Бокль

 БОКЛЬ

 Мой Крым – это Севастополь, Крымские горы и серпантинная дорога между ними. Это хрустальная, завораживающая и пугающая одновременно синева Черного моря, обрамленная как рамкой, причудливыми скалами, камнями и ущельями. Это обжигающее солнце над живописными равнинами. Это Ялта и Коктебель, Панорама обороны Севастополя и Графская пристань, Воронцовский дворец и Ливадия семьи Романовых, Волошин, лейтенант П.П.Шмидт, Херсонес и Балаклава, мыс Айя и…мой милый Бокль – Антон Павлович Чехов.
 Так велика сила его обаяния, что, впервые попав в 2001 году в Ялту, я не вижу ничего, что могло бы отвлечь или смутить мой ум, опьяненный его гением. Ни одуряющей жары, ни суетливо ноющих спутников. Ни бесконечных чебуречных, закусочных, игр-автоматов, кафе-мороженых и прочих атрибутов города-курорта, слава которого отпугивает, но еще больше привлекает вездесущих туристов.
 Сидя в беседке возле пляжа, украшенной современной настенной живописью, буквально вгрызаюсь во все, раздирая глазами прибрежный пейзаж : шумные тела отдыхающих, распластанные среди крупной серой гальки , чьи-то головы в воде, ловко уворачивающиеся от расшалившихся сегодня волн. Тут же снуют катера, лодки. Вообще все вместе. Пляжи, туалеты, казино. Пирожки, мусорник, дым сигарет, аромат духов, крики чаек. Вот она современная Ялта. Потому покорно лезу в теплую воду, не видя ничего из того, что уже после, в Киеве, приведет меня в легкое замешательство. Подпрыгивая на волнах, гляжу с моря наверх, в горы, любуюсь общим фоном городской набережной, такой же очаровательной и многолюдной, как и в позапрошлом столетии. И все время представляю себе, что вот здесь же гуляла чеховская «дама с собачкой», бродил и сам писатель. Высокий, худощавый, в неизменном пенсне, постукивая тросточкой по огромным камням, выложенным по краям тротуара. Современных автомобилей, шумных баров и ресторанов уже не замечаю – везде мне мерещится одинокая, спокойная фигура. И, отчего-то, кажется, что он разделяет и понимает мое настроение. Не сложилось в тот раз попасть в домик, где жил Чехов. Ни в Ялте, ни в Гурзуфе. Но я знала, что эта встреча не последняя.
 За год до ялтинской набережной – Садово-Кудринская, в Москве. Уютный домик, на дверях которого до сих пор висит табличка: « Доктор А.П.Чехов». Беру визитную карточку на память. « АНТОН ПАВЛОВИЧ ЧЕХОВ. МОСКВА, КУДРИНО, ДОМ КОРНЕЕВА»
 Так повторилось, а скорее, подтвердилось, мое знакомство с Чеховым. Школьно наведенный « хрестоматийный глянец» не в счет. Серое многолюдство, мещанский быт, странные лица, заковыристые судьбы. Запоминается не это, а удивительная тонкость, многогранность, лаконизм и изящество самого стиля. «ШЕЛЬМА», «ЧЕПУХОВИНА», «ГРЕМУЧАЯ ДЕВКА», « ОПРОКИДОНТ», да « АХ, САД МОЙ, АХ, БЕДНЫЙ МОЙ, САД!» Вот и весь багаж. Скудно и страшно, если бы … судьбе не было угодно подарить мне Чехова вновь!
 Там же, в Кудрино, с удовольствием прослеживаю связь с П.И.Чайковским (моим без ограничений любимейшим композитором), Тургеневым, Левитаном, Гиляровским, а также Ликой Мизиновой. Но вся история с ней меня нисколько не увлекает, ибо есть у меня другая героиня, не менее « законно», претендующая на сердце писателя. Лидия Алексеевна Авилова.
 Сама писательница, мать, очаровательная женщина, оставившая не менее занятные, хотя и, явно не беспристрастные, воспоминания об Антоне Павловиче. Их роман – мой роман. От первой до последней строчки. Все - правда. Все- ложь. Все пережито и переписано мной оттуда – в теперь.
