2. Надежда, здравствуй

«Три солнца в голове выйдут на порог заспанного мира.»

Группа Ю-Питер

Пётр с ожесточением стучал вилкой о стол, когда в дверь позвонили...

Незадолго до этого он смастерил себе на скорую руку холостяцкий ужин, не потребовавший особых затрат времени и умения — залил кипятком пакет лапши. Это она завладела мыслями хозяина квартиры, заставила его покинуть укрепленную позицию на диване, и, не выключая телевизора, пройти в кухню. Одинокая краюха хлеба как всегда заплесневела, но идти в булочную было решительно поздно — уж слишком цепко держал за нос запах лапши, не оставляя будущему едоку выбора.

Тут в памяти прозвучал голос «исторички» из далеких школьных времён, мол, уже в древнем Египте знахари рекомендовали простудившимся поесть немного заплесневелого хлеба. Глянув на другое, уже стоявшее наготове народное лекарство, Пётр задумался. Сто граммов коньяку — лекарство, несомненно, более привлекательное, но и древние египтяне, вроде бы, тоже дураками не были, и раз уж сказали знахари, что плесневелый хлеб, с грибком пенициллина или аспирина на нём, «открытый» много позже каким-то европейцем лечит, значит он лечит.

– Тем более знахари, – непонятным образом слова эти прозвучали не только в голове, но и на устах, отчего Петру пришлось вздрогнуть от звука собственного осипшего голоса. В этот самый момент вилка, затаившаяся в предвкушении нападения недалеко от парящей миски, ринулась навстречу кафельному полу, всем своим железным сердцем радуясь возможности устроить звон от души.

Несмотря на все героические попытки, поймать вилку не удалось.

Пётр сидел в нелепой позе, испуганно уставившись на вилку, лежащую в небольшом облаке надоедливой пыли, сконденсировавшейся у плинтуса. В голове с немыслимой скоростью вновь стали прокручиваться события недели: работа, конференция, работа, совещание, поездка к клиенту, ресторан, знакомство у бара, постель, поездка к поставщикам, банкет, знакомство и скандал на том же банкете, долгие взаимные извинения с теми же поставщиками, дорога домой и этот мальчонка, выскочивший из-за автобуса прямо под колеса.

Заканчивался четверг, самый ненавистный день недели. Хотя, если не учитывать утренний телефонный разговор с партнером, больничный выдался, в общем-то, славный — Пётр с самого утра укрепился на диване, перетащив в гостиную подушку и одеяло. Весь день смотрел с детства любимые научно-популярные фильмы и телепередачи. Горячий кофе с малиновым сиропом, за неимением варенья, подобие молока, сделанное из сливок для кофе, с чудесным образом, нашедшимся на антресолях мёдом и охотящимся на запахи холодильника маслом, телевизор.

Весь этот день напоминал Петру детство. Он прекрасно понимал, что это всё лишь суррогат того что было, что сегодня ненавистный четверг, что день этот ему подарен всего один, и завтра снова на работу (больше чем четверг выторговать у Мэлса не удалось) и, и, и... но детство он напоминал тем не менее.

Поздним вечером, решив поужинать по-человечески, он вспомнил, что где то в шкафу лежит ещё почти целый ящик китайской лапши, который он как-то в приступе ностальгии купил на базаре, но больше двух пачек съесть так и не смог — ностальгия сбежала очень быстро. Два с половиной месяца, прошедшие после даты, криво пропечатанной около ровной строчки «Употребить до: » Петра сегодня не испугали, испугало скорее количество пачек, находящихся ещё в ящике. Такой уж он был человек — несмотря на количество денег на счету, великолепный автомобиль, роскошную обстановку в квартире и другие внешние признаки благосостояния, он не мог выбрасывать продукты. Вернее мог, но только если они испортятся. Он, не заглядывая в холодильник, мог с уверенностью сказать, что там находится, но позавчерашний гуляш и открытая пачка готовых котлет, из которых уцелеть удалось лишь одной, не имели ни малейшего шанса даже приблизиться к мыслям Петра, ими безраздельно и всепоглощающе владела сейчас лапша.

