Что-то происходит пролог и часть 1 тропинка на погост

Пролог.

Минула уже середина июня, когда на город впервые в этом году обрушилась жара. Вязкая и тяжелая, она подмяла под себя улицы и дворы. Она просочилась в супермаркеты и подземные переходы. Она дыхнула внутрь автобусов и трамваев горячим асфальто-бензиновым перегаром, распугав и без того редких в этот воскресный день пассажиров. Город, обычно шумный и суетливый, притих, испуганно затаился в ожидании хоть легкого дуновения ветерка, хоть какой-нибудь жалкой тучки. Но пустое бесцветное небо перечеркивал лишь одинокий инверсионный след самолета. До небывалой грозы, которая потрясла Санкт-Петербург вечером этого дня, оставалось еще пять безразмерных, тягучих, словно смола, часов…


…когда в ста метрах от входа в метро "Проспект Большевиков" остановилась черная "Хонда Прелюдия", и из нее выскользнул высокий сухощавый мужчина. Лениво отмахнувшись от девушки-наркоманки, которая попросила у него три рубля "на метро", он дошел до тесного павильончика, где распаренный потный араб торговал цыплятами-гриль и шавермой (корректору: это Питер, поэтому «шаверма», а не «шаурма»). Сделав заказ, мужчина облокотился на грязную стойку и огляделся.
Вот уже несколько дней его не покидало нехорошее чувство, что он таскает за собой "хвост", но зафиксировать что-нибудь подозрительное пока не удавалось. Скорее всего, потому, что нечего было фиксировать. Наружку он просто придумал.
Подводят нервы. Сказались на них четыре последних месяца, до безумия перегруженные работой. Хорошо бы передохнуть хотя бы пару деньков. Просто посидеть дома, ни о чем не заботясь, не забивая голову никакими проблемами. Потягивая портер. Перечитывая Набокова… Увы, несбыточные мечты. Уже завтра предстоит поездка в Карелию. Сошедствие в Ад. И как там все сложится, известно лишь одному Богу.
Или одному Сатане!
Его тонкие губы чуть раздвинулись в горькой улыбке. В пустоту… В никуда… Никто не смог бы сейчас понять, насколько ему непросто.
Залпом допив холодную "Кока-колу" и оставив на стойке крутившемуся рядом бомжу половину хот-дога, он вышел из павильончика. В соседнем ларьке купил пачку "Ригли'с" и упаковку дешевых презервативов. Потом поискал взглядом девушку-наркоманку, которая недавно просила у него три рубля…
Девушка радостно встрепенулась, заметив, как упакованный мужичок - тот, что прикатил сюда на спортивной машинке - поманил ее указательным пальцем. Кокетливо улыбнувшись, она подбежала к нему. А уже через минуту, предварительно перекинувшись парой коротких фраз, они шли к черной "Хонде". Девушка - беззаботно помахивая дешевенькой яркой сумочкой. Мужчина - на ходу распаковывая пачку жвачки. И иногда бросая настороженные взгляды вокруг. Так и не в состоянии определить, есть за ним "хвост", или он его просто придумал.


- …Набил собачатиной брюхо. Потом снял минетчицу, - тем временем докладывал "хвост" по мобильному телефону. - Пока оба сидят в машине, никуда не торопятся.
- Понятно, - раздался в трубке прокуренный женский голос. - Значит, со шлюхой дешевой, говоришь, решил Персиваль Голоблад поразвлечься? Не верю! Он свой фуй уважает. Нет, не верю! Этот английский пес чего-то почувствовал. Минетчица - ширма. А Персик хочет засечь тебя… Быля-а-адь!.. В общем, Андрюша, слушай сюда. Снимай наблюдение и двигай в Горелово. Все! Будем брать! Хватит, понянькались!
Она отключилась. Андрюша - дородный мужик лет сорока - сунул трубку в держатель и проводил взглядом "Хонду Прелюдию", только сейчас отъехавшую от тротуара. Дождался, когда она уберется подальше, и провернул ключ зажигания.
- Проклятье! - Он от души вдавил в пол педаль газа, и его обшарпаная "Волга" с форсированным трехлитровым движком стремительно набрала скорость по улице Коллонтай.
"Если эта лезба Макеева затеет сегодня вечером операцию, то сорвется поездка в баню. А туда заказаны такие шикарные дуньки!"
Он еще раз громко выругался:
- Дерьмо! - и подумал, лихо обгоняя автобус:
"Эта кобыла из ФСО видит проблемы там, где их нет. И сдался ей этот мудак англичанин. Ну, пытается что-нибудь вынюхать. Ну, суетится вокруг принципала. Так чего с этого? Все равно, Луценко ему не достать. Никогда не достать… Никому не достать…"
Андрюша со скрипом свернул на Дальневосточный проспект, в третий раз громко выругался:
- Распроклятье! - и разогнал свою "Волгу" до 140км/ч.
Он не боялся гаишников. Ему было на них глубоко наплевать. Ведь у него в кармане лежала красная корочка оперативника ФСБ.


А черная "Хонда Прелюдия" крутилась по улицам и дворам вокруг Искровского проспекта три с половиной часа. Сумасшедший мужик каждые двадцать минут отстегивал по сторублевой бумажке, и за это надо было только кататься с ним на его спортивной машинке и молчать. Ничего более.
"Странный мужик. Импотент или педик, - размышляла девушка с дешевенькой яркой сумочкой. - Хотя, не похож. А может, какой-нибудь деловой. Впрочем, не все ли равно. Главное, платит".
Когда у нее в кармане накопилось уже три новеньких сторублевки, она решилась попросить подвезти ее к одному девятиэтажному дому.
- Здесь рядом. В соседнем дворе.
Мужик смерил ее пустым взглядом, и спросил с легким, наверное, прибалтийским акцентом:
- К барыге собралась?
"А если он из ОБНОНа? - подумала девушка и поспешила отбросить подальше эту неприятную мысль. - Черт с ним, с этим придурком. Пусть он хоть из администрации Путина, так что же: так и кататься с ним целый день на кумарах?"
Ее спутник не произнес ни слова, когда, взяв героина, она вернулась в машину и начала готовить укол. Лишь внимательно наблюдал за тем, как доставала из сумочки потемневшую чайную ложку и флакончик с водой, щелкала старенькой зажигалкой. Потом долго не могла поймать капилляр.
- Торкнуло? - с неожиданным участием в голосе спросил он, когда все ее тело наконец приподняло вверх теплой волной, и моментально согрелись мерзнувшие до этого ноги.
- Ништя-а-ак!
- Тогда поехали дальше.
И они крутились по микрорайону еще два часа. Потом он довез ее до метро и на прощание нежно обнял за плечо.
- Попробуй бросить эту отраву, - прошептал ей на ушко, и девушка торопливо достала из сумочки косметический карандаш и обрывок бумажки.
- Сейчас, - пробормотала она и накарябала номер своего телефона. - Вот. Звоните в любой момент. А если хотите, поехали к вам. На всю ночь. Просто так. За бесплатно.
Он двумя пальцами скатал бумажку с номером телефона в маленький тугой шарик и бросил его назад в сумочку.
- Не надо. Иди. И постарайся все-таки бросить эту отраву.
Ей в этот момент очень хотелось расплакаться.
А черная "Хонда Прелюдия", скрипнув колесами и оставив на светлом асфальте две короткие черные полосы, понеслась в направлении Володарского моста. До Горелово ей предстояло проехать через всю южную часть Петербурга. И постараться успеть до наплыва машин, когда ближе к вечеру начнут возвращаться по домам дачники.


