Атлантида

Она продолжает погружаться все глубже и глубже в бездонный мрак нашей памяти – огромная страна, в которой все мы когда-то родились и жили, наивно считая себя самыми счастливыми и свободными людьми на Земле. Мы с упоением пели замечательные песни – «я другой такой страны не знаю…», – впрочем, мы действительно не знали других стран и нам даже не очень этого хотелось, но самое главное мы свято верили в попранные сегодня и навсегда уничтоженные идеалы: «человек человеку друг, товарищ и брат», «кто, если не ты?», «раньше думай о Родине, а потом о себе» и «все остается людям». Это были названия наших любимых книг, в которых добро неизбежно побеждало зло, а человеческая жизнь была мизерной платой за всеобщее счастье человечества! И пусть сегодня уже кто-то подзабыл, но я-то отлично помню, что верили в светлое и неизбежное справедливое будущее – царство всеобщего благоденствия – если не все, то очень многие. И я в их числе!

Школа, в которой я в то время учился, была восьмилеткой, и комсомольцев (для тех, кто забыл – Коммунистический союз молодежи, основан в 1918 году) в ней было наперечет и то – после окончания восьмого класса все они уходили кто в другую школу, кто в техникум, кто в ПТУ. Я учился в седьмом классе и к знаменательной дате – дню рождения Владимира Ильича (для тех, кто забыл – Ленина – вождя мирового пролетариата, родившегося 22 апреля 1870 года в Симбирске) до необходимого для вступления в комсомол возраста мне не хватало каких-то несчастных семнадцать дней, тех самых семнадцати мгновений весны, которые легко укладываются между днем рождения вождя и днем Победы, в который мне и посчастливилось родиться. Оказалось, что нехватка возраста со времен Гайдара превратилась в серьезное препятствие, и я страшно переживал, что меня так и не примут в славные ряды «молодой гвардии». А стать комсомольцем мне хотелось не передать как, и не из каких-то далеко идущих карьерных помыслов, а всего лишь потому, что в комсомоле, как я считал, были лучшие из лучших – настоящие борцы за правое дело. Я только что прочел книгу Юрия Герта «Кто, если не ты?..» и тоже хотел бороться со злом, защищать слабых и утверждать правду, как это делал главный герой этой книги Клим Бугров.
После долгих прений, учитывая, что я хорошо учился и всегда проявлял активную (иногда даже слишком) жизненную позицию, сам первый секретарь горкома комсомола разрешил принять меня в порядке исключения. К торжественному дню (а процедура принятия в комсомол для лучших представителей школ города должна была происходить в горкоме и именно 22 апреля) я готовился с дрожью в коленях. Я не просто прочел маленькую красную книжицу – Устав ВЛКСМ, – но и выучил наизусть все признаки основного принципа – демократического централизма, по которому меньшинство всегда должно (хочет оно этого или нет) подчиняться большинству. Тогда я как-то не слишком задумывался о возможных нюансах и тех невероятных случаях, когда большинство может потребовать участия в чем-то непотребном или даже преступном.
В кабинет вызывали по одному. Строгое бюро во главе с первым секретарем разговаривало с каждым четырнадцатилетним кандидатом как с взрослым: спрашивало, выслушивало, оценивало и до последнего момента мне казалось, что, рассмотрев меня и почему-то решив, что я еще не дозрел и недостоин, мне откажут. Как я смогу выйти из кабинета, не став комсомольцем, как смогу потом пережить такой немыслимый позор, я не представлял. В конце концов члены бюро единодушно подняли руки, голосуя за принятие меня в свои ряды, секретарь встал, пожал мне (впервые, как взрослому человеку) руку и вручил (чуть не обмолвился – партийный) комсомольский билет. Я вышел, чувствуя себя бесконечно счастливым и враз повзрослевшим человеком! Я не мог объяснить свое чувство, но я был переполнен гордостью и готов был в тот момент на любой подвиг ради своей страны и комсомольского братства.

