мое ромашковое счастье

МОЕ РОМАШКОВОЕ СЧАСТЬЕ

ОНА не слышала, как ОН ушел. Бросил ее, скажут про нее «сочувствующие». Не слышала, как ОН неумело, потому что всегда ОНА делала это за НЕГО, складывал, сминая, вещи в большой черный чемодан, как швырял на пол голые вешалки, как торопливо одевал в прихожей куртку и в последний раз, на два оборота, чтобы больше никогда не вернуться, запирал за собой входную дверь.
«Почему суббота – это всего лишь суббота, а не все семь дней недели?», - подумала ОНА, потянулась, сидя на кровати, которую ОНИ купили вместе в каком-то гигантском магазине, выбирая из красочного многообразия ту единственную СВОЮ, и нашли и долго смеялись, прыгая, как дети и раскачиваясь на пружинистом кроватном животе. Это только потом ОНА поймет, что ОНИ больше не существуют, это только потом ОНА привыкнет возвращаться в пустую, без НЕГО, квартиру, не слышать привычно усталого «Привет» по вечерам из прихожей. «ОНИ» - это из какой-то другой, совсем чужой, давно забытой жизни будет думать ОНА, но потом. А сейчас ОНА потянулась, потрепала и без того взъерошенные волосы и выскользнула из теплого одеяльно-подушечного плена. У кровати поджидал всего один тапок. Искать другой ОНА не захотела, поэтому, ежась, приподнимаясь на пальцах, пробежала в ванную и, стукнув по носу свое зеркальное отражение, улыбнулась ему. В общем, в это утро все было так же, как и всегда в другие субботние размеренные полные спокойствия и благополучия утра. До тех пор пока, стоя посреди огромной обжитой, с засохшим кактусом в глиняной кадке, квартиры, не ощутила звенящую, одуряющую до головокружения, пустоту, которая поселиться здесь и в ней самой с этого самого ничем не примечательного утра. И ОНА привыкнет к ней, как к старой подруге, и даже здороваться будет с ней, возвращаясь домой. ОН ушел. И стены не рухнули, и гром не грянул, и солнце не погасло, и земля не остановилась в своем стремительном круговороте, и ОНА была какой-то неожиданно спокойной. Все еще в одном тапке, без слез, без раздирающих грудь рыданий. Даже сама удивилась. Как часто ОНА видела бьющихся в истериках, разрывающих на себе одежду, пьющих в окружении родственников корвалол, валокордин или что там положено пить, таких же, как и ОНА теперь брошенных женщин. Но ничего этого не было. Почему-то. Бесстыдно голые, без его рубашек, вешалки ОНА держала в руках и не знала что с ними делать. Ну не было в ИХ, в ЕЕ, нет в ИХ, квартире места для голых вешалок. И ОНА оставила их на полу. «Потом решу, что с ними делать.».
ОН ушел. Ни сейчас, ни потом, ни у себя, ни у него Она не спросит: «Почему?». И ОНА научится жить без НЕГО, не ждать его усталого «Привет» по вечерам, научится даже как будто не замечать его, проезжающего мимо, мимо, мимо. Мимо нее, мимо Их жизни. ОНА не умела жить без него. Хотя часто представляла себя на месте героинь очередной наивной сопливо-слезливой американской мелодрамы. Никогда, никогда ОНА не могла оказаться на их месте, потому что с ней этого никогда, никогда не могло случиться. И ОНА сидела так: в одном тапке, с беспомощно сутулой спиной, пока среди непривычной пока еще тишины не ожил «глазастый», как ОН его называл из-за огромных блестящих кнопок, телефон.
- Дрыхнешь?! А я тут мерзну у тебя под окном, - приветливо бодро пропела в трубке Натаха.
- Наташ, а меня Сережа бросил!, - сказала ОНА обреченно, - а я даже не плачу, и валерьянку не пью, и … А что вообще в таких случаях делают? А Наташ?
- Дверь открыта?, - встревожилась давняя, еще с горшочного детсадовского соседства подруга Наташка.
- Не знаю.
- Спокойно! Я иду! Открывай.
Они сидели друг против друга, утонув в глубоких мягких креслах, поджав ноги, и молчали. Наташка все-таки накапала какой-то едкой темной жидкости в хрустальную рюмку и заставила выпить. Наташкино нетерпение переливалось через край в ожидании слез, чтобы тут же «принять меры», как она – Наташка это называла, и помочь, выручить, подставить плечо. А для чего еще нужны лучшие подруги? Но Она молчала, молчала, прижав колени к груди. И не хотела ничего объяснять, и рассказывать тем более было нечего. Он ушел и все. Наташка, поняв, что помочь уже ничем не сможет, и ее плечо совсем не подходит, оставила ее одну, и, уходя, обещала позвонить завтра.
