Головокружение Родин

Родин
Виктор Григорьевич

Головокружение: 1990
Рассказ

1.
Вечер лениво висел за стенами, наливался синевой и лип к окнам с плотно завешанными шторами. Ощупал иссеченную непогодой раму, он отыскал крохотную лазейку и по-воровски бесшумно протерся внутрь, где на широкой супружеской постели расположились двое. В последнем усилии вечер рухнул на роскошь кроваво-синего ковра, взметнувшегося за их спинами, и умер.
Юлька включила торшер.
— Так и было. Дальше уже не интересно. — она помолчала.— Роман… Роман! Ты спишь?
Закинутые за голову коленчатыми рычагами руки, пришли в движение. Роман Витальевич пошевелился.
— Нет — сипловато сказал он. — Это я так... Думаю. Ты говори, говори, я слушаю.
Но обмануть Юльку не удалось.
— Я стараюсь, — горько сказала она, — душу открыла, а он… Получил свое и трава не расти.
Возражать было глупо. Когда Юлька замолчала, Роман Витальевич мягко привлек ее к себе. Всхлипнув, она прижалась к нему, огненные ресницы щекотали его голую грудь, но он терпел и не открывал глаз от клочка далекого неба, высовывающегося из окна другой комнаты. Интересно, который теперь час? Вроде, шесть. Голос улиц постепенно утихал, прятался в подъезды, разливая в воздухе особую умиротворенность — скоро зима.
- Сколько досталось? — спросил Роман Витальевич, когда молчание стало тягостным. Он мог бы не спрашивать, следы экзекуции Барбароссы виднелись на ее щеке, которую она старательно отводила от него. Глубокий вздох был ему ответом, слезы часто посыпались из-под нависающей гривы волос. Роман Витальевич взял Юлькино лицо с закрытыми глазами и осторожно коснулся соленых губ. Тело безвольно подалось ему навстречу, но, гася разгорающееся снова желание, он уклонился от объятий. «Пора уходить».
Не далее как два дня назад, несясь через промозглость ночи, он маялся, смотрел в окна, чтоб увидеть растянутые в пространстве огни, а спину его кололи злостью тестообразные тетки, отходящие ко сну. «И чего ходит? Чай, совесть заела!» А он, не в силах справиться с собой, продолжал бесконечный марафон по узким артериям плацкартного вагона, словно предчувствуя эту встречу и настраиваясь на нее.
На рассвете, стоя на перроне, Роман Витальевич высматривал друга, но того нигде не было и тогда пришлось последовать к остановке, где под конусом белого света уже замерло несколько фигур. В первые минуты пребывания на родине, ему постоянно мерещился — зимой в основном — запах арбуза, разлитый в воздухе, однако через сотню-другую шагов, он начинал понимать, что ошибается. Арбуза не было впомине. Был металлический дух большого города, едкий как сера — вызывающий отдышку и желание прокашляться. Именно из-за духа Роман Витальевич шел сейчас как никогда скоро, наблюдая как из-за бетонного косогора с плохо различимым отсюда «кирпичом», вгрызаются в небо тучные многоэтажки, а уже из-за них, освещая плоские тучи винно-красным, высовывается туша источника духа — Магнитогорского металлургического комбината. Монстр двадцатых, он притаился на левом берегу и зазывно подмигивал Роману Витальевичу нарывчиками оранжевых огней.
Удельным князем, владыкой этих мест был он, комбинат. Ему, словно языческому идолу, несколько раз на дню приносилась жертва в виде снующей, галдящей толпы, едущей в трамваях и автобусах, на личном транспорте, а то и на своих двоих, больной и здоровой, состоящей из мужчин и женщин, которые, увлекаемые неведомой силой, лезут сами в его сонно растопыренную пасть. По-своему любя город, заблудившийся во времени в солдатской гимнастерке, Роман Витальевич тем не менее отказывался принимать измученный вид его жителей, скудность освещения и обледенелые тротуары. Он много раз хотел растопить апатию вечно угрюмого друга и своего со всем согласного дядьки — этих детей комбината — и каждый раз отступал. Их уже не спасти. Нужно принимать такими, какие они есть. Но понять, какими силами он обязан своим освобождением от стальных объятий ММК и почему не хотят освободиться другие, он не мог. Вероятно, это было выше человеческого разума.
