Спасение. Часть 4

4
– Ну, где ты ходишь? Что так долго? Я же просил – в десять часов! Ну! А сейчас, сейчас-то уже без пяти одиннадцать. Вот, – и в доказательство Седов отогнул левый рукав и продемонстрировал Андрею Андреевичу "Роллекс", несколько раз звучно стукнув по крышке циферблата. – Ну!
– Да, да, – ответил рассеянно, пошел вверх по лестнице. Шел через какие-то подсобки, легко отталкивая двери. Тусклый дневной свет (на улице вдруг стало пасмурно) полосами пронизывал темноту помещений, заваленных всяким хламом. Шел быстро, легко, не думая, куда и зачем.
Плотненький, лысоватый Седов, затянутый в парадную тройку, едва поспевал за ним, то и дело останавливаясь, чтобы перевести дух.
– Стой! Да стой же ты, черт! Куда тебя понесло-то? Успеешь. Еще и Рогожин не приехал. Стой, стой, говорю, – задыхался Седов. – Ну, ну, ну же, стой. Подождет пресса, никуда не денется. Она вон у меня сейчас там Белый зал снимает, пресса-то. Ах, черт!
Седов зацепился рукавом за ручку двери и запыхтел, освобождаясь.
"Ну и что? Ну, и не нашел. Не нашел. Ведь не думал. Куда? Разве надеялся? Надеялся? Надеялся!"
Андрей Андреевич внезапно остановился. Что толку было так бежать? Куда он мог так бежать теперь? Теперь уже некуда. Он прометался между этими двумя остановками целую вечность – так ему показалось. Что там было на седовских часах?
– Без пяти одиннадцать?
– Да, да. Но ничего. Ничего. Сам знаешь, такие мероприятия никогда вовремя не начинаются. Всегда так: то то, то сё, то это.. Вечно аврал какой-нибудь, – Седов говорил и кивал головой. Постоянно кивал головой, на каждом слове, как китайский болванчик.
Андрею Андреевичу стало страшно. Маленькая лысинка Седова блестела при дневном свете.
– Да, да, – быстро снял куртку, стянул шарф, положил все это куда-то.
– Что, зеркало? Ах, зеркало! Да, конечно. Сейчас пойдем ко мне и разберемся. Надо бы сразу, да тебя понесло куда-то. Успеем, – отвечал Седов своим мыслям. – На твоих сколько? – и не дождавшись ответа, снова поднес "Роллекс" к глазам, посмотрел удовлетворенно. – На моих вот одиннадцать и две минуты. Ну, давай, давай, пошли. А то черт его знает. А курточку-то надо подобрать. Вот и шарфик…
…– А это вот Белый зал, – продолжал стрекотать Седов.
Ну, конечно, как же он не подумал! Как он мог не сообразить! Как мог он не поверить! Или нет, как мог он недоверить?! Вот же она, вот, стоит у окна, положив одну руку на подоконник, стоит, разговаривает с кем-то. Да, а он… Да, он не должен был искать ее там, среди снега, среди голубоватых, желтых, розовых лучей. Он должен был просто сразу же поехать сюда. Поехать и увидеть ее.
Он остановился и прислонился к выступу стены. Ну, вот и все. Вот и все. Наконец-то! Наконец! Теперь можно немного передохнуть. Теперь все будет хорошо. Теперь не случится ничего страшного. Андрей Андреевич облегченно улыбнулся. Самое страшное позади – все ужасы потерь, и все смерти, и все кошмарные костры Средневековья, и мрак одиночества, и многие петли и срывающиеся со спущенного курка леденеющие пальцы, и вьюги, заметающие протянутое к Богу лицо, перекошенное слезами, и налитые кровью глаза, и последние свечи, и туманы над утренней рекой, готовящиеся скрыть это трепещущее белым еще живое на обрыве; позади мучения, позади попытки разглядеть в зеркале, можно ли еще хоть что-нибудь сохранить…
– Андрей, слушай, тут вот… Андрей, ты слушаешь меня?
Да, она здесь. Теперь она здесь, здесь. Она никуда не исчезнет. Даже если он отвернется и не будет смотреть на нее, вот так, а сейчас повернется опять, то она по-прежнему будет там, у окна... Да, вот она. Она здесь. Она здесь.
– Она здесь.
– Кто? Кто здесь? Кто? Ах, эта. Эта в черном платье? А это сестра. Сестра художника Романова. Кстати, ты стоишь рядом с его картиной. Видишь – "Выход властелина к народу". Да и сам он где-то здесь. Я его только что видел. Тут же где-то был. Вышел, наверное. Да, так вот, я тебе говорю…
Да, она была в черном платье. В длинном необычном черном платье, закрытом, с воротником-стойкой и длинными узкими рукавами. "Какое красивое платье!" Волосы убраны наверх. "Какая необычная прическа!"
Теперь оставалось только рассматривать. Андрей Андреевич не удивлялся ее странному виду, он только улыбался и смотрел на нее. "Так вот она какая!" Да, она оказалась именно такой, какой должна была быть. До этого он даже не пытался представить ее себе, он пришел сюда и увидел ее. И такой вот она оказалась.
Он подошел поближе. "Какая она бледная". Да-да, та самая бледность, те самые глаза, те же, с голубовато-фиолетовым. Нет, он ошибся. Сегодня он не увидел этого чудного излучения. У нее лишь темные пятна под глазами – от ресниц и недосыпания.
– Да. Он ее ничем не обидел, но подруга упала в снег. Не могла удержаться сидя!.. Я не мог сдержать свой смех!.. И, под пляску морозных игол, вкруг подруги картонной моей – он звенел и высоко прыгал. Я за ним плясал вкруг саней.
– Простите, но… Откуда, откуда вы это знаете?
Взгляд удивленно остановился на нем. Она стояла спиной к свету: глаза были неопределенно темные.
– Это "Балаганчик" Блока. Мы репетируем. Извините, – она смутилась. – Я вам объясню. У нас театр, свой театр, понимаете? И мы ставим Блока, "Балаганчик".
– А премьера тридцатого вечером, – произнес он с грустной улыбкой.
– Нет, тридцать первого ночью. То есть в ночь с тридцать первого на первое.
– Значит, в новогоднюю ночь…
– Ночь, – тихо и внятно произнесла она.
И оба вздрогнули.

