Семь

* * *
Ясное летнее утро смеялось и пело, как молодая цыганка.
В городе N второй час шёл еврейский погром. Ой, мамо-мамеле...
Йоська Рубик, чумазый лодырь и пройдисвет, если спросите у старого Менделе, а по общему мнению – остряк и задира, а ещё виртуоз водить по скрипочке смычком из конского волоса, весёлым июльским утром мчался на всех босых парусах по кривой и вихлястой Знаменской улочке, мощённой узкой серой брусчаткой.
.
Что вам сказать за Йоську? Ему неполных шестнадцать лет, бешеные кудри вразлёт, маслянистые миндалины глаз разделены скорбным еврейским носом. Ой-вей, а скрипочка Йоськи поёт, как ручная птица; а в папиной швальне темно, тепло, тесно и сыро – так сыро, что в самую пору выводить змеёнышей; а мамины руки вечно перемазаны тестом, но порхают себе, живут весёлой, затейливой суматохой; а в тёплом печном закутке ворчит, как загнанный леший, заросший мелкими седыми кудерьками маленький и грозный дед Менделе...
.
Следом за Йоськой, постепенно сгущаясь, подобно грозовой тени, неслась во весь дух стайка молодых кучеров и артельщиков, портовых амбалов и трактирных шулеров, модных приказчиков и просто маменькиных сынков. Овеянные чёрными лаковыми крылами «Союза архангела Михаила», они, словно пригоршнями, разбрасывали по сонной Знаменке перестук литых подковок на смазных сапогах. В крепчайший аромат креозота и дёгтя вплетался густой, плотный запах казённой сивухи.
.
Когда обе створки входных дверей Рубиков упали, громилы услышали залп отборной дедовой матерщины. Рыжий Трохым... вы не знаете Трохыма? ну тот, что провизор в угловой аптеке Марека Либиха. Ловким броском кистеня в висок Трохым раз и навсегда отрешил старого Менделе от философских дум и сомнений. Йоська выскочил из горницы на заполошный крик матери, поёжился от звона разбиваемых стёкол и замер, в минуту оценив все причины и следствия. Рука его скользнула в единственный карман домотканых порток и выхватила утаённую от матери свинчатку. Последовал ещё один скрипучий поворот обруча Фортуны, и сражённый Давидом рыжий Голиаф выдул розовый пузырь бывшей уже конопатой своей переносицей… дивясь и ужасаясь, Трохым обвёл взглядом окружающих и рухнул на глинобитный пол. Онемевшие на миг погромщики с воем кинулись к Йоське... он по-кошачьи извернулся в их руках и растаял в зазубренном оконном проёме.
.
Кончалась вихлястая Знаменка, а спасения не было. Йоська миновал уже второй, седьмой, пятнадцатый двор... Смахивая на бегу слёзы, он вдруг припомнил, как ещё час назад хвастал деду своим умением считать до двадцати.
Пошто босяку такая роскошь, восхищённо бормотал дед, ён же таки не Ротшильд!..
.
Впереди и по бокам было заперто всё - даже форточки, даже вонючие сортиры на задворках. Внезапно в одном из дверных проёмов раскроилась узкая щель с колеблющейся за ней тенью свечного огарка. Йоська, не раздумывая, перемахнул утлый заборчик, затем единым махом пролетел по каменным, вросшим в землю и оттого зеленоватым ступенькам, лихо отсчитав босыми пятками: раз-два-три... семь!
Ровно семь – это же любимое Йоськино число!
.
Сердце в нём рвалось и пело, как зяблик, отпущенный на свободу. Бог даст, я вернусь, мамо! Молись, мамеле, за счастливую еврейскую седьмицу! Зажги семисвечник, и да пошлёт нам Яхве-Иегова спасение и защиту... Зарывшись в груду тряпья, сложенную в углу прихожей, Йоська подтянул колени к подбородку и затаился. Эх, нужно бы, ещё как нужно по-маленькому, и нос чешется, страшное дело. Эх, деда-деда...
Ой, мамо-мамеле...
.
Протопай черносотенцы ещё сотню шагов до скончания Знаменки, до самой её закраины, и кто знает, сколько бы пела божественная скрипка.
Но взошла уже звезда над Вифлеемом, и не рождать ей больше пророков.
Грудной женский голос с подвизгом, как будто лающей болонке с размаху отдавили лапу, ворвался в потную, пьяную от вина и крови толпу: эй вы, олухи царя небесного!
Не провороньте жидёныша, к Панасюкам спрыгнул...
.
Его долго били, затем выволокли за ноги обратно, в сияние солнечной тишины. Тело с минуту цеплялось за жизнь. Вот, волочась и мотая слипшимися от крови кудрями, голова проехалась и по ступенькам. Угасающим сознанием, дробившимся от стреляющей боли в затылке, Йоська привычно отсчитал: раз, два, три... семь. Пробил час, пропели трубы горних ангелов, и наступило время разбрасывать камни.
Последние камни смерти.