Содержание
Часть I. Путешествие
1. Работа мысли
2. Завязка
3. Отъезд
4. Падение
5. Странная Ольга
6. Разговор
7. Общение
8. Женская тема в моей жизни
9. Я пью пиво, а Ольга исчезает
Часть II. Метанойя
1. Прибытие
2. Дело «отца Максима»
3. Раб Божий Виталий
4. Прогулка по городу (выпадение из реальности)
5. Я буду вместо Игоря
6. Листовка
7. Наезд по всем правилам
8. Скандал на радио
Часть III. Максимовцы
1. Пробуждение
2. Леша
3. Вперед и только вперед
4. Ветренный и другие
5. Бунт
6. После бунта
Часть IV. Альфа и Омега
1. Замысел
2. Кто Вы?
3. Реализация замысла
4. Сборы
5. Христиане
6. Альфа и Омега
Эпилог
Посвящается брату во Христе Георгию,
изменившему мое сознание
Когда вы нашли меня, вы еще не искали себя
Ницше
Часть I. Путешествие
Путь из точки до вечности
Слова не считаются
«Смысловые галлюцинации»
1. Работа мысли
Билеты я достал только на субботу. Так что выходило, что нужно было садиться в поезд в субботу вечером и ехать примерно до обеда воскресенья. «Надо же – думал я – ни на всенощную, ни на литургию я не попадаю никак». И так полдня я и проходил с этой мыслью, как бы засевшей в голове и не имевшей, тем не менее, какого-либо хода. Ничего я на это не придумал, а только держалось в сознании вялое: «не попадаю».
Лишь под вечер, когда я пришел домой, поел и присел на диван посмотреть немного телевизор («только новости»), эта мысль, словно сама, без моего особого участия, додумалась: почему же Бог не хочет, чтобы я сходил на бдение и литургию, или хотя бы на что-то из них? Это был следующий ход.
Ответ на этот вопрос был для меня обычен: наверное, я слишком грешен, поэтому Бог меня наказывает и «не допускает» до причастия и даже до службы. Звучало очень смиренно. Правда, холодок легкого уныния «пронесся» по моей душе. Чтобы «закрыть» это уныние, я стал более внимательно прислушиваться к новостям. Вскоре они действительно меня заинтересовали, так что я почти забыл об этой маленькой «дырочке» в душе, которая сверлилась кем-то невидимым. Но как фон это «сверление» все равно оставалось, и я это чувствовал. Я знал, что, ложась спать, снова встречусь со своей собственной душой, – куда же денешься – и с этим легким, но ощутимым холодком уныния, «богооставленности».
Дело, однако, пошло несколько иным образом, чем обычно. Неожиданно для меня самого, когда я вычитывал вечернее правило, мне пришла в голову совершенно необычная мысль, – но ведь я ничем таким особенным и не согрешил в последнее время, наоборот, я чувствовал глубокое единство с Богом, богообщение. И тут вдруг получалось, что я из этой колеи выпадаю. Странно. Непонятно. Непонятный Бог.
Закончив правило, я подошел к окну. Свежая, красивая, качественная октябрьская осень. Двенадцать ночи. Вглядываясь в мокрую темноту и медленное раскачивание стволов деревьев во дворе, я подумал, что Бог – это такая же темная ночь, и мое представление о нем – жалкий клочок света, тонущий в этой ночи.
Возможно, Бог хотел сказать мне что-то такое, что мне было не очень понятно.
II. Завязка
Работал я тогда в епархии провинциального города N, являющегося областной столицей довольно крупного региона нашей страны. Как и вся Русская Православная Церковь, наша епархия начала возрождаться из «полубытия» в конце 80-х, 90-х годах. Я пришел на работу в епархиальное отделение позднее – в 2002 году.
Мой путь в веру был таким же, как и у многих молодых людей того времени. Ощутив в 90-е годы резкую нехватку «духовного кислорода», вдоволь «наевшись» постсоветского масскульта, который тогда еще только набирал обороты и именно поэтому был особенно диким и «беспредельным», зайдя, кроме этого, в пару жизненных тупиков (один из которых – утрата любви к некогда страстно любимой девушке), я в какой-то момент понял, что Бог, православная Церковь смогут утолить мою жажду.
Расставание с прежней жизнью и погружение в церковную жизнь было достаточно быстрым, хотя и болезненным. Неправильные книги и кассеты были отнесены на помойку. Неправильные мысли – тоже.
Быстро был найден священник, который показался мне во всех отношениях оптимальным. Его главное достоинство заключалось в том, что он был намного более строгим, чем многие другие. Монах. Каноны как основа бытия христианина. Отношение к современности – в меру враждебное. Монархизм, хотя и пассивный (но это мне подходило). А главное, при всем этом, - образованнейший человек. «Фундаменталист» с ученой степенью – это впечатляло.
Важной чертой его личности и пастырской практики был некий «пуританизм», какая-то идея чистоты, но не столько в смысле внутреннего состояния, сколько в смысле какой-то ритуальной чистоты, правильности. Духовная жизнь в его сознании представала как движение по некоей заданной схеме молитвенных правил, постов, обязательных служб. Выпадение из этой схемы приводило к «сбою в программе». Если, например, я нарушал какое-то очередное его указание (обоснованное ссылкой на канон), то он мог сильно раздражатся из-за этого. Движение к спасению становилось какой-то азартной игрой под названием «сможешь\не сможешь выполнить все правила». И если ты успевал выполнять все правила, то ты радовался, а если нет – огорчался.
Мой духовник и познакомил меня с нашим митрополитом А. Они были друзьями. Часто я присутствовал при их дружеских беседах, посвященных, как правило, одним и тем же темам. Мне было приятно, что я такой молодой – 22 года, - а уже все знаю об этой жизни. Приятно, что огромное количество людей - в том числе намного старше меня – так младенчески заблуждаются, не приходя в православную Церковь, или приходя в католическую, протестантскую, секту и т.д. И вот только совсем немногие люди, такие как мой духовник и епископ, при разговорах которых я присутствовал, действительно знают истину. К этим немногим отношусь и я.
Владыко А. был достаточно типичным представителем своей корпорации. Он был хиротонисан еще в советское время, поэтому отпечаток сервилистского отношения к государству, теперь уже демократическому, остался в нем навсегда. В то же время, он был очень фундаменталистски настроен и его сервилизм совсем не мешал ему ругать на чем свет стоит современную общественную ситуацию, которая ведь во многом определяется политикой государства. Ему не нравилось – так же, как и моему духовнику, – слишком многое: и свобода совести, и то, что показывают по телевизору, и то, как одеваются девушки, и то, что современный человек слишком корыстолюбив, и, наконец, то, что верующие сегодня не чувствуют всех этих – и многих других – опасностей, относятся к ним равнодушно. Затянутый в бесконечную – на износ – череду служб (всенощные, литургии, освящение храмов, молебны перед чудотворными иконами), он постоянно жаловался на усталость и стремился свалить как можно больше письменной работы на своих секретарей. Одним из которых я и стал.
Образование у меня гуманитарное – как раз где-то ко второму году моего знакомства с духовником я закончил исторический факультет нашего городского университета. Как только я получил диплом, священник осведомился у своего друга, нужны ли ему такого рода люди и получил утвердительный ответ. Надо сказать, что я сам относился к появлению этой работы как-то странно. Духовник сам предложил мне ее, а я подумал, что, во-первых, у меня сейчас нет других вариантов, а, во-вторых, - все-таки, это слово духовника, наверное, это воля Божья. И согласился.
Нельзя сказать, чтобы я пожалел об этом. Но нельзя сказать и того, что я воспринял эту работу как ту самую, для которой создан на свет. Обычный интеллектуальный труд, связанный с составлением и редактированием речей, сборников, поздравительных посланий и т.д.
Конечно, когда я начал работать в епархии, я освободился от многих слишком радужных представлений о нашей церковной иерархии. Священников я повидал всяких… впрочем, далеко не все являются такими «всякими». Сам митрополит А. иногда представал для меня в слишком человеческом образе. Это не поколебало моей веры. Я пришел в Церковь, чтобы спастись, а на мое спасение не влияет чья-то греховная жизнь, пусть даже это жизнь некоторых представителей церковной иерархии, – так думал я, повторяя распространенное церковное суждение.
А. ценил мою работу, что, с другой стороны, не мешало ему нередко повышать на меня голос, когда возникал какой-то трудный вопрос, хотя, может быть, моей вины и не было. Таким было его отношение к любому подчиненному. Больше того, эти подчиненные – и я в том числе – считали это чем-то чуть ли ни нормальным.
Итак, я возвращаюсь к моменту моего рассказа. Года через два после начала моей работы митрополит вызвал меня к себе и поручил мне дело, которое сильно отличалось от всего того, что было раньше. Серьезное дело.
Связано оно было с известной историей, которую газеты нашего города, естественно, называли скандальной. (У газетчиков такой обычай – везде искать скандалы, – если их нет, то выдумывать; здесь, правда, действительно, в каком-то смысле, был скандал). В городе Z. нашей епархии среди верующих, которых там было около 200, произошел настоящий конфликт. Его причиной было то, что часть верующих выступала за канонизацию жителя города, который умер уже как лет 6 назад, некоего мирянина Максима Небова. Проблема была в том, что сформировалась и другая часть верующих, выступающих за то, чтобы такой канонизации ни в коем случае не проводить. Слава Богу, до кровопролития дело еще не дошло, но очень напряженная атмосфера и разрыв отношений между целыми приходами были налицо. СМИ сообщали о двух демонстрациях, проходивших в этом городе с промежутком где-то в неделю. Сначала провели свою демонстрацию «антимаксимовцы», а затем – «максимовцы».
Газеты какое-то время пристально следили за ситуацией, брали интервью у лидеров обеих групп. Еще хуже было то, что и священники города разделились в своих мнениях. И хотя они, конечно, между собой не конфликтовали - это было бы уже совсем тяжело, - но, тем не менее, как-то бездействовали, не останавливая конфликта среди мирян.
Для нашей епархии это дело было необычно тем, что оно выбивалось из привычного хода епархиальной жизни, нарушало ее стабильный ход. Плавное течение, состоящее из бесконечных богослужений, встречей икон, торжественных общественно-церковных конференций, более или менее предсказуемых кадровых решений, вдруг нарушил резкий выстрел Z.-ского скандала. В какой-то момент он утих, но всем было ясно, что в любую секунду он может разгореться снова.
Митрополит, конечно, был недоволен. Сам он был на стороне “антимаксимовцев”. Но его раздражала не столько противоположная “партия”, сколько сама мирянская активность, по большому счету, как тех, так и других. У него был авторитарный склад мышления. Он привык, что роль мирян в Церкви сродни роли солдат в армии (соответсвенно, священники и диаконы – это офицеры среднего состава, а епископы – высший генералитет). А., конечно, имел связи с группой антимаксимовцев, но это не значит, что он ее контролировал, совсем нет. Его намеки на то, что ему бы хотелось чтобы вся эта история кончилась как можно быстрее, не были восприняты антимаксимовцами.
Поэтому ему и был нужен я – полностью свой человек в Z. Прежде всего, его интересовала сама обстановка, ему недоставало информации. Кроме этого, моей задачей также было на месте решить, какие можно найти пути выхода из этой ситуации (потому что путь канонизации был, конечно, закрыт). При этом ехал я не инкогнито (митрополит, все-таки, не папа римский чтобы иметь шпионов), а открыто, но никаких официальных полномочий мне, естественно, не давалось – масштаб персоны был не тот.
IV. Отъезд
Скажу честно, перспектива путешествия меня обрадовала. Это было что-то новое. Можно было оторваться от своей несколько заезженной жизни, но при этом оторваться не по своеволию, а вполне официально и даже по долгу, выполняя обязанность. В глубине души я радовался, что все так происходит, и воспринимал реальную причину своей поездки, скорее, как только предлог на самом деле. Даже то, что я буду вынужден пропустить вечернюю службу и литургию тоже, – как это ни ужасно было мне обнаружить, – чем-то меня радовало. Чем? Не нужно было «напрягаться», боятся чего-то не выполнить перед причастием, иными словами, я имел возможность миновать очередной круг невротических переживаний. Я мог быть с Богом, но без сковывающих меня внешних ограничений.
Единственное что оставалось невыполненным, – я не взял на поездку благословение духовника. Глупый, говорил я себе, тебя же благословил митрополит. Дневное сознание соглашалось, но ночное свербило время от времени, напоминая: «не взял, не взял, не взял…» И я знал, что лучшая форма борьбы с этим ночным сознанием – сходить и взять благословение. Однако, как назло, все мои попытки сделать это не приводили к успеху. Во-первых, были будние дни и духовника, – а он был настоятелем довольно небольшой церкви, – трудно было застать на работе. Мои телефонные звонки тоже не принесли успеха, потому что он приходил домой так поздно, что я уже ложился спать.
Наконец, настала суббота. Я проснулся и хотел узнать, сколько времени, но обнаружил, что будильника нет в комнате. Видимо, его взяла к себе мама. Я лежал и смотрел в потолок. Думал, в основном, о предстоящей поездке – поезд в 18.30 – как она пройдет, что там будет, какие люди будут моими попутчиками. И вдруг в этот момент я почувствовал, что, на самом деле, я стремлюсь заполнить свою голову и душу какими-то мыслями. Вернее, они сами заполняются. Но есть нечто, что лежит в моей душе до этих мыслей и переживаний. Некая пустота – не в негативном смысле этого слова – или перерыв, абсолютно невыразимый. И я решил вернуться к этой пустоте, и вернулся. Я лежал и молчал внутри себя. За окном почирикивали редкие воробушки. Я подумал о том, что моя душа намного больше всех тех переживаний, через которые я прохожу в течение каждого дня. И, несмотря на это, каждый день я живу этими переживаниями, как будто к ним сводится вся моя душа. Вот и теперь, я «должен» переживать, что так еще и не взял благословения духовника на поездку. С этого момента я снова погрузился в мысли и переживания. Нужно было читать правило. Нужно было звонить духовнику. Нужно было дособирать вещи. (И все именно в такой последовательности.)
Духовнику я так и не дозвонился, – пришлось ехать на поезд с тем же свербением, правда, уже несколько стихающим. Можно было, конечно, попробовать позвонить с вокзала, но я решил, что это было бы уже слишком.
Я попрощался со своими родителями, которые отпускали меня не без тревоги – все-таки, я всегда жил с ними, «маменькиным сынком». Мои папа и мама были людьми брежневского поколения, они были абсолютно другого формата, чем я и мои сверстники. Мы были для них чем-то «слишком» – кто-то до смерти уходил в бизнес, кто-то уезжал за границу, а кто-то - как я – становился активным, а не пассивным (как они) верующим. Все это для моих родителей было слишком резко, слишком выбивалось из их жизненного кругозора. В чем-то можно было позавидовать их специфическому спокойствию, нередко граничащему с равнодушием. Но мое поколение было уже не переделать, мы садились на скоростные поезда, нередко прямо противоположные по направлению, но с одной – бешеной – скоростью. Мои родители попрощались со мной, неумело скрывая волнение по поводу моей поездки, как я их ни успокаивал.
Итак, наконец-то, один. Еду по городу. Вокруг люди – на улицах, в трамваях, на вокзале, конечно. Людей можно воспринимать двояко. Иногда воспринимаешь их просто как функциональную часть повседневной жизни, без особого интереса. Иногда – почему-то начинаешь на них смотреть, высматривать, оборачиваться, вникать. И каждый лик, лицо, глаза кажутся каким-то бездонным колодцем. Когда я ехал на вокзал, я смотрел на людей именно таким образом. Наверное, я выглядел странно. Я думал, что если я так смотрю на людей, то это значит, что мне их не хватает, что я одинок.
На вокзале я встретил одного своего друга, Алексея, одноклассника. В нашем городе довольно часто встречаешь друзей, особенно на вокзале. Алексей был пьян, хотя и не сильно.
- Куда едешь?
- В Z.
- Зачем?
- По работе.
- Ааааа… Бородатый послал? (Алексей был неверующим.)
- Да, митрополит.
- (Язвительно улыбаясь). Ну что, в монахи еще не ушел?
- (Улыбаясь в ответ). Нет, не ушел.
- И не уйдешь. Жизнь свое возьмет, попомни мое слово. (Пауза.) А там в Z. нет какого-нибудь монастыря?
- Есть недалеко от города.
- Но ты смотри это… того… не уходи.
На это я мог только улыбнуться, не совсем искренне. Впрочем, я видел, что мой собеседник, разговаривая со мной, озирается по сторонам, видимо, кого-то ожидая.
- Ты кого-то ждешь? – спросил я в свою очередь.
- Да, братана жду. Вовку.
- Как он живет, я его давно не видел?
- Знаешь, Серый, хреново живет. Он ширяется, - ответил Алексей и посмотрел на меня очень серьезно.
Как будто ждал помощи. Я почувствовал, что не могу выдержать его неожиданного взгляда, не могу принять его горя, а именно этого он, в какой-то степени, ожидал. Я знал, что наркомания – это плохо. Но я не знал, что нужно делать в таких ситуациях. Единственной моей задачей становилось уйти от этой темы.
- Понятно – хмуро сказал я, потупясь взором, смотря куда-то мимо Алексея, в толпу снующих пассажиров с сумками, большими и маленькими.
На языке бессознательного это означало: мне это не интересно. Я сам сопротивлялся бы такой трактовке моего поведения и моих слов, но, тем не менее, это было именно так. И Алексей все так и понял – тоже бессознательно, и особо на меня не обиделся. Возвращаемся к исходной диспозиции: я еду в Z., Алексея я встретил случайно, информацию о его брате я услышал тоже случайно. Так что «я здесь ни при чем». Есть и оправдание для Бога – все равно я вряд ли смог бы чем-то помочь.
Алексей быстро понял, что мне трудно чем-то ему – даже словесно – помочь. Он пожелал мне удачного путешествия и еще раз шутя повторил, чтобы я не уходил в монастырь. И добавил, – ты нам нужен, потому что ты интересный человек, всегда был интересным человеком. Это мне, конечно, польстило. Но чувство горечи из-за неловкого эпизода с его братом осталось в душе, и я никак не мог от него избавиться. Вот, подумал я, вышел из своей кельи, начинаются искушения. Но и эта религиозная мысль не помогла.
Впрочем, нужно было ехать. Когда я садился в поезд, я подумал, что, возможно, Леша был пьян, потому что он переживал из-за своего брата. На перроне бегали или быстро ходили пассажиры и провожающие. Темнело. Огни вокзала высвечивали какую-то часть реальности, но что происходило во всей ее полноте, точно было неизвестно.
Я зашел в свой плацкартный вагон, нашел место №26. Сел, устроил внизу сумку с вещами и пакет с продуктами.
Все, поехали. Ту-ту.
V. Падение
Поезд тронулся. Я смотрел «стеклянным взглядом» на других пассажиров. Теперь я смотрел на людей как на часть внешнего мира, незаинтересованно (почему?). Поезд шел, отлаженная машина, со своим обычным тихим шумом, а люди, словно забыв о том, что они постоянно передвигаются в пространстве с довольно большой скоростью, разговаривали, кричали, рассовывали сумки и баулы по полкам, уходили к кондуктору, снова приходили.
Я заметил, что нижнее место подо мной – мое место было верхним боковым – не занято. «Значит, сядут ночью» – подумал я. Что я мог делать? Читать правило, к моей неосознанной радости, было нереально. Можно было почитать книгу (Лосский В.Н. Очерк мистического богословия Восточной Церкви. Догматическое богословие. – М., 1991.), но не было какого-то сильного желания, да и люди все еще шумели, обустраиваясь на своих местах. Окно. Смотреть туда, в слегка покачивающийся квадрат окна, не уставать от бесконечных и однообразных полей, деревень, лесов, осенней красоты.
Просидев так около часа, думая о том, как мне все-таки необходимо такое развлечение от слишком уставной повседневной жизни, я затем переместился с нижнего сиденья на верхнюю полку, собственно свою, особо не комплексуя, что еще только девятый час, и никто в вагоне еще не ложился. Не раздевался, спал в одежде, – мамы рядом нет, и она не может сделать мне замечание. А всем этим людям все равно. Иногда хорошо, что людям все равно.
Хорошо быть одному. Ни о чем не думать. Ничего не говорить. Ничего не делать. И все-таки быть. Просто быть и больше ничего. Мой Бог – это Бог молчания, Бог уединения, Бог, Которому хорошо.
Наконец, я заснул.
Сон
Я спокойно полулежал на своей верхней полке и смотрел теперь уже не в окно, которое окончательно стало темным, а на людей, какую-то семью из родителей среднего возраста и двух девочек лет 10-13. Папа что-то строго говорил одной из девочек, в то время как мама снимала с ее сестры свитерок. Вдруг все пассажиры, – в том числе те, которых я рассматривал, – повернули свои головы в одну сторону – в сторону начала вагона, откуда доносились топот тяжелых сапог, а затем разговор нескольких мужчин на очень низком тембре. Я обернулся. Действительно, в вагон только что зашли несколько человек в темно-синей форме, – я не понял, что это за ведомство. Они переговаривались с кондуктором, некрасивой женщиной около 50 лет, как всегда в таких случаях накрашенной (подобные женщины красятся из какого-то бессознательного принципа, понимая, что краска их все равно не спасает). Военные (если это были военные) не грубили, но их лица были очень серьезны, как будто они искали в вагоне террориста. В поднятых руках они держали черные железные автоматы. Пассажиры разом затихли. В тишине только тихо и ровно стучали колеса, да свистел ветер.
Наконец, военные перестали разговаривать с кондуктором и быстро пошли по вагону. Их шаги затихли у моего места. Один из них посмотрел на меня, навел на мой лоб дуло своего автомата (что сделали и все остальные) и сказал: «Ваш билет, пожалуйста». Я был в полном шоке. Военные ждали предъявления билета, щелкая затворами. «Вобще-то, я его уже показывал кондуктору» – бормотал я высохшими от страха губами, естественно, не ставя это в качестве вопроса, одновременно я лихорадочно рылся в сумке. Вот паспорт. В него должен был быть вложен билет. Нет на месте. Еще несколько рейдов трясущимися руками по всей сумке, от начала и до конца – благо, она небольшая. Ничего. «Ну вы хотя бы мой паспорт посмотрите, что вы держите меня под своими стволами!». «Нам не нужен Ваш паспорт, гражданин Мединский. Нам нужен Ваш билет. Без билета Вы не имеете права находиться в поезде» - ответил, видимо, старший. К еще большему моему удивлению, на лицах пассажиров отразилась та же ненависть ко мне, что и у военных. Все смотрели на меня так, словно я – не человек, просто потерявший (неизвестно как) свой билет, а, по крайней мере, террорист-смертник. «Что вы от меня хотите? – кричал я – Спросите кондуктора, у нее должен быть мой билет!» «Врешь! – кричала, в свою очередь, она где-то в отдалении. – Я ничего у тебя не брала! Билета у тебя нет! (уже обращаясь к пассажирам и военным) У него нет билета!»
Кондуктор еще не закончила свое истеричное выступление, а старший из вооруженных уже командовал мне жестко и отрывисто – «слезть с полки… руки за спину… пошел вперед». Мы быстро проходили по коридору мимо пассажиров – онемевших, презирающих, ненавидящих меня. В тишине только шумел поезд, и топали тяжелые ботинки. «Ах ты с-сука» - вдруг сказал кто-то из пассажиров и я почувствовал сильный удар в щеку – хорошо, что в щеку, а не в губу или глаз. Голос принадлежал мужчине средних лет, подвыпившему одинокому рыбаку, я его раньше видел. И вдогонку он же: «Ты нас предал» с акцентом на «нас». Солдаты никак на эти крики и удар не прореагировали, словно у них был приказ делать вид, что пассажиры – это просто призраки. Когда мы подошли к двери в тамбур (классное слово – «тамбур»), они открыли ее, не отводя дул своих автоматов (в этом их работа, их мастерство), вывели меня за нее и там остановились. «Что же будет дальше?» – думал я. «Гражданин Мединский – объявил старший все тем же железно-государственным голосом, - Вы не можете оставаться в поезде, не имея билета». «Ну так высадите меня на первой станции» – взмолился я, предчувствуя ужасное. «Нет, мы не имеем на это права. Если у Вас нет билета, – разворачивал он свое военное рассуждение, – то мы не можем отвечать за Вас, мы не знаем, кто Вы, куда Вы едете и какие у Вас цели. Вам нужно покинуть поезд». «Как!?» – прокричал я, уставясь ему в лицо. По-прежнему не отводя от меня своих стволов, солдаты перегруппировались и, прежде чем я успел что-либо сообразить, быстро приоткрыли дверь вагона и… выбросили меня «на свободу». Поезд несся на огромной скорости, удар о щебень был жутким, внутри меня все сжалось…
Так я был выброшен в черную октябрьскую холодную ночь, словно в мешок. При падении основной удар пришелся на спину, кожа на которой теперь была сильно ободрана; кроме этого, я как-то повредил левую ногу – то ли сломал, то ли, скоре всего, вывихнул и теперь прихрамывал. Я оглянулся. Железнодорожного пути и насыпи не было. Я стоял в густом темном лесу, словно заброшенный на задание и забытый диверсант. Сердце стучало сильно- сильно. Мысли находились в каком-то совершенно беспорядочном состоянии. Я подумал (где-то в глубине), что когда я был в поезде, то мое сердце как бы спало, а мысли – спокойные – господствовали над ним и надо мной в целом. Теперь же мысли растерялись, не могут мне ничего объяснить, сердце же проснулось, но как бы «мне на беду».
Собственно говоря, я шел, но я абсолютно не имел никакой идеи, куда идти, это была «чистая автоматика». Я просто не мог стоять на месте.
Единственной моей мыслью было то, что я должен искать какой-то признак цивилизации – железную дорогу, шоссе, деревню, станцию… Хотя бы линию электропроводов… Ничего этого я вокруг себя не видел. Сплошной дикий лес. Меня это пугало еще и потому, что, насколько я знал, наш регион нельзя назвать слабоиндустриализированным. В нашем регионе – огромная инфраструктура. Где же она?
Я сказал, - меня пугало. Да, страх – это единственное чувство, которое я испытывал. И чем дальше, тем больше. Я боялся того, что здесь один, – и я боялся того, что я могу найти людей, и они причинят мне зло. Я боялся леса, но и полей и болот тоже, боялся животных («волки»), ночи, которая только началась («часов двенадцать»), своей тени, наконец… После того как я прошел довольно большое расстояние в ту сторону, в которую, как мне показалось, надо было идти (и ничего не обнаружил), я устал и хотел присесть, но испугался и этого («засну и меня кто-нибудь съест»). Поэтому вынужден был идти дальше.
И пока я скитался по этим лесам, утопал по щиколотку в болотах, в сердце была еще одна мысль, где-то в самой глубине, только глубина эта теперь стала какой-то очень близкой: «Господи, почему Ты меня оставил? Где ты, Господи?», вплоть до: «Да есть ли Бог!?» Мне было тяжело оттого, что я не мог примирить свою веру и реальность, в которой я оказался. Я не видел здесь руки Вседержителя. Или, сказать точнее, видел… и ужасался… не мог принять. Непонятный Бог, снова непонятный Бог. Кто знает, может быть, это было для меня даже тяжелее, чем сама ситуация.
Я взглянул на часы: 2.30. Я очень хотел спать и ходил по лесам только потому, что боялся уснуть, и знал об этом. Ноги передвигались все медленнее, мои действия все больше теряли смысл. Нужно было решиться ничего не делать. Я боялся, что, сев на ночлег, я просто не смогу уснуть от страха. Наконец, я вышел на какую-то небольшую полянку, на которой кроме низкой травы ничего не росло. Сам я находился на холмике, слегка возвышавшемся над поляной. Я опустился на землю под одним из деревьев на этом холме. Интересно, что это за холм? Может быть, древнее скифское захоронение? Может быть, здесь лежит какой-нибудь скиф со своей женой?
Земля была еще теплой. Страх немного утих, просто потому, что я устал. Я тупо смотрел на те детали леса, которые были видны при свете луны. Верхушки деревьев продолжающегося после поляны леса (напротив меня), умирающая-желтеющая трава, темное, спокойное небо. «Господи, помози мне успокоится. Господи, вразуми меня» - эти два коротеньких предложения я повторял около получаса, так что я уже слышал только себя. Наконец, я остановился. Вспомнил фразу в одном довольно стандартном молитвослове, что в молитве важно не только сказать что-то Богу, но и услышать ответ.
Я понимал, что мною была потеряна точка опоры. Весь внутренний мир превратился в какой-то рухнувший карточный домик, произошел «сброс информации». И вот в этом состоянии полной бесструктурности я должен был отыскать тот самый кирпичик, который помог бы мне выстроить здание заново. Отыскать внутри себя.
Такие мысли как «Бог тебе поможет», «Бог тебя не оставит» звучали сейчас слишком абстрактно и на меня не действовали.
Мне нужно было что-то, обращенное лично ко мне.
Я сидел на большом корне старого дерева и плакал.
И тут я вспомнил слова из Евангелия: «Не бойтесь убивающих тело…» Господь сказал не бояться их. Почему же я боюсь? Зачем я боюсь? Как я жалок, подумал я, ведь я шел два с половиной часа и не встретил не только ни одного человека, но и ни одного животного. Не то что волка, но даже и белки. Я попытался «выбраться» из своего привычного сознания и предположил, как на меня сейчас смотрит и что думает Бог. Вот, Я создал природу, этот лес, а Сергей пренебрегает Моим творением, он не чувствует себя в нем как дома. Он всего боится. Вместо того чтобы успокоится, подышать, наконец, свежим воздухом, а не этой городской пылью, воздать хвалу Богу Живому, Который постоянно заботится о каждом человеке, и о нем в том числе, вместо того чтобы забыть о всех своих «головных болях», Сергей придумал себе еще одну головную боль. И чем больше Я помогаю ему, тем дальше он зарывается и убегает от Меня.
«А здесь действительно хорошо» – робко подумал я. Воздух был свежим, влажным, разряженным. Небо, лес, ночь имели в себе какой-то покой. И они как бы призывали и меня к этому покою. Видишь, говорили они мне, мы никого не боимся, не паникуем, мы просто существуем и все. Нас создал Творец, и если нам суждено погибнуть в какой-то момент, то это так же неизбежно, как и наше существование.
«Существование… Я существую. Если бы я не существовал, то я бы и не боялся. Страх – это стремление бытия к ничто. Но это стремление невозможно осуществить. Я есть». Моя «пленка восприятия» этого мира стала меняться. До этого мне казалось, что мой страх – это нечто объективное, нечто, присущее окружающему меня миру. Лес, ночь были искажены для меня страхом. Теперь же я видел, что ни в лесу, ни в ночи, ни в этой поляне, на которой я остановился, нет страха, наоборот, в них есть какое-то аристократическое внутреннее спокойствие. «Это же дом, который создал для меня Господь» – подумал я и с облегчением стал устраиваться рядом с деревом. Вообще-то, было холодновато, но главное, что душа у меня начала успокаиваться. Некоторая паника, конечно, еще оставалась, но это был уже не шторм, а так, барашки на волнах.
А потом было утро. Такого утра я еще никогда в моей жизни не видел. Это было не утро, а какая-то симфония Бетховена. Лес после основательного ночного отдыха «работал на всю катушку» – в нем пели птицы, муравьи энергично ползли по своим неотложным делам, белки прыгали по деревьям. И надо всем этим возвышался лес как некий нерукотворный храм. Я смотрел на него, и мне казалось, что он продолжает со мной ночную беседу, – вот видишь, ничего страшного не случилось, мы снова живем, мы снова поем свою песню. Каждый свою, и ты должен петь свою.
Яркий, ослепительный свет солнца. Запах осенней травы. Небо, в которое можно глядеть, не уставая.
Я прибавлял к одной радостной мысли другую: «сейчас можно будет поискать грибы и ягоды… Затем надо залезть на дерево и посмотреть, нет ли поблизости чего-нибудь или кого-нибудь».
Однако мои мысли были прерваны: случайно обернувшись назад, – а позади меня находился большой густой лес, – я увидел, что в небе с этой стороны стоит столб темного дыма. Может, это был и не дым, а какая-то туча, выглядело все довольно расплывчато. Как бы то ни было, я решил проверить. Все равно уже нужно было вставать. Я шел мимо широких темных елей и думал: «Если там кто-то есть - хорошо. Если нет – ладно, выберемся как-нибудь». Почему я говорил про себя: «выберемся», а не «выберусь» – не знаю.
Наконец, я приблизился к своей цели. Неожиданная, шокирующая картина открылась передо мной: там, где кончался пересеченный мною лес, в просеке я увидел железнодорожное полотно, а на нем мой поезд. Вернее, поезд был отчасти на нем, а отчасти не на нем – он сошел с рельс. Один из вагонов горел, поэтому в небе и стоял столб дыма. Крушение, видимо, произошло относительно недавно – ни пожарных, ни скорой не было, несчастные люди стояли вокруг вагонов чуть поодаль, кто-то еще вылезал из них, кто-то помогал вылезать другим. Я заспешил на помощь…
На этом мой сон кончился. Я рассказывал его так подробно неслучайно: мне кажется, что он важен для понимания всех тех событий, которые последовали в дальнейшем.
VI. Странная Ольга
Когда я проснулся, была уже ночь. Я ведь заснул где-то примерно около восьми часов, проспал часа три и теперь было около одиннадцати. Я испытывал странные, противоречивые чувства. С одной стороны, большое облегчение, что это был только сон – все-таки, паника, испытанная мной во сне, давала себя знать. «Господи, сказал я про себя, спасибо Тебе, что это был только сон». Но уже через некоторое время, вспоминая подробности сна, его завершение, я все больше и больше задумывался о том, что же он может означать. И поэтому потом я говорил уже просто: «Господи, спасибо тебе». За что? Может, я имел в виду и за сон.
Вагон спал. Как всегда, храп доносился сразу из нескольких мест. Но мне было не до брезгливости, – я испытывал величайшую радость оттого, что поезд идет, что все в порядке, что у меня есть билеты (наличие их я проверил сразу же после пробуждения). Было как-то радостно просто лежать и смотреть в окно, радостно, что есть люди вокруг, пусть и храпящие.
Итак, вперед.
И тут я вспомнил, что я еще так и не прочитал вечернего молитвенного правила. Нужно было бы прочитать. Но как? Мой духовник не рекомендовал молиться даже сидя, а я лежал. Я, впрочем, мог спуститься и сесть на нижнее место, которое все еще пустовало. Однако, подумал я, если сидя нельзя, то какой в этом смысл? И остался лежать. Я лежал и думал, могу ли я обращаться к Богу в таком положении? С одной стороны, Бог требует от меня, чтобы я молился. С другой, молиться Ему лежа казалось мне непочтительно. Так я пролежал минут пятнадцать и все еще не начал вычитывать правило. Наконец, я стал потихоньку молиться, надеясь, что Бог не отвергнет моей молитвы.
Но, конечно, лукавый не дремлет - как только я прочитал первые две-три молитвы, поезд остановился, через некоторое время двери вагона открылись и послышались шаги новых пассажиров по коридору. Это меня отвлекло, я сбился и плюнул с досады. Так всегда в общественных местах. «Читать в общественных местах правило – китайская пытка!» – подумал я и тотчас же осекся: «Господи, прости меня грешного».
Самое интересное было то, что пока я там переваривал неуловимую реальность, один из вновь вошедших пассажиров остановился напротив моего места. Оказалось, что он занимает нижнее место, подо мной. Но только это был не он, а – она. Я понял это еще раньше, чем всмотрелся в пассажира – на меня пахнуло женскими духами. «Так – подумал я и по привычке несколько напрягся – женская тема». Тем временем я не удержался и выглянул вниз, посмотреть на пассажирку. Получилось так, что когда я это сделал, и она подняла на меня свой взгляд. Как неловко; я покраснел. В моем взгляде был испуг, в ее, – улыбка. Причем улыбка не «с похабинкой», а совершенно нормальная, открытая улыбка. Словно она смотрела на брата. (Поезд тронулся.)
Кто был передо мной? Она стоит того, чтобы ее описать. Женщина лет 23-24, невысокая, с хорошей фигурой, хотя, скажем, и не худая, с коричневыми волосами. Лицо у нее было широкое, красивое, не какой-то «шедевральной» красотой, а такой, какой красивы многие русские девушки. Одета она была довольно скромно: джинсы, по-моему, черные, и со вкусом подобранный голубой свитер под расстегнутой темно-синей круткой.
Больше всего я обратил внимание на ее глаза, когда она посмотрела на меня. Какие-то умные, глубокие глаза. В них был жизненный опыт, но этот жизненный опыт не убил в ней человека, как это, к сожалению, часто бывает у женщин. Я увидел в ее глазах неубитого человека.
Итак, она мне улыбнулась. И произнесла шепотом: «Добрый вечер». На что я ответил: «Здравствуйте». Она чуть-чуть кивнула головой и снова скрылась, видимо, убирая под сиденье свою сумку. Какое-то время она шуршала внизу, – что она еще делала, я не знаю. Наверное, сняла свою куртку. Наконец, все более или менее затихло. Я лежал и слушал, что будет дальше. А что было еще делать? Я думал, что моя соседка ляжет спать - время-то позднее. Однако, к моему удивлению, минут пять спустя я увидел, что внизу зажглась маленькая встроенная в стену вагона лампочка. Неужели она будет читать? Я осторожно, чтобы остаться незамеченным, выглянул со своего места буквально на пару сантиметров. Да, действительно, соседка даже не разложила свое место, – она сидела за столиком и, приникнув к лампочке, которая давала, на самом деле, очень мало света, читала какую-то книгу в черной обложке. На столике лежала ее дамская сумка и рядом арахис, который она нащупывала правой рукой не глядя, и клала себе в рот.
Интересно, что же она читает? Беда была в том, что соседка села в том углу, который был по отношению к моей голове противоположным. Передо мной, таким образом, стояла задача незаметно для нее перебраться в «ее» угол и посмотреть на нее сверху. Поезд, тем временем, уже выехал за пределы населенного пункта и набрал скорость. Я мельком заметил, как в окне проносятся столбы. «Столбы» – подумал я. «А зачем же я все это делаю?» - задал я себе вопрос и не смог на него ответить – и не захотел.
Переползти на ту сторону незаметно для нее у меня вроде бы получилось. Я устроился поудобнее, организовал свои руки и длинные, ненужные (скорее, мешающие) мне в данный момент ноги. Между полкой и стеной вагона была небольшая щель. Я припал к ней. Почти прямо передо мной была макушка головы незнакомки, книга, руки, держащие книгу. На миг я залюбовался ее волосами, – можно было бы смотреть на них долго-долго. Казалось бы, что здесь такого – уложенные в довольно примитивную, простую прическу светло-коричневые волосы. Но есть в них, как и в женщине вообще, какое-то содержание, неуловимое, может быть, и для нее самой. Это содержание больше, чем сознание женщины.
Но все-таки мне было интересно посмотреть, что она читает. Я взглянул на открытые страницы. И остолбенел, – молодая женщина читала Библию. Я сразу узнал Писание по разделению каждой страницы на два столбца. «Вот тебе и на» - подумал я. Тем временем, соседка оторвала свой взгляд от книги и стала смотреть в окно. Но в окне, понимал я, сейчас почти ничего не видно. Так что, скорее всего, она просто отвлеклась от чтения и думала о чем-то своем. О чем? Выражения ее лица я не видел.
Наверное, подумал я, она сектантка. Читает Библию. В джинсах. Накрашена (а она была накрашена, правда, несильно).
Через примерно минуту мне пришла в голову мысль, что это просто некультурно и грешно – так подсматривать за человеком. Сразу вслед за этим я вдруг увидел, что моя соседка как-то странно вытирает ладонью свои щеки. Я видел это в отражении окна. И тут я понял, что она плакала. Немного, но плакала, видимо, думая о чем-то… неужели о том, что прочитала? Или о чем-то другом? Трудно понять. Наконец, я оторвался от щели, перевернулся обратно и лег на спину. Странно – только что улыбалась мне, а теперь плачет.
VII. Разговор
Вдруг она сказала:
- Извините, Вы не спите?
К кому она обращалась? Ко мне? Я выглянул со своего места. Да, ко мне. Все еще держа в левой руке Библию, чуть наклонясь в коридор, чтобы увидеть меня, когда я выгляну, ОНА ЗВАЛА МЕНЯ. Сердце опустилось на дно колодца и застучало там гулко-гулко.
- Нет, не сплю.
- Вы не скажите мне, сколько времени?
«Неужели у нее нет часов?» – засомневался я.
- Конечно. Без пятнадцати двенадцать.
- Вы не знаете, во сколько пребывает завтра поезд?
- М-мм... (соображал я) в одиннадцать ноль-ноль.
Все. Дальше спрашивать было нечего. «Приличные» вопросы были исчерпаны. Я это понимал. И поэтому я сам стал спускаться вниз. Она смотрела на меня с приветливой улыбкой. В этой улыбке был такой смысл: она была рада, что я понял, что она хотела просто поговорить со мной, но ей трудно было найти тему для разговора. Когда я слезал с верхней полки (мои члены приятно сгибались и разгибались, устав находится в одном положении), я думал о том, зачем я это делаю, что мною движет, и не осуждает ли меня Бог? Мое сознание говорило мне о том, что осуждает… Но мое бессознательное утверждало обратное.
Я тихо спустился, спешно одел ботинки, включил маленькую лампочку на своей стороне. И сказал, тоже улыбаясь:
- Все спят.
- Да – подтвердила она, хотя это не нуждалось в подтверждении, и посмотрела вокруг.
- Вы едете в Z.?
- Да, а Вы?
- Я тоже. Знаете, я случайно увидел, что Вы читаете… и меня это заинтересовало.
- Библия?
- Да.
- Как Вас зовут?
- Сергей.
- Очень приятно. Ольга.