Упавшая вилка его обеспокоила, даже испугала — со студенческих времен он был несколько суеверен. Учась в школе, он был ещё уверен, что всё зависит только от него, а вот перед первой сессией его посвятили в тонкости сдачи экзаменов. Мол, зачастую не знания, а везение определяет результат. Эта студенческая, упрощенная модель мира, или, если угодно, жизни, сводилось к тому, что жизнь наша есть не что иное, как очень длинная череда случайностей. Что вовремя оказаться в нужном месте — это главное умение, о котором можно только мечтать. События, нельзя планировать, но оказывается, их можно предугадать по вторичным приметам, эдакая система взаимодействия многих тел. Например, чёрная кошка или кот обязательно предвещают тому, чью дорогу они перебегут, неудачу. По сути, если дорогу вам перебежал чёрный кот, на экзамен можно было уже и не ходить, а преспокойно готовиться к пересдаче. Или, например, мужской половине студентов нельзя было бриться, лучше всего всю сессию. Если это не представлялось возможным, то хотя бы три дня до экзамена, и горе тому, кто придет на экзамен гладко выбритым — билет попадется нехороший и в голову не будет ничего идти. Так же в дни экзаменов, студенты особое внимание уделяли своему пешему передвижению. Если по дороге на экзамен споткнуться — это можно интерпретировать двояко, в зависимости от того, на какую ногу споткнулся: правую — быть неудаче, левую — всё будет замечательно. Встретить по дороге на экзамен мужика с полным ведром было просто счастьем, примета старая, народная, но в студенческий век была особым шиком — мало кто носил что-то нужное в ведрах, для этого давно появились сумки, рюкзаки и прочие приспособления. Но всё же оставался невеликий шанс встретить, к примеру, рабочего с ведром извести в руках — на такого рабочего студенты готовы были броситься с объятиями. А рабочим было невдомек, что вот эта известь, которую они несут на соседнюю стройку, или на побелку деревьев может принести столько радости и добавить недюжей уверенности в себе встречным студентам.

Упавшая вилка являлась верным признаком того, что в этот поздний час кто-то должен был Петра навестить, причём, так как вилка — предмет женского рода, то и посетителем суждено было стать неотменно женщине. Не было на свете такой женщины, которую Петру хотелось бы сегодня видеть. Поэтому, после недолгого созерцания упавшего предмета, он стряхнул с себя замешательство, схватил вилку и принялся с ожесточением колотить ею о стол, тем самым пытаясь воспользоваться анти-приметой — необходимо упавшим предметом постучать по столу, чтобы отворотить от себя надвигающийся визит. Пётр стучал очень сильно, надеясь силой ударов компенсировать небольшую задержку между падением вилки и постукиванием оной о стол. Размеренно, давая ладони вдоволь насытиться отдачей от стука, Пётр, незаметно для себя, вполголоса приговаривал:

– Ни-ко-го-не-хо-чу, ни-ко-го-не-хо-чу.

Раздался звонок, и незаметные полоски вдруг проявились отчетливыми, теперь уже такими бесполезными вмятинами, оставленными в память ничем не провинившемуся столу.

Пётр не умел не открывать дверь. Он умел не брать трубку, когда звонят, будучи обладателем пейджера он умел не перезванивать, если его искали, но не открывать дверь, зная что кто-то стоит у порога, он не умел. Нехотя поднявшись и с каждым шагом удаляясь от столь вожделенной лапши, он, словно старик, пошаркал к двери и заглянул в глазок, готовясь, словно бывалый командир подводной лодки, оценить неприятеля, битвы с которым уже не избежать.

На пороге стояла, нетерпеливо оглядываясь по сторонам девушка, кажется соседка по площадке. Он плохо знал своих соседей. Как-то пришло Петру в голову вспомнить всех соседей, живших в том самом доме, в котором он провел большую часть детства, и это ему удалось, за исключением, правда, одной квартиры. Квартира эта, будто никак не могла подобрать себе подходящих хозяев, они несколько раз менялись, и он каждого из них помнил, кроме тех, кто прожил там дольше всех. И как-то не давало это покоя и часто всплывало в памяти, которая подбрасывала материал, чтобы самой же быть помученной поисками в её бесконечных трущобах, закоулках и темных тупиках.

Вид соседки несколько успокоил — в конце концов, по нему нельзя было предположить, будто она ожидает, что её пригласят пройти, и уж точно, она никак не должна была начать один из тех скучнейших и пустейших разговоров, которые Петру приходилось вести последние лет десять.

