Полярная станция Саханджа

1
Летом было еще терпимо, иногда даже очень хорошо. Главное, было тепло. Иногда можно было даже раздеться до трусов и подставить свое тело ласковому солнечному теплу. Солнце летом вообще не заходило за горизонт, крутясь бело-желтым шаром по небосводу, изредка скрываясь за облаками или черными тучами, и уже через некоторое время страшно раздражало своим постоянным негаснущим светом, не дававшим уснуть ночью. Приходилось завешивать запыленное оконце, забираться с головой под простыню, но все равно – вечный день утомлял, как и вечная ночь, хотя нет, ночь была гораздо хуже. Но и зимой, и летом подспудная тоска по дому одинаково не давала продыху: она то острее, то глуше жила в душе у Егора, скребла, стенала, иногда поднималась к самому горлу, мешая дышать, вызывая горячие тихие слезы, которые он старался тут же унять, вслух ругая себя – взрослого двадцатидвухлетнего парня. В такие минуты летом он старался уйти к реке, спрятаться в кипрейном море, завалиться на спину и смотреть на плывущие в небе облака, представляя тысячи километров, которые они могли бы так проплыть в вышине, чтобы попасть на глаза его матери. Она посмотрит вот так же в небо, увидит это корявое облачко, похожее на драного плюшевого медведя, с которым он засыпал до самого ухода в армию, и подумает о нем, всплакнув наверняка такими же тихими слезами, как и он. Зимой же оставалось только спрятаться под одеялом или, повернувшись к стене, разглядывать вместо облаков старые пятна на выцветших от времени старых оборванных обоях.
Егор был многим в мать – спокойным, внешне всегда невозмутимым, с неясной, лишь угадываемой полуулыбкой на лице, делавшей его открытым, доброжелательным и приветливым. Парень нравился всем с первого взгляда. Было видно, что он умница, рассудителен и спокоен, а его рост – за сто восемьдесят – и проявившаяся после двух лет армейской службы мускулатура и мужская осанка внушали доверие. Егор всегда старался выглядеть старше, и ему это часто удавалось, хотя на самом деле он был совершенным ребенком. Ну, посудите сами: мальчишка окончил школу, поступил в институт, на втором курсе влюбился в девчонку, которая осталась к нему равнодушной, бросил учебу и попал в армию, а там прослужил на радиолокационной станции, почти в гражданском режиме под неослабным оком пожилого и сердобольного отца-командира, заботившегося о своих пацанах не хуже наседки. Где и когда ему было повзрослеть, он и в армии больше всего тосковал по маме и по сладкому – сущий ребенок.
Егор никогда не видел своего отца, ничего не знал о нем, не знал даже того, что мужчина, чьи черты неумолимо прорастали в выросшем ребенке, даже не догадывался о его существовании. Мама Егора, обладая неженской силы характером и цепким математическим умом, поняв, что шансы на встречу сказочного принца ничтожно малы, сама устроила свою судьбу, выбрав отца будущему ребенку. Тогда ее, молодого специалиста, направили на запуск большого вычислительного центра. Специалисты, съехавшиеся на «аврал» со всего Советского Союза, понятно, были лучшими из лучших – настоящие «сливки» программистов-интеллектуалов. Работы было много, и командировки длились неделями, а то и месяцами. В основном, это была молодежь, причем молодежь, увлеченная своим делом. Работали на совесть, без выходных, но иногда, сдав очередной этап работы, устраивали посиделки с песнями под гитару и даже с танцами. Удивительно, но интеллектуалы оказались на редкость непьющими, разве что сухим винцом баловались, да и то больше в подражание западной молодежи. Возникали симпатии, завязывались короткие командировочные романы, было даже несколько серьезных страстей, неизвестно чем закончившихся впоследствии.
Вот Егоркина мама и решила, что лучшего отца ее сыну (почему-то она никогда не сомневалась, что у нее будет сын) не найти. Она выбрала серьезного человека, женатого, непьющего и некурящего, впрочем, последнее обстоятельство интересовало ее не сильно, хотя запах сигарет не переносила с детства. Они сблизились по работе, несколько раз гуляли по ночному чужому городку, растягивая дорогу до дома, в котором поселили командированных, и даже сходили в кино, а потом Светлана, окончательно решившись, пригласила Олега Дмитриевича на чашку чая, воспользовавшись тем, что ее соседка по служебной квартире на выходные уехала домой. За чаем обсуждали «затык» программы, над которой вместе работали, потом Света достала припасенную бутылку вкусного «Токайского» и разговор пошел ни о чем. Было поздно, возникло неловкое молчание, эдакое шаткое равновесие, когда казалось, что любое легкое дуновение может столкнуть ситуацию в самую непредсказуемую сторону.
Олег Дмитриевич встал и, внутренне готовый к мгновенному отпору, пересел к Светлане на диван. Та не проронила ни слова, не сделала ни малейшего движения, и в следующее мгновение Олег Дмитриевич осторожно, как бы пробуя, поцеловал ее. Светлана была девушкой горячей, но мужчины в ее жизни были столь редки, что толком понять, как этой горячностью надо распорядиться, она еще не смогла. В ту ночь Олег остался у нее до раннего утра, а потом с жадностью продолжал эти страстные ночевки до самого конца командировки.
Когда, сдав объект государственной комиссии, расставались, Светлана уже знала, что беременна, но Олегу Дмитриевичу ничего не сказала, даже адрес не захотела взять. Больше она его никогда не видела, а через восемь месяцев после возвращения из служебной командировки родила сыночка – Егорку. В коллективе многие догадывались, что это плод аврального запуска вычислительного центра, но никто не знал о существовании Олега Дмитриевича. Светлану в отделе очень уважали, и эта тема никогда не поднималась, а со временем все забыли об этой истории. А Егор так и вырос с мамой, никогда в их жизни больше не было никого, кто мог бы отвлечь внимание матери от своего долгожданного сына.
А между тем Егор не был маменькиным сыночком в том смысле, в каком это словосочетание обычно употребляется. Светлана, несмотря на внешнюю хрупкость, небольшой рост и очень тихий голос, обладала железным характером и знала наперед, как она будет воспитывать сына. Главным ее принципом было уважение, отношение к ребенку как к взрослому, равноправному и очень уважаемому человеку. Егор и вырос таким, что мать во все времена могла им гордиться. Он легко учился, помогал ей, понимая многое в их непростой семейной жизни, а где-то с восьмого класса уже чувствовал свою ответственность за мать.
Влюбившись в первый раз в жизни на втором курсе института, Егор от тоски настолько потерял голову, что перестал ходить на лекции, не пошел он и на экзамены и, конечно, после сессии был отчислен. Мать попыталась поговорить с сыном, но в этот раз, несмотря на доверительные отношения, как шутил Егорка, между двумя уважаемыми и суверенными особами, не смогла убедить его взяться за ум. В этом возрасте мы всегда сами принимаем решения, считая, что, наконец, выросли. Грозила армия, надо было что-то делать. Мать, видя, что в этот раз сын ее не послушал, в сердцах сказала:
– Натворил дел с институтом – теперь и с армией разбирайся тоже сам.
Егор попытался решить проблему, ему помогли выйти на военкоматовского майора, который за приличную сумму обещал «отмазать» от призыва в этом году. Что ж, сумма, конечно, была большой, но незапредельной, и Егор нашел способ заработать деньги за лето – бетонные работы в кессоне на ремонте мостовых опор. Бригадир шабашников пообещал именно эти двадцать тысяч рублей, запрошенные майором, но после двух месяцев настоящей каторги, от которой ломило все тело и в голове бухал набат, денег не выплатил, а исчез. Пришлось матери собирать сына в армию. Повезло, что способности Егора были замечены и он сразу же попал в «учебку», а оттуда уже со специальностью радиста в небольшой пункт радиолокационного слежения неподалеку от Сургута. «Дедовщины» у них не было – командир не позволял. Жили все вместе, дружно, мужским коллективом. Работы, то есть службы, было много, в увольнения ходить некуда, Егор и не заметил, как полтора года пролетели. Так вот нецелованным и остался, хотя время не забывало тикать.
Дождался дембеля, вернулся домой, а вся радость от возвращения испарилась в три дня. Мать как-то быстро состарилась за эти два года в заботах и тревогах, хотя всегда, похожая со спины на мальчика, завидно отличалась от своих женственно раздавшихся сверстниц. Нищета в старом доме лезла изо всех щелей, крыша текла, отставшие обои свисали рулонами, как высохшая кожура бананов, стены отсырели, канализация была забита уже почти год. Вечно пьяные соседи, доживая свой тяжелый короткий век, особенно озлобленно ругались и до крови дрались. Мать, чтобы к приезду сына собрать денег, работала с утра до ночи, и Егору было больно и стыдно смотреть ей в глаза, выплаканные за два года по сыну. Восстанавливаться в институт, чтобы вновь становиться школяром, Егор не мог: надо было зарабатывать деньги, что-то делать с квартирой, в которой невозможно было жить, впрочем, без него никакой жизни и не было: мать только ночевала, коротая время между бесконечными рабочими днями.
После недели хождений по объявлениям, выписанным из газет, и наводкам старых знакомых, Егор понял, что работу найти не просто, а с приличным заработком и того труднее. И вдруг Егору на глаза попалась листовка училища метеорологов с припиской, что радистов, отслуживших армию, принимают на краткосрочные курсы для направления на отдаленные метеостанции страны. Конечно, все просто совпало: настроение, в котором он в этот момент был, узнав, что та самая девчонка вышла замуж и на днях родила ребенка, старые приятели, оторвавшиеся за два года, как айсберги от ледяного поля и тающие уже вдали, став совершенно чужими, безуспешные поиски работы и невыносимое чувство беспомощности и стыда, когда утром мать выдает тебе на карманные расходы.
В общем, бывает такая глубокая тоска, засасывающая, как воронка, что выплыть, выбраться из нее можно лишь резким нырком, решительным шагом-действием, меняющим всю жизнь. И Егор, поддавшись минутному чувству безысходности, замешательству, может быть, даже какой-то слабости, стараясь хоть как-то облегчить судьбу матери, принял это неожиданное решение, принял спонтанно, не думая: просто сел в автобус и приехал в училище.
А через два месяца уже летел в вертолете в составе новой смены на самую южную полярную станцию «Саханджа» в пятистах километрах севернее Полярного круга.
Да, он, конечно, сильно вытянулся и физически окреп за два года в армии – мать его сперва даже не узнала, да, ему прибавилось годков, и он много чему научился, но все-таки оставался еще совсем мальчишкой – прямым, бесхитростным, представляющим жизнь прямолинейно, в общем, о чем говорить, все мы были когда-то в таком возрасте и прекрасно помним, как тогда выглядел бесконечный окружающий нас мир.


2
Станция – название, пожалуй, слишком пышное для старого, обветшалого, хоть и большого дома, сложенного из почерневших от времени толстых бревен под такой же черной крышей из дранки. Дом был некрасивый, бесформенный из-за пристроек, привалившихся к нему со всех сторон сараюшек, в которых были и дизельная, и склад солярки, и угольный сарай, и еще какие-то подсобки. Может быть, именно то, что все хозяйство сгребалось под одну крышу, и давало название «станция». Егор даже улыбнулся, сравнив как-то свою «Саханджу» с орбитальной космической станцией. А что, очень даже похожи. Та летает в трехстах километрах от остального мира, и от «Саханджи», что находится в самых низовьях Лены неподалеку от Ледовитого океана, до людей, живущих почти первобытным укладом, столько же, а до настоящей цивилизации гораздо дальше; там коллектив из трех человек и тут столько же, правда, нет такой замкнутости и тесноты, как на орбите, но зимой, при морозах под семьдесят градусов, что сродни космическому холоду, тоже месяцами носа из дома не высунешь, даже на площадку не каждый день выходишь, иногда возьмешь грех на душу, да и передашь сведения наобум. Правда, не очень-то и ошибешься – зимой устанавливается такой антициклон, что неделями погода не меняется: ни ветерка, только шелест звезд в густом промороженном пространстве. В такие дни все вокруг очень похоже на космос, на чужую необжитую планету.