«Итак, Ольга. Странная Ольга». То, что я начал разговор с Библии, было неслучайно, – у меня было сильное подозрение, что она сектантка, и я хотел выяснить для себя это сразу. Естественно, если это подтвердится – никаких «отношений».
После того как она представилась, Ольга предложила:
- Давайте найдем здесь чай.
- Наверное, кондуктор уже спит.
- Да нет, она недавно еще не спала.
Мы поднялись и пошли к купе кондуктора. Та, действительно, не спала. Ольга предусмотрительно опередила меня на подходе к купе кондуктора и, широко улыбаясь, попросила ее дать нам чай с сахаром. Ольга же сунула женщине пятидесятирублевую бумажку. Итак, чай был принесен. Мы извлекли из своих сумок то содержимое, которое могло пригодится – конфеты и булку.
- Вы спрашивали меня по поводу Библии. («А я думал, она не вернется к этой теме» – подумал я.) Да, я читаю эту книгу, она мне интересна.
- Только интересна?
- Что значит «только»? Интересно – это очень много.
- Ну… я хочу сказать…
- Вы хотите сказать, не сектантка ли я и не буду ли я Вам сейчас говорить скором о конце света? – рассмеялась Ольга. Я в ответ только молчал, улыбаясь. - Нет, я не сектантка. Я православная христианка. Крещена в 9 лет. («У меня отлегло от сердца. А почему, спрашивается, если ты знаешь ее меньше часа?»)
- Но Вы ходите в церковь? – спросил я, стараясь придать своему голосу непринужденность, так, словно я спрашиваю из простого любопытства.
- Да, хожу. Я участвую в таинствах.
Такой ответ, с одной стороны, многое прояснил для меня, – она знает, что такое таинства – а, с другой, снова поставил в тупик. Все походило на то, что я совершенно случайно встретил церковную женщину (молодую и красивую!), но только почему она так странно себя ведет: одета в джинсы, накрашена?! Разве она не знает канона, запрещающего носить женщинам мужскую одежду (а мужчинам – женскую)? Однако наставал ее черед спрашивать меня.
- Вы тоже интересуетесь этой книгой?
- Да, – я решил сказать все сразу, без особого «допроса». – Я тоже православный христианин. У меня, в общем-то, и работа связана с Церковью, – я назвал место своей работы.
Интересно, что моя должность ее не впечатлила, то есть, не вызвала у нее, как это обычно бывает у православных, восторженного отношения. Вопрос о моей работе она затрагивать не стала, словно это была тема, на которую она не хотела говорить. Мы немного помолчали. Половина ее чашки была уже выпита, я выпил весь свой чай. «О чем же она плакала?» - вдруг подумал я. И сказал:
- Жалко, да, что поезд в субботу вечером и в воскресенье утром? Ни на одну службу не попадаешь. (Это был вопрос-проверка предыдущих данных).
- Да, жалко, – отозвалась она, правда, без особого энтузиазма. – Но ничего, Бог – везде.
- Да, - улыбнулся я (можно было бы, конечно, «повесить» на нее пантеизм за такие словечки).
- А в какой приход Вы ходите? (лобовая атака).
- Да ни в какой конкретно. Так, хожу то в один, то в другой («Так не принято» – подумал я.).
- То есть у Вас духовного отца нет?
- Есть.
- А кто он?
- Христос. Он сказал, что мы не можем никого называть отцами, потому что у нас один Отец, Сущий на небесах.
«Тьфу ты, приехали».
- Но это чисто протестантское толкование.
- Я не знаю протестантских толкований, я их не читала. Я читала Библию, в ней написано так.
- Но Вы же должны понимать, что есть не только Священное Писание, но и Священное Придание.
- Да, я это понимаю.
- Что есть, – продолжал я, перебивая ее, - святоотеческие комментарии к Библии. И эти комментарии являются для нас определяющими.
- Я с этим согласна, – отвечала Ольга, – но только вряд ли какие-то комментарии – кого бы то ни было, – смогут отменить то, что написано в Библии черным по белому.
Этот аргумент меня явно не убедил.
- Вы читали книгу Кураева «Вызов экуменизма»? Он в ней говорит, что даже первые христиане часто называли друг друга отцами, то есть они понимали эти слова Христа по-другому.
- Возможно. Но я их понять по-другому не могу.
Мы замолчали, осознав, что зашли в тупик. Для меня, конечно, встреча с подобного рода взглядами всегда была сродни встрече быка с красной тряпкой. Я считал святой обязанностью высказать свою, – то есть верную, – точку зрения и сделать буквально все, чтобы человек сменил неправильнй образ мысли на правильный (как и учил меня духовник). В этот момент я даже забыл, что, вообще-то, целью моего спуска с верхней полки было знакомство с этой красивой женщиной.
VIII. Общение
Итак, нам предстоял «второй раунд». Был уже час ночи. Остыв немного от краткого, но интенсивного богословского диспута, я начал уже было клониться ко сну. Но все-таки интерес к Ольге, незнакомой, странной, так непохожей на мои прежние представления о православной женщине, пересилил. Я был недоволен ее «еретическими» мыслями. Вдвойне недоволен потому, что она мне нравилась.
Интересно, что она сама думала обо мне? Тогда мне это было абсолютно неизвестно, но я предчувствовал, что ее мысли были каким-то закрытым, незнакомым мне миром.
Мы сидели друг напротив друга в темном, спящем вагоне и только слегка соприкасались взглядами. Я стеснялся смотреть на нее, по крайней мере, сколько-нибудь продолжительно. Она – не стеснялась. Но, в то же время, в ее взгляде я не видел чего-то хамского, отношения ко мне как к «юнцу» (хотя формально она и имела право на такое отношение). Когда она спорила со мной на религиозные темы, в ней не было ожесточения (а у меня было). Она высказывалась спокойно, не стремясь к власти надо мной, не стремясь «переспорить во что бы то ни стало». В определенный момент я почувствовал, что она не хочет больше продолжать этого спора, поскольку не видит в нем смысла.
- Вы живете в Z.? – спросил я ее.
- Да, – охотно ответила она. Я понял, что Ольга хотела говорить со мной еще.
- С родителями?
- Я живу со своим сыном («О-о-о») и братом… (мой вопрошающий взгляд). Дело в том, что я была замужем. Его зовут Игорь. Мы прожили с ним три года. (Мне стало слишком неловко оттого, что она рассказывает мне все это.) Но сейчас мы не вместе, мы разведены – по его инициативе.
В этом «по его инициативе» скрывалась, видимо, целая история. Какая? Видимо, муж ушел от нее.
- Сколько лет Вашему сыну? – задал я вопрос, абсолютно меня не интересующий.
- Антошке два года. Еще со мной живет брат. Брат у меня тяжелый, он на три года старше меня и очень сильно пил, только сейчас потихоньку отходит. (Полуминутная пауза.) Наверное, со стороны все это кажется жутким, ужасная картина, да? – спросила она безо всякого разочарования в голосе.
- Нет, – соврал я.
- Абсолютное захолустье, провинция в квадрате, развод, один ребенок, брат-алкоголик, – перечисляла она, начиная смеяться.
- Этому не хватает еще соответствующей работы, – подхватил я ее шутливый тон и тоже начал смеяться, - например, если бы Вы работали учителем в школе!
- Да-да-да. Но я работаю не учителем в школе, я штатный корреспондент главной газеты Z. – «Вечерний Z.».
- А-а, ясно…
- Но все равно моя жизненная ситуация выглядит очень неровно.
- Да нет, нет, почему… – запротестовал я из вежливости.
- Наверное, Вы думаете, что я пришла ко Христу на волне всех этих проблем?
- Нет, я так не думаю.
- Но это так на самом деле. Хотя я хотела бы, чтобы это было не так.
- Почему?
- Я не очень люблю, когда к Богу приходят из чувства страха. Например, из страха перед смертью, своей или чужой, страха перед жизненными проблемами.
- Да, но многие обращения произошли именно на такой почве. У нас в XIX веке жил философ Леонтьев, он пришел к Богу из-за тяжелой болезни – холеры.
- Да, я знаю. Но мне кажется, что в таком отношении к Богу есть что-то неподлинное. Бога рассматривают как потустороннюю страховую компанию. («Сказано великолепно – подумал я. – Но как она может так говорить!?»). Но Бог – это, видимо, нечто совсем другое.
- Что же это? – спросил я, и над нашим маленьким столиком повисло глубокое молчание. Хорош я был – секретарь митрополита, который спрашивал у провинциальной корреспондентки мирской газеты о Боге. Лицо Ольги стало теперь совсем серьезным.
- Я не знаю… Единственное, что я знаю, – отношения с Богом должны быть более простыми, более глубокими и не такими примитивными, как раньше. Иоанн говорит, что Бог есть любовь. Но кто сейчас об этом помнит? Сейчас это только цитируют.
Если бы передо мной была не она, а кто-то другой, я, возможно, не сдержался бы, и начал бы крушить этот «ревизионизм» со знанием дела. Но здесь я встретился с каким-то более глубоким, чем мой, опытом. Я просто не чувствовал себя вправе критиковать.
- А что Вы понимаете под любовью?
- Любовь – это какое-то состояние, отношение… взгляд на мир.
- Какой?
- Принимающий и благодарящий. Ищущий в каждом существе жизни, благословляющий эту жизнь, участвующий в этой жизни. Любовь – это соединение. Соединение человека и Бога, человека и человека.
- Не слишком ли Вы сближаете любовь к человеку и любовь к Богу – все-таки, их нельзя путать, – сказал я ей не столько из чувства противоречия (как раньше), сколько для того чтобы помочь ей уточнить мысли.
- Любовь к Богу и любовь к человеку – едины, – ответила Ольга. – Потому что любовь едина. Любовь – это нечто цельное. Хотите еще чаю? – неожиданно закончила она, органично перейдя от высоких богословских предметов к повседневным.
- Хочу, – ответил я радостно.
Чему я радовался? Тогда я еще этого не осознавал. А дело было в том, что, общаясь с Ольгой, я прикоснулся к какой-то невозможной свободе, и ее дух опьянил меня.
Мы встали и направились к концу коридора налить кипятка из большого бака. Бак был жутко старым и грязным, на что мы, впрочем, по привычке не обратили никакого внимания. В конце концов, инфраструктура российской цивилизации, в отличие от типичных европейских, огромна и поддерживать всю ее в отличном состоянии невозможно, подумал я. Мы наполнили стаканы водой. И вот здесь, буквально сразу после этого произошло нечто, чего я абсолютно не ожидал. Когда мы с Ольгой начали потихоньку разворачиваться в сторону своих мест, держась за поручни, она неожиданно приблизилась ко мне, и, прежде чем я успел как-либо воспрепятствовать, поцеловала меня в губы. «Вот так-так». Причем поцеловала сочно, и даже на мгновение проникла – вот наглая, – ко мне в рот своим языком.
Надо сказать, что это был не первый поцелуй в моей жизни. В далеком доцерковном прошлом таких поцелуев было много. Но после нескольких лет веры, церковной жизни, воздержания, в том числе и в половом смысле, это было нечто абсолютно заставшее меня врасплох.
Сказать, что мне это понравилось – очень слабо. Мне это не только понравилось, это был какой-то целый мир, абсолютно другой, забытый мной, агрессивно задвинутый на самые закоулки сознания, в бессознательное. И вот теперь этот умерший мир всплывал вновь, и я чувствовал, как я стосковался по нему.
Но хороша она! Еще минуты не прошло после ее высокопарных речей о Боге, как она лезет целоваться к совершенно незнакомому человеку! Вот и ищи себе невест после этого!
Ольга, тем временем, наконец, оторвавшись от моих губ, посмотрела на меня, нежно и как-то скромно улыбаясь, и пошла по коридору. Я, делать нечего, двинулся за ней. Конечно, после такого я должен был ретироваться. Для меня это было слишком. Может быть, у них в Z. среди верующих и принято так делать – целоваться после двух часов знакомства (в чем я, правда, сильно сомневаюсь) – но у нас нет. Мы еще недостаточно знаем друг друга. В конце концов, мы не в ночном клубе, чтобы доходить до такого! Все это, однако, не отменяло того, что я хотел еще такого же поцелуя, тысячи таких поцелуев.
У меня явно был «сбой в программе». «Господи, прости меня грешного! – о Боге вспомнил, - Прости меня, что я связался с этой сектанткой и впал в…» Во что же я впал? Как это называется? «и впал в блуд!» (ну это уже слишком, конечно).
Я поставил свою чашку на столик и дрожащим голосом, стараясь не смотреть на нее, заявил:
- Знаете, Вы меня извините, но я больше чай пить не буду. Мне нужно спать.
Я сказал это насколько мог жестко (но получилось не очень-то жестко). При этом я отвернулся от столика и сделал вид, что начинаю подниматься наверх (даже не сняв ботинки). Она посмотрела на меня, и я увидел в ее лице столько целомудрия и скромности, что был просто поражен несоответствием между этим ее видом и скверными делами:
- Сергей, Вы, конечно, считаете меня наглой, неприличной, легкомысленной… Но, поверьте мне, я сделала это только потому, что подумала, что могу и имею право сделать, потому что я полюбила Вас на всю жизнь. Вы можете смеяться надо мной, но это так.
И замолчала, опустив свою голову и уставясь на Библию. Видя, что она повергла меня в еще больший шок своим «теоретическим обоснованием» мерзкого поступка, и что я не ухожу, – я действительно стоял столбом, нисколько уже не притворяясь (она отучила меня притворятся), в полном "ауте" от нее – она снова посмотрела на меня и продолжила:
- Сейчас, перед тем как мы с Вами познакомились, я читала Библию и подумала, что мне очень плохо. В Ветхом Завете у всех есть мужья и жены. А у меня нет. И я помолилась Богу, чтобы он послал мне мужа. «Она молилась, когда плакала» – понял я.
- Но Ольга, Вы же меня абсолютно не знаете – интересно, что в этом эпизоде на взрослый здравый смысл сослался я, а не она (она моложе меня во внутреннем отношении?).
- Нет, я Вас очень хорошо знаю. Я знаю Вас лучше, чем Вы сами себя знаете. Лучше меня Вас знает только Бог. Вы притерлись к самому себя, у Вас замылился глаз. А я вижу Вас всего.
- Насквозь.
- Зря Вы обижаетесь. Да, я вижу Вас. И я знаю, что Вы призваны к высокой духовной и свободной жизни.
- Свободной? (слово «свобода» у меня, как и у всех нормальных православных, всегда было под подозрением).
- Да, свободной. Я попытаюсь рассказать Вам, что есть внутренняя свобода в отношениях с Богом, что нельзя быть все время автоматом традиции.
- Вы против традиции? – снова насторожился я.
- Нет, но традиция должна продолжаться через творчество, а оно невозможно без свободы.
У меня, конечно, была перезагрузка. Все это было слишком много для меня – любовь, поцелуй, какое-то необычное христианство… А самое главное – для Ольги все это сливалось в какое-то единое целое, но каков был принцип этого целого, понять было невозможно. Ольга, тем временем, видимо, понимая мои чувства, встала и не спеша приблизилась ко мне. Я понял, что она собиралась поцеловать меня еще раз. Нужно ли было сопротивляться? Да почему, собственно? Разве не Бог нас создал такими? В голове, конечно, вертелось что-то о том, что половые отношения связаны с «нижеественными потребностями» (теория свт. Игнатия Брянчанинова), что «так быстро» переходить к телесному контакту «не принято» даже, отчасти, в светской среде, маячило строгое, укоризненное лицо духовника, но… Теперь уже я сам встал Ольге навстречу и принял ее поцелуй как принимают нечто, посланное Богом, как восход, весну, ночную тишину. Принял с благодарением. И даже сам слегка приобнял ее за талию. Касаясь ее тела, вдыхая запах ее недорогих духов, я чувствовал, что моя жизнь резко меняется, что целые пласты уходят в прошлое, и что-то новое, как день, наступает неотвратимо…
После этого мы не говорили ни слова. Слишком многое уже было сказано. Ольга, видимо, не ждала от меня ответного признания в любви, понимая, что это будет фальшью. Я снял ботинки и забрался наверх. Наверху я разделся, – было уже три часа ночи, – и постарался заснуть. К тому, что делала Ольга, я не прислушивался. Я хотел побыть наедине с собой.
IX. Женская тема в моей жизни
Постарался заснуть… Вот именно, что только постарался. На самом-то деле я был уверен, что мне предстоит бессонная ночь. Я устроен таким образом, что живу «по записи». Это значит, что я сначала проживаю какие-то события – более или менее важные, – а затем как бы «прокручиваю» их заново, переживаю, думая о том, как это могло бы произойти. Происходит своеобразное несовпадение моей внутренней жизни и моей внешней жизни. И как бы я ни старался это несовпадение устранить, у меня никогда этого не получалось.
Вот и теперь я лежал и «прокручивал» записи последних двух часов, рассуждая, что я сделал не так. Сначала, как и следовало ожидать, на меня нашла огромная волна страха, что я согрешил перед Богом и что Он меня вот-вот накажет, – например, я упаду с полки и сломаю себе что-нибудь – руку или ногу (был вариант и покруче – позвоночник). Все мысли, которые были у меня в голове, когда я целовался с Ольгой – о том, что Бог нас так устроил и т.д. – казались мне бесовским наваждением, прелестью. Моя душа находилась в каком-то онемевшем состоянии отверженности. Мне казалось, что Бог оставил мою душу, что я нахожусь вне божественной жизни, и что Бог еще долго не простит мне этого греха. Молить Его о прощении я даже как-то не пытался, потому что почему-то думал, что это бесполезно.
Самое жуткое было то, что я испытал во время поцелуев чувственные движения в своем теле, причем неоднократно. К этому факту я и возвращался мысленно постоянно. И мне казалось, что он – самый главный мой грех. Рассуждал я так. Чувственные движения в нижней части живота позволены только в отношениях с женой. Ольга мне не жена. Следовательно, я согрешил блудом (добрачная половая связь), или, по крайней мере, поползновением к нему. Можно остановиться на такой формулировке: серьезным поползновением.
Конечно, на самом деле, я молился. Но мне казалось, что Бог мою молитву не услышит. Бог был для меня в тот момент где-то очень далеко. Мне казалось, что я нахожусь в какой-то бытийной яме. Так я и пролежал где-то час, не меньше. То, что я делал со своей душой, наверное, было похоже на стирку белья о стиральную доску.
Поезд, тем временем, шел на довольно большой скорости. В окне было по-прежнему темно, и только фонари выхватывали из этой тьмы кусочки света, которые, впрочем, ничего – кроме них самих - для меня толком не освещали. Замученный своими односторонними душевными движениями, я глянул вниз, на Ольгу. Она спала, лежа под одеялом, как ни в чем не бывало. Лицо ее было повернуто наверх, и я теперь мог спокойно в него всмотреться. Я пытался найти в выражении ее лица хоть капли сожаления о содеянном – и не нашел. «Неужели она не боится, подумал я, ведь во сне можно умереть, а она умрет, так и не раскаявшись в своих грехах?» Нет, она не боялась. Я вспомнил ее слова: «отношения с Богом должны быть более простыми, более глубокими и не такими примитивными, как раньше…» И еще другие: «Я знаю Вас лучше, чем Вы сами себя знаете».
Я вернулся к исходному положению на свою полку. Лежал на спине и смотрел в темноту. А может, она права? «Господи, начал я молиться, вразуми меня, грешного, согрешил ли я перед тобой? Вразуми меня, грешного, что мне нужно делать?» Эти две фразы я повторял несколько раз, надеясь, что услышу какой-то ответ. И я его услышал. После раза четвертого в моем сердце (в сердце, а не в голове) появилась мысль: «Да успокойся ты». И больше ничего.
Эта мысль меня, если честно, шокировала. Я уже настроился на ночь душевных терзаний, покаянных слез, (бесплодной) молитвы. И тут вдруг выяснялось, что мне нужно просто успокоится и заснуть. Впрочем, я быстро ухватился за эту мысль, а те мысли, которые загоняли меня в тупик непрестанного самоосуждения, стал отгонять. Надо сказать, что последние восприняли это без особого энтузиазма. «Да как ты можешь, говорили они мне, мы посланы к тебе от Самого Бога». Однако теперь я уже не пускал их к себе на порог, хотя они еще очень долго стучали в закрытую дверь. Под этот стук я и заснул. Правда, было уже очень поздно.
Здесь надо сказать и о том, какую роль играли женщины в моей прежней жизни. На самом деле, человек я в этом смысле (да и во всех других) довольно заурядный, обычный. По крайней мере, моя история обычна для среднестатистического российского интеллигента 90-х годов. Я влюблялся два раза – по нынешним меркам, это немного. Первый раз я влюбился очень поздно – только на третьем курсе Университета. Это было связано, естественно, с моей необщительностью, а не каким-то «особым» отношением к женщине. Кстати говоря, объектом моей страсти была очень милая девушка, интеллигентная, даже культурнее меня, с ней было очень интересно разговаривать, она с большим интересом читала мои стихи, – а я тогда писал стихи.
Но сейчас я понимаю, что все это было «слишком хорошо чтобы быть правдой». То есть это так и было, но во всем этом не хватало чего-то существенного. Я думаю, что превращение любви в интеллектуальные беседы аннигилировали эту любовь. Все наши отношения стали сводиться к такого рода общению. И это было интересно, но все больше смахивало, на самом деле, на дружбу. Но мне были нужны отношения между мужчиной и женщиной. Там же было слишком много сублимации, опасно много.
Кроме этого, я сам в свои 20 лет был абсолютно без царя в голове. Все эти моменты я понимаю только сейчас, а тогда они мне даже и в голову не приходили. Я просто жил и все, плыл по течению, пуская это течение и было мое личное, а не какое-то общественное.
Одним словом, было совсем неудивительно, что однажды я перестал общаться со своей первой девушкой и начал общение со второй – вот это, действительно, было нечто другое. Здесь были настоящие отношения мужчины и женщины. Сейчас я понимаю, что это очень большая ошибка интеллигента – искать себе в жены не «обычную женщину», а «коллегу по научному цеху». Это все поиск ложной безопасности. Конечно, не нужно находить невесту, которая ругается матом и пьет водку, – всему есть свои границы. Но это должна быть настоящая женщина, а не архивный червяк. Ее жизнь не должна сводится к голове, – мужчина еще может себе такое позволить, женщина - нет.
Ну ладно, что-то я заучился, вернемся к нашей теме, ко второй девушке. Да, здесь действительно была страсть-любовь, сильные переживания, встречи, носящие какой-то роковой характер. В общем, это было нечто отличное от того, что было у меня раньше. Именно в это время я, можно сказать, впервые вспоминаю о социальном институте брака. Интересно, что первая девушка не вызывала у меня даже и мысли подобного рода – притом, что она мне очень нравилась. Но та сама как-то не была настроена на брак. В ее идеале жизни, видимо, так и оставались бесконечные интеллектуальные тусовки.
Отношения со второй девушкой были не такими. Я хорошо помню, как, расставшись после очередного свиданья и разъехавшись по домам, мы созвонились тем же вечером и поделились одинаковым чувством: мы не хотели жить раздельно. Да, так было. Но и эти отношения, в конечно итоге, зашли в тупик. Почему – не так легко сказать. Мы пропустили время, когда нужно было жениться. В какой-то момент я понял, что отношения исчерпываются, что мое слишком сильное чувство куда-то улетучивается. Засомневалась в своих чувствах ко мне и она. Возникло состояние какой-то неопределенности, когда мы не знали, любим мы друг друга или нет. При этом мы были вместе уже три года. Но это все больше походило на какую-то инерцию. В итоге, мы расстались.
Собственно, это расставание и привело меня в такой жестокий внутренний кризис, выйти из которого я мог только через Бога. Можно, конечно, попытаться объяснить это психологически. Мол, мне нужна была опора, упокоение, «религиозное утешение», и я его нашел. Но, на самом деле, то, во что я заглянул, расставшись с этой девушкой, была какая-то бездна небытия. Самое интересное заключалось в том, что моя вторая девушка всегда проговаривалась мне, что она воспринимает смену «мальчиков» как нечто нормальное, к чему она привыкла. Поэтому я изначально был настроен на то, что наше чувство, в конце концов, погаснет, хотя, с другой стороны, и не хотел в это верить.
Бездна небытия. Я увидел, как умирает вечность. Потому что любовь – это вечность, выход за пределы пространства и времени. И я испытал этот выход, но затем я с ужасом наблюдал, как эта любовь возвращается в пространство-время, как она останавливается. И поэтому главной моей задачей теперь было найти эту любовь-вечность. И я ее нашел.
Я занялся тем, что «собрал заново» свою личность. Теперь я исходил из веры в Бога. Какое место занимала женщина в этом новом мире моей личности? Никакого. Женщина и любовь к женщине были репрессированы. Под весьма благочестивыми предлогами я выстроил свою жизнь так, что в ней было место только для «духовного развития» (так, как я его понимал). Молитва, пост, службы. Женщины появлялись в этом мире только случайно, как внешние, мешающие факторы. Когда я ездил в метро, я все время хмурился, – почему я должен смотреть на эти голые ноги, большие груди, «компактненькие» задницы и прочее? Почему они мешают мне спасаться? - недоумевал я.
Конечно, с другой стороны, уходить в монастырь я (по крайней мере, серьезно) не собирался. То есть, в глубине души я понимал, что рано или поздно «это» произойдет. Но я как бы делал вид, что «этого» не произойдет. Делал вид для самого себя. Я жил как «мирской монах», «монах без монастыря». Все книги, которые хоть сколько-нибудь серьезно затрагивали «любовную» тему, были отставлены в сторону (и даже несколько томов классики, несмотря на всю их объективную невинность, попало в этот черный список). Если я смотрел фильм, в котором встречалось «такое» место, – а это, фактически, каждый фильм, - то я считал себя согрешившим.
Как же я думал жениться? Трудно сказать. Я об этом не думал. Но, видимо, подразумевалось, что жена войдет в мою духовную жизнь, и, по крайней мере, не нарушит ее. То есть брак воспринимался мной как некое «терпимое зло», «необходимость падшей природы», житейская неизбежность. Мой духовник – монах - в разговорах со мной называл брак «немощью человеческой природы». Конечно, в глубине души мне было обидно, что я не попадал, – а я это чувствовал – в когорту «совершенных», «жителей небес». Мирянское существование представало передо мной как некая ущербная жизнь, бледная тень настоящего, то ест монашеского, подвига. В храмах я в обилии обнаруживал брошюрки с типичными названиями, например, такими: «Монашество – это блаженство». Но, уж конечно, я никогда бы не нашел в них брошюрки с таким названием: «Брак – это блаженство». Почему? Потому что это не принято. В Церкви не принято хвалить брак. Это просто часть «менталитета». "Пир, или О девстве" священномученика Мефодия Патарского (III в.), где восхваляются и девство, и брак (с довольно интересными подробностями) – произведение, невозможное в современной Церкви.
Да что там Мефодий Патарский. Возьмем более сильный пример – Песнь Песней царя Соломона, книгу Ветхого Завета. Я уверен, что если бы Вы какому-нибудь не очень грамотному верующему человеку начать читать это произведение, скрыв, что это Библия, то он потребует, чтобы Вы немедленно прекратили и перестали соблазнять его «неприличными» текстами. Как сейчас помню, когда я читал Ветхий Завет, и дошел до этой книги, то был, мягко говоря, сильно удивлен. Когда же я обратился к духовнику с соответствующим вопросом, то он раздраженно ответил мне, что я должен помнить, что, по толкованию святых Отцов, эта книга - аллегория, изображающая любовь Бога к Церкви, о которой писал апостол Павел. Ничего себе, аллегория. Впрочем, тогда я охотно поверил, что это только аллегория.
Ольга разбила весь этот мой искусственный промонашеский мир как красивую фарфоровую вазу. Или как клетку, пусть и золотую? Что она хотела мне этим сказать, я мог только догадываться. Бог благословляет нас любить, Бог благословляет нас влюбляться, Бог благословляет нас целоваться и заниматься любовью. Древнее чувство вины снято. «Плодитесь и размножайтесь». Продолжая эту ольгину логику, я вспомнил и Новый Завет: «да прилепится муж к жене своей». Что значит «прилепиться»? Здесь имеются в виду и сексуальные отношения.
Но, впрочем, все это было для меня еще очень сомнительно. Ольга как будто заронила в меня какой-то вирус, и я чувствовал, что этот вирус есть, но он только-только развивается. Еще все мое существо сопротивлялось этому вирусу.
10. Я пью пиво, а Ольга исчезает
Утро было классным. Оно было похоже на то утро, которое я пережил во сне. Это был воскресный день. Каждое воскресенье – это «малая пасха». Пасха происходит ночью. Мы целовались с Ольгой в малую пасху.
Настроение у меня было отличное. Я еще многого для себя не решил, но мне просто нравилось, что я познакомился с этой женщиной, нравился ее внутренний мир, ее тело, ее запах, ее жизнь. Голову мою, конечно, тревожило еще очень многое – ее «сектантский» образ мысли, ее «неприличное поведение», но… в конечно итоге, что мне было за дело до головы? «Господи, помолился я, разреши эту ситуацию так, как Тебе это угодно». И посмотрел на нижнюю полку. Ольга спала. Было, правда, еще рано – половина восьмого. Из пассажиров где-то треть уже проснулись, лежали на своих полках, или одевались, выходили курить, разговаривали.
Хорошо было проснуться в поезде, который так и шел, шел, словно им управляли не люди, а какие-то особенные диковинные существа, не нуждающиеся во сне. Все-таки, есть в поездах что-то такое очень человеческое. Философское. Вот едешь, смотришь в окно и видишь, – сколько пространства, а везде живут люди. И у каждого своя жизнь, своя боль и своя любовь. Посмотри секунду на какого-нибудь мужчину средних лет, девушку, ребенка, – а ведь у каждого из них свой внутренний мир и для нас этот мир – тайна. Сколько жизни вокруг! Поезд – это остановка в суете жизни. Но эта остановка дает очень много.
Я оделся и спустился со своей полки, стараясь не разбудить Ольгу. В ее спящем лице было то же выражение мира, которое я видел и ночью. Мне вдруг захотелось присесть к ней и сильно ее обнять, но я, конечно, не сделал этого. Какая-то идущая изнутри, ненатужная, добровольная радость захватила меня целиком. Добровольная радость – вот что мне нужно, подумал я. Моя радость о Господе стала слишком недобровольной. Мне хотелось что-нибудь сделать… пойти покурить – но, когда я воцерковился, я курить бросил. Почитать – не хотелось. И я - совершенно неожиданно для себя - пошел в вагон-ресторан. Если бы рядом со мной был друг, то я бы обязательно рассказал ему о том, что переживал. Но друга не было (не только в поезде, у меня вообще мало осталось друзей). Я спросил у кондуктора, где находится вагон-ресторан, и направился к нему. Было пройдено три вагона. Люди потихоньку поднимались, начинали уже что-то есть, даже пить, играть в карты, ругаться. Жизнь пошла.
Наконец, вагон-ресторан. Я – первый посетитель. Конечно, официантка и кассир меньше всего ожидали прихода посетителей. Я заказал себе яичницу, сосиски, хлеб, чай с сахаром и какое-то (как всегда, не особенно разобравшись) пирожное. Как только я сел за стол, я вспомнил, что у православных есть обычай по воскресеньям не «вкушать пищи» до конца литургии, то есть где-то до двенадцати дня. Вообще-то я понимал, что этот обычай связан с евхаристическим постом и к тем, кто не причащался, не относился. Но, все-таки, я стал думать, что делаю неправильно. Что я должен был делать? Быстрее сказать официантке, что я отменяю свой заказ? Абсурдно. Получить готовую пищу и не есть ее? Но… немного помучившись, я решил забить на это дело. И стал смотреть в окно, хотя, вообще-то, от желтизны и красноты в глазах уже рябило.
Наконец, мне принесли завтрак. И тут вдруг у меня возникла идея, которую я и реализовал сразу, чтобы затем уже не мучаться. Я попросил официантку принести еще пива. Естественно, мысли на меня набросились, но я сказал им, что, может быть, я с ними и согласен, но, к сожалению, уже поздно. «Ты будешь пить пиво в то время, когда все православные христиане постятся и стоят на службах» – осталась в моей голове одна эта мысль-столб, но я просто не стал ее трогать, оставляя без внимания. Ну, стоит, и пускай стоит.
Завтрак был великолепен. Я первый раз ел в вагоне-ресторане. Сочетание насыщения и уносящегося вдаль пространства оставили во мне большое впечатление. Вот если бы и дома такое было возможно. А то все время одна и та же картинка за окном.
Впрочем, нужно было спешить к Ольге. Мне не терпелось поговорить с ней. Я расплатился, поблагодарил официантку и направился в свой вагон. Пройдено три вагона, десятый час. Проснулись уже все. Дети кричат и капризничают, взрослые уже во всю завтракают (запах дешевой колбасы, свежих помидор и огурцов, где-то и пиво, где-то даже и водка, курица, карты, шахматы, вчерашние газеты, кроссворды, анекдоты, снова кроссворды…)
Вот и родной вагон (уже «родной», значит). Я подходил к своему месту и готовил первую фразу: «Здравствуй, Ольга». Эта фраза говорила бы, что я принял ее («Какой же ты тормоз, могла бы подумать она, тебе понадобилось целых семь часов»). «Здра…» Ольги на месте не было. Была только абсолютно пустая полка с разложенным столиком – ни сумок, ни обуви, ни Ольги. Сначала я проверил – мое ли это место? Мое. Затем обошел весь вагон, – нет. Как она могла! Как раз в тот самый момент, когда я уже, фактически, был «готов» (к чему это? к «любви»?), она исчезает! За окном проносились жестокие бессердечные столбы, леса, поля, люди. Пассажиры галдели как петухи в курятнике. Колеса невыносимо стучали в ушах. Я был близок к отчаянью. «Господи, внутренне заревел я, где же Ты?!»
Он показал мне, где Он. Я вдруг увидел, что маленькая полочка на стене не пустует, как это было раньше. В ней была записка. Беру, разворачиваю. «Сергей, прости меня, что я так сделала. Пожалуйста, не сердись на меня. Я решила, что давлю на тебя психологически своими неожиданными, – поверь, и для меня тоже – признаниями. Все слова, которые я тебе сказала, абсолютная правда и они остаются в полной силе. Я жду тебя всегда. Вот мой адрес в Z. и телефоны: ул. Построенного Коммунизма, д. 2, кв. 10; Дом.: 34 282, раб: 15 112, моб.: 8 911 545 40 11».
У меня, конечно, отлегло от сердца. То-то же. А вообще, конечно, злой амур пустил в меня свою стрелу. Я задумался о том, как сильно я к ней привязался – и это всего за одну ночь! Тем временем, до меня дошло, что я могу позвонить ей на мобильник. Я набрал номер. Абонент недоступен. Она где-то в поезде. Наверное, договорилась с каким-нибудь кондуктором и отсиживается где-то на свободных местах. Ну ладно. Идти искать ее? Нет. Буду сидеть и ждать, когда поезд приедет в Z. – остался уже час.
Мне, наконец, удалось взять себя в руки. Я вернулся в более или менее стабильное внутреннее состояние, но уже какое это было состояние! Как говорил старик Гегель, синтез – это возврат к тезису, но на новом уровне. Да, это был новый уровень.
Часть II. Метанойя
1. Прибытие.
Ровно в одиннадцать, безо всяких опозданий, – которых моя душа не выдержала бы, – поезд пришел в Z. Это была его конечная остановка. Не зря Ольга говорила о провинции в квадрате. Я внимательно смотрел в окно – все-таки, мне предстояло прожить здесь неделю. Семь дней, за которые я должен был понять, какова церковная ситуация в городе и где можно найти выходы из этого тупика.
Z. показался мне интересным городом. Много зелени (желтизны, я хотел сказать) и мало промышленных зон. Жилой фонд, конечно, как и всегда в таких случаях (в моем родном городе, кстати, тоже), годился по своему внешнему виду для съемок фильмов-катастроф, а может даже и фильмов-ужасов. Но я на это не обращаю внимания.
Пока мы въезжали в город, я увидел три храма, из которых один – большой мощный восстановленный собор, а два остальных – современные постройки. Неплохо – подумал я. Ну и, наконец, речушка. Небольшая, довольно чистая (мы проехали над ней по железному мосту), пересекающая весь город и уходящая куда-то вдаль, – в леса. На речушку обязательно надо сходить, решил я. Можно с Ольгой. Я мгновенно представил себе, как звоню ей и говорю: «Оля (уже Оля, значит), а ведь ты даже не показала мне Ваш город. Реку, например. Давай пойдем на реку?»
Поезд остановился. Я взял пару своих сумок и направился к выходу. Конечно, я мог бы выйти из вагона и поискать в толпе Ольгу, но я знал, что меня, как посланника митрополита А., будут встречать. Так что все равно резерва времени у меня не было. Ладно.
Перед тем, как выйти из вагона, я постарался настроиться на «деловой лад», хотя это было очень трудно. Пока я общался с Ольгой, я, если честно, совсем забыл о цели своего путешествия. Видимо, мое сердце решило, что Ольга – эта и есть цель, и что она уже достигнута. Но нужно было возвращаться к реальности. Я напустил на себя строго-равнодушный вид и довольно хиленькую улыбочку.
Итак, вот она, реальность. Перрон железнодорожного вокзала Z., залитый непостоянным октябрьским солнцем. Довольно тепло, так что снимаю надетую было куртку. Бегущие с сумками и чемоданами люди. А вот и встречающие. На перроне в начале поезда – молодой священник в рясе лет тридцати - узкое маловыразительное лицо с уставшими зелеными глазами, жидкая борода - и мирянин лет сорока (толстоватый, неуклужий, с усами). Я подхожу, беру благословение у священника (к немалому изумлению спешащей и, несмотря на изумление, не останавливающейся толпы; что поделаешь, обычай), здороваюсь за руку с мирянином. Мы знакомимся – передо мной отец Игорь, настоятель «старого», находящегося в центре города, Владимирского собора, он же – благочинный округа, и Валентин, видимо, его прихожанин и помощник.
Отец Игорь сначала задает дежурные вопросы о здоровье Владыки А., вообще о жизни в нашем городе. Я киваю, отделываюсь односложными ответами, улыбаюсь. Посматриваю на Валентина, который почтительно молчит. Сам при этом думаю: «Почему же ты, отец Игорь, не можешь взять эту ситуацию под контроль? Почему Владыко должен засылать меня в твою глухомань?» А вслух говорю:
- Какая у нас программа?
- Сейчас мы поедем в собор, там пообедаем и Вы отдохнете с дороги. Дальше – если Вы готовы сегодня, – я могу повозить Вас по городу, рассказать о жизни нашего благочиния.
- Спасибо, но я буквально недавно поел. Давайте поедем сразу сейчас.
Отец Игорь воспринял мой ответ без удовольствия, – хотя и не показал этого – потому что, естественно, «показать жизнь благочиния» – это значит, в конечном итоге, выйти на тему максимовцев.
Мы вошли в здание вокзала, которое было построено, наверное, во времена Сталина, а ремонтировалось, наверное, при Брежневе. Это тусклое впечатление усиливалось еще и тем, что сейчас вокзал превратился в какую-то барахолку, – повсюду в беспорядке стояли лотки с одеждой, канцелярскими товарами, детскими игрушками, и вообще всем чем можно. На выходе из вокзала, на стертых железных дверях висела листовка, в начале которой стояло прописными буквами: «МАКСИМ, БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ!» Интересно. Вот и первая ласточка. Листовочку я, конечно, сорвал – к неудовольствию отца Игоря, который, видимо, хотел, чтобы я ее не заметил. Но было поздно. Он мог бы прокомментировать этот неожиданный факт, но (правильно) подумал, что это еще больше навредит делу.
Между тем, мы вышли из здания вокзала и направились к автостоянке, на которой сели в Джип Чироки. «Ничего себе», подумал я, отмечая, что вообще-то на стоянке иномарок было довольно мало. Валентин был за рулем, отец – рядом с ним. Мы поехали по очень милым – старым, низким, каким-то особенно тихим – улочкам города с одно и двухэтажными домами. Отец повернулся ко мне и сказал, улыбаясь (раньше он не очень-то улыбался): «Вы, наверное, устали с дороги. Хотите коньяку?» «Круто, - подумал я, – он меня задабривает». И согласился. Я знал, что пьянею очень долго, с трудом. Мне был налит коньяк в круглый стаканчик из толстого стекла.
Пока мы ехали, о. Игорь рассказывал мне в двух словах о наиболее важных зданиях – главный супермаркет, администрация, ВУЗ (который был один), баня. Все эти постройки находились в разном состоянии. Администрация – новое здание, чистое, евростандатное; баня – старая и неотремонтированная, ВУЗ располагался в каком-то неопределенном, серо-коричневом здании постройки 80-х гг. Все это меня живо интересовало. Меня поражало, что за два дня пути от того моего города, жили, не зная меня и моей жизни, огромное количество людей. И вот эти люди, которые сейчас проходили по улицам, разговаривали, заходили и выходили из магазинов, домов, столовых, существовали в каком-то своем, особом мире, к которому я был абсолютно не причастен.
- Всего за последние пять лет («то есть, пока ты – благочинный» – подумал я) – объяснял мне отец Игорь, уже перейдя с мирских дел на духовные, - в нашем благочинии построено 10 новых храмов. При трех из них работают воскресные школы для детей и при одном – для взрослых.
Когда проезжали мимо администрации, отец с важностью (считая это, видимо, своим особым достижением) произнес: «Налажены неплохие отношения с администрацией. И последние события («то есть максимовцы» - я) только нарушают сложившуюся «симфонию». «Даже «симфонию», усмехнулся я про себя. Интересно было бы посмотреть на твоего Юстиниана".