Вам, наверное, смешно читать это, сегодняшние четырнадцатилетние циники? От чего у вас сегодня возможно такое состояние? И вообще, вы хоть представляете о чем идет речь? Сомневаюсь!
Конечно, потом в реальной жизни я встречал всяких комсомольцев, были среди них и отпетые мерзавцы и просто непорядочные люди, как и среди коммунистов, наверное, среди последних их было гораздо больше, исключая тех, кого принимали на фронте («если погибну, считайте меня коммунистом»), но при этом верить в коммунистические идеалы не переставал еще очень долго. В них была какая-то необыкновенная притягательная сила, недаром, возникнув еще на заре человечества, они на протяжении тысячелетий привлекали своей наивной справедливостью людей настолько, что те готовы были отдавать за них даже собственные жизни.
Уже в возрасте двадцати шести лет, работая в объединении Сургутнефтегаз и будучи членом райкома комсомола, я пытался выяснить у своего первого секретаря, который по моим представлениям знал намного больше об обстановке в стране, почему на самом верху – в ЦК КПСС – не предпринимают никаких мер по смене выжившего из ума бровастого и шепелявого генсека, неужели они не видят анекдотичность и смехотворность каждого его появления на людях? Моментально напрягшийся секретарь ответил, что там – наверху – виднее, а нам просто не дано понимать всего происходящего, так как мы не видим дальше своего носа, даже если это и такой нос как у меня. После этой попытки разговора начистоту, секретарь, видимо, взял себе на заметку и в следующий состав райкома я уже не попал. Перед своим окончательным расставанием с комсомолом, мне пришлось еще раз столкнуться с проявлением настоящей идейности, несмотря на то, что на дворе заканчивался 1979 год.

В объединении Сургутнефтегаз, недавно созданном и, как сейчас любят говорить, динамично развивающимся предприятии, вовлекающим в разработку все новые и новые месторождения нефти, катастрофически не хватало рабочих. Вопрос же с тотальным внедрением вахтового метода еще не был решен окончательно. Денег у страны, как всегда, не хватало, возить на Север готовые кадры самолетами, чтобы они работали там по месяцу практически в полевых условиях, а отдыхали в семьях, находящихся в тысячах километрах от нефтепромыслов, получалось дорого, но строить капитальное жилье, чтобы кадры перебирались на Север основательно, было еще дороже, вот и остановились пока на промежуточном варианте: призвать на работу молодежь, в основном комсомольцев, объявив Север ударной комсомольской стройкой. В этом варианте в один новый жилой дом вместо семидесяти семей можно было поселить человек триста – выгода налицо! Добровольцев стали вербовать по всей стране, иногда людей уговаривали или даже заставляли под давлением каких-то обстоятельств, но больше всего для этой цели подходили демобилизованные воины – они и холостые, и потребности у них после суровой армейской службы самые минимальные. Вот меня и еще двух представителей комсомола объединения решили послать в Среднеазиатский пограничный округ для вербовки на работу пограничников, увольняющихся в запас.
Специфика пограничной службы такова, что приходится служить на несколько месяцев дольше, чем в обычных войсках. Когда на заставу поступает пополнение из новичков, старослужащих задерживают до двух месяцев, пока новенькие не освоятся достаточно для того, чтобы заступать на полноценную службу. Это и понятно: не может же граница доверяться необученным рекрутам, чтобы этим смог воспользоваться коварный враг. Чтобы привлечь добровольцев для работы на Севере, командование пограничников пошло на то, чтобы сделать для них исключение: их обещали отпустить сразу же, то есть на два месяца раньше, чем в обычном случае. Кроме того, доставка к месту будущей работы осуществлялась самолетами за счет объединения, а каждому добровольцу выдавалось зимнее обмундирование и подъемные, отпуска же домой обещали предоставить через полгода работы.
Чтобы донести столь выгодные условия вербовки на Север, суровые условия которого и определяли высокие заработки (коэффициент, надбавки и прочее), нас – представителей объединения – и послали на пограничные заставы вдоль границы Ирана и Афганистана. В нашей маленькой агитгруппе, сформированной по непонятному, не поддающемуся никакой логике принципу, кроме меня была еще разбитная комсомольская секретарша прославленного на всю страну за установление очередного рекорда по проходке нефтяных скважин управления буровых работ и бывший пограничник – слесарь Витя, который своим примером мог бы убедить недоверчивых и сомневающихся.
