Слава, самый буржуазный роман о современной литературе

Дмитрий Алексеев, Екатерина Афонченкова

Самый буржуазный роман о современной литературе.
«Слава»
Глава первая.
«Возрождение»

1. Везение
Была зима. Ранним утром, в начале восьмого в маленькой квартире на севере Москвы проснулся человек. Он открыл глаза и увидел, как на шторе, освещенной с улицы мягким и матовым светом фонаря, просвечивает контур дерева с плотно облепленными снегом ветками и обрезанным подоконником четким и черным стволом.
В комнате было темно, тяжелый воздух при каждом вздохе оставлял во рту неприятный привкус потного, находившегося несколько суток подряд в замкнутом помещении здорового мужского тела. Человек лежал, вытянув ноги и вспоминая, в каком именно возрасте у него родилось убеждение, что если, проснувшись утром тут же не встать, то день буден прожит без всякого смысла. Вспомнил, что так говорила его бабушка, когда ему, Диме Афанасьеву не было и семи. Затем рывком сел на кровати, скинул ноги на пол и стукнул крупным средним пальцем правой руки по клавише будильника, который вот-вот должен был прозвонить.
На улице шел крупный снег, слабый ветер отгонял его вдоль по улице, фонари светили ему вдаль, отчего казалось, что все в городе подчиняется четким и единым законам, нарушить которые не под силу никакой стихии. Афанасьев открыл окно, высунул голову на улицу и набрал полные легкие чистого морозного воздуха.
Подниматься в столь раннее время доводилось Афанасьеву не часто. Обычно он вставал около одиннадцати, неторопливо умывался, совершал крупные вздохи, высунув из окна голову. Делал зарядку, кипятя в кастрюле розовые и румяные молочные сосиски. А, окончив физкультурные упражнения, рассматривал, как чаинки веселятся в прозрачном стеклянном чайнике.
Афанасьев всегда старался заваривать чай по уму. Для этого он наливал кипяток в несколько кружек, выстроенных на подоконнике в ряд, ошпарив чайник, сливал в раковину воду. Всыпал чай, заливал его подстывшей кипяченой водой из кружек с подоконника, закрывал чайник коричневой пластмассовой крышечкой и укутывал сверху вафельным полотенцем. Затем ставил объект изучения на подоконник, сам садился на корточках на пол и на просвет разглядывал, что происходит внутри.
Поначалу в стеклянном сосуде не было заметно ничего интересного. Набухшая масса вяло лежала на поверхности жидкости. Отдельные чаинки скучно опускались вниз и в течение нескольких минут покрывали дно плотным покровом, напоминающим пространство далекой неведомой планеты. Формирование чайной планеты заканчивалось. На мгновение жизнь в чайнике затихала. Потом словно вдруг что-то просыпалось на шоколадных просторах. Почву искажали судороги. Отдельные чаинки по спиралевидной поднимались к поверхности жидкости. Постепенно их количество увеличивалось. По сосредоточившейся на дне чайника массе проходили волны, вздымались бугры, кое-где извергались вулканы. И… чайная планета взрывалась, выволакивая все свое содержимое на поверхность жидкости. Начиналась чайная феерия. Чаинки кружились, вращались буравчиками, врезались друг в друга, отскакивали. Чайная жизнь бурлила, скрывавшиеся ранее в сухой легкой чайной пыли силы, вырывались, чтобы спустя каких-нибудь пару минут вновь утихнуть, отдав все ценное человеку. Когда чаинки опускались вторично, чайный спектакль прекращался. Повторное путешествие на поверхность удавалось совершить лишь единицам. Напиток был готов.
На чайных церемониях, на которых Афанасьеву приходилось присутствовать, каждое мгновение имело свое определенное название – жемчужные нити, полет дракона – но все это было искусственным и не отражало истинной чайной жизни. Афанасьеву не нравились переводные по подстрочнику названия, отдающие пустой ничего не значащей псевдомистической болтовней и только увеличивающие продажи чайного товара. Он просто любил наблюдать за жизнью чайной планеты.
Но в то зимнее утро времени на неторопливую жизнь не было. Афанасьев успел лишь два раза вздохнуть в приоткрытое окно, семнадцать раз присесть, семнадцать – растянуть синего резинового осьминога, и надо было идти завтракать. Прожевав два бутерброда с сыром и, запив все это вчерашним чаем, он стал одеваться.
Афанасьев спешил на интервью.
Несколько месяцев назад Афанасьеву очень повезло – он устроился на вакансию редактора в одно из самых успешных российских периодических изданий – журнал «Литературные ведомости». Писать приходилось много – у Афанасьева были четыре постоянные рубрики, зато зарплата высокая, да и график свободный. А сидеть в редакции, участвовать во всех этих мадридских домах с корреспондентами, секретаршами, менеджерами по рекламе, верстальщиками, курьерами, коммерческими директорами, охранниками, водителями и бухгалтерами он очень не любил.
В то утро Афанасьев спешил на встречу с популярным писателем Игорем Крулевым, комментарии которого были необходимы для обзорной статьи в рубрику «Тема номера».
Быстро одевшись и взяв в руку дипломат, Афанасьев пробежал вдоль детских садов, издательств и магазинов косметики и вошел в метро.

2. Денег хочется
Литературный салон «Дежавю», принадлежавший президенту Федерации прозаиков и поэтов, писателю Крулеву Игорю Константиновичу, был одним из самых известных в Москве. Он находился по соседству с галереей английских интерьеров и кинотеатром, в здании не то бывшей мануфактуры, не то типографии или, может быть, даже института. Одним словом, в сером промышленного вида девятиэтажном доме, с обилием огромных стеклянных окон и какими-то антеннами на крыше.
Сам Игорь Константинович Крулев был не самым успешным литератором этого города, но имел достаточный авторитет, чтобы занимать почетное кресло президента ФПиПа. Помимо нескольких небольших произведений, он являлся автором двух крупных романов, вышедших общим тиражом под миллион экземпляров. Конечно, это цифра была небольшой в сравнении с тиражами Аркадия Мельникова, Олега Елистратова, Ярополка Ращупкина-Прово, Темирхана Осалиева или основателя современной европейской школы Белки Крафт, но достаточно весомой в среде литераторов.
Афанасьев симпатизировал Крулеву. Владелец «Дежавю» отличался ото всех литераторов, с которыми журналисту приходилось встречаться. Он был приветлив, разговорчив, пунктуален и, что самое располагающее – не выражал свои амбиции пустым бахвальством и хвастовством, как делали многие его коллеги. Крулев имел много друзей и хороших знакомых, что можно было встретить в литературном мире не часто, и пользовался авторитетом у большинства своих коллег, что также являлось скорее исключением. Единственно, что удивляло Афанасьева, так это манера, с которой Крулев одевался.
Все литераторы, которых приходилось видеть Афанасьеву, принадлежали к двум категориям. Первые представляли собой модных повес в востроносых итальянских сапожках или высоких кедах из кожи «под питона», рваненьких джинсиках, классических двубортных приталенных пиджаках с большими металлическими часами и толстыми перьевыми ручками, стоящими, как трехкомнатная квартира в центре Москвы. Принадлежавшие ко второй категории всегда имели серьезный вид, костюм трех традиционных классических цветов – черного, серого и синего, часы и ручки такой же стоимости, как и первые, но золотые и на вид скромные, нередко носили безукоризненные и в то же время неестественно чудовищные парики-накладки на манер Иосифа Давидовича Кобзона.
Крулев же все время одевался в какой-то мятый костюм, странные, неестественных цветов рубашки без галстука, часов вообще не носил, а ручкой пользовался простой – пластмассовым CHIC, продающимся в любой палатке Союзпечати. К тому же писатель обычно засовывал свой мобильный телефон, который болтался на трехцветной спортивной ленте на шее, в нагрудный карман пиджака. Карман отвисал, а яркая ленточка делала Игоря Константиновича похожим на спортивного тренера.