Сначала все было не так плохо. Смена из трех человек: начальник, на вид лет тридцати пяти, Николай Иванович Степанов – опытный метеоролог, сменивший по какой-то непонятной причине экзотическую богатейшую Камчатку на промороженную Якутию, второй радист – Сергей Веселов – родом из небольшого сибирского села, такой же салага, как Егор, отслуживший армию и тут же завербовавшийся на «полярку» на три года, и третий – сам Егор. Понятно, что с Серегой, вторым радистом, они сразу же сдружились, а с начальником держали дистанцию, как полагается, на «вы» и «будьте любезны».
Жизнь на станции немудреная: в семи шагах от дома небольшая площадка с метеоприборами, простыми, как школьные экспонаты: пара градусников, осадкомер, несколько самописцев да стеклянный шар, пропускающий через себя солнечный луч, когда он есть, прожигающий на бумажной ленте полосу, отмечающую время солнечного света. Каждые три часа нужно по рации передавать короткую сводку погоды и показания приборов. На стене висит картинка-таблица с изображением всяких облаков, смотришь в окно, сравниваешь и передаешь: кучевые, перистые, грозовые и так далее. Смена двенадцать часов, сводку передал – и три часа свободен. Иногда можно договориться со сменщиком и поработать сутки, главное, сеанс не проспать, а то скандала не оберешься, начальник, Николай Иванович, оказался строгим и педантичным.
Понятно, что нужно самим по очереди готовить, следить за состоянием дизель-генератора, заряжать аккумуляторы, заготавливать дрова, следить за котлом и печью, таскать воду из реки, а зимой из проруби, норовившей замерзнуть от раза к разу – работа тяжелая, особенно в субботу, когда затевается баня. Но так живет пол-России, и мало кому за такое платят «полярные» коэффициенты. А в остальном вроде бы ничего особенного, по крайней мере троим взрослым мужчинам надрываться не приходится. На первых порах, пока приходилось привыкать, учиться, притираться, Егор был очень занят, время оставалось только на сон, но вскоре привычка стала позволять делать все гораздо быстрее, новизна сошла, и остро встала проблема свободного времени: его оказалось слишком много, надо было куда-то его девать.
Серега – сменщик Егора – был парнем простым, всю жизнь прожил в небольшом селе. После шести классов, которые с трудом окончил за восемь лет, пошел работать на трактор, пробовал научиться играть на гармошке, но не хватило талантов или терпения, непонятно каким образом остался равнодушным к спиртному, наверное, вид вечно пьяного отца с детства отбил ему охотку. В армию Сергей пошел с большой радостью, надеялся мир повидать, жизнь городскую, да, может быть, в городе и остаться, очень уж ему не хотелось возвращаться в их глухомань. Служил он в автороте в Забайкальском округе, гонял «КАМАЗ» по трассе, старался не попасть на глаза прапорщику-пропойце, который Серегу почему-то сразу невзлюбил.
Как-то после шефской уборочной он познакомился в райцентре с девушкой, началась у них любовь, да такая, что парень совсем потерял голову: ни дороги не видит, ни света белого, все перед глазами жаркое девичье тело. Неудивительно, что в таком состоянии, поздней осенью, уже перед самым дембелем, он не удержал машину на гололедной трассе и улетел в глубокий кювет. Сам-то ничего, а сопровождающий его, тот самый прапорщик – насмерть. Кто-то высказался, что Серега прапора ненавидел и мог таким образом свести с ним счеты, в общем, Серега с трудом от тюрьмы отвязался, при этом так перепугался, что решил на несколько лет спрятаться подальше, завербовавшись на «Саханджу». А что, условия как на курорте: месячный оклад небольшой, но «полярные» надбавки, коэффициент – и все это на сберкнижку! За тридцать шесть месяцев приличная сумма набежит, а питание и обмундирование за казенный счет, плюс после трех лет можно вступить в жилищный кооператив, правда, для этого надо еще на три года завербовываться, как начальник их, Николай Иванович. В общем, хороший парень Серега, только говорить с ним не о чем, скучно.
Начальник станции, Степанов, человеком был неразговорчивым и необщительным. Лысоватый, плотный и низкорослый, похожий на гриб боровик или крепкий пень, он сразу давал понять своим молодым подчиненным, кто в доме – на станции – хозяин. У него была выгорожена отдельная квартира, в ней ни Егор, ни Сергей никогда не бывали: не снисходил до такого панибратства начальник. Был еще маленький кабинет, всегда закрытый на ключ. Кроме большой рации, на станции больше не было никаких средств связи – ни телевизора, ни радиоприемника. А что в такой глухомани можно поймать? Только то, что по рации слышно, но по инструкции отвлекаться было нельзя, хотя эту ее часть начальник позволял иногда нарушать. Обещали поставить телевизионную антенну-тарелку, но обещанного на Руси всегда надо ждать бесконечно долго.
Летом и ранней осенью можно было еще по лесу побродить, рыбу на реке ловить, рябчиков да куропаток стрелять из берданки, ягоду собирать, а как пришла зима – из дома носа не высунешь, книжки все прочел, журналы старые наизусть выучил. Была у них на станции киноустановка и фильмы, смотрели их по одному раз в три недели, после субботней бани, старались растянуть удовольствие подольше. Связь с «Большой землей» только по рации, это значит, что радиограмму читают все, кто ее передает, ну поздравления к празднику, ко дню рождения матери пошлешь, не напишешь ведь, как тоскливо тебе, как тошно, как соскучился по ней и до слез хочется домой. И она тебе ничего не пришлет, вернее, она-то пишет, а привезут мешок с почтой только с оказией: в плане вертолет к ним стоит только в конце лета, один раз в год делает подряд несколько рейсов, чтобы завезти горючее и продукты, называется эта кампания – навигация. А потом только случайно может вертолет залететь, например, по пути к оленеводам, а еще во время выборов прилетает, привозит красный ящик и три бюллетеня, как будто их три голоса что-нибудь решить могут, ну и, конечно, не дай бог, санитарный рейс, если кто сильно заболеет.
Первая зима далась очень тяжело, наверное, потому, что новички не могли представить полярную ночь, которая накрыла, казалось, весь мир черным тяжелым крылом. Мир померк, все в нем умерло или заснуло, как в заколдованном сне, и длящаяся изо дня в день ночь убивала всякую надежду на то, что им еще когда-нибудь предстоит увидеть солнечный свет. Сережка совсем раскис, хандрил, болел, простывал через день, кашлял по ночам натужно, хотя Егор подозревал, что кашлем Серега пытается просто заглушить свою подозрительную возню под одеялом. Серега вырезал из старых журналов почти все картинки с женщинами, и часто причитал, считая, что его добровольное «заточение» на «полярке» гораздо хуже тюрьмы, которой он так испугался.
Егор же, в конце концов, нашел в себе силы: придумал себе занятия в свободное от вахт время, хотя ему теперь часто приходилось дежурить за Сергея. Нашлись в куче книг и самоучители французского языка и игры на гитаре. Гитара была у начальника. После некоторого многозначительно недовольного молчания тот все-таки выдал гитару Егору, но пригрозил, если что случится… и даже не нашел соответствующей потере меры наказания. Егор старался обращаться с инструментом аккуратно, набрался терпения и преодолел самые трудные первые уроки, когда набитые мозоли на пальцах вызывали невольную слезу и желание бросить эту чертову «балалайку». Через месяц он уже мог сыграть «Светит месяц», а потом еще и еще, в основном, из народного и детского репертуара. С французским было сложнее, хотя до армии Егор обучался в спецшколе, английский язык знал прекрасно, вот только перерыв в практике наверстать – и снова все «о кей», а с французским не сталкивался, и произношению научиться было не у кого. Но слова он все равно заучивал.
В феврале пробился первый робкий лучик солнца, и сразу полегчало, душа просто пела, предвкушая весну, тепло, прилет птиц и новую жизнь. Егор был городским жителем, никогда не имел дела с природой вот так наяву, не увлекался раньше ни рыбалкой, ни охотой, ни походами, теперешняя жизнь для него была новой, а потому интересной, к тому же она закаляла его, как мужчину и человека. Ко Дню Советской армии неожиданно нагрянул вертолет – районное начальство полетело по стойбищам с подарками оленеводам, вот и заглянули к «зимовщикам». Оставили целый мешок почты: газеты и журналы почти за полгода и письма от родных. Егор получил целых пять писем от мамы. Читал их по одному в день, с огромным трудом удерживая себя от того, чтобы прочесть все сразу. Он так рассудил: если уж они пролежали столько месяцев, то еще несколько дней потерпят при любом содержании.

3
Вообще-то по штату полагалось на «Сахандже» иметь трех метеорологов-радистов и начальника. Со стороны может показаться, что там и для троих работы немного, но когда подумаешь, что эта работа - вся жизнь на протяжении трех лет, свыше тысячи дней, так поймешь ее неподъемную легкость. Место третьего метеоролога начальник придерживал для своей жены. Они вместе работали уже много лет, но сейчас жена, родив второго ребенка, была в декретном отпуске. Сына, как и старшую дочь, которой было уже шесть лет, она собиралась оставить у родителей мужа, а сама вернуться к нему, чтобы продолжать с удвоенной энергией и возможностями зарабатывать деньги на трехкомнатную квартиру и на всю оставшуюся, отложенную, как они понимали, жизнь. Ребятам никто ничего не говорил, они и не знали, что работают вдвоем за троих.
Летом вертолеты почти все время находятся в воздухе: за короткий летний сезон нужно многое сделать. Во-первых, привозят в стойбища эвенов их детей-школьников на каникулы, потом развозят продукты, вакцины для оленей, а с недавнего времени неподалеку от устья Бесюке стали работать геологи-нефтяники, так теперь вертолеты ежедневно пролетали над станцией, тревожа истосковавшуюся душу своим мерным дребезжанием. Начальник договорился с управлением, что третьего сотрудника, его жену, забросят на станцию попутным рейсом, и, получив согласие, узнав, что Татьяна уже в Тикси и ждет оказии, собрал персонал на короткое производственное собрание.
Сначала он строго и назидательно еще раз проинструктировал, как можно и нельзя вести себя летом в лесу вокруг станции, запугав встречами с медведем, которые редко заканчивались счастливо. Начальник разрешил брать с собой двустволку, а карабином пользовался только он сам. Обсудив трудовую дисциплину, санитарное состояние, требовавшее после зимы субботников и генеральной уборки в доме, в заключение, как бы ненароком, сказал, что прилетит новый сотрудник, и скомканно добавил, что это его жена. Известие повергло молодых ребят в шок. Особенно разволновался Серега.
– Это что же получается? – возмущенно вопрошал он, сотрясая на выдохе воздух. – Начальник, значит, будет каждую ночь свою жену трахать, а мы, как тараканы под печкой, будем эту симфонию слушать? Я и так уже без бабы на стену лезу, хоть важенку у эвенов выпрашивай или дупло ищи, а тут еще такие испытания грядут! Они там, в Управлении, не понимают что ли, каково нам, молодым парням, в этой коробчонке после девяти месяцев зимы?!
Егор, ничего не ответив, повернулся и пошел на воздух. Вопросы правильные, только ответов на них все равно никто не даст. Посмотрим, может быть, эта начальская жена такая коряга, что о ней, как о женщине, и думать не станешь? Одна надежда на это. Но эта слабая надежда умерла сразу же, как только громогласный вертолет причалил, чуть касаясь колесами бревенчатого настила посадочной площадки. Из распахнутой двери выглянула красивая молодая женщина, в теле, как говорят, с румянцем во все щеки - настоящая русская красавица, похожая на актрису Елену Драпеко в ее первом фильме «А зори здесь тихие», когда она еще не успела раздаться шириной в дверной проем. Механик, выпрыгнув первым, галантно подал ей руку и помог спуститься по трем ступенькам трапа, потом вытащил какие-то сумки, мешки, вновь запрыгнул в темное нутро и, прежде чем захлопнуть люк, послал молодухе многозначительный воздушный поцелуй. Вертолет натужно взревел и скрылся за макушками верб. На поляне стало тихо, и начальник двинулся к жене, наверное, чтобы обнять и поцеловать ее после долгой разлуки. Какой там! Ведь он сейчас был при исполнении!