И все же наружки нет. Он бы ее обязательно обнаружил. Во всем виновата излишняя мнительность. И усталость.
Настроение, такое паршивое еще утром, пришло в норму. По дороге домой Голоблад притормозил у магазина и купил две бутылки портера и кассету с "Леоном" Люка Бессона. И уже планировал провести спокойный пустой вечер в компании телевизора и бокала холодного пива.
И позволил себе расслабиться.
И проморгал появление огромной "Тойоты Лэнд Круизер" позади своей "Хонды".
«Тойота» неожиданно объявилась в тот самый момент, когда он, подъехав к своему коттеджу и распахнув створки ворот, устроился за рулем. Упершись внушительным бампером в хрупкий зад «Хонды», внедорожник легко втолкнул спортивную машинку во двор.
А из "Тойоты" уже выскакивали боевики, вооруженные автоматами.
За доли секунды Голоблад сумел оценить обстановку. И понял, что уже мертв. На боевиках нет масок, скрывающих лица, а значит, они не боятся, что он когда-нибудь сможет их опознать. Один из них, вынырнув из машины, сразу бросил свое мощное тело не к «Хонде», а к воротам. Он прикроет их створки уже через пять секунд, и не будет никаких случайных свидетелей, заглянувших из любопытства во двор. На переднем сидении «Лэнд Круизера» рядом с водителем восседает ни кто иной, а лично Ольга Макеева, про которую Голоблад узнал лишь два месяца назад и, кажется, недооценил. И прокололся, засветился, намозолив ей глаза за последнее время. Вот она и явилась позадавать вопросы. И готова на все, чтобы добиться ответов.
Да. Предчувствие все же не обмануло его. Наружка была. Они пасли его все эти дни! Но как же он не сумел их засечь?!!
У Голоблада не было с собой даже газового баллончика. И не было никаких шансов уйти живым. Он согласился на меньшее. И ушел мертвым. Избежав допроса с пристрастием.
Голоблад успел выскочить из машины раньше, чем около нее оказался бугай с АКСУ, и за несколько секунд преодолел пятьдесят метров до дальнего угла своего участка, где оставался мизерный шанс перебраться через забор. За ним бы сейчас не угнался даже Бен Джонсон.
Они открыли огонь слишком поздно и дали ему достигнуть ограды. Короткая автоматная очередь, и обе ноги Голоблада разбиты, но он уже успел подпрыгнуть и ухватиться руками за верхний край почти трехметрового дощатого забора. Одна секунда, всего одно небольшое усилие, и он перекинет тело через него и окажется на соседнем участке. Но этой секунды ему не хватило. Длинная очередь, и пули жадно прогрызли его тело насквозь. Продырявили желудок и печень, разорвали в двух местах спинной мозг и, пробурив в дюймовых досках забора два десятка отверстий, улетели гулять по соседскому саду.
Никто в округе не мог слышать выстрелов, - хороши были глушители, изготовленные на одном из заводов Ижевска. Никто не мог слышать выстрелов, но, возможно, соседи слышали громогласную матерщину Ольги Макеевой. «Пидарасы!» – самое мягкое из того, чем она обласкала своих подчиненных.
 - Так! – Макеева быстро сумела взять себя в руки. – Я с вами еще разберусь. А сейчас приберите куда-нибудь труп. И займитесь домом, хотя, скорее всего, там ничего не найдем. Эх, ну что за уроды… - И она снова разродилась площадной бранью, но на этот раз не так громко…
…даже не замечая того, как с юго-востока надвигается огромная черная туча. И где-то вдали гулко рокочет гром, обещая выгнать из Петербурга жару и, обильно смочив улицы ливнем, принести горожанам столь привычную им прохладу и непроглядную облачность.


А ровно за три с половиной дня до этой грозы… За три с половиной дня до того, как Персиваль Голоблад был расстрелян около своего коттеджа в Горелове… А именно…

Часть 1.
ТРОПИНКА НА ПОГОСТ.

…15 июня, в четверг, неприятности перешли в наступление. Они объединились в голодную стаю и, окружив меня плотным кольцом, начали жадно вгрызаться острыми зубами пираний в мою дряблую невкусную плоть. Я обреченно пищал и даже не думал сопротивляться. И мечтал лишь об одном: очутиться вдруг где-нибудь далеко-далеко – в глухой непроходимой тайге, в знойной безводной пустыне. На Северном полюсе… В кратере Циолковского… В глубокой могиле, упакованным в уютный сосновый гроб… Да, даже так! Я согрешил, подумав о смерти, помянул ее всуе, и она, с радостью откликнувшись на мой неосторожный призыв, не заставила себя долго ждать и объявилась во всей красе пред моими очами.
Впрочем, обо всем по порядку. Точка отсчета: 15 июня, четверг. 7-30 утра. Где-то на Московском проспекте. Унылый, невкусно пахнущий вытрезвитель. И старшина с кустистыми брежневскими бровями.

* * *

- Фа-милиа? – отчеканил он, и я расстроенно шмыгнул носом.
- Пивцов. Через «и».
- Через «и», - старшина быстро царапал ручкой в протоколе моего задержания. – С такой фамилией грех не быть алкашем. Имя-отчество?
- Ярослав Леонидович.
Дата рождения? Адрес? Место работы? Сколько выпил? Где и чего? С кем и зачем?.. Рутина, ритуал, за последнее время обнюханный мной до мельчайших подробностей. Начиная с прошлого лета, я в вытрезвителе уже пятый раз. Или шестой? Не помню, сбился со счета. Но ясно одно: скоро со мной здесь начнут здороваться за руку, будут встречать транспарантами и чашечкой горячего кофе. И вручат мне членский билет добровольного общества друзей зеленого змия.
- Одевайтесь, - разрешил старшина, и в сопровождении маленького сержанта я, шлепая босыми ступнями по липкому полу, прошел в кладовую и отыскал там железную вешалку со своими джинсами и рубашкой. В деревянной ячейке под номером «девять» дожидались меня мои старенькие кроссовки. Похоже, что в них я вчера пересек вброд Сиваш.
- Свободен. – Сержант отомкнул обитую жестью входную дверь. – Когда снова ждать, Ярослав Леонидович?
Я не знал. Может быть, завтра. Может быть, через неделю. А может быть, никогда, если в ближайшее время я напорюсь на какой-нибудь суррогат с примесью цианидов или метила. Суррогатов мною выпито уже море. И пока мне везло – я живой. Но не вечно же это должно продолжаться.
Я поправил очки и вышел на улицу. И обнаружил там яркое солнышко. Перезвон птичьих трелей. Толстую дворничиху с лохматой метлой. И худого нескладного индивидуума с объемистыми слюнявыми губами.
- Братишка, есть закурить? – прошлепали губы, и я достал из кармана мятую пачку «Примы».
Худого нескладного звали… Звали… Я забыл его имя, хотя сегодняшней ночью в вытрезвителе мы с ним знакомились несколько раз.
- Борька, пошли похмелимся. – Он тоже забыл, как меня зовут.
- Я не Борька, я – Ярослав.
- Дима, - в очередной раз представился губошлепый и протянул мне руку. – Пошли, угощаю. У меня остался полтинник.
Конечно, пошли! Я чуть не задохнулся от счастья. Засуетился, уронил на асфальт сигареты. ПОШЛИ-ПОШЛИ!!! Неужели через пятнадцать минут я волью себе в глотку спасительную микстуру, живую воду, исцеляющую и веселящую? И перестанет разламываться башка. И поднимется настроение. И я снова смогу безболезненно двигать своими конечностями, перемещаться в пространстве, шевелить мозговыми извилинами. Я спокойно, без дрожи в коленках вернусь домой и с открытым забралом встречу праведный гнев жены и брезгливое безразличие дочек. Я снова, хотя бы на время, стану самим собой. Для этого мне нужна самая малость.
Водки! Немного водки!
- Идемте, я знаю, где здесь дешевле, - залебезил я.
- Я тоже знаю, - объявил мой новый знакомый и, больше не проронив ни единого слова, порулил к проспекту. Брюки его оказались порваны сзади и сквозь большую прореху наружу выглядывали нечистые голубые трусы.
Не в силах оторвать от них взгляда, словно за путеводной звездой, я посеменил следом за ними.