Однако для того чтобы у читателей, не имеющих отношения к издательскому делу, не возникало лишних вопросов по поводу жизни популярных писателей, поэтов и критиков, нам придется остановиться подробнее на некоторых основных моментах литературного мира, в общем, и особенностях жизни Дмитрия Афанасьева – в частности.
Во-первых, журнал «Литературные ведомости», где работал Дмитрий, являлся профессиональным периодическим изданием литературного мира. Журнал был ежемесячным и выходил общим тиражом восемнадцать с половиной тысяч экземпляров. Это было далеко не единственное отраслевое средство массовой информации, но одно из самых крупных. Основными конкурентами журнала, где работал Дмитрий Афанасьев, являлись: «Литератор», «Мой бизнес – Литература» и «Популярная литература». Также на российском литературном рынке существовали газеты: «Путь литературы», «Книжный бизнес» и «Слово о литературе». Были и электронные СМИ: сhitaj.ru, slovo.ru, kupiknigu.ru.
«Литературные ведомости» позиционировали себя в качестве «Всероссийского журнала для профессионалов индустрии литературы». По крайней мере, именно так было написано на его обложке. Это издание рассказывало о судьбах популярных писателей и поэтов, живших в разное время, содержало основные новости издательского бизнеса, информацию о наиболее успешных книгах и издательских домах, интервью с литераторами, списки самых модных сюжетов произведений и наиболее распространенных литературных приемов и другие полезные для профессиональных литераторов сведения. В общем, отражало основные тенденции развития всех сегментов российского литературного рынка: большой литературы, поэзии и прозы среднего ценового уровня и тиражных произведений.
Если уж речь зашла о современном мире литературы, нельзя не упомянуть, что этот перспективный с точки зрение вложения инвестиций и кадрового потенциала бизнес был одним из самых рентабельных. Читали все. Тираж в пятьдесят тысяч экземпляров считался уместным только для книги начинающего писателя. Каждый маломальский представитель среднего класса считал своим долгом коллекционировать книжные новинки, владеть библиотекой и посещать литературные вечеринки. Даже при существующих в Москве высоких ценах на недвижимость литературный салон мог приносить своим учредителям приличный доход. Самые успешные рестораны, клубы, развлекательные центры, галереи и кинотеатры могли позавидовать посещаемости литературных салонов, библиотек, творческих клубов, не говоря об авторских семинарах известных литераторов.
Отечественный литературный рынок обеспечивал поступления в бюджет страны сопоставимые с другими крупнейшими отраслями экономики. А рассвет индустрии литературы позволял делать деньги практически из воздуха. Например, можно было «договориться» с чиновниками Министерства образования и открыть платные курсы ускоренного обучения поэтов и прозаиков. Все студенты таких курсов понимали, что знаний они не получат, но государственный диплом гарантировал трудоустройство в книжные издательства, литературные салоны и типографии. Если средства и связи позволяли, можно было пойти еще дальше – организовать литературную премию и под лозунгами о подъеме отечественной литературы, о роли русского слова в истории мировой прозы и другими громкими и зачастую ничего не значащими словами, награждать лучших прозаиков, поэтов, эссеистов, новеллистов, публицистов, хроникеров, да и кого угодно.
Смысла в этом нет только на первый взгляд. На самом деле за всеми этими нелепыми лозунгами скрывается политика, непередаваемая в двух словах, и довольно трезвый расчет, который объясняется очень просто. Сначала организаторы премии делали интересное мероприятие – красивый зал, обилие цветов, официанты, закуски, шампанское, светские разговоры, много красивых женщин. На мероприятие приглашались известные литераторы, представители прессы. Затем проходило награждение победителей. Лауреатами становятся… Становятся… Кто бы вы думали? За лучшее юмористическое прозаическое произведение и поэму года – Мельников. За лучший роман – Елистратов. За лучший тиражный детектив, написанный в манере русской классики и способствующий возрождению отечественной интеллигенции, нравственности, культуры и духовности – Ращупкин-Прово. За издание года – Осалиев. И за лучшую новеллу – Крулев. Опять цветы и шампанское, все довольны, зал рукоплещет, в вечерних новостях – довольные лица присутствующих.
Теперь организаторам остается выждать немного времени, и можно давать премии за деньги. Как? Да очень просто. Кто не хочет, чтобы его напечатали в хорошем издательстве тиражом в двести тысяч, на хорошей бумаге, да еще и с вощеной суперобложкой в придачу. А, как известно, лауреатов премии печатают намного охотнее. Хочешь диплом – давай деньги. Тысяч двадцать, ну тридцать, от силы – пятьдесят.
Кривятся. Но дают. Дипломы на стену вешают, золотые перья и пенсилы на подставках водружают на стол, за которым садятся сами и приглашают фотографов делать рекламные фотографии.
Да, вы абсолютно правы, рано или поздно все это откроется. Все заговорят, полетят гневные обличительные фразы, мужчины у гардеробов будут произносить непроизносимое и курить сигары, женщины – ругаться в литературных салонах и пить коньяк. Тогда придет время новой премии, которую тут же откроет какой-нибудь плюгавенький французик в недорогом итальянском костюмчике и с запахом изо рта.
Но мы отвлекаемся. Афанасьев прошел парадным входом литературного салона «Дежавю», поприветствовал знакомого метрдотеля кивком головы, от чего тот приветливо затрясся и завихлялся в разные стороны на манер сердобольной, сентиментальной и патриотично настроенной старушонки, услышавшей доброе слово от подвыпившего генерала, вышедшего из соседней квартиры.
– А Игорь Константинович ждут уж вас, – выговорил метрдотель и, судя по лицу, остался доволен рожденной фразой.
– Спасибо.
Афанасьев остановился у зеркала, поставил на специальный столик свой дипломат и начал неспешно раздеваться. Освободившись от шарфа и пальто, и скинув все это на руки подоспевшему сотруднику гардероба, он посмотрел в зеркало, взял дипломат и прошел во внутренний зал.

3. Новое понимание
Афанасьев наклонился и, достав из стоявшего на полу дипломата записную книжку, положил ее на стол. Потом он опять наклонился и достал из дипломата ручку. Крулев проводил ручку глазами. Журналист опять наклонился, и на столе появился серый большой диктофон. Литератор улыбнулся. Афанасьев подумал, что Крулев угадывает, что именно появится на столе в следующий раз, это и вызывает улыбку. Тогда он опять нагнулся и достал из дипломата мобильный телефон. Крулев позвал официанта.
– Тема моей статьи – отечественный литературный рынок и перспективы его развития в ближайшие годы, – произнес Афанасьев.
– Думаю, что говорить о том, что произошло после крушения старой эпохи не стоит, – сказал Крулев. – Время, так называемой «советской литературы» безусловно, прошло. Институт ценностей, созданных чиновниками коммунистической страны, развалился сам собой. Естественно, что в Советском Союзе было немало полезных и немаловажных вещей. Глупо не использовать этот опыт. Это в конце девяностых нам казалось, что все это не имеет никакого смысла. Организация сообществ на основании профессиональных интересов, технология сохранения культурных ценностей, наконец, идеология… Вот сейчас партия взяла курс на качественное повышение культуры нашего населения…
Афанасьев все это уже слышал не один десяток раз, но не мог остановить Крулева. Журналист грустно смотрел, как именитый писатель блуждал вокруг темы его статьи. Подошел официант.
– Мне кофе и что-нибудь такое легкое, перекусить, – сказал Крулев.
Официант вдумчиво заглянул в глаза Афанасьева.