И все-таки этот первый день прошел на станции, как праздник. Во-первых, новый человек, как гость, а гость – это праздник. Во-вторых, Татьяна Алексеевна привезла кучу гостинцев, вкусных, почти забытых вещей, а главное, шоколадных конфет для ребят, которые обрадовались им, как дети. Но был еще один мешок, который пока отложили, – это мешок с почтой! Пока Татьяна Алексеевна располагалась в новом для себя жилье, ребята топили баню, готовили праздничный стол, в общем, хлопотали по хозяйству, а начальник взял на себя обязанности вахтенного метеоролога, старательно отсиживаясь между сеансами связи у себя в маленьком кабинетике, поражая своей выдержкой трепещущего от волнения Серегу.
– Как он может так терпеть до ночи?! Я никогда бы не смог, уже можно было бы раза три успеть, – бормотал он себе под нос, раздражая Егора.
Сначала пошла париться гостья, потом молодежь, последним, как всегда, неторопливо парился начальник. Ужин, вобравший в себя пропущенный за хлопотами обед, был долгим и щедрым. Стол ломился от угощений: здесь была и привычная станционная еда, и дары тайги и реки, на которые начальник был мастер, и домашняя стряпня, привезенная заботливой хозяйкой. Уже покончив с едой и распив, вопреки уставу, бутылку водки и бутылку вина, уселись перед проектором: смотреть в третий раз цветную картину «Приваловские миллионы», до последнего оттягивая самый напряженный и всеми ожидаемый момент.
Наконец, вечер, а вместе с ним и долгий летний день, закончился, убрали со стола, Егор вызвался на улице вымыть посуду, и все разошлись. Тяжелая, обитая черным дерматином, дверь квартиры начальника закрылась, дважды повернулся затвор замка, отделяя стосковавшихся супругов от внешнего мира и, как оказалось, навсегда круто меняя жизнь станции. Она резко сбилась с прежней орбиты и теперь неслась навстречу своей судьбе, в которой больше не будет ни мира, ни лада, ни покоя, ни согласия. Появившаяся женщина, как ножом, рассекла замкнутый, а потому хрупкий мир далекой полярной станции.


4
Таня родилась в простой и многодетной по современным меркам семье – их было четыре сестры. В семье верховодила мать – женщина с тяжелой судьбой и таким же тяжелым, не признававшим никого и ничего, кроме собственного понимания и опыта, характером. Как часто бывает в жизни, Судьба, в надежде хоть на малое равновесие, послала Марии – матери Тани – мужа с характером совершенно противоположным, что в понятиях суровой Марии могло означать только одно – бесхарактерность, бесхребетность, словом, не мужик, а тряпка. Наверное, это сравнение играло какую-то роль в моменты, когда инициатива мужа наказывалась битьем мокрой тряпкой, в качестве которой использовалось все, что попадало под руки: от полотенца, детского платья, постиранного и выкрученного отцом так, что оно распадалась надвое, до половой тряпки, которой он же неумело, но старательно мыл пол.
Мать работала в литейном цехе чернорабочей, зарабатывала хорошо, но уставала до потери сознания, может быть, еще и поэтому всегда была неприветлива и криклива. Но ее можно понять – поди попробуй в те голодные годы прокормить такую ораву. Отец любил работать с деревом и мог из него сделать все, что угодно: и куклы для своих девчонок, и мебель с точеными вычурными ножками, и вытесать огромных болванов во дворе на потеху ребятишкам. А еще он любил рисовать акварелью или красками на холсте, но это денег не приносило, а потому всячески возбранялось и наказывалось не меньше, чем пара рюмок, выпитых с товарищами в пивнушке по дороге домой. Еще отец сочинял нескладные наивные стихи, но об этом только Таня и знала – она была у отца любимицей. Не то, чтобы он не любил остальных своих дочерей, что вы, просто чувствовал в Танюшке родную душу – в него, видно, она пошла. Удивительное дело – насколько мать была жестока с отцом, настолько он любил ее и вопреки всем установленным в их слободе нравам старался эту любовь показать. Когда мать работала во вторую смену, которая заканчивалась в полночь, отец приходил встречать ее к проходной, за что всегда принародно получал резкий выговор или даже оплеуху: мать считала, что тем самым он позорит ее перед людьми.
Надо сказать, что народ в этом маленьком городке, приткнувшемся в голой степи возле нескольких машиностроительных заводов, выпускавших якобы трактора, был единодушен и сплочен в главной забаве русского народа, вызванной беспросветной судьбой и вечным гнетом, у которого сменялись лишь идейные ярлыки. Забава эта была проста – в любой свободный и даже не очень свободный момент своей короткой по меркам Всемирного здравоохранения жизни народ пил все, что можно было выпить, начиная от денатурата и жидкости для мытья окон и кончая божественным напитком типа «Солнцедар».
Татьяна была второй по старшинству, но младшие сестры, подрастая, как-то опережали ее в шустрости и смекалке, взрослея не годам, а по дням, а Татьяна все не спешила, оставаясь в мире любимых книг, грез и наивных представлений о жизни. Шло время, и надо признать, что жить становилось легче: получили большую квартиру, мать нашла другую – не такую тяжелую – работу с такой же зарплатой, старшую дочь выдали замуж, вторая закончила школу, в общем, казалось, можно было бы и голову поднять, но не тут-то было. Заигравшиеся пэтэушники случайно попали отцу в голову большой стальной гайкой. Отца отвезли в больницу, и сначала показалось, что рана заживет и все. Но удар в голову спровоцировал какие-то процессы, и до конца своих дней отец так и остался пациентом психиатрической больницы с неопределенным диагнозом. За неопределенностью тогда скрывали шизофрению. Его иногда выписывали из больницы и даже давали разрешение на «легкий труд», но после короткого улучшения неизбежно снова наступало обострение, и тогда отца забирали дюжие санитары, замотав его в смирительную рубашку.
Однажды, вернувшись в очередной раз из больницы, худой, коротко остриженный, с запавшими глазами и исколотыми венами на руках, отец, придя в явное просветление, написал короткую записку и повесился в кухне на газовой трубе. И матери опять пришлось все тянуть одной, а значит, прощайте Танюшкины мечты об учебе в университете, о любимой биологии и прочих простых радостях. Надо было либо нести в дом и помогать матери, либо самой уходить из семьи, облегчая ей жизнь хотя бы этим.
Татьяна, недолго выбирая и раздумывая, подала документы в училище метеорологии – она запомнила из школьных уроков природоведения, как это интересно – вести наблюдения за погодой, записывая их в дневник. Вот и все ассоциации – в семнадцать лет профессия часто так выбирается, не понимая, что тем самым так же легкомысленно выбирается и вся последующая жизнь. Через три года, получив диплом, она попала на свою первую станцию неподалеку от мест, где родилась, жила, а потом и училась, – на Алтае.
Первая станция – ГМС – была очень удачной. Там был большой дружный коллектив, через станцию проходило много людей – ученых и просто туристов. Кроме Татьяны на ГМС были еще две девушки, и они легко подружились – в этом возрасте все дается легко – в общем, Таня была очень довольна своей жизнью. На второй год работы на станцию прислали нового начальника – человека по годам молодого, но уже с приличными залысинами. Люди на станции сами умеют и знают все необходимое для нормальной работы, поэтому командовать особо не приходится, а значит, начальники часто бывают обычными, нормальными людьми, разве что наделенными грузом ответственности.
Под Новый год большая часть сотрудников старалась выбраться в короткие отпуска, чтобы встретить праздник в кругу родных или друзей. Работа при желании могла несколько дней выполняться парой добровольцев. Вот и получилось так, что на станции остались начальник – Коля Степанов – и Татьяна. Вертолет со счастливыми отпускниками, оглушительно ревя и поднимая снежную метель, скрылся за ближней горой, а на станцию опустилась звенящая тишина, в которой сразу стало очень грустно. Но ничего страшного, подумаешь, Новый год, он везде одинаковый, а у нас вон какие красавицы-ели вокруг, а в двенадцать часов, когда куранты пробьют, Николай устроит салют из ракетницы, и будет все, как в настоящий праздник. Да и тишины уже никакой нет: вон дятел Федя привычно застучал на своей делянке, а вон снег под валенками начальника скрипит морозно, да и дизель-то, он и не переставал мерно стучать, как большое натруженное сердце, – это грустная тишина показалась лишь на минутку.
В молодости все проходит быстро и легко. Сводки в эти дни передавали реже, поэтому проблем с работой не было. Еще до отлета вся станция нарядила большую елку в «красном уголке» и приготовили сообща кучу вкусной еды для оставшихся на вахте. Когда пришел срок и стрелки закопченных настенных ходиков приблизились к заветной цифре, Таня и Николай сели за накрытый стол, открыли бутылку шампанского, начальник взял в руки гитару. После песни «Пять минут» стрельнули пробкой в низкий потолок, чокнулись и выпили, а потом, как и было обещано, салютовали цветными ракетами в черное звездное небо. Замерзнув на крутом морозе, отогревались еще одной бутылкой шампанского, а когда свечи догорели (электричество, как всегда, на ночь отключили), под покровом темноты случилось то, что часто происходит между мужчиной и женщиной, оставшимися наедине и возбужденными легким игристым вином. В общем, в эту ночь Таня легко рассталась с тем, что долго томит и тревожит, держа в неведенье, смутных надеждах, желаниях и страхах.
Все произошло легко – само собой, и доставило им радость и удовольствие: Николаю давно нравилась симпатичная старательная девушка, а Татьяна особо не задумывалась, но, осознав, что теперь они всегда будут вместе, приняла перемену в жизни больше с радостью, чем без нее. Через пару месяцев она поняла, что беременна, а к первому сентября родила дочку, став уже Степановой и по паспорту. Роды были трудными и страшными, Танюша натерпелась столько, что зареклась рожать во второй раз, но время, как приливная волна, замывает боль и раны, заставляя забывать многие зароки. Когда же она вновь почувствовала себя беременной, дочурке было уже пять лет. Коля очень хотел сыночка, вот он на свет и народился.


5
На этот раз все было по-иному: и легче, и запомнилось надолго, и освещалось спокойной и торжественной радостью. Но главное, что после вторых родов Татьяна почувствовала, как сильно изменилась она сама. Будто оставшееся в ней маленькое семечко стало прорастать новым, совершенно неведомым чувством, заставляющим ее, несмотря на хлопоты с маленьким ребенком, которые обычно отнимают у женщины все силы, просыпаться ночью или под утро с жарким томлением внизу живота. Семь лет замужества все было спокойно – никаких особых чувств и проблем, Николай и Татьяна оказались людьми одного поля, покладистыми и неприхотливыми. А тут вдруг накатило, и Татьяне до обморока хотелось почувствовать руки и губы мужа, а потом и пронзающую сладкую боль, заставляющую сжимать зубы, чтобы не испугать чутко спящую свекровь или товарищей по работе. Но до встречи с Колей было еще далеко, а жить с нарастающим ночь от ночи призывом становилось все невыносимее. Мысли о другом мужчине, конечно, не было, ей это просто не могло придти в голову – так уж она была устроена. Когда однажды, промаявшись полночи на влажных простынях, Таня зажала руку между бедер, стараясь унять невыносимое желание, разрядка пришла сама. Это было, как короткий эпилептический припадок, отнявший все силы до обморока, но принесший огромное наслаждение и облегчение. Утром, когда она проснулась, было страшно и стыдно. Таня мысленно поклялась никогда больше не делать «этого», но в первую же ночь нарушила клятву, не колеблясь. Может быть, так все мирно и обошлось бы до самого возвращения Тани на станцию под руку любимого, желанного до слез и стонов, мужа, если бы не случай, который, не спрашивая, меняет нашу жизнь самым невероятным образом.