Секретарша была комсомолкой-профессионалкой – сидела на ставке самого ЦК – и славилась по всей округе не меньше своего управления буровых работ изощренными постельными утехами, о которых ходили самые невероятные легенды. Заседания бюро райкома комсомола, особенно приуроченные к праздникам (а праздники в те времена почти все были партийные), с ее легкой руки частенько заканчивались разнузданной пьянкой, переходящей в оргию, заканчивающейся обычно исполнением танца живота в полном неглиже на разоренном праздничном столе. Через пятнадцать лет такие «банкеты» станут рядовым явлением для наиболее удачливой (счастливо и не очень счастливо разбогатевшей) части нашего населения, но в те времена непосвященным не хватило бы ни знаний, ни фантазий, чтобы представить себе подобное. Мне, возможно по наивности, кажется, что семена сегодняшнего разврата зрели в те времена именно среди раскрепощенного и уверенного в себе и своем будущем комсомольском активе. Робкую попытку рассказать об этих нравах чуть позже предпримет Юрий Поляков в своей повести «ЧП районного масштаба», но наша Люся дала бы сто очков форы самым изощренным комсомольским развратникам Москвы.
Витя, как все слесаря, было умеренно пьющим деревенским увальнем – чистым, как белоснежный лист бумаги. На вполне безобидные выкрутасы Люси во время нашей совместной командировки смотрел выпученными глазами и даже иногда терял дар речи, хотя ничего особенного за всю поездку увидеть ему не довелось. На всем пути следования с остановками и пересадками через Новосибирск, Душанбе и Ашхабад нашу поездку плотно курировали славные органы государственной безопасности, скрывающиеся в те достославные застойные времена под короткой, но емкой, известной всему миру, аббревиатурой «КГБ».
В каждом пункте пересадки (а летели мы, понятно, самолетами) органы встречали нас у трапа. Люсю, как самого дорогого члена делегации, тут же увозила черная «Волга» с белыми шторками на окнах, а нас с Витей устраивали в скромную, но приличную гостиницу, где мы и проводили по несколько дней и ночей в ожидании то ли санкций на дальнейшее продвижение, то ли утоления сексуального голода допущенного к телу Люси оперативного состава. Люся с темными кругами под запавшими от бессонных ночей глазами доставлялась все в той же «Волге» прямо к трапу, в Душанбе из-за нее даже отложили вылет рейса – таковы были сила и возможности рыцарей щита и меча.
В Ашхабаде после нескольких мучительных от жары и неопределенности дней нас наконец проводили на вокзал, и мы целую ночь ехали все трое вместе в переполненном общем вагоне (других в этом поезде, наверное, и не было), задыхаясь в непередаваемом букете азиатских запахов, в которых спасал лишь тягучий и сильный запах истекающих медовой спелостью дынь. Витя, принявший на грудь при расставании с бойцами госбезопасности почти бутылку местного шипучего напитка с этикеткой «Советское шампанское», мирно посапывал, прислонясь к засаленному плечу храпевшего аксакала, везшего в корзинке полузаморенных цыплят, а мы с Люсей беседовали «за жизнь», вернее, Люся, получившая в эту ночь неожиданную передышку, рассказывала мне свою историю, пытаясь объяснить, наверное прежде всего самой себе, как она дошла до такой жизни. Поезд неторопливо, останавливаясь почти у каждого столба, следовал до самого Каспийского моря, пересекая Каракумы вдоль знаменитого канала, прорытого когда-то на заре Советской власти. Южная ночь была длинна, и Люся успела рассказать мне очень многое. Уже под утро она растолкала Виктора и вышла с ним в Бахардене: им предстояло объезжать заставы афганской границы, а мне выпала иранская – от Гасан-Кюли до самого Кызыл-Арвата.