Друг оказался дома. Презрев отвращение к домашним делам, он лениво красил входную дверь. Булькнула кисть в банке с краской, и, взбодренный словами «Губернский гость, наконец-то!», Роман Витальевич решил, что интересоваться, почему нарушена традиция встречи, не стоит.
Они обнялись. Друг, со следующего дня идущий на шестой десяток, еще с лета начал угрожать карами в случае его, Романа Витальевича, неприезда. Читая письма, Роман Витальевич соглашался: следующего юбилея может и не быть, мы все заложники у времени. Потом, когда друг начал перечислять приглашенных, а Роман Витальевич слушал, разливая фиолетовый спирт по стопкам, средь забытых и полузабытых имен мелькнуло одно, косо чиркнувшее небосвод неспешной речи.
— Кто? А-а… Сто лет не видел. — Роман Витальевич прокашлялся. — Кстати, как она?
— Да вроде нормально. Только, — он вдруг оживился, — она Барбароссе ультиматум поставила. Ну, с моим днем рождения — мол, или вместе, или никак. А тому с женой идти, нож острый. Здесь девочки соберутся, сам знаешь какие, будет возможность пошутить, а тут такой пассаж! И ты знаешь — добилась своего! Даже я удивился: что это с нашим Бородой, тряпкой становится… А он на днях за это тайм-аут взял, такое отмочил — ахнешь! У нас «ДДТ» гастролировал, так Борода с костюмершей…
Развеселившийся друг рассказывал о любовных похождениях их общего товарища, а Роман Витальевич, не забывая поддакивать, ошеломленно думал: «Юлька, господи, боже мой, Юлька…» Ему вдруг захотелось представить ее сегодняшней, но вспомнились лишь коричневые клешики, крик моды тех лет, ее красный, с погончиками югославский плащ, отдыхающие на плечах волосы цвета соломы, ямочки на щеках. И особенно отчетливо всплыла их последняя — решающая — ссора, и дальше пустота: В Питере ее уже не было.
Голос другу доносился словно из соседней комнаты. Вяжуще спросив, во сколько начинается гулянка, Роман Витальевич поморщился от безграмотности фразы. Ни во сколько, а в котором часу. «Как выпьете, друг мой, так начинаете как сантехник какой-нибудь говорить. Следите за собой, пожалуйста»
— На шесть договорились. Завтра — откликнулся друг — А в чем дело? А, знаю.. Традиционный поход к родственникам? Не завидую. Хорошо, что их у меня раз-два и обчелся.
«Нашел чем гордиться» - подумал Роман Витальевич. Стопка сама прыгнула ему в руку и он жадно набросился на квашенную капусту. Поймав тугой голос жизни, он захохотал, линяя, как змея, мешающим десятилетием – Костюмерша, говоришь? Ох и Синяя Борода он у нас!
Он смеялся, а через завесу сигаретного дыма проглядывала силящаяся что-либо понять физиономия друга, хохотал, когда ему под руку попадалось его мягкое плечо, умирал со смеху, когда поднимал нелепо задравшего ноги деньрожденника с пола, ему было очень…
2.
…стол! В нем в полной мере было представлено наше агонизирующее сельское хозяйство, столь долго и планомерно уничтожающееся на корню. Здесь присутствовало нежелание колхозника работать за мизерную плату, равнодушие его шефов, присылаемых по разнарядке «рядами и колоннами», зачастую лишь для того, чтобы подышать воздухом; тут в последнем нитратном усилии испускала дух Россия. Дымилась картошка с красными разводами, обложенная солеными огурчиками, похожими на гильзы от крупнокалиберного пулемета; такие же огурцы, только больших размеров, составляли приятный тандем с трехлитровыми банками, в коих дремала жидкость, секрет приготовления которой прекрасно знал Остап Бендер и который не потерялся и в наше смутное время. Но это было не все. Горячее мясо и сыр, салат и маринованные грибки, языки и шпроты тоже обладали посадочным билетом и, свиваясь в одно, образовывали узел, имя которому блат. Деликатесы, собирались по крохам из магазинов и рынков, хранились в холодильниках, чтобы в назначенный день предстать перед оравой специально не поужинавших людей. В центе, отдельно от банок с «самопалом», надменно росли несколько бутылок медальноносной «Столичной», воскрешая сладкую грусть о былом. Но апофеозом лукуллова пира была краковская колбаса. Роман Витальевич помнил ее душистой, с выступающими из-под кожицы тугими кусочками сала, а сейчас его взору открывалось нечто отвратное, больше похожее на отрезок водопроводной трубы, покрытой коррозийным инеем. Но даже такую, ее резали с благоговением, облизывая пальцы и причмокивая. Треугольные задницы тощеньких кур скромно торчали вверх, вызывая острое желание быстрее наброситься на них. Десерт представляли два предмета, один смутно напоминал торт («От Квисисаны», пытался пошутить друг), в который чья-то рука сверхмудро воткнула толстенную парафиновую свечу; другой был конфетами «Маска» в вылинявшей коробке — победоносное заявление о близком знакомстве с директором магазина для участников ВОВ.