– Двойной эспрессо.
– Так, значит, на чем я остановился? – Сказал Крулев. – Последние годы экономическое развитие нашей страны вывело всех нас на новый, заметьте, качественно новый, уровень. Если еще двадцать лет назад больше половины населения страны было за порогом бедности, то сейчас минимальный размер оплаты труда в России выше, чем хорошая зарплата во многих развитых странах. Я человек сторонний от политики, но даже я считаю это безусловной заслугой партии и президента. Но экономическое русское чудо до сих пор не дает покоя многим странам. Практически по пятам за нами следует Голландия, Япония, Индия.
– Как вы считаете, что произойдет со всеми сегментами отечественной литературы в ближайшие пять-семь лет, – попытался приблизить литератора к теме интервью Дмитрий.
Но Крулева было не так просто сбить с толку. Не заметив вопроса, он продолжал:
– Говорить о развитии литературы без четкого знания общих тенденций развития цивилизации невозможно. К сожалению или к счастью, все мы винтики в машине под названием «историческая закономерность». Кто знает, не было бы войны 1812 года – увидел бы свет великого писателя Льва Толстова. Я не готов сейчас обсуждать все существующие связи между историей и художественной литературой (это одна из постоянных тем моих семинаров, которые я организовал при ФПиПе), поэтому вернусь к сегодняшним дням. В самом начале возрождения современной России, т.е. около двадцати лет назад, все помыслы каждого жителя страны были направлены на выживание в бытийном смысле. Духовный аспект человеческой жизни был полностью проигнорирован физическим состоянием этих людей. Фактически выживали сильнейшие и тупейшие – менеджеры по продажам, автослесари, все эти ужасные охранники, продавщицы магазинов косметики и обуви. Перечислять можно до бесконечности. Лучшие ученые, писатели, поэты, художники, архитекторы, инженеры уезжали за рубеж (откуда они через несколько лет возвращались), учились на кратких компьютерных курсах, осваивались там, находили работу. Утечка мозгов – это историческая закономерность. Без финансовой платформы невозможно духовное и культурное развитие нации…
Афанасьев смотрел в окно, как две девушки, одетые в короткие похожие юбочки и синие майки прогуливали вдоль пруда жирного минипига. Маленькие свиньи давно вышли из моды, но девушки так призывно нагибались, когда поправляли сбившиеся солнцезащитные очки животного, что молодой человек просто не мог оторваться.
– Сейчас все изменилось. Вырос уровень жизни, золотовалютный резерв страны увеличился, мы привыкли к словосочетанию «префицит бюджета». Тогда партия направила все внутренние силы страны на увеличение культурного запаса. Стали перекупать известных научных деятелей, открылись многочисленные научные центры, институты, были организованы сотни, тысячи грантов, на которые присылаются заявки со всего света. И вот, в один прекрасный момент властьимущая прослойка осознала, что предназначение лучших граждан этой страны – искусство. Да, нам, творцам слова немного повезло. Президент в детстве занимался в кружке юного писателя, он, как всем известно, и сейчас пишет прозу. Я не готов сейчас обсуждать всего, что делает наш президент, но уже то, что он пишет в твердой, реалистической манере, лично у меня вызывает уважение. Итак, сначала все мы испытали, я не побоюсь этого слова, головокружение от успехов. Вернулась эпоха, которой нам так сильно не хватало. Появилось обилие культурных центров. Каждый желающий мог стать поэтом в считанные дни, например, окончив двухмесячные курсы. Что примечательно, на эти курсы стали ходить не только ради обещанного последующего трудоустройства. Многие состоятельные люди стали посещать курсы не для того, чтобы получить работу. Заниматься литературой стало модно. Издательств стало больше, чем кондитерских и парикмахерских вместе взятых. Разве не здорово? Но мы сделали неправильные выводы. Как каждый человек, переживший голод, старается запихать в себя все, что под руку попадется, так и мы. Наоткрывали этих безвкусных салонов, потратили уйму денег на возрождение буржуазных и зачастую вульгарных стилей. Короче промеценатствовали, пропокровительствовали. Но я не думаю, что это продлится долго.
Афанасьев оживился. Крулев высморкался, запихал скомканный платок в правый карман пиджака и продолжил:
– Я всегда говорил, что для того, чтобы создать хорошее литературное произведение, нет надобности приобретать стол из эбенового дерева, бука, граба, японской вишни с собственными золотыми инициалами. Достаточно просто сесть и взять в руки любую, первую попавшуюся ручку. Я вот пользуюсь одноразовыми дешевыми ручками, и это нисколько не влияет на качество моих произведений.
Афанасьев стал пытаться вспомнить, присутствует ли реклама компании CHIC на страницах его журнала.
– Время пафоса прошло, – подытожил Крулев. – Литература – это не средство для самоутверждения и не мимолетная мода. Развитие литературы в России отражает все процессы, существующие в обществе. Если прошедшие годы ознаменовали собой количественный прирост литературных произведений, то будущие пройдут под знаком борьбы за качество.

4. Рассосись
Ночью Афанасьев расшифровывал кассету с интервью, печатал, на утро старался дозвониться до Крулева, чтобы утвердить текст у него, но тот все время был вне зоны досягаемости. Текст интервью с литератором был готов, времени до верстки оставалось совсем мало, а надо было еще отослать его корректору.
 – Давай, сука жирная, – шептал Дмитрий в ответ оператору роботу. – Давай, гнида.
Наконец, Крулев появился. Естественно, интернет у него вышел из строя, пришлось договариваться о встрече. Решили в четыре. Журналист посмотрел на часы. Два. Афанасьев вытащил свои длинные полные руки из свитера домашней грубой вязки, не снимая брюк, лег на кровать и тут же уснул. Проснулся в три.
В «Дежавю» было тихо и пустынно. Метрдотель проводил Афанасьева к его любимому столику – у самой витрины, откуда открывался прекрасный вид на пруды, а прохожие окидывали сидящего за столиком завистливыми взглядами. Просил подождать.
Афанасьев достал из дипломата журнал «Литературные ведомости» и стал читать свои собственные статьи в поисках допущенных ошибок.
Спустя несколько минут в зал ворвались двое. Высокий, сухопарый и в то же время очень подвижный молодой человек и грузный седой пожилой мужчина невысокого роста. Афанасьев не знал вошедших, но по их движениям понял, что те здесь частые гости. Парочка уселась за столик напротив. Стали обсуждать какие-то свои проблемы, пить кофе, вино, смеяться и непрерывно курить.
– Ну, что, Тит Агеевич, анекдот будешь слушать? – спросил молодой своего спутника.
– Ну, давай.
– Дети прибегают домой все в слезах. Мама спрашивает, что случилось? Да вот, говорят, к нам подошел на улице дядя и спросил – хотите, я познакомлю вас с Микки-Маусом? Когда мы согласились, дядя повел нас к себе домой. Привел к себе в квартиру, посадил на диван, включил видеомагнитофон, а сам сказал, что скоро к нам придет Микки-Маус, и пошел в другую комнату. А что по телевизору показывали? Да, там сначала два спортсмена боролись, потом к ним третий пришел, и они втроем боролись. А потом что? А потом дядя пришел весь бледный и сказал: «Похоже, я не смогу показать вам Микки-Мауса сегодня, по-моему, он умер».
– Ха-ха-ха, – закатился толстяк.
– Хи-хи-хи, – молодой закрыл свое лицо руками, пальцами размазывая слезы.
В зал влетел Крулев. Писатель извинился перед всеми за опоздание, попросил Афанасьева подождать еще, а сам подсел к парочке.
– Я вот тут написал одно произведение, но думаю издать его под псевдонимом, – сказал Крулев. – Оно… Ну, как бы…
– Хреновое, и его читать никто не станет! – Молодой и пожилой громко засмеялись.
