Лемуры и не только

Недавно понадобилось мне быстренько выяснить, какие именно виды животных изображены на фотографии. Фотографии эти были сделаны мною же, но в момент съемки раздумывать о том, кто такие эти звери, мне было малоинтересно, да и недосуг. А тут, помимо того, что надо было назвать зверя, нужно было еще и найти его точное прозвание на латыни. Поглядев на длинные цепочки биологических семейств, родов, видов и инфраотрядов и порадовавшись на наличие там неполнозубых, трубчатозубых и щелезубых тварей, а также мокроносых обезьян, я стала названивать однокурснику Димке.

Судя по звукам, доносившимся из трубки, у Димы стояла офисная страда, поэтому, чтоб его особо не отвлекать, я начала с главного:
- Димон, ты сможешь отличить вомбата, если его увидишь? – приступила я.
Дима, однако, не растерялся и ответил в том плане, что да, сможет, наверное – вомбата почти каждый может отличить.
- А лемура? – продолжала приставать я. – Вот их видов-то много, ты сможешь сказать, какой это по фотографии?
- Ну, не знаю, - растерялся таки тот. – А хорошая фотография?
- Дима, - серьезно сказала я. – Люди некоторые даже лечат по фотографии, а ты какого-то лемура не сможешь определить?
- Высылай, - решил Димка и повесил трубку.

…Через 10 минут он уже радостно говорил мне:
- Это ленивец двупалый! Ну и что, что пальцев у него не видно, у трехпалых морда такая противная, а этот ничего, и вообще – у него видала – глаза большие и коричневые, а если коричневые, то точняк - двупалый!
- Ну, знаешь, у меня тоже глаза коричневые, - засомневалась я. – Так я что, тоже двупалый ленивец?
Поговорив еще немного, мы пришли к выводу, что лемур тот кошачий, так как хвост у него полосатый, с вомбатом дело неясно, а статью я ему пришлю почитать.

Болтая с Димоном далеко за полночь и весело хихикая, я вдруг вспомнила, что уже давно с ним не разговаривала так хорошо и как жаль, что он так изменился. Больше всего Диму изменила офисная жизнь и жена, а скорее всего, он просто стал похожим на большинство людей, работающих в офисах средней руки, отмалчивающихся на укоры второй половины и страстно стремящихся ко все более редким посиделкам со старыми друзьями.
А раньше все было по-другому!

…В институте Димку не заметить было невозможно: копна темных курчавых волос, как у арапа, но черты лица вовсе не арапские: крупный мясистый нос, губы в постоянной, немного набок, ухмылке – но не от презрительности, а наоборот – от стеснительности и застенчивости. Маленькие яркие глаза смотрели весело, умно и одобрительно, пока собеседник ведал свою историю или просто нес чушь.

Димка всегда читал пропасть всякой литературы, как казалось – без всякой видимой связи и последовательности. Послушав его, оставалось только диву даваться, для чего и зачем поступил он на биологический факультет – древняя истории соседствовала у него на полках с энциклопедиями всевозможных направлений и букв, история Второй Мировой войны, конструктивные особенности танков, Овидий и Гоголь, Генри Миллер, Гарсия Маркес и вовсе неизвестные обыкновенным смертным книги.
Курчавая арапчатая голова вечно маячила на галерке в соседстве с бутылкой пива, а выглядел Дима так, как будто спал не раздеваясь где-нибудь в курятнике, головой вниз, и разбудили его, растолкав и выдворив за дверь за сорок секунд, как пожарника.