Романа Витальевича узнавали, заводили беседы, и он, посматривая на двери, отрывисто отвечал, что у него все как в «лучших домах Лондона».
— Привередничаем! — громко сетовал дядька Романа Витальевича в ответ на грустную реплику жены: «Меню ночлежки начала века». — Голода ты, Женька, не видала, вот что я скажу! Заелись! Нет, так жить можно и хватит наговаривать на страну, надоело!
Дядька, напуганный в молодые годы одной очень серьезной организацией, с тех пор не произнес ни слова критики в адрес власти и до настоящего времени защищал ее, как Евпатий Коловрат — Рязань. И еще знал Роман Витальевич, что дядькин желудок, закаленный в длительных баталиях с зеленым змием, обрел металлизированную оболочку и легко мог вынести воздействие серной кислоты. Банки были для него несерьезным напитком: он уважал девяностошестиградусный. Вот и сейчас, обнаружив недопитую с утра стопку, дядька-металложелудочник остался верен себе, не прошел мимо. Роман Витальевич отвернулся.
Случайно оглянувшись на соседей, он отложил вилку. Его окружали рты. Широко распахнутые, чавкающие, давящиеся, объедавшиеся дормовой едой, рты, в которых росли одни зубы. Соседка в красном успевала перемешивать болтовню с быстрым поеданием салата: «Хотите, расскажу, что означает слово «Терминатор»? «М-м-м...» «Да вы послушайте, я вам все объясню…» «М-м-м!»
Должны были надуться сквозняком липкие портьеры и раздаться знаменитое: «Развратничаете потихоньку, шалунишки?» и тогда из-за глыбищи Барбароссы с извинительной улыбкой выйдет она…
Его уши давно уже достигли умопомрачительных размеров, и Роман Витальевич радовался, что никто не замечает этого феномена. Он отчетливо слышал застенный, этажом ниже, визгливый голос, отчитывавший ребенка: «Навязался на мою голову! Скажу отцу — пусть тебя забирает на фиг!» Соседка вошла в раж и уже вещала о жизни после смерти. Вокруг уже было настоящее безумие. Когда за спиной врубили маг и он завопил: «Какое мне дело до всех вас!», Роман Витальевич понял, что дело плохо: «Баста! Больше не пью!»
Холодная вода привела его в чувство. Роман Витальевич причесался и вышел из ванной на кухню, где долго глядел на подкравшихся к дому деревья, а когда вернулся к гостям, то увидел, что никакого безумия нет, он снова видит милых и симпатичных знакомых. Зато те так и застыли в изумлении, увидев совершено трезвого человека, ничем не напоминающего того алкаша, каким он был четверть часа назад. «Это надо же уметь! — восхитился дядька-металложелудочник — Ромка, поделись секретом!» Через минуту о нем забыли. Начиналось самое главное в гулянке. Разговоры «за жизть», как будто ее хорошо знали. В основном, хвалили прежнюю, и делились впечатлениями о днях сегодняшних:
— … сгущенка в несколько ярусов, — возбужденно говорила толстуха с плоским лицом и с заграничным именем Катрин. — Ветчина глаз радовала, карбонат. А что сейчас видим? Перестройку? Ее в рот не положишь.
— У меня привычка: как пришел — хап ее на колени, — вполголоса делился пузан в костюме чернильного цвета, второй сосед Романа Витальевича. Это был знаменитый Жан. — И тут на тебе — заместитель! Я как рявкну: «Куда без стука лезешь?» В общем, испортил картинку…
— … сквер у школы, знаешь? Из горла принял — мягко. Тогда последний талон в зубы и в супермаркет. «Расступись, кричу, мужики, не то больно сделаю!»