Наконец, мы объехали наиболее важные объекты города и остановились у Владимирского собора. Он располагался в центре и представлял из себя довольно типичное здание эпохи барокко (XVIII в.), отреставрированное буквально пару лет назад, как новенькое. «Здание отреставрировал, конечно, губернатор, чтобы, когда он будет два раза в год приезжать сюда, он не стоял на фоне обшарпанных стен». За собором открывалась целая серия прилегающих построек – еще один, на этот раз, небольшой, храм, священнический дом, хозяйственное здание и некоторые другие.
Как только мы вошли в собор и затем прошли во двор, к отцу начали подбегать в одиночку и группами женщины средних лет и пожилые «за благословением». О. Игорь, привыкнув к этому ритуалу, с усталым лицом протягивал свою руку для целования. На меня смотрели как на отражение его славы – луну рядом с солнцем. Если этот молодой человек идет рядом с настоятелем, и настоятель разговаривает с ним, то значит – это особо благочестивый человек. Да еще молодой… Я подошел к аналойной иконе приложиться. Икона изображала Христа, сходящего в ад. «Хотя кто-то знакомый» - тоскливо подумал я, целуя стекло.
Меня провели в какую-то трапезную для гостей – просторную опрятную комнату с иконами в углу (настоятель отлучился по делам, Валентин остался с машиной). Трапезу, все-таки, мне утроили. Приходилось есть. Впрочем, не скажу, что это меня сильно огорчило.
Здесь же, в трапезной, находилась кухня, на пороге которой стояли две женщины – лет 40 и ее помощница, лет 20 (дочь?) и смотрели на меня как на большого гостя. Они улыбались. Мне тоже пришлось улыбнуться, хотя сам я думал: «Чего они пялятся? Сейчас я должен помолиться». Начал молиться. «А что они подумают, если я не помолюсь? Что я еретик? А вообще - чтой-то на тебя вдруг нашло?» И я начал размышлять об этом. До меня дошло, что эти мысли – действие вируса, которым заразила меня Ольга. Тут я вспомнил Ольгу и забыл о «вирусе».
А я, на самом-то деле, проголодался. Еда была очень вкусной – какие-то интересные, непонятные мне до конца супчики, салатики (вроде с рыбой), компотики. И все это с таким домашним духом. Вдруг я услышал громкие голоса, доносящиеся из храма. Звали отца, видимо, он спешил в свою келью, а его догоняли прихожане, двигающиеся из притвора. «Батюшка! Батюшка! Здесь пришли с Вами поговорить о крестинах». Еще несколько раз позвали отца. Наконец, он, видимо, подошел. Я слушал все машинально. «Отец Игорь, вот бабушка, привела своих внучек, хочет крестить». Сказано это было какой-то прихожанкой средних лет, наверное, одной их главных в храме. В ее голосе я не услышал никакой живой интонации, интонация была чисто функциональной. А это уже сама бабушка: «Батюшка. Ольга и Лена, крестить хочу». Отец: «А почему ты их привела? Где мать?»
- Мать дома – уклончиво ответила бабуля.
- Она крещена? – строго спросил священник.
- Нет.
- Дети, свинья ваша мать.
У меня кусок застрял в горле. «Там» все замолчали. Как они реагируют, эти бабушка и внучки? – подумал я.
- Батюшка, ну зачем Вы так говорите – начала бабуля, довольно беззлобно.
- Дети, - еще более жестко и четко повторил отец Игорь, - ваша мать – свинья, в грязи валяется.
- Зачем Вы так говорите? – уже с более высокой интонацией повторила бабушка. Она не злилась на священника, говорила с осознанием внутреннего достоинства.
- А ты – наскочил на нее в ответ настоятель, - ты сама крещеная? («Это называется – предъявите Ваш паспорт» – подумал я.)
- Да.
- Когда последний раз причащалась?
- Год назад.
- Ну и почему так долго не причащалась? – торжествующим голосом спросил священник.
Бабуля немного помолчала. И потом произнесла:
- Я живу в Измолово. Ближайший храм от нас – пятьдесят километров. Вот приехали сегодня на автобусе семь тридцать.
«Вот так». А я-то что сижу! Я вскочил с трапезной скамьи, на меня вдруг что-то нашло. Вообще-то, не всегда я адекватно реагирую на тяжелые ситуации, все время меня тянет забраться внутрь и не вылезать. Но на этот раз – я даже сам удивился, - мне было абсолютно не страшно, хотя у меня даже еще не было мысли, что, собственно, я сделаю. Я быстро вышел из трапезной и оказался прямо посреди беседующих (сейчас замолкших, «немая сцена»). Все было так, как я себе и представлял – вопрошающий священник, замолчавший, но не сдавшийся, после последних слов бабушки, - прихожанки, которые стояли и молча наблюдали как их настоятель лает на верующих. Бабуля, классическая такая, – но не очень старая, опрятная, без следов какой-то старческой слабости на лице. Но внучки-то – взрослые уже девчонки по семнадцать лет, школу заканчивают. По их лицам я сразу понял, что им это крещение, мягко говоря, не нужно – поддались уговорам бабули. Они были недовольно тем, что говорит священник, но скрывали это, потому что стеснялись храма, не знали, как себя вести. Девочки, наверное, думали, что они и так-то не очень хотели идти, а здесь еще священник такой попался.
Мое появление несколько смутило отца Игоря и его прихожанок.
- Батюшка – обратился я к нему, – но все-таки люди пришли, давайте их примем, поговорим с ними. Люди пришли к Богу.
- Да, конечно, - убрал свои «духовные пальцы» отец Игорь и обратился к бабушке. – Как Вас зовут?
- Людмила Ивановна – ответила та, с готовностью простив священника (хотя тот, все-таки, не извинился).
- Людмила Ивановна, пойдемте в баптистерий, крещальную, – и он даже взял ее за локоть.
Когда они удалились, я спросил показавшуюся мне самой главной прихожанку:
- Куда же Вы-то смотрите?
Она взглянула на меня с удивлением.
- Но он же священник.
- Ну и что что священник! Вы что, не понимаете, что такие вещи не допустимы в храме?
- Понимаю. Но он священник.
Я вспомнил слова Христа, сказанные мне Ольгой, о том, что у нас один Отец – сущий на небесах.
- Священник, по-Вашему, безгрешен?
- Нет, не безгрешен. Он согрешил.
- Но почему Вы не можете его остановить?
- Но кто я такая, чтобы его останавливать? Я простой человек. А он рукоположен. Я не имею права его осуждать. Бог ему судья. И Вы не имеете права его осуждать, – продолжила она свою мысль, видя, что я, пораженный ее ответами, не нашел, что ответить, - не обижайтесь на меня. Но Вы всего лишь мирянин, у Вас нет благодатного пастырского дара.
- Благодатного пастырского дара?! – повторил я, – Вы думаете, он есть у отца Игоря?
- Есть – ответила она мне с готовностью и, улыбаясь моему «заблуждению», – конечно, есть. Сейчас он просто устал. Но, поверьте, без батюшек спастись невозможно. Куда же мы без батюшек-то – повторила она с той же «блаженной» улыбкой убежденного человека, поправляя волосы под платком.
Я понял, что разговорить с ней дальше бесполезно. И пошел доедать. «Что же у них здесь такое происходит? – думал я, выпивая вторую чашку компота, - а, впрочем, что происходит. То же, что и во многих других городах России».
За окном темнело. Хотелось спать. Отца Игоря все не было, хотя я уже закончил свою трапезу. Наконец, он пришел. Нам оставался самый тяжелый для него разговор – о макисмовах, антимакимовцах и всем этом деле. О дневном инциденте священник даже и не упоминал.
- Ну что – спросил я его, - какова ситуация?
- А, Вы насчет всех этих придурков…
2. Дело «отца Максима»
После разговора с батюшкой, – а он высказывался, как понял читатель, достаточно эмоционально, - картина стала для меня более ясной. Суть сводилась к следующему. Этот Максим был какой-то странной личностью. Сам отец Игорь, когда Максим был еще жив, его знал, но это было только внешнее знакомство. Максим приехал в Z. году в 80-м, до этого он жил в других провинциальных городах нашей епархии. Максиму тогда было уже довольно много лет – около 50. По своей профессии он был школьным учителем, работал в одной из школ Z. до самой пенсии.
На первый взгляд, он был заурядным советским человеком и заурядным верующим, который не особенно – в силу его профессии – афишировал свою веру. Ходил на работу, по воскресеньям в храм, в гастроном, в баню. Однако постепенно, через несколько лет после его приезда, уже где-то в начале перестройки, он вдруг «перестает» быть заурядным человеком. Священники стали все чаще замечать, что Максим общается с разными прихожанами – в основном, молодыми, о чем-то «шушукается» с ними в храме, во дворе, на улице. Не прошло и года, а в доме Максима – он жил в неплохом, хотя и не новом, одноэтажном деревянном доме в «деревянной» части города – по воскресеньям стали собираться люди. Священники туда не ходили, но им, конечно, рассказывали об этих собраниях.
Здесь надо учесть и то, что советское время было особенным. Священники были абсолютно «зажаты», поэтому неудивительно, что такого рода собрания имели место. Так было и в других епархиях. И поэтому пока на максимовцев внимания не обращали и даже относились к ним снисходительно. Но вот советские времена прошли, настали 90-е годы, однако собрания эти все продолжались. Тогда иерархия стала более пристально вглядываться, что, собственно, там происходит. И выяснилось ужасное, говорил отец Игорь. Оказывается, что Максим собирал их для чтения и обсуждения Библии! И это делалось не только без руководства священника, но и без его благословения!
Мало этого, продолжал возмущенный клирик, Максим и его «последыши» смели критиковать современные церковные порядки с точки зрения Библии. «Это же чистой воды протестантизм. С этого Лютер и начинал». «Ну вот представьте себе, говорил отец Игорь, Максима спрашивают, что бы он сделал, если бы был священником. И он отвечает, – в храме убрал бы все иконы в притвор, а то они мешают. Поменьше бы говорил о постах. Причащал бы без исповеди, исповедь раз в месяц». Вы себе это представляете?»
Признаюсь, отец меня напугал. Вообще, я не испытывал никаких симпатий к левым, а, Максим, видимо, принадлежал именно к ним. «Левак» – решил я и вспомнил с улыбкой название классической книги В.И. Ленина – «Детская болезнь левизны в коммунизме». Сам я мог бы охарактеризовать свои взгляды как «просвещенный фундаментализм».
Где-то году в 99 в церковной епархиальной прессе стали появляться статьи «антимаксимовского» содержания. Статьи, конечно, были заказные. Максимовцы, – но не сам Максим, который к тому времени уже был при смерти, – начали было отвечать. Но, как стало известно, Максим попросил своих «учеников» не делать этого и поэтому «полемика» велась только «в одну сторону». Когда же Максим в 2001 г. умер, то максимовцы разразились целой серией публикаций, общественных акций, передач по радио и телевидению и т.д. Но что было самым неожиданным для иерархии – это то, что антимаксимовская пропаганда привела к формированию целой общественной организации, целью которой стала борьба с «максимовским влиянием». Благочинный этого не планировал, – в этом заключался его главный просчет, – он хотел только «подготовить почву» для давления на Максима и его последователей. Однако нашлись активисты, которые приняли призыв отца Игоря слишком близко к сердцу – настолько близко, что он этого даже не ожидал.
Организация оказалась довольно живучей – после нескольких крестных ходов, неизменно заканчивавшихся митингами, она приняла устав, выбрала руководителя – им оказался человек, который всем представлялся как «раб Божий Виталий» - и… дела пошли в гору. Со временем у движения появилась газета, которая стала конкурировать с епархиальной, и даже свое радио! Конечно, возмущению отца Игоря не было предела, – у него не было ни газеты, ни радио. Все попытки как-то «подмять» организацию под себя провалились. Конечно, антимаксимовцы всегда с большим уважением разговаривали с благочинным, брали у него благословение, но, в то же время, ясно давали понять, что если этого благословения не будет, то они могут обойтись и без него, а следующей мишенью их пропаганды станет он сам. Как человек, который встал на их святом пути.
Но мало того, вся эта борьба вылилась за церковную ограду. Поразительно, но общество Z., большая часть которого уже давно привыкла воспринимать Церковь исключительно как культовый институт, в который обращаются только затем, чтобы покрестится, обвенчаться или отпеть, вдруг восприняла полемику вокруг Максима с большим интересом. Причем большая часть тех светских, которые знали об этом деле (а их было немало), жестко выступали против Максима. На радио звонили люди, которые возмущенными голосами кричали, что они – неверующие, но они рассматривают максимовцев как диверсию против Советского Союза. Несколько смущенные антимаксимовские комментаторы добавляли от себя после таких выступлений, что, все-таки, неплохо бы и поверить во Христа, кроме этого, нужно вести речь не о СССР, а о России.
Были и те, кто поддерживал максимовцев, но, правда, иногда тоже довольно парадоксально. Говорилось, например, что Церковь должна измениться, стать более современной и… проповедовать экологические идеи. Вообще-то, к Максиму это отношения не имело, он об экологии не говорил.
Даже губернатора втянули в эту полемику. Он сам, конечно, никогда бы не стал в это ввязываться, но дотошные журналисты поставили перед ним вопрос ребром. Он же, зная, что большая часть общества против Максима, высказался осторожно, – в том духе, что, может быть, Церковь и нужно менять, но любые перемены должны быть постепенными (здесь он вспомнил о своей совершенно оголтелой экономической политике и замолчал). После этого глава города вызвал к себе благочинного и отругал его за то, что в городе творятся такие вещи. Благочинному и самому было как бы стыдно перед губернатором, что Церковь вдруг оказалась живой, а не мертвой. Ведь государство оказывало благочинию помощь, фактически, под условием, что благочинный будет контролировать «духовные дела» в городе. Это подразумевалось само собой, причем обеими сторонами. И тут вдруг выяснялось, что этот контроль потерян, и никто не знает, как его восстановить. Помощь прекратилась. Это был тупик.
На этой, действительно, невеселой ноте отец Игорь и закончил свой рассказ. Было уже поздно, часов одиннадцать. Я видел, как расстроен, на самом деле, священник, и мне стало его искренне жаль. Тут был не только «карьеризм», не только «воля к власти» (хотя они, конечно, тоже), но и крушение какого-то представления о Церкви, о духовной жизни. Видимо, отец Игорь рассчитывал, что размеренная, «безопасная» церковная жизнь, в которой «овцы» пасутся на лугах, а «пастухи» весело переговариваются между собой, покрикивая на «овец», это и есть настоящая жизнь во Христе. И вдруг выяснялось, что овцы просто забыли пастырей, ушли от них. И пастырям стало некого пасти.
Я подумал, что нужно как-то ободрить его. «Ничего, отец Игорь, сказал я, надейтесь на Христа-Вседержителя». Он только улыбнулся, видимо, пропустив это мимо ушей. Сколько раз на дню он слышит эту и подобные фразы, и все – пропускает мимо ушей. «Наверное, Вы напишете митрополиту, что меня нужно сменить на другого» - с улыбкой сказал он. Это была закинутая удочка. «Нет, я не буду этого писать». Я сказал правду, – смена священника здесь ничего бы не решила.
Я отправился спать. Мне отвели комнату в гостинице при соборе. Естественно, комната была очень и очень приличная, не исключаю, что в ней ночует митрополит, когда приезжает в Z. Светленькая, с новыми обоями, телефоном, телевизором, душем. Я включил торшер, бухнулся на кровать, прикрытую стандартным коричневым покрывалом, и замер. Что я должен был делать дальше? Думать о проблемах, в которые я погрузился за этот день, мне не хотелось. Читать листовку – добавлять к уже имеющейся информации еще несколько байт – тоже.
И тут я решил позвонить Ольге. Я набрал ее городской номер. После трех гудков трубку сняли и я услышал голос мужщины зрелого возраста (брата?):
- Алё.
- Здравствуйте, можно услышать Ольгу?
- Кто ее спрашивает? – довольно беззлобно спросил мужщина.
- Сергей.
- Сейчас.
Прошла минута. Наконец, она подошла.
- Здравствуй, Сергей, – сказала Ольга и в ее голосе я услышал то, за чем я, собственно, и звонил. За этими обычными словами я услышал другие: “Наконец-то ты позвонил”.
- Здравствуй, Ольга, - и это тоже было достижение, потому что я впервые назвал ее на “ты”.
Я мог бы, конечно, сказать ей: “Что же ты, Ольга, от меня убежала?” таким игривым тоном. Но мне уже надоело все это кривлянье и я сказал по-другому:
- Зря ты убежала – сказал спокойно, серьезно, но не с упреком, а с сожалением.
- Возможно… Но зато у тебя было время подумать. И теперь ты не сможешь сказать, что это я тебя преследовала, а не ты меня.
- Тебе это так нужно?
- Нет, это нужно тебе.
Мы помолчали, слишком многое хотелось сказать.
- Как твоя миссия? – спросила она, чтобы поддержать разговор.
- Миссия невыполнима, – пошутил я. Мы посмеялись.
- Ольга, я хотел бы встретится с тобой, поговорить.
- Да, конечно, я бы тоже этого хотела. Я ждала твоего звонка весь день, думала, может, ты сможешь встретиться со мной сегодня.
- Правда?
- Да, я только о тебе и думала.
- А я не звонил тебе, думал, что ты очень занята.
- Я занята, у меня много дел по дому. Но для тебя я бы все равно нашла время.
- А как же твоя работа?
- Работа – подождет. Нет, в воскресенье я не работаю, это было бы слишком жирно для моего работодателя. Работа начнется завтра, – сказала она уставшим голосом, на секунду вспоминая о предстоящем понедельнике.
- Наверное, ты будешь очень занята?
- Да, но не настолько…
- Послушай, все-таки, тебя действительно не пугает то, что ты меня совсем не знаешь?
- Нет… С какого-то момента моей жизни – очень тяжелого момента, когда от меня ушел муж – я ничего не боюсь. Знаешь, в Псалтыри есть такие слова, что куда бы человек ни пошел – везде Бог. Даже в аду, в царстве смерти. Бог – везде, Он не только в храмах, Он всегда с нами. Даже сейчас Он с нами. Почему же я должна чего-то бояться?
Я слушал ее и думал, что, в принципе, ничего нового для меня Ольга не говорила. Но странное чувство у меня было, – я понял, что для меня это все еще, скорее, только слова, а для нее – реальная жизнь, разменянная на смерть. И я хотел этой реальной жизни.
Закончив разговор с Ольгой, я помолился, попросил Бога помочь мне в моем деле, и лег спать.
3. Раб Божий Виталий
Следующее утро было утром понедельника. Как только я проснулся, на мою бедную голову свалились те проблемы, которые вчера вечером (особенно после разговора с Ольгой), кажется, несколько потеряли свою остроту. Чтобы хоть как-то отбиться от этих наплывающих трудностей, я решил рассортировать проблемы.
Итак, проблема № 1 – как я сам отношусь к этому Максиму? Кажется, в чем здесь проблема? Но я чувствовал, что наряду с «официальным» отношением – отрицательным – к Максиму, во мне поднимался интерес к нему. Здесь я подумал, что Ольга, не исключено, максимовка, уж слишком ее речи походят на то, что описывает отец Игорь. Меня это уже не очень сильно пугало.
Кроме этого, я подумал о том, что у меня мало информации о Максиме. Та информация, которую я получил – тенденциозная, пусть даже я и согласен с этой тенденциозностью.
Проблема №2 – что, собственно, делать? Ну, этого я еще решительно не знал.
По обеим проблемам выходило, что все еще только в начале пути. Но ничего, подумал я, Бог поможет. Я молодой, умный, справлюсь. И тут мне впервые пришла в голову мысль, что Богу было угодно, чтобы мне дали это задание. Почему Ему это угодно – я уже догадывался (Ольга). Но, может быть, еще почему-то. Все потихоньку становилось на свои места. Паника исчезала. Я интегрировался с реальностью.
Как раз в этот момент в дверь постучали, – было часов девять, десятый. «Входите», сказал я, думая, что это от отца Игоря. В комнату вошел мужчина средних лет, довольно молодой, с коричневыми волосами, в светло-сером пиджаке и черных брюках. Лицо у него было открытое, толстый нос, карие глаза, на губах – слабенькая улыбка. «Здравствуйте, брат Сергей» – произнес он. «Здравствуйте», ответил я, поднимаясь с кровати. Я был неодет и прикрылся одеялом. Пока я ему улыбался, он начал приближаться ко мне, и до меня дошло, что он хочет троекратно расцеловаться. Что и было проделано. Пока же он целовал меня, он говорил: «Раб Божий Виталий». «Ааа… Раб», – дошло до меня. «Вы меня извините, Виталий, но мне нужно одеться. Пожалуйста, подождите меня за дверью» – сказал ему я. Он не обиделся, вышел за дверь. Когда я вышел туда же, мы начали говорить с ним, идя в трапезную, где меня (видимо, и Виталия тоже) должны были накормить завтраком.
- Я возглавляю общественную организацию «Антимаксимовское движение», Владыко должен был говорить Вам о нас.
«Владыко, подумал я. Об отце Игоре он даже и не упоминает».
- Да, конечно.
Он смотрел на меня испытующе, словно старый ювелир на новый бриллиант, и я чувствовал, что вот еще минуту-другую, и я буду отнесен к какому-то разряду бриллиантов и больше он на меня так смотреть никогда не будет.
- Вы, конечно, понимаете, Сергей, что у нас здесь происходит... – сказал «раб Божий Виталий» фразу-проверку.
- Да, понимаю. Максимовцы довольно активны.
- Да, во-первых, максимовцы, а, во-вторых, иерархия довольно пассивна.
- ?
- Конечно, нужно просто запретить в служении этого Павла.
- Какого Павла?
- Вы что, не знаете? Отец Павел, чуть ли не глава всех максимовцев. Я не понимаю, чего боится Игорь… - он возмущенно сдвинул брови. Я подумал о том, что он даже не понизил голоса, когда говорил это.
- Запрещение в служении – ответственный шаг, здесь должны быть канонические основания.
- Да, должны быть – повторил Виталий, несколько задерживаясь, а затем, снова возвращаясь к своей мысли, - но ведь они есть. Разве нарушение православных традиций – это не нарушение канонов?
- Смотря каких…
- Да любых! – убеждающим тоном сходу ответил он, - этот Павел, я его даже священником назвать не могу, он даже на храм не всегда крестится!
Я молчал.
- Да-да-да – продолжал свою аргументацию лидер, – и он не просто так не крестится, а с «теорией» (это слово было произнесено с ехидно-насмешливой интонацией)! А «теория» такая – Церковь – это Тело Христово, то есть мы сами, православные христиане. Зачем же мне креститься на здание? Тогда нужно креститься на всех православных христиан, потому что они тоже Церковь. Нет, Вы только представьте себе это – идет русский православный человек мимо храма – и не крестится!
Да, он, конечно, загнал меня в тупик. Между прочим, рассуждение этого отца Павла меня заинтересовало. В нем была определенная логика. Но сейчас мне было не до этого. Нужно было как-то реагировать, потому что именно сейчас я буду отнесен к какому-то антропологическому разряду.
- Ну, конечно, это уже слишком… - отозвался я – но, с другой стороны, крестное знамение – это просто церковный обычай…
- Да, обычай, но не просто! Что значит – «просто обычай»? – отвечал Виталий. Он спорил со мной, убеждал меня, но делал это незлобиво, улыбаясь (конечно, попробуй, позлись на секретаря митрополита). – В Церкви есть традиции и если они не будут соблюдаться, то зачем тогда Церковь?
«Забавные экклезеологические представления» – подумал я.
- Я всегда думал, что Церковь – это, как говорил отец Сергий Булгаков, жизнь во Христе, – мы вошли в трапезную. Поздоровавшись с уже знакомыми мне «послушницами» и помолившись, мы сели за стол. Возвращаясь к прерванному разговору, Виталий сказал:
- Конечно, можно так сказать. Но знаете, не обижайтесь, я бы Вам посоветовал держаться подальше от этого Булгакова. Вся эта русская философия…
- Одна сплошная ересь, да? – закончил я за него, улыбаясь.
- Ну, не сплошная, конечно.
- То есть что-то почитать, все-таки, можно?
Виталий улыбался, хотя внутренне он, наверное, не очень-то был рад моим насмешкам. Тут я понял, что уже отнесен им к определенному антропологическому разряду. Называется он так: «интеллигент вшивый, испорченный русской религиозной философией».
- Ну, или вот отношение к посту – вернулся он на почву, на которой, конечно, можно было что-то с меня «поиметь», - Павел, как и Максим, всегда говорили, что не нужно зацикливаться на постах, что часто происходит их абсолютизация. Что часто якобы ради поста нарушается заповедь о любви к ближнему. Я сам знаю, что когда Павлу каются в нарушении поста, он говорит: «в чем ты каешься?»
Я слушал раба Божия Виталия и ел вкусную манную кашу. Сначала я хотел было подумать, как мне отреагировать на его слова – как дать понять, что я, конечно, против такого отношения к посту, но, с другой стороны, против и столь резкого осуждения священника. А потом мне вдруг пришла в голову совершенно неожиданная мысль: «Да почему я, собственно, должен как-то реагировать? Интересно, как смотрит Бог на нас с Виталием и как Он относится к нашему спору? Интересно ли Ему? Наверное, Ему совсем неинтересно», решил я. Я вдруг увидел все со стороны. Причем с «той» стороны. И улыбнулся. Виталий, тем временем, продолжал:
- А мы знаем, что если съесть мясо в пост, то оно превратится в крысиное мясо.
- Да, это правда? – спросил я.
- Да, - ответил он, несколько удивившись моему уточнению.
- Вы проверяли? – задал я ему вопрос, еще больше его поразивший.
- Нет, конечно…
- Сегодня у нас понедельник. В среду я буду есть мясо. Если хотите, можем вместе посмотреть… провести экспертизу.
Виталий был в шоке, мне даже жалко его стало. В его за секунду увеличившихся глазах я прочитал мысль, что меня, может быть, стоит отнести и к другому разряду, похлеще: «еретик». Но, все-таки, что-то меня подбивало, и я добавил (или, лучше сказать, добил):
- Я не шучу. Эксперимент с мясом будет проведен.
Над столом нависло молчание. Оно был легким для меня и тяжелым для Виталия. Я жевал сдобную булочку с картошкой (булочки с капустой я проигнорировал, поскольку не любил их), пил чай и думал, как же он отреагирует на мои слова. Украдкой глянул на Виталия. Что-то в его сознании менялось, чувствовал я. Было видно, что Виталий столкнулся со случаем, когда какая-то проверенная им раньше стратегия поведения оказывалась провальной. Наконец, на его лице даже появилось нечто вроде улыбки:
- С другой стороны, может, действительно, не стоит уж совсем перегибать палку.
«Представляю, подумал я, какие проклятия он мне сейчас внутренне посылает».
- Да, я тоже так думаю.
Но долго это, конечно, продолжаться не могло. Ему нужен был тайм-аут.
- Сергей, мне было очень интересно с Вами поговорить. Я приглашаю Вас сегодня вечером на наше радио, на прямой эфир.
- Спасибо; конечно, я приду. Там мы с Вами и доспорим.
И здесь до него дошло, что работать со мной в эфире будет не гладко. Он, видимо, только сейчас это сообразил. С другой стороны, он не мог меня не пригласить, это было бы серьезным оскорблением митрополита, да и встреча со мной, конечно, была анонсирована еще за неделю (я об этом знал).
- До вечера, приходите, пожалуйста, в 17 часов – он дал мне адрес, выдавил из себя улыбку и исчез.
«Каяться побежал, подумал я, что с «еретиком» согласился и за одним столом ел». Итак, некий отец Павел… Интересно, надо будет разузнать о нем что-нибудь. Может, Ольга знает? Тут я вспомнил про Ольгу и подумал, что у меня еще уйма времени до вечера, а выступление на радио будет единственным важным делом сегодня, и решил, что надо идти к ней. Мое фарисейское сознание, конечно, с большим трудом адаптировалось к этой новости. Как же так, трудовая неделя только начинается, а ты уже расслабляешься? А вот так. Хочу и все.
4. Прогулка по городу (выпадение из реальности)
Вернувшись к себе в комнату, я позвонил Ольге и договорился с ней, что зайду через некоторое время. Ольга объяснила мне, как добраться от Владимирского собора до редакции газеты «Вестник Z.” Она предлагала мне ехать на автобусе (всего в городе было два маршрута, нужно было ехать на №2), но я отказался, потому что хотел еще посмотреть город. Ольга упрекнула меня в нежелании доехать до нее быстрее, что я с улыбкой проигнорировал.
Итак, свобода. С собой я ничего не взял, потому что, в принципе, мне ничего не было нужно (только маленький ежедневник в правом кармане куртки с адресами ольгиной работы и радио). Покинув двор за собором, я на минуту зашел в собор – там шла литургия, человек 10 присутствовало. Служил отец Игорь. Служба шла довольно вяло, священник произносил слова машинально, равнодушно, хотя это было и не очень заметно. Алтарники “на автопилоте” передвигались по храму со свечами, кадилами, записками. Я постоял немного, приложился к аналойной иконе. Попросил Бога: “Господи, помоги мне сегодня быть христианином”, и вышел из храма.
Город. Я вышел в него – причем сразу в самый центр – когда было уже около одиннадцати. Время, когда “все нормальные люди” уже на работе. Тем не менее, я бы не сказал, что на улицах было мало людей. Для такого “нелюдного” времени – вполне прилично. Я спросил у пары прохожих, как мне дойти до нужной мне улицы, и отправился в путь.
Погода была очень удачной. Октябрь уже перевалил за свою половину, но в тот день еще можно было насладиться теплым солнечным светом. Солнце светило часто прямо в глаза и я, уже устав от этого, роптал на него, что оно мешает мне идти. И все равно это было приятно. Солнце словно играло с людьми в игру, а люди, спешащие по своим делам, не хотели ее принимать, отворачивались, махали руками, выругивались про себя.
В городе было огромное количество деревьев и теперь они “формировали картину” – раскидав везде, где только можно, свои красно-желтые листья, они завоевали все пространство. Дома где-то выглядывали из-под этой оранжево-желтой реальности. Дома, в основном, были постройки семидесятых годов, трех-четырехэтажные. А где-то попадались еще и деревянные. Иногда среди этих деревянных были настоящие “произведения искусства”, огромные дома с красивыми верандами, балконами, многоуровневыми крышами… Это были детские сады или госучреждения.
Меня, конечно, интересовали люди, попадавшиеся мне навстречу. Не сказал бы, что город был совсем “пенсионерским”. Конечно, бабушки и дедушки были неотъемлемой частью его жизни. Я встречал их то на скамейках, то на улицах, выходящих из магазинов, разговаривающих друг с другом, молча смотрящих куда-то в одну точку, иногда даже спешащих по делам – с тележками, сумками, раскладными стульчиками. Но нередко встречались и молодые люди. Не спеша разгуливали с колясками молодые мамы, смотревшие на меня с большим интересом. Они, конечно, отдыхали на улице, умотавшись с дитем дома. Редко, но попадались и молодые мужчины, самые разные – братки в спортивных костюмах, выглядящие вполне мирно, “обычные” молодые люди, одетые в дубленки, пальто – так сразу и не поймешь, чем они занимаются, студенты. Наконец, девушки. Они, как известно, встречаются везде. И каждую из них я не пропускал, хотя внутренне и запрещал себе это. Между молодыми юношами, каким был я, и девушками всегда существует определенное напряжение. Идет какой-то невидимый ток, я бы даже сказал, обмен энергетической информацией.
Город мне понравился. Он был намного более тихим, чем мой родной город. Причем тихим не столько внешне, сколько внутренне. У него был какой-то тихий, неспешный дух. И я подумал, что, возможно, наша жизнь в намного большей степени подчинена обществу, чем мы думаем. Вот жители этого города представляют собой какое-то целое, “тихое” целое. И, возможно, жизнь каждого из них подчиняется этому целому. Так же и в моем городе.
Пока я об этом думал, я уже вышел на центральную улицу города, через которую нужно было пройти. На ней следы новопостроенного капитализма были видны более отчетливо, чем на других улицах. Меня, впрочем, интересовало, прошел ли Z.-ский капитализм стадию «дикости», или еще нет. Мне показалось, что уже прошел. По крайней мере, я не увидел на улице ларьков с сигаретами и пивом, все дома были отреставрированы или заменены новыми. В общем, все было довольно прилично. Я полюбовался новыми постройками, их шоколадными, алыми, бледно-зелеными и другими цветами, «стильной» архитектурой, несколько напоминающей классицизм (солидность и ненавящевость).
Конечно, как и в нашем городе, центральная улица стала здесь своеобразным фасадом капитализма. Это целый мир, не только архитектурный, но связанный и с одеждой, манерами, даже мыслями. Когда попадаешь в этот мир, сначала становишься как завороженный – увлекает, может быть, не сам по себе достаток, богатство, сколько реализованная гармония, порядок, идея. Но потом понимаешь, что это искусственный порядок. Душе в нем холодно, и ты стараешься скорее пробежать этот мир, в котором вранье стало законом жизни. Словно и ты сам – хотя ты и не богатей – прикоснулся к этому общественному вранью.
Вот и эту центральную улицу я пробежал поскорее. Я свернул с нее на другую улицу, которая, в свою очередь, должна была привести меня к той, где располагается редакция. Я снова оказался в тихом месте. Может быть, слишком тихом. Улица, на которой многие дома стояли не рядом с тротуаром, а в глубине, за рядом нескольких деревьев. Среди этих деревьев можно было увидеть старые скамейки.
Я, конечно, не мог просто так пройти мимо этих домов. Незнакомое пространство всегда действует на меня странным образом: я вдруг захотел затеряться. Я захотел сесть на одну из скамеек и просто пропасть для своей остальной жизни. Жизнь протекает слишком рационально, пугающе рационально. Я иду куда-то с вполне определенной целью. И я хочу туда идти. Но что-то толкает меня выпасть из этого рационального, пусть даже и мной самим созданного порядка.
И я так и сделал – сел на скамейку. Это был настоящий провал во времени. Я думал о том, что я сижу здесь и никто из прохожих, смотрящих на меня, не знает, кто я такой. И, может быть, я тоже этого не знаю. Вся моя жизнь показалась мне книгой, которую я держу в руке и я могу оставить ее здесь, на скамейке. Я испытывал странное чувство какого-то благоговейного страха перед жизнью, зачарованности перед ее тайной. Мне казалось, что я спустился с поверхности жизни в самую ее глубину, на дно и наблюдаю таинственный процесс.
Больше всего меня поражала мысль о том, что в этом огромном жизненном пространстве есть маленькая точка, в которой сейчас нахожусь я, заброшенный сюда какими-то обстоятельствами, каким-то «сюжетом». Я знал, что сейчас, через пять минут, я встану, и жизнь закрутится снова. Я этого и хотел. Но, все-таки, я чувствовал – скорее, чем понимал, - что за этим фасадом жизни есть некий «скрытый механизм», некая тишина, в которой решается все. В ней я и побывал.
5. Я буду вместо Игоря
Возвращение в «жизненный поток» произошло безболезненно. Я, собственно, и не противопоставлял себя этому потоку, а просто выпал из него «на обочину». Я уже вышел на улицу, на которой находилась редакция. Эта улица была более продвинутой и шумной, чем предыдущая – на ней находились, кроме всего прочего, «салон красоты», супермаркет, несколько домов новейшей постройки. Я зашел в супермаркет, купил себе колбасы на вечер.
Наконец, редакция – старое и давно не ремонтировавшееся здание, наверное, сталинской постройки. Все это свидетельствовало, по всей видимости, о нерентабельности газеты. Скорее всего, она существовала на государственные субсидии. Светло-коричневый цвет, огромные двери главного, почти парадного, входа. К этим дверям ноги принесли меня сами. На какую-то секунду я остановил «поток чувств» и попытался подумать, что я буду говорить, делать, но потом перестал. Интересно было, что обычно, когда я вхожу в незнакомые здания, где мне предстоит общение с людьми, я нервничаю. Я и теперь немного нервничал, но на это как бы «накладывалось» совсем другое чувство – какой-то абсолютной уверенности, словно я шел не к человеку, которого я, вообще-то, видел один раз в жизни, а к своей матери.
Зайдя внутрь, я очутился в довольно темноватом большом холле, у двери за стеклом сидел вахтер. Глянув на две лестницы по бокам холла, я понял, что работники редакции теряются в этой устаревшей постройке, в ее огромных нефункциональных пространствах, сидят по своим разбросанным друг от друга кабинетам и перезваниваются. «Мне нужна Ольга» - сказал я вахтеру, женщине пенсионного возраста в очках. «Ольга? Сейчас» - ответила она, заинтересованно посмотрев на меня. «Да, да, да, «ухажер»» – мысленно ответил я на ее слегка вопросительный взгляд. «Алё. Ольга Николаевна, к Вам пришли. М-м. Да, поняла» - и уже, обращаясь ко мне: «Ольга Николаевна сейчас спустится» - «Спасибо». Странно было подумать, что Оля, которая все больше казалась мне самым близким человеком в жизни, существовала еще и в каком-то официальном, публичном пространстве и чтобы найти ее в нем, требовались какие-то специальные кнопки, механизмы, в частности, нужно было назвать ее по имени-отчеству.
Я заложил руки за спину и прошелся вдоль противоположной от двери стены холла. На ней, как оказалось, висели портреты и фотографии всех главных редакторов и наиболее выдающихся журналистов за всю историю «Вестника Z.” (за два века). Меня это, конечно, заинтересовало, я стал смотреть на их интеллигентные лица. И я подумал – вот и Ольгу однажды “повесят” в этот ряд. И кто-нибудь будет, так же, как я сейчас, ходить и смотреть на эти портреты и фотографии, видеть красавицу Ольгу и не знать о ней ровно ничего, кроме дат рождения и смерти. Я посмотрел на одну из фотографий – мужчина средних лет в сером космюме, руководил газетой в 60-х годах. Я всмотрелся в его лицо – обычное административное выражение, никакого творческого элемента. Но меня интересовало даже другое – какая у него была жизнь? Ведь была же. Кого-то он любил, кого-то, явно или скрыто, ненавидел, о чем он думал, что его волновало? Наконец, как он встретил смерть? Ничего этого я не знаю и никогда не узнаю. Да, меня снова начинало “сносить”.
Пока я стоял, мимо меня прошло два-три человека, не больше. Это были депрессивно выглядящие средние работники – наверное, наборщики – в потертых джинсах и рубашках. На меня они почти не смотрели. Проскочили с одной лестницы на другую и скрылись. Где же Ольга? Надо же, знаком всего “одну ночь”, а она уже заняла в моей душе свое место и, когда это место пустовало, мне было больно.
Наконец, я опять услышал шаги по лестнице и подумал, что это обязательно Ольга. Она появилась на правой лестнице. На этот раз она была не в брюках, а в платье – отличном красном платье с длинными рукавами, по колено. На правом плече у нее висела черная дамская сумка, в правой же руке она держала полиэтеленовый пакет. Я, конечно, не разбираюсь во всех этих “женских штуках”, но единственное, что я понял – что она выглядела “улетно”. С другой стороны, в ее внешнем виде не было какого-либо вызова. Ее одежда не кричала “Посмотрите на меня все, я самая сексуальная”; она что-то тихо, но властно, говорила. Смотря на нее, я подумал о том, почему же она до сих пор не нашла себе нового мужа, хотя бы здесь, в редакции?
Ольга спускалась вниз довольно быстро, при этом она смотрела на меня и широко улыбалась. Она не скрывала своих чувств. Вахтерша, конечно, записывала все “на пленочку” своей памяти, чтобы потом проматывать перед коллегами “долгими зимними вечерами”. Я улыбался более сдержанно, хотя, на самом деле, чувств у меня было ровно на такую же, как у Ольги, улыбку. (Почему? Потому что я мужчина и потому что у меня другой, чем у Ольги, характер.) Я чувствовал, что, принимая ее любовь, отвечая на нее, – а в том, что это было именно так, у нас уже сомнений не было, - я принимаю и отвественность за нее перед Богом. И мне было страшно и одновременно волнующе радостно осознавать это, – что я принимаю на себя ответсвенность за какого-то другого человека, который меня даже не очень хорошо знает, у которого есть какая-то другая, своя взрослая жизнь.
- Привет – сказала мне Ольга.
- Привет.
Мы остановились друг напротив друга. Она поцеловала меня в щеку.
- Как ты нашел нас, быстро?
- Нашел быстро.
- Но ты же долго шел, – спросила она, улыбаясь.
- Да, ну я смотрел город, - это были мои последние бои за независимость.
- Ладно, извини. Знаешь, я тебя приглашаю к себе домой.
- Отлично. А работать ты больше не будешь?
- Конечно не буду. Вообще не буду. Ухожу с работы. У меня же есть ты.
Это была шутка.
- Нет, все нормально, я сегодня разговаривала с Иванычем, это наш главный редактор, он дал мне новое задание и я буду его делать. Я могу работать и дома.
Когда она это говорила, мы уже вышли на улицу. “Какая погода! - воскликнула она чисто по-женски, - пойдем пешком”. Мы вошли в тот супермаркет, в котором я уже был, Ольге нужно было купить продукты для семьи, а я, несмотря на ее вежливые протесты, купил дорогой торт. Выйдя из магазина, мы направились к дому Ольги. У меня был странный ритм восприятия: я очень внимательно слушал Ольгу, а, с другой стороны, столь же внимательно (по привычке), но только довольно отстраненно, рассматривал окружающую действительность, относясь к ней то как к помехе, то как к интересному видеосопровождению.
- Ольга, я хотел поговорить с тобой о Максиме.
- О Максиме?
- Да. Наверное, ты догадываешься, что я приехал в Z. не просто так. Мой приезд связан с вашими церковными скандалами. И мне показалось, что ты что-то знаешь обо всем этом. Тем более – ты журналистка.
- Да, я кое-что знаю, – ответила Ольга со странной улыбкой, – словно в ней была какая-то нерешительность по затронутому мной вопросу.
- А что?
- Ну, во-первых, я знала Максима.
