Снежная замять

Весь декабрь валил снег. Парапеты домов, карнизы, оконные переплеты, пазы дверных панелей — все было в слепящем зимнем обрамлении. Улицы обрастали сугробами, и их целыми днями без устали отгребали машины с проезжей части. Победная белизна снега растворяла дневной свет, приглушая струящуюся синеву, и от этого наперечет знакомые улицы делались сказочными, точно в глубине снежной замяти притаилось некое блаженство, до времени сокрытое от досужих глаз. Когда случалась поземка и вспенивала колкое облако, взгляды прохожих убирались внутрь, прикрытые отяжелевшими шапками, платками и воротниками, отделяя их от царствующей у зимы природы.
В доме с обеда зажигали электричество, отчего в углах привычная мебель обретала торжественность. И сюда долетал отсвет снега и зимы, это только казалось, что от них можно спрятаться в собственную темницу. И неожиданно, несмотря на мороз, делалось не то чтобы тепло, но уютно от законного бескрайнего пространства зимы, представлялось, как широко разлилась она, и эхо ее грелось в доме, настороженное и живое.
Надя то и дело проходила через большую комнату с зеркалом в полный рост — примеряла купленное отцом платье, шерстяное, размытого терракотового цвета, с воротничком под горло и мягкими складками у пояса, строгое. Она еще не отошла от ощущения детскости в себе, не преодолела его, никак не могла взобраться на ступеньку, уготованную для ее семнадцатилетия, и всегда недоставало ей уверенности именно взрослой, осознанной, чтобы утвердиться в этом новом качестве. И сейчас, в платье и туфлях на тонких каблуках, она рассматривала себя как бы со стороны. Ей хотелось, чтобы в ней распознали то, что она не ценила в себе, или напророчили будущее, и она уже предполагала, какой окажется эта ворожея. Некий смутный образ жил в ней, вероятно, они родились одновременно, и отчего-то этой зимой, с ее покойным полусветом и легкими, прозрачными тенями, бродивший в ней призрак попытался выбраться наружу. Он и выбрался и наверняка переселился в неразгаданного мужчину, так что Надя быстро, мельком взглядывала в спешащие, цепкие и нетронутые прозрением лица, пытаясь угадать свое отражение. И даже допустила иллюзорные, ничем не оправданные прогулки с Валерой, безошибочно определив ложность своих притязаний на то выношенное и сокрытое, что трепетало в груди и грело ее, и выдавало в ней готовность к жертве — разделить часть себя, раздвоиться.
 Она медленно поворачивалась перед скудно освещенным зеркалом, стоя под яркой люстрой, и видела неясное очертание в незашторенных окнах, будто примеряла все разнообразие случайных поз, находя более непринужденную, раскованную и выгодную для нее. Она была разной в этих меняющихся, в бесчисленных отблесках ламп, мнимых зеркалах, которыми она обнесла эту комнату, но уже осознавшей прошлое и сладившись с будущим, каким бы оно
ни обернулось. И все-таки нетерпение прорывалось, и она нет-нет да протягивала руку к манившей судьбе, спеша совершить сделку, но непокорный нрав, бродивший в ней, побеждал, и снова она возвращалась к себе в поисках неопознанного узнавания и проигрывала самой себе.
Она старательно вышагивала с Валерой по заснеженным улицам с облепленными, как ватой, окнами, с желанием примирить себя с неизбежными потерями, заранее подготовиться к ним — она понимала неизбывность будущих страданий. И подумав и вздохнув, она согласилась на новогодний вечер в его, Валерином, институте.
 И сейчас, испытывая на себе отражение зеркала, она чувствовала подступающее нетерпение, которое зрело в ней, наполняя ее, напаивая тайной верой и предрешая сомнения. Входила в комнату мать, смотрела, присаживалась на краешек стула. Молча, как незнакомую, разглядывала дочь. Противясь ее внутреннему недоверию, Надя мгновенно принимала свой повседневный вид, встряхивала мать за полные опущенные плечи, хлопала звучно в ладоши и длинно, нараспев затянув цыганочку, начинала вытанцовывать перед сникшей еще сильнее матерью, и мать — Надя понимала — видела, сколько нерасплесканного в ней и зрелого уже, и долгого, трудного. Глаза у матери грустнели, густел и углублялся зеленый их свет, и Наде приходилось собираться в комок, чтобы довершить в одиночестве маскарад.