Дверь наконец-то открылась, и пред лицом Надежды возник мужчина в махровом халате, с усталым лицом и, по всей видимости, либо с похмелья, либо пьяный.

– Чем могу быть полезен, – без какой-либо вопросительности в интонации осведомился он.

– Добрый вечер, вы извините ради бога, что так поздно, у меня к вам просьба нелепая, у вас не будет граммов сто водки, или какого-нибудь другого крепкого спиртного?

По недоумению в глазах соседа (этот, кажется, из тех типов, что разъезжают на Мерседесах и вообще, судя по всему, живут припеваючи), а так же по его оценивающему взгляду, Надя поняла, что он пытается сопоставить её внешний вид, как ей казалось, довольно приличный, с алкоголизмом, голос которого так явно слышится в подобных вопросах.

– Ой, – спохватилась она, – вы не подумайте ничего дурного, видите ли, у меня сын заболел, я ему жаропонижающего дала, а действует оно медленно, я его спиртом решила обтереть, но наш медицинский, как назло, весь вышел — испарился, наверное. А спиртного я дома не держу, – попыталась она выправить ситуацию. Но судя по глазам этого нового русского, ситуация стала ещё более похожей на мозжение денег для неизвестных целей у незнакомого лица.

– Испарился, значит, – улыбнулся Пётр. Решение отдать свой коньяк он принял когда был упомянут ребёнок, так как он вспомнил что именно с ребенком он изредка видел эту особу по утрам. Но то ли сиплость голоса придала его словам, скорее сарказм, нежели шутливость, то ли с соседкой, у которой болеет ребенок, вообще шутить не стоило, но прежде чем Пётр успел повернуться, дабы отправиться за коньяком, соседка, словно самой себе пробубнила под нос.

– А подите вы к черту.

И, развернувшись, быстро зашагала прочь.

Несовпадение планов двух, казалось бы, уже договорившихся человек, застало Петра врасплох, он совершенно не нашёлся, что сказать и молча проследил, как соседка скрылась за дверями своей квартиры. Вспомнив о давешней шутке на банкете, ставшей причиной скандала, Пётр подумал, что его чувство юмора, похоже, вышло из моды, и что пора, пожалуй, потихоньку с шутками прекращать — со временем чувство юмора любого начальника приходит в совершенную негодность.

– А мальчишки на меня, похоже, ополчились, – протянул Пётр, и, спохватившись, быстро прошёл на кухню, взял бокал с коньяком и отправился к дверям, только что поглотившим незваную гостью.

Стучать ему пришлось несколько раз, прежде чем за дверью отозвались быстрые шаги.

Дверь, наконец, открылась, порождая странный, свойственный скорее хлопающей двери звук. Появившаяся соседка была вынуждена сначала наблюдать Петра в профиль, пока не проследила за его взглядом, который растерянно блуждал по его собственной захлопнувшейся двери. Хоть он и был абсолютно уверен, что ключей в карманах халата быть не может ни при каких обстоятельствах, он похлопал, свободной рукой по карманам и лишь тогда повернулся к соседке, протягивая ей бокал.

– Вы извините ради бога, я не хотел вас обидеть, – начал он, – я просто хотел немножко пошутить – есть у меня такое дрянное свойство — везде искать применение своему, некогда, остроумию.

– Ничего страшного. Это вы извините — у меня просто нервы на пределе. Спасибо вам огромное за коньяк, я вам обязательно отдам, только скажите, как называется. – С этими словам она приняла протягиваемый ей бокал и собралась, было, уже устремиться к ребенку, как вспомнила о недавнем растерянном взгляде соседа. – Захлопнулась? – указала она на дверь принятым бокалом.

– Да... вот чёрт, а!

– Вы, если хулиганить не будете, я могу вас до утра приютить, в зале, на диване, – предложила она.

– Нет, нет, спасибо, мне хватит и нескольких часов — если позволите позвонить — я сейчас вызову службу утерянных ключей, она круглосуточная.

– Ну, разумеется, телефон вон, проходите, звоните, а я к сыну сбегаю, хорошо?

– Ой, да, конечно, вы бегите скорей, я-то не пропаду, – раздосадовался Пётр собственной недалекости. – Идите скорее!