 - Это было серьезно. Я любил вас. Мне казалось, что нет другой женщины на свете, которую я мог бы так любить. Вы были так красивы и трогательны, и в вашей молодости было столько свежести и яркой прелести. Я вас любил и думал только о вас. И когда я увидел вас после долгой разлуки, мне показалось, что вы еще похорошели и что вы другая, новая, что опять вас надо узнавать и любить еще больше, по-новому. И что еще тяжелее расставаться…
 Что делать? Как себя вести, пытаясь объяснить, прежде всего, самой себе, значение этих слов? Ах, а могло ли быть иначе?
 - Как трудно иногда объяснить и даже уловить случившееся. Да в сущности ничего не случилось. Мы просто взглянули близко в глаза друг другу. Но как это было много. У меня в душе точно взорвалась и ярко, радостно, с ликованием, с восторгом взвилась ракета. Я ничуть не сомневалась, что с А.П. случилось тоже, и мы глядели друг на друга удивленные и обрадованные.
Она была по-своему счастлива. Хороший муж, хорошие дети. Любимая семья. Но сама часто задавала себе вопрос: не является ли ее покорство обстоятельствам – уничтожением, самоубийством своего « Я», вернее той ее половины, что рвалась к жизни более широкой, более яркой. Бесконечные домашние заботы, постоянные тревоги и суета, медленно, день за днем, не изживали ли из нее натуру писателя?
 Да, главное, основное призвание женщины быть Матерью. Стать, в какой-то степени, Творцом, в муках подарив миру нового человека. Дети – это тоже творчество. Но, если этого мало? Если рвется, стонет, жалуется душа, заключенная в строгие, скучные рамки быта? И чей творец победит – Матери или Писателя-Мастера? Часто выигрыш оказывается совсем не таким, каким представлялся раньше. Но вот что-то ломается в технически правильной семейной колее. Преступается грань зависимости и подчиненности, речь « тяжелеет» или « сыреет», а возникший некто вдруг говорит вам: « Я боялся коснутся вас, чтобы не оскорбить…»И, вкрай измучившись, не чувствуя, что вера от тоски, а любовь от отчаяния, хватаете книгу и в рассказе « Соседи», подчеркиваете одну единственную фразу. « ЕСЛИ ТЕБЕ КОГДА- НИБУДЬ, ПОНАДОБИТСЯ МОЯ ЖИЗНЬ, ТО ПРИДИ И ВОЗЬМИ ЕЕ! »
Медальон, страница такая-то, строки такие-то. Томительное ожидание. Неожиданная, сумасбродная встреча на маскараде у Суворина. И ответ А.П. в « Чайке». Помните, тот же медальон у Нины, только страницы уже другие? « Молодым девицам бывать в маскараде не полагается…»
 Меня смущала и завораживала простота и загадочность, глубина и непредсказуемость, а так же, удивительная деликатность их отношений. Она-то и подтолкнула меня к тому, чтобы неожиданно начать писать прозой.
 - Писательница должна не писать, а вышивать по бумаге, чтобы труд был кропотливым, медлительным.
Ложатся на бумагу диалоги и описания, что составят остов будущего произведения. Пока это еще ничем не связанные отрывки, но вскоре.…Все отошло на второй план – работа, учеба, улицы Города, люди, суета, друзья, огни дискотек. Осталось одно слово, которым дышу, мои персонажи, их проблемы, их бытие и удивительная музыка, звучащая в душе. А я не знала, что так бывает?!
 - У вас совсем нет потребности к правильному труду. Потому-то вы больны, киснете и ревете и потому-то все вы, девицы, способны только на то, чтобы давать грошовые уроки. В другой раз не злите меня своей ленью и, пожалуйста, не вздумайте оправдываться. Где речь идет о срочной работе и о данном слове, там я не принимаю никаких оправданий. Не принимаю и не понимаю их…
 Москва казалась сном. И Чехов все в той же остроумовской клинике, где его оставила моя героиня с горловым кровотечением. ЕЕ цветы стоят на столе, но саму ее здесь уже не ждут. Отказ остаться даже на один день, « для него», как те несколько метров, что не хватало А.П., чтобы понять ее до дна. Теперь он понял и грустно улыбнулся: « Одинокому везде пустыня!»
 Столько раз он признавался ей, что любит. Но, словно в рассказе « Шуточка». Горка, сани, двое, ветер. И это вечное « Я люблю вас! «, но только остановка - лицо спутника вновь спокойно и невозмутимо.