Крулев не обиделся:
– Просто я обычно придерживаюсь традиций русской классической прозы, а тут вот написал, используя ритм. Ритмизованная проза, как у Белого, там… С несколькими издательскими домами переговоры веду, но предлагают довольно мало. Как издать?
Молодой человек сквозь смех сказал:
– Всяким там евреям я концепции организации бизнеса дарить не собираюсь. Ты бренд или не бренд сам по себе?
– Ну, конечно же, бренд.
– Тогда и подпиши книгу своим настоящим именем.
Пожилой человек задел стакан вина локтем, и тот опрокинулся на стол. Крулев отскочил, но на его правой штанине растекалось темное пятно.
– Да ничего, ничего, – растирал пятно салфеткой Крулев.
– Ну, прости, – зашептал толстяк, – что-то я совсем в последнее время… Старею, наверное.
Прибежал испуганный официант с полотенцем. Мокрую штанину Крулева обтерли, посыпали солью. Но на этом кулуарное совещание литераторов закончилось. Молодому человеку кто-то позвонил по мобильному телефону, и гости стали собираться.
– Дмитрий, простите, что заставил вас ждать, – сказал Крулев, когда гости покинули зал. – Видите, как мы живем, на работу совсем мало времени остается. Бизнес, беготня… Давайте-ка ваш текст. Ага. Да. Ну что же, очень не плохо. У меня никаких возражений нет.

5. Протест торжествующий
– Литература – это модно, – начал литератор Анатолий Козлотуринский. – Я считаю, что нормальная литература немыслима в тираже. Мои книги относятся к абсолютному эксклюзиву. Я думал о том, чтобы пустить их в тираж, но профессиональный эксклюзив и массовая литература – это совершенно разные субстанции. Совокупный тираж моих произведений не превысил десяти тысяч. Ни одна моя книга не была издана тиражом выше ста пятидесяти штук. Но зато какие это были книги! При их изготовлении использовались только натуральные материалы и ручная работа! Чеканка из драгоценных камней, инкрустация, сафьян, телячья, змеиная, страусовая и крокодиловая кожа, натуральный английский кашемир, гуаншина, пашмина, викунья, миллениум, ткани не ниже SUPER 180'S. Книги с моим именем находятся только в коллекциях политиков, представителей крупного бизнеса. Олигарх Крусевский, Надар Гиль из администрации президента, член Совета Федерации Валерий Николаевич Прислужилкин звонили и умоляли, чтобы последний мой роман достался им. Но я был неумолим. Нет, все по записи. Все сто сорок напечатанных экземпляров уже расписаны. Мой опыт показывает, что великая литература как проза таких брендов, как Толстой, Чехов, Набоков не должна издаваться тиражом больше ста экземпляров. Это убивает ее неповторимость. В библиотеке уважающего себя человека должны быть только штучные вещи…
«Бред этот расшифровывать, – думал Афанасьев. – Интересно, сколько стоят часы у этого пидора?» Он попытался разглядеть название марки на часах, но Козлотуринский все время водил худой желтоватой рукой из стороны в сторону по столу. Дмитрий хмурился. Литератор привстал, поднял руку и начал неистово ей махать в воздухе, подзывая официанта.
Журналист стал рассматривать Козлотуринского. Пачка сигарилосов Prickoff на столе, длинный платиновый ограненный мундштук в руках. Слипшиеся желтоватые жиденькие волосенки почти до плеч. Маленькое насекомоядное лицо извращенца с невыразительными незапоминающимися чертами и следами декоративной косметики. Черный строгий двубортный пиджак в мелкую полоску на двух пуговицах. Drazzinni или Georgio Perdaeli – старался угадать Дмитрий марку изделия. Рубашка в стиле вестерн: хлопок с набивным рисунком, перламутровые пуговицы. Подвеска-крестик из желтого золота с мелкими розовыми прозрачными кристаллами под горло. Пояс из крокодиловой кожи. Узкие потертые черные джинсы c низким поясом Chez Louis Homme. Замшевые бордовые мокасины с помпонами от Snobby. «Не мог после интервью разнюхаться, падла», – подумал Афанасьев, взглянув в неестественно черный огромный зрачок, занимающий пол глаза профессионального литератора. Диктофон прилежно крутил шестеренки.
Анатолия Козлотуринского причисляли скорее к молодым писателям. Он был всего-то на пять лет старше Афанасьева, но добился уже многого. И известность уже была в кармане, и литературный салон на Тверском бульваре успел отгрохать. Да и творческая мастерская у него была не самая последняя. Полы отделаны редкими породами дерева. В середине зала – наборная розетка. По стенам, в золоченых рамках, выполненных в стиле арт нуво, страницы из раритетного немецкого порнографического фотокалендаря тридцатых годов, обнаруженного литератором на парижском блошином рынке. И фоном к ним – книги, книги… Все коллекционные экземпляры, издания с ограниченным тиражом, подписанные авторами. Сами полки из темного экзотического дерева. Афанасьев сомневался – венге или мирбау. В это время Козлотуринский перешел к образованию для писателей:
– Образовательная сфера – это база. На ней основывается вся наша литература. Сегодня существует много обучающих курсов. Самые крупные при ФПиПе, ассоциации детских писателей, типографских объединениях, при многочисленных региональных организациях. Многие крупные литераторы имеют свои собственные «корпоративные» обучающие компании. Такие есть при Издательском доме Аркадия Мельникова, корпорации Ярополка Ращупкина-Прово. Темирхан Осалиев, насколько мне известно, тоже не отстает…
Афанасьев думал о своем одиночестве, об отсутствии отпуска на протяжении последних трех лет, о том, что ему все так и не удается скопить первый взнос на квартиру и познакомиться с девушкой.
– Конечно, есть и старые государственные вузы. Факультет прозы Педа имени Вышинского, МГПА, ЛСРИ, филологический университета, литературный институт имени Шолохова, наконец, – почти кричал наркоман Козлотуринский. – Но кто оттуда выходит? В лучшем случае журналисты…
«А в худшем – алкаши», – подумал Афанасьев, окончивший заочное отделение литинститута имени Шолохова, и вспомнил, как одна его знакомая, учившаяся на дневном отделении, говорила, что когда съезжались заочники, в коридорах института начинало «попахивать хомячками».
Студенты дневного и заочного отделений литинститута сильно отличались друг от друга. Если первые представляли собой чистеньких, пахнущих парным молоком и конопляными семечками молоденьких снобиков, изо всех своих силенок старающихся воздымать свои носики как можно выше – к небу, то вторые принадлежали к иной категории. За редким исключением это были неприятного вида агрессивные немолодые люди с лицами шпалоукладчиков небольшой железнодорожной станции, затерянной на просторах нашей огромной железнодорожной страны. Они все время старались одолжить у студентов дневного отделения и друг друга денег или стрельнуть сигарет, а, накурившись вдоволь, шли на лекции, где дремали, вяло шевелили губами и распространяли вокруг себя терпкий, мускусный запах.
Летом, когда было тепло, они пили в парках, а похмелялись недопитым пивом из бутылок, оставленных на площади гуляющей ночью столичной молодежью, которая побогаче. Зимой, когда недопитое пиво в бутылках замерзало, а в парках становилось холодно и неуютно, они распивали дешевую водку на лестницах подъездов, скамеечках станций метро и туалетах литинститута, а похмелялись огуречным лосьоном, одеколоном «Дипломат» и «Саша», которые продавались в киосках Союзпечати.