Такого телефона видеть ему не доводилось уже давно. Это был настоящий дисковый телефон, который не умел мелодией сообщать станции, куда держащий в руках трубку человек хочет позвонить. Он умел лишь планомерно и даже успокаивающе жужжать диском, создавая импульсы определённой длины, которые и составляют номер, когда заканчивается набор. Когда-то, как казалось теперь, уже очень давно, Петру доводилось пользоваться многими подобными аппаратами, и каждый из них заметно отличался от других как минимум двумя значительными свойствами. Первое — это, конечно же, зуммер — звук, которым телефон сообщал о своей готовности. А второе — это, собственно, диск, дающий название телефону. Он был, пожалуй, самой важной его частью. Важно было, как он сопротивлялся, когда пальцем ведешь отверстие, которое только что находилось над нужной цифрой, к стопору, означающему конец пути диска и возвращение его к первоначальному состоянию. Во время возвращения было принципиально, как диск гудит. Было ещё множество характеристик, влияющих на отношение к телефону, но они были скорее второстепенны: вес самого телефона и трубки, его цвет, форма и ещё какие-то малозначительные признаки, которые и составляли этот самый телефон.

Самым лучшим дисковым телефоном, который мог припомнить Пётр, был один из первых, среди тех, что сменяли друг друга на почетном посту в квартире родителей. Это был чёрный телефон, стоявший как бы горкой, не плоский, как все новомодные, а муравейничек с диском, увенчанный трубкой-рожком. Сам телефон и трубка были тяжелыми, последнюю было приятно держать в руках, а аппарат не съезжал со специальной телефонной тумбочки, даже если довольно сильно отклониться от неё, держа трубку у уха.

Потом было много других аппаратов, самым плохим из которых было плоское красное чудовище, трубка которого была легкой, как и оно само, так что малейшее отклонение от телефонного пьедестала грозило закончиться крахом аппарата. Диск вращался так, что палец, набирающий номер, не чувствовал никакого сопротивления с его стороны, создавалось впечатление, будто бесцельно водишь пальцем по кругу.

Сразу, после этого дива современности, в семье Петра появился первый кнопочный телефон, а там дошло время и до чуда инженерной мысли — телефона, трубка коего не была привязана к аппарату никакими шнурами. Её можно было взять с собой, а потом, когда она требовательно звала к себе, долго искать. И вот этот самый радиотелефон упразднил необходимость телефонной тумбочки в семье Петра. Наверное, во многих семьях они тогда пропали. А тут — настоящий дисковый телефон, да на самой настоящей телефонной тумбочке.

Пётр некоторое время как завороженный смотрел на это «ретро». Ретро — это такая шутка в жизни вещей. Они внезапно становятся устаревшими и немодными. Совершенно никому не нужны, и, если и можно их купить, так только у какого-нибудь старьевщика, да и то — за копейки. А потом вдруг наступает новая эпоха в жизни вещи — видимо запас ей подобных выходит у всех старьевщиков и она становится чем-то, чего многие снова хотят. За нею начинают гоняться и предлагать большие деньги, но продавать их никто не хочет. Как-то странно выходит. Сначала эта вещь никому не нужна, а со временем, продав такую вещицу, можно жить без бед несколько месяцев.

Пётр задумался над тем, как узнать номер службы утерянных ключей, но в голову пришёл лишь телефонный справочник, но ничего подобного на тумбочке не наблюдалось. Пётр и забыл, когда он в последний раз искал какой-нибудь номер, обычно все поиски ограничивались тем, что он просил своего секретаря связать его с тем-то, или найти того-то.

В прихожей снова появилась соседка.

– У вас какого-нибудь справочника телефонного нет случайно?

– Ой, нет. А вы позвоните ноль – девять.

– А что, до сих пор есть такая организация? – удивился Пётр.

– Ну, наверняка это уже не организация, а какая-нибудь коммерческая структура, но номер узнать там можно. Я вот, на днях искала номер регистратуры нашей поликлиники — там подсказали.

– Вы пока дозванивайтесь, а я на кухне, хорошо? – улыбнулась она.