* * *

Вооружившись двумя бутылками водки и белым пластиковым стаканчиком, мы удобно устроились на скамейке в уютном зеленом скверике возле Московских ворот.
- Хреново, - жаловался Дима, наливая трясущимися руками водку в стаканчик.
- Да, - соглашался с ним я.
- Жена раздавит, как таракана, - продолжал хныкать он.
- И меня тоже.
Пару минут после этого осознания своей скорой кончины мы молча курили, потом Дима снова разливал водку. Уже менее трясущимися руками.
- Жена, говоришь? – отдувался он, опрокинув в себя свою порцию. – Черт с ней, с женой. Переживем, живы будем, братишка. Большая семья-то? – вопросительно смотрел он на меня.
- Супруга, две дочери. Старшей, Ларисе, пятнадцать. Невеста, красавица, кавалеров целая армия. А младшей двенадцать. Любит она меня.
- Любит… - Дима смачно сплюнул себе под ноги. – Ну, если любит, тогда хорошо. Смотри только, чтобы не разлюбила. Как младшую-то зовут?
- Полина.
- Ишь… Полина, - криво ухмыльнулся он. – Это ж надо придумать такое… Полина. Красивое имя. Не пропей семью-то, братишка.
Улетали минуты, незаметно ползло по лазурному небу горячее солнце. Бодяжная водка уверенно перебиралась из бутылок в наши желудки. Похмельная депрессия отступала, и окружающий мир не спеша окрашивался в розовые тона.
- Тебе на работу-то надо сегодня? – расспрашивал меня Дима. – Где работаешь?
- Сторожем в фирме «Знойное Лето». Пулковское шоссе, где парники, - пояснял я.
- Знаю.
- У меня сейчас выходные. На работу в субботу. Наливайте, пожалуйста.
- А я безработный, - кряхтел он, наклоняясь за водкой. – Уже вот два года. Так, бывают халтуры. Зато жена на деньгах. Но она стерва! Ты, я вижу, интеллигент?
- Заканчивал ЛГУ. Истфак, - вздохнул я. – В восемьдесят восьмом. А в девяностом уже защитил кандидатскую. – Я вздохнул еще раз.
- И про кого кандидатская, - заинтересовался Дима.
- Про кого? – Я достал из кармана высыпавшуюся на треть сигаретину. – Знаете ли, в основном там про Дмитрия Каракозова. Так сказать, главный герой именно он. В апреле 1866-го Каракозов стрелял в императора Александра II. – Я замолчал, тщательно охлопывая карманы джинсов в поисках спичек.
- И как, попал? – Дима протянул мне зажигалку.
- Нет, к сожалению, ему помешали. А, может быть, к счастью. Наливайте, пожалуйста.
Он наливал. И рассказывал, что был когда-то таксистом, потом шоферил у какого-то делового, но деловой свалил за границу, а Дима остался. Во-первых, в России; во-вторых, без работы.
И вот он сидит на серой скамейке и банкует в белый стаканчик бодяжную водку. И страдает:
- Хреново.
- Да, - я с ним солидарен в том, что хреново. – Наливайте, пожалуйста.
Он наливает… И наливает… Потом пропадает куда-то, и передо мной вырастает огромная, совершенно непроходимая стена. Без окон, без дверей. С облупившейся штукатуркой. Я брожу вдоль этой стены. Ощупываю ее руками. Оперевшись о нее лбом, справляю свои маленькие дела, после чего долго не могу застегнуть ширинку. Стену сменяет дощатый забор, такой же неприступный и уносящийся вдаль. И о него, так же как и о стену, я опираюсь лбом. И так же мучаюсь с молнией на штанах. В общем, блуждаю по каким-то трущобам и, словно кобель, где только возможно, мечу свою территорию. Еще я, кажется, катаюсь в трамваях. Трамваи увозят меня в неизвестность, а я, уютно устроившись у окна, пытаюсь заснуть. Сонного, меня вышвыривают наружу, и я борозжу мордой асфальт. Или мне это мерещится?
Трамваи… Стены… Заборы… Вонючий подъезд… Разбитая физиономия…
Я начал быстро приходить в себя в тот момент, когда обнаружил на одном из домов табличку с названием улицы. Сконцентрировался, собрал глаза в кучу и сумел прочитать: «А-ви-а-ци-онная ул.» И понял, что нахожусь буквально в ста метрах от дома. Судьба ли взяла меня за руку и привела туда, куда надо, или это сработал инстинкт? Не знаю. Помню табличку, и все… После этого я вновь погрузился во мрак амнезии. Но, находясь под покровом этого мрака, каким-то чудом умудрился выдержать верный курс, и непослушные пьяные ноги привели меня к моему подъезду, вознесли на нужный этаж. Собрав в кулак последние силы, я надавил на кнопку звонка и предстал… Правда, не с открытым забралом. Вообще без забрала. Вообще никакой! С разбитой физиономией и с квитанцией на штраф из милиции. Вонючий и отвратительный, но главное – живой, отыскавший каким-то верхним чутьем тропу к своему надежному логову.
Я не помню, кто открывал мне дверь. Не помню, фестивалил ли я после этого по квартире или сразу же завалился спать. Не помню, кто оклеил мне рожу пластырем и заботливо укутал мои ноги пледом. Ничего не помню. Вообще ничего! Кроме того, что мне снились кошмары, и в этих кошмарах огромный, как танк, ассириец Магоматов тянул ко мне свои волосатые лапы, требуя восемьсот баксов, а моя верная спутница жизни Татьяна ревела, словно белуга, и, размазывая тушь по щекам, грозилась подать на развод. Потом она превратилась в рыжую кошку, шипела и выпускала наружу длинные желтые когти, но мне было не до нее. Мне очень хотелось пить. Ужасно хотелось пить! И я залез под водопад и стоял там, задрав голову и разинув пасть до ушей. В меня низвергались тонны воды. Вода переполняла меня, она пропитала все мои поры, я уже был готов лопнуть, но чувство жажды не проходило. «Пить!!! – голосил я. – Дайте мне, наконец, нормальной воды! Пожалуйста! Будьте же вы человечны! Пить!!! Дайте мне пить!!!» А водопад все шумел. А рыжая кошка Татьяна Пивцова шипела и грозила мне своими когтями и скорым разводом. Ей было совсем невдомек, что до развода мне не дожить; что я загнусь прямо сейчас, если мне немедленно не нальют воды. И я снова начинал орать: «Пить! Дайте мне пить!!!» Но никто не слышал меня, всем было на меня наплевать…

* * *
- Папа! Папа, выпей водички.
Я вытащил из-под пледа руку и судорожно вцепился в холодную влажную чашку. Зубы стучали о ее край, вода стекала по подбородку и попадала на голую грудь.
- Фу-у! Спасибо, дочка. Спасибо. – Я вернул Полине пустую чашку и откинулся на подушку. Башка гудела, как трансформаторная будка. Разбитую рожу саднило. Ладони, ободранные об асфальт, горели огнем и излучали в пространство мощные импульсы боли. Меня била крупная дрожь, и все тело мое, обильно покрытое липким холодным потом, принадлежало сейчас вовсе не мне, а кому-то другому, если оно, вонючее, вообще могло быть кому-нибудь нужно. А еще я мучительно хотел в туалет, но был совсем не уверен, что смогу до него добраться. Разве что только на четвереньках.
Полина поставила чашку на телевизор и, подойдя к окну, отдернула занавеску.
- Больше не будешь спать? – спросила она.
- М-м-м… - промычал я в ответ. - А где Лариса? Где мама?
Полина взяла с полки книгу в яркой обложке и устроилась в кресле.
- Ларка после обеда пошла загорать, - доложила она. – Мама… не знаю. Она звонила вчера поздно вечером. Сказала, что останется на ночную смену. Очень сердилась, что ты загулял. – Полина театрально вздохнула. – И я тоже сержусь на тебя. Папка, посмотрись в зеркало.
То, что я увидел бы в зеркале, меня бы добило. Лицезрение своей оплывшей, разодранной и побитой физиономии высосало бы из меня остатки жизненных сил. Я знал это точно.
- Тебе надо пойти к врачу, - продолжала моя мудрая дочка, - сделать прививку от столбняка. Ты подрался, наверное? Или упал?
Упал я еще пять лет назад, при этом шмякнулся так, что затрещали все мои косточки и помутилось сознание. И до сих пор я живу с этим мутным сознанием. Скованный столбняком. Так что никакие прививки от него меня уже не спасут.
Пять лет назад крахом закончились мои двухлетние мучительные потуги стать удачливым коммерсантом. Я торговал луком и джинсами, презервативами и сухим молоком, собачьим кормом и лимонадами. Я вкладывал больше, получал назад меньше, и каждый раз, пересчитывая убытки, тешил себя надеждой на то, что уж в следующий раз я обязательно проверну эдакую лихую сделку и поднимусь так, что у окружающих отвиснут от зависти челюсти, а все бандиты и депутаты будут ползать у моих ног. И я бежал во весь дух закупать гнилую картошку или просроченную на десять лет фасадную краску. А в это время долги мои плодились, как кролики, а Татьяна тщетно мечтала о новых зимних сапожках. Потом она заявила: «Ну хватит!», и мы продали квартиру и въехали в две смежных комнаты в огромной обшарпанной коммуналке на улице Ленсовета. В результате, я смог расплатиться с самыми настойчивыми кредиторами, от остальных же довольно удачно скрывался. В это время мы бедствовали на куцую зарплату процедурной сестры, которую моя жена получала в больнице, и на те крохи, которые мне иногда удавалось перехватить, разгрузив фуру с арбузами или расклеив объявления на автобусных остановках. Хотя, как правило, деньги я донести до дома не мог. Попадая мне в руки, они сразу вызывали мучительный зуд, и я сломя голову несся тратить их в ближайшем торговом ларьке. А потом валялся пьяный в грязном подъезде или ночевал в вытрезвителе.
На какую-нибудь стабильную работу я даже и не рассчитывал. Кому нужен спившийся кандидат-историк, специалист по народовольцам-ишутинцам? Без знания языков и компьютера, без рыночной хватки и нужных знакомств? Наивный и неуклюжий? С умением собирать пустые бутылки и разгружать бахчевые культуры?
Я собирал, разгружал, напивался и приползал на бровях домой, где меня уже давно не воспринимали всерьез. Я был там чем-то вроде домашнего беспородного пса, которого кормят, которому для ночлега выделяют подстилку, которого иногда даже ласкают и гладят. А он в ответ благодарно виляет хвостом. Он неопрятен, от него воняет помойкой, и он часто гадит в неположенном месте. От него нет никакой видимой пользы, он даже не может тявкнуть на незнакомца. Он добр и безобиден, к нему привыкли, и у хозяев не поднимается рука на то, чтобы взять на душу грех и вышвырнуть его вон. Они только вздыхают, подтирают с паркета лужи и мечтают, чтобы их беспокойный питомец сдох или нашел себе другое пристанище.
Полгода назад Татьяна подсуетилась и устроила меня, болезного, на работу – охранять огурцы и редиску в тепличном хозяйстве «Знойное лето» на окраине Питера. С тех пор я стал иногда ночевать на бугристом диване в тесной кирпичной сторожке в обществе такого же, как и я, неудачника – бывшего искусствоведа – и четырех добродушных до идиотизма ротвейлеров. И за это Татьяне – не мне, а именно моей жене – раз в месяц выплачивали зарплату. Не Бог весть какую, но это были живые деньги, на которые можно купить на рынке картошки, а в «секонд хэнде» почти новую утепленную куртку для Лары.
Жить стало легче, жить стало веселее!
Я даже сумел бросить пить и продержался двадцать четыре дня. Мне даже подарили на 23-е февраля туалетную воду, и я до сих пор не употребил ее внутрь. Жена начала выдавать мне карманные деньги на сигареты, а Лара доверчиво делилась со мной своими тинейджерскими проблемами. Раньше она не замечала меня вообще. В общем, я стал потихонечку обретать себя. Иногда ударяясь в запои – в среднем по неделе два раза в месяц…