Предстоящий вечер уже воскрес в ее душе, расцвеченный блестками елочных украшений," пропитанный запахом хвои, пронзенный ароматом праздничного торжества.
Уютно обложенный снегом декабрь сосредоточил растекшиеся в ней ощущения, объединял их, и наконец, она, отталкиваясь от взращенного естества, сосредоточилась на едином — обрести свободу, взорвать этот сгустившийся трепет души.
 Отец тоже входил в комнату и тоже смотрел на повзрослевшую дочь. Она нравилась ему. Он одобрял с добродушием собственника и ее живость, и ее вдумчивость и, в отличие от нее, был спокоен.
 И наставлял: тебе не следует краситься, ты и дорога тем, что имеешь все свое — молодые, яркие тона. Он был стар, отец, и она не слушала его, вглядываясь в округлые веки с загущенными тушью ресницами. Блестящие темные глаза таили бесконечную память, она знала это и знала силу и возможности взгляда, и примеряла, оттачивала варианты. Отец не мог отказать себе в праве полюбоваться своим творением и строго командовал: «Повернись вот так, теперь спиной, отойди подальше, та-ак,» — повторял он, вникая в ее суть и делая вид, что рассматривает купленную им обновку. «Ты не находишь, это твой цвет»,— говорил он. «Наверное»,— беспечно отвечала она и снова отворачивалась и в который раз всматривалась в то неизведанное, что выныривало из понятливого зеркала.
 Потом она отвела глаза, уставшая от снедающей и утомлявшей непрекращающейся работы души, мир потух перед ней, она его спрятала в себя, и все внешнее для нее утратило привлекательность, отошло. И мягко сделалось внутри, и давила, распирала непомерно тяжелая ноша этой белой, слепящей, упорной нескончаемой зимы.
 Она шла с Валерой по их натоптанной и укатанной сотнями ног длинной и уже вечерней, в освещении скудного света, улице. Оттого, что рядом был чужой, ей казалось, что и она здесь посторонняя, и одноэтажные дома, в тайном полумраке ламп, напоминали избушки из детских сказок. Она шла, стыдливо ощущая отчужденность, ей никак недоставало сил усмирить себя или хотя бы вызвать равнодушие — все ее существо уже приготовилось к празднику. Руку ее слегка тяжелили спрятанные в сумочку туфли, еще пахнущие кожей, белые, от мягкого шарфа исходил вяжущий холодный запах духов, которые тоже купил отец.
И в этом празднике, с которым она вышагивала, не отыскивалось места для ее спутника.
 Перед просторным входом в институт нетерпеливое дрожание внутри ее усилилось. Она существовала как бы самостоятельно, но незнание нового места и здешних условий вынуждали ее ощущать близость и некую поддержку Валеры, и это было не по нутру ей, потому что стягивало, прикрепляло к молчаливому обязательству, которое уже установилось в его отношении к ней — он уже как бы состоял покровителем и главным в их дуэте. И не за что было обижать его, потому что он был мужчина и нес худшие из этих качеств — агрессивную жажду первенствовать, душа его не существовала отдельно, уязвленная бесчисленными желаниями.
Валера, повинуясь утвержденному в себе упрямству, преодолевая постыдную нерешительность, которую он стремился изживать, затаптывая ее ростки твердыми, решительными действиями, по-хозяйски помог снять Наде пальто, подождал, пока она переобуется, и Надя смущенно, подавая ему сапоги, чувствовала, как сникает под его привычными, наработанными движениями, не в силах предпринять что-либо. Но целебное дуновение надмирного снега освятило ее смятенное сознание, и она вновь почувствовала обновление в привычном прикосновении нагретых туфель, поднимаясь по волшебной лестнице навстречу восторгу, она успокаивалась и уже могла вбирать в себя новогоднее торжество. Таинственный источник нарождающегося ликования пронизал все Надино существо, как бы приподнимая над этим миром и вынося в беспредельность, и тогда ей приходилось возвращаться, чтобы, почувствовав твердь, осознать земную свою причастность. Смешанный поток людских существ, объединенных для осознания себя, втягивал Надю в свой круговорот, вырывая из собственных ощущений, и теряя связь с ними, она стала частью этого бушующего целого, в котором вдруг обрела свободу от своих сомнений. Эта же свобода вынесла ее в огромный, затемненный, в сиянии зажженной елки зал, с гирляндами разноцветных мигающих лампочек вдоль стен. Слетала отовсюду музыка, пропитывая ее и еще сильнее вбирая и перемешивая с бурлящим потоком.