- Максима?!
- Да.
В этот момент мы завернули на центральную улицу, и я снова оказался в мире «фальшивой любви». Я невольно подумал о том, насколько мы с Ольгой – глядя со стороны – вписывались в этот мир капитализма. Мне подумалось, что вписываемся процентов на шестьдесят.
- Что ты можешь о нем сказать? – Ольга немного помолчала, и поэтому я добавил, - меня интересует это, потому что для меня это очень важно.
- Да, я понимаю. Но мне немного трудно тебе отвечать, потому что… как бы тебе сказать… Максим стал мифической фигурой. Многим людям, которые сегодня говорят о Максиме, до него самого, до его реальной личности и того, о чем он учил, нет никакого дела.
- То есть его имя стало такой красной тряпкой, да?
- Да. Причем я говорю и о тех, кто его ненавидит, но и о многих из тех, кто называет себя его сторонниками.
Для меня эта информация была уже некоторой «перезагрузкой». До сих пор я считал, что есть максимовцы и антимаксимовцы, а «третьего не дано». И тут вдруг выяснялось, что есть и другая, совсем неожиданная точка зрения.
- Ну хорошо, - попытался я несколько упростить для себя проблему, - а если, все-таки, отвлечься пока от всех этих последствий, обстоятельств… Что, все-таки, ты думаешь о Максиме?
Ольга улыбалась.
- Давай сейчас дойдем до перекрестка, свернем на другую улицу и я там тебе скажу, – ответила она.
На центральной действительно было очень шумно. Наконец, когда мы свернули, она начала говорить.
- Знаешь, странные пришли времена. Раньше, еще год назад, я бы не ждала твоего вопроса о Максиме, и рассказала бы тебе о нем сама, даже если бы ты не был секретарем митрополита… даже если бы ты был неверующим, все равно бы рассказала. А теперь я помалкиваю. И не потому что чего-то боюсь, а потому что поняла, что Максим людям не нужен, ну, или, по крайней мере, он нужен очень немногим… - Ольга опять ненадолго замолчала.
- Итак?
- Да, собственно, все очень просто. Максим был человеком, который воспринял христианство («она говорит «христианство», а не «православие», чисто машинально подумал я) лично. Не как некую традицию, которую нужно принять, просто потому что она - Традиция, а именно как веру, как общение с личным Богом.
Мы шли с ней не спеша, под ногами у нас шуршали осенние листья.
- Максим был свободным. Он не боялся задавать вопросы там, где их не принято было задавать. И он не боялся указывать на какие-то очевидные противоречия в традиции. На то, что современный человек устроен по-другому, чем, например, грек, или русский периода Московского царства, и что Церковь должна с этим считаться. Он не хотел быть, и не был пешкой в Церкви, которую переставляют туда и сюда по усмотрению иерархии.
«Типичное обновленчество» - подумал я.
- Я знаю, что ты сейчас думаешь, – улыбнулась мне Ольга, - что это обновленчество. Но понимаешь… Ты бежишь от очевидного. От того, что для тебя самого очевидно, но ты загоняешь это, запрещаешь в себе это. Я не верю, что умный молодой человек, церковный, который причащается Тела и Крови Христовой, не чувствует этого. Не думай, между прочим, что Максим не был церковным человеком, – он причащался каждое воскресенье, у него был такой обычай.
Мы шли некоторое время молча.
- Какая у него была основная идея? – задал я несколько глупый вопрос.
- Основная идея? Не знаю… Жизнь с Богом, вот его основная идея. Христианин должен жить с Богом. И эту жизнь нельзя подменять какими-то суррогатами – выполнением всех молитвенных правил, беготней за священниками, строгим соблюдением постов, какой-то искусственной, изолированной, псевдодуховной жизнью, стилизацией «под монастырь», коллекционированием икон...
- Но я думаю, что с этой основной идеей согласится любой православный человек, - сказал я для того чтобы что-нибудь сказать, - другое дело, что установленные обычаи… стоит ли ими так пренебрегать, это определенная духовная дисциплина.
- Максим не пренебрегал этим, но он считал, что ко всему этому нужно относится как к чему-то по существу второстепенному. Он часто говорил, что ему трудно пробиться ко Христу сквозь все эти обычаи, что он не видит за ними реального Христа.
Мы немного прошли молча. Воздух был свежим, чистым.
- Ольга, ну вот ты говорила в поезде, что у тебя духовный отец не человек, а Сам Бог. Но разве Максим – не твой духовный отец?
- Нет, – ответила она довольно спокойно, - Скажу тебе честно, что вначале моего знакомства с Максимом, – а я его знала где-то два последних года – некоторое время так и было. Я просто перенесла сове отношение к духовному отцу, который у меня был, на Максима. Спрашивала его о всякой ерунде, – как мне относится к этому, как мне относится к тому. Он, кстати, отвечал. А потом в какой-то момент я поняла, что я делаю, – меняю одно рабство на другое. И из Максима делаю «духовного менеджера». И перестала так к нему относиться. Под конец мы были просто друзьями. Но за «благословениями» к нему я не приходила. Потом, знаешь, ты должен уметь отличать духовное наставление, которое необходимо в жизни, и духовничество в современном смысле этого слова. Мне нужны советы. Но, я думаю, эти советы может подавать мне не только священник, но и любой мирянин. А главное – я не воспринимаю их как моих духовных отцов. Действительно, единственный настоящий духовный наставник – это Бог. Знаешь, есть такая молитва Святому Духу, в ней есть слова – «прииди и вселися в ны».
- Да, знаю.
- Так вот или мы не верим в то, о чем мы молимся, или… я чего-то не понимаю. Если Святой Дух приходит и вселяется в нас, то почему мы должны обращаться еще к какому-то человеку за советом? А если не вселяется, – зачем мы молимся?
- …
- И так все в Церкви. Причастие – это вхождение в Божественную жизнь. А мы опять, и здесь суетимся с какими-то правилами, человеческими советами. Все, дальше ехать некуда – мы с Богом, но мы все куда-то бежим, чего-то нам не хватает. Причастие стало просто ритуалом среди других ритуалов, люди не вдумываются, что происходит.
В принципе-то она была права. Но только не к месту все это было. Во многих отношениях не к месту. Во-первых, я по своей социальной роли был на стороне не «мушкетеров короля», а «гвардейцев кардинала». Во-вторых, подсознательно я был недоволен тем, что она, женщина, каким-то образом, «лучше» разбирается в духовной жизни, чем я (а я-то считал себя знатоком). Здесь возникала определенная ревность. Ну и, наконец, в-третьих, мы вообще-то влюблялись друг в друга, а здесь вдруг появились столь серьезные «идеологические» вопросы. Я, правда, сам начал этот разговор, но я не знал, что все будет именно так.
- Знаешь, если честно, с некоторыми моментами из того, что ты говоришь, я согласен. Но далеко не со всеми, конечно, – сказать это мне было очень трудно. Я боялся.
- Да, я понимаю, – ответила Ольга, и я подумал, что ей уже часто приходилось сталкиваться с таким отношением к тому, что она говорит.
Почему я, все-таки, согласился с ней тогда? Было ли это каким-то минутным «наваждением»? Нет. Просто я смотрел на Ольгу, и меня не покидало чувство, что ее отношения с Богом намного честнее и проще, чем мои. Еще вчера ночью, засыпая, я мысленно спорил с ней, «наставлял» ее, запоздало отвечая на те ее мысли, с которыми я уже был знаком. И ответы мои, конечно, были весьма удачными, более глубокими, чем ее. Но вот теперь я стоял перед ней и понимал, что «обличать», как я вчера еще надеялся, бессмысленно. Я сам был «обличен». И то, что я сказал ей, было просто констатацией внутреннего факта. Больше пока спрашивать о Максиме мне не хотелось, я хотел сначала интегрировать то, что уже было сказано. Слишком глубокие пласты моей жизни затронула эта тема.
Мы прошли молча довольно долго по каким-то, – уже не помню, каким, – улицам по направлению к дому Ольги. Но каким насыщенным, не пустым было это молчание. Я украдкой взглянул на ее лицо. Нет, это лицо нельзя было «просто так» «показывать людям». Оно было абсолютно необычным. На первый-то взгляд, простое лицо красивой молодой женщины, по виду - почти девушки. Но каким было выражение, – в нем была какая-то абсолютная открытость, огонь, устремленность по отношению к другому человеку. И этим человеком был я. О, Боже, этим человеком был я. Губы ее были чуть приоткрыты, – но это делалось не из «картинности», а органично. Щеки были немного красными. Волосы в целом убраны назад, но некоторые пряди упали на лоб. Но главное глаза – в ее глазах, в которые я боялся смотреть, была выражена вся любовь ко мне, уже совершенно нескрываемая.
Осень. Листья. Тишина. И мы с тобою в центре бытия.
Наконец, мы подошли к ее дому. Брежневская пятиэтажка, темно-коричневого цвета, вся утопающая в желто-зелени. Как жилье это было, конечно, нечто почти ниже среднего, но я не смотрел на него с этой точки зрения. Ольга жила в первом подъезде. Мы вошли в парадную и начали подниматься наверх. Лестница была довольно приличной, мусора на ней почти не было. Ольга шла впереди, а я за ней. Я шел и видел, как причудливо изгибается в складках ее красное платье. Я смотрел на ее ноги, затянутые в светло-коричневые чулки, и думал – как же, все-таки, немного нужно, для того чтобы захотеть женщину. Всего-то небольшая часть ноги. У меня мелькнула и другая мысль, – может быть, Ольга просто соскучилась по мужчине. Но я нахмурился этой мысли. Хотя, с другой стороны, если понимать ее не так грубо, в этом есть своя правда, и нет ничего странного. Это естественно для женщины.
Итак, мы были у ее квартиры. Ольга открыла дверь своим ключом, мы оказались в прихожей, довольно обычной, с зеркалом, вешалкой. Войдя в квартиру, я сразу услышал детский крик – ребенок, вроде бы мальчик, что-то требовал почти срывающимся голосом. Вскоре мы его увидели. Из коридора (расположение в квартире было таким – направо – туалет, ванная, затем кухня, налево - коридор, ведущий к невидной сразу комнате, а между этим коридором и коридором к кухне – гостиная), уходящего куда-то в темноту, к невидимой отсюда комнате, выбежал мальчик лет 4, полненький, со светлыми волосами, и сразу же направился к матери. Мое присутствие его несколько остудило, он с любопытством посмотрел на меня.
Но, в конце концов, нужда победила, и он обратился к матери, скорчив смешную просительную гримасу (видимо, уже часто употреблявшуюся): «Мам… Леша не дает мне паяет (пистолет - автор)». Ольга, конечно, намного меньше обратила внимания на собственно просьбу сына, намного больше – на встречу с ним. «Паяет?» – повторила она, широко улыбаясь и наклоняясь для того чтобы обнять ребенка. Уже после объятий, раздеваясь, она продолжала разговор с сыном: «А зачем тебе этот паяет?» - «Ну мама…» – только и ответил мальчик. «А ты знаешь, что Боженька сказал, что убивать никого нельзя?» – «Да? Тебе?» Мы с Ольгой переглядываемся и катимся со смеху. «Да, мне».
Из коридора вышел и тот самый Леша, на которого жаловался мальчик (звали его Антон), видимо, брат Ольги. Молодой мужчина, лет 30 с лишним, одетый «по-домашнему», среднего роста. Я вспомнил, что он – алкоголик. Пьян он не был, но по всему его виду алкоголизм чувствовался. Было в нем какое-то небытие, отсутствие активной жизни. Лицо было узким, бледным, небритым. Алкоголик живет, когда он пьет, а, когда он не пьет, то он находится в каком-то неестественном для него состоянии. Но, все-таки, он улыбнулся мне, когда Ольга нас знакомила. Она представила меня как близкого друга.
Ольга пригласила меня в гостиную, а сама отправилась на кухню. Я оказался наедине с Лешей и Антоном. Гостиная мне понравилась, – в ней не было «загруза» разной не всегда нужной мебелью, коврами на стенах и толстыми занавесками, которые плотно закрывали свет с улицы. Все было легко – немного неплохой мебели, три серых кресла, занавески-тюль.
Люблю приходить в дом к женщине, которую я люблю (уже любишь, значит). Все-таки, дом – это какое-то особое место, не такое, как другие. Живое место. Здесь люди живут, страдают, любят друг друга и даже умирают. Мне радостно было, что где-то там, буквально за этой стеной, стоит живая красивая Ольга и готовит что-то такое очень вкусное. И мне было не так уж важно, – что именно она готовит, и как, например, у нее выглядит кухня, все это – декорации, они могут меняться, они могут быть разными. Мне важно другое, - что этот еще позавчера чужой и незнакомый мне человек сегодня оказывается самым родным для меня. Конечно, у меня были мама и папа, которых я любил и уважал, но, все-таки, здесь было, здесь начиналось уже что-то другое.
Итак, я сидел с Лешей и Антоном. Они с любопытством смотрели на меня, Леша это любопытство скрывал, Антон – нет. Каким было отношение ко мне Леши, вот так сразу мне сказать было трудно. Если подумать, – а я не настроен был думать, - то Леше могло бы не понравиться мое появление. Ведь теперь заботу и внимание Ольги им пришлось бы делить со мной, более того, мне будет доставаться преимущественное внимание; отчасти, так уже и было. Но, с другой стороны, кто его знает, - чужая душа потемки. Леша вдруг посмотрел на меня, глаза у него были тихие и какие-то остывшие. Я не увидел в них ни ревности, ни вообще какой-либо неприязни.
- Сергей, я хочу Вам кое-что сказать… – начал он и глянул в сторону кухни, примериваясь, услышит ли Ольга его слова или нет, и когда убедился, что не услышит, продолжил, - Ольга – необычная женщина. Она добрая, но, в то же время, смелая. Я лично знаю трех пацанов, которых она сняла с иглы, – голос у него был хриплый от курения.
- А… - почтительно ответил я (меня это действительно заинтересовало) – воцерковились? – это все, что я догадался спросить.
- Что? – сначала переспросил он, видимо, не совсем знакомое ему слово, потом он вспомнил его сам, и сказал, – а нет. Они не особо верующие, но колоться перестали.
- Ясно – ответил я с абсолютным дружелюбием.
- Я сам не такой верующий, как Ольга. Так, схожу в церковь, когда хорошее настроение – сказал он и слабо улыбнулся.
«Провести с ним воспитательную работу что ли. Да ладно, Ольга наверняка все ему говорила уже, и не раз. А вообще интересно – он, «почти неверующий», ходит к Богу, когда у него хорошее настроение, то есть когда захочет. А мы – верующие, – когда должны. И в этом должны где наше хочет – уже непонятно».
- Леша, ты помидоры купил? – донесся вдруг из кухни олин голос.
- Да, купил, – прокричал ей в ответ Леша, и, уже обращаясь ко мне, - конечно, Вы не подумайте, что Ольга – такая святая… - затем последовала долгая пауза, когда брат моей любимой уставился глазами прямо в меня, при этом абсолютно в меня не глядя, задумался о чем-то своем, - хотя, знаете, на самом деле, она и есть святая. Но у нее, конечно, есть недостатки. Она может кричать на нас с Антошкой. Вообще любит покричать. Но это нормально. Она сильно устает на работе, разрывается между домом и работой.
«А что же ты-то не работаешь» - мелькнуло у меня в голове.
- Вы курите? – спросил меня Леша.
- Нет, я бросил.
- О, это отлично. А я не могу. Пойдемте на лестницу?
- Пойдемте.
Леша сказал Антону, который в продолжение всего разговора не отрываясь смотрел на меня, заняться чем-нибудь, пока взрослые покурят на лестнице. Для Антона, видимо, это было делом привычным. Леша сообщил Ольге, куда мы собрались, и мы вышли в парадную. Там на полу стояла жестяная банка, в которую Леша бросал окурки. Он достал сигарету Marlboro и закурил. Видно было, что здесь он чувствовал себя наверху блаженства. Он широко улыбнулся.
- Знаешь, - начал он, как-то очень органично и, в то же время, бессознательно перейдя на «ты», - я очень люблю их обоих, Антошку и Олю, и я хотел бы чтобы… ну как бы это сказать – он немного волновался, не зная, как незнакомый человек отреагирует на его слова, - чтобы они перешли в хорошие руки, - Леша засмеялся, я тоже, - Я знаю, что Ольга влюбилась в тебя, она мне все рассказала, хотя и не хотела. Но она просто не смогла этого скрыть, слишком уж странно она себя вела после возвращения. Ты, пожалуйста, не обижай ее, – наконец, выдавил он из себя то, к чему, собственно, вел разговор, что ему было трудно говорить, но он, видимо, считал это необходимым, – Ольгу бросил первый муж, Игорь. Ей было очень тяжело. Она чуть не покончила с собой.
Я слушал, как его слова тонут в тишине лестничной площадки. Из-за этой тишины, то, что говорил Леша, воспринималось мной с какой-то особой четкостью. Я вдруг представил себе Ольгу, эту красивую, живую женщину, вскрывающей себе вены в ванной. Мне стало жутко ее жалко. Это был самый настоящий приступ жалости. Леше я ничего не ответил, но он, как я понял, и не ждал от меня ответа, его дело было - предупредить.
Когда мы вернулись в гостиную, Ольга уже накрывала на стол то, что она приготовила – курицу с картошкой, салаты, шуба. Стандартно, конечно, но мне это и нужно. Я, однако, не смог избежать разговора еще с одним своим «потенциальным родственником» – Антошкой. Когда его мама и дядя еще были заняты приготовлениями, он, наконец, приступил ко мне и прямо спросил:
- Ты кто?
«Да, ударил в самое яблочко».
- Я дядя Сергей, – повторил я ему фразу, уже сказанную в отношении меня Ольгой. Но он был явно неудовлетворен.
- Ты с маминой работы, да?
- Нет.
- Ты из магазина, ты маме продаешь сосиски?
- Нет, Антошка.
- А кто ты? – спросил он довольно требовательно.
- Я знакомый твоей мамы – ответил я ему.
- А… Закомый – повторил он мое слово без «н» и после паузы снова спросил, – а кто такой закомый?
- Ну-у, я разговариваю с твоей мамой, гуляю с ней – пояснил я.
Антошка немного замолчал, а потом внимательно посмотрел мне в глаза.
- Ты будешь вместо Игоря, да?
- Нет, я не буду вместо Игоря.
- А знаешь, мама тебя любит. Она сегодня это Леше сказала. Мама хочет чтобы ты был вместо Игоря. А ты маму любишь?
Как раз в этот момент Ольга ставила на стол кувшин с соком и тарелку с салфетками. Она не могла удержаться от улыбки. Впрочем, через секунду она сказала Антону, чтобы он перестал ко мне приставать. На вопрос Антона я так и не ответил. Хотя тогда все уже было для меня очевидным. Я хотел быть вместо Игоря.
Тогда я просидел у Ольги в гостях до самого вечера, до пяти часов. Сначала мы долго сидели за столом, ели, пили вино (отличное, кстати). Антон то и дело смешил нас – особенно меня - своими неожиданно прямыми вопросами. Как и всякий ребенок, он умел задавать такие вопросы, которые ломают устоявшиеся ложные «этикетные» отношения между взрослыми. Леша тоже был в хорошем настроении, правда, совсем не пил. Через некоторое время он ушел в другую комнату укладывать Антона. Я спросил у Ольги, кто он по специальности. Выяснилось, что учитель, хотя сейчас не работает из-за алкоголизма.
Мы сидели с Ольгой в тишине, одни, за окном сумерело. Могли бы включить телевизор, но нам это было не нужно. Нам хватало друг друга. Мы разговаривали с ней о ее и моей жизни, о Максиме, просто о каких-то пустяках. И на всем протяжении разговора меня не покидало чувство, что мы сидим перед лицом Божиим, и, может быть, впервые в жизни, это было для меня абсолютно «ненапряжно». Я просто чувствовал присутствие Бога как некоего молчаливого собеседника. Мне кажется, Ольга тоже это чувствовала. Я сидел рядом с ней на диване, взяв ее руку в свою. Сначала я робко держал эту руку, а затем, уже немного осмелев, поднес к губам и целовал ее. Потом прижал к щеке. Руки мне было достаточно.
В какой-то момент я вдруг вспомнил о времени, посмотрел на часы и ахнул, – было пять вечера. Я расспросил у Ольги, как доехать до православного радио, она объяснила и, засмеявшись, добавила, что позвонит в прямой эфир и задаст мне каверзный вопрос.
6. Листовка
Попрощавшись, я вышел на улицу. Сердце пело. Мне хотелось подходить к прохожим и спрашивать их о всякой ерунде, шутить, сходить с ума. Наступающий темный вечер казался родным, уютным домом. Когда я выходил из парадной, что-то мелькнуло у меня перед глазами, так что сразу я даже и не понял – что. Затем мне стало ясно, что мне бросилась в глаза листовка, висящая на электрическом столбе прямо напротив олиной парадной. Та самая листовка, которую я видел и сорвал на вокзале.
Ну что ж, видимо, от нее мне не уйти, подумал я, внутренне улыбаясь. И я застыл на минуту перед столбом, погрузившись в чтение листовки. Шрифт был достаточно мелким, сама листовка висела здесь, наверное, недавно, она еще ни разу не успела промокнуть от дождя. Итак:
МАКСИМ, БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ!
Братья и сестры! Дорогие товарищи! В нашем городе уже почти десятилетие возрождается православная духовная жизнь. Создаются православные храмы, открываются православные церковно-приходские школы, устраиваются ежегодные православные выставки. Налаживается диалог между исполнительной, законодательной ветвями власти и православной Церковью. В этих условиях Церковь ведет далеко неравную борьбу с разного рода врагами – сектами, еще недобитыми жидо-масонами в политической и научной среде, западными фондами, финансирующими различных врагов православной Церкви, и многими другими. Сектанты ходят по домам и раздают людям Библию, совращая их. Соросовские фонды проплачивают написание и издание учебников по русской истории, в которых православная Церковь упоминается от силы около ста раз, что является грубым искажением исторической правды (нужно как минимум – тысячу). Царь Иван IV Грозный описывается в учебнике как тиран и убийца, хотя православные историки давно доказали, что количество убитых в ходе во многом политически обоснованных репрессий было в несколько раз меньше, чем убитых в ходе репрессий в Англии в то же самое время. Инородцы заполонили наш город, они оккупировали рынки, построили мечеть, они женятся на наших женщинах, хотя известно, что смешение рас противно Божиему плану о человечестве.
И вот в это время, когда православная Церковь, воинствующая Церковь ведет далеко неравную борьбу, от исхода которой зависит судьба не только ее, но и всей России – внутри самой Церкви появляется пятая колонна, группа откровенных предателей, которые призывают к пересмотру всех ее традиций. Основателем этой секты (а в том, что это секта, никто из здравомыслящих православных людей уже не сомневается) является Максим Небов (настоящая фамилия – Бензелянский).
Обратите внимание, братья и сестры, Бензелянский – простой мирянин, не монах, не священник, не дьякон и даже не чтец! И вот он берет на себя ответственность духовного руководства буквально десятками людей, не считая тех, кто иногда приезжал к нему из других городов, а такие безумцы нашлись. Чему же учил Бензелянский своих «чад»? Он учил тому же, чему учили все еретики на протяжении всей истории нашей многострадальной Матери-Церкви - непослушанию, гордыне, опоре только на себя самого, а не на церковный разум. Он говорил, например, что верующему человеку для знания своей веры достаточно читать Библию и молиться Богу о том, чтобы Он помог ее понять. Каждый православный человек сразу увидит здесь ересь, – а где же Святые Отцы? Где Священное Предание? Что это за «православный протестантизм»? Мы знаем, что без чтения Святых Отцов спастись невозможно. А Максим и его приспешники, видимо, так не считают? Они что, думают, что могут спастись без Отцов? Задумайтесь над этим, братья и сестры, и особенно те из вас, которые хотя бы на секунду склонились к речам сего еретика.
Но вот два года назад Максим умер, однако, как в той поговорке, «дедушка умер, а дело живет». Сегодня в Z. и некоторых поселках в области существуют целые максимовские общины. Многие верующие симпатизируют его лжеучению. Максимовцы буквально везде – в благочинии и церковно-приходских школах, в светских школах, в магазинах, наконец, в прессе. Одна из активнейших максимовок в прессе – Ольга Чистова (настоящая фамилия – устанавливается). Заметьте, она работает в светской прессе. И это в сто раз хуже, потому что она распространяет ересь в среде неверующих людей. Ладно бы она работала в церковном органе, – его все равно почти никто не читает. Но по Чистовой внешние люди судят о православии! Представьте себе, какой вред православию она приносит! Она пишет в своих статьях (поверьте, нам очень трудно повторять ее мысли, мы делаем это исключительно в целях информирования), что православие превратилось в жречество, что у людей оно ассоциируется с требами – молебнами, панихидами, а совсем не со Христом, что нужно не свечки ставить и машины освящать, а читать Библию (чувствуете – та же максимовская протестантская идея!). Наконец, в своей последней статье Чистова стала говорить о каком-то «честном христианстве». Видите ли, в современных православных христианах она видит нечестность и призывает быть честными с самими собой, и тогда христианская миссия станет более легкой! Что же, по Чистовой, православие – это «нечестная» вера?! До чего же она договорилась!
Вот что происходит в нашем городе, братья и сестры! Подумайте, что Вы лично можете сделать, чтобы противостоять этой болезни церковного организма. Что Вы можете сделать с самой активной, на данный момент, максимовкой Чистовой. И помните, что, с православной точки зрения, физическая смерть еретика ради спасения душ многих и многих христиан – это не грех, а наоборот. Об этом учили нас наши Святые Отцы, – например, преподобный Иосиф Волоцкий. Дай же нам Бог сил и мужества следовать великому пути спасения и помогать спасаться другим.
На этом листовка заканчивалась. Я начинал ее читать, все время думая, что мне уже нужно бежать на радио, – и я говорил себе – «сейчас, сейчас, сейчас…», но когда я дошел до последних абзацев, где говорилось об Ольге, я, конечно, уже ни о чем не думал. Все это было так неожиданно для меня. Я стоял посреди раннего темного осеннего вечера, один, и смотрел в эти буквы на столбе. Все-таки, надо было идти. Выработанная многолетним опытом привычка – заводить в себе машину, которая при любых обстоятельствах выполняет взятые на себя обязательства, сработала.
Я повернулся и зашагал в сторону центральной улицы. Там на остановке я подождал автобус, довольно долго, так что пришлось немного понервничать, наконец, сел на него и проехал три остановки. В автобусе я еще достал свой экземпляр листовки, сорванный на вокзале, и перечитал сначала ее всю, а затем несколько раз конец. 17.45. Выйдя из автобуса, я спросил у прохожих, как найти такой-то адрес, и направился в указанную мне сторону. Сам я при этом абсолютно не думал о предстоящем выступлении (а надо было бы).
Что я испытывал? Когда я прочитал первую часть листовки, я просто посмеялся над местным фундаментализмом, которого и у нас в городе хватает и с которым я, кстати, во многом согласен (скажем так, если не по форме, то по содержанию). Но когда я дошел до последней части, то мне было уже не до смеха. Вообще-то, «по идее», я должен был бы испытать страх. Страх за самого себя. Ведь если Ольге угрожают, то это значит, что «под ударом» оказывается всякий, кто более или менее длительное время находится рядом с ней. То есть я тоже. В обычной ситуации я бы начал думать о собственной безопасности. Но ситуация была необычной. 17.50. Я был без ума от Ольги. Поразительно, но инстинкт самосохранения каким-то таинственным образом если не отключался, то, по крайней мере, отступал перед любовью. У меня не было страха. У меня было совсем другое чувство – возмущения и ненависти к людям, которые посмели заикнуться о такой мести, которые возомнили, что они вершители судеб вместо Бога. Я, конечно, понимал, от каких кругов исходит опасность для Ольги. От тех самых, к которым я сейчас иду. Появилась мысль – забить на выступление, а затем по церковным каналам наехать на Виталия и на всю его шарашку. У меня были такие возможности.
Как раз в тот момент, когда я подумал о том, чтобы не идти на радио, я, наконец, нашел его (немного поплутав по близлежащим улицам). Оно располагалось в старом здании действующего общежития, вход был со двора. Над дверью висела небольшая доска голубого цвета, на которой был изображен восьмиконечный крест, и надпись: «Православное радио Z.». 17.57. Я стоял в нерешительности перед дверью. «Господи, вразуми меня грешного, что мне нужно делать?» – повторил я три раза и после этого решил, все-таки, пойти. Не будем делать резких движений. Пусть все идет, как идет, а я попытаюсь повлиять на ход событий, не так резко, зато более основательно. Я перекрестился и вошел в студию без одной минуты шесть.
7. Наезд по всем правилам
Эфир начинался в полседьмого. Радио располагалось в нескольких небольших комнатах – прихожая, две главные комнаты, в которых находилась студия, и гостиная, в которой помещался главный редактор – раб Божий Виталий. Все комнаты были нешикарными по обстановке, обставлены довольно случайно – какими-то старыми шкафами, наполненными книгами, завешаны иконами, модными православными плакатами.
Виталий, наконец, вышел ко мне навстречу из гостиной, улыбаясь, правда, улыбка его была уже особой – слишком официальной. Она как бы говорила, что работать-то я с тобой работаю, да не думай, что, если бы ты не был секретарем митрополита, я бы с тобой даже здоровался. «Располагайтесь» – пригласил он меня к небольшому столику в редакторской, на которой стояли чайник, чашки (не все мытые), коробки с чайными пакетиками. «Начнем минут через двадцать» – сказал мне Виталий, сам вслед за мной присаживаясь за стол и начиная хозяйничать.
- Виталий – сказал я, выдержав небольшую паузу, чтобы он не заметил, что меня очень волнует поднимаемая тема, - я здесь в городе наткнулся на листовку, – с этими словами я вынул ее из кармана и показал ему, не отдавая (понятно, что он знал ее, может быть, он сам был ее автором), - и удивился. Вы случайно не знаете, кто их распространяет?
- Нет, не знаю, - соврал мне Виталий из-за идеологических соображений, совершенно не задумываясь (пальчики под столом перекрестил). Я знал, что он так ответит.
- Не знаете… Вообще, конечно, это уже нечто из ряда вон… - сильный долгий взгляд в его боязливые глаза – Митрополит будет очень недоволен, если я ему покажу это «произведение искусства», особенно вот с этим призывом в конце инквизиторского характера.
- Ну… Сергей… Как Вам сказать… люди обеспокоены. Они обеспокоены тем, что происходит в нашей Церкви. И когда пастыри безмолвствуют, или их речи невнятны, то народ церковный сам начинает защищать Церковь от врагов.
«Ах ты зараза».
- Я Вам скажу так, Виталий, что если у Вас в городе кто-то возомнил себя опричником царя Ивана Грозного, который ездит с железной метлой и мочит еретиков, и если общественные организации города никак на это не реагируют, больше того, чуть ли не потакают этому, то я немедленно, раньше срока, выезжаю к митрополиту, и настоятельно рекомендую ему, чтобы епархия официально отмежевалась от подобного рода деятелей.
«А то я немедленно пожалуюсь папе, и он вас всех поставит в угол».
Виталий немного опешил. Замолчал. Не выдерживал паузу для нового «контрнаступления», а просто не знал, что сказать. Он смотрел в свою чашку, на плавающий в ней чай. Тут вдруг в комнату вбежала молодая девушка, видимо, звукооператор, обычная православная, в длинной сероватой юбке, подзаношенном свитере, ничего, красивая (я задержал на ней свой взгляд).
- Виталий – сказала она, с любопытством посмотрев на меня, - у нас все готово.
- Да, хорошо, мы идем через десять минут, ведите эфир, - ответил машинально Виталий. Девушка исчезла. Виталий обратился ко мне, все еще не очень уверенно, - Сергей, я, конечно, понимаю Вашу озабоченность…
- Поверьте, - перебил я его, – митрополит будет озабочен точно в такой же степени.
- Да, я это понимаю, - наконец, сказал Виталий, что-то решив про себя, - я могу обещать Вам, что таких листовок у нас в городе больше не будет.
- Вот это дело, - улыбнулся я ему начальственной улыбкой, рассматривая извлеченный из вазы пряник, - это совсем другое дело. Виталий, мы же с Вами понимаем, что люди только-только пришли в Церковь. Они еще слабо отличают Церковь от комсомола и партии. Так вот нужно им как-то разъяснять это, нужно работать с людьми.
На все эти фразы Виталий кивал головой, мол, он со мной согласен.
- Да, конечно, - сказал он, - но, все-таки, с другой стороны… («все равно будет торговаться», подумал я) иерархия должна тоже дать понять, что разделяет нашу обеспокоенность происходящим. Причем это должно быть сделано четко, без всяких двусмысленностей.
- Да, конечно.
- Вот, например, Вы сейчас в своем выступлении могли бы об этом сказать.
- Но я не иерарх.
- Да, но Вы секретарь митрополита.
«Загнал меня, все-таки», с досадой подумал я.
- Хорошо, я готов это сделать – ничего другого мне не оставалось, - Но, Виталий, возвращаясь к Вашим обязательствам, - я, конечно, даже не поднимаю вопроса о том, что угрозы, которые расточались в этой листовке, могут быть, не дай Бог, выполнены. Это будет полный конец, – конец чего или кого – он должен был понять из моего выразительного взгляда.
- Да, я это тоже понимаю, - ответил Виталий, досадуя, что ему пришлось снова отступить от занятых позиций.
Но он, видимо, утешал себя тем, что это отступление чисто тактического характера. Или чем-то другим, мне не известным? Вообще разговор с ним оставил у меня странное впечатление. Вроде бы, победа была за мной. Административный церковный ресурс сработал. А, с другой стороны, кто их здесь знает, этих антимаксимовцев? По каким правилам они существуют? Да и насколько он реально контролирует все эти процессы? Я понял, что абсолютной гарантии мне все равно никто не даст. И радость моя поутихла. Ну ладно.
Думая об этом, я смотрел на книжную полку, находившуюся рядом со столом. Книг на ней было очень много – и все такие правильные, церковные, церковно-исторические. Ни одной «неправильной» книги. Среди них был и Новый Завет, правда, уложенный в какое-то роскошное малоупотребительное в реальной жизни издание на церковно-славянском. Глядя на него, я с улыбкой повторил про себя это выражение: «абсолютные гарантии».
8. Скандал на радио
Нужно было идти на выступление. Мы с Виталием поднялись, и он провел меня в студию, оборудованную по всем правилам, но достаточно бедно. Мы сели в записывающей части за стол, на котором стояли иконы, микрофоны, лежали ручки и бумага для записей. Напротив нас за стеклом находилось другое помещение, полностью заполненное разного рода аппаратурой. Перед нами за стеклом за большим пультом сидел молодой человек в черной рубашке.
Когда мы сели, Виталий сказал мне, что он пригласил на беседу известного Z.-ского богослова Александра Условного, который вот-вот должен был подойти. Условный, рассказывал мне редактор, преподавал в местном институте, организовал и курировал при благочинии богословско-пастырские курсы. Вообще, насколько я понял, Условный был человеком отца Игоря, а не Виталия. Но, видимо, они сотрудничали.
- Александр, конечно, большой болтун, - закончил свою характеристику Виталий, - иногда его несет так, что я сам удивляюсь. Но, все-таки, он нужный нам человек. Он помогает обосновать нашу позицию на языке современного человека. Читает все эти богословские, философские книжки – с некоторой брезгливостью добавил он.
- А Вы не читаете? – спросил я, улыбаясь, впрочем, вполне дружелюбно.
- Знаете, Сергей, не люблю я всех этих шмеманов, мейендорфов и прочих афанасьевых. Конечно, конечно, - продолжил он, видимо, предвидя мои возражения, - наверное, это все классика, наверное, я во всем этом ничего не понимаю, но все эти – между нами – евреи-иереи ни к чему хорошему не приведут. Условный их читает, но это не значит, что он полностью с ними согласен, он их просто использует.
- Но разве в данном случае национальность имеет значение?
- Национальность имеет значение в любом случае. Вон, Афанасьев писал, что якобы, вступая в Церковь, мы отказываемся от национальности как от ветхого человека. Это ложь. Мы русские, и наша вера – это русская православная вера, а не еврейская или какая-нибудь арабская.
- Ну а как же – «во Христе нет ни иудея, ни эллина»? Значит и русского в Нем тоже нет, – привел я довольно стандартное возражение, не особенно надеясь на его эффективность.
- Это все демагогия. Это абсолютно неверное, недуховное понимание слов святого апостола. Об этом мне, кстати, говорила матушка Людмила (игуменья местного монастыря).
- Но Сам-то Христос был евреем – здесь я привел уже свое любимое возражение, в таких спорах (а несмотря на свой фундаментализм, такие споры я все-таки вел) я выкладывал его, чтобы бить в самую точку.
- Не-е-ет – замотал головой Виталий с таким выражением, словно я проповедую новую ересь, - Сам Христос был Богочеловеком.
Мы бы продолжили этот интересный, хотя, в принципе, бессмысленный разговор, если бы в студию не вошел слегка улыбающийся молодой человек с бородой, в черном костюме, под которым была белая рубашка без галстука. Это и был Условный. Роста он был чуть ниже среднего, лицо – весьма выразительное: большое, можно сказать, толстое, крупный лоб, маленькие зеленые глазки. В руках у него был дорогой хороший черный портфель. Свое внимание он, естественно, обратил на меня как на незнакомца и одновременно как на человека, о котором ему, видимо, много говорили. Он смотрел на меня и улыбался, и в этой улыбке было какое-то прощупывание моего внутреннего мира. Я же улыбнулся ему так, словно хотел сказать: «Да ладно, что щупать. Не такой уж я сложный». Устал я от этих прощупываний.
Виталий нас познакомил. Нужно было начинать. Редактор – он же ведущий – осведомил нас о том, что по плану передачи, сначала я и Условный выскажем свое мнение о трудностях церковной жизни в Z. – всем было ясно, о чем идет речь, - а затем состоится общение со слушателеями в прямом эфире. Я отметил про себя, что мне, несмотря на все проблемы, было интересно поговорить с живыми людьми, верующими.
Уже буквально за десять секунд до эфира молодой человек за стеклом – Андрей – сказал нам, что хорошо бы помолиться перед прямым эфиром. Виталий охнул – “Опять забыли!”, - вскочил со своего места (то же самое сделали и мы с Александром) и быстро-быстро начал молиться вслух: “Царю Небесный, Утешителю, Душе Истины, иже везде сый и вся исполняяй, прииди и вселися в ны и очисти ны от всякия скверны и спаси, Блаже, души наша”. Я успел действительно обратится к Богу, попросить Его, чтобы Он мне помог. Мы снова сели.
За стеклом зазвучала какая-то невнятно-торжественная музыка, не то “Прощание славянки”, не то “Боже, царя храни” – это, видимо, отделяло нашу передачу от предыдущей. Андрей подал нам знак, что мы в эфире. Сначала заговорил Виталий. Он сказал о теме передачи, причем сделал это – в свете последних событий – довольно нейтрально, без всяких выпадов, затем представил гостей, меня первого – при этом он улыбнулся и слушатели, видимо, “услышали” его улыбку, а затем Условного. Потом ведущий обратился с вопросом ко мне:
- Дорогой Сергий, - он сказал “Сергий” для большей церковности, - что Вы думаете о сложившейся в нашем благочинии ситуации и, в частности, о некоторых… - он подбирал приличное слово – конфликтных тенденциях, которые, безусловно, огорчают всех нас – и мирян, и церковных иерархов.
- Да, действительно, огорчают – подхватил я его слова, - и я думаю, что вот от этого факта и нужно отталкиваться всем, кто, так или иначе, причастен к этим конфликтам. Дорогие братья и сестры. Я приехал к Вам от митрополита А., всеми вами горячо любимого Владыки, который не устает молиться о своей пастве, и эти молитвы особенно нужны сейчас, когда паства, фактически, расколота.
- Но, дорогой брат Сергий, - перебил меня Виталий, - на ком, с Вашей точки зрения, лежит основная ответственность в этом конфликте? – свой вопрос он сопроводил торжествующей улыбкой.
Делать было нечего. Надо было “платить по векселям”.
- Основная отвественность, на мой взгляд, и на взгляд Владыки, - добавил я, - лежит на тех, кто призывает к пересмотру важнейших традиций церковной жизни.
Виталий сиял, другого слова не скажешь.
- С другой стороны, - продолжил я, - мы всегда должны помнить, что есть не самые важные традиции православной жизни, которые действительно являются делом личного выбора каждого христианина. Ну и, наконец, самое главное – никто не имеет права брать на себя роль инквизиторов, которые решают участь еретиков в кавычках. Во-первых, кто – еретик, а кто – не еретик, решает Церковь, а не какие-то мирянские церковные группы. Во-вторых… мы, все-таки, не в средневековье живем… Хорошо это или нет, мы живем в современном государстве, где Церковь отделена от государства. Те, кто призывает или собирается устраивать физические расправы – под самыми благовидными предлогами – они просто действуют против Церкви, потому что если что-либо подобное произойдет, Церковь будет обвинена в мракобесии, станет маргиналом в общественной жизни. В конце концов, хочу напомнить Вам ветхозаветную заповедь “Не убий” – которую никто не отменял.
“О заповедях я вспомнил только под самый конец” – мелькнуло у меня в сознании. По векселям я заплатил, но при этом, большая часть моего выступления была посвящена тому, о чем я, а не Виталий, хотел сказать. Все-таки, Виталий был удовлетворен. Теперь он сможет вырвать это предложение о том, кто виноват в кризисе, и цитировать его везде, где захочет, не особенно обращая внимание на все остальное.
- Спасибо Вам, Сергий, мы надеемся, что Ваш приезд послужит умиротворению Z.-ской церковной жизни. Дорогой Александр, теперь мы хотели бы услышать Ваше мнение.