«У Вас новая стрижка?» - слышала ОНА от соседей, коллег, знакомых, продавщиц в ее любимом магазине, и сама удивлялась, не узнавала себя в зеркалах, витринах, стеклах автомобилей.
В парикмахерском кресле ОНА вспоминала, то ли французскую, то ли английскую историю про монашку, купившую белый кружевной воротничок и ставшую, в конце-концов, женой фермера и матерью пятерых детей. Становиться женой фермера ОНА не хотела, но в том, что, оставляя в умелых руках мастера теперь уже бывшую гордость – пряди блестящих рыжих волос, ОНА уж точно что-то поменяет в оставшейся без НЕГО жизни, была уверена.
«Пусть ты ушел, пусть за эти полгода ни разу не позвонил. Пусть. Но знай, я живу. У меня новая стрижка, куча новых дисков с дурацкой индийской музыкой, которую ты терпеть не можешь, новая сумка. И голые вешалки я наконец-то выбросила. И с тишиной, которую ТЫ мне оставил вместо себя, я больше не здороваюсь. Я живу», - высыпая на журнальный столик содержимое только что купленной сумки, проговорила ОНА громко, - «И… тапки у меня теряются по утрам, как и раньше, только искать их больше некому».
«Свежая» когда-то новость почему-то никак не переставал быть новостью, и усиленно обсуждалась, смаковалась, обрастала подробностями ИХ, как оказалось, всем известной жизни. Как часто ОНА слышала шипение за своей спиной: «Вон пошла эта – из экономического отдела. Ее муж бросил. Доигралась. Стерва.». Если бы они только знали, что и шипение, и сплетни, и новая сумка, и загнанная в углы непрекращающейся даже ночью музыкой, тишина, ничего не значат для нее. И не значило. Ведь в то субботнее утро, первое утро без НЕГО, кончилась Их жизнь, а другой жизни у нее не было. И ОНА не умела и не научилась жить своей, без Него, жизнью. Всё остановилось, перестало существовать, проходило безликим и не замеченным. А никто, даже Наташка, этого не знал. Наташка, думая, что ее умная сильная подруга, не по годам мудрая вразумительная подруга неожиданно быстро оправилась, без помощи ее - Наташкиного плеча, прибегала после работы на «рюмочку» чайку и сплетничала об очередной пассии начальника. Даже Наташка не знала, что ОНА улыбается просто, чтобы улыбаться, и слушает, и поддакивает, только, чтобы та не обиделась и не сбежала.
Много раз перепрятывала в синеньких цветочках свитер, в котором была, когда ОН впервые прижал ее к себе своими горячими сильными руками, так, что ОНА почти не могла дышать, а только испуганно хлопала своими длинными ресницами и как-то наивно по-детски сопротивлялась, стуча маленькими кулачками по его широким плечам. А ОН целовал ЕЕ бледные щеки, глаза губы и не отпускал пока ОНА не подалась, растаяла от тепла совсем тогда не известного, дышащего, живого мужского тела. И некуда было деться от этого тепла, ЕГО дыхания, сильных рук. Много раз перепрятывала, а потом отдала Наташке, получив в замен напомаженное почмокивание.
Так и тянулись незамечаемые дни, недели, месяцы, считать их ОНА не пыталась. Ей казалось, что времени больше вообще нет. И иногда даже не могла опомниться и правильно назвать день недели и время года.
Переставляя на подоконник оставленный кем-то на ее рабочем столе букет, ОНА и не думала, что это ее, ей предназначенные цветы, и завтра такие же красивые, они появятся снова, и снова будут переставлены на подоконник, хотя там уже теснились вчерашние, позавчерашние, и неделю назад принесенные не известно кем, белые ромашки. ОНА не думала, и каждый день чуть-чуть возмущалась, почему Наташкины ухажеры оставляют цветы именно здесь. «Ну и несли бы все это белое великолепие на Наташкин стол! Это что новый способ ухаживания? Через посредника ?!», - и открыла прикрепленный к обертке конвертик. «Этот букет и все остальные, погибающие на подоконнике, Ваши». ОНА оглянулась, как будто могла увидеть того, кто посмел вмешаться в ее, без дней, без ночей, без времени года, без НЕГО, жизнь, того, кто посмел помешать ЕЕ одиночеству. ОНА переставила букет в неизменной вычурно-модной вазе на подоконник, и, нахмурившись, стукнула по нему. Никто, никто не смел мешать ей жить в ее, только ее, одиночестве, ОНА не хотела, не допускала никого туда. И не пустит. Доживет свое одиночество до конца: с одной кружкой в мойке, с одним полотенцем в ванной, с одной связкой ключей. Слишком тяжело далось ей это одиночество. И по-другому ОНА жить теперь не могла и не умела, как не могла и не умела жить не ИХ жизнью. Никого и никогда ОНА не подпустит к себе, как ЕГО, никому никогда не будет верить и доверять, никому никогда не будет писать аккуратные записочки с причудливыми рожицами и крепить их к двери холодильника.