Через несколько минут Пётр, вызвав мастера, сидел за небольшим столом на кухне, попивая за неимением кофе чай. С настоящим молоком, нашедшимся у хозяйки и самым настоящим липовым мёдом. Липовый мёд всегда казался Петру вкуснее прочих. Особенно, когда со сладостями были перебои, в маленькой кладовой комнатке, служившей время от времени таинственным красным миром для печатания фотографий, всегда стояла большая трехлитровая банка липового мёду. Он был самой хорошей мерой сладости — с ним можно было с удовольствием попить чай, прихватив к телевизору большую столовую ложку белого лакомства. Мёд этот всегда был почему-то твердым, вечно норовя уподобиться сахару, покрываясь, словно сыпью то тут, то там маленькими кристаллами, которые так приятно было катать между нёбом и языком.

Выяснилось, что соседку зовут Надей, и оказалась она библиотекарем в детском отделе библиотеки, чем и объяснялось множество остроумных высказываний, которыми она так и сыпала в непринужденном разговоре за чашкой чая. Разговор невзначай коснулся и денег, и бывшего мужа, и других тем, до которых и давние-то знакомые не всегда добираются. Надя отвечала на любые вопросы честно и свободно, но та простота, которую она излучала, не являлась, как это обычно бывает, внутренней пустотой, простота эта была какой-то мудрой, что ли.

Хозяйка даже рассказала одну забавную историю, о том, как один из завсегдатаев, начитавшись о Ланцелоте, Айвенго и других рыцарях, сам возомнил себя таковым и, выбрав Надю дамой сердца, пришёл к ней посвящаться в рыцари. Затем она рассказала ему ещё несколько чуть менее интересных историй, а Пётр, улучив момент, поинтересовался судьбою мальчика.

– Разумеется, я его посвятила и поклялась хранить ему верность, так долго, как он носит меня в сердце своём. Было бы жестоко разрушить никчёмной объективностью тот прекрасный мир, в который он тогда на время переселился.

– А до психических расстройств такое не может довести? – язвительно поинтересовался Пётр.

– До расстройств доводит не фантазия, а скорее её отсутствие, дорогой сосед. Есть, конечно, случаи, когда фантазия переходит в диагноз, но это скорее... – тут, поставив чашку на стол, она вытянула шею, и, судя по нервно забегавшим в виду своей бесполезности глазам, прислушалась.

Пётр глядя на нее невольно сделал то же самое и различил какие-то непонятные звуки из другого конца квартиры лишь тогда, когда Надежда уже скрылась за дверью кухни. Подбежав к дверям детской, Пётр увидел, как мальчика лет пяти трясло — всё тело было напряжено, словно у атлета, взявшегося поднять непосильный вес, полуоткрытые глаза таили в себе взгляд, который невозможно было снести. Один из уголков с силой натянутых губ выпустил небольшую лужу противной на вид пены. Огорошенный Петр стоял в полном бессилии и растерянности, он был уверен, что ребенок сейчас умрёт.

– Подайте вот это, в блестящей упаковке – вырвала его из ступора, Надежда. Не пугайтесь, такое уже было — это не так ужасно, как со стороны может показаться, всё будет в порядке. Не стойте же пнём, подайте лекарство!

Пётр выполнил её требование, и, в одиночестве имитируя толпу зевак, с невольно полуоткрытым ртом глядел на то, как мальчик постепенно расслабляется, а гримаса на его лице постепенно принимает выражение полного безразличия.

– Извините меня. – Тихо шепнула Надя. – Вызовите «скорую», пожалуйста, нужно обязательно показать его врачу. Хотя нет, постойте, лучше такси. Теперь уже и без мигалок до больницы доберемся.

***

Подъехавшее такси сообщило о своём прибытии приятным женским голосом телефонистки. Пётр помог Надежде донести сына до машины, и уже было собрался идти коротать время в подъезд, как Надя, схватив его за рукав, сунула ему в руку ключи от собственной квартиры.

– Не боитесь? – решился снова подшутить Пётр.

– Если что-то с ним случиться – кивнула она в сторону теперь уже мирно спавшего на заднем сидении желтого авто мальчика – ничего больше не будет иметь смысла. Как будете уходить — не забудьте закрыть, пожалуйста, я к вам после за ключами зайду, хорошо?

– Да, да, разумеется, спасибо вам большое!

Разогнавшись, такси резко затормозило в арке — навстречу ему ехал какой-то другой автомобиль, которого в свете фар не было видно. После небольшой перебранки дальнего света и клаксонов, такси выскочило за двор, а к подъезду подкатил синий минивэн с большим ключом, нарисованным на борту.

