Юрий смольский

"Приключения круглой дуры".


Сначало было слово. Его говорил голос: внутренний - Веркин, собственный и внешний детский, путаются они смешиваясь в одно.
Мам, дай куклу.
Вчера я плюнула мимо урны и сегодня меня расстреляют. У меня выросли уши, очень выросли. И вообще...
«Так жить нельзя….»
 Петька.

Нет, Петька так думать не мог, а если думал, то не сказал об этом.
Когда у нас была дискуссия, "надо ли мыть руки щеточкой, или достаточно мыла", я снова промолчала, а все ждали моей точки зрения. Вот, например, пришла я к Петьке домой, в гости, мы поговорили. Поговорили хорошо и о многом. Я показала пятнышки на зеркале и мы их потом оттирали и пели. Очень красиво было вечером: пятнышки, закат в зеркале и прозерватив в книжке. Верка нашла в автобусе, когда ехала к Петьке и посчитала добрым знаком. Действительно - дети, это как-то слишком приподнято, а что если Петька окажется говнюком и потом мучайся с его выродками каждый день. Вот такие мысли неслись в голове у Верки переходя в сон.
Сон.
Путин встал у микрофона и строго посмотрел на страну. Страна поёжилась. Что ещё он ам скажет обидного? И он сказал.
 - Во всесоюзный розыск объявлена Левчук Раиса Гурьевна, уроженка станицы Пластуновская, Краснодарского края. С 1980 года бродяжничает по стране, дочерью своей не интересуется.
Вся толпа на Красной площади стала оборачиваться
Явь:
• Ну, богатые люди – особые люди, ну.
Это утро. Кто-то разговаривает. Смысла не улавливаю. Бессвязно. Принесли апельсин. Та принесла, с фиолетовыми глазами. Худенькая, как шприц. Я в предродовом. Третьи сутки сказали. Еще сказали, что меня зовут Вера. Я как-то плохо рассмотрела эту худенькую. Придет - не узнаю.
  Утро, перрон. Поезд только дотронулся до города в котором теперь все: мать, жизнь, колыбель трех революций. За окном плывут силуэты, черные волны людей встречающих. И мать тут. Ей послали фотографию. Она с фотографией меня узнает, думает Верка.
- Господи, как я боюсь. На столе дозванивает последние стыки бубенчик стакана.
- Чай выпила, лимонад пила, пила…
• Вдруг я ее не узнаю?
 Горячие, мягкие, как батоны из булочной по вагону повалили люди. Вот прошел мимо мужик у которого дочка все куклу просила. Вера смотрела в грязное оконное стекло не отрываясь. Руки ее все вязали и вывязывали какие-то веревочки на коробках Шлёниных. И Шлёня тут же. Неуклюжая, обстукала все полки башкой своей железной. То же волнуется чего-то, а вдруг не узнают? И в этот момент, то есть, когда Шлёня лезет наверх, за сеткой с Веркиным шматьём в окошке появляется лицо. Такое, такой, какой-то… Красивая тетка такая - МАТЬ.
• МАТЬ, тут же решает Верка. Тетка исчезает. На смену ей чья-то рука, на бок сумка.
- Мать, - шепчет Верка,- Шленя, вон мать была, кажись!
- Чего? Да, ты дура, сядь. Чего глаза проглядемши за так, - откликается растянутая до потолка Шленя, откуда-то сверху.
- Сейчас выйдем, разберемся.
Поезд стоит. Все вышли. Шлёня вышла переваливаясь, Верка пошла, чего ждать-то! На перроне уже прошли все. Пусто. Стоит какая-то замора. Низкая в сапожищах, ватник, сверху, как изба. И Верка вдруг поняла: вот она мать, и испугалась. Так сильно, аж затрясло. Сказала только:
• Шленюшка, спрячь меня, не хочу я.
 Лицо повернулось уродкой - и правда - мать - похожи. Верка, ждать, не ждать, так и села в чем была. Шленя, баба из Невеля, она Верку подобрала, когда та, пучеглазая, замаранная, пришла уборщицей в ателье. А Верке всякая работа глянется: мыть- мыть, стирать да, стряпать то же не беда. В детдоме всему научилась. Жили на Летчика Бабушкина, возле бассейна нового. Правда Верка так ни разу и не зашла туда, робела. У Шлени комната в общаге, мир не без добрых людей. Так и жили. А когда Петька приходил, вообще весело. Он еще бутылку принесет когда - класс, так вообще-то не пили, но иногда. С Петькой Верка признакомилась еще в детдоме. Больше кавалеров не было у ней. Не хотелось, да и Петька- друг. Хотели пожениться, да жилья не давали. Шлене и так