- Наташа, убери с подоконника эти заросли. Клиенты будут думать, что у нас не солидная фирма, а цветочный салон. Пусть твои обожатели приносят цветы непосредственно тебе.
- А с чего ты взяла, что цветы мне?, - ответила Наташка, глядя поверх очков.
- А с того, что кроме тебя в этом кабинете цветы дарить некому!!!
- Очнись!, - не удержалась Наташка, - «обожаемый» Ромашов исчез из твоей жизни больше года назад. А ты весь этот год где-то отсутствовала. Я, как попугай, прыгала вокруг тебя, развлекая и потряхивая перьями. Ты думаешь, я не видела, что ты не слушаешь о чем я говорю. Очнись. Это твои цветы, - и Наташка кинула на стол листы фотобумаги, - ты даже не замечаешь, когда тебя фотографируют. Ты сама не живешь, и думаешь, если Ромашову стала не нужна, то не нужна никому. ТЫ ходишь, как живой труп. Дать бы тебе по башке чем-нибудь, - Наташкина рука взметнулась над головой, - с ума сойдешь скоро.
- Это не мне. Я не могу никому нравиться. Меня муж бросил. Значит я чудовище, а чудовища не могут нравиться, они же чудовища.
- Это твой Ромашов чудовище, а ты дура, - злилась Наташка, - С ума сойдешь, а ромашки погибнут, глядя на тебя. Они же тебе, - и уже по-шпионски понизив голос, добавила, - и я знаю от кого.
- Хватит! – обрубила ОНА.
Наташкина цветочная забота развеселила ее, и, обхватив подругу за локоть, увела пить чай, а сама долго думала, а может быть Наташка права, ведь я и правда не помню где и кто меня фотографировал, и как давно в кабинете стали появляться ромашки. Надо быть внимательнее, хотя бы из соображений собственной безопасности.
- Ну вот, спугнула, - воскликнула Наташка, входя в кабинет, и не увидев на столе привычного букета, - надо меньше выступать в своей бесконечной тоске по безвременно ушедшему мужу, - карикатурно закатила глаза.
- А я и не выступала…
В еще не успевшую захлопнуться дверь на двух длинных крепких и, как видно, мужских ногах вошел, шурша о дверные косяки, огромный ромашковый букет и рухнул ей в руки. А ноги, нет человек, которому они принадлежали сказал: «Никому никогда не доверять и не верить – это самое страшное, что можно себе обещать. Вы, конечно, не помните меня, я несколько раз визировал у Вас документы по сделкам моей фирмы. Вы вообще никого не помните, хотя делаете вид, что все вокруг происходящее Вас интересует и Вы непременно должны находиться в центре событий».
ОНА стояла, ни шевелясь, и ни произнося не слова. Наташка заговорчески проскользнула в почему-то незакрывшуюся дверь, а ромашковый человек продолжал. "Если Вы сейчас откажите мне, я все равно не уйду и буду каждый день присылать цветы. Я не маньяк и не псих. Просто не хочу, чтобы в Вашей квартире жила только тишина, и одна кружка в мойке.
"Откуда он все знает? – думала ОНА, - Ох уж эта Наташка!"
- А Вы претендуете на мою жилплощадь,- съязвила ОНА. Он улыбнулся.
- Ваша жилплощадь не представляет для меня никакого интереса. Я руковожу строительной фирмой, владеющей половиной строящихся и построенных за последние пять лет домов в этом городе, и, как понимаете, в жилье не нуждаюсь. Я нуждаюсь в Вас.

Счастливая, в кричащем розовом костюме, и сама какая-то праздничная Наташка махала им обеими руками, и когда ее почти не было, она все равно махала, как будто убеждала и подтверждала, что ни Ромашова, ни одиночества, ни тишины, которую он оставил, больше нет, в ЕЕ новой, теперь уже точно счастливой жизни. Она видела и еще одного человека, и у дома, когда ОНА садилась в машину, и в аэропорту у самого выхода, но думать о НЕМ, и замечать ЕГО не хотела. ОНА только еще сильнее сжала в ладошке ремешок сумки, висевшей на плече, и пообещала себе быть счастливой, белым ромашковым счастьем.