Рожала Таня дома у мамы, ей так было спокойнее, дочь оставалась у свекрови, к которой она привыкла гораздо больше, чем к родной матери. Здесь, в родных стенах, среди своих сестер и прочей многочисленной родни Таня чувствовала себя уютно и надежно. Отмечали четыре месяца новорожденному. По такому поводу легко собралась большая компания. После первых двух тостов все привычно захмелели – перманентное состояние легкого опьянения, с которым, казалось, рождалось население этого города, быстро скатывалось в бессознательное, остановить могло лишь полное иссушение всех емкостей, включая припрятанное на утреннюю скорбь. Таню уговорили выпить за сына, пугая, что иначе не будет у ребенка здоровья. Когда приставали с тем, чтобы выпить, избавиться от «доброхотов» уже было невозможно: мужчины и женщины от любого пустяка легко переходили из состояния эйфории и беспричинной радости к такой же беспричинной, но лютой ненависти и зверскому озлоблению. Легче было не спорить и согласиться, чтобы отстали и отпустили душу на покаяние. Вечеринка вошла в привычный апогей, распалась на группки более стойких, отчаянно спорящих и дружно чокающихся, и солистов, сомлевших прямо за столом или на диване, когда Таня, чувствуя, что пол корабельной палубой мерно качается под ней, решила проведать ребенка, спокойно спящего весь этот шумный вечер. Дверь в маленькой комнатке, где она жила с сыном, была изнутри завешена тяжелой портьерой, чтобы не проникал шум. Таня вошла и запуталась в этом занавесе, что неожиданно рассмешило ее.
– Совсем пьяная, – успела подумать она и тут же охнула, почувствовав крепкую ладонь, сжавшую ее большую, переполненную молоком грудь. Вторая рука, ни секунды не мешкая, проникла под подолом короткого платья в трусики, сдернула их с огромной силой, и, не успела Таня ни крикнуть, ни охнуть, ни понять, кто же там за спиной, как желанная и забытая боль пронзила ее, лишая всякой воли и сопротивления. Таня обмякла и упала бы, не повиснув в сильных и жадных руках. Хриплое дыхание, источавшее винные пары, резкие мощные движения, вызывающие стоны и слезы, а потом полуобморок. Штора, в которой запутались оба, не выдержала и упала. Руки отпустили Таню, и она оказалась на полу в тесном коконе. В комнате была полная тишина, за дверью громко пьяно говорили. Не поворачиваясь и не открывая глаз, Татьяна с трудом поднялась, освобождаясь из плена. Теперь она знала, кто стоит за спиной, знала, кому отдалась только что бессознательно, но охотно. Это был Виктор – муж старшей сестры. Таня давно заметила, как смотрит он на нее, особенно когда выпьет. Дверь скрипнула, узкая полоска света скользнула по комнате, и все. Можно было бы сказать себе, что ничего не было, все только привиделось, а неотпускавшая дрожь, истома и подкашивающиеся колени вызваны уже привычным ежевечерним действом, название которому она не могла произнести даже мысленно. Таня прилегла на кровать и почти сразу заснула, уговаривая себя ни о чем пока не думать.
Наверное, и уговорила бы, людям часто это удается, но поздно вечером следующего дня, когда мать была на ночном дежурстве, а сынок, насосавшись и дважды отрыгнув лишнее, мирно сопел в кроватке, в дверь раздался короткий звонок. Таня, по здешней традиции, не спрашивая, кто пришел, открыла дверь. Она не успела ни разглядеть человека на площадке, ни слова сказать, как снова была зажата, разодрана и распята, и в несколько секунд взорвана невероятным оргазмом. Виктор был неистов, будто после многолетнего воздержания, но это мощное проявление определялось новизной и острым ощущением запретности, преступности самого действа.
Никаких слов о любви не было ни в этот раз, ни потом. Виктор и Татьяна старались не общаться, не говорить между собой ни о чем. Татьяна вообще ни разу не проронила ни слова, а Виктор со временем стал иногда подсказывать ей громким шепотом, чего бы он хотел еще. Странно, что никому и в голову не пришло заподозрить их в связи. Жена Виктора привыкла, что он приходит домой поздно и часто «на автопилоте». Ей, загруженной бесконечными проблемами на работе и тремя детьми дома, было невдомек, что каждый раз, когда мать работала в ночную смену, ее муж заходит к сестре, чтобы утолить свой звериный непомерный голод. Длились эти невероятные отношения достаточно долго, не теряя остроты и интенсивности. Виктор даже пить стал заметно меньше, и это, в конце концов, и выдало бы, наверное, молчаливых любовников, если бы Тане не пришло время ехать, наконец, к мужу на станцию.
Татьяна за это время стала сама не своя. Она точно знала, что не любит Виктора, он никогда не нравился ей своей молчаливой насупленностью, дремучестью и еще чем-то тяжелым, исходящим от него, как от перегретого паровоза. Сам факт измены угнетал ее неимоверно, она проклинала себя последними словами, мучалась ужасно, но ничего поделать с собой не могла. Разбуженная, какая-то звериная чувственность не хотела принимать никаких укоров и доводов. Еще за несколько минут до того, как раздавался короткий звонок, она чувствовала приближение этого состояния, рабой которого она стала. Часто все происходило прямо в маленькой прихожей, где стояла старая стиральная машина «Сибирь», используемая Виктором для своего удобства каждый раз по-разному – в зависимости от настроения. Иногда он увлекал ее в комнату, тогда все происходило на полу – только он не издавал старческого скрипа, присущего всей мебели этой квартиры. Татьяна, принимая все с закрытыми глазами, активно помогала Виктору, угадывая каждое его желание и движение. Нет, ей не надо было никого представлять – ни мужа, ни даже Алена Делона, она возбуждалась уже от одной мысли о греховной, преступной, по сути, и даже, наверное, ненормальной страсти, а потом, как только чувствовала сильные жадные руки, теряла вообще ощущение реальности. Это была и не она. Таня не смогла бы узнать себя, доведись ей увидеть это со стороны, в раскованной, распаленной, чувственной женщине, вкушающей наслаждение жадно и глубоко. Она боялась, что смогла бы отдаться даже на свету, при людях, если бы Виктор посмел ее так тронуть, как он это делал несколько раз в неделю. Мучения и стыд, проявлявшиеся на опавшем лице то благородной бледностью, то алым румянцем, отражаясь в огромных глазах, которые Татьяна безуспешно пыталась спрятать ото всех, придавали ей особое очарование. Казалось, сама благость опустилась на эту грешную женщину, покорившуюся собственной природе. Удивительно, но спала она каждый раз после короткого соития, как убитая.
Наверное, во время их яростного акта от них можно было прикуривать – такая концентрация энергии происходила в тот момент. Как ни странно, но и Виктору все это было внове. Да, в первый раз он по пьянке не удержался и, облапив свояченицу, не смог остановиться, но происшедшее отрезвило его моментально – никогда прежде ему не приходилось испытывать ничего подобного. И невольно он стал таким же рабом этого ощущения – лавины, выворачивающей его наизнанку, дававшей неведомое ранее чувство победителя, владыки, торжествующего самца, победным кличем оповещающего окрестности о своем свершившемся праве. Понять это сможет лишь тот, кто пережил подобное. Наверняка найдутся среди бывших соратников по «строительству коммунизма», которых призывали и заставляли жить по кодексу этих строителей, замотанные и затурканные сегодня рутиной выживания, те, кто с возмущением обвинит автора в примитивизме и оскорблении женского достоинства. Как же, уподобил женщину самке! Забыли чопорные «синие» и «штопаные чулки», что именно эти страсти и эти «непотребные» поступки лежат в самой основе человека, прежде всего как живого существа, главной заботой и функцией которого является сохранение и размножение подобных себе.
Никаких философских мыслей, однако, у нечаянных, но темпераментных любовников, понятно, не было. Оба были неподвластны самим себе: их влекла неведомая сила, необъяснимая страсть, и оба отлично понимали, что спасти их может только разлука. Устав бояться, Татьяна, будто бы в конец истомившаяся по мужу, попросила свекровь забрать к себе подросшего сына и отпустить ее к Николаю. Та вошла в положение и согласилась.

6
Оставшись с мужем наедине в первую ночь, Таня испытала огромное облегчение, что ее грех остался в тайне, и теперь она может, наконец, свободно вздохнуть и утолить привычно накатившееся жгучее желание законным образом с собственным мужем. Но все, что произошло в эту ночь, несмотря на энергичные старания Николая и его накопленное за год желание, неожиданно разочаровало ее: она ничего не испытала, будто бы выключился какой-то маленький тумблер. Все досталось только Николаю, который в запале и страсти ничего не заметил. Впрочем, он и не мог заметить: его, как всегда, интересовали только собственные ощущения, хотя и таких мыслей не появлялось, не существовало такой темы для молодого, уставшего от праведных трудов мужчины. Да и потребности задумываться, а тем более что-то обсуждать, никогда не возникало: простые люди, они и жили просто. Таня никогда раньше в их семейной жизни не испытывала особо сильных ощущений, все проходило привычно, благопристойно, и она считала, что так и должно быть. В этот раз, правда, все произошло заметно быстрее, но в остальном как всегда.
Николай заснул, провалившись в тяжелый сон уставшего и крепко выпившего человека, а Таня впервые столкнулась с бессонницей – сна не было, как говорят, ни в одном глазу. Она попыталась объяснить свое состояние сбившимися в кучу часовыми поясами, волнением встречи, новым для нее местом, где все было непривычно, в общем, пыталась успокоить себя, как могла. Но за чередой мыслей и слов, произносимых про себя, как огромный плакат над бесконечной колонной демонстрации, явственно проявлялась горящими буквами истина, что она вновь хочет испытать обвал, что все ее тело жалобно стонет, ожидая грубого натиска и моментального прорыва, к которому приучил ее бесхитростный Виктор. Сон сморил ее лишь под утро, настроение было испорчено надолго; следующий день на станции был будничным, и Тане пришлось, морщась от головной боли, приступать к своим обязанностям дежурного метеоролога.
Повлияла ли эта первая ночь или за время прошедшего на «большой земле» года после рождения второго ребенка в ней произошли какие-то необратимые изменения, но, раньше всегда спокойная, мягкая и доброжелательная женщина, Таня вдруг почувствовала вначале смутное, а потом нарастающее раздражение, сдерживаемое на пределе ее сил. Раздражало все, что попадалось на глаза: станция, поляна, хилый лес на берегу свинцовой холодной реки, выгороженная убогая квартира, в которой им придется теперь жить несколько лет, огромная кровать с никелированными шарами на спинках и продавленной панцирной сеткой, на что совершенно не обращал внимания Николай, а главное – ее раздражали два желторотых пацана, с которыми она сталкивалась, куда бы ни шла. Особенно неприятен был более шустрый и мелкий Сергей. Сергей совсем перестал контролировать себя: увидев жену начальника, он замолкал на полуслове и, таращась на нее, забывал вдыхать воздух. Всякий раз, когда Таня проходила мимо него, она чувствовала обжигающий липкий взгляд на своей заднице и слышала шумный выдох, будто с морских глубин всплыл гигантский кит. Она хотела даже пожаловаться мужу, но, зная правила и порядки ГМС, понимая, что жизнь на станции тесная, как на льдине, сдержалась. А Сергей тем временем просто заболел. Он потерял сон, зато засыпал за рацией, стал заговариваться, опаздывал на сеанс связи, чем вызывал гнев начальника.
Короткое лето, а в этих краях столбик термометра поднимался выше нуля всего тридцать восемь дней в году, отлетело вместе с паутиной и облетевшими одуванчиками. Во второй половине августа резко похолодало, пошли затяжные осенние дожди, и в доме надолго стало сумрачно и неприютно. Татьяна старалась успеть до холодов с небольшим косметическим ремонтом, затеянным в их квартире, но подручных средств явно не хватало, муж помогать не торопился, считая, что по штату ему не положено. А ведь еще нужно было успеть сделать припасы на зиму, и Николай, беря с собой молчаливо безотказного Егора, все свободное от вахт время проводил на реке и в тайге, заготавливая рыбу, ягоду и птицу. Удалось даже подстрелить сохатого, с которого нарезали почти полтонны мяса, закоптив его по-деревенски.