В Кызыл-Арвате меня встретил офицер и проводил в штаб. Там ко мне отнеслись с тем огромным (на всякий случай!) уважением, которое вызывает фигура непонятная – история с Гоголевским «Ревизором» мало кого на Руси научила. Надо заметить и пояснить, что я во все времена выглядел как минимум в два раза старше своих лет – такое уж у меня солидное телосложение, которое правильнее было бы назвать телоумножение или телопревышение, а прогрессирующие рано появившиеся залысины в приложении к окладистой медно-рыжей бороде, которая на Востоке является предметом особого уважения, добавляли мне такой солидности, что я легко сходил за высокого начальника, решившего вдруг сходить в народ. Прибавьте к этому цивильный костюм шестьдесят четвертого размера (чтоб не тесно было), впервые одетый по такому непонятному для меня поводу как агитация пограничников. Еще в восьмом классе на репетиции школьного спектакля на военную тему режиссер – руководитель любительского кружка – озабоченно заметил, оглядывая мою фигуру, что погоны, меньше чем полковничьи, на мои плечи не подойдут. С тех пор я заметно подрос и возмужал, поэтому мне было понятно то замешательство и даже легкое оцепенение, моментально сменявшиеся показным служебным рвением и особым соответствием уставам, проявляющиеся среди военных, как только я к ним приближался. Ко мне прикрепили бравого прапорщика, выделили новенький командирский «уазик» (невероятная ценность по тем временам и местам, дали бы, наверное, и генеральскую «Волгу», но она в тот момент была на ремонте), и мы отправились за тысячу километров к самому Каспийскому морю, чтобы оттуда начать агитрейд по восемнадцати пограничным заставам.
Дело было в конце октября, было очень тепло, но солнце уже не испепеляло, а лишь хорошо пригревало, и пустыня…цвела! Я ожидал увидеть легендарные песчаные барханы и караваны верблюдов, уныло пересекающих пески, как это выглядело на фантиках конфет «Каракум», но вместо этого увидел зеленое с каким-то фантастическим голубоватым отливом бесконечное – от горизонта до горизонта – всхолмленное пространство, настолько странное, что любому впервые увидевшему этот необычный пейзаж, могло показаться, что он попал на Луну или на какую-нибудь другую, еще более загадочную планету. Местные жители так и называли эти места – Лунные горы. Они и на самом деле выглядят крайне странно: округлые, оплывшие формы, розовато-кремовый, голубоватый или же серый — почти белый цвет, который меняется после дождя, и тогда в зависимости от влажности эти холмы, приняв чуть ли не все цвета радуги, становятся похожими на гигантские пирожные … Редко-редко на их склонах можно увидеть будто бы случайно очутившийся здесь кустик, придающий «инопланетному» ландшафту более привычный «земной» облик. Эта странная совершенно безлюдная местность, простирающаяся на многие десятки километров, напоминает удивительные декорации, созданные природой для какого-то известного только ей спектакля. И только светло-желтый пунктир пыльной автомобильной дороги напоминает о том, что человек бывает в этих краях.
Оказалось, что эта, напоминающая Луну, поверхность рассечена громадными песчано-глинистыми разломами-каньонами, на дне которых струятся по камням прозрачные ручьи и речки, вдоль которых всесильная природа, пользуясь субтропическим климатом, создала поистине райские сады и кущи. Наиболее знаменитым таким каньоном была Сумбарская долина, протянувшаяся среди приглаженных горных хребтов Копет-Дага изумрудной полосой с многочисленными гранатовыми садами, зарослями ежевики и барбариса, в которых водятся десятки редчайших птиц и животных: от ярмарочно раскрашенных длиннохвостых фазанов и презираемых гиен до царственных и грациозных леопардов.