Александр охотно заговорил. На его лице изобразилось какое-то привычное для него удовольствие оттого, что ему, наконец, предоставили слово. Он больше всего был похож на фокусника, который приготовил для зрителей новый фокус и заранее ожидает их восторженную реакцию. Этот новый фокус он уже проверил на других зрителях, и поэтому он был уверен в эффекте.
- Ну что ж, я могу высказать свое мнение. Проблема, обозначенная Вами, - это проблема богословская. Сергий совершенно верно сказал, что главная ответственность за текущий конфликт лежит именно на максимовцах. В чем их основная идея? Их парадигма – слово, которые Алеккснадр использовал явно в расчете на произведение эффекта на провинциальное сознание – это пересмотр традиции. Видите ли, в чем дело – в этом мире можно существовать двумя способами – антитрадиционно и традиционно, то есть примыкая к христианской традиции. Существование антитрадиционное – это американский образ жизни, массовая культура, гамбургеры, секты, потребительское сознание, поклонение золотому тельцу. Существование традиционное, или, я бы сказал, традиционалистское, - это верность своей Традиции до конца, противостояние современному миру, духовность вместо материализма, патриотизм вместо глобализма и т.д. Эта дихотомия, эта пара противоречий – не гегелевская диалектика, а реальные кантовские антиномии, – эту заготовленную фразу Условный произнес с полной интеллектуальной серьезностью, словно его аудиторией были студенты МГУ, - То есть, проще говоря, это неразрешимое противоречие. Можно быть или по ту, или по другую сторону баррикад. На тему традиции и современности и их несовместимости писал изветснейший французский философ начала двадцатого века – Рене Генон. И вот теперь подумайте, братья и сестры, что предлагают максимовцы. Они нас запутывают. Они предлагают компромисс там, где он невозможен. Они как бы говорят – мы можем пересмотреть некоторые устаревшие элементы Традиции. То есть что они предлагают, братья и сестры? Они предлагают совместить Традицию и современность, Христа и Велиара. Нельзя “немножко изменить” Традицию. Ее изменение – это путь в сторону полного отказа от Традиции. Естественно, я не говорю о каких-то мелочах, о которых упоминал Сергий. Я говорю о важнейших вещах, ценность которых подвергают сомнению максимовцы, – монашестве, духовничестве, культе святых, отношения с инославными и т.д. Поэтому Вы можете не сомневаться – за выскопарными словами Максима и его адептов о том, что они ратуют за возвращение ко Христу, скрывается элементарная любовь к миру сему – ко всем этим супермаркетам, стиральным машинам, мобильникам (тут я глянул на его пояс, на котором висел чехол от мобильного телефона) и многому-многому другому. А апостол сказал – “не любите ни мира, ни того, что в мире”.
- Спасибо, спасибо Вам, дорогой брат Александр.
Виталий был явно доволен сильной антимаксимовской речью, прозвучавшей на фоне моей слабо антимаксимовской. И Виталий даже украдкой взглянул на меня, желая то ли сказать мне, что вот, мол, с кого нужно брать пример, то ли просто выяснить впечатление.
Впечталение мое было довольно грустным. С тезисами Условного я был не согласен по многим причинам. Во-первых, он, фактически, подменяет Христа абстрактной Традицией, а ведь на ее место можно, в таком случае, подставить любую другую традицию – например, иудейскую (или исламскую, которой, кстати, придерживался Генон). Во-вторых, то, что за идеями Максима на самом деле скрывается современность, в частности, супермаркеты, - это была чистая демагогия, ничем, вобщем-то, неподкрепленная. Я сидел и думал об этом, но говорить не хотел, потому что был связан взятыми обзательствами – перед митрополитом и Виталием.
- Есть ли у нас звонки? – спросил Виталий Андрея прямо в эфире, тот помотал головой.
- Хорошо. Пока звонков нет, я хотел бы спросить у Сергия – что Вы думаете о концепции Александра Условного?
“Концепции…”
- Ну… в целом я согласен. Хотя хотел бы отметить, что, все-таки, мы пришли в Церковь не за абстрактной традицией, а за реальным конктерным Христом. Нам ценна не традиция сама по себе, а традиция, которая ведет ко Христу.
- Да, конечно, - отозвался Александр, - я охотно принимаю эту поправку. Нам ценна не всякая традиция.
- Ну что ж, у нас есть звонок, – сказал Виталий, довольный тем, что вызвал небольшую дискуссию между двумя интеллектуалами, – Мы слушаем Вас, говорите.
Тут мы услышали голос женщины средних лет из телефонной трубки, с помехами.
- Отец Сергий, благословите рабу Божию Надежду!
- Благославляю – не задумываясь ответил я, - но только я не священник.
- Ой, извините. Я хотела Вас спросить. Я сегодня согрешила перед Богом, покрасила волосы. Вот не знаю, что мне теперь делать. Вы не можете мне что-нибудь посоветовать? Спаси Господи, – трубку повесили.
Александр от смеха схватился за живот.
- А что я могу Вам посоветовать? – ответил я, - Я никогда не был в такой ситуации. Если Вы считаете, что это грех – смойте краску, если это возможно. Если невозможно – расслабтесь, доставьте себе и другим немного удовольствия.
- Братья и сестры – с укором в голосе, перебивая меня, произнес Виталий – мы уже столько раз затрагивали в эфире эту тему. Повторяем вам, что красить волсоы – это грех, грех большой. Смывайте свою краску немедленно. Братья и сестры, неудобно перед нашим гостем, пожалуйста, задавайте вопросы по теме передачи, эта тема – церковный конфликт в нашем городе и как его разрешить. У нас еще звонок. Говорите, Вы в эфире.
- Благословите, раб Божий Пантелеймон, - услышали мы мужской голос молодого (лет 30) человека.
- Благословляю, я не священник, - привычно ответил я.
- Извините, у меня к Вам вопрос. Вот Вы сказали, что никто не имеет права вершить суд над еретиками. Но разве Вы не знаете, что многие Святые Отцы выступали за преследование еретиков? Среди них и Иоанн Златоуст, одни из виднейших отцов Церкви, – трубку не вешали.
Я заметил, что Александр и Виталий смотрят на меня и ждут, как я отвечу на этот вопрос, и понял, что они сами придерживаются почти такой же точки зрения, и их согласие со мной – исключительно тактического характера. Я подумал, что, может быть, это звонит человек, который собирается “привести приговор в исполнение”, приговор над Ольгой. Также я успел подумать, что сама Ольга, может быть, - и даже очень вероятно, - слушает нас сейчас.
- Послушайте, Пантелеймон, но неужели слова человека, пусть и святого, затмят для Вас слова Самого Бога, Который ведь ясно сказал: “не убий”?
- Неужели Вы думаете, что святитель Иоанн Златоуст не читал Библию? – это было слишком резко, так что даже Виталий и Условный испугались, что я “обижусь”, - но Вы считаете, что Ваше понимание заповедей лучше, чем понимание святителя. Но Сергий мы – не святые, а он был святой. Так же как Иосиф Волоцкий, Геннадий Новгородский и многие другие.
- Хорошо – начал я с другого конца, - но ведь святыми были и Нил Сорский, и Максим Грек, а они выступали против казни еретиков.
На другом конце замолчали. Я был рад этому, но еще больше я был рад тому, что я, может быть, впервые за долгое время, спорил не потому, что хотел переспорить кого-то, а потому что действительно был не согласен. Наконец, Пантелеймон нашел, что ответить:
- Хорошо, я с Вами согласен. Но тогда Вы должны признать, что кто-то имеет право придерживаться мнения одних Отцов, а кто-то – других. Вы можете думать, что казнить еретиков нельзя, а я, например, - что можно.
Теперь уже настал мой черед замолчать. Виталий и его друг еле скрывали победные улыбки. Я снова вспомнил Ольгу. И я вспомнил ее не в том смысле, что ей угрожает опасность, а в том, как она верила в Бога, ничего и никого не боясь.
- Знаете, что я Вам скажу, - начал я свой ответ, - скажу Вам честно, даже если бы ни один Отец не высказывался против казни еретиков, я все равно так думал бы. Потому что так сказал Бог. Помните в Евангелии эпизод, когда Христа не принимают в одном селении и его ученики предлагают свести на это селение небесный огонь. Но Христос говорит им: “Не знаете, какого вы духа”. Пантелеймон, узнайте, какого Вы духа.
- Я-то – духа православного, а вот Вы, по всей видимости, не признаете авторитета Святых Отцов. Я… - голос слушателя оборвался, потому что Виталий приказал Андрею “вырубить” его.
- Дорогие братья и сестры, давайте с должным уважением относится к нашему гостю, полемизируйте, но не переходите определенных границ, - сказал Виталий довольно равнодушно, скорее, чтобы соблюсти форму. Он ведь мог “вырубить” Пантелеймона и раньше, но не делал этого. Да и вообще, скорее всего, этот молодчик – из его организации. Так он и вылез из этой листовки.
- У нас еще звонок. Говорите, Вы в эфире.
Мы услышали очень эмоциональный голос женщины тоже средних лет, которая быстро-быстро говорила, почти не делая смысловых ударений между предложениями:
- Здравствуйте, раба Божия Светлана. У меня вопрос к господину Условному. Я правильно Вас поняла, что Вы против Традиции как таковой и за современность как таковую? Потому что если это так, то позвольте с Вами не согласится. Как раз традиция-то – это все, что осталось у нас, у современного человека. Ведь он же нищ, гол как сокол. А традиция дает ему все, традиция – это сокровища, которые мы за одну свою жизнь даже не сможем освоить. – она, видимо, заготовила большую речь, но Условный, который с самого начала пытался ее перебить, наконец, смог это сделать, когда Светлана немного перевела дыхание:
- Да чем же Вы слушаете, раба Божия Светлана! Конечно, я за традицию и против современности, а не наоборот, – ему было обидно, что единственный вопрос, заданный ему, оказался недоразумением, - конечно, я с Вами полностью согласен, полностью согласен. Я уже говорил о том, о чем Вы сейчас говорите – со злобой сказал он.
- Извините – только и сказала Светлана и повесила трубку.
- У нас есть еще звонки? – спросил Виталий у оператора. Тот поматал головой. - Звонков пока нет, времени у нас осталось немного. Мы можем подвести какие-то итоги. Лично мне кажется, что этот разговор помог выяснить какие-то важные проблемы, которые волнуют наше благочиние. И хотя споры были довольно острые, все-таки, это имеет глубокий смысл, соборный смысл.
“Надо же. Гладко звонишь” – подумал я.
- Я в свою очередь хочу сказать, что мы все принадлежим к одной традиции – православной, - резюмировал и Александр, - и что нам нужно искать единства, а не разделения, но единства на основе истинной православной веры.
“Почему они оба так неопределенно выступают? – подумал я, - что они вообще хотят сказать? К чему они клонят? А, они клонят к тому, что мы с Пантелеймоном должны помириться. Они за мир.” Глава общественной организации и ведущий богослов Z. смотрели на меня и ждали моего ответа на поставленный всем вопрос. Но я, видимо, выглядел немного странно. Я заключил это по их несколько испуганным взглядам. Дело в том, что после беседы с Пантелеймоном мне стало как-то не по себе. Странное чувство, у меня такого раньше не было. Как будто я полностью освободился от своей текущей жизни, текущих проблем, абсолютно забыл и про митрополита, и про Виталия, и свой разговор перед эфиром – и про свои обязательства – и даже про Ольгу. Я как будто все забыл, вышел из круга. В голове у меня вертелось лишь одно: “В вашей вере нет христианства. В вашей вере есть только человеческая кровь”. Я приблизился к микрофону, представил себе, как меня слушают тысяча верующих, и среди них Ольга, Надежда, Светлана, Пантелеймон, неизвестный мне отец Павел, отец Игорь и многие-многие другие. И сказал то, что было у меня в голове:
- В вашей вере нет христианства. В вашей вере есть только человеческая кровь.
Виталий был ошеломлен. Алсександр молча смотрел на меня. У ведущего было две стратегии: либо отреагировать и дать мне отпор, либо сделать вид, что ничего не было. Поскольку первый путь был связан с прямым и публичным конфликтом с посланником митрополита и времени на него не оставалось, ведущий выбрал второй путь:
- Дорогие радиослушатели, мы заканиваем нашу передачу, сердечно благодарим наших гостей и всех, участвовавших в программе. До новых встреч.
- До свидания, – сказал Условный.
Я молчал.
Как только Андрей показал нам, что мы вышли из эфира, Виталий набросился на меня:
- Сергей, то, что Вы сделали – выходит за всякие границы. Это нарушение наших договоренностей. Да у нас в эфире, когда мы еще не вырубали сразу же максимовцев, даже они мягче высказывались!
Александр молча наблюдал за этой сценой. Тут у меня вдруг зазвонил мобильный телефон. Я нажал на кнопку и услышал олин голос, такой родной-родной:
- Сергей, я все слышала, ты молодец. Не падай духом. Все слышали, что ты сказал, – она повесила трубку.
Я внутренне улыбнулся. Виталий продолжал еще что-то говорить, но я его почти не слушал, а отвечать не собирался. Извиняться за то, что я сказал, я, естественно, даже и не думал. Я простился с Условным, который так ничего и не произнес, и с Виталием, который понял, что все его угрозы-укоры не достигают цели и тоже как-то замолчал.
Когда я покинул радио, было уже около восьми. Ехать в соборную гостиницу мне жутко не хотелось. Я столько пережил за этот вечер, что мне было совершенно невозможно оставаться одному. Я набрал номер Ольги.
Часть III. Максимовцы
1. Пробуждение
Тишина. Утро. Моя учительница по географии говорила, что ее любимое время суток – утро. Окно. Я лежу на диване в гостиной у Ольги (проснулся довольно поздно – часов в десять) и смотрю в окно. Занавески-тюль сдвинуты в стороны, так что вся центральная часть окна свободна для просмотра. Сразу за окном – балкон, на котором стоят лыжи, какие-то мешки и велосипед для взрослых.
Ничего особо шедеврального за балконом я не вижу. Более или менее обычный городской пейзаж. Но мне сейчас и не нужно ничего из ряда вон выходящего. Если бы было на что смотреть, я бы не смотрел. Была видна часть дома напротив – точно такого же, только по внешнему виду (как мне показалось) чуть подряхлее. Оконные рамы этого дома тоже были, в основном, старые, бесцветные. На подоконниках за стеклами – горшки с цветами, кошки, магнитофоны. Между олиным и этим домами росли деревья, листвы на которых уже почти не было.
Я смотрел на все это и ни о чем не думал. Мне было достаточно этого тихого утреннего света, неспешности только проснувшейся и потихоньку раскачивающейся жизни. Мне были непротивны, даже наоборот, сонные лица пенсионерок, иногда проглядывавшие через стекла дома напротив. С улицы изредка доносились детские голоса, иногда радостно визжащие, иногда надрывно плачущие, иногда капризно требовательные. Временами я сышал и родительские голоса – как правило, женские, устало и привычно кричащие на своих детей. Жизнь пошла.
Вчера, набрав олин номер, я снова услышал ее голос и стал упрашивать ее чтобы она разрешила мне прийти к ней. Это, конечно, было хамство с моей стороны и “в мирное время” я бы себе такого не позволил. Но ситуация была – и оставалась – чрезвычайной. Ольга это понимала, да она особо и не сопротивлялась. Сразу скажу читателю, – чтобы у него не было иллюзий и ложных ожиданий, – что мы с Ольгой не сделали “этого”, потому что и она, и я рассматривали “это” до брака как грех. Я спал один. Могут, конечно, сказать, что мы ханжи. Но мне это без разницы.
Первое, что я сделал, когда пришел к ней домой – а это было уже в девятом часу – это обрушил на нее свой гнев. Сцена была забавной – я, человек, который имел всего лишь два свидания с Ольгой, ругал ее чуть ли ни последними словами за то, что она так легкомысленно относится к опасности, которая грозит ей и, между прочим, и ее сыну тоже. Самое главное – она даже и словом не обмолвилась об этой проблеме мне! Как будто я имел на такие тирады какое-то право. Она сидела в прихожей на тумбе для обуви и слушала меня с таким лицом, словно я ее отец, который, наконец-то, ругает свою дочь за ее нерадивость.
Потом она вдруг заплакала. Это было так неожиданно, что я сразу замолчал. Ее лицо, на которое я смотрел и, несмотря ни на что, любовался каждой его черточкой, легкой морщинкой, живыми, почти детскими глазами, ее лицо вдруг сморщилось, покраснело, волосы как-то сразу упали на лоб, прилипли к щекам, губы надулись. Краска на глазах расплылась. Она думала, что из-за того, что заплакала, стала очень некрасивой и ей стало еще хуже. А, на самом деле, она не показалась мне некрасивой, просто какой-то другой. Мы переместились в гостиную, где было удобнее плакать и обниматься.
Наконец, когда Ольга успокоилась, я еще раз повторил свой вопрос, уже не в риторической, а реальной форме – почему она ничего не говорила.
- Знаешь, я на самом деле так их боюсь, - это было первое, что она мне сказала. – Листовка, которую ты прочитал, - это не начало, а продолжение. Такие листовки они распространяют уже полгода.
- Полгода? – обалдел я.
- Да. Еще они звонят на работу и иногда домой. Так что я уже, можно сказать, привыкла – с улыбкой добавила она.
- Ольга, но ведь это все серьезно. Это угроза и тебе, и твоему сыну.
- Ну все, все, не говори мне этого больше – с раздражением сказала она, - я и так часто себе представляю, как они делают что-то с Антошкой – у меня сердце разрывается.
- Ну и что?
- Ну и что что?
- Ну и что ты собираешься делать?
- А что я должна делать, Сережа! Что ты мне предлагаешь? – спросила она, продолжая глотать и растирать по покрасневшим щекам слезы.
- Надо куда-то уехать.
- Куда и на какие шишы?
- Не можешь уехать – значит… - понес я и остановился. Я хотел сказать что-то вроде “веди себя поспокойнее”, но не стал.
- Я тоже об этом думала, Сережа, - она поняла меня прекрасно, - но я хочу жить, понимаешь. Я не хочу прожить свою жизнь в страхе за своих детей. Я не хочу быть заложником этого страха. Я буду делать то, что я хочу во имя Божье.
Я сидел рядом с ней, закинув ногу на ногу, и молчал. В одной православной книжке я вычитал, что, с точки зрения монахов, сидеть нога на ногу – это дерзость. С тех пор я отучил себя от этого. Но сейчас я подумал – какое это все имеет значение? Вот рядом со мной сидит человек, которого я безумно люблю, и который может стать трупом почти в любую секунду.
- Каждый раз, когда я пишу какую-то очередную статью в газету духовного характера – я дрожу, я боюсь, я постоянно думаю, что вот после нее “это” и случится. Но я спрашиваю у Бога, у Христа, что я должна делать – и Он отвечает, что мне нужно писать.
Я смотрел на нее как неверующий человек смотрит на религиозного фанатика. Мне вспомнились ее слова, что она ничего не боится. Вот и неправда, подумал я. По крайней мере, она старается ничего не боятся. Мы сидели молча в полумраке комнаты и мне хотелоь чтобы поскорее наступила ночь и я заснул. Как же я так попал-то? – думал я. Почему же я у меня все не как у людей? Почему я влюбился – и ведь серьезно влюбился – в человека, который воображает себя потенциальным мучеником и, видимо, ждет, что я тоже стану вместе с ней в один ряд? Она, конечно, никогда бы мне не сказала это открытым текстом – нет, она не такая. Она не стала бы мне говорить, как это хорошо – умереть за Христа и если ты веришь во Христа – то ты должен быть к этому готов. Никогда она так не сказала бы. Но в тайне она ждала, чтобы я разделил ее жизнь. Я и сам этого ждал.
Самое главное – какое здесь мученичество, если это просто обычный внутрицерковный конфликт. Больше всего меня убивала эта мысль. Ладно – мужество. Но ради чего? Ради узкой церковной группировки, которая ведет себя слишком вызывающе! Никогда я не думал, что мученичество может выглядеть вот так – обыденно, пугающе реально. Мы сидим на диване, рядом – таршер, там где-то – кухня, где может убегать молоко и вкусно пахнуть жареной кратошкой и курицей. А среди всего этого - смерть, не от случая, не от трамвая, не от болезни – это было бы еще ничего – а от своих религиозных убеждений!
Мученичество было для меня достоянием истории. Истории первохристианской и истории недавней, двадцатого века, но все равно историей. Это были какие-то далекие люди, жизнь которых была известна, их имена ассоциировались у всех с их смертью – и часто даже больше ни с чем. Это люди, которым “положено” было умереть за веру. Мне, видимо, так я считал, было не положено. И тут мне пришла в голову неожиданная для меня мысль – представь себе, что через сто-двести лет, если Ольга погибнет, она у других людей тоже будет ассоциироваться с мученичеством. Некоторые ничего другого знать о ней не будут. Это ты видишь ее живой, полной сил, творческой энергии, земной любви, даже панического страха, который она так хорошо скрывает, - а в истории все это сотрется. А, может быть, будет по-другому – ее не будут считать мученицей – учитывая ее взгляды. Не будут одобрять и убийства, но и венца не признают.
- Знаешь, ты можешь, конечно, долго думать – как ты ко всему этому относишься, - сказала мне, наконец, Ольга после долгого молчания, - но мне кажется, что сегодня на радио ты уже сделал свой выбор.
И ушла к себе, спать.
2. Леша-терапия
Когда я дошел до этого места, вспоминая наш вчерашний разговор, я услышал, что двери кто-то открывает ключем. Наверное, это Леша, подумал я. Ольга с раннего утра ушла на работу. Леша уводил Антона в детский сад. Утром я слышал, как Антон, которого, видимо, одевали, спрашивал у Леши, почему дядя Сережа спит в гостиной и – будет ли так всегда. Если будет, торжествующе рассуждал Антон, то значит, он прав, Сергей будет вместо Игоря, а сам новый избранник – глупый - этого не знал.
Да, это был Леша. Пока он открывал дверь и раздевался, я, наоборот, одевался. Я даже успел сложить белье в диван.
- Здравствуйте, - сказал он мне, когда мы, наконец, встретились.
- Здравствуйте, - ответил я.
Мы были рады друг другу. В прошлый разговор у нас утановился какой-то внутренний контакт. И хотя я тогда ничего не сказал на его братские увещевания, он понял, что услышан.
- Проходите – указал он рукой на кухню, - сейчас будем завтракать. Ну Вы им, конечно, врезали вчера… - вдруг с улыбкой сказал он, видимо, выразив то, что давно хотел выразить, наверное, он об этом только и думал.
Я в ответ тоже улыбнулся – после вчерашнего разговора с Ольгой мне не хотелось снова поднимать эту тему. (Хотя, с другой стороны, это было неизбежно.) Почему? Потому что это был “головняк”. Проблема. Выбор. Пока Леша мыл руки, раскладывал содержимое сумки, я стоял и осматривал кухню, а в голове у меня все вертелась эта мысль, что нужно сделать свой выбор.
Кухня была хорошая, изящная. Она не была похожа на “производственное помещение”, как это часто у нас случается. Скорее, она была похожа на кафе, как это ни странно, по крайней мере, своей атмосферой. Газовая плита не бросалась в глаза, хотя стояла на своем обычном месте - в центре, у стены напротив двери. Окно – зановешено какими-то шоколадными занавесками. На подоконнике много горшков с цветами, которые уже так разрослись, что занимали не только окно, но и близлежащее пространство – шкаф, часть стены слева. Кухонный стол, стоявший напротив плиты, на первый взгляд, тоже был достаточно обычным, но над ним на стене висели какие-то странные многоярусные полочки, на которых стояли маленькие иконки, фотографии, сервизы.
Иконы святых соседствовали с фото Ольги, Антошки и Леши. Ольга на фотографии сидела с Антоном на скамейке в каком-то залитом солнечным светом местном парке. Она была в великолепном голубом платье, легком, чуть покрывавшем колени. Да, на мученицу она была совсем не похожа. Обычная молодая интересная женщина. И только взгляд ее выдавал – какой-то неожиданно глубокий, легкий, полный жизни. “Как это похоже на Олю – подумал я – безо всяких псевдорелигиозных комплексов помещает фото и иконы “на одну доску”. И после этого так естественно было подумать – и я подумал – “так и оставайся с этими людьми, раз ты их уже любишь. А все остальное – все это наносное, внешнее, не имеющее к делу никакого отношения. Это вторжение внешних сил”. “Наносное, внешнее” – повторял я эти слова, уставившись в окно – дворник, старик лет пятидесяти, неспеша убирал с улицы листья. Наверное, я остановил на нем свой взгляд, потому что это необычно – дворник-мужчина.
И, все-таки, возвращаясь к полочкам над столиком, подумал я, это непринято – помещать фото и иконы вместе. С другой стороны, вешают же благочестивые старушки в свой красный угол фото старцев или даже своих духовных наставников. Но это же духовные люди – скажут они протяжно-осуждающе.
Я думал обо всем этом, но делал это машинально, на самом деле, я думал о другом – о своем выборе. И тут мне пришла в голову простая мысль – ты, в принципе, можешь не разделять взгляды максимовцев – я их и не разделял, несмотря на стычки с Виталием и Александром, - но ты должен защитить человека от опасности, кем бы он ни был. За этой мыслью мне открывалось хотя бы частичное успокоение от постоянной нервотрепки. Но потом подоспела – как раз “во время” – совсем другая мысль: если Ольга – в прелести, если она отпала от Бога, то эта опасность может быть наказанием Божьим. Эта мысль, конечно, не успокаивала меня, а, наоборот, ввергала в еще большее смятение. Я оказывался в круговороте каких-то темных сил, связанных с Ольгой. И если я не реагировал на заблуждения Ольги – а я на них уже не реагировал – то я тоже мог быть подвергнут наказанию.
И вот здесь я упирался в некий очевидный для меня тупик или угол – я уже не мог считать Ольгу темной силой. И совсем не потому, что я ее любил. Нет. Просто то, что она говорила и то, как она жила, делало для меня очевидным правоту многих ее мыслей. Для меня это, конечно, был шок. Целый мир внутри меня рушился на моих глазах. Стоя на кухне и смотря в окно, я вдруг понял, что за эти два дня знакомства с Ольгой я сильно изменился. Я прикоснулся к свободе. Я чувствовал себя бабочкой, выпорхнувшей из тесной куколки.
Самое главное и самое обидное во всем этом заключалось в том, что почти все мысли, которые мне говорила Ольга, приходили мне в голову и раньше, причем очень давно. Но я их, естественно, гнал. То, что отношения с духовником превратились в какие-то унылые формальные регулярные “явки с повинной” – ведь мне было известно это и раньше, без Ольги. Почему же я не поставил перед собой этот вопрос? Разве это – догмат? Разве я не знал, что, читая Новый Завет, я всегда видел существенную разницу между первохристианством и современной Церковью – и наши иереи казались мне современными фарисеями, а Новый Завет всегда воспринимался как “слишком протестантская” книга? Разве я не знал, что для многих верующих в России Христос очень часто терялся среди целого сонма святых во главе с Богородицей?
Почему я давил в себе все эти мысли? Я воспринимал Бога как Существо, Которое требует слепого послушания. Которое не принимает никаких вопросов. Но это не новозаветный Бог. Христос сказал: “Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся”. Блажен тот, кто ищет правду. Бог всегда поможет ему и благословит его.
Бог уважает мою личность и мой выбор. У нас многие богословы так часто повторяют эти слова о ценности личности. Но они, к сожаленнию, не всегда соответствуют реальности церковной жизни. Как только человек вступает в нее, от него требуют беспрекословного послушания абсолютно во всех вопросах. Наше дело, говорят нам, не искать и не думать, а слушаться батюшек. Батюшкология. Получается так, что Бог-то нас уважает, а вот иерархия – нет. Христос умывал своим ученикам ноги, а наши священники протягивают нам руки для поцелуя.
Все эти мысли повалили одна за другой, я только успевал им удивлятся. Все они сидели во мне. Для меня они были большой неожиданностью. С одной стороны, я был рад этой перемене, с другой – боялся ее. И тут я снова вспомнил об опасности, которая грозит Ольге. Все пошло по новой.
Наконец, в кухню вошел брат Ольги и я был рад “зацепится” за это чтобы хоть как-то остановить весь этот противоречивый – и притом циклический - внутренний поток. Леша был в каком-то приподнятом настроении, даже что-то напевал, по-моему, “Не смотри, не смотри ты по сторонам, оставайся такой, как есть, оставайся сама собой..." Хорошая песня.
- Алексей, а что Вы преподавали в школе? – спросил я его, когда он начал готовить яичницу.
- Историю – ответил он с готовностью, не оборачиваясь.
- О, так мы с Вами коллеги.
- Да, это хорошо.
Тут же я подумал, что я выше его по социальной иерархической лестнице – я работал в универе региональной столицы, а он – в школе обычного провинциального городка, да и, к тому же, не работал. Но, насколько я мог заметить, Леша даже и бровью не повел по этому поводу.
- Я люблю историю – сказал он, видимо, о чем-то вспоминая.
- Леша, а как Вы относитесь к современной истории и к тому, что Ваша сестра может в нее попасть?
Леша улыбнулся.
- Ну что же, я думаю, что она уже в нее попала.
- Вы не боитесь?
- Чего?
- Всех этих угроз.
Тут Алексей совершенно неожиданно для меня очень громко рассмеялся, даже обернулся и внимательно посмотрел на меня, впрочем, безо всякой злобы:
- Вы серьезно?
- Ну да, а что?
- Ну, во-первых, я думаю, кишка-тонка у всех этих фундаменталистов реализовать эти угрозы.
- А во-вторых?
- А, во-вторых, двум смертям не бывать, одной не миновать. Помните “Поучение” великого князя Владимира Мономаха? Он не боялся смерти, потому что считал, что смерть предопределена Богом. Ну, я, допустим, называю это словом “судьба”. Какой же смысл этого боятся?
Я был поражен. Все так просто и ясно. Мне, конечно, захотелось напомнить ему, что слово судьба и слово Бог – все-таки, разные, и лучше верить в Бога, чем в судьбу. Но что-то подсказало мне, что я не имел на это морального права.
После завтрака Алексей ушел куда-то в свою и одновременно детскую комнату. Я остался в гостиной. Что я должен дальше делать? Об этом я даже старался не думать. Все настолько перепуталось, внешнее и внутреннее, личное и “общественное”. Куда я должен был теперь идти? “По плану”, составленному мной еще в родном городе, теперь я должен знакомится с максимовцами. Но мое подсознание сильно сопротивлялось этому – я не хотел добавлять новой информации, знал, что она еще больше меня запутает. А, может быть, еще больше подтолкнет мое неожиданное “полевение” и я не смогу сопротивляться этому процессу. В то же время, я понимал, что, вобще-то, я здесь не в отпуске, а на работе, и с меня могут потребовать отчета в любой момент. Например, мне может позвонить митрополит.
Тут я услышал звуки, доносящиеся из лешиной комнаты. Это был какой-то стук, затем несколько пропилов пилой, затем снова стук. Меня это заинтересовало. Я вышел из гостиной и направился к Леше. Я понимал, что это не очень воспитанно, но я уже переставал быть фарисеем и не обратил на это внимания. Оказалось, что Леша находился не в самой комнате, а на ее попроге – наполовину в комнате, наполовину в коридоре. Он что-то мастерил, сидел, обернувшись спиной ко мне и не видя меня. Приглядевшись получше, я понял, что он или делает, или чинит игрушку Антоши – деревянную машину с прицепом. Движения его были неспешными, точными, уверенными. Взгляд – который я мог иногда видеть, когда он оборачивался в сторону, - внимательным и цельным. Чувствовалось, что он целиком уходил в эту работу. Не в том смысле, что он был ее фанатом, жить без нее не мог. А в том, что он вкладывал в это свою личность, он мог бы, если бы захотел, вложить ее во что-то другое.
Я смотрел на него и думал: “Вот человек, который находится не в самых лучших обстоятельствах своей жизни. С женой разошелся. Пьет. С работы выгнали. Родной сестре – а значит, в какой-то степени, и ему - угрожают радикалы. И вот в этих условиях он начинает свой день с того, что доделывает деревянную игрушку для Антона. Не суетится, не бегает, не мучается над тем, как ему распланировать свой день… Просто садится и стучит молотком чтобы сделать игрушку для ребенка. Это и есть бытие, прикосновение к истокам жизни. А я – в каком-то небытии, оторван от этих истоков”.
- Это для Антошки? – наконец, обнаружил я свое присутствие.
- Да, хочу подарить ему на день рождения.
- Вы сами это сделали?
- Еще не доделал.
Я больше не хотел ему мешать. Вернувшись в гостиную, я уже знал что мне делать. Нужно чисто механически выполнять задание, которое возложил на меня митрополит. Нужно ехать дальше, а не паниковать и прыгать с поезда. Максимовцы так максимовцы. Надо двигаться вперед, а там уже – что Бог даст.
3. Вперед и только вперед
Первое, что нужно было сделать – вернуться в соборную гостиницу. Не столько потому, что уже неудобно было находится у Ольги – в принципе, я неудобства не испытывал, по-моему, ее родственники тоже, даже наоборот, они, похоже, были рады несколько оживить свое слишком провинциальное существование – сколько потому, что отец Игорь, конечно, будет недоволен моим отсутсвием и может даже рассказать об этом митрополиту. Я начал собираться. Перед отходом я, все-таки, не удержался и позвонил Ольге – просто так, потому что хотелось.
Ольга начала разговор с того, что не без некоторой веселости в голосе сообщила, что моя вчерашняя перепалка в эфире стала известной в светской прессе как новый виток “максимовского” скандала.
- Хочешь прочитаю, как называется передовица в нашей газете?
- Хочу – со страхом сказал я.
- “Посланник митрополита послал “антимаксимовцев”.
Мы дружно рассмеялись находчивости журналиста. Ольга заверила меня, что она не имеет никакого отношения к этой публикации, естественно, считает, что на такие темы нужно говорить совсем в другом формате – и когда есть возможность, делает это. Да и потом, она не представляет себе, как бы она смогла хоть строчку написать в газете обо мне. Ольга сказала, что некоторые другие газеты тоже сообщили об этом факте. Меня это, конечно, расстроило. Пролучалось, что я, вместо того, чтобы просто проводить консультации со сторонами, активно вмешивался в процесс, что могло не очень-то понравится митрополиту.
Ольга спросила меня, что я об этом думаю. Мне ее вопрос был некстати, потому что я не привык сразу делиться с другим человеком, по крайней мере, в некоторых вопросах. Но я все же сказал ей, что мне это не нравится.
- Сережа, ну ты, все-таки, не расстраивайся. Конечно, все это уже выходит за какие-то рамки. Но не спеши, может, это и к лучшему. Может, и митрополит тебя одобрит.
Ольга понимала, чем я озабочен. Выслушав ее, я вдруг понял, что сейчас моя профессиональная и личная жизнь пересеклись и я этого сразу не заметил. Я забыл, что Ольга – это не просто обычный человек, который сообщает мне какую-то информацию, а тот самый, которому я буквально накануне признался в любви. “Конечно, ты сам лучше знаешь, что тебе делать” – так она закончила свой монолог после некоторой паузы, когда я молчал.
- Спасибо тебе, Оля.
- Да не за что.
- Ольга, у меня к тебе важный вопрос – где собирается община максимовцев?
- Ты хочешь к ним придти?
- Да.
- Видишь ли, Сережа. Если можно так сказать, есть две общины максимовцев.
- Две? Час от часу не легче. И с обеими придется договариваться.
- Одна находится в городе. Собственно, ее и называют все максимовской общиной, потому что именно она требует немедленной канонизации Максима, постоянно проводит акции, митинги и т.д.
- А вторая? – сразу заинтересовался я этой новой загадкой.
- Вторую – почти никто не знает. Во-первых, находится она за городом, хотя и недалеко от города. Во-вторых, она абсолютно неактивна.
- А-аа, ну ясно. Мне нужна, конечно, первая.
- Да, наверное.
- Ну ты ходишь в первую? – спросил я, как о чем-то само собой разумеющемся.
- Хожу – не сразу ответила Ольга, - но редко. Иногда я хожу туда как журналистка. Вобще-то, чаще я хожу во вторую.
- Во вторую? – удивился я.
Меня, конечно, распирало от любопытства выяснить – что да почему – но, с другой стороны, не было уже сил так подробно влезать во все эти местные группировки. Объектом моего професиионального интереса, по крайней мере, была Z.-ская община. Я спросил у Ольги, как мне на нее выйти.
- Они собираются почти каждый день в одном из помещений бывшего Дворца пионеров. По-моему, у них будет собрание и сегодня. Пиши адрес.
Я записал.
- А кто у них главный?
- Главный у них – такой Ветренный Геннадий Петрович.
- Ну что, он очень ветренный?
Когда я вышел их ольгиного дома, настроение у меня было неплохим, можно даже сказать, хорошим. Когда же у меня хорошее настроение, я что-то напеваю. Напеваю я те песенки, которые крутятся по радио, его же я слушаю не специально, а всегда случайно. Ведь если слушать радио специально, то это похоже на грех, поскольку сбивается молитвенный настрой. Поэтому всякий раз, когда я вдруг в общественном транспорте - или где-то еще – натыкался на музыку, я неосознанно для себя жадно ее пил. И потом ходил и напевал.
Сейчас я напевал ту же песню, что и Леша: “Не смотри, не смотри ты по сторонам, оставайся такой, как есть, оставайся сама собой..." Песня хорошая. Вот мы все говорим – попса, попса, а пожалуйста – попса, но проблема затронута реальная. Мотив песни и ее текст были такими мощными, оптимистическими, жизнеутверждающими. Простенько, конечно, но одновременно человечно. Принцип Голливуда – доносить до массы людей вечные классические идеи в упаковке, которая будет охотно потреблена.
Ну и потом, эта песня была для меня актуальной. Сохранить свою идентичность среди всех тех событий, которые я переживал, было очень нелегко. Красные. Белые. Конфликты, интриги. Кто прав, кто неправ? Все это свалилось на меня. Я должен был найти среди всех тех голосов, которые есть внутри меня, те из них, с которыми я был согласен. Остальные же отбросить как внешние внушения. Но, несмотря на все это, я принял свою судьбу, то, что послал мне Бог. Выбор так выбор. Поиск так поиск. Споры – так споры. “… оставайся такой, как есть…” Но какой я есть?
Так думал молодой повеса, летя в пыли на почтовых. Снова я оказался на улицах Z. в начале рабочего дня. Погода, правда, была уже не такой идеально-осенней, как вчера. Временами накрапывал меленький дождик, впрочем, быстро заканчивавшийся. Еще иногда дул сильный ветер, почти ураганный. Мне-то было все равно (а что касается ветра, – так просто нравилось). Я был внутри. И из этого нутра я поглядывал на людей с более или менее равнодушным выражением лица. Я смотрел на людей и думал: «Куда же вы все-таки бежите? Ведь никто из вас этого не знает».
Немного заплутав в Z.-ских улицах, я, в конечном итоге, вышел на ту, которая вела к собору. Я не пошел сразу в гостиницу, решил, как и вчера, зайти в храм. Литургия, видимо, уже кончилась и те немногие, кто на ней был, уже почти разошлись. Кто-то из священников – не отец Игорь – служил панихиду. Если честно, я всегда больше любил бдения и литургии, чем панихиды и молебны. Но я, конечно, перекрестился и машинально помянул несколько своих усопших родственников. Обычно, заходя в будний день в храм, я ставил свечу Николаю Чудотворцу, и прикладывался к его иконе. Но сегодня я почему-то не захотел идти к свечной лавке. Я сел на одну из скамей в храме – сидя на ней, я мог видеть алтарь, - и просто стал сидеть. В соборе суетились свечницы, бабули, зашедшие, как и я, «на минутку».
Я смотрел на иконы. Иконы были обычными для такого рода соборов – в основном, синодального стиля, «классицистские». Были, правда, и новые, древнерусского стиля, но немного. Меня это не очень интересовало. Я глянул на икону Христа – довольно слабенькую, Христос изображался на ней как молодой человек, идущий со знаменем в руках. Глянул на другую, – та была получше, Спас нерукотворный. На ней взгляд Христа был таинственным, притягивающим, внутренним. Правда, мне не понравилось, что вся она была обложена золотыми цепями. Сидя на скамье, я почти не молился. Мне достаточно было тишины, в которой я пребывал.
Посидев так минуты три, я встал, и направился к гостинице. Я еще подумал, что Николай Чудотворец обидится на меня и накажет. Но потом отбросил эту мысль как бредовую. Внезапно меня остановила матушка, та самая, с которой мы спорили вчера по поводу отца Игоря. Лицо ее было радостным.
- Сергей, какой же вы молодец были вчера…
Мне было неудобно.
- Наш, конечно, (то есть – отец Игорь) Вами недоволен. Но, на самом деле, этих подонков давно нужно было поставить на место…
Я все стоял и, не зная что сказать, улыбался.
- Спасибо – догадался я, наконец.
По пути от церкви к гостинце я подумал: «Вот это и есть истина. Видишь, как Господь тебе ее очевидно показывает. Ты воспринимаешь все это как свою служебную проблему. Но это не так. Разуй глаза, – вспомни, что ты, между прочим, христианин. Ты сделал то, что должен был сделать. И при чем здесь все эти конфликты, митрополит и т.д.?»
Отец Игорь, наверное, приказал вахтерше, которая сидела у входа, сообщить ему о моем приходе. Как только я зашел в номер, он постучался и вошел.
- Благословите, батюшка, - сказал я ему и безо всякого желания поцеловал руку.
- Ну что, Сергей? Как Вы поживаете?
Вопрос-шифровка. Расшифровка: «Где ты ночевал, интересно?»
- Спасибо, хорошо. Видите ли, - начал я врать, еще, правда, не придумав, что буду говорить, - я зашел к одному своему старому другу в Z. и остался у него ночевать.