 Круговорот шевелящейся толпы развенчивался, опрокидывался, и наконец, притормозив движение, рассредоточился, образуя более-менее равномерные группировки, замкнутые едиными интересами, в которых не все было ладно, и потому над каждой взмывал немой вопль, и тогда и это крохотное сообщество раскалывалось, и из него, как из плена, высвобождалась одинокая душа, ряды оставшихся смыкались сильнее, боясь растерять уже достигнутый, единый, скрепляющий дух. Надя с Валерой встали между всеми, никем не узнанные и никому не интересные. Валера как бы ненароком разглядывал Надю, а она, все еще свободная, не потерявшая привилегии толпы, невидяще обводила взором многочисленную безликую массу нарядного люда. Зимний вечер чувствовался и здесь, в неплотно зашторенные высокие окна смотрелся синий мрак с липнущими к стеклу снежинками.
 И контраст ощущался. Дом служил гранью между живыми существами и вечным светом, теперь приглушенным парящим снегом. Грань была условна, потому что содеянно человеческими руками, исчерпав срок, снова перетекал, сплавляясь с заоконным светом, который исподволь грел собравшихся, лихорадочно и смиренно жаждущих новизны.
 На секунду смолкла музыка, и стал различим людской ропот, и вдруг сладко, протяжно вступила труба, и народ всколыхнулся, и снова все пришло в движение, но уже подчиненное мелодии и некоей гармонии, в зачатке напоминающей мелодию падающего снега.
 И Надю вводил в круг мелодии ее поводырь, и они попытались соединить нечто созвучное, инстинктивно соперничая с отлаженными мотивами музыки. И Надина душа, не повинуясь ногам и телу, уводила свою наложницу от чуждого ей мира, и уже отдаленно вспыхнуло и едва разгорелось в ее душе пламя. Надя поняла его слабо тлеющий огонь по всколыхнувшейся и заигравшей крови, и тогда, еще не осознавая, что же с ней происходит, и желая отыскать причину своего назойливого беспокойства, она стала лихорадочно перебегать от одного лица к другому, безошибочно отмечая отчужденность посторонних взглядов. Вся напрягшись, она еще острее ощутила присутствие чужого, никакого отношения не имеющего к ней Валеры, словно он, до того бестелесный и как-то отстраненно касающийся ее, налился плотью и пытается ее задушить, посягнув на ее человеческую суть, и она невольно остановилась и, сославшись на усталость, направилась к свободному пространству возле стены. Очутившись в относительной безопасности, и все еще с нарастающим беспокойством она рассматривала мелькавшие лица, заставляя себя помедлить, чтобы не пропустить то, что искала. Она с затаенной надеждой вглядывалась в безликую толпу и вдруг неожиданно почувствовала, как заалели ее щеки, как налились теплом грудь и шея и как трудно стало дышать. Она замерла, почувствовав его лицо, перебежала по инерции дальше и тотчас, почти мгновенно, вернулась взглядом обратно.
 Он стоял в противоположном конце живого коридора, стоял один и, похоже, был занят тем же, и он, ясное дело, ее не видел в густом скоплении лиц и тел. И тогда, боясь упустить его и подталкиваемая разгоравшимся внутри жаром, она заспешила ему навстречу. Она потянулась, изогнув в напряженном повороте шею, и двинулась сквозь толпу, ни на секунду не выпуская неотчетливо различимое лицо. Валера шел следом, недоуменно вопрошая в ее быстро удаляющуюся спину — куда она? Но Надя не смела разрушить, как ртуть, подвижный и скользящий вверх-вниз вдоль тела сгусток настоявшейся энергии, надо было размягчить, рассеять его, иначе он разорвал бы Надю на куски. И теперь следовало выношенное ею послать к нему, и похоже, он загодя уловил несущиеся с бешеной скоростью Надины желания быть опознанной. Он повернул голову и в упор посмотрел на приближающуюся к нему девушку.
