Дурная кровь

* * *
– Так, – устало говорит Лана. – Теперь мы точно заблудились.
– Я заберусь на гряду, – предлагаю я. – Рядом должно быть Пельгорское озеро.
От него до Шондоги – рукой подать.
– Ага… Ты лезь, а я посижу, – кивает подруга.
Я поднимаюсь на край каменистой осыпи, машу Лане рукой и углубляюсь в низкорослый ельник со следами пожара. Сразу же попадается здоровенная воронка. Края и дно её усыпаны слоем еловых игл и мелких сучьев. Наверняка от бомбы или крупнокалиберного снаряда, думаю я. Полно таких у в средней полосе, где шли затяжные бои…
.
Огибаю воронку по краю, целясь к навершию гряды. Какая-то паутинка высверкивает в районе колен – а ведь не сезон ей, запоздало спохватываюсь я, пауки давно на зимовке...
Пытаюсь перешагнуть, но блестящий волосок словно прилип к мокасину. Через мгновение земля за спиной встаёт дыбом, и на меня обрушивается страшный грохот. Должно быть, взрывом мины-растяжки меня поднимает ввысь, швыряет в воронку и сильно бьёт головой и плечами о плоское дно. Повезло, могло бы и в клочья разорвать… Я полностью вырубаюсь на какое-то время. Когда же вновь открываю глаза, выясняется, что я лежу навзничь, при этом не в силах пошевелиться, даже просто позвать на помощь. Здорово, видно, шваркнуло.
.
Между тем на краю воронки, в которую я свалился, начинает что-то происходить. Вытянув шею, я прислушиваюсь – разговаривают двое. Они подходят к самому краю ямы, и я могу как следует разглядеть их. Сзади идёт здоровенный, конопатый парняга с пышным чубом, вылезающим из-под залихватски заломленной кубанки. Он одет в просторный серый костюм и чёрную косоворотку, на рукаве – белая повязка.
Это что, полицай? Они кино снимают, а я вроде как на спецэффект напоролся?
Ох, сейчас я встану, устрою вам кино… но я по-прежнему недвижим.
.
Через плечо здоровяка перекинут узкий ремешок, на котором висит знакомый мне по военным фильмам трофейный «шмайсер». Дуло автомата смотрит в спину второму персонажу – тоже ражему и рыжему, но сильно постарше первого. Лицо пожилого мужчины, с крупными бровями и мясистым носом, хоть и заросло до бровей ржавой от седины щетиной, но заметно, что он сильно напуган. Пожилой связан ремнём по рукам, кистями вперёд. На плечах его болтается изодранная плащ-палатка, на голове чудом удерживается маленькая чёрная шапочка – кажется, её называют кипой?
Странная какая-то пара, изрядно смахивающая на галлюцинацию.
.
– Зачем мы пришли, Мотя? Чего вы хочете? Вы что, уже будете стрелять?! – страшно картавя, неожиданно тонким голосом спрашивает пожилой.
Оба персонажа либо не замечают меня, либо подчёркнуто игнорируют.
– У меня приказ, Юхим! – сухо бросает полицай. – Партизан твоих, крикуновцев, немцы у родника сейчас доколачивают… а ты, жидяра, как первый пленный, первым и на распыл пойдёшь… Чего тебя в Шондогу вести – зря только ноги топтать.
-- Опомнитесь, Мотя! – рыдающе говорит пленник, страдальчески заламывая связанные кисти рук. – Иохим Тиркельтауб вам не чужой! Спросите у себя: кто, в бытность вашу ещё младенцем, мильён раз брал на руки? И вам ответят – Иохим!
Целыми днями ты просиживал в цырульне, а разве кто-нибудь гнал? Сначала вы для меня стали Мотылёк-Мотя, а потом уже так звала вся деревня! А приказ – ну что приказ? Выпалите в воздух, всего делов… Я ведь только санитар, вы понимаете – ну какой из меня партизан?..
.
Ушам не могу поверить – что за идиотскую сцену они разыгрывают?! Для кого? Или меня контузило, и всё происходит где-то в мозгу?
Однако это безумие имеет свою систему… определённо, фраза из «Гамлета».
Значит, я всё же в своём уме. Но куда я попал?!
.
С тоской и равнодушием неподвижности я продолжаю следить за происходящим. Похоже, всё идёт там, где никто уже не может ничему помешать...
– А я говорю, сдохни! Мне за тебя, что ли, в петлю лезть? – нехотя отвечает полицай и передёргивает затвор. Мы с арестантом вздрагиваем.
– Я знаю, где ваша мать, Мотылёк! Она жива! Она не пришла в Воронихино, когда эсэсманы сожгли всех пленных в колхозном сарае… она на болотах, у Инютина! – хрипит арестант, озираясь и почти повиснув на конвоире.
– К леснику отправил? А ты мне не врёшь, жидяра? – дуло автомата опускается.
Арестант, как зачарованный, следит за его движением.
Я понемногу успокаиваюсь. Но не тут-то было…
.
– Чтобы я врал?! Ой-вей, Мотя-Мотеле… ты ж ничего, ни-че-го не знаешь! – арестант вскидывает голову, в его глазах появляется отблеск безумной надежды.
Рыжий полицай при слове «Мотеле» передёргивается всем телом, затем отшатывается, как от удара… Пленник, захваченный воспоминаниями, ничего не замечает.
– Ваша мама, Мотеле, в молодости была святая. И я любил её, как русские любят икону… Не Тимофей, который зимой на лесопилке помер… не он, я – ваш настоящий отец!
Да Вы не бойтесь – я ж никому! Мы только…
.
Короткая автоматная очередь разрывает лесную тишь. Из спины пожилого вылетают красные клочья. Он страшно изгибается, пытаясь ухватиться за ветки ели, но ноги не держат… завалившись на спину, он бесформенной кучей съезжает на дно воронки.
– Кто знает, Юхим, кто знает. От веку звали меня Матвей Погребняк, а не Мотэле Тиркельтауб! Пусть оно так и будет, – тихо, но отчётливо произносит полицай. – Так что – звиняй, собака…
Он сплёвывает и, повернувшись, исчезает в зарослях.
Я замираю, чувствуя, как по моему телу – по шее, по щекам, за шиворот – бегут и бегут ручейками обжигающие ручейки пролитой сыном крови Иохима…
.
– Серёжа, что с тобой, Серёжа?! Да очнись же! – Лана сильно разминает мне уши –: научил на свою голову… В промежутках она поливает меня водой из чайника, и мне отчего-то кажется, что брызжут на меня Ланины слёзы.
– Прекрати это… – с трудом говорю я, поворачиваюсь набок, и меня сильно рвёт.
Лана испуганно вскакивает. Когда у меня в глазах немного проясняется, я вижу за её спиной двух сельчан с плетёными кузовками. Ну вот, теперь до ночи успеем в Шондогу… Что же привиделось мне, лежавшему на дне воронки?..
.
Два месяца спустя, в разговоре по телефону со сторожихой нашей, бабой Маней, я вдруг слышу от неё:
– А дед Мотыль, Сергуня, взял на днях да и помер… Как жил бобылём, так им и преставился. Военком приезжал из района хоронить, да мы были с председателевой Зинкой – вот и все проводы. Военком на кладбище сказал: солдат великой войны – ну, в деревне-то про деда совсем другое гутарят. Злой он был, Мотыль, никого к себе не подпускал. Да ништо. Бог милостив – бывает, и злых призовёт к себе в царство небесное…