* * *

Девочка испуганно прижалась к спинке кровати. Девочка боялась темноты. Девочка боялась смерти. В большой комнате за стеной праздновали день рождения. Там шумели и смеялись. Там пили и запевали. Там вспоминали и угощали. Там шутили.
Девочка тоже выпила, там. Девочка плакала. Девочке жалко было терять то огромное и заставляющее биться сердце, что называлось жизнью.
Было уже поздно, она ушла в свою комнату: спать. Разобрала кровать, погасила свет, разделась и легла. И, сидя в кровати, судорожно прижимаясь к спинке, плакала. Слезы текли. Отчаяние становилось все глубже и глубже. Девочка пыталась вытирать слезы руками – намокли руки. Она кусала косточки пальцев и широко раскрывала глаза. Ей не хватало воздуха.
Так было каждую ночь. Так было и теперь. Слезы застилали не занавешенное окно. За окном одиноко серел нахохлившийся частный дом с тремя горящими окнами. Пропадали в черном небе голые ветви огромного дерева. Ослепительный голубой свет окон верхнего этажа гармонной фабрики напротив прожектором пронзал ночь. Гремели трамваи. И все это делила на ровные прямоугольники железная балконная решетка.
Ангел прошел сквозь решетку, остановился, раздумывая, на бетонном парапете. Ангел – так звала его она. Ангел с фиолетовыми крыльями. Он был белый. Очень бледный. С очень темными волосами. Он носил темно-лиловую куртку средневекового принца. А сзади у него были чудные, широкие и мягкие, крылья: их белый цвет постепенно, к краям, переходил в сиреневый, а у самых краев превращался уже в густо-фиолетовый. Лица у него не было, то есть оно было, но девочка не могла сказать, какое оно. Она знала только, что у него всегда грустные глаза. И еще – что он постоянно думает о чем-то.
И на этот раз он задумался, стоя в пространстве решетки, взявшись рукой за подбородок. Задумчиво он посмотрел в окно – она была уже там.
– Пойдем, – она протянула ему руку. Он прикоснулся, и она повела его в небо.
Она первая ступила на крышу девятиэтажного дома, прямо под звездами, среди пустоты. За ней сошел и он. Мимо них, медленно вращаясь, словно в каком-то невиданном танце, пропыли двое: сверкали ее длинные серебристые волосы и переливалось белое платье, звенел ее веселый смех.
– Пойдем, – как к ребенку, обратилась к ангелу девочка. – Видишь, Звезда уже полетела .
Девочка взяла ангела за руку, и они последовали за первой парой.
Звезда смеялась, танцуя в пространстве, струились ее волосы, струилось платье… Она смеялась, и глаза ее блестели. Руку ее держал какой-то человек среднего роста и средней комплекции, с круглой, аккуратно подстриженной головой, человек в темно-сером костюме. Лицо его невозможно было разглядеть во мраке. Иногда и он издавал какие-то звуки, очевидно, означавшие смех, и тогда Звезда смеялась еще задорнее, дергала его за руку, и они мчались быстрее.
Так преодолевали они пространство навстречу ярко сверкающей точке, пропадавшей на мгновение, когда вдруг что-то пересекало их путь, тут же появлявшейся вновь, излучавшей холодный свет, к точке, которая обещала Звезде привычное легкое веселье, ее спутнику – невероятное наслаждение, смешанное с невероятной болью, ангелу с фиолетовыми крыльями – уже не раз испытанные мучения, а девочке – надежду на то, что он, наконец, излечится и не будет больше день и ночь думать о том, что изменить нельзя и не дано никому…