* * *

Три звонка ударили электрическим током по моим нервам, и меня подбросило вверх, словно собаку Павлова.
- Мама! – Полина выскользнула из кресла и, гремя по полу задниками домашних туфель, побежала открывать дверь. Я сжался, предвкушая все те удовольствия, которые мне сейчас доставит Татьяна: обреченные взгляды, вздохи и укоризну в голосе. И показную брезгливость, - она давно уже испытывает ко мне отвращение и не может удержать это в себе, щедро выплескивая наружу. Ей даже противно со мной разговаривать…
Это была не Татьяна.
- Папа. – Полина вернулась в комнату. – Приходили опять ассирийцы. Я сказала, что тебя нет.
- Правильно, дочка. Спасибо.
- Они мне не верят, - продолжала она. – Они говорят, что ты прячешься, но они тебя все равно достанут.
- Что еще говорят? – прокряхтел я.
- Мне ничего. – Полина подошла к обеденному столу и извлекла из-под скатерти маленькую бумажку. – Они вчера долго болтали с Ларкой и передали тебе записку. Ты будешь читать?
Я нацепил очки, взял сложенный вчетверо тетрадный листок, с трудом развернул его трясущимися руками. «…тебя, пидараса, будут пялить в жопу колхозом…» – сразу же бросилась мне в глаза одна строчка. Я перевел дыхание и заставил себя читать с начала.
«Что, мудак, - в своем любовном послании писали мне ассирийцы, - долго прятаться будешь? Бесполезно, все равно ведь достанем. Не тебя, так твою старшую дочу. Ее интереснее даже. И никакие легавые вам не помогут. Так что деньги на бочку! К сведению, сегодня включаем счетчик. Ты должен нам уже штуку баксов. Завтра будешь должен две штуки. Послезавтра – четыре. Поэтому продавай скорее свою халупу, выгоняй жену на панель и расплачивайся. В противном случае, через три дня тебя, пидараса, будут пялить в жопу колхозом все, кто не побрезгует». И подпись: «Сам знаешь кто». И дата: «14 июня».
Очки запотели. Я аккуратно, по месту сгибов, сложил бумажку и держал ее, словно бомбу, потными пальцами.
Записка была написана женским почерком, без единой ошибки, без единой помарки. При всем при том, что Магоматов, Эмиров и иже с ними владели русским (разговорным русским) на уровне Эллочки Щукиной, а кириллицу они не могли отличить от китайских иероглифов. Если я отнесу эту записку в РУБОП и пожалуюсь, что мне угрожают, то ассирийцы сделают удивленные лица и скажут: «Вах-вах! Как можно! Это писали не мы». И будут правы. Я, несолоно хлебавши, вернусь из милиции, а горячие арабские парни сразу примутся за меня всерьез, от угроз перейдут к их исполнению и сделают мне очень больно. Ладно – мне. Они могут сделать больно Ларисе, они давно на нее положили глаз.
- Ты читала это? – спросил я Полину. Она кивнула в ответ. – Не обращай внимания, дочка. Такими злыми угрозами разбрасываются обычно слабые люди. Настолько слабые, что дальше угроз они пойти не способны. Так что, это только слова.
Я сам не верил себе.
- Да?!! Слова?!! А вот Ларка от этих слов вчера проревела весь вечер! Хачики последнее время не дают ей прохода. Она боится. Она собирается убежать из дому и найти себе человека, который сможет ее защитить. Она сказала, что на вас с мамой надежды нет. Мама занята только собой, а ты, папа… - Язва-Полина хихикнула. – Тебя Ларка назвала дегенератом. И еще кем-то… не помню.
Я молчал. Мне нечего было ответить. На меня, действительно, нет никакой надежды. Какой из меня защитник?
…В начале апреля, в самом расцвете того периода, когда отношения со старшей дочкой были почти идеальными, Лариса попросила меня о помощи.
- Леонидыч. – Она последнее время называла меня Леонидычем. – Сделай хоть ты что-нибудь. Черножопые скоро сведут меня в могилу. Совсем оборзели!
Под «черножопыми» она имела в виду ассирийцев, тех, что три года назад скупили в нашем подъезде весь пятый этаж – три большие квартиры, - сделали там евроремонт и вселились туда целым табором. Три квартиры – три огромных семьи: три папы на дорогих иномарках, три мамы в красных косынках, древняя трясущаяся старуха и выводок бойких детишек, один из которых, Салман Магоматов, давно вступил в возраст половой зрелости и уже сам разъезжал на «Мерседесе». Он-то впоследствии и доставил мне неприятности.
В подъезде поговаривали, что ассирийцы успешно бодяжат водку, гоняют из Турции фуры со спиртом, чем и живут, при этом живут очень неплохо. На газоне напротив нашей парадной я часто видел их дорогие машины и завидовал: «Эх, устроились люди. Не то что я, неудачник». Этим мой интерес к богатым соседям и ограничивался. Они не знали меня, я не знал их. До тех пор, пока…
- Он чуть не порвал мне трусы. Облапал. Обмусолил всю шею, – то ли жаловалась, то ли смаковала этот момент Лариса. – Противно! В следующий раз меня изнасилуют!
- Возмутительно! – В сердцах я ударил кулаком по столу. Я даже отбил об стол руку. – Надо что-то срочно предпринимать! Ты готова дать показания участковому?
Лариса ловко стукнула костяшкой пальца меня по лбу.
- Леонидыч, ты, наверное, рехнулся. Какой участковый? Все менты у них давно куплены с потрохами. Они бегают к ассирийцам за водкой.
- Что же тогда? – мямлил я. – Что же… что же?
- У тебя остались знакомые, кто мог бы по-мужски поговорить с этим Салманом?
Таких знакомых у меня не осталось. Я мычал и никак не мог разродиться хоть каким-нибудь предложением.
- Ладно, - махнула рукой Лариса. – Не бери в голову.
- Погоди. - Я наконец принял решение. – Я сегодня же сам побеседую с этими негодяями.
- Ты хочешь сказать, что сумеешь набить им витрины? – рассмеялась Лариса. – Да ты крут, Леонидыч!