Все это плюс местные легенды и достопримечательности в виде священного тысячелетнего дуба, водопада или знаменитого гадючье-гюрзинного царства – Кара-Калинского серпентария, в котором, на ночь глядя, мы наблюдали за дойкой гремучих змей, с необыкновенной поэзией и любовью к этому краю рассказывал мне прикрепленный прапорщик. Речь его была настолько грамотной и гладкой, что я невольно подумал, а не переодетый ли это, нет, не визирь из древней сказки, майор или по крайней мере капитан и не пограничной стражи, а более солидной…
Я много раз сталкивался с тем, что сказочно красивые места нашей, в то время огромной страны, моментально превращались в жуткие декорации для «Сталкера», как только появлялся хотя бы один признак присутствия людей. Вот и здесь, на самом юге страны, в жаркой Туркмении сказка кончалась всякий раз, как мы въезжали за шлагбаум пограничной заставы. Небольшой, выбитый сапогами до вековой пыли плац с жалкими конструкциями «полосы препятствий», саманные в трещинах, будто тысячелетние мазары, жалкие казармы и прилепившийся где-нибудь сбоку домик начальника, огромные, особенно злые и кусучие по осени зеленые помойные мухи, малярийные комары, откровенная антисанитария, которую срочно пытались прикрыть при виде непонятного гостя, отвратительная еда – слипшаяся каша со свиной тушенкой, в которой мяса и не бывало, летом – невыносимая жара, привозная вода, нагретая до пятидесяти градусов, пендинская оспа, незаживающие язвы, зимой – такой же невыносимый холод, приносимый сильнейшими ветрами, от которого не спасало даже ватное обмундирование, – в таких условиях проходили два с лишним года службы молодых ребят на самых южных рубежах необъятной Родины.
Надо напомнить, что это был 1979 год – в Иране полным ходом шла исламская революция, в приграничных кишлаках случались резня и перестрелки, когда пулеметные очереди доставали и нашу территорию, и на афганском участке было не просто, а к концу года, всего лишь через два месяца, туда будет введен «ограниченный» контингент – целая советская общевойсковая армия. На каждой заставе служат всего по 20-25 человек, а охраняемый ими участок – фланги – по двадцать-тридцать километров в обе стороны. Лошади в таких нечеловеческих условиях долго не выдерживают, их берегут, и потому наряды часто идут вдоль «проволоки» пешком. Единственный старый раздолбанный «ГАЗ-66» стоит всегда наготове на случай «сработки» системы, извещающей о том, что кто-то или что-то коснулось сигнальной проволоки, натянутой вдоль контрольно-следовой полосы. По проволоке пропускается высокоимпульсный ток, и в случае контакта с неким предметом застава взрывается пронзительным звонком тревоги. Все свободные от неотменимых обязанностей, за исключением повара и дежурного по заставе, моментально, похватав автоматы, впрыгивают в автомобиль и мчатся к месту «сработки», которое этой гигантской следящей системой определяется с точностью до метра. Каждый километр границы, оснащенный такой техникой, обходился в миллион рублей, понятно, что на людей не оставалось уже ничего. Они ведь, люди, всегда в нашей стране не стоили ничего: новых мамки нарожают и совершенно бесплатно!
Меня поразило, что никакой нейтральной полосы, так поэтично воспетой Высоцким, не существует. Есть только их земля и наша, но мы проводим запретную линию, оснащая ее проволочным ограждением с высокоимпульсным током, в нескольких километрах (иногда до пяти-шести) от линии настоящей границы, чтобы в случае преодоления этой ограды, о котором обязательно поступит сигнал на заставу, нарушителя всегда могла перехватить «тревожная» группа. Такая вот хитрая система. Мне рассказывали, как один проворовавшийся крупный начальник решил бежать за границу. У самой проволоки, оставив свои следы на контрольной вспаханной полосе, он прорыл подкоп под проволокой, пролез под ней и побежал, считая, что он уже на той стороне. Каково же было его удивление, когда через пять километров его запыхавшегося встретил и повязал пограничный наряд славных войск КГБ СССР!