спасибо, приютила, не залезать же на шею. Однажды говорили вечером, тепло сидели. Верка абажур новый купила, красный с бахромкой, красивый ужасно. Петька повесил и крутанул легонько. Тени по стенам бегали… Болтали втроем о всяком и приди Верке мысль в голову: мать разыскать. Не от чего-то пришла, а от хорошего. Уютно было. Написали письма на родину, да в интернат. Всю ночь просидели. На работу пришли: Шленя сонная, а Верка, как всю ночь поспавши, свеженькая, веселая. За тряпкой даже запела, замурлыкала. А через месяц пришел ответ. Де живет такая, Ленинград и так далее. Верка: еду и все. И поехали. Шленя за стиральным порошком, Верка к матери. Отпросились на подменку. Верка ованец взяла, купила воз подарков, там и для мужчин, на всякий случай, и, как потом выяснилось не зря. Матери вазу купила стеклянную, очень хорошую, все соседки Шленины около нее покрутились, языками цок-цок, оценили высоко. Верка её упаковала в бумагу, да в вату, а то еще раскокают. Билеты купили, ездили. Домой пришли вечером, ноги до самой задницы стерты. Верка картошку чистить, а Шлёня пластом легла: «Не могу, - говорит, - и пальцем пошевелить». Верка уж ног не чует, а носится, красоту наводит. Пошла к Николаевне, за шкаф, просила бигуди, унижалась. Лежит в бигудях, как ёж на яблоках, заснуть не может, в потолок лупится, все мать представляет. Ночью глубокой, когда Верка уже спала, разметав блестящие от крема руки над головой, охваченной полотенцем с бигудями, Шленя тихо встала и в чем была подкралась к Веркиной кровати, перекрестила Верку, порвала над ней пеструю нитку, да и пошла в кухню. Там плакала тихо, капала слезами на клеенку стола, пока не хлопнула далеко внизу входная дверь, не задребезжало за окном, последнее промозглое утро в их с Веркой общей жизни. Тогда оторвала Шленя от лица тяжелые свои застиранные руки, встала медленно, не зная ещё, что с начала делать, и пошла к себе медленными, скрипучими шагами.
Мать жила в центре Москвы. Верка поняла так по тому, что от вокзала ехали не далеко. Хорошо, что не далеко – всю дорогу молчали. У дверей замялись.
• Вер, - сказала мать, - не называй меня дома матерью.
• Почему?- не поняла Верка, запыхавшаяся от крутого подъема по бесконечной, свежевыкрашенной лестнице.
• Да так, называй, тетя Рая. Тяжелая дверь медленно отлипла от косяка и полоса света упала на красное Веркино лицо.
• Ладно, мама.
Маленькая, в голову ниже Верки Рая, быстро оглянулась и из-за света в глаза, не было видно как посмотрела она, но Верка почувствовала, осеклась и вдруг заныла всегдашняя спина. Так бывало после работы. Пили чай молча, усталость была, говорить не хотелось, мужчины курили. При Шлене Верка не курила, а тут вдруг сорвалась. Постелили гостям на полу, на старых газетах. Верка от переживаний сразу уснула. И снился ей сон: Огромный гулкий бассейн. Пар, кафель сколь хватает глазу. Все голые и с шайками, как бывает в бане, а Петька то же там: сейчас, говорит, с вышки прыгну. Она его упрашивает:
• Не надо, разобьешься, смотри, там льдины какие, а он ей:
• Не разобьюсь, звереныш, у меня шапочка есть, для плавания, а это не лед, а пена. Моются люди.
Вот Петька залез на вышку, разбежался и прыгнул. Долго летит Петька, шапоча его крутится, а Петька-то без ног. Верка стоит, глаза выпучила и видит себя, как подходит к ней тетка и говорит:
• Отдай шайку.
• Нет, говорит Верка. Отдай, говорит тетка и чешется. Тут Верка испугалась и как закричит:
• Петь-а-а!
Утро. В комнате никого нет, только над Веркой на стене полыхают два стеклянных квадрата и от них по стене тянутся полоски яркого солнца. В полосках, как в воде плавают маленькие пушинки, ворсинки, их хорошо видно через щелку правого глаза. Верка лежит, смотрит, как плавают пылинки в утреннем солнечном бульоне незнакомой комнаты и ни о чем не думает. Не думает о вчерашнем дне, о Шлене, о сне, о матери. Просто лежит и ждет, что все изменится, что того не было, а было что-то другое. И это другое сейчас исполнится.