Нет, я не был крут; я не собирался бить им витрины. Я всегда отрицал насилие, как форму возмездия; я ни разу за всю свою жизнь не ударил ни одного человека. Но ведь сила духовная в миллионы раз эффективнее силы физической. Исторические примеры этому лежат на поверхности – Дева из Домреми*, которая повела за собой всю Францию; Фемистокл, сказавший Еврибиаду: «Бей, но выслушай!..»
И ассирийцы меня внимательно выслушали. Не били, но выслушали. Посокрушались, согласились, что Салман поступил некрасиво, достали из бара бутылку хорошего коньяка...
Я не помню, как вечером дополз до своей квартиры. Может быть, меня привели? Татьяна рассказывала, что соседка по площадке обнаружила меня, мирно похрапывающим на бетонном полу возле двери. После этого я ушел в глубокий двухнедельный запой, а Салман дал Ларисе двухнедельную передышку.
Но вот однажды он объявился на пороге нашей квартиры, блеснул золотой фиксой и зловещим тоном спросил меня:
- Помнышь, чито вчэра зыдэлал?
Какое там? Вчера я был пьян, как монгол!
- Пышлы покажу. – Салман улыбнулся, подмигнул выглянувшей из комнаты Ларе и поманил меня из квартиры. Я удивленно пожал плечами и поплелся следом за ним.
То, что он показал во дворе, чуть не лишило меня сознания.
Белый «Мерседес», за рулем которого я часто видел Салмана, как обычно, подминал под себя газон возле нашей парадной. Блестящий красавец с темными стеклами, который явно стоил огромных денег. Блестящий красавец, вид которого портили разбитая фара и небольшая вмятина на правом крыле.
- Ты зачэм это зыдэлал? – громко спросил Салман, тыкая пальцем во вмятину.
- Я?!! Да вы что?!! – Я поперхнулся этим вопросом, слова застряли у меня в глотке.
Салман наклонился и поднял с земли круглый булыжник, какие обычно встречаются по берегам горных речек.
- Вот этым, - пригвоздил он меня уликой. – Люды видэл, у нас эст савдэтэль.
Свидетели продаются сейчас в России по бросовым ценам. Их можно покупать мелкооптовыми партиями, и я доказал бы это в каком угодно суде. Но тогда, стоя возле разбитого «Мерседеса», я ничего не соображал с похмелья, был совершенно не в силах сопротивляться и безропотно принял на себя всю ответственность за разбитую фару, успокаивая себя мыслью о том, что, быть может, действительно, хлебнув водки, набрался смелости и напакостил ассирийцам. Вот только, нетрезвый я никогда не был способен на подвиги. Даже на маленькие пьяные подвиги.
- Да нет, не может этого быть, - продолжал обреченно рыпаться я, понимая, что приговор мне уже подписан.
- Может! Может! - хохотал мой мучитель. – Машин портыл ты, доходяга. Пышлы, пиши манэ распысак и налью табэ водки.
После подобного обещания я написал бы и сотню расписок. И миллион… Но хватило одной – на восемьсот долларов. И составленного под косноязычную диктовку Салмана письменного признания в хулиганстве. Ассирийцы дали мне месяц сроку, чтобы собрать деньги, хотя и я, и они понимали, что этому не бывать. Ставкой в этой игре, скорее всего, была моя старшая дочка.
- Тебя развели, Леонидыч, - говорила она мне через неделю после этого случая. – Развели, понимаешь? Где свидетели, которые якобы видели, как ты швырял булыжник в машину? Покажи мне этих свидетелей. А где стеклышки от разбитой фары? Я искала их около «Мерседеса» в тот день, когда на тебя наехали. Ничего не нашла.
Я молчал.
- Да скажи ты хоть что-нибудь! Что собираешься делать? Неужели платить? Из каких денег?
Я молчал.
- Леонидыч. – Лариса внимательно посмотрела мне в глаза и четко, почти по слогам проговорила. – Мне стыдно, что я твоя дочь. Мне стыдно, что во мне твои ДНК. И где только мама отыскала такого рохлю?
Я молчал. И размышлял о том, что в свои пятнадцать Лариса порой выглядит уже совершенно взрослой. А я не заметил даже, как она подросла, в это время вылезая из кожи вон, чтобы ей за меня было стыдно.
После этого разговора больше мы с ней не общались. «Доброе утро, дочка» – «Угу»; «Как экзамен?» – «Нормально»; «Сегодня по дороге с работы наблюдал потрясающую картину» – «Поздравляю»; «Рассказать?» – «Обойдусь». Я снова был решительно отодвинут в сторону. Полоса потепления отношений закончилась.
Полина иногда докладывала мне, что Ларису снова преследует Салман:
- Он в нее влюбился, сказал, что сделает из нее королеву, предлагал деньги, а Ларка его послала подальше. Не нужны ей его деньги. У нее есть парень, студент. Алеша. Она называет его бойфренд, и когда Ларка закончит школу, они поженятся. А Салман сказал, что Алешу замочит. Он бесится и обещает, что все равно своего добьется. Любыми путями. Ларка его боится. И я тоже. Он такой большой, волосатый. Фу! От него вечно воняет потом.
В середине мая Салман пропал. Наверное, уехал за спиртом. Но он вернулся дней через десять и сразу поверг меня в Ад.
- Ты будэш платыт? – орал он, наткнувшись на меня возле подъезда и крепко прижав к входной двери. Рядом, с интересом наблюдая за этим шоу, стояли его отец и еще один, маленький и носатый с благородной грузинской фамилией Таваури. Имени его я не знал. – Минэ что, на тэбя жаловат мусорам? Пацанам рассказать про тэбя? Самому тэбя рвать? А?!! Гавары!!!
Я не мог говорить. У меня тряслись губы, язык стал огромным и непослушным...
А через два дня все повторилось. На этот раз я натолкнулся на Салмана на лестнице. Он снова орал, брызгая мне в лицо капельками слюны, а потом как следует приложился мне по почкам. Так, что всю ночь я не мог найти себе места от боли.
С этого дня я стал приближаться к дому короткими перебежками. Я перестал подходить к телефону, я старался подольше задерживаться на работе. А ассирийцы повадились каждый день трезвонить в нашу квартиру, пугая Татьяну и доводя до истерик Ларису…