Любил Димка и фильмы – смотрел он все подряд от классики и кино для избранных до трешовых фильмов ужасов 70 годов. Слушать его впечатления от увиденного было смешно до колик: «А потом выходят они из леса – а навстречу им огромный пластмассовый муравей! Причем, знаешь, видно, что сзади его кто-то рукой или палкой подталкивает – движется так неровно!» - рассказывал он о фильме ужасов про гигантских насекомых.
У Димы был в жизни тривиальнейший, но оттого не менее драматичный разлом: в неуклюжем, иногда нелепом лохматом человеке жила трепетная, нежная, глубоко и тонко чувствующая и понимающая душа. Душу решительно никто не хотел замечать, да еще и норовил невзначай наступить сапогом, вернее, каблуком, а вот буйные кудри, заспанные глаза и неизменную клетчатую рубаху замечали все.
Дима, как на грех, вернее – какой тут грех? – как все поэты в душе, был чрезвычайно влюбчив; объекты любви его обнаруживались им подчас в невероятных местах: кроме института, он находил их в электричках, в квартире, куда он случайно влез, забыв ключи от собственной; на факультете дошкольного воспитания областного педагогического института… В соседнем пивном ларьке продавала напитки белокурая нимфа; преподавательница психологии была так хороша, что Дима писал ей письма, которые она немилосердно анализировала и препарировала с помощью грубого скальпеля своей науки; девицы из соседних групп даже не снисходили до свиданий, и Дима в очередной раз звонил мне и грустно сообщал: «Ну, и купил я пива. Пойдем посидим, а?.. А что еще я могу сделать?»
Ситуацию усугубляло и то, что Дима регулярнейшим образом попадал в дурацкие ситуации. Однажды, когда мы еще на каком-то раннем курсе мучались несказанно, вырисовывая геологические карты, Дима эту карту срисовал у своего лучшего друга.
Впрочем, про эти карты нужно сказать отдельно: если непосвященный человек как-нибудь, наугад, откроет атлас и взглянет на геологическую карту местности, то у него так зарябит в глазах, что он вынужден будет срочно ее (карту) захлопнуть. Такого обилия красок, закрученных, кажется, без всякой связи с рельефом и широтами, нет ни на одной другой карте. Нам же, студентам, предлагалось наносить эти краски на слепые контурные карты, в которых и вовсе ничего не понятно. Люди, обладающие достаточным терпением для аккуратного перенесения нужных цветов, да еще могущие объяснить, выход какой эпохи представляют здесь породы, ценились на вес золота, а их карты – тем более.
Так вот, Дима успешно перерисовал карту друга и получил за это зачет, в то время как друг – нет.
Друг этот разъярился и ушел в туалет. Дима же, чувствуя себя виновным, поплелся за ним, засел в соседнюю кабинку, а потом, пытаясь развеселить товарища, полез на перегородку, приговаривая нежным голосом: «А сейчас посмотрим, кто у нас здесь писает!» Долезши до верха перегородки, Дима с удивлением увидел сидящего в кабинке насмерть перепуганного первокурсника. По курсу потом долго ходили анекдоты про косматого извращенца в красной рубахе, от которых Дима многословно и подробно открещивался.
Тетради у Димы были обернуты газетой – его папа еще перед первым курсом накупил сыну тетрадок с изображениями группы «Карамельки» на все пять лет вперед, и Дима отчаянно стеснялся их демонстрировать однокурсникам, новых, однако ж, не покупая.

Мы дружили, особенно хорошо - на последних курсах. Я не помню, чтобы с кем-нибудь было так славно и удовлетворительно разговаривать обо всем подряд: не было случая, чтобы Дима не поразил меня неожиданным взглядом на обсуждаемый предмет. Часто я ловила себя на мысли, что никогда бы не догадалась даже подумать о чем-то в таком ракурсе. Тогда мне часто приходило в голову, что из него получился бы отличный писатель коротких рассказов-притч или афоризмов.

После института Дима пошел, как и многие его сверстники, опасавшиеся призыва в регулярную российскую армию, в аспирантуру. Тема была выбрана про галок – подробнее про нее я не смогу сказать, не владея в достаточной степени биологической терминологией, а врать не хочу, боясь господ биологов, которые могут прочесть этот рассказ и оскорбиться. С галками остро стоял вопрос нахождения информации – попросту говоря, ее почти не было – никто не желал в наши дни интересоваться этими птицами.

- Знаешь, - жаловался мне Дима, - набираю в Интернете слово «галка», а мне какие-то срамные стишата попадаются про красивых Таньку и Галку и тех, кто на них лежит.