Но сверхчувствительные датчики, часть которых даже зарыты и в земле, срабатывают даже на случайно пролетевшую над проволокой птицу, на пробежавшую мышь, на почесавшегося об столб системы верблюда или барана, больше того – даже подросшая по осени свежая зеленая травка, касаясь самой нижней проволоки, вызывает все тот же сигнал тревоги, по которому пограничники в любое время дня и ночи прыгают в кузов «газика» и мчатся к месту сработки. Для моей агитационной беседы с погранцами их собирали в «ленинской комнате», но часто я даже не успевал начать свою песнь зазывалы, как звенела раздирающую душу трель звонка, и все мои потенциальные нефтяники уносились по тревоге. Убедившись, что сработка ложная, они возвращались и едва успевали рассесться по местам, как тревога снова гнала их прочь. На одной из застав это повторялось шесть раз подряд до тех пор, пока не пришло время ужина, и я понял, что разговор продолжать бесполезно.
Но даже там, где мне удавалось рассказать о Сургуте и нефтяных промыслах, воспевая прогрессивную систему оплаты труда и огромных премиальных, я заметил, что все это совершенно не интересует моих слушателей. Они как-то не зажигались от всех этих цифр, которые я приводил, не обольщались быстрым обогащением и возможностью за несколько трудовых лет приобрести престижный автомобиль «Жигули», о чем, казалось, мечтали все советские люди. Озабоченный непонятным мне поведением агитируемых, я однажды во время очередной тревоги вышел в коридор заставы и стал читать образцы настенной печати. И вот тогда-то я понял, что мой меркантильно выверенный разговор непонятен этим двадцатилетним солдатам, выходцам из шахтерского Донбасса. Все они на самом деле верили в те идеалы, которыми нас сполна кормила Советская власть, они на самом деле гордились тем, что Родина в лице самого верного «дзержинца» Юрия Андропова доверила им охранять свой покой и свою священную границу. Причем именно им – донбасским – как самым надежным и верным! И тогда я поменял язык: я перестал рассказывать о коэффициентах и надбавках, а обратился к ним, спекулируя именем Родины и играя на их патриотических чувствах:
– Родина обращается к вам, как к самым верным и стойким своим сыновьям, за помощью! Ей сейчас позарез нужны нефтяники, способные работать в суровых условиях Севера, в которых могут выдержать только такие несгибаемые люди как вы! Кто, если не вы и когда, если не теперь? – пафосно вопрошал я, пользуясь позаимствованным у Фейхтвангера лозунгом, придуманным им совсем по другому поводу. И лозунг возымел действие: почти все, кому предстояло демобилизоваться этой осенью, дружно записывались в отряд добровольцев, готовых выступить на помощь своей любимой Родине.

Вот такие были времена и такие были люди! Они служили в неоправданно невыносимых, почти каторжных условиях, страна бессовестно пользовалась ими и их невосполнимым здоровьем, затыкая свои бесконечные дыры на всех фронтах, а они верили ей, верили безоглядно и без всяких условий.
Атлантида взорвалась, ее погубили земные стихии, а останки поглотили морские глубины. Все происходило наверняка очень быстро и страшно, но тысячи гибнущих людей, считая это наказанием самих богов, видели разрушительное действие катаклизма. Наша же страна погибла тоже в одночасье, но под скрип золотых перьев «Паркер», которыми несколько корыстолюбивых и тщеславных мужиков подписали некий меморандум о конце Советского Союза. Мы еще ехали в поездах и летели в самолетах, а уже на карте вырезались куски и вычерчивались границы прямо по живому, по судьбам и сердцам миллионов людей. Страна перестала существовать сначала на бумаге, а потом медленно, но верно ее огромные ломти стали уходить в пропасть-прошлое. Она погружается все глубже и глубже, уже давно пройдена глубина Марианской впадины, мы уже не помним ничего плохого из нашей прошлой жизни – оно первым смывается из человеческой памяти – помним лишь, что была огромная страна, и мы были счастливы!

Я проехал за неделю тысячу километров вдоль границы, посетил восемнадцать застав, насмотрелся всего столько, что можно написать толстенный том. Наша агитбригада соединилась воедино в Ашхабаде. В аэропорту ожидали чартерного рейса в Сургут более трехсот добровольцев из числа только что демобилизованных пограничников.