Заочники все, как один, очень гордились собой, обращались друг к другу немного свысока, или даже с презрением, рассуждали о великой русской литературе, не работали, и ожидали, когда некто из великих и давно умерших каким-нибудь чудесным образом снизойдет к ним и скажет что-нибудь эдакое. Вроде, «восстань пророк и виждь и внемли, исполнись волею моей и, обходя моря и земли, глаголом жги сердца людей…» Одним словом даст им полномочия, ключи от литературного салона и членскую книжечку ФПиПа.
Своих «сокурсничков» Афанасьев давно старался обходить стороной, но пару месяцев назад с ним все-таки вышел неприятный случай. Когда Афанасьев выходил из литературного салона «Муза», ему повстречался бывший однокурсник Федька Торхунов.
Постоянной деятельностью Тархуна, как называли когда-то Торхунова за глаза многие заочники, или «человека-говно», как называл его за глаза Афанасьев, было околачиваться около литературных салонов в надежде напиться за компанию или одолжить денег на бутылку пива, а если повезет, портвейна.
Самое обидное, что когда Афанасьев повстречался с бывшим сокурсником, он был не один. Журналист шел после интервью с очень авторитетным российским писателем Асланом Тортухановым. Торхунов не знал Тортуханова, но по дорогому пальто, обуви и трости в руках прозаика, понял, что шанс на успех получить рублей пятьдесят, а то и сто, у него имеется. Если бы Афанасьев был один… Он бы просто прошел мимо Торхунова, а если бы тот начал приставать, то просто послал бы его. А так Афанасьев очень боялся признаться перед знаменитым литератором, что учился в одном институте хотя бы и несколько лет назад с этим оборванным грязным бродягой. Федька это прекрасно понимал, и когда журналист и прозаик приблизились к нему, он горделиво расправил плечи, протянул к идущим навстречу свои грязные руки и, расхлябанно подергиваясь, прогнусавил, не меняя надменного и в то же время придурковатого выражения на своем лице:
– Уважаемые господа поэты-писатели. Дайте же бывшему однокурснику вашему стать на путь исправления и найти себя в обилии вашем. Дайте денежку наследию русской словесности, богоборцу, павшему в битве с советским прошлым.
Бывший студент заочник запнулся, но, нисколько не смутившись, продолжал весело и зло смотреть в лица остановившихся людей и протягивать к ним свои руки, испачканные чем-то коричневым. Денег ему не дали. Тортуханов осмотрел просящего и, ничего не сказав, прошел к своему автомобилю, припаркованному недалеко от входа. Афанасьев пошел к бульвару.
Афанасьев нес свой дипломат вдоль пруда и думал, понял ли Тортуханов, что он знаком с человеком-говно. Раньше Торхунов писал большие нелепые автобиографические заметки, и редко их кому-нибудь показывал, опасаясь, что украдут «рецепт». Он пописывал в газетки правого толка, имел псевдоним Владлен Сироткин и жил «свободной жизнью вольного художника». Наличие псевдонима и амбиций не мешало ему существовать на пенсии пожилых родителей в небольшом подмосковном городке, бывать на каждом громком собрании каких-нибудь ультра-активистов, развращать малолетних студенток местного кулинарного училища и посещать все лекции и семинары в литинституте.
Потом вдруг что-то произошло, и человек-говно вдруг стал очень религиозен. Торхунов начал креститься на каждый купол и изрядно посещать службы, на стене его комнаты вместо агитплакатов литературных бригад появились иконки и один крупный алюминиевый подсвечник без свечи. Правда, таблицу Менделеева, которая висела на противоположной иконкам стене со времен торхуновского детства, он оставил. Остались и белесые следы на зеркале с патиной в прихожей торхуновской квартиры. Раньше на этих местах находились наклейки эротического содержания от трухлявых турецких жвачек, которые рассыпались прямо во рту. Но после того как Торхунов осознал всю гнусность этих изображений, он старательно и богобоязненно удалил следы своего преступного атеистического прошлого с зеркала.
Рассказывали, что когда-то Федя подавал большие надежды по химии. Но возненавидел эту науку после областной олимпиады, где его посадили за одну парту с невысоким худеньким мальчиком в очках в толстой и черной пластмассовой оправе.
– Чтоб с жидом сесть, – говорил Торхунов, рассказывая эту историю выпившим областным пэтэушницам. – Хрэн! Не бывать тому.

6. Акт
В таблице Менделеева, висевшей на стене Торхунова, были старательно обведены химическим карандашом элементы под номерами: 22 – Титан, 63 – Европий, 102 – Нобелий, 99 – Эйнштейний, 8 – Кислород, 33 – Мышьяк, 104 – Экагафний и 64 – Гадолиний. Одно время он собирался использовать эти элементы в романе о юном химике, талант которого загубили представители известной национальности, но потом забыл о своем замысле.
Став православным, Федор больше задумывался о смысле жизни, чаще смотрел на небо. «Бог видит все, – думал Торхунов. – И меня, значит, видит. Значит, воздастся мне за мое старанье».
Торхунова стали бояться сектанты. Однажды, уловив в лице русского писателя сомнение, они подошли к Федору. Говорили о Боге, спрашивали о смысле жизни, предлагали купить книги и карманные календарики. Торхунов достал из-за пазухи нательный крест и начал неистово креститься в сторону ближайшей колокольни.
– Православный я, – говорил им Федор с нескрываемой злобой. – Русским родился, русским и умру.
В тайне ото всех Торхунов мечтал об именном президентском пожизненном пенсионе для заслуженных писателей, о котором он прочел в новостях газеты «Путь литературы». Человек-говно был убежден, что деньги не являлись самоцелью, главное было не это. Признание, вот, что интересовало великого писателя. А он уж напишет, он уж войдет в историю. Прославит Россию. Деньги отработает, ни копейки не потратит зазря.
И он решился попросить протекции у Бога. Сначала он, зажмурив глаза, крестился, говорил про себя свое желание, потом опять крестился и смотрел наверх. Через несколько недель затраченных усилий понял, что не помогает. Тогда он стал ходить в церковь. Он стоял на службах, рассматривал верующих и дьячков, размышляя, как лучше передать свою просьбу Богу. И догадался.
На литургии, когда служка нес вдоль молящихся круглый латунный поднос записок с именами за здравие и за упокой, человек-говно, прятавшийся за спинами двух толстых учительниц литературы в оренбургских пуховых платках, протянул свою. Там было написано круглым крупным ровным почерком: «Напоминание. р.б. Ф. Торхунов Жду. Трегубая аллилуйя. Аминь».
Несколько месяцев Торхунов ждал, когда по Божьему повелению ему позвонят из националистской газеты «Русский дом», где он раньше работал, и скажут, что он выиграл, что его заметили, и теперь ему надо привезти свои документы в редакцию для всей этой бюрократии и оформления именного пенсиона. Все это время неистово крестился, осенял рот крестным знамением, когда зевал, не ел жареного и жирного, выучил наизусть несколько страниц из молитвослова, меньше пил, не смотрел телевизор. Но ничего не менялось.
Тогда Торхунов решил влезть на купол церкви, выше неба стать и тем самым доказать Богу, что он верен, что ему надо, что он, если что, и жизни своей не пожалеет. Но ему надо.
– Надо, понимаешь, Ты, – шептал человек-говно, как в бреду. – Не должен, но можешь. Пусть мне дар с небес упадет. А не дашь…
Недалеко от дома бывшего завсегдатая правых литературных общажных пьянок на высоком холме была маленькая каменная церковь, над которой возвышался небольшой обитый жестью купол с восьмиконечным крестом. Вместе со старым кладбищем церковь была окружена высоким забором из бетонных плит. Не сказав никому ни слова, Федор пошел к ней, скрестив указательный и средний пальцы правой руки.
Прошел через металлические ворота. Двери в церковь были закрыты на большой навесной замок. Торхунов стал обходить церковь слева пока не наткнулся на шестиметровую деревянную лестницу, лежавшую рядом со стеной.