- Ясно – улыбнулся батюшка, перебирая в руках небольшие деревянные четки, - Я что Вам хотел сказать, Сережа. Конечно, Вы сами вправе решать, как и что Вам делать. Но я Вам очень не советую влезать в сам конфликт. Вы читали сегодняшние газеты?
- Нет, но я знаю…
- Вобще-то газеты уже давно не писали об этом деле – где-то полгода. И вот снова начинается…
Мне было очень трудно сказать ему то, что я потом сказал. Я очень трудно иду на возражение, на конфликт. Каждый раз это катастрофа.
- Я понимаю, отец Игорь. Но Церковь не может не реагировать на такие листовки, которые развешены по всему городу.
- Да, это мерзкие листовки, - сказал он и нахмурился.
- Вы это признаете? Но почему не реагируете?
- Я реагировал, но я… устал реагировать. Эта листовка далеко не первая.
- Ну и что? Это же не шутки – это реальная угроза конкретному человеку.
- Да, реальная угроза – опять согласился со мной отец и опять нахмурившись, – такая же, какой угрожают и мне.
И только здесь я понял, что все это время он скрывал от меня что-то важное. То, что он говорил, было правдой, но он не договаривал всего. Он боялся антимаксимовцев. То, на что он мне, быть может, невольно, намекнул, был его страх – у него же семья, двое детей. Я посмотрел в его глаза, – какие же они были тяжелые. За, казалось бы, обычным взглядом, скрывались какие-то неведомые мне, страшные глубины отчаянья. Такой вопрос к Богу, который ложился на его душу тяжелым камнем. Неразрешенный вопрос. Для меня было очевидно, что он верил в Бога. Но также очевидно было и то, что он на Него не надеялся.
- Да я не думаю, что их стоит боятся, - сказал я отцу Игорю, вспонив реплики Леши.
- Да? – переспросил он, – а Вы разве не знаете, что Максим, скорее всего, был отравлен?
- Нет, – поразился я, и замолчал - ну это официально установлено?
- Нет, не установлено. Но все максимовцы в один голос это утверждают. Скорее всего, так оно и было.
Я побледнел. Значит, оптимизм Алексея – это всего лишь нежелание видеть реальную угрозу. Отец Игорь затянул меня в свой страх, – тем более что это было не так сложно сделать. Получается, что для него православие было безопасной ритуальной игрой, связанной с размеренной и сытой жизнью. Православие не конвертируется в смерть.
Впрочем, это меня беспокоило меньше – главным стало то, что я снова вернулся в цикл страхов. С другой стороны, я не мог вернуться в него полностью, – потому что знал, что погибну на этом пути. Я должен был идти дальше, как и решил, иначе – конец. Пусть внутри у меня все дрожит от страха за себя, за Ольгу и Антошку и от ненависти к антимаксимовцам, пусть я хочу бросить все, остановить все и забиться в угол, я должен делать то, зачем я здесь. Мы расстались с батюшкой, почти ничего друг другу не сказав. Он убежал в храм, то ли на крещение, то ли еще на что-то.
Ему хорошо – у него были какие-то дела, а вот я должен был идти к максимовцам только часа через три, ближе к вечеру, и мне нужно было чем-то себя занять. Со мной была книга Лосского, но я как-то расхотел ее читать. Можно было позвонить Ольге, но неудобно было еще раз ее беспокоить, – совсем человек разучится работать. Это время – три часа – я, как ни странно, провел в высшей степени глупо и бесполезно – смотрел телек. Но в этом было какое-то особое удоволствие. Я, конечно, мог помолиться, тем более что мне это было нужно, мог почитать Евангелие, поспать на худой конец. Но нет. Первые два дела показались в данный момент слишком фарисейскими. Словно делая их, я бы утешал свое духовное самолюбие, делал перед собой вид, что я духовно расту. Тогда как я просто нервничаю. Спать же уже не хотелось (хотя вообще-то я не выспался).
И я оторвался, – тем более что у меня дома телевизор был только в комнате родителей, смотрел я его редко, а желание такое было. Я переключал все программы, посмотрел с десяток клипов по MTV, два раза (одни и те же) новости, наконец, какой-то голливудский фильм. Фильм, кстати, мне понравился больше всего. Название его я не помню. Сделан он достаточно стандартно, как и все голливудские фильмы такого рода, по принципу гегелевской триады – тезис, антитезис, синтез. Есть некое исходное состояние – парень с девушкой, которые любят друг друга (тезис). Затем парня соблазняет какая-то другая девушка, и эта измена разбивает предыдущее состояние (антитезис). Но затем, КОНЕЧНО ЖЕ, парень осознает свою ошибку, понимает, что он не любит девушку №2, и возвращается к девушке №1 – синтез, возвращение к прежнему, но на принципиально новом уровне. Девушка №1 принимает его не сразу, но все же принимает.
Фильм был сделан качественно, девушки подобраны тоже качественно – красивые и неплохо играющие. Все как по маслу. Хороший продукт. Я даже чуть ни прослезился в конце, смотря на последний кадр, как они обнимаются. В разговорах со своим другом, который не любит голливудские фильмы, я называю их аспирином. Они предназначены для американских обывателей, которые жутко устают от бешеной скорости жизни. Им нужен аспирин – таблетка от суеты, от обыденной, часто непредсказуемой жизни. Да и всем это нужно. Но только в Америке это превратилось в индустрию.
И вот я представляю, как можно сделать фильм, который разбивает эту голливудсо-гегелевскую триаду, – не потому что она плоха, а потому что слишком заезжена – и сюжет фильма останавливается на втором уровне – уровне антитезиса. Сюжетно это можно представить как смерть героя. Он умер и «не вернулся». У миллионов простых американцев произойдет сбой в программе. Они не выйдут на работу. Производство встанет. И все потому, что простой американец узнает, что далеко не все жизненные истории заканчиваются так просто и предсказуемо, как это описывают в средних голливудских сценариях.
Или даже не смерть героя, а буквальное повторение обычного антитезиса – он уходит к девушке №2, соблазнительной (более молодой и т.д.) и не возвращается. И так они все всю жизнь и мучаются. Девушка №1, – что она любит того, кто ее бросил. Парень, – что он любит девушку №2, которая, на самом деле, любит только себя и не него ей наплевать (вариант «стерва»). Девушка №2, – что любовь парня связывает ей руки. Ударим реальностью по утопическому американскому сознанию.
Возвратим права реальности. Проблема заключается в том, что на фоне голливудского кино реальная жизнь превращается в некую плохую копию, которая испытывает чувство вины перед «оригиналом» - кино. Да здравствует жизнь, которая преподносит нам такие сюрпризы, которые не сможет выдумать никакой самый выскооплачиваемый сценарист! Люди рождаются и умирают «раньше» или «позже» «времени», абсолютно несюжетно, нелогично, никого не спрашивая! Влюбляются не в тех, в кого надо и полезно, а в тех, в кого нельзя и абсолютно безполезно! Принимают совершенно иррациональные решения, просто заглянув в грязную лужу, созерцая догорающий окурок, помешивая в чашке чай, проезжая через город в автобусе, моясь в бане, стоя в очереди! Занимаются любовью, даже и не задумываясь о том, на каком уровне гегелевско-голливудской триады они находятся – первом, втором или третьем!
Уф, нужно было идти к максимовцам.
4. Ветренный и другие
И снова я «выхожу на охоту» под вечер. Как-то так получается, что моя работа начинается как раз тогда, когда у других она заканчивается. В этом для меня было что-то зловещее и даже ужасное, а, с другой стороны, притягивающее. На улице было уже почти темно, пять часов. Спешащие и бегущие куда-то люди – эта вечная декорация жизни – опять были у меня перед глазами. Они уже превращались в темные силуэты.
Не без некоторых проблем я, наконец, нашел нужную мне улицу. Особая трудность была в том, что, как я выяснил, бывший Дом пионеров – сейчас Дом творчества юных – стоял не на проезжей части, а во дворе, за несколькими домами. Как я и ожидал, Дом представлял собой типичный архитектурный образец советской сталинской империи. В нем была некая архитектурная идея, – на стенах я с трудом различил барельефы великих писателей, художников; вход в здание располагался на вершине невысокой псевдоклассицистской парадной лестницы с тремя колоннами. Но все это так давно не ремонтировалось, пришло в такой упадок, что уже было, скорее, насмешкой над творчеством, чем его прославлением. Словно бы это соответствовало модным постмодернистским идеям смерти автора. Дом стоял в темноте, освещение здесь было очень слабым.
Тем не менее, он функционировал. Кружки танцев, рукоделия, морской кружок, исторический – все это и многое другое, судя по стендам в холле Дома, в который я зашел, работало. Вахтеру я сказал, что мне нужно общество изучения наследия Максима Небова – так оно было официально зарегистрировано. «Аааа – сразу отреагировала пожилая женщина в очках – да, это Вам на четвертый этаж, комната 10». Подъем на четвертый этаж. Пока поднимался, постарался сосредоточиться. Не получилось. Просто помолился Богу, чтобы Он мне помог.
На лестнице и в коридорах Дома творчества юных не было безлюдно, – юных было немало. Наконец, этаж четвертый, комната 10. Дверь выглядела, как и многие другие, - старая, деревянная, сколоченная из нескольких фанер, уже кривая. Звонка не было. Я постучал, и, не услышав ответа, открыл дверь. Сначала я оказался в прихожей, из которой была видна основная комната – огромная, высокая. Из комнаты доносились смех и негромкие крики взрослых людей. Они спорили, смеялись, перебивали друг друга, кричали. Я их не видел, но, наверное, их было около десятка. В прихожей можно было раздеться. Здесь также была маленькая кухня – стол, на котором стоял электрический чайник, чашки, печенья, конфеты… Я снял куртку и повесил ее на стоявшую в углу вешалку (всего их было две). Чтобы не получилось так, что я подслушиваю, я поскорее шагнул в основную комнату.
Она, действительно, была огромной и по высоте, и по длине. Видимо, раньше здесь был какой-то особый кружок, для работы которого было необходимо именно такое помещение. Отапливалось оно не очень хорошо, было прохладно. Освещения тоже не хватало, – ярко освящалась только центральная часть в силу того, что в ней располагался большой длинный стол, за которым сидели собравшиеся, и на котором находилось несколько мощных ламп.
Итак, опишу обстановку в целом. Вокруг стола – члены общества, человек двенадцать. В основном, женщины средних лет, были две-три молодых девушки, четверо мужчин, один, который сидел во главе стола, видно, это и был Ветренный, ближе к пятидесяти. Ветренный был высокого роста, лицо отрытое, активное, совсем не стариковское. Глаза какие-то энергичные. За этим столом в углах были помещены два стола поменьше с компьютерами, принтерами, ксероксами. Вообще помещение оставляло впечатление, что в него недавно вселились люди, у которых есть некоторые деньги.
Люди эти сейчас замолкли и уставились на меня с любопытством.
- Здравствуйте – без малейшего смущения, даже, скорее, с какой-то внутренней усталостью сказал я.
- Добрый день – отозвался Ветренный.
Тут я буквально на секунду выпал из реальности и снова вспомнил об Ольге и опасности, которая ей грозит, о своем выборе и т.д. Жизнь снова показалась мне заведенной шарманкой, которую можно остановить, и заплакать. Но я не должен был этого делать. Я слегка улыбнулся и представился. Услышав мое имя и статус, и, видимо, что-то мгновенно вспомнив, они все сразу обрадовались. Я сначала не понял – почему, но потом до меня дошло, что они тоже ведь читают газеты и им, естественно, понравилась моя вчерашняя выходка.
- Мы очень рады с Вами познакомиться. Как Вы на нас вышли? - с улыбкой спросил Ветренный.
- Через Ольгу.
- Ааа… Ольга – она великий человек – ответил лидер максимовцев, – хотя… мы иногда с ней спорим. Я – Геннадий Ветренный, председатель нашего общества, которое ставит своей целью сохранение и развитие наследия Максима Небова, – произнес он фразу, которую, видимо, уже устал произносить.
Он направился ко мне, и мы пожали друг другу руки. Все это сопровождалось доброжелательными, – может быть, даже слишком, - улыбками остальных. Я был приглашен за стол и помещен по правую руку от председателя. Последний, видимо, был несколько смущен моим неожиданным приходом и переглядывался со своими товарищами по борьбе, – что делать дальше, продолжать ли их обычное собрание или как-то серьезно его изменить.
- Дорогие братья и сестры, – обратился я к ним, - я приехал к вам с благословением Владыки митрополита для консультаций по актуальным проблемам церковной жизни.
- Проблема у нас одна – антимаксимовцы – с агрессивной готовностью отозвался молодой человек, сидевший справа от меня.
Видимо, студент, интеллектуал, выглядел он довольно неряшливо, но не бедно. Я на это только улыбнулся.
- На самом деле, - «перехватил» разговор Ветренный, - Вы попали как раз очень удачно, потому что по вторникам мы собираемся первый раз на неделе и у нас в плане отчет по деятельности за предыдущие две недели. Делает его Анна. Анна, прошу Вас.
Анна, девушка лет 25, видимо, незамужняя, одетая весьма интересно – красное платье, изящный белый платок на плечах, – вышла из-за стола где-то в его конце, где она до этого оживленно болтала с подругой, сидевшей напротив, и направилась к нам, в начало стола. Она улыбалась, наверное, оттого, что Ветренный назвал ее Анной, - тогда как все знали ее как Аньку. Она встала рядом с нами и начала рассказывать, сначала несколько стесняясь меня, но потом уже довольно спокойно.
- Две предыдущие недели прошли достаточно бурно. В позапрошлый понедельник мы провели митинг у прокуратуры с требованием пересмотреть дело отца Максима и отреагировать на многие показания его друзей и родственников о том, что его, скорее всего, отравили.
- Не «скорее всего», а отравили, – грубо перебил ее, рисуя что-то ручкой на бумаге, лежавшей перед ним, все тот же «студент».
- Дима, я говорю так для нашего гостя, который еще не в курсе событий, и вообще не перебивай, - не полезла за словом в карман Анна.
- Есть ли какие-то результаты? – прекратил их перепалку Ветренный, которому было неудобно передо мной.
- Пока нет, – ответила Анна, все еще злобно смотревшая на Диму, - никто из прокуратуры к нам не вышел. Мы, правда, там же, на митинге, продолжили сбор подписей под требованием о перерасследовании дела.
Я подумал, что здесь Анне нужно было бы сообщить, сколько человек было на митинге и сколько подписей собрано. Но, вспомнив, что здесь присутствует всего двенадцать, я не стал этого уточнять.
- В четверг позапрошлой недели к нам приезжал наш друг из Санкт-Петербурга, профессор, академик Григорий Иванович Михельсон. Мы организовали его творческую встречу под названием «Россия как исторический лузер» .
- Не слишком ли радикальное название? – удивился я, глядя неопределенно в сторону сидящих передо мной.
Мне показалось, что такие формулировки – явный перебор.
- Нет, не радикальное, – не моргнув глазом, ответила Анна.
При этом она приблизилась к столу и взяла какую-то книгу, скорее, брошюру. Тут я заметил, что по всему столу были разложены эти маленькие брошюрки белого цвета. Один из экземпляров лежал и передо мной. Называлась она так: «Житие и мысли святого мученика отца Максима». «Неслабо» – подумал я и взял ее в руки. «Вы можете сохранить ее у себя» - сказал мне Ветренный. Тем временем, Анна быстро пролистала книгу, нашла нужное ей место и обратилась ко мне:
- Вот, пожалуйста. «История России – это полная ерунда». Так сказал отец Максим.
Я смотрел в ее глаза и думал о том, что, все-таки, есть на свете такие цельные люди, сознание которых укладывается в рамки одной брошюры. И я искренне позавидовал факту существования Анны. Вот так, все просто и ясно. И никаких тебе вопросов, сомнений, метаний. Зачем? Я искренне завидовал, но, в то же время, понимал, что я так не могу.
- Но откуда Вы знаете, может быть, на самом деле, он не произносил этой фразы? – задал я ей первый же провокационный вопрос, пришедший мне в голову.
- Произносил. К счастью, до сих пор жив человек… и даже два человека, – поправилась она - которые слышали эту фразу от отца Максима.
Все остальные закивали головами, заверяя меня своими – впрочем, доброжелательными - взглядами, что так оно и есть.
- Елена Петровна! – обратилась Анна к одной из сидящих за столом женщине средних лет, не особенно яркой, по внешнему виду, довольно робкой.
Та посмотрела на меня со страхом и закивала головой.
- Да, так оно и было, – сказала Елена Петровна, дрожа от волнения, - я даже помню, когда это было. Это был, – она закатила глаза наверх, как будто там были написаны все даты жизни всех людей с кратким содержанием их слов и поступков, - девяносто восьмой год. Да, девяносто восьмой.
- И я тоже прекрасно помню, как он это сказал, – вступил в разговор до сих пор молчавший молодой человек, постарше студента лет на десять, тоже интеллигентного вида. – Я – второй свидетель. Как сейчас помню – я вхожу в комнату, в которой жил отец Максим, он тогда уже тяжело болел и поэтому лежал на кровати. И он, переворачиваясь с бока на бок, произносит, разговаривая с Еленой Петровной (которая подметала): «История России? Это же полная ерунда!» То есть вот так вот именно, с вопросительной, а потом – восклицательной интонацией.
- Ну хорошо, не буду Вас больше прерывать, извините, - сдался я, но это, конечно, было только временное отступление.
- Ничего, ничего, - отозвалась Анна, смущенная и польщенная тем, что я перед ней извиняюсь, и продолжила, - По пятницам и субботам у нас, как всегда, катехизические курсы. Обычно я этого в докладах не говорю, но поскольку наш гость Сергей Витальевич этого не знает – то…
- Как построена программа курсов? – задал я приличный вопрос.
- В целом она построена стандартно. Изучение Библии, патрологии, истории Церкви. Отдельно изучается наследие отца Максима.
- Понятно – отозвался я, при этом присутствующие, наверное, не до конца уловили, что же мне понятно.
- В субботу и воскресенье у нас – как всегда – общинные службы. Службы проводятся только на русском языке, с частыми проповедями, чтениями Писаний и их обсуждениями. Естественно, обсуждениями руководят священники и опытные катехизаторы. Прошедшая неделя. Кроме регулярных плановых мероприятий, на ней была только одна акция – контркрестный ход во вторник, когда антимаксимовцы устраивали свой крестный ход, посвященный годовщине смерти Жозефа де Местра. Акция, – я имею в виду наша, – прошла великолепно, нас заметили, показали в новостях. Столкновения с противником не было, – нейтральным голосом констатировала Анна. Затем она улыбнулась. – Ну и, наконец, вчера, в понедельник, на православном радио Z. произошло потрясающее выступление гостя из епархии, присутствующего здесь Сергея Витальевича, который сказал воинствующим антимаксимовцам буквально следующее: «В вашей вере нет христианства. В вашей вере есть только человеческая кровь". Сергей Витальевич, мы все, члены максимовской общины, восхищены Вашим поступком, тем более что мы понимаем, чего Вам это стоило. - Здесь мне полагалось улыбнуться, что я и сделал, правда, без особого удовольствия. – Вы вписали в историю борьбы с этим, на самом деле, не антимаксимовским, а антихристианским движением, свою великую страницу, – сделала следующий ход Анна и это было уже слишком. «Надо же, подумал я, как быстро меня занесли в список максимовцев».
- На самом деле, я всего лишь сделал то, что посчитал нужным, - и это звучало, с одной стороны, как проявление скромности, а с другой, - как отказ от звания "почетного максимовца".
- Спасибо, Анна – сказал Ветренный и докладчица, довольная, удалилась на свое место. – Сергей Витальевич, Вы, наверное, хотели что-то сказать.
5. Бунт
- Да, конечно – отозвался я. Снова мне нужно было говорить людям неприятное. Как я устал преодолевать барьеры. – Дорогие мои, - начал я и тяжело вздохнул. – Вы, конечно, понимаете, зачем я сюда прибыл, и что скрывается за формулировками вроде «актуальные проблемы церковной жизни». Что же Вы здесь устроили за уличные бои? И главное – с кем вы воюете – с вашими братьями, такими же, как вы, христианами?
Я говорил, а сам при этом думал, что ничего-то они не воспримут. Все это им уже тысячи и тысячи раз было говорено и отцом Игорем, и даже митрополитом – когда делегация максимовцев приезжала к нам в город. Это, во-первых, а во-вторых, - я чувствовал, что, на самом деле, я говорю сейчас не как христианин, а как бюрократическое церковное лицо, для которого единство христиан – это не столько духовная, сколько административная ценность. В какой-то момент увещеваний я просто остановился и решил перейти к такой теме, которая меня реально задела, с которой я был действительно не согласен.
- Ну вот возьмите хоть эту вашу акцию – творческую встречу с Михельсоном. Во-первых, извините, но это глупо – устраивать встречи с таким названием и с такой фамилией участника встречи. Любой правый – да не то что правый, а любой русский человек - сразу же скажет: «Ну вот, опять евреи Россию поносят». Зачем так делать?
- А пусть скажет! – ответил Дима, вскочив со своего места, - Этим он лишний раз проявит свою тупость и ограниченность.
- Да, - солидаризировалась с ним и Анна, забыв прежние - видимо, неоднократные, - стычки – мы, может быть, именно для этого и устраивали эту встречу!
Я только развел руками.
- Ну и, конечно, само название – «Россия как исторический лузер» – оно носит… ну… извините, но какой-то ненавистнический характер.
Максимовцы молчали, ведь они уже привели свой главный аргумент. Вспомнил про него и я.
- Что касается высказывания Максима, – я не стал говорить «отца Максима» - Неужели Вы не допускаете, что он мог ошибаться?
Лица собравшихся слегка нахмурились.
- Конечно, мог, – ответил Ветренный, поскольку это был доктринальный вопрос и вся «стая» отводила вожаку первую роль. – Максим – это простой человек, такой же, как мы, со своими страстями. Но… с другой стороны, мы просто согласны со всеми его мыслями. В моих отношениях с ним всегда было так, что то, что он говорил, всегда сбывалось. Так оно и было. Мы привыкли доверять его мыслям.
Это был интересный ход. Теоретически это возможно, практически – нет. Здесь я вспомнил ту матушку из Владимирского собора, которая убеждала меня в «относительной непогрешимости» священников.
- Ну хорошо, это Вы – Вы его знали, Вы доверяли ему как человеку, который стал для Вас духовным отцом или братом. А вот я, так же как и многие другие люди, в том числе, между прочим, и антимаксимовцы, его не знаю. Почему мы должны ему доверять и верить каждому его слову?
Ветренный молчал. Он, конечно, мог мне что-то сказать, - как он говорил уже, наверное, тысячу раз на подобные возражения, - но понимал, что это вызовет свою очередь контраргументов. И это только заведет нашу дискуссию в тупик. А тупик в дискуссии с секретарем митрополита ему был не нужен.
И тут вдруг в возникшей напряженной тишине все услышали женский плач. Плакала Елена Петровна. Плакала как-то нервно, словно она сорвалась после тяжелой работы или душевных переживаний. Все посмотрели на нее.
- Елена Петровна, что с Вами? – спросил удивленный и немного испугавшийся Ветренный.
- Не-не-так, – ответила та сквозь всхлипывания. – Все было не так, Геннадий Петрович.
- Что не так?
- Эта история с отцом Максимом – все было по-другому.
- Как это по-другому? – теперь уже обалдел лидер максимовцев.
- Ну, то есть, с одной стороны так, а с другой – не так. Дело в том, что в тот вечер он действительно болел, действительно лежал на диване. Но эта фраза, которую мы цитируем, – она была частью большого разговора. А Витя услышал только ее. Разговор шел о современных школах. Мы говорили о том, что школы в упадке, что с этим можно сделать и т.д. Отец очень интересовался этим вопросом, потому что сам много лет был школьным учителем. И вот в какой-то момент я стала говорить ему об учебниках по истории, которые сегодня выпускаются. Я их не люблю, потому что в них Россия изображается как мрачное, отсталое государство. И отец Максим со мной согласился. Он тоже стал ругать эти учебники на чем свет стоит – в этот момент Елена Петровна улыбнулась сквозь слезы, вспоминая своего духовного наставника, - Вообще в последний год жизни он был страшным ворчуном. Все ему не нравилось – Церковь, государство, верующие, неверующие. Все это из-за его ревматизма. Так вот в какой-то момент он эмоциально так произнес: «Да эта история России – полная ерунда!» Но в данный момент он говорил об одном известном учебнике по истории России, который мы с ним хорошо знали.
По мере рассказа Елены Петровны лица сидящих за столом менялись «на сто восемьдесят градусов». Мне было чрезвычайно интересно наблюдать, как совершенно неподдельный, реальный страх появлялся в их выражении. Что эти люди боялись потерять? Лицо же Ветренного не просто изменилось, оно обратилось в какую-то маску возмущения и ненависти - давно в наших северных краях я не встречал такой стопроцентной эмоциональной насыщенности.
- Что – Вы – такое – говорите! – закричал он в буквальном смысле слова на бедную Елену Петровну, которая от этого крика еще больше внутренне и внешне сжалась. – Что – Вы – говорите?!
- Я говорю, Геннадий Петрович, то, что вы прекрасно знаете, и я говорила Вам это и раньше, но Вы больше поверили Вите, сказав, что его свидетельство – адекватнее общей позиции Максима, чем мое.
Видно было, что эта жалоба на «начальника» давно таилась в сердце преданной Максиму женщины. Трудно было сразу понять, что было мотивом для Елены Петровны, то ли обида, то ли желание постоять за правду. И вот теперь, когда я был здесь, эта карта была выложена на стол. Выложена в самую точку, ничего не скажешь.
Остальные зрители и – они же – участники этой интересной сцены, прослушав перепалку главных действующих лиц, тоже бросились в бой.
- Елена Петровна – категорично обратилась к ней Анна, – Вы должны отказаться от своих слов. Вы компрометируете наше движение в глазах представителя митрополита.
- Елена Петровна! – поддержал ее и авторитетный свидетель Витя – я все прекрасно помню, как мне сказал отец Максим. Если бы эта фраза на самом деле относилась к учебнику, как Вы говорите, то он пояснил бы мне ее.
- Витя, ну что Вы говорите? – ответила Елена Петровна, - да он Вас даже не видел, как Вы вошли в комнату, он и не подозревал о Вашем приходе, пока Вы не стали говорить.
Когда Елена Петровна еще произносила эту фразу, в другой части стола, а именно в начале, где я и сидел, началось уже нечто совсем другое. Вскочил Дима. В руке он держал брошюру и тряс ею в воздухе на уровне головы.
- Я чего-то не понял, – громко сказал он, обращаясь одновременно и ко всем, и как бы в частности к Ветренному, – вот эта книга, которую мы распространяем по Вашему распоряжению уже год, и некоторые из нас чуть ли ни карьерами своими жертвовали ради нее, уж средствами-то точно – эта книга что, не соответствует тому, что, на самом деле, говорил Максим?
Из этой реплики я понял, что вся группа максимовцев делилась на две части: «стариков», которые общались в живую с Максимом, и «молодых», которые его в живых уже не застали. Дима, да и не только он, принадлежал к молодым.
- Да нет, нет, Дима – вскочила уже, на сей раз, Елена Петровна, решив, что процесс, инициированный ею, зашел слишком далеко, – там в целом все правда…
- В целом? – перебил ее Дима громовым голосом.
После этого он сделал то, чего уж никто не ожидал. Он вдруг размахнулся и бросил со всей силы эту брошюру прямо в лицо Ветренному. Я было испугался и подумал, что он ее бросает в меня. Я даже дернулся немного в сторону. Брошюра, в свою очередь, шумно зашелестела листочками, перевернулась несколько раз и, наконец, дошла до места назначения со всей возможной точностью. Видимо, бросать, метать что-то Диме было не привыкать.
Ветренный не успел уклониться от удара, – через секунду он схватился руками за лицо и мы услышали его громкий крик. Видимо, книга попала ему в лицо тем единственным местом, которое может причинить такую боль, – переплетом, который действительно был довольно жестким.
Кстати говоря, уже сейчас, вспоминая все эти на самом деле неожиданные события, я думаю, что реакция Димы объяснима не только в обычном смысле этого слова – как обида на ложь старших по положению и по возрасту. Причем ложь в той самой сфере, где она больше всего недопустима. Это ясно. Но мне пришла позднее и такая мысль – Дима, осознавший, что лидеры общины – и не только Ветренный, но и Елена Петровна, - лгали ему, ощутил себя в каком-то ненастоящем, словно заколдованном ложью мире. И он захотел его расколдовать. Причем сразу, одним ударом. И он нашел в этом мире место, где лжи, фальши не будет абсолютно точно. Бросая в Ветренного брошюру, он как бы хотел найти подлинное в этой жизни. И нашел. Еще, - он бессознательно хотел проверить, настоящий ли сам Ветренный – и выяснил, что настоящий.
После этого началось уже что-то совсем невообразимое, – и подумать только, с чего все начиналось, с какого-то невинного спора с секретарем митрополита. Витя, Аня и некоторые другие молодые, раньше выступавшие на стороне Ветренного, после поступка Димы вдруг тоже вскочили со своих мест и с брошюрами в руках кинулись к началу стола. Я быстро встал и ретировался в один их углов большой комнаты.
Брошюры полетели в бедного Ветренного пачками, – после брошюр мужчины стали бить его, свалившегося со стула, ногами. Женщины, в том числе и Елена Петровна, закричали. За столом остались, в основном, «старики». Мужчины среди них сидели и смотрели на все это с нервными, напряженными лицами. Женщины истерично призывали их «сделать что-то», но они ничего не делали. Тем временем, молодые, сгрудившиеся вокруг Ветренного, только теперь уже не для почитания и послушания, а для избиения, скандировали: «Ветренный – Иуда! Ветренный – Иуда! Ветренный – Иуда!»
Напуганный до невозможного состояния, я взирал на это поистине фрейдово действо широко открытыми глазами. Совесть моя говорила: «надо помочь этому человеку». Если честно, я медлил. Во-первых, я очень понимал этих молодых ребят. Во-вторых, я их боялся. Кто их знает, как они отреагируют на попытки защиты Ветренного. Они же совершенно без тормозов. Видимо, такими воспитывал их Ветренный (за что сам и поплатился), такими они и остались, даже обратившись теперь против него.
Помолившись, какими-то нечеловеческими усилиями я начал приближаться к этой пульсирующей действиями и криками группе. «Сейчас мне врежут» – вертелось у меня в голове. Нельзя было так зацикливаться. Я уже видел лицо несчастного Ветренного, которое было жутко окровавленным. Он лежал на полу, уже не кричал, а молча терпел каждый новый удар ногой, – а они были довольно сильными, - прикрываясь руками, которые, правда, тоже были покалечены, в ссадинах, в крови. «Р-ребята» – промямлил я, сам не свой от страха, когда подошел к ним вплотную. «Ребята» – чуть громче сказал я, но снова был не услышан. «Ребята» – наконец, сказал я совсем громко, так что до некоторых это, наконец, дошло. На меня посмотрели Аня и Дима. «Ребята – перестаньте. Так нельзя. Это не по-христиански и не по-человечески». Я не стал им говорить, что это не по-максимовски. Дима, Аня и другие с неудовольствием посмотрели на меня, но все-таки, не стали переводить свою агрессию в мой адрес. «Успокойтесь» - сказал я и тем оставшимся, которые еще что-то хотели от Ветренного. Они от него отошли.
«Старики», сидевшие за столом, вне себя от страха переглядывались и боялись заглянуть в глаза молодым. Я заметил, что их стало меньше, – кто-то под шумок ушел, подумав, что участь Ветренного может ожидать и их. Это была какая-то невозможная сцена. Молодые – красивые, злобные, запыхавшиеся, испачканные в крови Ветренного, - смотрели на стариков. Своих вчерашних кумиров. Людей, которые духовно их родили, которые открыли им мир веры через христианство и особенно – через Максима.
Дима, конечно, был главным. Все ждали, что он скажет или сделает. И он сделал и сказал. Смотря прямо в глаза испуганным «старикам», Елене Петровне в частности, он крикнул: «Максим! Еврей Бензелянский! Будь ты проклят!» С этими словами он сорвался со своего места, бросился к ближайшей стене и плюнул прямо в огромную фотографию Максима, расположенную на ней. Максим был запечатлен, видимо, в последние годы своей жизни, невысокого роста мужичок с бородой, чем-то похожий на Льва Толстого. Он стоял рядом со своим домом – обычный старенький небольшой деревенский домик с огородом, и улыбался. Димина слюна попала ему в лицо и стекала по всему телу.
После этого Дмитрий быстрым шагом пронесся к прихожей, было слышно, как он срывает свою одежду с вешалки, открывает дверь и уходит. Анна, Виктор и остальные сделали абсолютно то же самое, – сначала прокляли «еврея Бензелянского», а затем плюнули в его фото и покинули зал.
Ну что ж, в своем отчете митрополиту я теперь мог похвастаться тем, что развалил – причем «с полтычка» – максимовскую общину, которая наводила ужас на всю епархию вот уже несколько лет. Правда, насколько я понял, автоматически усилилась община антимаксимовцев.
6. После бунта
За последнее время я давно не видел насилия и крови. Странно, что все это ушло в какой-то оказавшийся слишком далеким период моей юности. У меня возникло ощущение, что вся моя жизнь последнего времени была каким-то спектаклем, хрустальной вазой, которая разбилась мгновенно из-за одного удара. Лежащий на полу Ветренный, в луже собственной крови, тяжело дышавший, фактически, незнакомый мне человек, – обозначал для меня не просто страх, а какую-то другую реальность, ворвавшуюся и «спутавшую карты». Надо же, подумал я, я так долго искал этот Дом творчества юных, чтобы увидеть здесь избиение взрослого человека.
Тем временем, Геннадий Петрович перевернулся с бока на спину, начиная потихоньку приходить в себя. Лицо его было красным, скорчившимся от боли. Правая рука – на лбу. Он начинал что-то бормотать, сначала тихо, невнятно, потом – более разборчиво. Я понял, что он страшно ругался матом. Это выглядело смешно, – хотя было, конечно, не до смеха, – потому что он так выражал свой гнев, но из-за слабости он еле-еле выговаривал слова.
- … Дура… Дура… Какая же ты дура, Ленка!
Это он, видимо, о Елене Петровне. Та как раз уже подходила к своему несчастному оппоненту. Остальные соратники так и застыли на местах, или потихоньку уходили, словно боялись даже приблизиться к «источнику нестабильности». Елена Петровна присела рядом с лидером и стала его успокаивать. Сначала ее лицо по-женски эмоционально ужаснулось тому, что увидело. Да еще, наверное, из-за того, что она понимала, что сама во многом была всему виной.
- Ааах… Геночка!
- Кто тебя за язык-то тянул?! – не обращая внимания на ее испуг и не смотря на нее (глаза закрыты) – продолжил свой отчаянный монолог Ветренный, - Нет, ты скажи, кто?!
Вопрос этот был, конечно, чисто риторический. Ветренный был из тех людей - часто встречающийся среди начальствующих лиц, - которые в порыве гнева любили задавать такие вот риторические вопросы и играть в свою игру. Диалога не подразумевалось.
- Да как кто – ответила, тем не менее, Елена Петровна – Максим, я так думаю…
- Максим? Нет, не Максим… (опять ругательство) А лукавый!
Елена Петровна добродушно засмеялась:
- Лукавый? Да ладно тебе, Геночка. Просто все то, что мы так упорно воротили в последние год-два – все это сплошная лажа, и Бог нам это показал.
- Заткни-и-и-и-сь! – заревел Ветренный, перебивая ее, - ты всегда была пессимисткой. Ты всегда не верила в меня и в то, что я говорю. Вот, первая серьезная неудача и ты… - тут он остановился, потому что не смог дальше говорить, ему было больно, – рот был покалечен, а он слишком «разогнался» - и ты уже сдалась, дура!
Елена Петровна не стала ничего говорить ему в ответ, потому что, видимо, поняла, что это сейчас бесполезно. Но это не значит, что она согласилась с Ветренным, совсем нет. Я думаю, он сам тогда не был с собой согласен. Именно это она и поняла. И тут она сделала нечто неожиданное – она просто села рядом с Геннадием Петровичем, прямо в лужу крови, не побоявшись испачкать платье. Она стала его «ловить» – «поймала» в свою ладонь его «буйную головушку» и тихо-тихо прижала к себе. И он, еще немного помычав от боли и обиды, пометавшись, наконец, прижался к ее груди. Теперь она обхватила его уже обеими руками как мать маленького сына. Ветренный еще еле внятно бормотал что-то свое – чуть ли не то, что Ленка – все равно дура, но потом почти затих. А затем, примерно через минуту, в абсолютной тишине огромного зала раздались громкие мужские рыдания.
Наблюдая все это, я сидел на одном из больших столов для компьютеров. Прямо рядом со мной на столе лежала стопка листовок с большим жирным названием наверху, которое я только и смог прочитать на таком расстоянии: «КАНОНИЗИРОВАТЬ НЕМЕДЛЕННО!» Я усмехнулся. Вот и канонизировали. Тем временем, учитывая самые последние события, зал потихоньку покинули почти все сидящие за столом, – из них остался только один мужчина, довольно молодой. Видно было, что он – интеллигент, возможно, как и Максим, учитель в школе или преподаватель в Вузе, или еще что-то. В очках, в коричневой рубашке, с небольшой бородкой и усиками. Он осторожно подошел к Елене Петровне и уже успокоившемуся к тому времени Ветренному.
- Гена, тебя нужно перебинтовать – ласково сказала ему Лена.
Тот молча согласился. Помощь Виктора – так звали подошедшего максимовца, – оказалась очень кстати. Они усадили Ветренного на его же председательский стул, добыли из маленькой прихожей аптечку и Лена принялась за дело. В этот момент и я – действительно «засидевшийся» – попытался ретироваться, попрощавшись с главными действующими лицами. Но, как это ни странно, Елена меня задержала.
- Зачем Вы уходите? – спросила она.
- Знаете, мне очень неудобно… Наверное, это все из-за меня… - замялся я.
- Из-за Вас. Но Вы – наш гость. Я хотела бы еще поговорить с Вами.
- Да?
- Безусловно.
Так мы продолжили наше общение. Забавная это была сцена – Ветренный, кровь на лице и на губах у которого постепенно засыхала и поэтому он просто физически не мог говорить, но почти на каждую реплику Елены Петровны он как-то хотел отреагировать. И Елена, с нежностью обрабатывавшая и перебинтовавшая ему лицо и одновременно спорившая с ним каждым своим словом. Виктор – как мне показалось, интересный парень – тоже иногда включался в нашу беседу, поддерживая Елену.
- Сергей, сегодня произошло что-то ужасное и это не укладывается у меня в голове. И мне так жаль, что Вы, секретарь митрополита, все это видели и…
- и даже участвовал, – подхватил я.
- Да, даже участвовали. Но, с другой стороны, - на все воля Божья. Я Вам сейчас хочу рассказать все как есть, и мне уже не очень важно – секретарь Вы или нет. Я расскажу Вам это просто как человеку, как христианину.
- Это будет очень хорошо, потому что меня это интересует.
Елена с полминуты молчала.
- Когда был жив Максим, – все было проще. Помню, как я долгое время, это было где-то за год до его смерти, приходила к нему почти каждый день. Я убиралась, готовила, – у нас были дежурства с другими сестрами. Какое это было счастье, – просто находиться с ним рядом.
Я слушал ее и улыбался. И Максим мне все больше не нравился, – трудно было смириться с таким восхищением.
- Он был совсем другой, не такой, как я. И меня всегда это удивляло. Я все время в каких-то метаниях, сомнениях, кто-то меня все время сбивает, увлекает… Но как только я к нему приходила – все эти сомнения и метания улетучивались. Как-то сами собой что ли. У него было другое мышление.
«Все-таки он был для нее духовным отцом» – подумал я, вспоминая свои разговоры с Ольгой.
- Когда он умер… - я увидел, как лицо Елены побледнело, видимо, она снова вспомнила то время, нелегкое для нее, - знаете, жизнь остановилась. Это просто фраза, но поверьте, для меня это была реальность. Моя жизнь остановилась. Да и не только моя. Вот Генина тоже. Помню, как мы с ним вместе сидели на сорока днях по Максиму и пили горькую. Да Гена, помнишь? - Гена хмыкнул, что помнит. Какое-то время – примерно полгода – мы были просто парализованы. Здесь еще этот слух об отравлении.
- Слух? – переспросил я.
- Да, слух. Все-таки, это не подтверждено и, скорее всего, не может быть подтверждено. – Ветренный активно запротестовал. – И потом ко мне приходит Гена с ребятами и говорит: «Слушай, давай организуем движение за канонизацию» - «Зачем?» Гена, ты помнишь, как я задала тебе этот вопрос, или я выдумываю? – Гена покивал головой, - Вот этот мой первый вопрос – очень глупый и очень важный, он проскочил как что-то ненужное. Я задавала этот вопрос, а сама уже думала: «Да это же гениальная мысль!» Понимаете, Сережа, я уже так думала в тот момент. Вот какая я была дура. Геночка, ты правильно сказал, что я дура. Я дура, потому что согласилась тогда с тобой. – Геннадий снова начал протестующе мычать, - Гена, конечно, нашел, что мне тогда ответить – что это нужно Христу, что это нужно Максиму, и, наконец, что это нужно обществу. Все это было вранье, – это нужно было только нам, вот мне и ему, потому что через полгода мы выплакали себе все глаза.
Потом Елена Петровна на пару минут замолчала. Она делала в это время особо болезненную перевязку, – Ветренный застонал, а она его утешала и извинялась за то, что причиняла боль.