Однако мелкие трудности не останавливали Диму: взяв ключи от чердаков в ЖЭКе и написав без малого десяток заявлений, он лазил по этим чердакам высотных домов, отмечая гнезда галок и считая вылупившихся птенцов.

- Не могу больше! – стонал Дима, в очередной раз позвонив мне с рассказом о буднях орнитолога. – Залез я на чердак, а там пыль, перья, грязь такая, но это ладно. Я в сторону отошел и сел на парапет, а там – голуби больные. И такие, знаешь, у них лапы страшные! Я как домой пришел, мылся целый час. Что, если я теперь умру? И вот идешь, а они все на тебя глядят так, что понятно: отвернешься – и нападут! Фильм «Птицы» опять же всю дорогу вспоминал…

Один раз в вечном поиске информации Диме повезло: он нашел монографию о галках 1951 года издания.
Однако и это оказалось слабым утешением:
- Черт побери! – слышалось в трубке, - Галки хреновы! Вот в книге написано: «Просыпаются в пять утра и сразу – понимаешь, сразу! – начинают заниматься благоустройством дома, поиском пищи и другими полезными делами».
И что? Встал я еще ночью – хоть глаз выколи – и пошел на бульвар – там, где галки гнездятся. И что ты думаешь? Эти поганки не то что в пять, они ни в шесть, ни в семь не проснулись! Только полвосьмого некоторые головы поднимать начали. Я замерз как зимой! И что – они, думаешь, стали гнезда строить и общественно-полезные дела делать? Фиг. Сидят себе в гнездах и трындят друг с другом.
- Нее-ет, я знаю, почему это так, монография не врет! – не унимался Дима. - Я смотрел год издания – 1951. Ага, думаю, конечно, при Сталине-то они как миленькие вставали в пять – и за работу. А щас – распустились!!

После, конечно, Дима забросил и аспирантуру, и галок, пошел на какую-то работу, но и там не было ему покоя: будучи человеком творческим и рассеянным, он не успевал сделать заданное вовремя и забывал о мелочах вроде счетов и звонках клиентам…

После же житейские Димоновы дела пошли на лад: он стал встречаться с девушкой, и молодые влюбленные еще лет пять неизменно называли друг друга не иначе как «солнышком»; нашел он и работу в конторе, за которую платили деньги…
- Вот, знаешь, если бы мне сказали: «Ты, Дима, будешь распространять мешки для пылесосов и прочие аксессуары» в детстве, я бы, наверное, умер на месте. Потому что мешки для пылесосов – это совсем не то, что книги писать ил кино снимать. Это, знаешь, другое, - грустно шутил Дима.
Я охала и сочувствовала, не подозревая, что с тем, прошлым Димой я разговариваю почти в последний раз.
А дальше Дима стал разительно меняться. Он, как говорят в учебниках по бизнес-английскому, «взошел по корпоративной лестнице» мешочного дела, заключил с солнышком законный брак и стал почти как все.

Последний раз, разговаривая с Димой по мобильному телефону (разговоры со старыми друзьями по городскому, равно как и при личной встрече Солнышко не одобряет), слушая его рассказы о современных блокбастерах и офисных сотрудниках, я отчего-то вспомнила, как он вспоминал про то, как лежал в больнице после смерти мамы. В детской больнице не было мест, и маленького Диму положили во взрослую. В палате он лежал на самом плохом месте, прозванном обитателями «сучьим углом». В углу этом нещадно дуло из форточки, а больные, не желая вставать лишний раз с постели, кидали в эту форточку мусор и объедки, так что на Димину койку часто падали банановые шкурки и огрызки яблок, которые он выносил в ведро. Пролежав в больнице несколько недель, он выписался домой – в пустую после ухода мамы квартиру и долго не мог привыкнуть к тому, что дома даже по ночам никого нет – отец начал пить.
За Димой присматривала старшая, уже совсем взрослая к тому времени сестра – она его и воспитала.
Так, слушая и вспоминая все это, я незаметно для себя стала плакать. За все сразу – и за того ребенка, лежащего во взрослой больнице и думавшего о матери, и за него сегодняшнего – уже совсем непонятно отчего…