– Вот те и знак, – пробормотал Торхунов и подтащил ее к каменной кладке и, приподняв, упер лестницу в стену. – Русь моя. Ближе всех к Богу стану. Не сможет меня не заметить.
Лестница достала до крыши. Торхунов энергично вскарабкался по лестнице и влез на крышу. Посмотрел вверх. До купола оставалось метров пять, от силы – семь. Торхунов осмотрелся и заметил толстые ржавые железные скобы, вбитые в стену.
– Вот и второй, – прошептал он и взялся рукой за холодный металл.
Был самый конец лета. На полях люди ездили на тракторах, сидели мелкими птичками рядом с грузовиками, шевелились муравьями у зернохранилищ. Русский писатель оглядывал просторы и улыбался. Никогда еще Торхунов не поднимался так высоко.
– Эх, люди вы мои, – запекшимися губами проговорил он, одной рукой придерживаясь за крест, а другой смахивая слезу с раздраженных ветром глаз, – скотинушки мои несчастные.
В эту минуту чувства его необыкновенным образом обострились, и человек-говно почувствовал, как зреют зернышки в каждом золотом колоске, как наливают силой каждый стебелек и наполняют тархуновское крепкое тело небывалой мощью и гордостью за родную землю. Теплый ветер нежно трепал редкие волосы на его голове, временами отворачивал край фланелевой рубахи, а птички весело щебетали совсем рядом. «Эх, Русь святая, – подумал, разомлев, Торхунов. – Суета сует. Благодать неземная».
На руку капнуло. «Говно, – понюхал Торхунов. – Это ж, говорят, к богатству. Птица – тоже, как знак. Бог троицу любит». Торхунов успокоился, сколупнул ногтем кусок старой краски и полез вниз.
Ждал три дня. Все это время человек-говно сидел в своей комнате, не давал матери снимать трубку телефона, настороженно прислушивался и писал религиозные трактаты и заметки в своем дневнике. Торхунову казалось, что пишет он под диктовку, что кто-то диктует ему слова и предложения.
– Ну, что ж, пусть диктует. – Рассуждал Торхунов, стараясь писать быстрее. – Лишь бы делиться не пришлось. Пенсион-то мне достанется. Не докажешь, что не я сочинил.
Звонка так и не последовало. Тогда человек-говно снял со стен все иконы, алюминиевый подсвечник и таблицу Менделеева.
На следующий день Торхунов начал жить новой жизнью, а все его помыслы стали обращены к великой русской литературе. Правда, это не сильно изменило его образа жизни и уклада мыслей. Он по-прежнему выпивал, но вместо «Ну, с Богом» стал говорить «Поехали». Он все так же считал себя великим писателем, но с тех пор стал надеяться не на именной президентский пенсион, а на сорок тысяч Литературной премии имени Кроунера. На эти деньги Торхунов собирался приобрести в магазине антиквариата письменный стол в стиле Людовика пятнадцатого с бронзовыми эспаньолетками, какой он видел на портрете Лафонтена в Третьяковской галерее, и сделать операцию по увеличению полового члена. Только вот человек-говно не знал одного – кроунеровскую премию давали за вклад в литературу. А ему, Федору Торхунову, вложить в нее было нечего.

7. Зависть тебя не украшает
Афанасьев уже придумал название для статьи в рубрику «ноу-хау»: «Эссе – никаких секретов». Но написать ничего не получалось, и он рассматривал рекламу в «Литературных ведомостях».
С обложки в своем мешковатом костюме, с мобильным телефоном, засунутым в нагрудный карман пиджака, отчего тот морщился и отвисал, придавая общему виду оттенок недоразумения, улыбался Крулев. Афанасьев листал дальше.
Первый разворот занимал рекламный модуль одного из лидеров рынка компании «Тверской бульвар». На фотографии крупным планом была изображена черная кожаная поверхность роскошного письменного стола: книги, альбомы, стопки рукописей и эскизов. Справа, поверх фотографии шла надпись:
«Пишите роман, повесть, рассказ, поэму, стихотворение, эссе?
Нажми на кнопку,
Остальное сделают наши системы.
Комплексное решение интеллектуальных пространств. Литературные мастерские под ключ. Профессиональное оборудование для литературных салонов. Больше, чем вы предполагаете… Всегда.
Компания «Тверской бульвар» – мировой лидер литературного бизнеса».
Афанасьев перелистнул страницу. Следующий разворот был отведен под рекламу компании «Московский дом литератора». Здесь также была изображена поверхность стола, но уже в стиле хай-тек. На сером стекле с просвечивающими металлическими ребрами каркаса стояло нечто отдаленно напоминающее компьютер. В плоский монитор, на котором светилась некая таблица с множеством цифр, слов и отдельных букв, упиралась пальцем красивая женская ухоженная рука. Под фотографией курсивом было написано:
«Ключевое решение литературного бизнеса.
Комплексное оснащение литературных салонов, студий, автоматизация литературных процессов, гарантия, кредитование.
Консультации технологов, инсталляция, сервисное и техническое обслуживание, бесплатная доставка, мастер классы. Из регионов России – бесплатно».
Неожиданно Афанасьев придумал название для статьи в рубрику «Школа». «Писатель за две недели» – набрал он, выделил буквы курсором, нажал на экране клавишу с жирной буквой «Ж», а затем с жирной и наклонным «К». Название статьи набрало жира и покосилось вправо. Афанасьев стал быстро печатать:
«В столице самым популярным направлением среди всех учебных центров, связанных с литературным бизнесом, являются писательские школы. Газеты, журналы, предлагающие вакансии, пестрят объявлениями типа «Неделя обучения – и вы профессионал литературного искусства». Однако выпускники большинства подобных курсов, попадая в литературную среду, сталкиваются с большими проблемами, они не могут отличить метафору от синекдохи, потому, что на лекционных занятиях им описывали эти понятия на словах и по картинкам. Один из немногих центров, предлагающих во время учебы очутиться за настоящим письменным столом, – школа «Р.А.П.-фьючер» при Российской Ассоциации Поэтов».
Афанасьев остановился. О том, что писать дальше он не имел ни малейшего представления. Стал листать журнал.
«Новое время – новая литература!
Проектирование и комплектация литературных салонов, мастерских, домашних библиотек и кабинетов профессиональным оборудованием и аксессуарами. Изготовление нестандартных письменных принадлежностей по авторским проектам…»
Афанасьев листал.
«Литературный магазин:
Проза на электронных носителях.
Домашние типографии.
Офсет, шелкотрафарет, все виды струйной и лазерной печати, верстка любой сложности, выведение на пленки, создание PDF-файлов, скрипты, переплетные и гравировальные технологии».
Афанасьев листал.
«Вот это диванчик, – подумал он, увидев изображение красно-коричневого кожаного кресла. – Тысяч сто, наверное, стоит».
В самом низу полосы было написано:
«Компания «Альбион» вновь предлагает совместить обаяние прошлого с мастерством исполнения и неизменной элегантностью. Единственная в своем роде мебель. Гордость многих поколений ремесленников, идеальные пропорции и тщательная отделка, редкие и ценные породы дерева, оригинальные аксессуары. Кресло обладает набором деталей, необходимого для полного комфорта во время творчества: катается, вращается, подстраивается под форму спины, шеи и головы. Красиво, удобно и эргономично – одним словом, мечта литератора».
Конечно, Афанасьев сильно завидовал настоящим литераторам. «Чем я-то хуже, образование у меня высшее есть, может, и я смогу – тосковал он, представляя себя за громадой стола из дерева венге, декорированного кожей анаконды и украшенного золотым вензелем – буквами Д.А., и лавровыми листьями вокруг. – Может и я смогу стать писателем, или я обречен на вечное ремесленничество? Первый закон любого бизнеса, какой? Правило «ЗИС»: знакомства и связи. Я знаком со всей литературной тусовкой Москвы. Сейчас модно покровительствовать молодым талантам. Муза Леонидовна?..»