- Ну и потом… - наконец, продолжила она свой рассказ, - знаете, что еще было? Был страх потеряться. Мы все восхищались Максимом. В нем больше всего поражала его внутренняя уверенность. Он совершенно не оглядываясь критиковал тех, кого мы не привыкли критиковать, – Россию, Церковь, иерархию, традиционное богословие. Критиковал с точки зрения первохристианской православной Церкви. Понимаете, он обладал каким-то… как это сказать… «алгоритмом» что ли. Вот у него внутри был этот духовный алгоритм. А у нас не было. И поэтому…
- И поэтому вы решили увековечить его афоризмы, - вставил я и осекся, испугавшись, что они обидятся. Но этого не произошло.
- Да, и не только это… - согласилась Елена, - для нас его мысли были каким-то важным ориентиром. Но потом… во что это превратилось потом... – она снова замолчала, видимо, понимая, что это мне объяснять не нужно – я и так все вижу, не слепой.
Мысли мои постепенно после избиения Ветренного начинали приходить в порядок. И я уже смутно предчувствовал, что после последних треволнений в качестве «сухого остатка» у меня есть только разочарование. Да, хорошо, что максимовцы поколеблены, это большая удача. Но одновременно это было крушение моих надежд. Я понял, что, идя сюда, я подсознательно надеялся, что здесь «все похожи на Олю». Но больше всего максимовцы напоминали мне антимаксимовцев.
От моих грустных мыслей меня вдруг отвлек Ветренный. До этого он, вытерпев все перевязки, которые сделала ему Елена, полулежал на кресле и отдыхал. Потом, видимо, подумав, что я могу уйти (поскольку рассказ Елены закончился), он начал двигаться, делать какие-то усилия, поворачивать голову в мою сторону (хотя шея у него сильно болела, – видимо, несколько ударов ногами пришлись как раз по ней), шипеть. Его соратники запрещали ему пытаться говорить, но он был неумолим.
- С-с-сергей Виталич… - с большим трудом произнес он, и я вынужден был приблизиться к нему и внимательно слушать то, что он говорил, - С-с-сергей Виталич… В-в-временный… кризис… который переживает… наша организация… б-б-будет…
- Преодолен, – подхватил я его оптимистическую интонацию, - я понял, Геннадий Петрович. Нам пора расходиться. Вам нужно срочно идти домой!
«Нет, не будет преодолен. И мой кризис не будет преодолен» - думал я, разворачиваясь к выходу. Мы решили выходить вместе. Здоровые должны были одеться, а потом вернуться за Ветренным. Мы аккуратно – и довольно долго – одевали его и, наконец, вышли, где-то примерно в восемь, в девятом. В принципе, Ветренный передвигался быстро, но ему, конечно, была нужна помощь хотя бы одного человека.
Огромных трудов стоило объяснить вахтеру внизу, – что же случилось сегодня в Обществе наследия Максима Небова. Сначала сломя голову выбежали из здания четверо молодых, затем постепенно как-то странно выходили остальные. Наконец, сейчас шел сам Ветренный в совершенно жутком виде. Уж не знаю, что там говорила Елена Петровна, – наверное, врала что-нибудь про несчастный случай.
Как только мы вышли на улицу, я почему-то почувствовал себя намного легче. Наверное потому, что я оказался как бы на «нейтральной территории». На улице была прекрасная погода – ни капельки, ни облачка, тепло. Ветер, но редкий и тоже теплый. Елена Петровна заявила нам с Виктором, что поскольку Ветренный живет в одном с ней доме, и этот дом, в общем-то, недалеко, то она его доведет. Мне показалось, что здесь был еще какой-то мотив, – когда Елена закончила свой рассказ, я почувствовал, как она задумалась о чем-то, о чем сама говорила, крепко-крепко. Словно перед ней встала какая-то очевидная картина, или факт, которого она раньше не замечала. Это выражение глубинной задумчивости на лице у нее и было, когда мы с ней прощались. Если честно, я и сам хотел тогда остаться один, – уж слишком много было сильных впечатлений. Но Виктор сказал мне, что ему по дороге со мной, и мне пришлось идти с ним вместе.
Развернувшись в свою сторону, мы с Виктором почти одновременно выдохнули – устали.
- Что Вы думаете обо всем этом? – спросил меня Виктор минут через пять после того, как мы шли молча. Виктор при этом почему-то улыбался. Вопрос показался мне странным.
- Не знаю… когда я смотрел, как Ветренный лежит в луже из собственной крови, я вспоминал ту фразу, которую я сказал вчера на радио.
Виктор снова улыбнулся.
- Да, это верно - неопределенно сказал он. – И все-таки неудивительно, что все это произошло.
- Ну да, неудивительно – повторил я.
- Да я не в том смысле, о чем сейчас говорила Елена Петровна.
- А в каком?
- Ветренный забрал себе слишком много власти.
- Да?
- Да, когда общество еще только организовывалось, то он был всего лишь первым среди равных.
- Равных, то есть тех, кто знал Максима?
- Да, конечно, я имею в виду именно их. Он был одним из нас и он, вообще-то, не имел права так выдаваться вперед.
- Наверное…
- Вы слышали, как он сейчас разговаривал с Еленой Петровной? Вы думаете, он посмел бы так себя вести, если бы Максим был жив? Правда, Елена сама хороша, конечно. Она, все-таки, была его правой рукой. Она помогла ему стать таким, каким он стал. Поделом ему, этому Генке.
Вот так.
- А как Вы думаете, что будет с Вашей организацией? Вообще выживет ли она? – задал я ему вопрос по некотором размышлении.
- Я надеюсь, что выживет. После сегодняшней чистки, – ответил Виктор серьезно, - властью придется делиться. Сергей Витальевич, я хотел бы поговорить с вами как с представителем митрополита.
- Да.
- Я думаю, что переизбрание председателя в Обществе в ближайшее время неизбежно. Я – не последняя кандидатура. Если это произойдет, или, по крайней мере, если я стану более сильно влиять на происходящее в Обществе, – а это почти наверняка – то я готов на переговоры с Владыкой по поводу нашего сотрудничества.
Я был ошарашен. Я смотрел в глаза Виктора и пытался найти в них смех – я думал, что он шутит. Но эта была совсем не шутка. Во взгляде максимовца я увидел серьезный, деловой тон, не допускающий хоть каких-то других.
- Хорошо, я буду обязательно иметь это в виду, - ответил я после небольшого молчания.
Виктор, конечно, хотел бы, чтобы я проявил большую заинтересованность в его предложении. Но я этого не сделал. Во-первых, чисто по-человечески мне было слишком противно. Во-вторых, все равно пока что это были не более чем слова, да и человека этого я не знал.
После этого мы долго шли с ним, ничего друг другу не говоря. Я думал о том, что Общество похоже на какой-то эпицентр власти, как бы всасывающий все вокруг себя. И искажающий реальность, человеческие души – Ветренного, Елены, убежавших молодых ребят, Виктора. Когда мы прощались с Виктором, я не удержался и спросил его:
- Витя, а какое воспоминание о Максиме у Вас самое главное?
Он улыбнулся и задумался.
- Может быть, как он играет в футбол.
- Он играл в футбол?
- Да, в деревне были две команды, и он очень любил это занятие. Я с ним иногда играл, другие его духовные чада.
- Да, это интересно.
Мы расстались. Мне нужно было идти к себе в «келью» – собирать по кусочкам все то, что у меня было. Но, на самом деле, когда я, наконец, достиг своего номера в соборной гостинице (слава Богу, по дороге меня никто из знакомых не остановил), я переоделся, умылся и еще долго молился, забывая все, что произошло сегодня и - когда бы то ни было.
Часть IV. Альфа и Омега
1. Замысел
Если хочешь остаться – останься просто так
«Дискотека-Авария»
Снилось мне что-то странное. Какой-то темный тоннель, глухой и пустой. И меня в нем не было.
Следующий день был средой. Весь день лил дождь, довольно сильный. Из кельи своей я почти не выходил. Я вышел только один раз, когда вспомнил, что обещал Виталию поставить эксперимент и съесть мясо в среду, – чтобы проверить, действительно ли оно превращается в крысиное. Я понял, что в нашей трапезной мясо мне не дадут, и сходил в ближайший магазин – за колбасой. Эксперимент был проведен добросовестно, – съедено несколько кусков колбасы, ни один из которых в крысиную колбасу не превратился.
За обедом в трапезной ко мне подошла «моя» матушка и радостно сообщила, что уже второй день местные газеты – то одна, то другая – пишут о том, что православное радио чуть ли не одобряет распространяемые листовки, которые содержат призыв к расправе с «еретиками». Все это – по следам моего выступления. Меня это, как и ее, обрадовало. Правда, отца Игоря что-то не было видно.
Кроме этого, мне звонила Ольга. Это произошло ближе к вечеру, когда уже стемнело, хотя и не очень поздно – в шестом часу. Я очень ждал ее звонка. Почему не позвонил сам? Я находился в состоянии «закупорки», когда в сознании вроде болтаются какие-то мысли по поводу того, что нужно сделать, но почему-то это никогда не выходит на уровень реальности. Главное, что я в таком состоянии достаточно спокоен, словно так и нужно. Несмотря на все это, я очень обрадовался ее звонку.
- Алё, Сергей?
- Да, я. Здравствуй.
- Привет.
- Ну как ты после вчерашнего?
- Ты уже знаешь?
- Да, как ты понимаешь, я там всех знаю. Елену Петровну очень хорошо знаю. У нее настоящая депрессия. Не только у нее.
- А Ветренный?
- Ветренный – в больнице. Что-то у него там с носом нашли. Ужасно, конечно. Знаешь, Сергей, я начинаю тебя бояться, – это было сказано в полушутку, - ты прямо какой-то роковой человек. Куда ни придешь – везде…
- Ну, что везде?
- Везде какие-то последствия – я чувствовал, как она улыбается.
- Да, ладно, Ольга, не усиливай во мне чувство вины, оно и так довольно большое.
Ольга засмеялась моему продвинутому интеллектуализму.
- Я и не усиливаю, я просто удивляюсь.
- Да нет, настоящая депрессия – у меня – продолжил я разговор после небольшого молчания, когда мы немного отходили от первого обмена репликами. – Я вообще не знаю, что думать. Я никак не ожидал, что этим все кончится. Я просто прощупывал почву, закидывал удочки, довольно невинно, и тут вдруг такой взрыв.
Ольга засмеялась, теперь я уже не понял почему.
- Сережа, ну неужели ты не понимаешь, что ты виноват во всем этом в самую последнюю очередь?
- Нет, не понимаю, - ответил я, втайне радуясь тому, что Оля меня сейчас «вытащит». И она начала меня «вытаскивать»:
- Да с самого начала было ясно, что вся эта генина контора провалится. И даже Максим просил нас не ввязываться в борьбу из-за него, потому что это только усилит вражду, слухи, вранье и т.д.
- Да?
- Конечно. Я вобщем-то не рассматриваю слова Максима как пророчество, но он действительно оказался прав. Я тебе, кстати, об этом говорила.
- Ты думаешь?
- Да конечно. Больше всего мне жалко этих молодых ребят, которые ушли к анти – Диму, Аню, Витю. Их можно понять.
- Но разве ты сама не борешься с ними, с анти, как ты говоришь?
- Я не борюсь, Сергей, я просто делаю то, что хочу. А они называют это борьбой. Я знаю, что та или иная моя статья вызовет определенную реакцию, но… что я должна по этому поводу делать? На самом деле, у меня нет никакой ненависти к ним – они простые верующие люди, и я уважаю их веру, но… я оставляю за собой право что-то критически переосмысливать, отказываться от каких-то языческих с моей точки зрения моментов – вот и все. Я оставляю за собой право быть свободной христианкой.
Это была, как мне показалось, слишком рискованная формулировка.
- От чего же ты хочешь освободиться?
- От нечестного отношения ко Христу. От духовной инерции. Христос – это жизнь, а не смерть.
Слушая ее, я смотрел в окно, в котором дождь и темнота, казалось, навеки смешались друг с другом. Мы немного помолчали.
- Как твои? – спросил я Ольгу.
- Ничего, нормально. Леша все восхищается тобой. Антон спрашивает, когда ты придешь.
- Да?
- Я и сама хочу у тебя это спросить. Я жутко соскучилась. Может, ты заглянешь сегодня?
Как мне хотелось этого. Но что-то меня останавливало.
- Знаешь, сегодня я вряд ли смогу. Мне нужно побыть одному, переварить как-то то, что произошло.
- Но ведь можно переварить и вместе? Может быть даже это легче?
- Да, я знаю. Но, все-таки, - нет.
Ольга, конечно, меня не понимала. Я чувствовал, как она смущена моими словами.
- Оля… послушай, не думай, что я как-то изменил к тебе свое отношение. Я отношусь к тебе так же, как и раньше. Но сейчас мне действительно нужно сделать так.
- Хорошо – услышал я ее голос, скрывающий большое психологическое усилие. Мы попрощались. «Женщины всегда хотят всего и сразу» – подумал я.
После этого разговора мне впервые пришла в голову мысль, что сегодня уже среда, а в воскресенье мне нужно будет уехать. И это значит – перестать видеть Ольгу. За последние дни, – начиная с воскресенья, – я вел чрезвычайно интенсивную жизнь. Это было связано и с Олей, и с моими рабочими обязанностями. Я настолько глубоко включился в происходящее, что у меня вылетел из головы факт моего будущего отъезда. Я просто потерял его из виду. Сейчас я подумал, что мне трудно представить свою жизнь без всего этого, – без Ольги, без Z., без церковных интриг, духовных споров и даже без страхов за олину и свою жизнь. Я не «расстраивался», думая о предстоящем отъезде. Я элементарно, на подсознательном уровне не верил, что этого отъезда не произойдет. Как это будет? Я этого не знал.
Только в этот момент я вдруг вспомнил слово из какого-то социального лексикона – брак. Слово, по моему глубокому убеждению, не имевшее ко мне никакого отношения. Я не рассматривал свое будущее через это слово. И свои отношения с Ольгой тоже. Я просто любил ее, и все. И тут вдруг до меня дошло, что брак – это такая штука, посредством которой я смогу остаться с Ольгой в Z. навсегда. Словно это был какой-то козырь, выложив который, я бил карты всех остальных игроков.
Брак – это значит жить с Ольгой каждый день и каждую ночь, разговаривать с Антоном, Лешей, просыпаться и слышать за окном пение воробьев. Эта идея абсолютно меня ошарашила. Главное, что мне показалось, что она «доводит до логического конца» не только мои отношения с Ольгой, но даже и все эти конфликты максимовцев и анти. Это было уже, конечно, явным перебором, но в тот момент я почему-то был в этом убежден.
Абсолютно абсурдная идея – делать предложение Ольге на этой неделе, подумал я. Абсурд – знаю человека четыре дня, родители мои ее в глаза не видели, духовник тоже. Да, абсурдная идея, но, как и все абсурдное, именно она меня и привлекала.
С этими мыслями я и отходил ко сну, моля Бога, чтобы Он вразумил меня, что мне нужно делать.
В четверг произошли новые важные события. Во-первых, неожиданное развитие получило обсуждение в прессе православного радио, – было объявлено, что прокуратура временно приостановила его деятельность и возбудила уголовное дело по статье за подстрекательство к убийству. «Ничего себе» – подумал я, сидя перед телевизором. Я пил чай и ел бутерброд с сыром, было часов десять.
Сначала показали выступление пресс-секретаря местного прокурора, которая объявила эту информацию и обосновала решение своего начальника. Затем – несколько секунд выступал Александр Условный, который убеждал зрителей, что это «поспешное и слабообоснованное решение». В глазах Условного читались другие слова: «наконец-то я выступаю по телевизору». Потом репортаж кончился, а сама ведущая стала говорить о том, что общественное внимание к этой тематике привлекло скандальное выступление на этом радио секретаря митрополита Сергея Мединского, – то есть меня. В другом месте и в другое время я, может быть, отреагировал бы на это радостью, что вот, я на что-то влияю в этом мире. Но тогда я совершенно об этом не подумал, не до того мне было, – я размышлял, как это скажется на Ольге. Не вызовет ли это реакции со стороны антимаксимовцев? Хотя в принципе я был рад, что радио закрывается.
Погода за окном была великолепной. Вчерашнего дождя как и не бывало. Лучи яркого осеннего солнца пронизывали все пространство; пожалуй, солнца было даже слишком много. Я выключил телевизор. Оставшись наедине с собой, я как бы вернулся к своим вчерашним мыслям, – я уже не мог их остановить. Я словно раздваивался – одна часть меня, какая-то «верхняя», говорила мне, что мысль о браке, которая появилась у меня вчера, – это полный бред. Другая часть – «нижняя» – как будто вступая в дискуссию, поднимая брошенную перчатку, шептала, что я люблю Ольгу. Наконец, со временем появилась и еще одна, третья часть, компромиссного характера. Она говорила мне так: «Ну хорошо, хорошо, ты любишь, успокойся. Но только давай не будем торопиться. Вернись к себе в город, проверь свое чувство, а там - женишься. И все будет нормально, как у людей». Меньше всего мне нравилась первая часть. Больше всего – вторая.
И тут вдруг в какой-то момент этих борений (впрочем, весьма приятных) меня как будто прорвало, – слушай, да ты же можешь сделать ей предложение прямо сегодня вечером! Эта идея почему-то совершенно сбила меня с ног. Почему? Трудно сказать. Это было какое-то невозможное для меня углубление жизни, бытия. Жизнь становилась свершением. Сегодня, 23 октября 2004 года, может из довольно обычного, заурядного дня превратится в эпохальную дату. Дату, с которой начнется совсем другая жизнь, – жизнь вместе, сдвоенная жизнь.
Пораженный этой мыслью и все еще спорящий с ней, я буквально бегал по своей небольшой келье. Особо не разбежишься: коридорчик - комнатка, коридорчик - комнатка. Мне-то было не до этого, но со стороны это выглядело как сумасшествие. С этого момента я уже почти не сопротивлялся своей «гениальной» идее.
Руки у меня тряслись от напряжения. Я чувствовал, что прохожу какую-то «важную точку». Не выдержав всего этого, я схватил молитвослов, и бросился в собор. Было где-то часов двенадцать. Когда я вошел в храм, народу в нем было мало, – поздняя литургия уже кончилась, свечницы расхаживали по церкви, устало снимая с подсвечников догоревшие свечки, отвечая редким зашедшим на их «глупые» вопросы. На меня посмотрели с некоторым удивлением, – как я ни скрывал своего возбуждения, видимо, оно все-таки было в какой-то степени заметным (а может - просто женщины лучше это чувствуют). Я прошел в правый передел, увидев, что в нем почти никого нет, встал в отдаленном углу и, открыв книжку, начал читать молитвы.
Я хотел попросить у Бога вразумления. Сначала мне попадались акафисты разным святым – Николаю Чудотворцу, Ксении Петербургской, Александру Невскому. И я начал читать акафист Ксении, зная, что она помогает в делах брака. Но мне этого не хватило. Дочитав его, я перелистал на Псалтырь и погрузился в нее. Вот это было чтение. Бог и я, и больше никого. И все время когда я читал, у меня было чувство, что это я сочинил все эти строки.
Наконец, в какой-то момент я перестал читать и Псалтырь. Встал на колени на холодный каменный пол. И помолился: «Господи! Прости меня, я знаю, что я великий грешник и блудник и предавал Тебя много раз! Но по милости Твоей помози мне, блуднику, вразуми меня, могу ли я сделать так, как хочу!» Эти слова я повторил несколько раз. При этом я постарался как бы подняться над своим безумно любящим Ольгу сердцем. «Делай, конечно» – услышал я ответ.
В это время в центральном пределе появились два священника – один их них – отец Игорь. Начинался молебен. Десять-двенадцать бабушек собрались вокруг отцов, изготовившись петь и кланяться. Отец Игорь машинально глянул направо и увидел меня. Не знаю, что он подумал в этот момент. Лицо его было немым и закрытым.
Я, наоборот, радовался как, действительно, сумасшедший. Причем это было написано у меня на лице. Вообще-то я человек эмоционально закрытый. Но иногда меня странным образом прорывает; это был один из таких редких моментов. Я покинул собор, выпив перед выходом немного святой воды.
2. Кто Вы?
От радости я даже забыл, что для того чтобы сделать сегодня вечером Ольге предложение, нужно ей хотя бы позвонить. Только я об этом вспомнил, как вдруг увидел во дворе собора своего знакомого – раба Божия Виталия. И хотя по жизненному сюжету я должен был, наверное, несколько настороженно отнестись к его появлению, сегодня этот сюжет был явно нарушен и я был рад его видеть. Он тоже меня заметил. Оказывается, что он пришел ко мне. Я предложил ему не идти в мой номер, а немного прогуляться. Мы вышли за ограду, окружавшую большую территорию Владимирского собора, и пошли по главной городской улице. Все вокруг было мокро от шедшего вчера весь день дождя, и мы щурились от солнечных бликов на многочисленных лужах, больших и маленьких.
Лицо Виталия, которое я немного рассмотрел пока мы шли рядом молча, было растерянным. Сказать, что оно было явно недовольным – все-таки, неверно. Именно растерянность. Выражение его лица напоминало зависший или перегруженный компьютер, который не может переварить какую-то новую команду или информацию.
- Вы знаете последние новости? – спросил он меня так, словно заданный вопрос не очень сильно его волнует – хотя, по жизненному сценарию, это должно было быть так.
- Да, знаю.
- Что Вы думаете делать?
- А что?
- Мне кажется, что Вам нужно поговорить с прокурором… - он чуть помолчал, - а заодно и с губернатором.
Я молчал. Сразу сказать нет, – было бы слишком резко.
- Знаете, Виталий – решил я сделать неожиданный ход, - а ведь я не забыл про свой эксперимент с мясом в постный день.
- Да? – с улыбкой откликнулся он. Теперь, после «всего что произошло», это было для него детской шалостью.
- Да. Оно не превращается в крысиное.
- Значит, все-таки, врет этот Лавров.
- Врет конечно.
- Так Вы не будете разговаривать?
- Нет. Вы зашли слишком далеко.
- От Владыки?
- От Христа.
- Да ладно Вам, Сергей Витальевич… - протянул он, - Вы читали когда-нибудь Ветхий Завет?
- Когда-нибудь читал. Но ведь нужно не только читать эту книгу, но и понимать ее, и понимать сообразно времени, в котором мы живем.
- Вот то-то и оно, что весь этот Ваш «новомодернизм» – здесь раб Божий Виталий употребил слово, явно заимствованное из какой-то шибко умной богословской книжки, не подумав, что, все-таки, оно, в конечном итоге, означает, - прет изо всех щелей.
На это «прет изо всех щелей» мне ответить было уже трудно. Да и не нужно. Мы шли некоторое время молча. Город вокруг нас неоригинально прокручивал устаревший клип – с бегущими машинами и редкими прохожими.
- Я Вам скажу так, Виталий. То, что Ваша организация теперь поменяет свой облик – Вам к этому нужно просто привыкнуть. Смириться с этим. И, кстати, смирить своих слишком ретивых опричников тоже. И только не вздумайте что-то такое делать, Вы понимаете? - Виталий ничего не ответил, но молчал, понимая, что сейчас произносится приговор его движению, - Ваше общество будет жить. Да, оно будет жить. Вот об этом я готов поговорить с губернатором, если это будет нужно. Но оно будет жить в другом виде.
- Но Вы поймите, это радио создавалось усилиями огромного числа людей. Это годы неимоверного труда. И тут приезжаете Вы, и оно останавливается!
- Вы сами в этом виноваты. Вы сами это радио и закопали.
Виталий ругался про себя матом. Мы прошли еще немного молча. Вдруг я заметил, что бессознательно веду Виталия к дому Ольги.
- А вообще, конечно, - снова заговорил Виталий, уже как бы отходя от предыдущей, слишком взволновавшей его темы, и обращаясь к какой-то другой, еще не совсем ему ясной, - Вы какой-то странный, Сергей Витальевич, – я улыбнулся, – вчера к нам пришли четверо из максимовской общины, сказали, что хотят с нами сотрудничать. Они рассказали все. – Виталий медленно произносил эти фразы, глядя мне в лицо и пытаясь как-то угадать ответ на свой вопрос, словно не доверяя тому, что я могу ему сказать. - Кто Вы, Сергей Витальевич? Наш или их? В понедельник Вы гробите наше радио, во вторник – остов их организации. КТО ВЫ?
«Вот это и есть его главный вопрос. Это и есть главный вопрос их всех».
- Да никто я, никто – ответил я, продолжая улыбаться, - если иметь в виду вашу систему координат.
- И все-таки?
- Я Христов.
- Ой, только не надо демагогии… - снова растянул Виталий. – Признаюсь, Ваша игра заставила меня поломать голову…
«Да что ты говоришь».
- Как бы то ни было, – продолжил Виталий задумчиво, - я чувствую, что нам теперь придется существовать по Вашим правилам.
- Это верно.
Мы достигли примиряющего тона. Тем временем, мы уже подошли совсем вплотную к олиной улице. И я вспомнил все, что волновало меня до сих пор.
- Виталий, Вы женаты?
- Конечно, у меня двое детей, - не задумываясь хвастнул он.
- А Вы были влюблены в Вашу жену?
- Ну как Вам сказать, Сергей Витальевич… Все эти европейские светские штучки… Мне кажется, они необязательны.
- Да?
- Конечно. А может быть даже и вредны.
- Чем?
- Чем… Это может затмить отношение к Богу.
- Вы правда так думаете?
- Конечно. «Женившиеся должны быть как неженившиеся».
- А если все-таки влюбляешься в человека?
- Влюбляешься? Ну что уже теперь делать.
Мы дружно засмеялись.
- Нет, а у меня было так. Просто подошел возраст, когда уже нужно было жениться. Я обратился к батюшке, кстати, отцу Игорю, и он благословил меня жениться на девушке из нашего прихода.
- То есть на конкретной девушке?
- Да.
- Круто.
- Да ладно, Вы наверное так не думаете.
- Не думаю.
- Вам во всем индивидуализм подавай.
- Подавай. Да побольше.
- Да нет, в принципе, эта Ольга – совершенно неожиданно сказал Виталий, - благочестивая женщина. Но, во-первых, она не право мыслит…
- А во-вторых? – спросил я, осознавая, что анти про меня уже «все» известно.
- Ну а, во-вторых, - продолжил он, как бы с некоторой жалостью глядя на меня, - я бы не стал жениться на второбрачной. Государь наш Николай II не принимал ко двору жену графа Витте, потому что она была разведенной.
Тут я понял, что раньше я даже и не думал об этом – что Ольга «второбрачная». Какое неожиданное слово. Выскочило.
Нужно было что-то сказать.
- Но я-то не Государь.
«Слава Богу», подумал Виталий, и это четко отразилось на его лице.
- Вот здесь любовь-то Ваша и сказывается. Я имел возможность выбрать все спокойно. Та девушка – неразведенная, церковная. А Вам теперь… выбирать не приходится.
- Да, это точно, - согласился я.
3. Реализация замысла
Мы попрощались. Я, естественно, направился к олиному подъезду. План был прост, – если она дома, пригласить куда-нибудь и сделать предложение. Если нет – искать. «На крыльях любви» я взлетел на нужный мне этаж. Надо было хотя бы перед тем, как позвонить, как-то взять себя в руки, но я и этого не сделал, резко нажав на звонок.
Открыл Леша. Улыбнулся мне. Выбежал Антон, немного приболевший, как мне сказали, и поэтому не пошедший сегодня в садик. Оли дома не было. Я немного поговорил с ними, – Леша поздравлял меня с «очередной победой, теперь уже над мракобесами слева», Антон вис у меня на шее и просил купить ему машинку – потом попрощался и стал звонить Ольге на мобильный. Слава Богу, она сняла трубку. Вот, ее голос в день, в который я буду делать ей предложение.
- Алё – сказала она.
- Оля, привет. Ты где?
- Я сейчас на работе. Но часа через два освобожусь.
- Оля, мне очень нужно с тобой поговорить.
- Да? – по-моему, она не предполагает, что я хочу сделать. Мы договорились, что я зайду к ней в редакцию.
Два часа. Идти в соборную гостиницу – ни за что. Возвращаться к олиным родным, – как-то неудобно беспокоить второй раз («интеллигент проклятый» - сказал я себе). В итоге, эти два часа я прогулял по городу. Заходил в книжные магазины – всего я их встретил два – и долго-долго смотрел книги. У меня есть такая привычка. В книжном магазине время летит очень быстро.
Впрочем, смотрел я книги не очень внимательно, потому что в голове засело это слово, сказанное Виталием, - «второбрачная». А действительно, не спешу ли я? Не слишком ли я разогнался? Верен ли мой выбор? Вот, я назначил ей свидание, я уже должен туда идти, вдруг с ужасом подумал я. Может быть, Богу неугоден такой брак? Может быть, Бог посылает мне Виталия, чтобы открыть свою Волю? Женщина, «уже бывшая в употреблении». Ребенок, которого я всю жизнь буду «позиционировать» как своего сына, хотя он таковым не является. Я вдруг оказался выброшенным в реальность, в какое-то внешнее пространство. «А не загнала ли она тебя в такую ситуацию, что тебе только и остается сделать ей предложение? Вспомни, как она висла на тебе в поезде».
Эти мысли словно пиявки присосались к моему мозгу. И как я ни старался их сбросить, они так и сосали мою кровь. В итоге, на свидание я шел абсолютно не в том настроении, в каком был в самом начале дня. Это был только страх, что то, что я делаю, – неправильно. Все, что мне оставалось, - делать, что решил, несмотря на пиявки. Правда, восприятие внешнего мира, других людей в таких ситуациях у меня как бы притупляется, – как будто я нахожусь за каким-то стеклом, или броней, внутренней броней. Мир и люди становятся пенопластовыми.
Вот я вышел на улицу, на которой находилась ее редакция. Зайдя в нужное здание, снова увидел ту же вахтершу. Сказал ей почти те же слова, что говорил и в понедельник. Подождал немного. Наконец, Ольга вышла. На этот раз она снова, – как и тогда, в поезде – была в джинсах и свитере, что очень ей шло. Я не удержался и скользнул глазами по ее фигуре. «Вот видишь, подумал я, если ты женишься на ней, то вся эта красота будет твоя». Пиявки отступили, но не ушли. Поздоровавшись, мы приблизилась, и поцеловали друг друга в щеки. Я немного придержал ее талию в своей руке. Она это почувствовала. Боже, какое счастье было держать в своих руках эту женщину – красивую, имевшую сына, «второбрачную». Пиявки сдохли.
- Ну как, ты пришел в себя? – спросила у меня Ольга, как только мы вышли из редакции.
- В каком смысле? – переспросил я, поскольку уже перестал считать эпизоды, по поводу которых я должен «приходить в себя».
- После похода к максимовцам?
- Ааа-а – «знала бы ты…» – ну да.
- Не хочешь пойти в мою общину?
- Ой нет, Ольга – запротестовал я, - хватит с меня общин и событий.
- Да, я тебя понимаю.
- Знаешь, Оля…
- Ой, вот так вот намного лучше – Оля.
- Да? А я могу еще вот так – Оленька, Олечка…
- Совсем хорошо… - сморщилась она от удовольствия.
- Так вот Олечка, дорогая моя, я согласен с тобой… с тем, что говоришь ты. А все эти общины – все это какая-то сплошная политика.
- Да, ты во многом прав.
Мы решили идти в городской парк. Прохожих, как и машин, на улицах стало намного больше. Потихоньку сумерело. Так что когда мы пришли в парк, было уже совсем темно и горели фонари. Впрочем, народу в парке было немало; видимо, как раз в это время – часов в пять, - люди, в основном, и выходили гулять. Мамы с колясками. Компании алкашей и доминошников. Пенсионеры группами и по одному. Бегуны. Милиционеры с узнаваемым выражением лица. Школьницы. Студенты. Так и мелькали они все мимо нас, пока мы с Олей шли по главной аллее. Насколько я понимаю, Оля действительно не догадывалась, зачем я ее пригласил «на свидание» (устаревшее слово, конечно). Возможно, она считала, что я нуждался в какой-то моральной поддержке. Мне казалось, что делать предложение нужно сидя на скамейке. Не знаю почему. Но на ходу как-то не очень.
Наконец, мы действительно сели на скамью рядом с огромным прудом, считавшимся, видимо, главной достопримечательностью парка. Пруд отчасти зарос. В нем плавали лебеди. Как это было романтично. Лебеди настраивали на какую-то внутреннюю гармонию – давно утерянную мной, конечно. Я сидел и слушал Ольгу, которая рассказывала про своих родителей. Отец ее уже умер, а мама живет в деревне недалеко от Z. Ольга рассказывала, как она жила в этой деревне, какие у нее были отношения с отцом – авторитарным человеком, прошедшим всю войну, – и с матерью, которая говорила ей – еще в советские времена – что Бог, «все-таки», есть.
Странно, когда она говорила такие простые жизненные вещи, мне было ее очень жалко. Неожиданное чувство, которое я совершенно не думал встретить. Я вдруг представил себе ее образ: одинокая женщина, которая хочет и умеет любить, заброшенная, оставленная, травимая отовсюду. Да, нужно было начинать. Где там мои пиявочки? И след простыл.
- Оля – сказал я, когда она закончила свое повествование и мы сидели молча, глядя на озеро, - мне нужно тебе кое-что сказать.
«Банальная фраза; как в фильме». «Да, тебе, конечно, интеллектуалу рафинированному, все оригинальное подавай».
- Да.
- В принципе, я так подумал… Что я люблю тебя.
Шок на лице Ольги. Она как-то инстинктивно схватилась за мою руку, лежавшую на моей же коленке.
- И я хочу тебя попросить выйти за меня замуж.
Бытие развернулось. Лебеди стали плавать как-то существенно по-другому. Повернувшись всем корпусом, Ольга смотрела на меня так, как будто она услышала откровение.
- Сережка! Неужели ты сделал это? – только и смогла она ответить.
Я улыбнулся.
- Ты согласна?
- Да! Я была согласна еще там, в поезде!
Мы обнялись и впились друг другу в губы. У Оли было желание вскочить ко мне на колени, но мой фарисейский консерватизм, естественно, этого не позволил. «Какая же ты, все-таки, общественно опасная» – прошептал я ей в перерыве между первым и вторым поцелуем.
- Сережа! Сережа! – шептала она мне прямо в ухо, - теперь мне ничего не нужно в жизни, ничего, понимаешь! У меня все есть! Бог, сын, работа, которую я люблю, ты! Сережа, мне больше ничего не нужно – она была как сумасшедшая. Мне это, правда, нравилось.
Прохожие смотрели на нас. Ольга сказала мне, как это страшно – когда у тебя все есть, когда ты абсолютно счастлив. Я испытывал то же самое. Это был тот редкий в жизни случай, когда ты действительно чувствуешь глубину жизни, ее истоки, причем не в одиночку, а вместе с другим человеком. И этот другой становится для тебя родным.
Мы не могли усидеть на месте. Встали, взялись за руки, и полетели по главной аллее дальше. Прохожих мы почти не замечали, но не замечали «по-хорошему». Мы говорили о чем-то – о том, когда лучше повенчаться и все такое – но мы знали, что главные слова уже произнесены. А все остальное – комментарии. Решили, что венчаться нужно не откладывая, в воскресенье. Решили, что Ольга сейчас же пойдет к себе домой, чтобы начать приготовления. Решили, что венчать нас будет «духовник» (она употребляла это слово, не любила выражение «духовный отец») Ольги, отец Павел. Не тот ли это Павел, который считается «самым страшным максимовцем города», осведомился я у Оли. «Да, тот самый» – спокойно и с улыбкой ответила она. Решили…
И тут вдруг нам пришлось заметить прохожих. Вернее, одного из них. Ольга-то была совсем без ума, у меня еще как-то работало восприятие окружающего мира, – я увидел, как к нам странно приближается мужчина средних лет с большой густой бородой, одетый в черную куртку и черные джинсы. Поскольку было уже довольно темно, свет от фонарей слабый, то разглядеть его лицо было очень трудно. Насколько я видел, это лицо было необычным, – словно застывшая маска. Мужчина подходил к Ольге, расставлял руки и почему-то медленно пригибался к земле. Учитывая все последние события и угрозы, я подумал, что это «оно», и собирался уже бросится между Ольгой и незнакомцем, но тот опередил меня, и упал к ногам моей невесты. Не ударил ее, даже не замахнулся рукой, просто быстро опустился на колени, слегка прикоснувшись к ее ногам в самом низу. Сама Ольга чуть ни наскочила на него. Мысль, что это могло быть покушение, – которое ей так давно и вдохновенно обещали в листовках и других угрозах, – ей даже не пришла в голову. Или просто не успела?
- Прости меня, Ольга, - сказал, наконец, бородатый мужчина.
Голос у него был не каким-то картинным, ломаным, он говорил, словно сейчас заплачет. Ольга изумленно глянула на меня. Я с таким же выражением молча смотрел на нее. Одно у меня облегченно пульсировало в голове: «это не убийство». Прохожие глазели на нас, оживленно обсуждая происходящее.
- Прости меня, Ольга – повторил незнакомец.
- Да за что? – ответила та.
Он медленно, не со страхом, а с каким-то младенческим выражением поднял на нее глаза:
- Я – Пантелеймон.
Перед нами, видимо, был тот самый радиослушатель, с которым я разговаривал в прямом эфире и который так ожесточенно защищал идею казни еретиков. Теперь я мог лучше разглядеть его лицо. Бледная кожа; глубокий, но какой-то «заторможенный» взгляд. Лицо не крестьянское, чисто городское. Но и не интеллигентское, – наверное, этот человек был квалицированным рабочим. Лет тридцать пять, не меньше. Наверняка женат, имеет детей.
- Пантелеймон, я тебя прощаю, и Бог тебя простит, – серьезно ответила Ольга, догадавшись, в чем дело.
Словно она снимала заклятие. Да, больше всего это было похоже на снятие заклятья. Я смотрел на Ольгу и не верил своим глазам. Где были ее хрупкость, эйфория, влюбленность? Все это, конечно, в ней было, но как она изменилась, – сразу стала серьезной, духовной, глубинной. Она взяла Пантелеймона за руки и заставила, – он не хотел – подняться. Пригласила его пойти с нами вместе. Мы немного помолчали. Потом Пантелеймон заговорил. Говорил он медленно, немного нараспев, словно читал псалмы. Слова и обороты речи, которые он использовал, отсылали к XIX, если не к XVI веку, и к этому было трудно привыкнуть. Первое впечатление - какой-то искусственности и даже тупости. Но, на самом деле, это было выражение его реальной внутренней жизни.
- Ольга, Сергей, я всю жизнь жил с любовью ко Христу. Меня воспитали в вере, в молитве, в церковных таинствах. Работа меня никогда особенно не прельщала. Семейная жизнь – так, идет сама по себе и ладно. Детки родились и слава Богу. И когда я узнал об этом общественном движении Виталия, то я с радостью пошел и часто встречался с этими людьми. Мне казалось, что они делают это из любви ко Христу. Они сами так говорили.
«Детский сад» – подумал я.
- Ну а Вы-то не видели, что ли, чем они занимаются? – довольно грубо сказал я ему.
Я вдруг разозлился на этого человека, в руках которого, в каком-то смысле, была судьба моей невесты (а может и моя?) и который вдруг оказывался таким «невинным младенцем». Ольга грозно глянула на меня, как будто я наступил ей на ногу. Почему она его защищала? Вот с таким же невинным выражением лица он мог бы резать ее или Антона. Сам Пантелеймон на мой неожиданный выпад ответил через возврат к предыдущей позиции:
- Простите меня, Сергей. Простите меня, Сергей.
«Тьфу ты, заладил. Сам себя прости».
- Я Вас прощаю, все нормально, - с трудом скрывая раздражение, ответил я.
- Так вот. Когда у нас в обществе зашли разговоры о том, что нужно от слов переходить к делу, то появилась идея, действительно, самим расправиться с «еретиками». Один из наших, его зовут Федор, говорил нам, что убить еретика – это значит проявить свою любовь к Богу. Причем из всех других это будет самое сильное проявление, доказательство этой любви. Ведь на службы ходить, поститься, детей рожать – все могут. И даже умереть за веру – могут многие. А вот подняться до того чтобы убить другого – здесь нужно, как говорил Федор, особое мужество.
Мы с Ольгой переглянулись.
- И до того мне понравилось то, что говорил этот брат, что я стал думать, – в самом деле, разве моя любовь к Богу так мала, что я не могу сделать этого? Да, разрушится моя тихая мирная жизнь, но зато исполнится дело Божие.
- А что же сам этот Федор не убил никого? – спросил я.
- Не знаю, - помолчав немного, ответил Пантелеймон и продолжал, - Стал я готовиться к этому делу. Молился, постился, говел, причащался. Сказал своим товарищам, они меня поддержали. Книги давали – Святых Отцов и другие.
- Ветхий Завет, да? – уточнил я.
- Да, некоторые советовали его перечитать. Но вот время шло, и нужно было уже что-то делать. А мне один товарищ дал ружье для этого. Жена моя – Люба – однажды увидела его, хотя я его спрятал. Испугалась. Спрашивает, зачем у тебя ружье? Я ей что-то соврал про охоту. Она не верит, знает, что я никогда не охотился. У меня отец был большой охотник, а я нет, – потому что я не могу терпеть, когда животных убивают. Делать нечего, Люба, говорю, мне нужно убить одну… - Пантелеймон замялся, снова по-младенчески глядя на Ольгу, - извините, Ольга, еретичку. Она мне сразу: какую такую еретичку? Я ей все подробно рассказал. А она… знаете что сделала?
- Что? – уже с искренним любопытством спросил я.
- Она меня избила. Представляете? Била меня, обзывала меня чертом, ругала, плакала. Говорила – ты там в небе летаешь, а если тебя посадят из-за твоих фантазий, то как я буду без тебя жить? Как дети будут без тебя жить? Целую ночь выла. Я знал, чего она боится, – думала, что я ее не послушаюсь. Потому что я ее не слушаюсь. А тем более, если она меня пальцем тронула. Сначала я тоже так думал – вот, думаю, дура, не понимаешь ты ничего. Даже обрадовался почему-то, думал, что пострадал за истину. А потом – знаете что? Как пришла мне в голову мысль, что Люба-то – права. Что с ней-то будет? Что будет с детьми? И как я стал ходить с этой мыслью, и целый месяц ходил, у Виталия даже не появлялся. А потом я подумал и другое - что у Вас ведь тоже есть ребенок, что с ним будет?