 Будничными и равнодушными становились их письма. Но все еще не была найдена решающая точка. Небольшой рассказ Чехова « О любви», в котором он «признался» ей, в своем чувстве и « со жгучей болью в сердце понял, как ненужно, мелко и обманчиво было все то, что мешало нам любить» и « не нужно рассуждать вовсе, когда любишь». Его призыва она не поняла, а он не стал ей досаждать.
 - Главное, будьте веселы, смотрите на жизнь не так замысловато, вероятно, она на самом деле гораздо проще.
Увлекшись Чеховым, я стала перечитывать все книги и заметки, попадавшиеся мне о нем, а библиотечное издание « Чехов в воспоминаниях современников», продлевалось бесчисленное количество раз, став, насколько это можно было, моей настольной книгой. Мне было приятно, что Куприн, Чуковский, Григорович называют его « обаятельным, милым, правдивым писателем», «тонко владеющим формой и чувством пластики, особенно в изображении действующих лиц, а так же при описании природы». Будто речь шла не о простом знакомом, а о родственной, близкой мне, душе.
 « Если у меня и есть дар»,- отвечал пораженный Чехов Григоровичу в ответ на его письмо,- « который следует уважать, то каюсь перед чистотою Вашего сердца, я доселе, увы, не уважал его. Я чувствовал, что он у меня есть, но привык считать его ничтожным.… Вся надежда на будущее. Мне 26 лет. Может быть, успею что-нибудь сделать, хотя время бежит быстро…»
 Это « что-нибудь», за последующие 18 лет, выльется в огромное количество рассказов, фельетонов, статей и пьес, обессмертивших его имя. Прав, несомненно, прав был Максим Горький, утверждая, что « долго будет (Россия) учиться понимать жизнь по его писаниям, освященным грустной улыбкой любящего сердца!»
 Тогда же и возникла у меня на столе его фотография, где Антон Павлович изображен возле своей Белой дачи в Ялте. Свободная поза , простой силуэт, шляпа, трость, пенсне( отсюда, собственно и « Бокль», им самим придуманное прозвище). Глубокое самообладание с чуть заметной мягкой и грустной улыбкой, с безнадежной тоской на лице смотрит он куда-то вдаль. С мудрым беспристрастием и сочувствием умного и чуткого человека, наблюдает за тем, что происходит на его глазах. А это 1900 год, между прочим!
 Мне подарят 12-ти-томник сочинений Чехова. Роскошный, неземной подарок еще бы пару месяцев назад, а теперь.…Ставлю их на полку. Радуюсь, но как-то поверхностно. Только умом, а не сердцем. Приятно, но без рвения, без всплеска, без искры. Что за характер? Вот держу в руках то, что манило и жгло глаза, о чем и помыслить боялась. Теперь оно со мной, но будто и не мое вовсе. Как украденный кусочек хлеба комом стоит в горле. Видать мне всю жизнь гоняться за призраками, тешить себя мечтами, но как в музее « РУКАМИ НЕ ТРОГАТЬ!»
 Я чуть не рассердилась на дарительницу, что притушила мое горение, отдав его виновника прямо в руки. Одарив творениями любимого писателя, она лишала меня, его самого. Герои пьес и рассказов закрывали образ человека – уже любимого, ставшего таким близким и родным. Будто мы знакомы сотню лет. Его литературный дар для всех, а человеческая личность, в порывах которой находила и успокоение, и ответы, моя душа - сугубо для меня, лично. Своеобразная манера Антона Павловича «опрощать» людей обернулась мне находкой. Сбросив мишуру книжных фраз, модных слов, надетых для пущей важности, я почувствовала удивительную свободу. Став, проще и правдивее относится к самой себе, заметила, как многое вокруг неожиданно преобразилось. Гипнотический магнетизм личности Чехова заставлял не говорить пошлости, банальщины, чувствовать грубость, невежество в тысячу раз острее, чем было раньше. Меня будто подключили к детектору лжи, где главную проверку проходила я сама.