Сергей больше времени проводил в доме, он кругами ходил вокруг Татьяны, пялясь на ее голые коленки, ослепляющие его в темном коридорчике станции. Таня чувствовала, что парень на грани срыва, и сама старалась как-то его урезонить. Однажды, когда она пыталась повесить шторы на небольшие подслеповатые оконца, прогнивший от старости стул под ней подломился, и Таня, отчаянно вскрикнув, упала на пол, больно ударившись о стол. В комнату ворвался перепуганный Сергей, будто поджидавший у двери. Он подхватил ее на руки с таким обезумевшим взглядом, что Татьяна, не совсем отдавая отчет в происходящем, прикрывая ноги, обнаженные распахнувшимся, потерявшим нижнюю пуговицу халатом, с размаху влепила ему звонкую оплеуху, да так, что до крови разбила губу. Сергей замер, из его глаз брызнули слезы, а через мгновение он сорвался на истошный матерный крик. Кризис, напряжение которого сгущалось с самого первого дня, прорвался. Татьяна врезала парню еще одну затрещину, а тот, окончательно теряя разум, кинулся на нее с кулаками.
Николай Иванович за ужином, уткнувшись в тарелку и сумрачно пережевывая поднадоевшие котлеты из лосятины, спросил Татьяну о прошедшем дне и, не дожидаясь ответа, пошел к радиостанции на вечерний сеанс с начальством. Он ничего не заметил на лице жены, к которому неожиданно быстро привык, как к старой картине, появившейся вновь на стене после долгого отсутствия. А вот фингал у Сереги и разбитую губу он не пропустил, правда, только на следующий день, когда они налились фиолетовой темнотой.
– Что это у тебя? – лениво спросил начальник больше для порядка.
– О притолоку в бане налетел, – ответил сквозь зубы Серега, прикрывая глаза.
– Осторожнее надо, глаза-то у тебя на што? – Вот и весь разговор, а чего миндальничать.
Серега вечером не выдержал и пожаловался Егору, обзывая Татьяну стервой, которая специально дразнит его, но он не стожильный: доведет до «белого каления» – не обрадуется, пригрозил обиженный парень. Егор, расстроенный полученными из дома письмами матери, сильно скучавшей по сыну, проклинавшей себя за то, что отпустила его на край света в добровольную ссылку, уже вторую неделю маялся, сочиняя матери ответ. Он пропустил жалобы и угрозы приятеля, изрядно надоевшего за этот год «зимовки», мимо ушей, но, когда тот пристал, ожидая поддержку или хотя бы некоторое участие, отмахнулся от него:
– Выбрось ты ее из головы. Чужая женщина. Считай, что ее нет здесь, просто Татьяна Алексеевна, на «вы» и только шепотом.
– Ничего, ничего, она у меня еще попляшет, – пробурчал Сергей под нос, еще не представляя, кто и как будет вскоре плясать.

7
Происшествие с «мордобоем» выбило Татьяну из равновесия, с трудом сохраняемого все эти десять дней на станции. Она не знала, что с ней происходит, только, понимая бесполезность такого накала страстей в замкнутом тесном мире рубленого «пятистенка», в котором придется прожить еще как минимум дней восемьсот, ужасалась переменам, происходящим в ней. Она не узнавала себя, не могла себе простить свое поведение. Раздражало и бесило все, что бы она ни делала, ни говорила, но что-то значительное, подавляющее ее прежнее мироощущение, заполняло черной и холодной бездонностью, куда она боялась даже заглянуть. Сначала она думала помириться с Сергеем, ведь он прибежал на ее крик, испугавшись, что с ней что-то стряслось, парень пострадал совсем зря, но заготовленные было слова примирения застряли у нее в пересохшем горле, и вместо них, совершенно неожиданно для себя, Таня просипела:
– Смотри, гаденыш, не попадайся мне на глаза. Пожалуюсь мужу, он тебя, как пса шелудивого, пристрелит! – Слова эти она выдохнула прямо в лицо Сергею, приблизившись в темноте тамбура к нему вплотную. Парень ощутил жар, идущий от ее тела, и какой-то сокровенный запах, запомнившийся еще третьего дня, когда он схватил ее в охапку, но угроза была такой жуткой, а присвист настолько по-змеиному страшен, что он отшатнулся и, захлебнувшись, закашлялся до слез. Когда же отдышался, то никого рядом не было, и Серега, вдруг вспомнив бабушкины рассказы о нечистой силе, почувствовал, как по спине побежала тонкая холодящая струйка пота.
Вечером этого дня прячущий глаза в столешницу начальник объявил, что питаться теперь его семья и остальные работники будут отдельно.
– Заведите себе амбарную книгу, туда будете записывать все продукты, которые возьмете со склада, посуда у вас есть, а меня будет кормить жена, – промямлил он под нос, но все его поняли. Егору показалось, что в этой фразе, как в известном армейском анекдоте, собрано в кучу все – «копать от забора и до обеда», усмехнулся и тоскливо подумал:
– Началось.
И, действительно, началось. Вахты полетели кувырком, в доме пахло пирожками и вкусной стряпней, в которую теперь истошно загоняла свою мятежную душу молодая женщина, а парни давились всухомятку сухарями со сгущенкой. Серега, который раньше спокойно дежурил по кухне и готовил простую, но все-таки горячую еду, теперь принципиально отказался, отговорившись, что ему и так сойдет. Егор, вспомнив любимый куваевский роман «Территория», приноровился вспарывать пару банок тушенки, смешивать с набухшим в воде сушеным луком и зажаривать все это на белом жире, которым тушенка была залита. Такую сковороду они вдвоем с Серегой растягивали на два раза, хотя вскоре замучила изжога и пришлось сбиваться на супчики из пакетов. По каждому поводу Серега устраивал спор и склоку, он не соглашался меняться, уступать дневные вахты, апеллируя к начальнику, что на станции нет женщины и жены, а есть четвертый сотрудник, равный всем остальным. Теперь он старался не встречаться с Татьяной в темноте и наедине, не переставая по целому дню костерить ее, желая ей всяческих бед и наказаний. Егор и начальник пока оставались в стороне, но обстановка накалялась, и ясно было, что это не беспредельно.
В конце сентября уже по первому, прочно упавшему надолго снегу прилетел вертолет. Эта была та самая «навигация». Завезли припасы, сушеные овощи, газеты за последние три месяца, по пачке писем каждому и десять жестяных коробок с кинофильмами. Отдельно начальник получил патроны, ящик шампанского и ящик водки. Все это он запер в кладовой своей квартиры. Вертолетчики разгрузились быстро – даже двигатель не глушили, тут же поднялись в небо, и через минуту звук растворился, будто и не было никогда этой винтокрылой машины и троих веселых жизнерадостных парней в ней. Сергей, оставшийся на поляне в полном одиночестве, представил надвигающуюся черную полугодовую ночь с лютыми морозами, душную невыносимую атмосферу опостылевшего жилища, пронизанного флюидами злобы и ненависти, запах женщины, который уже не пьянил и не возбуждал, а угнетал и подавлял, и от которого некуда было деться, и заплакал навзрыд по-детски, размазывая слезы и сопли по небритому лицу.
Через день он слег с температурой, скудная аптечка не помогала, парень явно заболел серьезно, проваливаясь в забытье, бредя и стеная, будто на предсмертном одре. На третий день Николай Иванович, не желая рисковать жизнью сотрудника, вынужден был вызвать рейс санитарной авиации. Прилетевшие те же самые трое «орлов» в шутку ругались:
– Не мог ты на три дня раньше заболеть, мы тебя бы еще тогда забрали, хотя нам-то что - летные часы не помешают, оплата сдельная.
Серегу привели под руки, и выглядел он страшно: глаза запали, запекшиеся губы обметала лихорадка, черные, небритые, ввалившиеся щеки и невменяемый взгляд закатившихся глаз. Егор помог ему подняться, подложил под спину тощий рюкзак и наклонился к нему попрощаться, хотя казалось, что Сергей в беспамятстве и ничего не слышит. Но вдруг он открыл глаза, рванул Егора за бушлат, чтобы притянуть к себе, и ясно прошептал ему прямо в ухо:
– Прощай, братан, я сюда больше никогда не вернусь, а ты берегись этой ведьмы!
«Неужели он притворялся!» – подумал Егор, пригибаясь под снежным вихрем, поднятым оранжевым кругом винтов, провожая вместе со смурным начальником улетающий вертолет взглядом. Татьяна даже не вышла из своего угла, как она называла не приглянувшуюся ей квартиру.
Возвращаясь неторопливо по легкому морозцу на станцию, глядя в спину идущего впереди по тропинке Степанова, Егор подумал, что теперь, может быть, станет полегче, хотя чем? Ведь он остался в отгороженном фанерным листом кубрике совсем один. Если раньше все-таки станция делилась два на два, то теперь он остался в явном и беспросветном меньшинстве.

8
Татьяна придумала себе занятие, чтобы не участвовать в проводах заболевшего «зимовщика»: она завела тесто и теперь, раскрасневшаяся и распаренная, металась между столом и печью, выпекая маленькие, с блестящей коричневой корочкой, пирожки с мясом, грибами и ягодой. Вернувшихся с морозца Николая Ивановича и Егора ожидал накрытый стол под белой праздничной скатертью, причем не в общей кухне, а в распахнутой настежь квартире начальника. Егор смутился – его никогда туда не приглашали, хотел отказаться, но Татьяна, не желая ничего слышать, стащила с него бушлат и потянула к столу. Начальник одобрительно кивнул, показал Егору на стул и сам сел во главе.
– Давай, Егор, выпьем за Серегу, чтобы он поправился и больше не болел. А ты не тушуйся, мы тебя не обидим, столоваться теперь вместе будем. Так ведь, Танюша?
– Конечно, Николай Иванович, что ж мы парнишку на зимовке не прокормим, что ли? Егор парень спокойный, неконфликтный, не то, что Сергей.
Начальник нахмурился и зыркнул на жену так, что она тут же смешалась, но объясняться не стала, а подала блюдо с пирожками, а к ним и другую закуску. Выпили по маленькой, и Егор с удовольствием накинулся на горячие пирожки – таких его мама не делала. У нее вообще с тестом не ладилось. Егор вспомнил, что мать не была ни кулинаркой, ни рукодельницей, она была просто очень хорошим человеком. Вспомнив мать, он на минуту загрустил, но Татьяна подала ему большую миску горячих щей, и парень с удовольствием отвлекся от грустных мыслей.
На следующий день начальник повесил новый график работы, Егор разобрал фанерную перегородку, которую воздвиг Сергей, чтобы спрятаться от чужих глаз, убрал в своей, сразу ставшей большой, комнате, а Таня устроила генеральную уборку на общей кухне, перемыв посуду и отчистив кастрюли. Начальник, видя такой порыв коллектива, поменял лампочку в кухне и кают-компании, как называлась здесь большая общая комната, сразу стало светлее и даже празднично. Казалось, что станция вышла из кризиса обновленной, источник раздоров и неприязни был удален, и можно было теперь спокойно входить в надвигающуюся полярную ночь – время особых испытаний.
Сначала Татьяна почувствовала огромное облегчение и радость, что мерзкий Серега, не дававший ей покоя ни днем, ни ночью, исчез. Она понимала, что он никогда сюда не вернется. На радостях Таня взялась с новыми силами за квартиру, а потом и за все остальное пространство. Работы было много – на всем лежал вековой слой пыли и копоти от керосиновых ламп, которыми пользовались, чтобы экономить солярку для дизеля. Начальник помогать не стал, он по-прежнему считал, что его статус требует поведения сфинкса: он должен мало говорить, но держать себя так, что, если уж скажет, то дважды повторять не придется. Пришлось Татьяне брать в помощники себе Егора – молчаливого, но безотказного парня. Степанов явно одобрял затеянную кампанию – станция давно требовала какого-то оживления, а потому взял на себя дежурства, чтобы Татьяна с Егором могли работать не отвлекаясь. И Егор помогал с удовольствием. Удивительное дело: человек вырос в обстановке перманентного беспорядка, в квартире, в которой все время текли потолки, отклеивались обои, свисая со стен пергаментными свитками, и засорялась канализация, но так и не привык к этому, став ярым противником беспорядка и запущенности. Так в семье алкоголика неожиданно вырастает трезвенник и борец против пьянства.