Ольга чуть ни заплакала.
- Когда, Сергей, я разговаривал с Вами по радио, – я еще храбрился, не был уверен. Но потом – походил еще, походил – и понял, что Бог вразумил меня через Любку, эту ехидну. Пришел к товарищам – и сказал, что все это – от лукавого. Где это видано, чтобы Бог заповедовал нам кого-то убивать? Они начали сразу кричать на меня, махать своими книжками умными, но я плюнул на все. Живу теперь с Любкой. Хорошо. Благодарю Бога за каждую росинку.
В этот момент я подумал, что, может быть, я многое отдал бы, чтобы быть этим Пантелеймоном, пусть и с его примитивностью и заблуждениями. Наверное, то же самое чувствовала и Ольга. А может быть и не то же самое, – скорее, она чувствовала какую-то родственную душу в этом человеке. Пантелеймон уже прощался, не хотел нас беспокоить.
- Простите меня еще раз. Я вижу, вы любите друг друга. Вы честные христиане. Живите вместе, любите друг друга, а все остальное – какие это глупости!
Ольга троекратно с ним поцеловалась. Я пожал ему руку и тепло попрощался, – чтобы изгладить из его души впечатление от моих грубоватых нападок, о которых я теперь жалел. Пантелеймон обернулся и быстро зашагал из парка – счастливый, к своей Любе.
Мы посмотрели друг другу в глаза. Мы не знали, что нам нужно было делать, – то ли по-доброму смеяться над этим чудным человеком, то ли плакать из-за того, что «опасность была так близко». Брачный азарт наш немного спал. Мы устали, нужно было идти домой.
4. Сборы
Странное, все-таки, человек существо. Вот он ходит-ходит днем, чего-то ищет, на что-то жалуется, или чему-то радуется, – как мы с Ольгой в тот знаменательный день, 23 октября 2004 года, но сколько бы он ни ходил, все равно все кончится тем, что он придет домой спать. Словно кто-то отпускает человека на какое-то время, – мол, походи, побегай, - но не надолго, потом человек снова возвращается к «тому же». Мы расстались с Ольгой в тот вечер, – я проводил ее до дома, но заходить к ней отказался. Подумал, что ей нужно побыть одной, поговорить с родственниками. До соборной гостиницы я решил добираться, почему-то, на автобусе, хотя можно было и пешком.
По дороге и в своей келье я думал о том, что у какого-то писателя я читал, что современный молодой человек не может «просто так» признаться в любви девушке, потому что, видите ли, уже написан «Евгений Онегин» с его «бессмертными строчками» «Я Вас люблю, чего же боле…» и т.д. Да и вообще, после того как «великая русская литература» уже так много раз гениально раскрыла этот эпизод жизни, как и многие другие, он уже не может происходить как обычно. Как же он может происходить? Наверное так: «Я Вас люблю, чего же боле, ха-ха… Впрочем, мне кажется, это где-то уже было, где-то я это уже читал»? Мы с Ольгой не угодили литературоведам. Наверное, мы были «бессознательно старомодны», повторили русскую литературу, тургеневских девушек, достоевских мальчиков и все остальное, чему нас учили в школе. Вот только большой вопрос – повторили ли мы русскую литературу, которая описывала реальность, или саму русскую реальность.
С этими мыслями я уже засыпал. Следующий день был пятницей. Мы с Ольгой договорились, что венчание у нас будет в воскресенье, у отца Павла, в той самой, второй максимовской общине, о которой она мне рассказывала и на которую я не обратил особого внимания. На самом деле, меня не прельщала эта мысль – венчаться у обновленцев с их модернистскими порядками. Но Ольга очень просила меня. По крайней мере, храм, который был у этих максимовцев, принадлежал епархии, священник был каноничен – и этим я и удовольствовался, в конце концов.
Тем более что тот самый Павел не потребовал бы от нас справки о государственной регистрации, поскольку он очень хорошо знает Ольгу, а другие священники потребовали бы - если вообще согласились бы венчать эту «еретичку». Естественно, государственная регистрация позднее должна была быть получена. Собственно, этим я и занялся в пятницу, – я сходил в ЗАГС и записал нас с Ольгой на какое-то число примерно через пару недель – раньше мест не было.
Можно было «позвонить родителям». Но я этого так и не сделал, потому что подумал, что это будет все равно «не то». «Здравствуйте, мама и папа, я в воскресенье женюсь, жену мою Вы никогда не видели». Глупо. Я решил, что сделаю по-другому – на следующей же неделе приеду в родной город с Ольгой, где они и увидят, и оценят ее. Не факт, конечно, что одобрят («с ребенком»), но все-таки. Будет кого поругать.
Можно было сделать еще кое-что – «позвонить духовнику». Но здесь возникала бы еще более глупая ситуация: «Благословите, батюшка, жениться на одной женщине – Ольге, – которую Вы в глаза не знаете (!), больше того, она активистка максимовского движения (!)». Я предвидел ответ своего духовника: «Подумай, крепко подумай, Сергей…»
И поэтому я не стал никому звонить. Сейчас, уже после всего что произошло, я думаю, что если бы я тогда кому-нибудь позвонил, то возможно, мы с Ольгой отложили бы венчание в воскресенье, и тогда наша жизнь, как говорится, «сложилась бы по-другому». Но в ту пятницу я решил закрыться. Я чувствовал, как мне это нужно. У меня было Божие благословение, и я уже не хотел больше колебаться и метаться, хотя кто-то во мне и был к этому склонен.
Что касается моего официального состояния, то формально я должен был уехать в воскресенье, и отец Игорь об этом знал. Однако, по моим расчетам, после венчания я переезжал жить к Ольге. Естественно, на следующей неделе я бы все равно поехал на родину и отчитался бы о своей работе перед митрополитом. Тем более что было о чем отчитываться. Конечно, известие о моей женитьбе – тем более на Ольге Чистовой - стало бы для Владыки неприятной неожиданностью. Но он бы смирился с этим, в конце концов. Мой уход из епархии, с другой стороны, все равно был бы уже делом времени. Это даже не была бы жертва ради жизни с Ольгой, потому что та критика, которую она в себе несла, с моей точки зрения, была во многом справедливой. И я все больше смотрел на свою работу в епархии как на бессмысленное занятие.
Так я мыслил себе наше ближайшее будущее. Пятница была днем ожидания и скрытой тревоги. Как я уже говорил, я ходил в ЗАГС, плюс к этому, поменял билеты на вокзале с воскресенья на четверг, и купил в добавок к своему еще билет для Ольги на тот же поезд.
В этот день я почти не ел, не было аппетита. Постоянно перезванивался с Ольгой, которая договаривалась с отцом Павлом, а также с матушками их прихода, отвечавшими за «трапезу» по поводу угощений после венчания. В принципе, Ольга не собиралась устраивать что-то сверхъестественное по поводу этого события. Во-первых, денег было немного, во-вторых, поскольку с моей стороны, кроме меня самого, никого не было, то и амбиций у нас было мало. В конечном итоге, нам-то с Ольгой все эти мероприятия – кроме самого венчания, естественно (но оно особых денег и приготовлений не требовало), - представлялись довольно формальными. Небольшое угощение в общине Ольги, кроме этого – дома у Ольги для ее друзей, не только верующих, но и неверующих. Вот и все.
Ближе к вечеру она снова позвонила вся на нервах и сказала чуть не плача, что свадебного платья ей, как назло, нигде не найти. Ее старое слишком ветхое, платья двух близких подруг не подходят по размеру. Через пять минут обсуждения этой проблемы предлагаю Ольге одеть другое платье. «Например, твое красное – в нем ты даже очень ничего». «Ты думаешь?» «Конечно». После того как она сто раз выяснила у меня, не обидит ли это мои «свадебные чувства» и все такое, и удостоверившись, что действительно не обидит, она начинает размышлять, что же ей одеть. Слава Богу, что у меня с собой был костюм (который я, правда, ни разу до этого не одел).
В пятницу я то и дело бегал во Владимирский собор, молился, ставил свечи как суеверная бабуля. Наконец, этот трудный и немножко бессодержательный день кончился. Еще раз переговорив по телефону с Олей, я заснул.
Странный мне тогда приснился сон. Самое главное – мощнейшее ощущение реальности всего происходящего, может быть, более мощное, чем наяву. Мне снилось, что мы с Ольгой уже обвенчались. И приехали к ней домой. «По идее», там должны были быть ее друзья и «пир горой». Но ничего этого не было. Больше того, не было и Леши с Антоном. И я даже не задался вопросом, куда же они делись. Мы просто сидели с Ольгой на креслах в ее гостиной, жутко усталые – особенно она, – выпившие. Мы разговаривали о каких-то своих впечатлениях от этого длинного свадебного дня, который войдет в нашу с ней жизнь как начало совместного бытия. Смеялись над какими-то курьезными моментами, говорили о чем-то, что больше всего запомнилось.
И потом вдруг неожиданно и сразу оба осознали, что сейчас, в конце этого дня, должно произойти еще что-то. Так называемая «первая брачная ночь». Само это выражение – какое-то средневековое, устаревшее, ассоциировавшееся с «правом первой брачной ночи». Но нам с Олей было не до этого. Мы сидели друг рядом с другом, наша мечта вдруг неожиданно реализовалась, и вот теперь мы должны были сделать то, ради чего, собственно, «все затевалось». Конечно, неправильно говорить, что мы поженились ради секса, нет, – мы поженились ради полноценного совместного бытия, не только душой, но и телом. И вот теперь мы сидели и боялись.
Да, боялись, и не только я, но и сама Ольга. Казалось бы, чего боятся? У меня «это» было, у Ольги «это» тоже было. Мы испытывали глубинный «метафизический» страх. Какое-то благоговение друг ко другу. Нам было страшно, – но страшно «по-хорошему». Мы ощущали себя на краю пропасти, в которую обязательно должны были упасть. Словно мы вступали в какую-то совершенно другую реальность, во что-то необратимое.
За стенкой глухо работал чей-то телевизор, что нам в принципе не мешало. Ольга сидела совсем рядом со мной, внутри меня все похолодело то ли от страха, то ли от дикого желания. Я молча приблизился к ней, осторожно просунул руки под ее спину и ноги, поднял ее, она обняла меня за шею. Все еще не веря, что «все э т о – мое», я отнес Ольгу на диван, и положил на него. Я целовал и обнимал все ее тело с благодарностью и восхищением за то, что она теперь принадлежит мне и я как бы «имею на нее право». И это не только мое право, но и обязанность – любить ее. Мы раздевали друг друга, погружаясь в эту страшную ночь все глубже и все необратимей, до конца, до полного соединения без каких-либо «резиновых посредников».
Я проснулся в состоянии физического возбуждения. Как я уже говорил, «брачная ночь» была слишком реальной. Удивлению моему не было предела. Тогда, по старинке, я отнес этот сон, естественно, к проделкам лукавого. Сейчас я думаю, что он имел какое-то более глубокое значение. Но мне было не до этого. Прочитав, – не без волнений и отвлечений на житейские дела – утреннее молитвенное правило, я начал собирать свою сумку, потому что в первой половине дня мне нужно было ехать «с вещами» к Ольге. Отца Игоря, который еще не знал, что я пока не уезжаю из Z., я не застал и подумал, что перезвоню ему завтра днем, уже после венчания, «когда уже ничего нельзя будет изменить». Итак, прощай моя келья, в которой я повзрослел, в которой я столько пережил.
Когда я приехал к Ольге, которая, кстати, сказала мне, что она видела очень необычный сон, «так что даже и не расскажешь», приготовления к свадьбе шли полным ходом. Леша бегал по магазинам и покупал провизию на завтра. Антон носился по комнатам в диком восторге по поводу предстоящих «торжеств», по поводу того, что однообразная жизнь взрослых наконец-то поменялась. Сама Ольга, естественно, была вне себя от количества дел, вдруг свалившихся на нее. В этой суете она даже один раз повысила на меня голос, «бессознательно» восприняв меня как уже члена своей семьи, «на которого можно кричать». «Начинается», подумал я с небольшой грустью. «Но ничего, будет работать». Ей же на ее окрик я сразу заявил: «Чего, чего? Как ты сказала?» Этого оказалось достаточно, чтобы тростинка сломалась. Пока.
План дальнейших действий у нас был такой. Ближе к вечеру мы должны были собрать всю провизию для храма и поехать в него часов в восемь. Дело в том, что обычно в Православной Церкви службы по выходным проходят в субботу вечером и в воскресенье утром и после этой последней службы – литургии, – и совершается венчание. Однако максимовская община иногда проводила службы как в древней Церкви – ночью. Вот и в этот раз должны были состояться ночные службы, причем субботнее бдение плавно переходило в воскресную литургию. С одной стороны, это было трудновато, потому что мы бы быстро устали. Но, с другой стороны, это было удобно, – не нужно было ездить в храм два раза.
Вся наша предсвадебная суета как бы «суживалась» к вечеру, в который мы с Ольгой должны были уйти еще женихом и невестой, а вернуться мужем и женой. Наконец, последние приготовления были завершены, Ольга еще покрикивала на бедного загнанного Лешу, одеваясь перед зеркалом. Я, естественно, уже стоял давно одетый на пороге, большие сумки для путешественников в руках. Половина девятого. Мои уговоры выходить бесполезны. Вообще мне кажется, что женщины просто боятся выходить на улицу, не понервничав немного перед зеркалом и не поругавшись с мужем. Женщин нужно буквально вытаскивать. И, все-таки, я любовался на свою Олю – великолепное голубое платье, чуть покрывавшее колени, с открытой шеей. Абсолютно белая гладкая кожа.
Когда мы оказались на улице, и уже было поздно «что-то менять», Ольга все еще беспокоилась, все ли она сделала, вдруг что-то вспоминала, что она хотела сделать и не сделала, но не такое уж и важное и снова успокаивалась. Я очень хотел, чтобы она за всем этим не забыла, что вообще происходит. И она, в конце концов, не забыла, где-то уже в автобусе обняла меня и сказала, что любит.
Маршрут у нас был очень интересный, можно сказать, романтический. На автобусе мы доезжали до остановки «Белая». Так называлась городская река, та самая, которую я видел еще из поезда. Река проходила через весь город, но именно в том месте, в котором мы должны были выйти, населенные пункты располагались к ней ближе всего. Спустившись к реке, мы должны были сесть в лодку и переплыть на другую сторону. Узнав об этом маршруте, я сказал Ольге, что она должна опасаться за свое платье. Но она заверила меня, что и подходы к реке, и сама лодка вполне «на уровне», так что бояться особо нечего.
Так оно и произошло. Когда мы оказались на нужной остановке, я обнаружил, что это был поселок городского типа, относительно чистенький. Мы стали спускаться к реке. Это была старая, но асфальтовая дорога под гору. Мы шли, наслаждаясь свежим лесным воздухом, – нас окружали сосны, ели, в которых как бы терялись дома местных жителей. Мы почти не говорили, только смотрели друг на друга, понимая, что что-то происходит.
Наконец, река. Довольно большая, метров пятьдесят в ширину. Подходы в основном заросшие, но там, где мы вышли – маленькая пристань с дюжиной лодочек. Вдруг я подумал, что все это – препятствия, которые я должен преодолеть, чтобы стать мужем Ольги. Спускаясь к пристани, мы держались за руки, и это было «самое счастливое мгновение в моей жизни». Держать ее руку – с невиданно тонкими пальчиками и поразительно овальными ноготками. Среди покачивавшихся у берега лодок, Ольга нашла те, которые принадлежали ее общине. В одну из них мы и сели. Я с удовольствием, как рыцарь на турнире, взялся за весла. Мышцы, соскучившиеся по физической нагрузке, заработали быстро и хорошо. Мы покидали берег с его неверными туманными огнями вечерних домов. В этих домах, наверное, в тот момент люди готовили ужин, смотрели телевизор, ругались друг с другом. А мы с Олей погружались в эту водную тишину и наслаждались ею. Я работал веслами, смотрел в черные дыры леса по обе стороны реки и думал – какое же счастье послал мне Бог. Как я хочу остаться на всю жизнь в этом захолустном Z., жить с Ольгой, работать преподавателем. И больше ничего.
От середины реки, мы еще немного прошли в сторону от города, – я греб минут десять, – обогнули какой-то выступ противоположного берега и стали к нему причаливать. Здесь были уже полноценные деревни. Мы причалили к пристани, тоже, как и на том берегу, прерывавшей густую и высокую траву у берега. Лодок, правда, было меньше – штуки три.
Асфальтовой дороги не было, но, на наше счастье, тропинка была довольно широкой и, несмотря на октябрь, сухой. Недалеко от пристани стоял деревянный дом. Нам нужно было миновать его, пройти по лесной тропинке и мы должны были быть у цели. Ольга шла впереди, я за ней. Я шел, мыщцы приятно побаливали от тяжести сумок, и смотрел на ее туфельки. Сколько же в них было целомудренности. У Ольги была очень хорошая походка. Не какая-то модель-выпендрёжница с выпяченной задницей, а ровная, тихая, свободная, органичная.
Деревня, в которой мы оказались, – кстати, она называлась Большие Пироги – по своей структуре была немного странной. Впрочем, это распространено в современной российской деревне. Дома в ней стояли несколько беспорядочно. То ровными внятными рядами, то чуть ли не по одному. Это было связано с тем, что многие дома были просто брошены и впоследствии сожжены. Отсюда иррациональность структуры. Вот так же и этот дом у берега, который мы прошли, – за ним не стояло в ближайшем пространстве никаких домов, даже дороги не было.
Ольга сказала мне, что искомый нами дом – такой же «бобыль», а основная часть поселка в стороне и мы ее не увидим. Дом, в который мы шли, принадлежал одному из активнейших максимовцев (но максимовцев второй общины) города – некоему Георгию, который получил аж в самом Санкт-Петербурге теологическое образование, вернулся на родину и работал простым курьером в ведущей туристической фирме города. Георгия любили и уважали, хотя он был молодым человеком (лет тридцать). У него начали собираться наиболее серьезные максимовцы, которые потом получили у митрополита разрешение устроить в одном из помещений дома Георгия храм. Уж какими «правдам и неправдами» они этого добились у, вобщем-то, антимаксимовского Владыки, я не знаю.
Мы шли с Ольгой по лесу, домов не было видно, – ничего не было видно – и по тому, что мы шли уже довольно долго, я понимал, что скоро придем. Лес не был страшен. Скорее, он манил своим мудрым молчанием, тихой жизнью растений и животных, каким-то своим, особым течением времени.
- Оля – окликнул я свою без пяти минут жену.
Она неожиданно встала и обернулась. Наверное, она сейчас подумала о том, о чем и я.
– Оля, мы сейчас придем туда. Уже не будет времени что-то сказать друг другу. Скажи, ты меня любишь?
- Да, Сереженька, я тебе люблю, я тебя очень люблю.
- И я тебя люблю, Оля.
Мы поцеловались в губы, в «засос», долго-долго. Я так и стоял с сумками, а Оля обхватила меня за шею.
5. Христиане
Наконец, мы вышли к знаменитому дому. Большой, в два этажа. Не новый, построен где-то лет пятнадцать-двадцать назад. Но сохранился неплохо. Дом не был покрашен, или краска сошла – голые бревна. Вместительный, наверное, комнат пять и довольно больших. Он стоял как бы окруженный лесом, в пустом свободном пространстве. Вокруг дома – несколько неожиданно – множество посадок, парники, цветочки, овощи. Ольга сказала, что Георгий очень любит заниматься всем этим. «Ольга, а ты знаешь, что я этим заниматься не люблю?» – «Догадываюсь».
Окна дома горели, причем почти все. Звуков я вроде бы никаких не слышал. Поднимаясь на (большое) крыльцо, Ольга сказала мне, что она понимает, что все эти люди – хорошо знают ее и не знают меня, но я не должен этим смущаться. Если что, она поможет. Звонка, естественно, не было. Дверь просто открывалась. Миновав сени, мы вошли в комнаты. Людей в них было много, в основном, молодых. Нас ждали.
Как только мы вошли, все обратились в нашу сторону, заулыбались, засмеялись, закричали «о-о-о-о». Реакция у всех была примерно одинаковой – радость и удивление по поводу Ольги, что она такая красивая и, наконец, выходит замуж, и сдержанное любопытство в отношении меня. Все знают, «кто» я. К митрополиту здесь, конечно, относились, скажем так, не без юмора. В приветливых улыбках девушек и молодых людей, с которыми знакомила меня Ольга, я читал разные послания. Типа: «ну и попал же ты со своей должностью секретаря митрополита»; «искренне сочувствую»; «ты все еще на него работаешь?». В принципе, я ко всему этому уже привык, не говоря уже о том, что и сам собирался уходить с этой работы.
Комната, в которую мы попали, представляла собой интересное зрелище. Это был как бы старый крестьянский быт, на который наложилось какое-то современное, во многом даже городское, существование. Печка где-то в углу и, похоже, что ей тоже пользовались, хотя была и электрическая плита. Фотографии на стенах далеких предков и тут же – Виктор Цой, любимый рок-певец Георгия. Красный угол для икон – естественно, сохранился. Но в нем в центре была помещена икона Спасителя – уверен, что у бабушки и дедушки Георгия здесь стояла Богородица. Пол был деревянный, но приличный, выкрашенный в красный неяркий цвет. Вся комната – большая, с двумя диванами, большим столом, множеством стульев, пианино (на нем играла жена Георгия Лиза).
Всего в комнате было человек двенадцать. Из них среднего возраста – где-то только три-четыре. Несколько матушек, оптимистично выглядящих, веселых. Слава Богу, без платочков (хотя вообще-то это было собрание религиозной общины). Один сорокалетний мужчина, Владимир, который очень хорошо относился к Ольге, был за нее особенно рад.
Первые, с кем меня познакомили, были, конечно, хозяева, Георгий и Лиза. Продвинутые интересные ребята, кстати, оба очень красивые. У Жоры - он так просил себя называть, «потому все называют меня так», - длинные черные завивающиеся волосы, симпатичная бородка и усы. Одет он был в черные джинсы, голубую рубашку. Лиза – маленького роста ангелочек, юркая как мышка, улыбчивая, наверное, хитренькая, без ума любит мужа. В самом начале первой беременности. На ней была совершенно убойная юбка, правда, по размеру в принципе приличная.
Далее я познакомился с отцом Павлом. Причем произошло это так. После первых реплик и улыбок я отошел поставить тяжелые сумки на кухню, – а она была здесь же, в углу, только отгороженная деревянной стеночкой, - где я и увидел этого священника. Вообще-то, я бы никогда не подумал, что это священник. Во-первых, он был без бороды. Во-вторых, – без рясы (в черном костюме). Единственное, что выдавало священника – это большой золотой крест на груди. Кроме этого, когда я вошел на кухню, этот человек, сидя на стуле и скрючившись, смеялся во все горло вместе с какой-то девушкой, стоявшей у плиты. Наверное, перед тем, как я вошел, он или она пошутили. Они посмотрели на меня доброжелательно, - постепенно до них доходило, что я – жених.
- Извините, – сказал священник, - Вы Сергей Витальевич?
- Да. А Вы – робко продолжил я беседу, - отец Павел?
- Да.
Я склонился и, прошептав «благословите, батюшка», сложил ладони традиционной «лодочкой». «Господь благословит» – несколько устало ответил отец Павел и я почувствовал в своих руках его ладонь, которую и поцеловал.
- Здравствуйте, отец Павел, - тут же услышал я голос своей невесты. Разогнувшись, я увидел, что Ольга здоровается со священником за руку.
- Здравствуй, дорогая – заулыбался отец Павел и встал со стула. – Какая же ты сегодня красивая.
- Ну а как же, сегодня день такой.
Затем отец Павел обратился ко мне:
- Вот видите, дорогой Сергей, как Промысел Божий сводит людей (отец Павел называл меня то Сергей, то по имени и отчеству, колеблясь между личным расположением и официозом).
- Чтой-то Вы стихами заговорили, – засмеялась девушка, стоявшая у плиты.
- Да, стихами – засмеялся и священник, - так вот, кто бы мог подумать, что Владыка, отправляя Вас в столь дальний путь, нашел Вам невесту?
- Да, - только и нашелся я что ответить, потому что, если честно, я побаивался священников.
- Ну что ж, - давайте знакомится, давайте общаться – сказал отец Павел, приглашая нас к столу в комнату.
- Отец Павел! – крикнула девушка у плиты собравшемуся было уходить с кухни отцу, – а как же я? Со мной-то не договорили.
- Ну подожди, Настя, - ответил Павел, - расслабься ты, дай мне с гостем поговорить.
Диспозиция была такова. Сначала мы садились за стол и немного перекусывали, потому что потом – где-то минут через сорок – уже начиналась служба. И уже после службы и после венчания мы садились более основательно, «до упора». Когда мы вышли в комнату, все уже сидели и ели, оживленно болтая по группам.
- Так, дорогие мои, - сказал громко отец Павел, - а вы помолились перед едой?
Дорогие продолжали шуметь. Кто-то громко крикнул:
- Да, мы молились, батюшка. Без Вас.
- Молились без нас, - недовольно повторил священник, садясь за стул и, приглашая нас с собой рядом, - вот в советской Церкви вам бы за такие дела вставили. Да, Сергей Витальевич?
- Да уж – откликнулся я снова односложной фразой. Но потом решил, все-таки, добавить – Но я позже пришел в Церковь, в девяностые годы.
- Да? А как Ваши родители к вере относятся?
- Ну как относятся… Никак не относятся. По большому счету, – улыбнулся я.
- Да, это общая ситуация. У меня тоже такие родители. Но вот знаете, что я насчет них думаю?
- Что?
- Знаете, когда я приходил в Церковь, и очень зверствовал по поводу разных духовных вопросов – ну, Вы понимаете меня, – я закивал, хотя не очень понимал, «к чему он клонит», - то моя мать очень часто останавливала меня и говорила мне, как я сейчас понял, очень разумные вещи. Она, например, дразнила меня, что я очень часто хожу на службы. Она мне говорила: «Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет». И когда она мне это говорила, то я думал: «Вот, мама, а какие глупости говорит». А теперь я понимаю, – правильно она говорила. Если ходить на все уставные службы – голову можно сломать. Мы сейчас служим в нашем храме только воскресные службы – как сегодня – и основные праздники, Рождество, Пасха, Пятидесятница. Все остальное, – пожалуйста, в другие храмы. Для любителей. Хотя мне мой духовник всегда говорил, что вот, служба, это такое великое дело, она никогда не бывает лишней. И я ему верил. Но сам я видел, что часто заставляю себя ходить на службы. Сейчас я понимаю, что лишние службы бывают.
- А что, разве не нужно себя заставлять? – внезапно прервала речь отца Павла Лиза.
- Помолчи, женщина, - в шутку сказал ей священник. Все засмеялись. Но Лиза продолжала:
- Не знаю, я люблю ходить на службы. На длинные службы люблю ходить. Монастырские.
- О-о-о, начинается, – с досадой ответил батюшка, - Лизанька, ты-то любишь, а другие – нет. Ходи на свои монастырские службы, пожалуйста, но других не надо заставлять. Вон, твой муж – как не любит эти длинные службы.
Георгий радостно закивал головой.
- Но разве духовность – это не усилие? Разве мы не должны преодолевать себя? – не унималась Лиза.
- Должны, – встрял, наконец, в разговор и упоминавшийся Георгий, - но наше главное преодоление – это преодоление своего эгоизма. По мне так лучше помочь ближнему, чем отстоять длинную монастырскую службу.
Ольга глянула на меня. Я как-то немного забыл о ней среди этих чужих, но интересных людей. Она улыбалась, она хотела этим сказать, что согласна с Георгием. Я тоже был с ним согласен. «Как все просто, подумал я. Неужели эта простая мысль не приходила в голову и мне, и тысячам других интеллигентов, приходящих в Церковь? Приходила. Но мы гнали ее, считали ее неблагочестивой, недуховной. Нам казалось, что Бог – Он не такой простой, как нам кажется, Он сложный».
- Протестант недобитый – с нежной улыбкой сказала своему мужу Лиза, - такой же, как и Максим твой…
- Поклонница безжизненного спиритуализма, - не стался в долгу и тот.
- Ну ладно, ладно, дети мои, - успокоил их шуточную дуэль отец Павел. И снова перевел разговор на меня.
- Ну что, Сергей Витальевич, как Вам наш город? Какие впечатления? Что повезете митрополиту, если не секрет, конечно?
- Да как Вам сказать, батюшка. Если честно, слишком много впечатлений. Но главное… - я задумался, - Вот если не для митрополита, а для себя. Главное – у вас здесь идет какая-то бурная жизнь. Может быть, не все мне в этой вашей городской церковной жизни нравится, может быть, не со всем я согласен, или… скажем так, не со всем соглашаюсь сразу. Но вы ищите Христа. И я думаю, что Он пришел к вам. На самом деле, Его ищут все – и антимаксимовцы, и Ветренный и его люди, и вы. Другое дело, что не все находят.
- Только пожалуйста, не просите митрополита канонизировать Максима – сказал Георгий.
- Вы разве этого не хотите? – удивился я.
Все начали изумляться.
- Да зачем? – ответил Георгий, - он для нас и так святой, вон у нас в храме есть его икона. Но если его канонизируют, то антимаксимовцы просто озвереют.
Отец Павел кивал головой.
- Хорошо – ответил и я.
Оказывается, я ехал в такую даль, чтобы узнать, что настоящие максимовцы совсем и не требуют этой канонизации, с которой, собственно, все и начиналось. Впрочем, из той дали ни я, ни митрополит этого не поняли бы.
6. Альфа и Омега
Наступало время службы, той самой, о которой спорили Лиза и отец Павел. Мы перешли в другую комнату, где располагался храм. Она была просторной, с двумя окнами, светлой от большой висевшей у потолка современной лампы. Первое впечатление от этого храма у меня было такое, что это чем-то напоминает обычный православный храм, но, в то же время, чем-то и сильно отличается. Во-первых, посередине вместо аналойной иконы стоял небольшой столик, покрытый чистенькой бордовой тканью. Я не понимал, что это такое, пока Ольга не объяснила мне, что это, оказывается, алтарь. Все прихожане, и я в том числе, приложились к нему.
Иконостаса, естественно, не было, раз алтарь не находился на своем традиционном месте. Но иконы были. Они висели на стенах, в основном, это был Спаситель, только одна Богородица, немного святых. Среди прочих икон я узнал и образ отца Максима. К нему многие, хотя и не все, прикладывались. На иконе был изображен старец с большой бородой, вобщем-то, похожий на фотографию, которую я видел в Доме творчества юных. В принципе, икона была довольно традиционной – старец как старец, - если бы не одна деталь, которая не сразу бросилась мне в глаза, настолько она была неожиданной и непредставимой для иконы. Максим что-то держал, прижимая правой рукой к боку. Какой-то предмет. И я никак не мог понять – что это. То ли палка, то ли книга. Когда я присмотрелся, я был в ужасе, – он держал футбольный мяч. «Ну это уже совсем маразм» – подумал я и вспомнил, как Виктор говорил мне, что Максим очень любил играть в футбол.
Служба, тем временем, началась. Я встал лицом к алтарю, перед которым стоял священник. Отец Павел был уже в облачении. Сначала я просто стоял и молился, сосредотачивался. Но потом я вдруг начал чувствовать что-то не то. Опять-таки, я сразу даже и не понял что. Потом стало ясно – служба идет не на церковно-славянском, а на русском языке. А, ну как же я не догадался, это ведь «пунктик» для современных обновленцев. Но надо признаться, что то изменение, которое вносил в их службу язык, – было, скорее, позитивного характера. Мне это понравилось. Грубо говоря, служба была мне понятна, в отличие от обычной на церковно-славянском. Кроме этого, от нее ничего существенного не терялось в итоге этих изменений. Та же глубина, торжественность, духовность, но только понятная для всех людей. Никакой ложной эзотерики.
Служба шла удивительно быстро. Во-первых, это было связано с тем, что язык был русский, во-вторых, – отец Павел кое-какие моменты (какие – мне сказать уже трудно) пропускал. Так что когда через определенной время я спросил у Ольги, когда кончится бдение, она сказала мне, что оно уже кончилось. Уже шла литургия. Я обратил внимание на других верующих. Все они стояли по струнке. Были, правда, и люди, которые сидели (скамейки у стен). Никто не ходил по храму и не ставил свечей (подсвечников было всего два).
Вся эта новизна, конечно, отвлекала меня от молитвы. Я жалел об этом, хотя в какой-то степени это было неизбежно. Молясь, я как бы духовно отдыхал от прошедшей недели, ее бурного течения, а главное – набирался сил для предстоящей недели, по моим расчетам, тоже довольно интенсивной. Все мешающие мне мысли, «пиявки», страхи улетучивались, и я оставался один наедине с моим Богом. Мне не нужно было уговаривать Его о чем-то, просить, чтобы Он понял меня вот в этом и в этом случае. Нет, я просто говорил Богу: «Господи, Ты все видишь и все знаешь. Прости меня, блудника, и помози мне». В такие минуты я забывал обо всем, – о других людях, в том числе и об Ольге, о себе самом и о своей жизни.
Во время Евхаристического канона все верующие как бы сгрудились вокруг отца Павла и алтаря и молились вместе с ним вслух. Для меня это было, конечно, необычно, но зато очень впечатлило. Сколько раз я слышал от церковных людей, что причащение – самое главное дело в церковной жизни христианина. Но только это причащение тоже оставалось полуэзотерическим актом в обычной Церкви. Здесь же эта ложная эзотерика была снята. Теперь действительно было видно, что причащение – таинство Церкви, и участвуют в нем все без исключений.
Прошло причастие. После того как я принял в себя Бога, я почувствовал какую-то легкость и обновление. Словно вся моя прошедшая жизнь осталась в прошлом, сброшена со счетов и я снова могу начинать жить. Уставший отец Павел объявил десятиминутный перерыв, и мы начали приготовления к венчанию. Был третий час ночи. «Знали бы мои родители, что я сейчас делаю» – подумал я весело.
Нашими шаферами были Георгий и Лиза. Я был не против Георгия, из всех присутствующих я его более или менее знал. Ольга была немного сонной, но все равно красивой. После службы и причастия она как-то тоже воспряла духом ото всей этой предсвадебной суеты и даже попросила у меня прощения за то, что прикрикнула на меня во время сборов. Она, конечно, знала, что я уже об этом забыл. Но все равно сказала. Перед самым венчанием мы успели с ней сбегать в туалет. Идя из него по коридору, – нужно было спешить, – она схватила меня сзади за руку, и так и прошла всю дорогу, завывая: «Сереженька, неужели ты сейчас будешь мой навсегда». «Навсегда» – вспомнил я песню из одного мультика.
Нас уже ждали. Отец Павел стоял в белом облачении у алтаря. Все остальные – вокруг него. Это было начало и конец, сущность жизни. Венчание началось. Если я не ошибаюсь, и в этом чине батюшка некоторые, не самые важные моменты, опускал. Мне, впрочем, было уже все равно. Я чувствовал себя чем дальше, тем лучше – словно я вступил в какую-то внутреннюю колею и теперь двигался в ней. Я был спокоен и радостен. Это было необычно для меня – потому что, как правило, любые общественные события, в которых мне нужно было обращать на себя всеобщее внимание, я переживал с трудом, как терпимое зло. Но здесь было что-то другое. Общественное событие, которое одновременно и очень твое, личное. Здесь пересеклось то и другое.
Сначала нас обручили, – надели на руки золотые кольца (достал их Леша еще в пятницу). Затем началась центральная часть чина. Наконец, батюшка развернулся к нам лицом и произнес три раза, воздевая руки к небу: «Славою и честию венчай их». Это означало заключение брака. Я глянул на Ольгу, – ее лицо было светлым, полным внутреннего достоинства, абсолютно несонным. Хор запел: «Исайя, ликуй» и отец Павел повел нас вокруг алтаря.
Вот в это самое время многие вдруг почувствовали запах гари. Оттого что он был не очень резким, не все придали ему значение – мало ли что бывает, наверное, печка дымит. Но через несколько секунд стоящие ближе к окнам увидели, к своему ужасу, клубы дыма, валящие на улице. «Батюшка, мы горим!» – раздался чей-то громкий мужской тревожный голос. Хор остановился на полуслове: «Исайя…» Община вдруг словно разбилась, и остались только люди – с перекошенными, испуганными лицами, суетящиеся, оглядывающиеся. Сначала я подумал, почему никто не кричит. Кричали, но редко. Была какая-то странная убийственная тишина посреди этого шума, топота. Рванулись к дверям. Сбивая друг друга, бежали к выходу. Оказалось, что дверь закрыта, и ее не открыть. Рванулись обратно в храм – разбивать окна. Но к тому времени кто-то снаружи забил ставни. Если бы сразу сообразили разбить окна, может, еще и успели бы. Хотя кто знает, что сделали бы там, на улице? Кто-то побежал наверх, на второй этаж, но он уже горел. Люди как ненормальные носились туда и сюда, ревели в одиночку, забивались в углы от страха. Воздух уже был весь в дыму. По моим подсчетам, если дома не покинуть, оставалось жить минут десять.
Через пять минут после поджога я обнаружил себя в углу той первой комнаты, где было пианино. Собственно, за ним я и лежал. Где была Оля, я не знал. Если честно, я о ней не думал. Я вообще не думал. И вдруг в какой-то момент я услышал пение. Да, пение. «Господи, помилуй» - заунывным таким обычным распевом. Я понял, что это кто-то из наших собрался в храме и поет. Я стал ползти туда. Ползти, потому что везде уже горело, в той или иной степени. В коридоре я увидел несколько мертвых. Прополз дальше.
В храме у алтаря – вокруг него – была какая-та кучка людей, непонятно как лежащих. Она и пела. Я узнал голос отца Павла. Подполз ближе. Георгий. Пел и плакал во все горло, потому что в руках у него была мертвая Лиза. Рядом была и Ольга. Живая. Лицо ее было в копоти, платье порвано, нога в чулке телесного цвета выглядывала до самых трусов. Она посмотрела на меня, ничего не сказала, и я ничего не сказал. Мы буквально схватились друг за друга, как будто мы были друг для друга спасательными кругами и ожесточено запели «Господи, помилуй».
Помню, у меня еще были какие-то мысли. Типа – «может, все-таки, сделать еще что-нибудь?» Или: «что ты горланишь как скотина, Бога-то все равно нет?» Все это я гнал и пел, не вдумываясь в слова, пел, глотая слезы, «Господи, помилуй». Мы задохнулись с Ольгой почти одновременно. Она – чуть раньше меня.
Эпилог
Мне осталось рассказать о дальнейшей судьбе других героев. В результате этого ужасного поджога, погибли шесть человек, – но еще семь спаслись, они забились в какое-то полуподвальное помещение и пожарные обнаружили их через несколько часов. Весь Z., естественно, был в шоке. Узнав, что произошло, митрополит А. примчался в город. Отец Игорь, как благочинный, был запрещен в служении. Под страхом отлучения от Церкви были запрещены л ю б ы е церковные общественные организации мирян, в том числе, естественно, антимаксимовские и максимовские и все их информационные органы. Митрополит сам отпевал нас во Владимирском соборе. Но и он долго не продержался, – решением Священного Синода он был смещен и удален на покой в монастырь.
Расследование показало, что наши убийцы не были антимаксимовцами, из группы Виталия (как предполагалось с самого начала). Это были вообще посторонние люди, человек пять, абсолютно маргинальные, о которых никто из людей Виталия, и сам он, не знал. Но они, конечно, «наслушались» православного радио антимаксимовцев, начитались их листовок и другой подобной литературы. На следствии (поймали их быстро) они показали, что последней каплей стала приостановка действия радио. Они давно собирались поджечь дом-храм Георгия, теперь, как они решили, наступил подходящий момент.
Отец Игорь, как это ни странно, стал пытаться устанавливать личные внутренние отношения с Богом только после того, как его запретили в служении. Ему так и не разрешили служить, он до конца жизни работал водителем маршрутки. Ходил в промаксимовские храмы.
«Раб Божий Виталий» после закрытия его организации отошел от общественной деятельности, да и от церковной жизни тоже. Занялся бизнесом.
Богослов Александр Условный долгое время «молчал» – не показывал носа в православной информационной среде. Ушел в преподавание, в науку. Потом уехал куда-то, то ли в Москву, то ли в Петербург. Там он хотел войти в какие-то церковные структуры, но когда открылось, что он бывший «антимаксимовец», его с треском погнали, и он вернулся в Z.
Пантелеймон. Как жил во Христе со своей Любушкой, так и помер лет через двадцать.
Геннадий Петрович Ветренный – наоборот, стал священником спустя примерно три года после описываемых событий. Духовным чадам он любил указывать на свой сломанный с горбинкой нос и говорить: «Вот плоды духовного властолюбия». Он был популярным священником, потому что не превозносился, требовал послушания не себе, а Богу. Елена Петровна – до сих пор одна из его чад.
Ну а что касается нас с Ольгой… К сожалению, о том месте, где мы сейчас находимся, мы рассказать не можем. Хотя очень хотелось бы.
Алчущие и жаждущие
© Copyright: Павел Клевцов, 2007
Свидетельство о публикации №207061500257
Свидетельство о публикации №207061500257
Рецензии
Каждый раз читаю и именно это произведение мне нравится все больше и больше)) Пора уже на лекциях делиться с вашими студентами. Чтобы все читали вслух и агитировали "Клевцов - наш кумир!"
Хельга Позднякова 05.01.2011 22:10 • Заявить о нарушении
Хельга Позднякова 05.01.2011 22:10 • Заявить о нарушении