Автобиография - Никита Янев

20 лет я этим занимаюсь, стихи, элегии, оды, эссе, статьи, трактаты, рассказы, повести, романы. Первые 10 лет я не пытался даже что-то напечатать, потому что считал, что ещё «не стал большим», как говорил индеец Швабра у Кена Кизи в «Кукушке». Но дело не только в этом. Главное в традиции страны. Три поколения она жила литературой, которой не было на свете. Литература была род церкви. Можно даже сказать, что она победила церковь, потому что церковь была корыстна, она сотрудничала с властью. Нельзя сказать, что эта аскетическая традиция мне не подходит. Нельзя сказать, что она меня не убила. Наверное, я к ней был подготовлен от папы и мамы. Мама, завет 33 русских поколений, 30 лет смотреть в одну точку, стоило или не стоило рождаться. Папа, который с византийским царём Александром Македонским перепутал несчастье и счастье. Москва, в которой я надёжно на 20 лет от себя самого укрылся, услышав аканье которой, понимаешь, почему русские дошли до Канады.
Что дальше? На деньги покойницы мамы я издал книгу, и все сказали, что я автор, книга продалася. Толстые журналы делают вид, что они неживые, им так прожить способней, а везде по миру открываются русскоязычные журналы. В деревню Млыны на границе трёх областей, Тверской, Псковской и Смоленской, глухой медвежий угол, где живут медведи, гиппопотамы, слоны, рыси, ангелы, драконы, носороги, коровы и маленькое животное, счастье, местный пастух, алкоголик, бомж, романист. И семья Меннезингеров на лето из Австралии приезжает, хоть каждый раз после перелёта у Меннезингера микроинсульт, потому что концы какие. Соловки, остров, где наши дедушки наших дедушек скучали расстреливать, привязывали бирку к ноге, умрёт и так, и он начинал светиться, а наши дети говорят, нас прёт от Соловков. Шведские, французские, испанские, датские, американские, итальянские, немецкие, японские канадские туристы снимают на мультимедиааппаратуру помойку и лица местных бомжей, потому что это не стиль фэнтэзи, а богословская правда жизни, если ты хочешь всё приобрести, умей всё потерять. Что дальше?
По Ярославке соль земли русской, гастарбайтен из ближнего зарубежья Платон Каратаев в «КАМАЗе», Родион Романович Раскольников, урка, менеджер по доставкам, в «Газели», Павел Иванович Чичиков, мёртвая душа, новый русский, директор фармацевтической фирмы «Щит отечества» в «Джипе», несутся. Им навстречу за рулём рефрижератора «Вольво», до верху набитого водкой «Путинкой» сиреневый оранжевый закат рыло в рыло. В кабаке Ланцелот и дракон, которые век квасят, дракон стучит лапой по стойке, залитой пивом и чем-то клейким, «да как она смела, ведь я её и так и так имел». Ланцелот, поигрывая трицепсами на затылке, «тусовка видит тусовку, а нетусовку она не видит, то же самое с нетусовкой». Принцесса видит любимый народ. И тут у Ланцелота у самого с пива начинается истерика. А народ, а что народ, народ таких принцесс сто миллионов семь нарожать может, лишь бы уровень жизни был достойный. «Во всяком случае, на год они от тебя откупились, Бонифаций». Земля уже поседела, а они всё квасят. Дракон всё так же вылезает из одежды, что он её ненавидит, а она его даже не видит, хоть от неё даже скелета не осталось. Ланцелот плачет, «Бонифаций, понимаешь ты хоть что-то в этом дерьме, почему каждый раз вешается Иуда, а потом воскресает Спаситель»? Дракон сразу остывает, «ну ты даёшь, Ваня, мы это на УПК проходили». Иуда понял, что он ему брат, а он ему не брат. «Брат, брат», кричит Ланцелот дракону и лезет целоваться. Тот брезгливо отодвигается, достаёт дезодорант-гель «Санокс», говорит, «ну что, ещё по паре и на войну»? На горе стоит принцесса с поднявшимся животом, до которой ни тот, ни другой не докоснулись, на небе одна звезда, самолёт из Шереметьева в Канберру.