Гербарий людей, духота, усталость от бессонницы — мама работала в ночь, к родственникам не пошел — успеется, остался у друга, гудели до утра; Роман Витальевич прикрыл глаза. Когда открыл снова, то оказалось, что он уже сыграл в беспроигрышную лотерею и даже выиграл приз, который сразу же затерялся в ворохе, брошенной на кровать, шубно-дубленочной амуниции, а дядькина кисть была на диво крепкой и упорно не собиралась поддаваться. Красно-белые пальцы Романа Витальевича были готовы сами ослабить хватку и пасть на желтую поверхность вихляющегося холодильника — армрестлинг — дело настоящих мужчин — когда он ощутил изменение в квартире и оглянулся. В черной мутоновой шубе, с шапкой в руках, у дверей застыла Юлька, а позади нее нарождался Барбаросса, такой же толстый и краснощекий, громогласно уверяющий, что общественному транспорту место на свалке. Увидев Романа Витальевича, обрадовался:
— Ба, Романеску, и ты приехал? Ну, здравствуй, дорогой!
— Взаимно. Юлия Викторовна, тоже рад видеть вас в добром здравии… ну, нет, дядька, ставь по новой, мы так не договаривались!
Контакт с Юлькой просуществовал секунду, но этого было достаточно, чтобы повалить руку противника. «Наскипидарили тебя, что ли? — пыхтел дядька-металложелудочник, расцепляя слипшиеся пальцы. — Все железо тягаешь? Оно и видно!»
С их приходом опять засновали лица и слова, и опять в руке откуда-то взялся ребристый стакан и под одобряющие возгласы хрустела окалиной вилка, превращенная в штопор и уносимая наверх чьими-то жадными пальцами с ревматическими утолщениями на сочленениях. «Медведь, настоящий медведь! Силища не мерянная!» и соседи стучали в стенку, предлагая прекратить бардак (по их понятиям «Маленький плот» звучал слишком громко), и мухой жужжал в ухо друг: «Почему грустный, Романеску?» И тогда он сказал себе: «Квашня, ты долго еще сидеть собираешься? Действуй!»
Юлька замерла напротив. Она делала вид, что ест, нехотя надкусывая яблоко. Вопрос выплыл сам собой. Глаза распахнулись ему навстречу, и когда она покончила с большим вялым плодом, слова посыпались из него, как из худого мешка. Они произносились для непосвященных, а для них были прикрытием, за которым разворачивался их немой диалог. Одним потоком шло громкое: «На комбинате изволите трудиться, Юлия Викторовна?» «Нет.» «А сын как? Скоро наших детей поженим?» Другим потоком — горячечное: «Не сбежать ли нам с этого пира во время чумы?» Хотя он сам прекрасно понимал: сказанное — авантюра. Но только однажды его атака захлебнулась — когда он завернул насчет «поженим». «Товар нужно посмотреть», — довольно язвительно усмехнулась Юлька. Покоробленный ее ответом, он защелкал пальцами, вызывая на подмогу друга. Тот, мгновенно материализовавшись, узнал, в чем дело, и замахал руками, как ветряная мельница: «Джулия, не сомневайся. Светку я видел — красавица, если что — пара будет голливудская!» Чересчур горячо отчего-то говорил друг, и плыла, качалась над ним его не слишком веселая дата, некая итоговая черта, баланс, а он, раскрасневшийся, был не по-хорошему весел.
За тонкими стального цвета шторками, охранявшими вход в другую комнату, слышалось сдавленное женское хихиканье, туда то и дело шмыгали всклокоченные мужики. Не дом, а блат-хата какая-то, подумал Роман Витальевич, стараясь туда не смотреть, мельком отмечая, как вошла и как вышла, поправляя прическу, соседка в красном, а знакомо разгоряченный Барбаросса, появившийся следом, лег в память накрепко. «Надо же, на глазах жене рога наставляет! Не знаешь, гад, каким сокровищем обладаешь, Борода!». И он пошел напролом.
