Баян-Аул

Когда мне было шесть лет, отец взял меня с собой в горы. Маленький автобус вскарабкался по серпантину – узкой, капризно завитой дороге, к темно-голубому озеру, лежащему в раcщелине, как бусина в складках зеленого бархатного кафтана. Вода в горном озере была холодной, несмотря на теплые июньские дни. Самые закаленные гости отваживались на купание, остальные загорали по сухому или катались на лодочках и на водных велосипедах.

Каждое утро нас будил гонг, вызывая на зарядку. Я выходила вместе с отцом, и мы присоединялись к другим обитателям турбазы. Наша комната, обставленная странной казарменной мебелью, дикий лес, подступающий к базе, и чужие взрослые люди вокруг заставили меня приклеиться к отцу и не упускать его из вида ни на минуту.

Правда, одно знакомое лицо обнаружилось вскоре на базе. К немалому удивлению я увидела среди отдыхающих маму моей подружки - соседской девочки. Когда мы играли во дворе, подружка, маленькая, черноглазая, бегала к окнам своей квартиры на первом этаже и выкрикивала маму:

- Мама Лена! Я хочу перчатки!

Мама Лена, такая же маленькая и черноглазая, выбегала немедленно во двор и надевала дочке перчатки или приносила ей «мою новую книжку», «куклу в пальто» или «красную лопатку». Она была, кажется, довольной милой женщиной - вот и все, что я знала про нее. Папы у подружки не было, что меня, кстати, мало занимало. Мама была у каждого ребенка, это было ясно. Ребенок рос в животе у мамы, пока врач не доставал его оттуда – это мне было известно в шесть лет. Роль отцов во всем этом процессе представлялась мне довольно туманно. Наверное, она заключалась только в том, чтобы любить детей, когда они появились на свет. Милая, приятная, черноглазая соседка не нашла, очевидно, мужчину, который любил бы ее дочку, так что они жили вдвоем.

«Мама Лена» не привезла дочку с собой, и я потеряла всякий интерес к ней. Она, напротив, проявила к нам большой интерес и охотно присоединялась к нам на пляже. Лежа на пестром махровом полотенце, она оживленно болтала о том, о сем. Ее купальник был темно-синим, как вода озера. Ее темные очки были просто шикарными. Отец больше молчал, чем говорил, и выглядел несколько неуверенно.

- На том берегу песок намного чище, белый-белый! Смотрите, даже отсюда видно, - говорила она. – На тот берег можно приплыть на лодке. Вон, как раз мои знакомые лодку снаряжают. Если бы ты была моя дочь, - она обратилась ко мне, - я бы их попросила взять тебя с собой. На том берегу намного лучше! А удовольствие какое – на лодке по озеру проплыть! Они взяли бы тебя с собой, а потом привезли бы обратно. Вон, вон они! Если бы ты была моя дочка, я бы тебе разрешила с ними.

Отец молчал. Я тоже. Мне не надо было ничего решать. Для того был папа.

Каждый день мы отправлялись в поход. Вдвоем или с другими отдыхающими мы бродили по горам. Низенькие сосны на вершинах, причесанные постоянным ветром все в одну сторону, лепились на камнях, опираясь о них то коленом ствола, то узловатой, скрученной веткой, как рукой. Я собирала шишки, и отец показал мне, что в кусочках опавшей коры можно увидеть бабочку, цветок или целый пейзаж. Знатоки охотно указывали на таинственное место, где горная порода, как бы взрезанная гигантским ножом, несла на себе длинный шрам вскипевшего и застывшего гофрированной лентой камня. Говорили, что это след от удара молнии.

- Нееет, вряд ли, - говорил отец, подмигивая мне. – В древности здесь водились драконы. Это дракон откашлялся пламенем.

Вечерами, когда темнело, на площадке, посыпанной белой галькой, устраивали танцы. Это были времена твиста. Кавалеры в галстуках и дамы в узких юбках по колено самозабвенно ввинчивали ноги в гальку, вертели попой вправо-влево, вправо-влево, руки тоже помогали, музыка гремела из громкоговорителей, фонари окружались мириадами мотыльков, привлеченных светом. Мы смотрели с балкона на это веселье, потом шли спать. Музыка не мешала мне нисколько.

Однажды, когда мы уже легли спать, отец встал вдруг и оделся.

- Куда? – вскинулась я сквозь сон. – Ты куда? Я одна боюсь!

- Куда, куда? – пробурчал отец. – В туалет-то можно сходить или нет? Сейчас вернусь!

Туалеты были на улице. Я заснула снова, потом проснулась – отца не было. Мне показалось, что его не было очень долго, бесконечно долго, как может показаться долгим любой отрезок времени, если борешься со сном, проваливаешься в него и просыпаешься снова раз за разом. Наконец, отец пришел, и я заснула спокойно.

Ели мы в столовой – низеньком здании возле танцплощадки. В столовой стояло пианино, и какая-то девочка постарше научила меня играть собачий вальс. Иногда мы возвращались с прогулки слишком рано, столовая была еще закрыта. Мы садились тогда снаружи, мужчины курили в полной тишине, глядя на закат. Огромная стрекоза появлялась ниоткуда и, сделав круг, садилась на блестящие часы отца. Он не шевелился, и она засыпала, пригревшись в лучах низко висящего солнца. Ее слюдяные крылья переливались тонкими радужными разводами. Дым сигареты поднимался к ней медленно, она взмахивала крыльями и улетала в высоту.

Однажды мне не понравился ужин. Я оставила все на тарелке и поздно вечером страшно захотела есть.

- Папа, есть хочу! – захныкала я.

- Ну почему ты в столовой не ела? Я же говорил тебе, что потом есть захочешь! Магазина здесь нет, повар тоже уже уехал, иначе я попросил бы его найти что-нибудь для тебя. Повар не живет на турбазе, он уже уехал домой!

Я заревела:

- Есть хочууууу!

Долгая разлука с мамой придала моей печали по поводу отсутствия ужина особую трагичность: если бы мама была здесь, я бы не осталась голодной! У мамы всегда было что поесть, на то она и мама!

- Господи, что с тобой делать? – пробормотал отец. – Ну, ладно, жди, я сейчас..

Я успокоилась немедленно и села к окну ждать. Он вернулся через некоторое время и вручил мне кувшин молока, прикрытый огромным ломтем хлеба.

- Откуда? – спросила я, зарываясь носом в свежий, мягкий хлеб.

- Вон из той деревни, - отец показал на огни вдалеке. – Постучал в первый попавшийся дом, сказал, что у меня на турбазе сидит вредная девчонка и ревет: есть хочу, есть хочу! Ешь, давай! Мне еще назад надо отнести кувшин.

Когда мы приехали домой, я рассказала маме взахлеб все, что произошло с нами без нее. Она уделила особое внимание факту, что и наша соседка оказалась на турбазе. О событиях той ночи, когда отец надолго, как мне показалось, исчез, она расспросила меня несколько раз подряд, так что я заподозрила, что она как-то связала отца и соседку, и его исчезновение. Я настаивала на том, что отец отлучился совсем ненадолго. Я не поверила, что он пошел тогда к ней.

Сейчас, будучи взрослой, я думаю, что проще всего было бы шлепнуть избалованную, капризную плаксу и заявить ей, что еще никто не помер от того, что не поужинал разок. Мужчина, который марширует ночью по горам и стучится к незнакомым людям, чтобы успокоить хнычущего ребенка, вряд ли оставил бы надолго того же самого ребенка, когда он хнычет, что боится темноты.

Или все-таки..?