 Когда взгляды их встретились, она поняла, что он был угадан верно, и она облегченно вздохнула и секунду помешкала, как будто проделала огромную работу и устала. Она прошла возле него и вся подобралась, пытаясь постичь его дух, и по инерции проследовала дальше, оставляя ему горделивую спину, которую старалась держать особо прямо, но шла уже по-иному, медленней, хотя все еще энергично, внутри ее все перевернулось на следующее действо, и она уже мечтала, таким ли он окажется, когда они сойдутся глаза в глаза. Она уже припоминала, что не сомневалась в нем, и почти была уверена, что понравится, потому что слишком велика была ее покоряющая и сокрушительная энергия, кому бы она ни предназначалась. Она знала это, и знание давало уверенность и руководило и этой стремительной походкой, и величавой осанкой, и смелым, не уводящим в сторону взглядом. И все же, для подстраховки, она сквозь спину отсылала туда, оставленному ей молодому человеку, уже спокойные, приправленные блаженной верой в будущий успех желания, думая только об одном, соображая и подгоняя мысленно уже как будто состоявшиеся тайно мгновения опознания, и ускорила шаг, и наконец встала у стены, чтобы покорно ждать ответа.
 Она оглянулась быстрее, чем он отвел глаза, и поняла, что не ошиблась, он следил за ней и, смутившись, отвел глаза, но в следующую секунду, опомнившись и уже не сводя с Нади взгляда, стал напрямик, через середину зала, пробираться к ней. Валера, тоскливо стоявший рядом, ничего подозрительного не заметил и к подошедшему парню, с которым церемонно раскланялся, отнесся даже приветливо. Надя как бы испросив разрешения, кивнула на прощанье Валере и, взяв за руку отвоеванного для себя парня, пошла за ним в середку, к елке.
 Он вел ее именно так, как думалось ей. Он был повелителем, проводником в то прекрасное состояние, которого она жаждала и которое явилось в его образе. Они остановились возле разлапистых еловых веток. Ветки испускали заглушённый духотой, затаившийся снежный дух и касались Надиного платья. И эти близость и зависимость растворяли Надино смятенное состояние. Молодой человек разглядывал Надю тайком, с любопытством. Надя чувствовала, что понравилась ему. Она тоже исподволь старалась рассмотреть своего избранника. Для этого приходилось приподнимать голову, и тогда она сразу же наталкивалась на внимательный взгляд синих, в густых ресницах, увеличенных стеклами очков, глаз. Этот взгляд был от Нади на самом коротком расстоянии, на котором когда-либо находились глаза чужого понравившегося мужчины. Поощренная его взглядом, Надя время от времени поднимала голову и запоминала красиво очерченные губы и крупный прямой нос.
 Подвинулась, вплотную подошла заоконная синь, и елка в слепящих бликах, торжественная, касалась их сквозным метельным запахом лесного раздолья, и слабо и величественно качнулось распахнутое вширь, вдруг открывшееся небо, когда Надя в немом восторге взметнула глаза.
 Душа ее, высвободившаяся, вольная, воссоединила небеса и твердь и доверила ей вершить этот мгновенный, краткий пир. И Надя, точно сделавшись недосягаемой, вдруг посмотрела на своего спутника так ласково и с такой доверчивостью, что у того заблестели капельки пота, и в ответ он, как только мог бережно, обнял Надину спину. Их молчаливый, такой согласный дуэт прервал его первый вопрос, едва не вернувший Надю из горных сфер и не разрушивший этот призрачно-реальный мир.
 «Я думаю вас зовут Тамара»,— не совсем естественно, как-то театрально произнес он, глядя на нее сквозь очки в тонкой золотистой оправе, похожий на преподавателя уверенными манерами и ранними залысинами высокого лба.
«А вас?» «Юра»,— представился он, чуть склонив голову с волнистыми каштановыми волосами. «Студент-дипломник,— добавил он не без гордости. — Так вы не Тамара?» Надя, так рвавшаяся к звукам его голоса, постаралась пропустить неточность, несоответствие, неуместность его вопроса. «Надя»,— неуверенно поправила она, в то же время уязвленная чужим именем и понимая, что он имел в виду, недовольно поморщилась, потому что ей претила всякая параллель. Юра благоразумно умолк, и Надя вновь вознеслась, ощутила собственную силу и подвластную ей, длящуюся целую вечность зиму, и этот многолюдный зал с кружащейся елью, и не было ничего, способного изменить в ней что-либо в эту минуту, ибо тот от кого воссияла она, уже существовал реальный и во плоти, и Надя благодарно прильнула к нему, плывя в такт завораживающей мелодии, которая звучала в ее душе независимо от окружающего великолепия, но согласно ему.