Романа Витальевича уже дважды выводил на кухню друг, дядька-металложелудочник истоптал ему ногу под столом, но он только пялился на видневшуюся с его места непросохшую дверь, на которой кто-то уже оставил отпечаток ладони, морщился от боли и вновь и вновь пристраивал ладони на Юлькиной талии, вводя ее в танец: да отвяжитесь вы… И только в шестом или даже седьмом танце до него дошло, что советы доброхотов «Э, Барбаросса, спишь! Там твою Юльку соблазняют!» не пройдут даром, и что она устала находиться между молотом и наковальней. Тогда, щелкнув пятками в носках, Роман Витальевич подвел ее к мужу. Последовавший за этим удар не был неожиданным, и Роман Витальевич сумел бы увернуться, если бы ни половик. Спесивая харя нагнувшегося Барбароссы и слова «Еще? Ты смотри — песок сыплется, а туда же!» решили все.
Когда Романа Витальевича оттащили, а оскорбленный муж дергался на полу, хватая воздух, присутствующим стало страшно за Юльку — вырвавшееся из губ Барбароссы грязное слово пахнуло реальной угрозой. Юлька никак не прореагировала, молча развернулась и пошла в коридор. Одевшись, она вышла из квартиры.
— Куда? Стоять! — страшенно заорал Барбаросса, с трудом поднимаясь и следуя за женой. Усиленный репродуктором коридора внизу, под лестницей, голос снова сорвался на крик, и Роман Витальевич услышал, как болезненно отозвались сырые стены на этот вопль оскорбленного права. Облокотясь на перила, он услышал дальнейшее: «Дома я тебе растолкую! Иди быстро, гадина! И не смотри так — не проймешь!»
— А ты сука, Романеску, — задумчиво сказала дядькина Женька, когда он, задевая о косяки, вернулся обратно. Гости сидели с угрюмыми лицами, и зловещий огонь комбината уже разгорелся в их глазах. — Как бабу завел… Ишь мастер! — незнакомые нотки слышались в теткином голосе, и он не сразу понял, чего в нем больше — осуждения или одобрения, но подумав, он понял: первого.
Все заговорили разом и не заметили, как быстро переругались. Вскоре заикающиеся от ярости мужики уже хватали друг друга за грудки и замахивались кулаками. Спавший в неудобной позе в кресле дядька поднял голову, долго глазел на свару, после чего заснул обратно, сказав напоследок: «Эх, мне бы ваши заботы!»
И тогда Роман Витальевич поднялся. Он очень сожалеет, но ему пора. Приятного всем времяпровождения. Ему очень хотелось знать, какую сторону примет друг. Во время потасовки он ни во что не вмешивался, молчал, в глазах его ничего было не прочесть, сильный человек. Сигарета красной точкой высвечивала гусиную кожу его шеи. Роман Витальевич для него больше не существовал. Фаворит Барбаросса перечеркнул их двадцатилетнюю дружбу. Все было понятно. Дружба никогда не выдерживает испытания расстоянием. С гирями на ногах, чувствуя, что он теряет частичку себя, Роман Витальевич направился в коридор, к сапогам, а вслед сразу потянулся комментарий проснувшегося и враз все уразумевшего дядьки-металложелудочника о моральной нечистоплотности отдельных личностей — в пьяном виде на дядьку нападали заковыристые обороты.
«И ты, Брут» - подумал Роман Витальевич. Затормозив бег, он обернулся:
— Я там не допил… Если желаешь — употреби.
Задевая макушкой пропыленные звезды — шапку он нес в руке — Роман Витальевич, ступая на непослушную диагональ улицы, пошел к светлому…
3.
… сидела, опустив голову на колени. Свет торшера пачкал ее волосы буро-зеленым, а он, чтобы хоть как-то сбить тоску, принялся считать гуттаперчевые капли, лопающиеся о дно ванной и отдающиеся где-то вверху Тайной. Роман Витальевич дошел до восьмидесяти девяти, когда Юлька незнакомо повторила:
— Так я спрошу? Можно?
