Мёртвая кукла

Обвивая неловко тонкими ручками его шею, повисая на его силе и боли, широко распахивая голубые светлые глаза, она всё же умирала. Умирала от своей несбыточной мечты обрести сердце и оттого, что оно всё же разбилось... Любовь так и осталась абстрактной и незримой, осталась сутью, которая глубже всего – скрытого от нас... Она ускользнула за мишуру, спряталась за декоративностью, лишённой смысла, но продолжала существовать хотя бы потому что «так правильно»... Ясноглазая не выдержала и сломалась. Ещё одна игрушка – брак.
 А теперь ему приходилось играть в шахматы... Чёрные и белые. Свет и тьма. Он и она. Кривые искажённые фигуры, вырезанные лезвием. Он играл на всё, что у него было. И как всегда, ему приходилось смиряться с поражениями, иначе – незачем и жить. А зачем тогда существовали его куклы? Для него одного? Для его рук, ножей, станков и красок? Для его нежности, слепоты, любви и жестокости? Это было не столь важно. Ход Е5 и маленькая смерть Мира. С закрытыми глазами он мог перевернуть клетчатую доску вверх дном и продолжить свою игру. Но даже в таком случае свет пожирал, словно удав, заглатывающий ещё живую жертву, его черноту...
Он не играл на время, он лишь жалел, что оно идёт. Он жалел, что время – сгусток студенистой массы, валяющейся и стекающей изредка в пасть Бытия... Оно никогда и никуда не двигалось, - лежало и не мешало никому. Но вот люди стали делить его на бездумные века, года и месяца. Зачем? «Так правильно, так надо, иначе мы все сойдём с ума»... От правды, да? Он жалел о многом.
Когда приходит сожаление? Когда вырастаешь из материнской скорлупы, выбираешься из кокона, и начинаешь отличать свой мир от общего понятия о нём, добро от зла; когда находишь всему свою стоимость. Вот только в наше время всё обесценено...

Он так давно начал свою работу, что и сам забыл, с чего всё началось... Мастерская его праотца, старика и зачинателя перешла к его рукам. Это было бремя, которое он обязан был нести, и рушить всю свою жизнь его неумолимым весом. Да только поначалу не понимал мастер, насколько жестоким окажется его работа, как много боли и страданий принесут ему его собственные руки...
Первая кукла появилась на свет, когда мастеру исполнилось двадцать пять. Она была совсем хрупкой и вскоре сломалась. Зато последующие модели с каждым разом становились всё лучше... Они пели ему, смеялись и радовались каждому его взгляду. Все куклы, наделённые огромными глазами и алыми губками, повторяли, что любят своего хозяина больше жизни и многие из этих холодных пустых творений ломали себя сами, дабы доказать подлинность своих чувств. Многие из них погибли за ту любовь, что представлялась в их разумах цветочным садом прекрасных неувядающих лилий, так манящих глаз и пленяющих запахом. Они были притворно красивы в своём мёртвом молчании, с сердцами-шестерёнками, с глазами-стёклышками, с кожей-фарфором. А эта, эта девушка была самой прекрасной, самой совершенной из всех. Его маленькая Ясноглазая Аравелл.
 В её глазах сияли маленькие солнышки, она пела ему на ночь прекрасные песни, укачивала его голову, успокаивая мысли в ней, сворачивалась маленьким клубочком рядом... Но и в ней был один недостаток – она считала себя недостойной мастера. Она просила его, слёзно умоляла, чтобы он полюбил её, как человеческое существо, чтобы забрал её душу и сердце. А мастер только смотрел на своё творение со счастливой улыбкой и прижимал к себе её тоненькое тельце.
Никогда Аравелл не перечила своему хозяину, почти никогда не просила помощи, чтобы не беспокоить его. Но всю боль свою малышка таила за холодным материалом, из которого была сделана, все слёзы свои невыплаканные она в безмолвной горечи тратила на огромную Любовь, заполнявшую весь её Мир.
Одной лунной ночью, выскользнув из-под шёлковых одеял, открыв тяжёлые двери, маленькая кукла вышла из мастерской и ступила белыми ножками на сырую траву. Впереди была огромная Темнота. В чреве её ясноглазая девочка утопала, но упорно шла вперёд, желая оставить позади себя отчий дом и все его воспоминания. Сквозь чёрные влажные ветви леса, дремучие шорохи и шелесты, она всё шла, будто призрак, блуждающий в мрачном одиночестве по проклятой земле своей смерти... Впереди заблестела гладь воды и Аравелл увидела большое озеро, перечерченное тропой луны. Решила она, что по дороге этой сверкающей сможет уйти от любой боли прочь... И, ступив на гладь воды, погрузилась в холодный омут полночного сна...
Её беззащитное тело было увлечено на дно мелкими рыбами и скользкими водорослями, обвивающими её руки, талию, проникающие в рот и глазницы... Донный песок засыпал её стеклянные ясные очи и кукла лишь слышала неясные звуки, разговоры старых рыб, лязг камней, шёпот ветра, ласкающего поверхность воды. Вот точит своим телом землю жалкий червь, а где-то вдалеке квакают три жабы... Всё слышно, просто всё иначе, чем у людей. Проще ли так? Пожалуй, да, ведь здесь ни слёз нет, ни мыслей. Мутный сумрак, холодная голодная мгла. Все чувства притупились, всё стало безразличным и пустым, настолько же пустым, как и оболочка Аравелл...
И, внезапно, что-то вырвало её из объятий озера...
Молодой мастер горько плакал, прижимая к себе грязную почерневшую куклу, стирал рукавами с её лица водоросли, песок, умолял простить за всё. Он искал её долгими неделями, бессонными ночами, ходил с фонарём по деревням, расспрашивал людей... Тропой луны нашёл он это озеро и панике искал по илистому дну её руки.
Она была почти слепа, он сделал для неё самые прекрасные глаза. Она была вся исчерчена трещинами и царапинами, он сделал ей самое прекрасное тело. Он полюбил её так, как никого и никогда раньше, как не знал света солнц и снегов дальних долин. Он видел её, и сердце его, разливаясь в тоске, замирало.
Они были счастливы вместе. Они проводили вместе дни и ночи, не выпуская сжатых рук и не сводя глаз друг с друга. Аравелл забыла все свои печали и, казалось, была ангелом, спустившимся с небес на радость мастеру. Она дарила надежду, она была благодарна. Они поженились осенью. Под листопадом золота и багрянца танцевали свой вальс и те, кто видел их дуэт, удивлённо наблюдали за дивной гармонией их душ. Теперь в ней была самая прекрасная душа на свете. Они были вместе, казалось, навечно...