* * *

- Да, надо что-нибудь делать, - пробормотал я. – Потерпите, дайте мне пару дней отлежаться, и я предприму какие-нибудь шаги.
Полина лишь ухмыльнулась в ответ.
Я выбрался из-под пледа и, облачившись в тесный Татьянин халатик, пустился в долгое путешествие до туалета. Меня штормило, я придерживался рукой за стену и громко шаркал ногами по полу.
- Не обоссы унитаз, - заметив меня из кухни, крикнула соседка Инесса Вахтанговна, и до меня донесся гулкий, словно далекая канонада, смех ее мужа Ильи Пантелеймоныча. Все в нашей квартире называли его ласково – Понтя, и любили за веселый разбойный нрав в той же мере, в какой терпеть не могли меня.
- Красавец, - пророкотал из кухни Пантелеймоныч, когда я, сделав дела, выбрался из туалета. – Иди-ка сюда, разведчик. Покурим. Доложишь обстановку на фронте.
Я стрельнул у него сигарету и устало ткнулся задницей в табуретку.
- Опять всю рожу расковырял, - сокрушенно покачала головой Инесса Вахтанговна. В ответ я зевнул.
Коммунальная кухня жила своей насыщенной жизнью. Забежала забрать закипевший чайник балерина в отставке Эсфирь Леонидовна.
- Эх, жалко Татьяну, - буркнула она в пустоту, но все поняли, что эти слова предназначены мне. Потом приковыляла старая дева М. Моисеева.
- Чего фулюганил сегодня днем? – недовольно спросила она. – Рожа разбитая, пьяный, а спать не загонишь. Уж дочки с тобой и так, и по-хорошему. А он все туда же.
Следом за М. Моисеевой объявился Валера. Валера, которого я ненавидел. Которому я завидовал. К которому, по моим подозрениям, по ночам шастала в гости Татьяна.
- Ха-а-а! – радостно гаркнул он и шлепнул меня по спине огромной ладонью так, что я чуть не свалился на пол. Валера успел подхватить меня за халат. – Сиди-сиди, немощный. Не боись, не убью. Чего же ты, гадина, снова такой разукрашенный?
Я попробовал встать, но Валера положил мне на плечо тяжелую руку.
- Сиди-и-и, - нараспев прокричал он. Все остальные с радостным огоньком в глазах наблюдали за этой сценой. – Сиди и рассказывай, когда же ты сдохнешь. Или свалишь куда-нибудь. Здесь ты всех уже заманал.
Валера, здоровый сорокалетний самец-производитель, работал тренером по какой-то восточной борьбе. Лариса два раза в неделю бегала к нему в спортклуб и, по моим наблюдениям, не чаяла в нем души. Впрочем, так же как и Полина. Так же как и Татьяна. Дочки мои пропадали в Валериной комнате целыми днями, возились с его компьютером, торчали перед его телевизором. Часто варили ему обеды. По ночам их сменяла Татьяна. Правда, я ни разу на этом не ловил ее за руку (или был на работе, или спал в стельку пьяным), но едкие намеки соседей ввергали меня в пучину сомнений. Я давно собирался серьезно поговорить об этом с женой, но каждый раз малодушно откладывал объяснения.
- Набил бы рыло тебе, - продолжал Валера, не снимая руки с моего плеча, - так бить уже некуда. Не оставили для меня свободного места. – Он вздохнул.
Я вздохнул тоже.
- Чего, сука, вздыхаешь?!! – вдруг взвился Валера. – Гнида вонючая, на что ты еще живой?!! И ведь не прибить тебя, недоноска, посадят! – Валера собрал в горсть халат у меня на загривке и легко оторвал мое квелое тело от табуретки. – Пшел вон из кухни! Воняешь! – Он с силой запустил меня в коридор, и я загремел костями по вытертому линолеуму. – И чтоб сидел в комнате. Никуда не вздумай свалить. Придет Таня, будем решать, что с тобой делать.
В дверях нашей комнаты стояла Полина и испуганно наблюдала за тем, как я с трудом по стеночке поднимаюсь с пола; как, шаркая, ползу черепахой к спасительному дивану.
- Тебе разогреть покушать?
- Спасибо, дочка. Даже не знаю.
- Я разогрею. – Полина с жалостью смотрела на то, как я, скрючившись, пытаюсь натянуть на себя плед. – Папа, ты не ходи больше на кухню. Ладно? Они над тобой смеются.
Я не ответил. Затих и принялся размышлять о том, что жизнь для меня закончилась. Давно закончилась, я превратился в зомби. И лучшим выходом для меня и для всех окружающих будет, если я воткну себе в уши два зачищенных провода, а два других их конца суну в розетку. Или вгоню себе в вену пару кубиков воздуха. Или раствора соды. Или… Я перебирал в голове самые изощренные способы суицида, я жаждал смерти и даже представить не мог, что она меня слышит, что уже собирается в путь на встречу со мной.
Что до этой встречи остается только два дня.

 * * *

Татьяна с Ларисой объявились около девяти с интервалом в пятнадцать минут. Сначала Татьяна - заскочила в комнату, пахнула на меня мускусным ароматом итальянских духов, которые на 8-е марта ей подарили в больнице, ухмыльнулась, посмотрев в мою сторону, и, не сказав ни единого слова, убежала на кухню. Потом Лариса - развесила на спинке стула влажный купальник, выстрелила в меня огнедышащим взором и что-то шепнула Полине на ухо. Полина выпорхнула из кресла, и девочки вышли из комнаты, оставив меня один на один с кровожадной депрессией и радужными мыслями о самоубийстве.
Мне выделили еще полчаса спокойного прозябания на диване в тягостных размышлениях о никчемности всей моей жизни. Потом в комнате появилась Татьяна. Следом за ней – Валера.
- Что, юродивый, как самочувствие? – поприветствовал он меня и с ходу опустился на стул, впечатав в широкую спину влажный Ларисин купальник. Татьяна устроилась у меня в ногах на диване.
- Разговор будет недолгим и, думаю, продуктивным, - как кирпичом, стукнула она этой фразой по моей больной голове. Валера удовлетворенно хихикнул.
Но разговора не получилось. Он превратился в монолог Татьяны, не такой гладкий и гениальный, как у Пушкина, но зато сверхэмоциональный и убийственный для меня. В монологе говорилось о том, что я довел семью до полного краха. Я сделал из Татьяны старуху (а ведь ей только тридцать три года), а из девочек – неврастеничек и оборванок. Я давно уже полностью деградировал, и мне место в клинике Скворцова-Степанова или, еще лучше, в Кунсткамере. В заспиртованном виде. В своей, так сказать, стихии.
Нарыв долго зрел и наконец прорвался. У Татьяны не осталось никаких физических сил тянуть на своем горбу троих иждивенцев, никаких моральных сил существовать в одном грязном хлеву вместе с вонючим животным, которое умеет только жрать водку и притягивать к себе неприятности, последняя из которых – с ассирийцами – переполнила чашу терпения.
А я не способен не только встать на защиту семьи, я даже не пытаюсь что-либо предпринять для этого. В то время как Татьяне каждый день угрожают, а Лариса давно боится выйти из дому.
- Я говорила этому Магоматову, - ломала руки Татьяна, - чтобы они оставили меня и девчонок в покое, чтобы все спрашивали с тебя! Я даже просила, чтобы они тебя куда-нибудь увезли, чтобы тебя прибили! Но они только смеются и грозятся, что с твоими долгами будем расплачиваться мы! Страшно сказать, но Салман предупредил меня, что за эти долги он возьмет Ларису в наложницы! А если я обращусь в милицию, то нас всех перережут, и никто не найдет даже следа! Я не могу больше жить на вулкане, у меня давно язва желудка! Мне нужен защитник, опора, мужик, наконец, потому что ты, импотент, ни на что не способен уже больше трех лет! А я молодая!!! Я еще молодая!!!
Все сводилось к тому, что на мое место готовится заступить Валера. Он будет носить в дом деньги, он будет регулярно трахать Татьяну, он как следует шуганет зарвавшихся ассирийцев. Его любят девчонки, он крепко стоит на ногах в этой жизни. Как дуб ("Дуб и есть", - думал я). Найдется, на что опереться.
Все это напоминало мне сцены из жизни «Вороней слободки». Те же злые разборки на коммунальной кухне, тот же счастливый соперник, к которому от меня уходит жена. Я сам – Васисуалий Лоханкин. Скоро меня разопнут на полу и начнут мочалить о меня розги.
- Ты будешь жить в другом месте, - зачитывала мне приговор Татьяна. – Здесь твое присутствие терпеть никто не намерен. Ни мы, ни соседи. Для всех ты давно уже как геморрой, и дверь в квартиру тебе больше никто не откроет. А ключи ты давно потерял. Так вот, у Валеры есть будка на огороде около Пулкова. С печкой, с кроватью, с необходимой посудой. Поживешь там, поохраняешь картошку. Оттуда будешь ездить на работу в свои парники. Это даже ближе, чем от нашего дома. Я по-прежнему буду получать за тебя зарплату, и на эти деньги мы станем снабжать тебя фуражом.
«"Фуражом", - отметил я. – Словно лошадь. Удачное она подобрала словечко».
Татьяна замолчала. Валера беспокойно ерзал на стуле. Они ждали моей реакции.
- Ладно, - безразлично проскрипел я. – Я согласен. Буду жить в будке. Купите, пожалуйста, мне похмелиться.
- Щас принесу, - плеснул елеем на мои раны довольный таким скорым исходом дела Валера. – Щас похмелишься. Ты только не думай, Славка… Никто не собирается тебя выгонять. Поживешь на природе до осени, отдохнешь, поправишь здоровье. А потом мы тебя заберем, когда здесь все утрясется. Ведь из квартиры тебя никто не выписывает, ты же не бомж. Таня даже не собирается с тобой разводиться.
- Принеси похмелиться. – Перед глазами плыли огненные круги. Все, что говорил мне сейчас Валера, обращалось в моем воспаленном мозгу в какофонию булькающих, словно кипящая смола, звуков. – Принеси-и-и же, пожалуйста!
Мой счастливый соперник резво поднялся со стула, смахнув на пол Ларисин купальник, и устремился вон.
- Щас, щас будет тебе бутылка.
- А девочки знают? – спросил я у Татьяны, когда он вышел из комнаты.
- Да. Лариса довольна, она от тебя очень устала. Полина, если честно, колеблется. Ей тебя жалко. Она еще не понимает, что так будет лучше. Мы сначала хотели отправить тебя в больницу, но… Ты же сам понимаешь: вернешься через сорок пять суток - там дольше не держат, - и все начнется по новой.
- Да, по новой, - пробормотал я и, закрыв глаза, принялся размышлять о том, долго ли пробегает за водкой Валера. И долго ли мне еще суждено неуклюже топтаться по этой бренной земле. Огородная будка с печкой и необходимой посудой весьма похожа на дно, которого я наконец достиг. На то, чтобы всплыть на поверхность с этого дна у меня уже не осталось силенок. Так что, перспектива одна. Перспектива, которая ясна для меня, как день.
Скоро я сдохну! Я уже вышел на финишную прямую. Впереди уже замаячила костлявая старуха с косой. С каждой секундой она подступает ко мне все ближе. Она все растет и растет. Еще чуть-чуть, и она заполнит собой весь горизонт. До встречи с ней у меня осталось совсем мало времени.
Я лежал на диване, мечтал об обещанной мне бутылке; о том, что уже совсем скоро я перейду в мир иной – неизвестный мне мир, где у меня, возможно, появится шанс на новую жизнь.
А Костлявая уже собрала чемоданы и выдвинулась в поход. Она спешила ко мне. Она не могла опоздать. Она очень хотела лично пригласить меня в гости.