От близкого тепла ее волосы шевелились, превращаясь в мягкие колечки, а Роману Витальевичу хотелось одного: чтобы она поднялась и принесла еще коньяку. Он облизал пересохшие губы, прислушиваясь, как болит тело. Пробуждение всегда было для него тягостным делом. Он помнил, как в детстве, с плачем поднимаясь в школу, он цеплялся за оставшиеся крохи сна, в надежде додремать сладкие мгновения, как рука отца срывала с него уютность одеяла и с какой ненавистью он наблюдал проступающее в окне утро и как мечтал дождаться каникул, чтобы наконец выспаться. С годами голод сна стал еще сильнее. После треска будильника он в состоянии зомби искал тапочки, пил кофе, отводил такую же спящую Светку в садик и целиком просыпался лишь часам к девяти. Сослуживцы знали за ним эту особенность и подтрунивали, порой очень зло. А сегодня, проснувшись минут за десять до конца Юлькиного повествования, он долго не мог понять, где он, и только, когда ощутил знакомый запах духов и услышал «Роман, ты спишь?», поспешил с ответом. Но ей оказалось мало, она хочет спросить что-то еще.
Чтобы обмануть похмелье, он, снова уходя в себя, буркнул:
— Валяй.
… В сворачивающемся утреннем пространстве, растревоженный вчерашним авансом, Роман Витальевич весь день, подобно гончей, рыскал по городу, среди грибного изобилия зданий, перебегал от одного торчком стоящего спичечного коробка к другому, зная, что Юлькина обитель должна подчиниться и обнаружить себя сама, иначе где же справедливость? Так и вышло. Розовый дом со сломанным деревом у первого подъезда перегородил ему дорогу: «Стоп!»
Погладив его шероховатый, с вкрапинами речных галек бок, Роман Витальевич растрогано прищурился: «Узнал… Барбаросса дома?» «На вахте. Хозяйка устроит?» «Вполне!» «Только не ввязывался бы ты в это дело, парень…» Но он уже не слышал старого ворчуна, ожидание жило в нем, и ноги сами несли его к нужному подъезду. Так, шестой. Поехали, поехали! Четвертый, пятый… Вот, кажется, и все, двадцать вторая… Где звонок?
Громыхая отставшей деталью, лифт, как засасываемый мамонт, со стоном ушел в пол, а за пятью сантиметрами знакомой двери, с окислившейся от дыхания комбината латунной табличкой с каллиграфической фамилией Барбароссы, как будто ждали, когда его подошвы подойдут ближе…
За мышиным писком двери жил другой звук, звук ее голоса, испуганный и одновременно радостный («Сумасшедший, Барбаросса может придти!» «Плевать!»), такой желанный и дорогой, что Роман Витальевич не мог удержаться и уронил в горький плен еще влажных от ванной волос свое лицо, повторяя: «Юлька, Юлечка…». Пахнущая земляникой ладошка опередила его, закрыв рот, и, уступая его состоянию, Юлька со снегом забвения на лице провела его в комнату, где их дожидалась радостная в своей многозначительности бутылка коньяка и маленьким солнышком светился рядом с ней бокастый лимон…
… «Валяй» Юлька обыграла сверху и снизу, слева и справа, то произносила его задумчиво-размеренно, как диктует учительница, прохаживающаяся над склоненными головками ребятишек, то насмешливо-раскованно, прокатывая мягкое «л», как делал знаменитый бард, а то — это было всего один раз — необычайно мягко, словно собиралась поведать историю счастливой любви. Вновь заложенные за голову руки Романа Витальевича терпеливо ожидали конца затянувшемуся эксперименту со словом, замок Юлькиных рук был все также крепок, но нехорошо помертвевшее лицо со слюдяными дорожками на щеках зародило в нем глухую тревогу. Наконец она едва слышно спросила, по-прежнему ли он ее любит.
Роман Витальевич успокоился и даже испытал некоторое разочарование. А где же Тайна? Так испортить бочку с медом… Кто спорит, вчера он был –э-э- несколько, скажем так, словоохотлив, но говорить об этом сегодня… Они же взрослые люди. Его дело болтать почем зря, ее — слушать. Он терпеть не мог эту дедову-бабкину чепуху о вечной любви, как не соответствующую времени, следовательно, его нужно понять и не приставать больше со всякой детсадовской ерундой. Он что, мальчик семнадцати годков? Смешно, право.
Но когда он глядел на освещенное внутренним светом ее лицо (пришлось, чтоб не обидеть, важно кивнуть головой и сказать: «Какие могут быть сомнения? Конечно, люблю!»), то почувствовал угрызение совести, которое и отметил тут же оправданием: «А что с них взять? Ведь из мужского ребра выкроены убогие!» И сразу весело посмотрел на нее. Воздушные создания! Га!