Почти неделю Татьяна с Егором занимались грандиозной генеральной уборкой, пока станция, встряхнутая и очищенная, наверное, впервые за последние десять лет, а, может быть, даже от момента своего создания, не засверкала, как начищенная ложка. И тут Татьяна почувствовала, что радость кончилась, а в груди холодком разливается пустота. Будто бы что-то вынули из ее плотного нутра, и теперь оставшиеся внутренние части сдвинулись со своих мест и сваливаются в одну кучу. Борьба с Сергеем и необъяснимая ненависть к нему цементировали ее существо, у нее был повод, причина, струна, натягивающая и мобилизующая ее. Теперь же это исчезло, и Таня осталась сиротой. Как важно человеку, чтобы он был занят чем-то, а уж будет ли это созидательным или разрушительным, добром или злом – дело второе, важен стержень, а цвет и вкус – второстепенны.
За все время, что Таня пробыла уже на станции, она до сих пор почти не разговаривала с Егором, ей было не до него – война с Сергеем и собственные проблемы занимали ее полностью. Теперь, за мытьем и чисткой, перетаскиванием ящиков и коробок, разговаривая обо всем и ни о чем, она с удивлением открыла, что Егор – очень интересный парень. В его семье не пекли пирожков и забывали мыть посуду до тех пор, пока не кончалась чистая, но мама любила читать, не пропускала симфонические концерты в филармонии, приучая ребенка с детства к книгам и музыке. Кроме того, Егор окончил лучшую школу в городе, он прекрасно владел английским языком, многое читал в подлиннике и, как теперь выяснилось, замечательно рассказывал. Всегда молчащий Егор вдруг открылся разговорчивым приятным малым, с которым было легко и интересно. Татьяна тоже любила книги, но в их доме книг не было. Школьная библиотека – царство нищеты – была прочитана еще в средних классах, в городскую или заводскую надо было далеко ездить, что невольно истощило пристрастие, книголюбие осталось только втуне, как заиленный, задавленный песком родник. На станции, видимо, книги мало кого интересовали, здесь были только газеты и журналы – подписку на них аккуратно проводило управление, участвуя даже в каком-то соревновании, поэтому в кипах можно было найти самые экзотические журналы типа «Пчеловодство», «Катера и яхты», и, конечно, «Трезвость и культура» – порождение агрессивной антиалкогольной политики Горбачева. Егор и здесь читал, переворошив за первый год гору старых журналов, вычерпав из них немало полезных сведений и мыслей, но книг все-таки не хватало.
Молчуном по природе Егор никогда не был, он любил поговорить, любил рассказывать, делиться прочитанным с матерью, друзьями, обсуждать, спорить, доказывать. Но, как человек рассудительный, он, поняв, что на станции говорить не с кем и не о чем, невольно стал неразговорчивым, разговаривая лишь сам с собой во время дежурств и прогулок в окрестностях. Теперь же, дорвавшись до благодарного слушателя, каким оказалась Татьяна, он не мог остановиться, как нефтяной фонтан. Засыпая поздно после трудового дня, он с нетерпением ждал утра, чтобы встретиться с улыбкой Тани и рассказать ей очередную историю, которую он только что вспомнил. Или придумал? Он уже несколько раз ловил себя на том, что, пользуясь наивностью и неосведомленностью слушательницы, придумывает новые детали и коллизии, а иногда даже позволяет себе закончить историю по-своему. Несмотря на мороз и темноту, окончательно воцарившиеся на бескрайних просторах севернее Полярного круга, в которых станция затерялась малой песчинкой, жизнь стала легче и веселее, темнота не так давила, и Егор временами даже забывал о ней, хотя в дежурства каждые три часа надо было с фонарем выскакивать в кромешную темноту на площадку за показаниями приборов.
Николай Иванович тоже почувствовал, что на станции стало спокойнее. Он иногда слушал рассказы Егора, держа на всякий случай на лице ухмылку – мол, знаем мы ваши байки, или «мели, Емеля, твоя неделя», но бывало, что увлекался и тогда забывал закрывать рот от удивления, что воодушевляло Егора не меньше, чем внимание его симпатичной постоянной слушательницы. Однако чаще начальник находил какие-то свои дела, закрывался в маленьком кабинете, где шуршал бумагами, инструкциями и приказами. По мнению Егора, странный был все-таки человек. А странности никакой не было – от недостатка образования и еще чего-то Степанова очень заботил, как выразились бы сегодня, имидж. Это беспокоило и занимало его больше всего, поэтому даже обращаться к себе он велел только по имени-отчеству, хотя разница в возрасте была совсем невелика. Николай Иванович в свои тридцать два года тянул на пятидесятилетнего умудренного жизнью человека, такую стать и медлительность в словах и поступках он закладывал. Размеренная жизнь на станции, начальство над парой беспрекословно подчиняющихся людей, возможность всегда выкроить свободное время для охоты и рыбалки, а главное, осознание того, что где-то каждый месяц растет счет, приближающий покупку квартиры, а с ней начало отложенной на лучшие времена жизни, позволяли ему в полной мере чувствовать себя счастливым человеком. Иногда, правда, он забывал о растущих у его родителей детях, скучать он не научился, потому что не успел к ним привязаться, они были отмечены только в его паспорте, а в душу, в жизнь как-то не вошли. Это были скорее дети его родителей, вкладывающих в них больше любви, чем когда-то в него – в Колю Степанова.
А вот Татьяна скучала очень, особенно по маленькому сыну. Старшенькая дочь давно была отрезанный ломоть, Таня привыкла думать о ней с легкой грустью, а сына она ведь только-только оторвала от груди. Она успокаивала себя, что им у свекрови хорошо, что они ни в чем не нуждаются и живут вместе – брат и сестра, а они, их родители, пашут, чтобы обеспечить им безбедную жизнь и светлое радостное будущее. Бывает, что человек занят делом, в какие-то моменты чувствует рядом любимого, а ночью – самом подходящем для этого времени – проваливается в сон после обессиливающего оргазма, но скучает по оставленным где-то очень далеко детям. Тогда эта тоска не всесильна, она с трудом находит себе место, пробиваясь, как трава сквозь асфальт, придавая временами грусть, которая по-своему тоже очень важное человеческое состояние. Но, когда человек чувствует одновременно опустошение от исчезновения источника его ненависти и борьбы, занимавшего все его существо, когда ночью не может заснуть, борясь с бессонницей и равнодушным храпом лежащего рядом, а тоска по оставленному маленькому родному существу выбивает горькие слезы, – все это, резонируя, достигает воздействия силой в десятибалльный шторм, цунами, способный сокрушить на своем пути все.
И вот в этом состоянии единственной отдушиной для Татьяны стал Егор, к которому она незаметно для себя стала привязываться все больше и больше. Жизнь на станции стала походить на жизнь семьи. Утром они завтракали все вместе, потом сменившийся с ночной вахты шел спать, второй заступал на вахту и уходил в радиорубку, а третий делал что-то по дому, мыл посуду и убирал на кухне, а потом занимался своими делами. Днем они перекусывали каждый сам по себе, а вечером садились обедать или ужинать, так как время по часам подходило ближе к семи. Теперь можно было легко поменяться вахтой: и Егор, и Николай Иванович были «совами» и охотно работали по ночам, тем более что ночью сводки можно было просто копировать, погода редко менялась в течение ночи, а Татьяна без капризов и недовольства готовила для всей команды еду. Иногда получалось, что Таня почти весь день проводила с Егором, вечерами они часто устраивались у большей печи в кают-компании, и в нарушение инструкции, конечно, в отсутствие начальника, открывали дверцу, чтобы видеть огонь, и Егор рассказывал свои бесконечные истории.
Между супругами разговоры давно стали короче карандашного огрызка: что приготовить, как себя чувствуешь, в какую вахту сегодня будешь работать, не слышно, будет ли вертолет с почтой, послал ли радиограмму домой к празднику, вот и все, пожалуй. Спать вдвоем в провалившейся койке было неудобно, и Татьяна, ссылаясь на это, перебралась на кушетку, которую Николай смастерил из старых досок, накрыв их куском толстого поролона. Супружеские обязанности он выполнял теперь только по субботам, когда, напаренный и чистый душой и телом, возвращался из бани. Люди они были городские, воспитания еще старого – советского, поэтому на станции порядок был общепризнанный: сначала в баню шла женщина, а потом мужчины. Никому и в голову не приходило, что супруги могли бы париться вместе – слишком большим блудом, грехом это казалось им самим.
После бани Коля выпивал маленькую рюмочку, а потом заваливал жену на кушетку и, включив на всякий случай патефон (он не требовал никакого электрического питания, а потому выдерживал конкуренцию со всеми современными аппаратами) и спрятавшись под одеяло, энергично достигал вершины, скрежеща зубами, чтобы сдержать крик. Обмякнув, он тут же засыпал рядом с растревоженной и неудовлетворенной женой, но через полчаса просыпался, целовал ее в лоб, как при последнем прощании, и перебирался в свою скрипучую продавленную койку с никелированными шарами на спинках. Когда привычный храп оповещал, что супруг погрузился в безмятежный сон, Татьяна откидывала одеяло и, раскрывшись, как ночной цветок, ласкала себя нежно пальчиками, пока не взрывала те триста тонн тротила, что скопились в ней с последней ночи. Все это время, яростно сжав веки, в полной темноте, она вспоминала Виктора – боль и сладость, которыми он наполнял ее жаждущее тело. Вот такая гармония, казалось бы, установилась на маленьком человеческом острове в океане мрака и холода на семьдесят втором градусе северной широты.



9
Так уж получилось, что Егор вот уже четвертый год, находясь в замкнутом и ограниченном коллективе – в армии и теперь на станции, как бы выпал из общего человеческого водоворота, что сильно замедляло его взросление. Так Маугли, попав младенцем в джунгли, даже достигнув половозрелового возраста, по своему развитию оставался наивным ребенком, так как взрослыми нас делает жестокая, мерзкая и прекрасная жизнь среди людей. Поэтому, наверное, взрослый парень высокого роста с накаченными мышцами часто вспоминал оставленную мать, грустил о ней и по дому, а цветущую молодую женщину, с которой сталкивался на каждом шагу в этом большом доме маленькой станции, воспринимал прежде всего как товарища по работе и жену сурового сфинкса – начальника. Уже то, что у него появилась возможность болтать часами, рассказывать и слушать, но все-таки больше рассказывать, было для него большой радостью, украсившей бесконечную череду скучных, одинаковых дней на станции.
Так бывает, что мы сохраняем себя до первой рюмки, первой затяжки, первой дозы, хотя первый опыт иногда бывает отвратительным, отбивая охотку навсегда. Егор не пропускал ни одного движения Тани, она притягивала его к себе как женщина, но сила воспитания, запретов и моральных заслонов была велика настолько, что он мог прожить сто лет рядом с нею, никогда не решившись нарушить табу. Наверное, и Адам мог продержаться в Эдеме гораздо дольше, если бы его, как и Еву, не соблазнил коварный змей. Любая женщина любит нравиться и всегда этого хочет, даже если этот мужчина ей не нужен, равнодушие к ней убивает ее и никогда не прощается. Братские отношения, установившиеся между молодыми людьми, были понятной лишь искушенным людям прелюдией, вопрос соблазнения великовозрастного младенца заведомо предрешен, хотя такая мысль еще не появилась у Татьяны, но от нее ей было не уйти.
Ситуация неотвратимо вызревала, для этого были все, как говорили когда-то, объективные и субъективные предпосылки: прежде всего молодость, замкнутость пространства, заставляющая сталкиваться не только лицом к лицу, но и локтями, руками, ощущать запах и видеть глубину глаз, а также рассеянное безразличие начальника к своей жене, горячим ножом отрезающее ее от себя, и накопленная неудовлетворенность, разъедающая хуже ржавчины нутро любой женщины. Да и мало ли чего бывает, притягивающего и возбуждающего, доводящего до состояния спелой груши за секунду до ее смачного удара о грешную землю? Понятно, что грехопадение осложнялось мышиной возней начальника в маленьком кабинете или его храпом по вечерам, проникающем даже сквозь обитую дверь квартирки, но звезды для того и ходят по своим мудреным траекториям на небосводе, чтобы помогать или мешать маленьким людям.