– Вечно этим таксёрам первым надо пролезть – пробурчал всем видом показывающий недовольство небритый мужчина лет сорока, освобождая свое тело из оков железного коробчонка. Глянув сперва на тапочки Петра и медленно подняв взгляд по халату на нетерпеливое лицо, спросил зачем-то – вы, что ли, ключи-то забыли?

Попав, с помощью незнакомого человека в собственную квартиру, Пётр быстро нашёл паспорт, предъявил его, и расплатился. Мастер ушёл. А время скомкалось. Всё в квартире казалось каким-то мёртвым и ненужным. Пётр оказывался то у окна, то в проёме двери, упершись лбом в косяк, то перед зеркалом, глядя на какого-то небритого типа в мещанском халате. Забредши в кухню, он молча помянул лапшу, выглядевшую после столь долгого ожидания неприятным комком.

Чай с липовым медом хоть и не нанес голоду смертельного удара, всё же ослабил его до такой степени, что за громоздким желанием спать его трудно было различить. Но главное — высказывание Надежды о смысле снова и снова крутилось в голове, каким-то темным телом, вытесняющим все мысли и ощущения. То, раздуваясь, отбирало возможность видеть что-либо перед собой, то, уступая назойливым глазам, сдувалось, подпуская к сознанию какие-то картинки. Голова наша, натренированная долгими веками бега от хищников и борьбы с себе подобными, так любит примерять к себе сказанные о других слова, что мы и не замечаем постоянного перебора вариантов. Вот и сейчас, подсознание, раздувало высказывание соседки, пытаясь приладить его к себе, но то ли малы были эти одежды, то ли наоборот — слишком велики, выфрантиться всё никак не получалось. Подсознание не остановилось даже перед тем, чтобы передать требование о примерке осознаваемой части головы и теперь прыгало от нетерпения на мехах, раздувающих вопрос, да так успешно, что Пётр не только крепко задумался, но и заговорил.

– А в чем мой смысл? Ради чего я могу отказаться от всего, что у меня есть?

Но привычная радость получения ответа в этот раз почему-то не захотела появляться. Прыжки на мехах участились с новой силой, похоже, подсознание решило во что бы то ни стало либо получить ответ, либо раздуть вопрос так чтобы он лопнул. Но вопрос, оказавшись прочным и непростым, растянулся на все доступные просторы, и, упершись своими вязкими боками в стенки черепной коробки, лопаться и не думал.

Пётр так и не понял, как долго он пробыл в забвении, очнувшись же, нашёл себя стоящим перед кухонным столом, глядящим на какое-то маленькое тело, сплошь покрытое червями. Не так уж давно это была разбудившая в нем аппетит и воспоминания лапша, теперь же, он стоял перед тарелкой полной отвратительной мерзости. Отправив её содержимое в путешествие по бесконечным трубам городских коммуникаций, Пётр отправился в спальню, подошёл к окну, поглядел на виднеющуюся уже кое-где черноту сугробов, особенно хорошо видимую в свете фонарей, будто это их свет заставлял снег таять. Ветви заглядывающей в окно ольхи покачивались, желая, во что бы то ни стало, продемонстрировать Петру вот-вот готовые распуститься сережки, которые она по обыкновению приодела ещё осенью и заботливо оберегала всю зиму. Пётр же увидел на ветвях лишь внешне мертвенное спокойствие, не подозревая, что весенний генеральный план уже давно утвержден, что узловатые корни хоть и прикрыты ещё снегом, но всё же именно с прошедшего утра начали отправлять ветвям те немногие капли, которые в теплые обеденные часы уже можно было выцарапать из земли.

Опомнившееся подсознание уже потеряло надежду на мимолетное удовольствие от решения загадки и теперь усердно давило веки навстречу друг другу. Но раздутый им вопрос, хоть и потерял гладкую упругость чего-то растущего, был всё же тем единственным, что сейчас бесспорно главенствовало в сознании Петра.

Чувствуя, как слипаются веки, Пётр, прекрасно понимая, что ещё тысячу раз пожалеет об этом, отправился в гостиную на поиски пачки, которая вот уже полтора года бережно хранила символическую последнюю сигарету.