Масло, казеин, пастель, картон

После того как я вынес комод, в комнате не осталось ничего. То есть как раз «ничего» и осталось. Стены, окно, потолок, - отлично сочетали в себе натюрморт пустоты.
Закончив, я включил вторую венгерскую рапсодию Листа, поставил табуретку ровно посреди своей персональной пустоты и уселся на неё считать желтые звездочки на обоях. По достижении отметки в три сотни, я время от времени стал поглядывать на часы, подозревая неладное.
Глаза мои были закрыты, когда в голове зазвучал чужой голос: «Медленно, медленно». Постепенно слова приобрели очертания жилистых древесных плодов, трепещущих точно сердца накануне казни. Какое-то время плоды с неесетественным журчанием наполнялись соком. И, в конце концов, разорвавшись, брызнули внутри моего разума тысячами никчемных гипотез.
Мысли, словно прорвав дамбу, вторглись в меня, смывая все прежние желания. Я думал о времени, как о живом механизме; как о живом существе, которое подобно огромному океану, чья судьба зависит от силы и направления ветра. В одно мговение я почувствовал себя ветром, а время стало для меня океаном. Таким величественным океаном в моменты моей радости или сна и абсолютно ничтожной лужей, когда я мёртв. Я думал о человеке, который сидя в своей обсерватории, посчитал длительность первой секунды. Видел, как лениво луна вращается вокруг земли. Я думал об этом, неторопливо и с удовольствием, сознавая непричастность всех этих событий к всепоглощающей вечности времён.
Развлекаяя себя этой мыслью, я снова взялся считать звезды. И как только приметил следующую, в дверь настойчиво постучали.
- Я архитектор. – Заявил мне человек средних лет, стоявший за порогом. В руках он держал чертёжный чехол. – Мне необходимо утвердить план по перепланировке фасада нашего отвратительного дома. Можно войти?
- Конечно.
Состоялось короткое знакомство.
Архитектор разулся, снял плащ и, надев предложенные тапочки, последовал за мной в гостинную, не отказавшись от чашки кофе. Мы сели друг напротив друга в сопровождении пятой рапсодии; мой гость достал эскизы и приступил к изложению своих идей.
- Собираюсь сделать наш дом произведением искусства. – С улыбкой говорил он. – На вершинах я хотел бы установить четыре горгулии из обсидиана. Будут греческие колонны, еще в мои планы входит частичная облицовка внешних…
Слушая, я честно старался представить горгулий, восседающих на вершинах панельной пятиэтажки; слегка выдающиеся вперед колонны, местами специально разрушенные; кованую изгородь с причудливым узором и уличные фонари, круглые лампы которых обнимают ангелы.
Архитектор всё говорил-говорил, - много, возбужденно. А я улавливал только отдельные слова: «римская», «обелиск», «львы», «каменные тропинки». Взяв в руки зарисовки, я был поражен сверх всяких ожиданий. Не решаюсь описать увиденное: слишком много деталей, слишком смелый полёт фантазии. «Как будет смотреться хлебный магазин неподалёку? Насколько позорным и игрушечным окажется торговый центр, который просто сине-белый?!» - вот о чем я думал.
- Но я не понимаю, зачем это всё?
Признаюсь, я немного лукавил.
- Зачем? Вам нужна причина? Вы странный человек, - не знаете, зачем на свете живёт человек, но смысл моего творения стремитесь понять, во что бы то ни стало. – Ахритектор неспеша отпил из чашки и поставил её обратно на столик.
- Да, но на вашем месте я бы не слишком расчитывал на понимание. Вас могут записать в чудаки.
- Пока в квартирах этого дома играет такая музыка, и висят такие картины! Что касается денег, - средства есть, вам не стоит волноваться. Только ваше одобрение. Недолго думая, я подписал, где надо и Архитектор засобирался.
- Вы не выпьете еще чашку?
- К сожалению, я должен бежать. – Отвечал он уже в дверях. – Очень жаль, что не удалось познакомиться с вашей супругой и дочерью.
- Я развелся намедни и они не задержались с отъездом.
Архитектор вдруг почувствовал себя неловко. Извинился.
На прощание мы обменялись рукопожатиями.
- Ничего, мне не сложно говорить о разводе. – Говорил я, сжимая его руку. - Женился я по любви, а когда любовь прошла, развелся.
Дверь захлопнулась, я забрал со столика в гостинной чашки и вымыл их вместе с туркой. Потом вернулся, заменив Листа Брамсом, и стал рассматривать картину, что висела над диваном.
Картина практически во всём копировала «Крик» Эдварда Мунка, отличия состояли лишь в том, что унылые синие и черные краски были заменены нежными оттенками розового, а на лице человека, что стоит на мосту, вместо искаженного криком рта - широкая улыбка.
В остальном – всё тоже самое.