На ноябрьские праздники, которые остались даже после того, как смысл всего происшедшего много лет назад события был сведен к нулю, Николай Иванович напросился по рации в гости к бригадиру оленеводов Молоту Павловичу, с которым сдружился еще летом. Эвен с удовольствием взялся привезти гостя в недалекое стойбище: он знал, что «лючи», так называют русских все северные народы, привезет угощение – водку или спирт, и праздники станут по-настоящему веселыми. Николай Иванович не был пьяницей и в гости ехал не просто так, а за свежим мясом, так что это можно было трактовать не как прогулы или отгулы, а как командировку. Обстановка на станции была нормальной, ему и в голову не приходило, что болтовня между его женой и молодым сотрудником может таить какую-то опасность. В конце концов, они прожили с Татьяной уже семь лет, ему ли не знать свою послушную и верную жену?
Утром пришла упряжка оленей, молодой каюр с глуповатой, на американский манер, постоянной улыбкой поедал глазами русскую женщину, пока устроившийся на нартах начальник станции не хлопнул его по спине так, что тот чуть не свалился в снег. Каюр крикнул, вскинул хорей, и олени, хорхая от натуги, помчали санки по свежему снегу. Егор и Татьяна стояли на крыльце до тех пор, пока упряжка не исчезла из виду, растаяв в утреннем сумрачном полумраке, отличавшемся от ночной чернильной темени, потом долго топали, отряхивая снег, прежде чем войти в теплое темное нутро станции, как бы оттягивая момент, о котором каждый из них совершенно независимо и неожиданно для себя подумал. У Егора появился незнакомый озноб в теле, ожидание неизвестного, пугающее и притягивающее, проявившееся тут же дрожью в севшем враз голосе. А у Татьяны все было проще – она игриво задела верзилу Егора плечом и подумала:
– Ну что, мальчонка, пришел и твой черед?! – Хотя игривость была напускной и глуповато выглядела даже внутри, Таня покраснела и чертыхнулась про себя, но мысль, проговоренная без слов, уже не могла просто так исчезнуть. Впереди был еще долгий день, он напоминал длинный канат, который, наматываясь на ворот, неотвратимо сближал этих двоих, как бы они не упирались. По случаю праздника Таня придумала особое меню, а Егор выпросил полюбившихся сладких пирожков с голубикой, поэтому полдня заняла совместная стряпня на кухне. Егор каждые три часа убегал на площадку, снимал показания, стучал ключом в радиорубке, передавая сводку, и возвращался к Тане – месить, катать, подкладывать дрова в печь, громыхать горячим жестяным противнем, рискуя обжечься самому или обжечь хозяйку. В полярную ночь, как и полярным днем, часы превращаются в некую условность. По ним хорошо отмечать промежутки, но очень трудно следить за движением дня. Если за окном постоянная темень, то спать и просыпаться можно в любое время – не ошибешься.
Когда приготовили жаркое из копченой лосятины, нажарили предварительно замоченную со вчерашнего вечера сушеную картошку, нарезанную уже полосками, поставили блюдо горячих пирожков, Татьяна с ловкостью фокусника-любителя вытащила бутылку шампанского и достала початую бутылку клюквенной настойки. Егор удивился шампанскому – не Новый же год? Он привык, что бутылка с серебристой или золотой фольгой на горлышке появляется на люди только в этот праздник, да еще, кажется, на свадьбах. Но Таня, упиваясь своей руководящей ролью в этот день, снисходительно объяснила, что шампанское – напиток праздника, а праздники люди должны придумывать себе сами, как, например, ноябрьский после извлечения из него давнишней революции. Егор стал открывать бутылку, но так долго с ней мучился, что Татьяна не выдержала и принялась вырывать ее у него из рук, издеваясь, что мальчик не умеет и этого. В результате всей этой возни пробка вылетела с испугавшим обоих громким хлопком, а шампанское пенящимся ручьем хлынуло на приготовленный стол. Оба кинулись спасать положение, облились еще больше и, так и не успев выпить ни капли, но, опьянев моментально, наверное, от вырвавшихся паров, оказались, как говорили в старинных романах, сначала в объятьях, а потом и на широком старом диване кают-компании.
Егор сжимал Таню до боли, не отрывался от ее губ, но не открывал глаз, а она, подсмеиваясь то над своим воробьиным страхом, застрявшим в горле, то над расторопностью, с которой раздевала парня, ведя его в нужном направлении, то над бедным Колей, выпивавшим сейчас в меховом пологе эвенов, неожиданно зашлась в крике, когда напряженно пульсирующий обжигающий каменно-твердый жезл, неуклюже потыкавшись вокруг, вошел в нее, задевая и пробуждая истосковавшееся иссушенное нутро. Мало кто задумывается, а еще меньше, кому удается понять, почему одно и то же действие, но с разными участниками происходит совершенно по-разному, проявляясь в таком широком спектре: от полного неприятия и равнодушия до безумного восторга, после которого не страшно и умереть. Эта тайна доступна только матушке-природе, это по ее тонкому разумению сходятся люди самые разные, привлекаемые друг к другу необъяснимой нашей человеческой логикой страстью, готовые умереть, но не расставаться, мы же прозаически констатируем в этом случае, что люди нашли свои половинки. Как ни банально это звучит, но в нашем случае на старом диване большой общей комнаты полярной станции «Саханджа» произошло именно это – обычное для природы явление, называемое нами иногда чудом. Егор впервые в жизни испытал подобное, и никто не смог бы сейчас его разубедить, что это чудо. Таковым же было оно и для Татьяны, забывшей за полгода, как это происходит по-настоящему.
Пирожки остыли, шампанское выпили залпом, чтобы утолить жажду и смочить пересохшие губы, ни одного слова не было сказано, в полной темноте они разложили диван, скинули остатки одежды, которую забыли снять в первом порыве, и Татьяна начала вкушать молодое крепкое горячее тело, одновременно направляя губы и пальцы Егоры по лишь ей одной известным путям и дорожкам. В какой-то момент у Егора автоматически сработал таймер – подошло время очередного сеанса, хорошо, что день уже перевалил на «красный лист календаря», а в праздничные дни сеансы шли через шесть часов, а не через три, как обычно. Склонившись над ключом, перестукивая автоматически прошлую сводку, лишь взглянув на столбик термометра за окном, Егор не мог ответить себе, что происходит, как с этим жить дальше, мыслям в голове просто не было места. Неудивительно, что и Татьяна, оставшись под одеялом одна, чувствуя заползающий в комнату холод – печь давно прогорела, – трезво и спокойно думала о происшедшем, не узнавая себя и не представляя, как теперь выйти из крутого пике, в которое она сорвалась сама и увлекла этого большого мальчишку. Она представила возвращение Николая, двойную жизнь, переживания, мягко сказать, наивного, но честного до мазохизма Егора и, испугавшись, зарылась головой под подушку, яростно стараясь выбросить все эти страхи и мысли хотя бы до утра.
Благо, в этот момент под одеяло скользнул замерзший Егор. Таня прижала его к себе, согревая своим телом, почувствовала знакомую дрожь, проснувшуюся тонкую электрическую змейку, заскользившую вдоль спины, впилась в губы, ища и находя руками рвущуюся к ней горячую упругую плоть и, натягивая ватное одеяло, раскрылась, пропадая в этом неутолимом желании, в этой обморочной страсти, отгоняя мысли, успев обречено решить: будь, что будет.
Как часто мы, зная, что так поступать не стоит, предвидя самые неприятные и даже трагические последствия, обреченно машем рукой, не в силах совладать с собой, со своим, пусть даже самым порочным и отвратительным в глазах общества, желанием, отпускаем поводья и калечим жизнь себе и близким, а то и вообще расстаемся с ней, но не жалеем о сладостном миге, поступке, в котором была дана воля самому себе!

10
 Сомнения, страхи, угрызения совести и еще что-то из этого набора, пробежавшие в голове у молодой женщины, понятны. Татьяна уже прошла полный круг, изменяя мужу во второй раз, а здесь труден только первый шаг, потом всегда найдутся аргументы в свою защиту, в конце концов, можно прекратить дискуссию одним капризным «я так хочу»! Есть такая простая формула: человек быстро привыкает к горячей воде. Применять ее можно к разным условиям, но всегда она означает одно – познав большее удовольствие, наслаждение или просто удобство, уже трудно, а во многих случаях и невозможно отказаться от него. Женской природной хитрости, осторожности и некой доли коварства вполне хватило бы Татьяне, чтобы оставить в счастливом неведении своего равнодушно занятого мужа. Это было бы нетрудно, так как Николай сжился с гранитной уверенностью в жене как вечном и бесплатном приложении к своей жизни. И ничего, что места мало, что почти все время на глазах, для искушения и страсти нет преград, а станция была хоть и маленьким, но своим миром, в котором несложно было затеряться. В общем, проблема для Татьяны после двух жарких ночей оплыла и превратилась в свечной огарок – не более.
А вот с Егором все оказалось сложнее. Трудно вспомнить свои переживания, когда вам было двадцать с небольшим лет, и вы только что познали величайшую тайну природы, воспарили в такие выси, что не можете говорить прозой, глаза застилает милый образ, а руки даже во сне движутся, обнимая, осязая и лаская жаркое тело. Но, представьте, каково все это, зная, что ты предатель и подонок, посягнувший на святое, укравший у товарища по долгой зимовке жену, что ты не сможешь поднять теперь глаза, а лихорадочный румянец и трясущиеся руки, как у похитителя кур, выдадут тебя с потрохами, что ты никогда больше не сможешь считать себя порядочным человеком! Но и это не все! Черт с ним, с порядочностью, с начальником, с предательством, думал Егор, я на все бы пошел, но как пережить то, что твоя женщина должна, обязана отдаваться ему по праву, а тебе лишь по любви! Как теперь выжить, как заснуть, зная, что за стеной начальник в любой момент может потребовать свое, и ему в этом не посмеют отказать?! Слово «влюблен» совершенно не подходило к тому, что чувствовал Егор к своей первой и единственной в жизни женщине. До сих пор мать занимала почти всю внутреннюю Вселенную Егора, но теперь, как после вспышки «сверхновой», все сдвинулось с мест и закружилось, перестраиваясь в новый порядок, в центре которого огромным солнцем полыхала Татьяна – любовь, жизнь, богиня!
Первым порывом Егора, понятно, было открыться Николаю Ивановичу, поставить его перед фактом, что он любит Татьяну, а она любит его. Ему и в голову не приходило спросить ее о любви. Какая глупость, к чему вопросы, разве он не чувствовал ответ ее тела, не слышал эти обжигающие слова со слезами восторга и благодарности вперемежку?! Не понимал мальчонка, что в угаре страсти, в плену оргазма и не такое может вырваться из подкорки. Тигры, совокупляясь, в порыве страсти хватают зубами своих самок за загривок, причиняя им боль, которую они воспринимают, как самую нежную ласку. Не будем вторгаться в неведомое – потеряемся, заблудимся, захлебнемся и пропадем, не найдя ни ответов, ни объяснений.
Степанов несколько раз связывался со станцией по радио. По голосу было слышно, что заплыв в нирвану затянулся, хотя до сих пор Иваныч не был замечен в злоупотреблениях спиртным. Может быть, сказалась накопившаяся психологическая усталость, но, скорее всего, невозможность противостоять агрессивному гостеприимству эвенов, научившимся этому от своих русских братьев. Пока не будет выпито все, что попадется под руки и что нельзя будет достать на расстоянии дневного бега оленей, праздник развернувшейся, как гармошка, души не закончится. В тундре нет строгой производственной дисциплины, работа вообще понимается с трудом, как придуманная кем-то малопонятная игра. Эвены просто живут: пасут стада, чтобы всегда было что съесть – это прежде всего, а потом уже непонятные разнарядки, планы и соцобязательства – смешные чужие слова. Пространства тундры огромны, для эвенов они бесконечны, и в их миропонимании нет ничего, кроме этих суровых гор и плоских безжизненных внешне тундр, потому и жизнь у них неспешна и плавна: не делайте резких движений и если уже начали что-то праздновать, то верьте, праздник кончится сам, когда придет этому время.