* * *

Рано утром, очухавшись после выпитой накануне бутылки, которую мне подарил Валера, я обнаружил, что Татьяна, уже не таясь, перебралась к нему на ночь. Я скрючился у себя на раскладушке и четыре часа глухо вздыхал и тихо страдал от ревности, пока меня не побеспокоила младшая дочка.
- Иди завтракать, пап. Уже десять часов, - сообщила она, приоткрыв дверь в нашу с Татьяной тесную спаленку.
Я не стал бриться, я не стал чистить зубы, я отказался от бутербродов с плавленым сыром. Я осилил только две чашки горячего чая, наблюдая за тем, как моя экс-супруга суетится по комнате, собирая в рюкзак мои шмотки.
Лариса засунула в целлофановый пакет купальник и пляжное полотенце, пискнула:
- Я пошла. - И направилась к двери.
- Попрощайся хоть с папой, - оторвалась от моих пожитков Татьяна.
- До свидания, Леонидыч. Удачи тебе. – На лице ни тени эмоций. Я для нее пустое место.
- Спасибо, дочка. Не поминай меня лихом.
Вот так все просто и буднично. Словно я отправляюсь не в ссылку, а на пару недель в санаторий по профсоюзной путевке. Правда, ссылка моя не в Сибирь, а всего лишь за пятнадцать километров от дома. Но вряд ли мне удастся преодолеть эти несчастные километры и вернуться назад. К дочкам. К Татьяне... Все! Я отрезанный ломоть! Сегодня генеральная репетиция моих похорон…
До Пулкова мы доехали на дряхлом Валерином «Опеле». Он за рулем. Рядом Татьяна. Я на заднем сидении в обнимку с бутылкой пива и своим рюкзаком. К самой будке «Опель» подобраться не смог, и метров сто от машины мы шли по узкой меже.
Валера отомкнул массивный висячий замок и торжественно протянул мне ключ.
- Держи, - сказал он. – Найди место, где его будешь прятать. С собой не бери. Потеряешь.
В будке я обнаружил большую печку-плиту, сложенную из кирпича, запас угля в коробке от телевизора «Радуга», полутораспальную тахту, старый кухонный столик с керосиновой лампой и стопкой тарелок и, что самое радостное, несколько перетянутых бечевками пачек потрепанных книг.
- Читай на здоровье. – Валера заметил, что я с интересом разглядываю эту маленькую библиотеку. – Сковородка… кастрюли… топор... За водой здесь ходить совсем близко. – В качестве чичероне он чувствовал себя очень уверенно, а когда Татьяна вышла из будки на улицу, даже подпустил в экскурсию немного экзотики. - Раньше я возил сюда девок. Эх, чего только эта кроватка ни повидала, какие только скачки на ней ни устраивали. Однажды я развлекался здесь сразу с тремя, и одна из них была толстой…
Мне это было не интересно, и я вышел на улицу. Татьяна обследовала соседние огороды.
- А здесь есть смородина и крыжовник, - крикнула она мне. – Будешь есть витамины. Боже, как хорошо! Совсем, как на даче. Славик, я даже тебе завидую.
Вранье! Мне сейчас мог завидовать разве что сумасшедший.
- Завтра суббота, - продолжала Татьяна. – Здесь будет полно народа, не соскучишься. Не забудь только, что к пяти часам тебе на работу.
Валера принес воды, растопил печку. Татьяна развесила на гвоздях, вбитых в стены, мое заношенное тряпье, принесла из машины двухлитровую банку с куриным бульоном.
- Хлеб… колбаса… огурцы… котлеты… сахар… чай… макароны… - перечисляла она. – Кажется, ничего не забыли. Славик, по большому ходи подальше, вон в те кусты... Ой, какая собачка!
Около будки, виляя крысиным хвостом, стоял коренастый стаффордширский терьер. Без ошейника и без признаков хозяев в обозримом пространстве.
- Маленький, ты один? Ты заблудился? Ты потерялся? – Татьяна выскочила на улицу, но подойти к собаке боялась. – Наверное, ты хочешь кушать?
Я молча достал из миски котлету и протянул ее стаффордширу. Еще котлету… Еще… Кусок колбасы…
- Видишь, Славка, теперь тебе будет здесь веселее. – Валера наблюдал за тем, как мой «фураж» исчезает в ненасытном чреве собаки. – Остается придумать ему название.
Он хотел сказать: «Кличку». Что же, придумаю. Теперь для этого у меня много времени.
- Поезжайте, - попросил я. – Чего вам здесь делать?
Стаффордшир отправился обследовать будку.
- Смотри, чтобы он тебя не загрыз. – Татьяна подошла ко мне и провела ладонью по моей трехдневной щетине. – Небритый. Побрейся завтра перед работой. И обязательно позвони мне оттуда. Мы приедем к тебе в понедельник.
- Все, уезжайте. – Я отодвинул ее от себя.
- Не обижайся, Славка. – Валера протянул мне на прощание руку. – Не держи зла. Мы же хотим как лучше.
Он обнял Татьяну за плечи, и они не спеша пошли по направлению к «Опелю». Межа была слишком узкой. Татьяна высвободилась, пропустила Валеру вперед. Возле машины она обернулась и помахала рукой.
Я махнул ей в ответ и вошел в будку. Стаффордшир подбежал ко мне, оперся передними лапами о мою ногу. Он смотрел мне в глаза и, кажется, улыбался.
- Вот такие дела, приятель, - потрепал я его за загривок. – Будем жить здесь. Вместе, если не найдутся твои хозяева. Как же тебя назвать, кобеля? – Я задумался. – Бакс! – Стаффордшир активнее заработал хвостом. – Тебе нравится «Бакс»? Замечательно! Пошли, попробуем соорудить для вас, мистер Бакс, конуру.