Афанасьев вспомнил эту старую стриженную под лесбиянку модную истеричную суку, всегда окруженную молоденькими мальчишками. Истории об организованных ей литературных вечеринках, где бывали самые влиятельные политики, бизнесмены, банкиры, чиновники, публичные деятели, светские личности и не менее узнаваемые и влиятельные творцы слова, обошли весь город. Там творилось такое… Или как Козловский? С чиновниками Высшего литературного совета при Государственной Думе – пожилыми, полноватыми, загорелыми, интеллигентными котами с искусственными зубами и подтянутыми складками кожи под подбородком и за ушами, в серых костюмчиках, на больших блестящих машинах с государственными номерами. Афанасьев также был знаком с представителями этого круга, журналисту приходилось писать некрологи чиновникам, которые в основном умирали от трех причин: ожирения аорты, истощения сексуальной функции, и их взрывали в автомобилях.
– Нет, уж лучше в журнале работать, – сказал себе Дмитрий.
– А-А-А!!! – Заорало, запрыгало по крышам и смешалось в грохоте города.
– Это еще кто, – испугался Дмитрий, неуверенно оглядываясь в сторону окна и пытаясь отыскать источник крика за стеклом взглядом.

8. Счастье
Аркадий Мельников считался самым успешным российским литератором. Совокупные тиражи его книг перевалили за двадцать пять миллионов экземпляров. Он работал во всех жанрах. Писал романы, повести, новеллы, рассказы, эссе, поэмы, стихотворения. Его философские труды, вот уже более десяти лет присутствовали в библиотеке каждого философского кружка, а книги, написанные Мельниковым для детей, можно было найти в каждой детской.
Афанасьев знал, что в среднем этот литератор умудрялся давать не менее миллиона знаков без пробелов в месяц. В страницах этот объем выглядел не менее внушительно: около двухсот восьмидесяти страниц готового текста с одинарным междустрочным интервалом, или пятьсот шестидесяти – с двойным. Мельников был удостоен практически всех российских и мировых премий. Он был член корреспондентом РАН, академиком Российской академии литературных наук и заслуженным профессором ряда крупных международных вузов.
Но самым удивительным был факт, что подобная чудесная творческая плодовитость не влияла на качество его произведений. Его романы и стихотворения нисколько не уступали лучшим представителям конца XIX-го, начала XX-го веков – Блоку, Ахматовой, Булгакову, Майринку, Кафке, Акутагаве, Сологубу, Джойсу, Горькому и Платонову. Некоторые современные литературоведческие школы даже сравнивали его с лучшими представителями Золотого века русской литературы.
Еще одной странностью было то, что успехи этого литератора не отразились на его человеческих качествах. Это был приятный в общении человек, без всяких признаков звездной болезни, опрятный, рассудительный, не употреблял наркотиков и алкоголя, не курил и был хорошим семьянином.
Мельникова Афанасьев ловил уже больше четырех месяцев. Литератор был практически недосягаем для прессы не из-за каких-то предубеждений или скромности. Просто у него было крайне ограниченно свободное время. Он постоянно находился в своем большом доме в загородном элитном поселке писателей, в Москве бывал редко, и один раз в месяц вылетал за границу, где вел переговоры о приобретении по франшизе концепций своих новых романов.
Интервью с Мельниковым должно было пойти в рубрику «Persona grata», посвященной жизни какого либо известного и популярного писателя, поэта, критика или иного литературного работника. Когда Афанасьев вошел в зал, литератор, одетый в синий однобортный костюм, голубую водолазку под горло и коричневые скромные ботинки, быстро печатал на своем переносном компьютере. Привстав и поздоровавшись с Дмитрием за руку, Аркадий Валентинович Мельников сказал:
– Вы меня извините, но у меня не так много свободного времени. Поэтому давайте сразу перейдем к настоящему. Все интересующие вас факты моей биографии вам предоставит мой пресс-секретарь.
Афанасьев смутился, и первый его вопрос получился немного сбивчивым:
– Аркадий Валентинович, какие, по-вашему, сегменты российской литературы являются сейчас наименее насыщенными?
– Я считаю, что весь российский литературный рынок на сегодняшний день еще далек от насыщения, – сказал Аркадий Мельников. – Да, средний класс, да и все люди начали читать. Но по общей скорости чтения мы не догнали даже суровое советское время, когда у людей было мало времени на чтение книг по причине усталости от тяжелой работы. Тогда читали все – перед сном, в транспорте. Я сейчас не смогу вам дать четких цифр статистики, но насколько я помню, мы читали не меньше одной книги в месяц. И это притом, что достать действительно хорошую книгу в советское время было большой трудностью. Многое не печаталось, не переводилось, в библиотечных очередях на мировую классику, или, скажем, приключенческую литературу вроде того же Жюля Верна или Стивенсона, мы стояли по несколько месяцев. А сейчас… Каждый желающий может найти любую книгу на любом языке мира за пять минут в интернете. Приобрести домашний принтер или даже домашнюю типографию с функцией переплета для изготовления книг сейчас по карману любому школьнику. Также существуют многочисленные социальные программы по поддержке малоимущих библиофилов и начинающих писателей. Вы, наверное, слышали, как относятся к вопросу повышения культурного уровня нашего населения партийные органы, да и все силы нашего независимого бизнеса также способствуют этой цели. Если говорить о поддержке литературы на законодательном уровне, то вы знаете, что сейчас все крупные издательские дома и частные издатели могут избежать налогового бремя, в случае, если не менее десяти процентов от прибыли идет на поддержку юношеских литературных организаций, кружков, школьных студий…
– Лично вы поддерживаете какие-то организации?
– Конечно. И не только по моральным причинам. Я такой же бизнесмен, как и владелец строительной фирмы или компании изготавливающей принтеры. Десять процентов – немалая сумма. Вы посчитайте. Стоимость одной книги, допустим небольшого романа с не очень дорогим переплетом, на прилавках магазинов будет составлять семьдесят-сто рублей. Ее себестоимость – около двадцати рублей. Минус торговые наценки, и чистая прибыль составит около пятнадцати-двадцати рублей с одной книги. Умножаем на тираж даже в сто тысяч экземпляров (а для Москвы это не цифра), и получаем полтора-два миллиона рублей. Десять процентов от этой суммы составит сто пятьдесят тысяч. Рынок сейчас не насыщен, и люди с удовольствием читают литературу практически всех стилей и направлений. Теперь вы понимаете, что инвестиционная привлекательность литератора зависит только от его рыночной активности. Все просто. Хочешь – пиши и зарабатывай, не хочешь, рассуждай о собственном совершенстве на светских литературных вечеринках и думай о своей роли в истории мировой литературы. Знаете, я недавно стал вести семинар. Уговорили. И недавно на семинаре один молодой человек стал рассуждать о величии автора и преобладании литераторов над другими людьми «нетворческих» профессий, как он выражался. Мне эти разговоры очень не нравятся. Для меня все профессии творческие. Хороший строитель, кондитер, пекарь, повар, портной дарят людям счастливые часы и минуты, а плохой литератор может их испортить. И наоборот. Каждый человек должен относиться к своей работе творчески, тогда все у всех будет хорошо. Я считаю, что если ты такой важный, никого не уважаешь, считаешь себя лучше всех, иди работать в другую область. Литература не для самовлюбленных снобов. Знаете, в одном моем старом романе, который вы вряд ли читали (Аркадий Валентинович засмеялся), есть один герой. И он говорил, что относиться уважительно к своим потребителям надо представителям всех профессий. Книга всегда предназначается для людей. Если ты не любишь людей, то литература не для тебя. Только в случае, если автор любит и уважает людей, его произведения ждет успех. Конечно, бывает по-разному. Да я и не собираюсь кого-то убеждать в своем мнении, пусть все наши писатели пишут, говорят, живут, а история сама расставит все на свои места. Но я отвлекся. Помогаем мы многим. Но я не перечислю сейчас вам все детские, юношеские, студенческие организации, над которыми мы взяли шефство, их довольно много. Вы напомните потом пресс-секретарю, ладно?