 «А я вас никогда прежде не видел»,— нащупывал едва прозревшую тропу Юра. «Я здесь впервые». «Не одна?» — спросил он. «Не одна»,— сказала с расстановкой Надя. Они танцевали, и внутри Нади протекало отведенное им время, и оно точно обозначило свои возможности, и Надя, очнувшись, всем телом чувствовала, что скоро придется отделиться, отлепиться от только что нашедшегося, такого прекрасного Юры, потому что глупо вот так, с ходу, рассчитывать на его ответное влечение и на необратимость его сиюминутного желания. Она догадывалась, что лишь чем-то увлекла, задела его любопытство, и предстояло еще много работы, чтобы завоевать его со всей принадлежащей только ему красотой и таящимися, возможно, другими достоинствами.
 Время торопилось, впопыхах сбивая придуманную Надей речь. Она не смела ни о чем больше думать, кроме почти физического ощущения утечки времени, но, опережая, накатывались волной все новые и новые желания и, сталкиваясь в ней, постоянно держали в напряжении, и в этом переливе движения она чутко улавливала каждый их оттенок, уже в сопричастности с Юрой, окрашивая удивлением и неожиданностью каждое мгновение. Он колебался, этот пойманный так неожиданно Юра, он не был так готовно подвластен теперешнему моменту, оно не захватило его целиком, но и в нем уже зрела необходимость как-то растянуть знакомство, вчувствоваться в то новое, что коснулось его ненароком.
 «А нельзя ли еще один танец?». «Еще один можно»,— в раздумье сказала Надя. Она посмотрела в оставленный промежуток у стены, где один томился Валера и где пустовало ее место.
Музыка продолжалась без перехода, как бы вдогонку одна другой, и редкие пары поменялись, и потому можно было списать длинный этот танец замешательством и ничего не объяснять. Но уже ушла непосредственность от первого узнавания, и сомнения разъедали и уже торопились, подсовывали доводы, против которых Надя была беззащитна. Второй танец длился недолго, надо было прощаться или как-то разрешать нависшее тягостное молчание. «Где мы увидимся?» — спросил Юра, и Надя облегченно вздохнула, ибо не решалась на такую смелость. Музыка довершала, расставляла последние аккорды, они же только выяснили, что ни у кого нет телефона.
 Когда они пробирались к оставленному Надей месту, Юра так и не сообразил что придумать, Надя же считала унизительным предлагать малознакомому парню свидание, от которого он не мог отказаться из деликатности, хотя само сознание удачи и обладание этой удачей,— ведь в конце концов отныне имелась вполне конкретная цель — это сознание приглушало трепещущее ожидание очередных встреч, в реальности которых она была уверена.
 Надя из вежливости и еще от благодарности Валере, который привел ее на этот вечер, потанцевала два танца с ним, все время ощущая на себе взгляды неподалеку мелькавшего Юры, и к ней вновь, с удвоенной силой, возвращалось то недавнее волнение и растущее нетерпение, и щеки вновь заалели. Она сказала Валере, что устала и хочет уйти.
 В вестибюле Надя неожиданно очутилась перед огромным зеркалом, в котором она казалась уменьшенной своей копией. На нее глядело испуганное, почти незнакомое, почти чужое лицо с блестевшими темными глазами и густой копной до плеч распущенных волос, и она с опозданием вспомнила, что в обыденной жизни волосы не носила на роспуск. Она растерянно всматривалась в собственное отражение, примеряя к нему чужие взгляды и, смутившись, обнаружила, что за ней наблюдает Юра. Она обернулась к нему, и тень сожаления промелькнула на ее лице: каким лишним, ненужным в этот момент был Валера, стоявший с ее вещами в терпеливом ожидании, каким нерешительным оказался Юра. Надя ощущала тяжесть их нерешительности и их сомнений и своего упрямства остаться сию минуту с независимым, ироничным и очень притягательным Юрой, на которого оборачивались проходившие девушки.
 И то, что Юра не поддавался ее чарам настолько, насколько ослепленной оказалась она, ее угнетало, и потому она гордо вскинула подбородок, когда Юра, вскользь выяснив ее приблизительный адрес, сказал, что надеется увидеть ее на катке, поблизости от ее же дома. Может, она и придет, сказала Надя на прощание.