Поздно вечером мастер ехал из города в свой дом. Ни смутные мысли, ни тёмные ветра не омрачали его чело. Он чувствовал, как радость переполняет его. В городе, что находился за долгие километры от его деревни, он купил прекрасный синий шёлк, что так подошёл бы к глазам его возлюбленной. Она сжила бы себе платье и радовала улыбкой его взор. Так долго длились две недели в дальнем граде, что единственным его желанием было как можно скорей вернуться туда, где его ждали... Всё же дарит Господь людям надежду, великую и прекрасную, непоколебимую и, порой, самую верную. Такая у него была, её имя – Ясноглазая Аравелл.
За приземистым поросшим мхом и дикими травами холмом он уже видел огни старых домов, знакомые черепичные и деревянные крыши. Пришпорив лошадь, помчался мастер во весь опор к дому, где провёл всё своё детство и юность. Вокруг была странная тишина. Вечер давно спустился на погосты, потому не слышалось весёлых детских голосов и лая собак.
Пройдя по аллее меж домов, увидел он, что огород и сад перед мастерской странно запущены и заросши. Неясное беспокойство охватило дух его. Он закрыл глаза и тяжело вдохнул грудью свежий ночной воздух, прислушался к шороху листвы и пению цикад. Всё было спокойно, но напряжение так и не покинуло его разум. Он медленно отворил дверь, ощутив под пальцами слой паутины, вошёл в дом, зажёг масляную лампу. Оставил на столе свои дорожные сумы, позвал её по имени...
В комнатах не горел свет, окна были затворены и на обеденном столе лежал давно засохший хлеб.
Мастер рывком открыл дверь её спальни, бросился к кровати; всё было аккуратно застелено, в вазе на окне стояли завядшие цветы.
-- Милый...- услышал он тихий шёпот.
 Обернувшись, он увидел её, завернутую в темное одеяло, покрытую пылью, со слезящимися глазами. Она была похожа на мошку, пойманную коварной паутиной паука. Чёрные волосы Аравелл под пылью выглядели почти белыми, словно седина не вовремя покрыла это юное создание. Мастер не мог понять, что происходит, лишь беспомощно взял её на руки, провёл ладонью по холодному лицу, поцеловал... Обвивая неловко тонкими ручками его шею, повисая на его силе и боли, широко распахивая голубые светлые глаза, она всё же умирала. Умирала от своей несбыточной мечты обрести сердце и оттого, что оно всё же разбилось... Она куклой была и ею осталась... Куклы хрупки. Ещё одна игрушка – брак.