– На ваш взгляд, какие стили и направления будут пользоваться популярностью в ближайшем будущем?
– Сейчас люди предпочитают видеть спокойные книги по умеренным ценам. Для меня книга – это в первую очередь люди. Основная задача сделать так, чтобы они прочитали книгу и получили удовольствие.
– Но вашим последним романом, написанным простым русским, немного наивным языком простого сельского парня, сейчас зачитывается вся литературная и политическая элита. На фоне моды на постмодернизм, постфеминизм, экогуманизм, экобиоцентризм, эксбиционистизм, вуайераж и другие стили, которые пользовались популярностью в последние годы, выбор такого направления выглядит странно. В чем секрет, это возвращение к деревенской прозе?
– И да и нет. Ну люблю я простую деревенскую действительность. Почему же другие люди не должны ее любить? Читая книгу, мы отдыхаем и душой и телом. Так кто сказал, что русскую деревенскую жизнь надо искать в библиотеках, а не на прилавках книжных магазинов?
– Вы создаете новую моду или только предугадываете?
– Позвольте мне воздержаться от ответа на этот вопрос.
– Какое из произведений, изданных вашими коллегами за последнее два года, вам бы хотелось отметить?
– А что было издано в последние два года?
– Вы что же не следите за тенденциями?
– Как не следить, слежу, конечно. Но что было издано такого нового, что очень популярно? Что издано такого, чтобы можно сказать «ух!». Ничего ведь не издано. Если серьезно, такого, чтобы мне безумно понравилось, я не читал.
– Так, коллеги или конкуренты?
– Конечно, все литераторы – мои конкуренты. Просто я не пытаюсь делать то, что делают остальные. Не мне судить, но главный критерий популярности литературного произведения – люди. Если книгу читают, значит, успешна. Если нет – где-то просчет. Литературный бизнес требует ежедневной работы, соответственно успех всех моих книг зависит только от меня. Если какую-то из моих книг не читают, надо искать причину. И винить следует только себя. Знаете, как говорил мне мой учитель – Николай Семенович Евдокимов – когда я еще читать-то только учился: «Мы пожинаем плоды своего труда, каждый из нас – кузнец своего счастья».
«Да, ему легко говорить, – говорил себе Афанасьев, вспоминая слова литератора по дороге к дому. – С такими тиражами. А с расчетами это он верно. И без калькулятора. Да, такой посчитает. А ты не досчитаешь… Да, нормальный мужик, прикольный, чего говорить».
Дома Афанасьев переоделся, сполоснул руки и лег на кровать отдохнуть. Лежал на спине, поднимал вверх левую и правую ногу. Шевелил в воздухе конечностями. Думал.
Неотвратимо наступало лето. Два года жизни Афанасьева пролетели. Диктофон-клавиатура-монитор. Что он еще видел? Известных людей? Ну и что? Афанасьев чувствовал себя неудачником на фоне заслуженных литераторов. И даже если они сами не показывали своего превосходящего положения, Афанасьев всегда ощущал себя в литературных компаниях на правах бедного родственника. Разве откроешь литературный салон на зарплату журналиста? А стол письменный нормальный купишь? Про машину и говорить-то нечего.
Дмитрий уснул. Спал около часа, а, проснувшись, остался на кровати – слушал тишину, смотрел на потолок, рассматривал занавешенное окно своей пустой спальной комнаты. Шторы были предназначены совсем не для спальной. Нормальные шторы должны висеть на круглых точеных кольцах резных деревянных гардин, быть тяжелыми, обязательно темных тонов и давать отдыхающему человеку возможность отгородиться не только от света, но и от звука города. У Афанасьева шторы были совсем тонкими, ситцевыми, они совсем не защищали от яркого утреннего солнца и протяжных автомобильных сигналов невыспавшихся водителей. И висели на струнках – пластмассовых белых коробках, соединенных между собой металлической ниткой. Сначала, когда Афанасьев только снял эту квартиру, все собирался купить что-нибудь понадежнее, потолще, не то, чтобы очень дорогое, скорее функциональное. Потом привык. Под окнами росли деревья, дороги с оживленным движением рядом не было. Шуметь никто не шумел. Только вот иногда по ночам, когда в центр города разрешали въезжать грязным грузовым машинам с многотонными прицепами, Афанасьев все-таки просыпался и ругал себя за забывчивость. Но такое случалось не часто.
Жалел себя Афанасьев. Вспоминал, как метрдотели заставляли его ждать. Как литераторы отказывались от интервью, заставляли переписывать текст заказных рекламных статей по много раз подряд, опаздывали и не приходили на интервью, а затем звонили в редакцию и ругались, что не пришел он – Афанасьев.
– Надоело все, – рассуждал сам с собой Дмитрий. – Мне уже не двадцать лет. Хочу дом построить нормальный, семью хочу. Что в этом криминального?
Афанасьев вспомнил наручные часы, которые он видел на PR-акции-аукционе «Время моей жизни», проводившейся известной фирмой Uggi в литературном салоне Тортуханова. В числе выставленных лотов были только очень редкие модели от эксклюзивных часовых брендов: хронографы и турбийоны с необычными циферблатами в корпусах из драгоценных металлов ограниченных серий. Афанасьев обратил внимание на модель Roman Uggi: турбийон в стиле ар деко с вечным календарем, в прямоугольном корпусе из золота двух цветов в редком сочетании с розовым циферблатом, существующий в единственном экземпляре. Оборудование, использованное при изготовлении данного произведения искусства, уничтожалось, это гарантировало неповторимость модели. Это были часы для настоящего романиста.
– В литературе мне место, – сказал себе Афанасьев.
На следующий день Дмитрий Афанасьев пошел в бутик, торгующий дорогими английскими и итальянскими костюмами, чтобы купить себе «литераторский» – серую однобортную классику на двух костяных пуговицах. Долго ходил вдоль до потолка развешенных костюмов, приценивался, рассматривал, щупал ткань. Недолго мерил, долго возился с портнихой отмерявшей длину брючин. Купил. Пиджак завернули с собой. Брюки оставил портнихе до вторника.
Бутик находился в закрытой сверху голубым стеклянным куполом галерее. Решив отпраздновать покупку, Афанасьев радостный от осознания близости новой жизни пошел направо к кафе, расположенному там же под куполом. Сев за столик и заказав официанту двойной черный кофе и кусочек торта, стал заглядывать в пакет с пиджаком и чувствовать счастье.
И тут он увидел ее – девушку, подошедшую к соседнему от него столику. Она была прекрасна. Костюм от Paul de Prick. Дмитрий сразу определил это по отстежке на отворотах и карманах, сделанной вручную. Обувь от Puzzini. Ее реклама обошла все литературные салоны. Дмитрий прекрасно знал их стоимость. Достаточно сказать, что сама владелица литературного салона «Муза» Муза Леонидовна Краковчак открывала литературные чтения в этой модели. Статная фигура, властная, энергичная поступь, взгляд… На лацкане пиджака – золотой значок «Пенсил-клуба», а на кисти руки турбийон Uggi, модель Novella.
– Катерина, – сказала девушка Дмитрию.
Познакомились.