 Начало января окружили метели. Город был захвачен в полон взнуздавшейся стихией. Люди уходили в воротники и шарфы, как в кокон, пытаясь обмануть непогоду, шмыгали в подъезды, не веря спасению. Улицы щетинились порошей, которая упрямо обметала и без того осиротевшие деревья, и в одно прекрасное утро все проснулось присмиревшим под надежным покровом успокоившегося снега.
 Наступили последние школьные каникулы. Надя словно во сне слонялась по пустующему дому. Несмотря на заоконную белизну, все еще рано темнело, и сквозь заиндевевшие стекла ничего было не разглядеть. И в душе ее что-то
сдвинулось, застыло и точно вымерло на время. Улеглось снедавшее ее нетерпение, никакие предчувствия не томили, не беспокоили ее, как будто она уже прожила все, что отпущено ей на этот отрезок времени. И Юру она не отделяла от себя, он жил в ней, рядом и вместе, и она желала, чтобы неприятное недоразумение их невстреч кончилось. Он был необходим ей. Она представляла, как исподволь, случайно, будут прикасаться друг к другу их души. Ей хотелось без оглядки на время, на прошедшие терзания и страхи зашагать дальше, как шагает земля: в весну, в лето, во взрослость, и ей уже не придется тратить столько сил на поиски своего человека, без которого она не чувствовала себя уверенно в этом мире, как будто недоставало какой-то ее части, и сама она себе напоминала инвалида, неспособного к полноценной деятельности.
 Каток не работал, музыка оттуда не доносилась. Надя обычно выскакивала из теплого дома на скользкое ледяное крыльцо и, навострив уши, вслушивалась. Вслед порывам ветра летела знакомая мелодия, и Надя тут же представляла расчищенный до зеркального блеска лед, и тонкое вызванивание коньков, и отлаженный поток хороводного скольжения в легком снежке, летящем сквозь мощный прожектор и пропадающем в мгновенной тьме.
 Она вернулась в дом, пустынный, родители ушли в гости, прошла в большую комнату. Свободный угол теперь занимала елка. Она мерцала позолотой игрушек, поблескивала разноцветной мишурой и отзванивала, словно пела, в большом зеркале. Надя прохаживалась от окна к окну и возле елки. Она вспоминала, как Валера обратной дорогой с удовольствием рассказывал о Юре. Надя старалась не пропустить ни единой недоговоренности, смакуя и купаясь в открывшейся фантазии, пририсовывая Юре недостающие и еще не выявленные положительные качества. Оставаясь в одиночестве, Надя совершенно менялась, являясь самой себе непонятной и малознакомой, и ей хотелось, чтобы Юра увидел, что нравилось ей в себе и, может, то, что она пыталась распознать. Попадая в привычную среду, Надя невольно отражала уже заполненное, уже обжитое и забитое до всевозможных скрытых закутков всем скопищем жившего люда. Требовались неимоверные усилия, чтобы найти брешь, прореху и, вырвавшись, хлебнуть свежего, целебного воздуха. Ей не хватало уверенности, огромные, немереные пространства вселенной внушали ужас перед слабым человеческим созданием. И когда открывалась ей эта смутная, сияющая бездна, то общий людской поток манил назад, в привычное; в его гомоне она забывалась, как в наркотическом сне, и, блуждая по уже опробованным закоулкам, становилась соучастницей всеохватного вавилонского вертепа, в котором свободно ориентировалась по уже узнанным законам.
 Но, оставаясь в одиночестве, душа ее как бы оставляла бренное тело и все, к чему оно приковано, и воспаряло в текучую густоту рассыпанного неба. Душа ли отрывалась или привораживала к себе запредельная синь — только,
возвращаясь из созерцательного вояжа, требовался ей некий свидетель, в молчаливом сочувствии принимавший ее вдохновенные жизненные отступления, некий курсив неустойчивого характера.
 Зазвонили в дверь. Надя выбежала, открыла. «Пошли на каток»,— сказали подруги. «Без коньков?» — спросила Надя. «Там снега, наверно, по уши»,— сказали веселые, разгоряченные морозом девчонки. Надя натянула толстый свитер, надела валенки, шапку-ушанку отца и его же куртку на меху.
