нетерпеливо спросил я его.
-Все, - ответил он тихо и вкрадчиво, и улыбнулся самой грустной улыбкой.
-Прекрасно, - оценивающе промолвил я, будто речь шла о фильме или какой-нибудь книге, - прекрасно, прямо-таки западает в душу. Ваша история расшевелила самые тонкие струнки моего сердца… Я нахожу Вашу жизнь замечательной, просто прекрас… - свою реплику я не договорил по той простой причине, что над моим рассудком на миг одолело верх естество: я зевнул, и все что мог сделать, так это прикрыть рукой разинутый рот.
-А Вы приятный собеседник, - иронично, но без ехидства проговорил Вотлан.
Воцарилась тяжелая, минутная пауза.
Я искал в себе слова – нет, не утешения, - оправдания, но не находил; видимо Вотлан это почувствовал, потому как в следующую минуту, встав со стула, он резко развернулся и направился к выходу. Едва коснувшись ручки двери, он, с отстраненным видом, небрежно обронил:
- И осталось мне прожить какую-нибудь сотню лет!