 А знаменитая переписка Чехова! Его ласковые, поучительные, строгие и заботливые письма к своим далеким собеседникам во всех концах страны! Настоящая словесная живопись! Сколько в этих портретах и зарисовках юмора, тепла, сочувствия и глубокого искреннего понимания. Помощь и словом и делом. Чехов не умел бездельничать. Он организовывал школы, больницы, сады, библиотеки, собирал средства для постройки санатория. Оказывал посильную поддержку молодым, начинающим писателям. Даже если был очень занят, если собственные строки накатывали к горлу. Но он умел работать. Почитая за свой долг и истинное счастье отрабатывать у стола все часы, оставленные им для себя самого с удивительной, невероятной энергией самоотдачи. Как и все, что он делал. Могучая воля, трудолюбие и упорство делали свое дело. Его слог удивительно прост, легок, достаточно сдержан, но не нуден, а мудр. Стоит выделить пару черт главного героя, мельком заметив разнообразие русского ландшафта - и слов мало сказано, а глубина переживания налицо. Мысль ясна и восприятие поступка или происшествия усилено дополнительно - точно подобранным выражением, игрой цвета, метким сравнением. (Например: « Доволен своим положением, как червяк, забравшийся в хорошее яблоко!»
Чехов не раскладывает бытие на атомы, живописуя всю картину целиком. Стоит отойти и, присмотреться повнимательнее, образы заговорят, зашумят , засуетятся сами.
 - Художник должен быть не судьею своих персонажей и того, о чем они говорят, а только беспристрастным свидетелем.… Любите своих героев, но никогда не говорите об этом вслух.
При всем этом Чехов далеко не простой писатель. Правдивость и простота изложения, благодаря строгому, классическому стилю, способна удовлетворить самый взыскательный вкус. Ведя повествование, он не допускает авторского вмешательства в текст и стоит, как бы, в стороне от событий, мудро уравновешивая плюсы и минусы. Но вовсе не от равнодушия к скорбям и тревогам людей - он сострадает, плачет и радуется вместе с героями, делая это так, «чтобы читатель не заметил». Его причисляли к «певцам безнадежной тоски», в то время как все его творчество – взволнованная, живая, моральная проповедь.
 - Предъявлять требования может каждый, а вот выполнять.… Надо себя дрессировать! Надо быть справедливым, а все остальное приложится!
Его ненависть к самовозвеличиванию и чванству, помогла выработать в нем самом удивительную деликатность и мягкость. А интеллигентность и сдержанность Чехова даже вошли в поговорку. Недаром, до сих пор, если хотят отметить в человеке какие-то прекрасные черты, вспоминают Антона Павловича. Он обладал поистине уникальным даром находить и оттенять в людях все пошлое, фальшивое, искажавшее настоящие лица и души. Эта неестественность была ему чужда. Писатель горел желанием видеть людей простыми, красивыми и гармоничными.
 - Я презираю лень, как презираю вялость душевных движений…
Его собственные жизненные силы были поистине неистощимы. К 30 годам, он успел побывать во Владивостоке, Гонконге, Цейлоне, Индии, Стамбуле, Вене, Риме, Неаполе, Париже. Его постоянная охота общаться с людьми, феноменальная общительность, юмор и гостеприимство притягивали к нему людей. Ему было чуждо равнодушие - он восхищался миром, со всеми его делами и явлениями, показывая с ног до головы, живого неповторимого
Человека. И само назначение художественной литературы видел в обличении лжи, максимальной правдивости, безусловной и честной.
 Его высокие принципы нравственности до сих пор будоражат умы, заставляя думать и делать «по-чеховски». Примеряя и сопоставляя то, ради чего жил тогда он, с тем, что происходит с тобой сейчас. Тебя не поздравили с чем-то, ты обижен, а Чехов мечтал поехать врачом на русско-японскую войну в 1904 году, будучи тяжело больным! Ты хандришь и клянешь всех в черствости и бездушии, а он, сын мелкого лавочника, сумел преодолеть в себе раба, и из мелкого журналиста стать удивительным, порядочным, думающим человеком! Есть, над чем задуматься, правда?
 Вот и все о моем Чехове. Каким я его представляю и люблю. Скажете – он таким не был! Не стану спорить. Захотите что-то добавить – не буду возражать! Каждый видит и чтит в людях, подобных Антону Павловичу что-то свое, выделенное курсивом специально для него. И тут нечему удивляться. Это ведь так естественно и просто иметь среди любимых друзей, которых хочется видеть и узнавать все глубже, самого Чехова. Не правда ли, Антон Павлович?
(Декабрь 2003)