Для закрепления пройденного, он поиграл пружиной бровей у глаз и спокойно спросил: «Разве я был недоказателен?» И не было ничего странного в том, что Юлька с облегчением произнесла: «Хорошо, верю», после чего перешла ко второй части задуманного и попробовала поставить все точки над i. Она хотела знать, почему в таком случае Роман Витальевич издевался над ней.
Он удивился:
— Разве? Когда?
— Когда говорил, чтоб Димка думать не смел про Светлану без приличного состояния. Зачем ты так? Сам знаешь, что ты со мной делал...
Мозги Романа Витальевича отказывались воспринимать происходящее.
— Мы что, не устраиваем вас?
— Прекрати! — крикнула она — Хватит!
Молоточки прекратили садистскую деятельность по заколачиванию гвоздей в виски, когда он замахнул стакан коньяка и теперь Роман Витальевич новыми глазами глядел на предмет своего вожделения. Идеал разрушался. Вот пошла вниз гофрированность ее шеи, которую он вчера вечером и сегодня днем, обладая тридцатью шестью своими и восьмьюдесятью казенными, боготворил. Отвалилась и разбилась ее упавшая грудь, некрасивая линия, которая также прошла незамеченной. Остался только мешочек раздобревшего подбородка, деталь, особенно ненавидимая Романом Витальевичем, превращавшая женщину из феи в усталое некрасивое существо неопределенных лет.
Ее губы шевелились, складываясь и раздвигаясь, пропуская смысл. Он было прислушался, но перед глазами встала мама, ванная, клубящаяся лондонским туманом, чистое белье на стуле, и Роман Витальевич переключился на свои мысли: «Отбой. Пора пятки салом смазывать».
Ненужная ему Тайна росла, наливаясь в сломанности ее рта, черный глаз Тайны сверкал, и что-то неприятно шипящее тянулось в напряженности голоса Юльки, но Роман Витальевич лежал на спине, печально и светло улыбаясь. У него не было сил уйти от нее.

… Это был стон смертельно раненого зверя, и Роман Витальевич утонул в нем.
— Ты что? — привстал он на локте. — Что случилось?
На миг он забыл про несвежие носки, которые до этого прятал под одеяло, а Юлька кричала и кричала, ее рука подбитой птицей вспархивала и падала без сил, словно хотела, но так и не смогла дать ему пощечину.
— Как ты мог мне предлагать ТАКОЕ?..
И тогда до Романа Витальевича дошло: «Я чего-то не услышал. Она сказала что-то важное».
Он должен вспомнить, чтобы не выглядеть идиотом. Обучаются же во сне. Он должен вспомнить.
Роман Витальевич закрыл глаза и сосредоточился. Он был физкультурником и умел концентрироваться.
Первым в траншею памяти вернулось солдатски-грубоватое «ТЫ», рядом в раствор цемента плюхнулось «РАЗВЕ», чтоб навсегда объединить эти слова, потом пошла мелюзга, вроде «НЕ»; ага, вот и шипение, за ним два ничем не примечательных слова, пушечное мясо предложения. Составив выуженное из подсознания, он запустил полушария и от бритвенно-беспощадного откровения чуть не потерял сознание, бодая головой кислый воздух спальни. Остатки тумана, пульсируя в голове, перебились раскатами далекого грома.
(«В ноябре? — успел призадуматься Роман Витальевич. — Видно, кому-то я очень не нравлюсь…»).
— ТЫ — РАЗВЕ — НЕ — ЗНАЛ — ЧТО — ДИМКА — ТВОЙ — СЫН?..
— Дура, какая я дура! — кричала Юлька. — Что я наделала! А Барбаросса уверял, что ты в курсе… Что я натворила!
Врываясь в разбитое зеркало ее тайны, во внутренностях замка заелозил ключ, и, попирая желтую дорожку прорезавшегося света, на пороге возникли двое. Разбрасывая Романа Витальевича и Юльку по разным полюсам, голос друга лег между ними.
— Его обувка, точно! А ты не верил. Я, главное, за пивом иду, а он шасть в подъезд. Нет, думаю, шалишь… развернулся и за тобой!
С комбинатом наперевес Роман Витальевич…