Гвоздь и молот

История с гвоздём произошла со мной в армии. В мою непродолжительную санитарную бытность.
В тот день санитар Павлуша работал, как вол. На его рабочем месте случился аврал. Да-да, и в моргах случаются авралы...
Когда я вошёл, он орудовал кривой иглой и суровой нитью, матерно сетуя на чудовищную занятость и плотность графика.
А затем без перехода, попросил меня об одолжении.
- Там новопреставленный, - хрипло проговорил Павлуша, указывая глазами на ведущую в холл дверь. – Я его, как бы, уже сготовил. Осталось только фуражку прибить… Вон ту, на столе.
И я, переведя взгляд, увидел парадно-лётную фуражку, с голубым околышем и золотыми, расправленными крылышками.
- Будь добр, прибей и пусть забирают… – полу приказал, полу попросил меня Павлуша. И я лишь уточнил:
- Кто – забирают? Родственники?
- Угу, – кивнул он.
- А прибить что, фуражку?
- Ага.
- А чем?
- Там возьми, – качнул он небритым подбородком в направлении настенной полки, на которой обнаружился молоток и картонная пачка гвоздей.

Прибить фуражку, означало, прибить фуражку. Ни более, ни менее. После всего виденного мною в стенах этого заведения, ничего странного в подобном распоряжении, я не узрел. Всего лишь ещё один штрих к общей сюрреалистичной картине этого уродливо искажённого мироздания.
Рассудив так, я вышел за дверь, откинул тяжёлые, бархатные гардины, и, очутившись в холле, будто провалился в страшный сон.
Вокруг меня толпились люди… Траурная масса с венками… На солнце сверкали медные трубы похоронного оркестра… За оградой стоял, увешанный венками автобус… А посреди холла на козлах возвышался, обитый чёрной материей, гроб - с пронзительно белым нутром и сахарной подушкой.
В нём и покоился виновник печального события - полковник авиации в отставке. Теперь уже в окончательной.

Павлуша знал своё дело твёрдо, и водку пил вполне заслуженно. Новопреставленный выглядел прекрасно. Ярко розовый румянец напомаженных щёк, буквально кричал об отменном здоровье усопшего. Аккуратно причёсанные седые пряди отсвечивали тусклым серебром. Широкие плечи парадного мундира тонули в белоснежном атласе.

Вокруг гроба в скорбном молчании стояли ближайшие родственники покойного: безутешная старушка; полная женщина лет сорока; внук-подросток; и высокий мужчина в строгом твидовом костюме.
В двух шагах от них, прислонённая к стене, громоздилась крышка - бордовая с двумя атласными лентами смоляного оттенка.   
Всё это в один миг бросилось мне в глаза, окатило волной и, смешавшись с пылью градин, заставило задохнуться.

Публичные выступления, вообще-то, не мой конёк. Солировать я никогда не любил, избегая даже коротких реприз в школьных мероприятиях. А тут… тут мне предстояло нечто невообразимое.
А именно, на глазах изумлённой публики прошествовать к отставному полковнику… Мягко, но настойчиво отстранить скорбящих… И тупыми ударами молотка…
Я даже додумать это был не в силах.

Мне стало дурно. Накатила предобморочная слабость. А перед глазами поплыли какие-то омерзительные видения. И даже, кажется, послышался шёпот.
Мне казалось, что все смотрят исключительно на меня, и шепчутся обо мне…
И всё же, переборов себя, я тронулся с места. Словно ступая по облакам, обошёл на ватных ногах скорбящих, замер в изголовье и, ещё раз оглядев умиротворённого лежащего покойника, вдруг остро ему позавидовал.
В парафиновом лице отставного лётчика было столько упоительного спокойствия, столько безмятежности, что его с лихвой хватило бы на всех здесь присутствующих, включая меня и санитара Павлушу.

Разглядывая, плотно утопленную в подушку седую голову, я на миг подумал, что фуражку можно было бы и не прибивать, а лишь глубоко насадить. Однако, вручённый опытным Павлушей, молоток в моей руке пульсировал. Фуражка дрожала. А гвоздь прожигал в ладони дыру...

Камертонным гулом в ушах звенели секунды, а я всё стоял и стоял, вперев окаменелый взор в бескровное лицо полковника авиации, и больше всего на свете страшился, что ко мне сейчас обратятся с вопросом.
Например: «Что вы собираетесь делать?».
Ответ на такой вопрос я бы сформулировать не смог.
«А, действительно, - думалось мне, - что я, вообще, здесь делаю?.. Боже, что я здесь делаю?!.. Какое всё это имеет отношение ко мне?!!»

В общем, я запаниковал.
Кровь горячей волной ударила в лицо. Я поднял глаза, встретился с вопросительным взглядом широколицего гражданина в твидовом костюме и, не выдержав натиска его глаз, совершил несколько рыбьих движений губами. После чего, втянув голову в плечи, практически бегом ретировался в прозекторскую.

- Я не смог! – бормотал я, стоя перед Павлушей, покаянно опустив голову. – Я не смог! Там его дети… Там… В общем, я не могу!
Санитар с минуту молча разглядывал меня, как какую-нибудь диковинную букашку. Затем, не произнеся ни слова, а лишь проскрежетав зубами, швырнул инструменты в сверкающий матовым блеском лоток. Сорвал с себя замызганный, клеёнчатый фартук. Стянул резиновые перчатки. Снял халат. Наскоро обмыл руки под краном. И, вытерев их рваным полотенцем, грубо вырвал из моих рук молоток и фуражку.
- Гвоздь!! – процедил Павлуша. - Дай мне гвоздь!!!
И когда я повиновался, широкими, твёрдыми шагами отставного мичмана, вышел в холл и прямиком направился в сторону усопшего.

Затаив дыхание, я следил за ним из-за гардин.
И о чудо!.. Проследовав мимо гроба, Павлуша приблизился к крышке. С одного удара всадил в неё гвоздь - на половину его длины. Аккуратно, почти бережно водрузил на него фуражку. И, развернувшись, буркнул притихшим родственникам:
- Забирайте.
После чего, едва не сбив меня с ног, ввалился обратно в мертвецкую.

И за дверями началось движение…
Послышались глухие шарканья, скрипы половиц. Зазвучали медные хрипы траурной музыки, перемежающиеся женскими горестными причитаниями. И автобус за оградой взревел двигателем.