Может быть, Николай Иванович был не так прост, как казался, и сам дал импульс свершившемуся грехопадению? Вряд ли. Он завидовал невозмутимым эвенам, не знавшим стрессов и инфарктов, и хотел бы жить, как они, не затрудняя себя лишними размышлениями и сомнениями, оставив это на долю психологов и любителей. В любом случае, неожиданно нагрянуть на станцию ему не пришло бы в голову; у зарвавшихся любовников времени оказалось больше, чем сил. Тем не менее они старались не упустить ни мгновения, насытившись, сидели, обнявшись, рядышком на своем полюбившемся диване – крохотном общем островке, связавшем их, как Робинзона и Пятницу.
Им не нужно было ни о чем говорить, перетекавшее из одного в другого густое флюидное поле переполняло их до краев, и они, боясь расплескать его, не размыкали воспаленных губ. Стоило этому уровню, как отливной волне, чуть опасть, и они еще сильнее стискивали объятия и падали на диван, чтобы снова судорожными движениями поднимать напряжение до пробоя молнии, обжигавшей взмокшие обессиленные тела. Все сомнения и угрызения совести Егора в этот момент исчезали, они превращались во что-то совершенно другое, наполнявшее его горячей твердостью, силой и жаждой, пробуждая в голове метроном, ускорявший его с необъяснимой силой до нового пробоя.
Говорят, что в «Запорожце» не слышно шума двигателя потому, что колени закрывают уши, так и у бедного Егора восставшая жаждущая плоть перекрывала все остальные каналы, отключала голову, загоняя несчастную совесть в самый дальний угол воспарившей в этот момент души.
Праздники все-таки кончились. Вернувшийся из стойбища Николай Иванович, заросший и пропахший дымом, водкой, потом и плохо выделанными оленьими шкурами, долго смывал и выгонял веником из карликовой березки инородные запахи и застоявшееся похмелье. Потом, подчиняясь, скорее всего, заведенному распорядку, по которому он шел, как тяжело груженный состав, отказавшись, правда, от традиционной рюмочки – последней капли в утомленном алкоголем нутре, натужно удовлетворялся с покорно принимавшей его женой, не заметив ни малейших изменений в своем отлаженном хозяйстве. Он с удовольствием взялся отрабатывать пропущенные вахты, засыпая после каждого сеанса прямо за столом радиорубки. Степанов не обратил особого внимания на то, что Егор стал просыпать общий завтрак, наверстывая упущенный сон, хотя на самом деле он просто старался не попадаться на глаза обманутому начальнику, бегая от него стыдливо, как описавшийся пудель. Вечерняя же трапеза проходила по-старому, помогала врожденная привычка Николая Ивановича глядеть только в тарелку, как бы боясь найти в ней что-то непотребное или, не дай бог, упустить что-то съесть.
Раз в три недели бережно открывали очередную коробку с фильмом, доставали старенькую «Украину», подключали динамик и устраивались в кают-компании смотреть кино. Удовольствие растягивали – смотрели с перерывами на перезарядку пленки. В этот раз попался фильм «Леди Макбет Мценского уезда». В эпизоде, где пышнотелая Наталья Андрейченко, в страсти очень похожая на Татьяну, яростно отдавалась герою-любовнику Абдулову, Егору стало не по себе. Он глянул в сторону Тани и увидел, что и она опустила голову: кино было о них, вот только конец их истории оставался еще неизвестным. Может быть, фильм по непонятной обычным людям технологии как-то спрограммировал дальнейшую ситуацию, уронив семечко в благодатно взрыхленную комплексами и угрызениями совести подкорку-подсознание, никто этого уже не узнает. Обычно после просмотра «полярники» долго не расходились, обсуждая увиденное, пили на ночь чай с голубичным или брусничным вареньем и маленькими белыми сухариками, а тут Егор сразу же ушел, непривычно оставив начальнику нудную перемотку пленки.
Бессонница, уютно прижившаяся в рубленых стенах станции, шлепая босыми ногами, перебралась через маленький коридорчик от Татьяны, расставшейся, наконец, с неудовлетворенностью, не дававшей ей уснуть, к Егору, раздираемому известными миру человеческими страстями: угрызением совести, ощущением причастного к постыдному и греховному, но сильнее всего ревностью. Несколько раз он садился ночью за письмо матери, у него не было больше никого, кому бы он мог доверить свои мысли, но каждый раз сжигал исписанные листочки, понимая, что такую тайну он не может доверить даже ей. Несмотря на все внутренние муки и изматывающую бессонницу, желание не проходило, не становилось меньше, а Татьяна, будто в нее вселился бес, играла с этим огнем азартно и бесшабашно, хватая Егора каждый раз, когда они хоть на пять секунд оставались наедине.
Она заглядывала в радиорубку к мужу с кружкой чая и горячими пирожками, оставляла их на столе рядом с сопящим во сне Николаем, закрывала дверь, оставляя старенькую колченогую табуретку, чтобы она непременно загремела бы при открытой двери, хватала Егора за руку и увлекала его в дальний край дома к продовольственному складу, где всегда можно было легко придумать какое-то дело по хозяйству. Днем в станции топили углем, было очень тепло – стены из даурской лиственницы надежно охраняли от лютых морозов, и Татьяна ходила практически раздетая, прикрываясь лишь коротким байковым халатом, позволявшим моментально достичь заветного.
Егор не любил эти короткие яростные случки у стеллажей с банками и мешками, но при первом же прикосновении руки Тани терял голову, проваливаясь в омут, а, скорее, в жерло вулкана, сжигавшего его волю. Настроение Тани – азартное и лихое – после этого становилось еще лучше – оно вскипало, как пена шампанского, пузырилось беспричинным весельем, ей хотелось петь и подпрыгивать на одной ножке, как отличнице, несущей в портфеле очередной урожай «пятерок», Егора же, наоборот, после вспышки охватывало бессилье, ноги подкашивались, даже подташнивало, хотелось только одного – лечь, сжаться в маленький комочек, как в детстве, спрятаться под одеяло, чтобы забыться коротким сном.
В отношениях между собой люди – это сообщающиеся сосуды: всегда что-то перетекает из одного в другой, а если у них установившиеся уровни, то и общение прекращается – нечего им больше ждать, получать и отдавать. Видимо, и здесь Таня с удовольствием вкушала энергию молодого парня, отдающегося ей с искренней любовью, если так можно было назвать огромное вожделение, пробуждаемое природным влечением и легкими умелыми прикосновениями Тани. Рано или поздно Егор должен был либо сгореть в этом костре дотла, либо, оставив холодные головешки, его не спасла бы даже пресыщенность Татьяны, случись такое чудо, хотя пока в ее сосуде не было дна. Егор страстно полюбил чужую жену, категорично, что присуще его возрасту, считая, что навсегда. Отвергнутым он был бы еще более несчастным. Будь экипаж этой станции шведским, он, наверное, нашел бы простой выход, вынеся все тайное наверх, предаваясь утолению естественного, не считая это постыдным и грешным. Наверняка, обстановка оставалась бы по-прежнему вполне мирной и семейной, не убыло бы ни от Тани, ни от Иваныча, ни от Егора. Но то, что хорошо шведу или немцу, то для русского смерть – так можно перефразировать известную бахвальскую нашу формулу.
Полярная ночь достигла апогея. Солнце забылось. Все живое, окутанное мраком и декабрьскими морозами, заставляющими трещать и лопаться деревья, уже теряло надежду на возвращение света, а значит, и жизни. Для Егора это время стало страшным испытанием. Желание жить утекало, как из огромной кровоточащей раны, а короткие вспышки недавно открытой страсти иссушали его обожженное нутро, одновременно наполняя энергией неутомимую Татьяну. В декабре, за пару недель до Нового года, пролетавший в стойбище вертолет санавиации, вызванный к роженице, забросил мешок с почтой и забрал письма, пролежавшие к тому времени написанными уже два месяца. Мать писала Егору, что заболела, но успокаивала, дескать, ничего страшного, хотя и задавала непривычные вопросы, по которым Егор понял, что случилось что-то непоправимое. Он перечитывал короткое скупое письмо, представлял бесцветное лицо матери на плоской больничной подушке, с синим штампом в углу, и чувствовал, что его душевная боль затягивается в невыносимый узел, захватывая в себя и сердце, и легкие, не давая дышать.
Несколько дней он старательно избегал встреч с Татьяной, которая сначала с недоумением поглядывала на него, а потом прямо среди ночи пришла к нему в радиорубку, скользя в ночном холоде лишь в накинутом на голое тело халате. Преодолев его вялое полусонное сопротивление, при свете чадящей керосиновой лампы, прямо на большом столе с аппаратурой, она взяла свое. Говорить Таня не могла и не хотела, задержавшись еще на мгновение и дождавшись, пока схлынула бьющая все тело дрожь, что сродни короткому припадку, тут же ушла, коснувшись на прощание губами его взмокшего лба.
В эту минуту Егор возненавидел и ее, и себя. От бессилья, не зная, как выбраться из сложившейся ситуации, понимая, что нет такой силы, что смогла бы заставить его отказаться от этого сладостного дурмана, он по-детски расплакался. Выхода не было. Впереди – полтора года бесконечной «зимовки»! Проклятый «треугольник» раздувался, стороны его начали делиться, как клетка в питательном растворе. Он превращался в плотно вписанный в замкнутое пространство станции «многоугольник», загоняя Егора в тесный угол, не оставлявший ни малейшего шанса вырваться на свободу, ни капли надежды, чтобы дожить до солнца.

11
В новогоднюю ночь, когда навстречу бешено крутящейся Земле, несущейся в леденящем молчаливом космосе, шел вал всемирного праздника, шипевший вспененным шампанским и, наверное, заметным с борта международной космической станции движущимся меридианом фейерверков и огней, в рубке дежурного МЧС раздался громко-пьяный голос Молота Павловича – бригадира оленеводов акционерного общества имени Ленина.
Несмотря на праздник, голос нес такую тревогу, что успевший принять бокал «шампуни», как привычно уничижительно называли в этих местах несерьезный шипучий напиток, радист моментально протрезвел.
– Начальник, начальник, беда, однако, станция горит, зарево стоит, аж у нас видно. Мы две упряжки послали, но снега много, пока доберутся – поздно будет, вертолетку давай, помогай, однако, начальник, беда там большая, пожар, пожар, говорю, ты меня слышишь?!
– Слышу, слышу, – мрачно пробурчал радист и побежал по коридору к дежурному. Как ни торопись, пока поднимут вертолет, пока долетят, а туда почти час лета, на таком морозе, а сегодня шестьдесят восемь градусов, однако, – передразнил эвена радист, – шансов на спасение не останется никаких.
Действительность оказалась куда хуже: пока собирали по поселку вертолетчиков, разогревали замерзший намертво двигатель, оформляли задание и дожидались напившегося все-таки на дежурстве врача, вылетели уже под утро.
На большой поляне неподалеку от устья схваченной лютыми морозами Саханджи, давшей название самой станции, в ярком свете вертолетного прожектора чернел выгоревший правильный круг, будто оставленный приземлявшимся НЛО. Дыма уже не было, лишь легкий парок – последние капли вымороженного тепла – напоминал, что здесь еще несколько часов назад была жизнь, полная шекспировских страстей, а теперь лишь опаленная, осиротевшая враз рыжая псина истошно выла, бегая от страха и горя по кругу, под садившимся на край поляны вертолетом, да пара оленьих упряжек и три молчаливых северных сфинкса протрезвевшими от мороза глазами поедали необычное для этих мест зрелище.
Никто из обитателей станции не спасся. Сгоревшая полярная станция «Саханджа» легла еще одной строчкой в рапорте за истекшие сутки праздника в районном МЧС. Собравшись по капле в единую сводку, все несчастья докатилась до самой Москвы, где потери в новогоднюю ночь, как когда-то на бескрайних фронтах войны, были признаны незначительными.
Мать Егора не убивалась по сыну – она скончалась еще в начале декабря, и скорбную радиограмму некому было отправить на полярную станцию.
Не видевшие своих родителей дети Степановых чувства сиротства не узнают: из их жизни исчезли те, кто привел их в нее, но не задержался, чтобы их успели запомнить.