 Небо было черное, звездное, с ясным, чистым месяцем. Над домами дышали тугие струи белого дыма. Снег поскрипывал. Едва вдохнула она морозного, зрелого воздуха, все вернулось к ней, и снова разгорелось предчувствие, и уже неостановима была уверенность и какое-то неприятное, загодя уловленное предопределение. Но она знала, что ей надлежало изжить этот затерянный внутри нее и уготованный ей дар, и она свернула их дружную и большую компанию к стадиону.
 Стадион напоминал емкую чашу, на дне которой покоился очищенный и исчерченный коньками лед в окружении снежной крепостной стены с прорубленными ступенями. Музыки не было, но два прожектора слепили оба края катка, и народу было порядочно.
 Они взобрались на верхушку стены и стали рассматривать публику.
 Он увидел Надю прежде, чем она смогла заметить и разглядеть его. И когда понял, что опознан, рисуясь, широко раскатывая на отличных коньках, прокатил мимо и, развернувшись, остановился.
 Она ужаснулась про себя: так велик оказался контраст между им тогдашним, новогодним, и нынешним. Магия, которая окутала ее, вовлекла в любовный угар, исчезла. Она, будто ее подменили, стояла смущенная от неготовности принять этого неизвестного Юру, пристальней вглядываясь в его облик, стараясь вызволить из неких недр, которые открылись ей в тот вечер, силу и желания, что летели, исторгаясь из нее ли, от него...
 Она медленно спускалась, и вся ватага ее друзей цепочкой нисходила на лед, и все смотрели на незнакомого парня и, спустившись, обступили его кружком, притворяясь рассеянными и нехотя поглядывая по сторонам. Пытаясь что-то спасти в себе, цепляясь за памятные остатки желаний, Надя, изо всех сил изображая радость, заставляла себя улыбаться и, подойдя, встала рядом, смущаясь. Ей хотелось, чтобы он повел дальнейшую игру, без натяжек, напрямую, продолжая новогодний диалог. Но он и подавно изображал случайного знакомого, вовлекая в разговор ее друзей, поддевая ее тонкой, колкой иронией по поводу ее валенок, «когда рядом такой роскошный каток ». Внутри Нади что-то стронулось, зазвенело и вдребезги раскололось. И все покатилось в ней, покорежилось, захотелось немедленно исчезнуть, стереть тот вечер и свои переживания и неуемный, искренний восторг. Вся она налилась холодом, тяжестью, немотой. Натянутой стала ее поза и односложные ответы на какие-то безличные вопросы. Он, наоборот, раскручивался, втягивался в собственный азарт, становился словоохотливей, подружки уже посмеивались его удачным шуткам, и он, довольный собой, кругами опоясывал их скученную группку, и только Надя, растеряв надежду и терпение, направлялась к выходу и уже помахивала на прощание снятой варежкой. Юра наконец понял, что перестарался, крикнул почти испуганно, умоляюще, обращаясь к ней, чтобы подождала, пока он переоденется. И все потянулись за ней обратно, и неловко показалось просто так уйти, и они снова топтались наверху снежного вала, поджидая.
 Он подошел неожиданно со стороны ворот, и вид его сразил Надю окончательно. Среди них, небрежно, по-домашнему одетых, его длинное пальто — вероятно, модное — и вычурная шляпа выглядели неуместно. Надя сразу же почувствовала разницу в возрасте и во всем, что отделяло ее еще явственней, мгновенно приблизив своих, соседских ребят и сделав их родными, а его чужаком, случайно примкнувшим. Душа ее взбунтовалась, и все вдруг стало раздражать в нем: его самоуверенность, отработанная, накатанная манера вести разговор, непривычные им слова и обороты, и его желание первенствовать.
 Надя молчала, вполуха слушая его менторскую речь, и все придумывала повод, чтобы отказаться от последующих его просьб, в которых уже не сомневалась.
 Кружился и мелко, словно нехотя, струился снег в свете розовых фонарей. Вечерняя усталость лежала на заснеженных январских улицах, и Надю объяло умиротворение, ей показалось, что она проделала долгий и трудный путь и теперь возвращается домой, успокоенная, и немного жаль, что дорога оказалась неудачной, но проделанная работа что-то стронула в душе, напитала ее силой, опытом, который учтется при следующем восхождении. И тот, через которого постигла она свои сомнения и взлеты,— тут, рядом, и она должна быть благодарной ему.