* * *

– Это ваши подруги?
– Я их не знаю, – покачала головой. – Просто просили объяснить, почему я в таком платье. Я прямо отсюда еду на репетицию. Они думали, что я – экспонат. Или автор, что одно и то же. Знаете, я сказала им про картонную подругу, – начала она вдруг, без перехода. – Они не поняли. Я читала им этот монолог Пьеро… Ну, понимаете, Пьеро теряет свою невесту. Свою Коломбину. Ее уводит у него Арлекин. Он сажает ее в сани, смеется, говорит ей что-то, а она вдруг оказывается картонной. И потом падает в снег
– Не надо мне объяснять. Я знаю, – он сказал это удивительно спокойно, с нежностью глядя на нее. Ее волнение стихло. Они помолчали немного.
– Вы художник?
– Я режиссер.
Снова молчание.
– Я – сестра художника Романова. Меня зовут…
Они обернулись: он – налево, она – направо, потому что стояли друг напротив друга.
 – У меня склонность к рефлексии, – говорила одна, невысокая, крепкая, в черных джинсах и белом свободном свитере. У нее было русское лицо, небольшие голубые глаза и вздернутый нос. Она недовольно и мрачно смотрела за окно, на падавший крупными хлопьями снег.
– Да, это вам не Москва, – отвечала ей другая, повыше, худощавая, тоже светловолосая, только с пучком на затылке, с лицом некрасивым и неприятным, с вытянутой вперед нижней губой, в синем платье до колен (юбка клеш в складку, полосатые вставки на груди и на спине). – У меня в Москве бабушка. А родители остались во Владивостоке. А я приехала в Москву. Что бы я делала там? Я жила в Москве год. У нас с бабушкой трехкомнатная квартира.
– Старо все это, хотя кое-какие мотивы… Другое дело, Родионов. Тут была выставка, в прошлом году, так вот это да, настоящее искусство. Хотя, отрицать глупо, – и в этом что-то есть, – это была третья: намного выше первых двух, совсем худая, совершенно плоская, с копной темных волос, с худым изможденным лицом – выдавались скулы, – запавшими щеками и огромными мешками под глазами. Она была в очках, говорила грубым прокуренным голосом, худыми пальцами с перстнями старого потемневшего серебра, оправлявшего крупные матовые камни, держала истрепанную сумку. И сама была какая-то истрепанная…
Андрей Андреевич смотрел на эту троицу и вдруг почувствовал, что с ней что-то происходит. Он повернул голову и увидел, что она совершенно белая, белая, как мел, а глаза ее странно расширены. Она закусила губу, потом, не глядя на него, повернулась и, не успел он опомниться, скрылась за темно-синей занавеской, отделявшей, очевидно, какое-то служебное помещение. Он тут же бросился за ней.
Это оказалось не служебное помещение, а просто глубокая ниша с окном, специально спрятанная занавеской. Предназначалась она, наверное, для того, чтобы измученный вопросами жаждущих искусства посетителей художник мог передохнуть здесь, посидеть и выпить воды: за занавеской были столик, стул и графин с водой.
Она стояла у окна, закрыв лицо ладонями. Первое, что бросилось ему в глаза, – ее кольцо. Мутное, отражавшее серый от снегопада день.
– Что с вами? Что случилось? – он отнял ей руки от лица и увидел, что она плачет. – Что случилось?
– Я боюсь, – она схватила его руки и заговорила быстро-быстро, глядя ему прямо в глаза, задыхаясь от неперестававших слез. – Я боюсь их. Я боюсь этих людей. Я чувствую, я знаю, что они меня убьют. Они не желают мне зла, нет. Они чего-то хотят… Я не знаю… Они убьют меня! Я боюсь их. Я боюсь этих людей. Мне страшно! Помогите мне! Я не смогу одна… Я не могу больше! Мне кажется, что еще немного – и их тела задавят меня. Вы видели их? Этих, там, у картин. Та, полосатая, и та, с рюкзаком… Они убьют меня! Я умру, умру, понимаете?
 – Успокойся, – он прижал ее к себе. – Я знаю, что тебе угрожает. Я читал об этом. Я учил историю. Об этом написано много книг. Все книги, когда-либо написанные, – об этом. Но ты не должна бояться, – он гладил ее по голове, она доверчиво приникла к нему, постепенно успокаиваясь и затихая. – Не плачь, не бойся. Ничего не бойся. Эти люди хотят причинить тебе зло, но ничего не смогут сделать, ничего, ничего…
 – Мы уйдем сейчас, – сказал он, когда она совсем затихла и даже казалось, перестала дышать. – Сейчас мы оденемся и уйдем. Ты ведь больше не боишься?
Она подняла глаза, и он увидел знакомое голубовато-сиреневое сияние. Он улыбнулся. Она грустно покачала головой.
– Боюсь. Но это пройдет однажды. А сейчас надо уйти отсюда. Не надо ничего говорить брату. Мы выйдем здесь, – она указала на низенькую дверцу в стенке ниши. – Пойдемте.
Она взяла его за руку, и они вышли.