* * *

С конурой я провозился до вечера. Хорошо - эта работа отвлекала меня от похмельных мучений. Хоть частично, хоть только на время, но она вытеснила из меня депрессию и мысли о смерти.
Мне повезло. Я сразу нашел под тахтой ящик с молотком, тупой до предела ножовкой и несколькими горстями ржавых гвоздей. Досками удалось разжиться на соседних участках. Я пилил, стучал молотком по пальцам, матерился сквозь зубы, пользуясь тем, что никто здесь меня не услышит. Я три раза разбирал уже готовое, казалось бы, сооружение и принимался за него вновь. У меня совсем не было опыта, но я очень хотел выполнить эту работу как следует.
Бакс лежал рядом и с интересом наблюдал за моими мучениями.
- Видишь? Скоро мы тебе построим коттедж, - объяснял я ему. – Будешь жить в нем, как новый русский.
Бакс вываливал набок язык и издавал в ответ странные утробные звуки. Я никогда не слышал от собак чего-то подобного.
Вечером, покрыв крышу конуры куском рубероида, я тщательно прибрал за собой рабочее место и порадовался тому, что чувствую себя сейчас в тысячу раз лучше, чем утром. У меня даже проснулся дремавший несколько дней аппетит.
- Принимайте объект, мистер Бакс, новый русский, - торжественно объявил я собаке и пожертвовал ей на подстилку свою старую куртку. – Сдается «под ключ».
Стаффордшир радостно повилял хвостом и залез в конуру передними лапами, выставив напоказ круглый лоснящийся зад, по которому мне так и хотелось звонко шлепнуть ладошкой.
Потом мы ужинали. Подъели без остатка котлеты, и Бакс удивил меня тем, что с аппетитом хрустел огурцами. Я заварил себе чай, он полакал воду из блюдечка.
Ночью я планировал покопаться в книгах. Что поделать, бессонница. После запоев она донимала меня несколько дней, а если и удавалось забыться на два-три часа, то меня преследовали кошмары, и я просыпался в холодном поту и в растерзанном состоянии. Но в лампе я не нашел керосину. Не обнаружил его и в пластмассовой пятилитровой канистре. Только запах. Забыли. Обидно, но нельзя сразу обо всем позаботиться. Я посмотрел на круглый антикварный будильник «Луч», который мне оставил Валера, (полпервого ночи) и вышел на улицу. Сидел на завалинке, курил и слушал белую петербургскую ночь – шум машин на Киевской трассе, стрекотание ночных травяных созданий, далекие голоса припозднившихся нетрезвых прохожих. Бакс решил обжить свою конуру и дремал в ней, иногда повизгивая во сне. Когда уже встало солнце, я замерз, вернулся в будку и долго беспокоил тахту, ворочаясь с боку на бок. Тахта отвечала мне возмущенным скрипом пружин.
Утром на огороды, действительно, набежало немало народу. В основном, пенсионного возраста, они азартно копались на грядках и с подозрением оценивали мою разбитую рожу. Но желания позадавать мне вопросов никто не выказывал.
До трех часов, расстелив на земле одеяло, я загорал и перечитывал Пикуля. Потом наскоро пообедал, накормил до отвала собаку, налил «на потом» ей целую миску куриного супа и долго не мог решить, стоит ли запереть Бакса в будке. «Еще нагадит», - подумал я и в результате никак не мог отделаться от него, отправившись на работу.
- Баксик, милый, возвращайся назад, сторожи дом, - уговаривал я стаффордшира, и он наконец меня понял, обиделся и поплелся к своей конуре.
А я заспешил к остановке, в десятый раз проверяя, не забыл ли сигареты и спички. И, самое главное, проездной на автобус.

* * *

На работе меня сразу послали в нокаут. Сообщением о том, что работаю здесь последнюю смену.
- Хватит. Попьянствовал и довольно. Отработаешь нынче и убирайся отсюдова к долбанной матери! – Начальник охраны разглядывал мою покарябанную физиономию. Старый потомственный большевик, подполковник в отставке. Взывать к его милости было все равно, что пытаться пробить кулаком бетонную стену.
- Хорошо.
Хотя, чего уж хорошего. Работа (даже такая работа) была для меня единственным шансом зацепиться за эту жизнь. А теперь – все. Действительно, все! Пора вязать себе петлю. Или готовить бритву – для вскрытия вен.
Я сидел у себя в сторожке и, не понимая ни слова, пытался читать засаленную газету, покрывавшую стол. Потом поднялся и пошел в обход территории. Следом увязался один из ротвейлеров и всю дорогу приставал ко мне с палкой: «Поиграй, мол, со мной, мне так скучно». Я тупо швырял палку, и он, вихляя откормленной задницей, радостно пылил за ней по дорожке. И снова путался под ногами, подкладывая палку у меня на пути.
Ближе к вечеру, когда уже спала жара и солнце заметно приблизилось к горизонту, Иосиф Давидович пригласил меня выпить кофе. Бывший искусствовед, оказавшийся в одночасье не у дел старый еврей с манерами аристократа и двумя сыновьями, удравшими почему-то в Голландию, а не в Израиль, и совершенно забывшими про своего отца, он год назад похоронил жену и теперь подрабатывал к пенсии, охраняя теплицы, совсем не ради жалких четырехсот рублей здешней зарплаты, а потому, что просто не умел жить без работы. В отличие от меня, он даже в рот не брал алкоголя, но всегда сочувственно относился к моему пороку и часто спасал меня, выдавая десять рублей на опохмелку. Зная, что назад он их никогда не получит. Вот и говори после этого: «Жидовские морды!»
- Слава, вы допустили-таки одну ошибку, а я, старый дурак, за вами не уследил. – Иосиф Давидович развернул фольгу и обнажил десяток нехитрых бутербродов с селедкой. – Угощайтесь, пожалуйста. Так вот, вы в прошлую смену выпили и вместо того, чтобы лечь на диван, вышли на территорию. И, как назло, сразу пересеклись с генеральным. Не помните?
Я отрицательно покачал головой.
- Да, конечно. О чем я спрашиваю? В общем, вот вам результат. И здесь я, увы, ничем не могу помочь. – Иосиф Давидович сокрушенно развел руками. – Но вы не отчаивайтесь. Отчаиваться – это самое последнее дело. Обдумайте варианты, как бы вам бросить пить. Испытайте их. Может быть, что-нибудь выйдет. Не один, так другой…
Я не слушал его. Не интересно. Подобное мне говорили уже тысячу раз. Тот же Иосиф Давидович… Нет, не интересно! Я сидел и прикидывал, стоит ли выклянчить у него денег на «Льдинку». В последний раз. Устроить, так сказать, для себя отвальную.
Но просить денег я на этот раз постеснялся. Поблагодарил за бутерброды с селедкой, извинился и вышел на улицу. И бродил до утра, сбивая с кустов росу и лязгая зубами от холода. Когда у платформы «Аэропорт» загудели первые электрички, я вернулся в сторожку и, устроившись на диване, проспал до полудня.
И снова топтал территорию, проклиная жару и думая о том, что Лариса сейчас жарится в парке Победы на пляже. И снова запускал в кусты палку, а счастливый ротвейлер тащил ее мне обратно. Звонил домой: «Полина, дочка, передай маме, что у меня все нормально. Есть, конечно, небольшие проблемы. Расскажу о них в понедельник. Как у вас?.. И отлично! До свидания, моя хорошая. Скучаю. Целую». Иосиф Давидович поил меня кофе и кормил уже зачерствевшими бутербродами. Потом, передав в пять часов смену, мы долго гуляли по Питеру. Он шел домой, я провожал его. Мне так не хотелось возвращаться на огороды! Правда, там меня, может быть, ждал стаффордшир. А, может, он уже давно убежал? Не все ли равно? Если ждет – подождет еще пару часов.
Далеко-далеко гулко и долго рокотал гром, рокотал давно, но вокруг не было видно ни тучки. Чистое небо. И палящее солнце.
- Ладно, Слава. Удачи вам. – Иосиф Давидович протянул на прощание руку. – Если что, вы знаете, где я живу. Главное, не отчаивайтесь.
Я сказал:
- Постараюсь. - И быстро пошел к автобусной остановке. Потом обернулся. Иосиф стоял и смотрел мне вслед.
И гремела гроза. Все ближе и ближе. Но я не мог понять, с какой стороны она надвигается. Только думал: «Хорошо бы успеть до ливня».
Я прождал автобуса почти полчаса. А еще через десять минут он ввез меня в самое пекло: ни капли дождя, слепящие молнии, и сразу следом за ними оглушительный треск.
- Во имя Отца и Сына… - проворно крестилась сидевшая напротив меня старушка.
Во все небо над нами раскинулась черная туча. Вокруг наступала ночь!
Я выскочил из автобуса на своей остановке. Предстояло еще перейти шоссе и пробежать километр до огорода. «Нет, до дождя не успеть, - думал я, пропуская машины. – Только бы не было града».
В автомобильном потоке образовалось окно, и я, еще раз посмотрев налево-направо, заспешил через шоссе. И…
На этом все кончилось. Почему-то мне показалось, что я угодил под колеса. Нет, даже не под колеса – под гусеницы огромного карьерного экскаватора, настолько тяжело меня вдавило в асфальт, размазало по его поверхности. Я ощущал, как распадаюсь на атомы, как прекращаю существовать в этом мире.
Я впитываюсь, словно дождь, в землю, и меня оттуда уже не достать. Я, как невесомый гелий, стремительно поднимаюсь вверх, и растворяюсь в воздухе. Меня уже нет, осталась одна оболочка, неестественно скрючившаяся на самой середине шоссе. Ее осторожно объезжают машины. Некоторые останавливаются, и из них вылезают люди. Они спешат к оболочке, жадно пялятся на нее, возбужденно размахивая руками. Потом над ней наклоняется человек в милицейской форме. Потом…
Пустота… Бесконечность…
Старуха с косой улыбнулась, оскалив желтые зубы, и протянула мне руку. Я улыбнулся в ответ. И развернувшись, пошел прочь. Не спеша. Сознавая, что Костлявая идет следом за мной. И не зная, готов ли ответить на ее ледяное рукопожатие. Я сомневался. Я не решался. Мне хотелось подумать. Уж больно неожиданным оказалось ее приглашение в гости.