Альманах Фонда Новый Взгляд 2

Во второй номер альманаха вошли произведения призеров вторых трех конкурсов, проведенных фондом «Новый Взгляд»: «Нового конкурса», «Стихотворного конкурса» и конкурса жизнеутверждающих произведений «Живем!».

Произведения:

1. Анна Аничкина. «Сирень цветет»
2. Карл Шифнер. «Не упустить красоту»
3. Марина Морозова. «Истории про Аннушку»
4. Мерче Арутюнов. «Колибри или песенка лунных близнецов»
5. Евгений Ом «Километры миокарда»
6. Дмитрий Ценёв. «Арлекин»
7. Дмитрий Ценёв. «Дневник ожидания»
8. Наталия Михайлова. «Тук-тук. Кто в сердце живет?»
9. Алиса Фаворова. «Несчастики»


Желаем приятного чтения!

Фонд "Новый Взгляд"


******

1. "Сирень цветет"
Анна Аничкина


В старом пресненском переулке, узком и кривом, через глухие деревянные заборы, соединяющие двухэтажные приземистые кирпичные домики, выплескивается душистой волной московская сирень. Она бессовестно зовет к себе, дурманя ни с чем не сравнимым ароматом зрелой весны. Томная северная роза тянет из-за забора ветви с лиловыми, белыми, розовыми махровыми конусами, не боясь быть сломанной. Гладкие остроконечные листы, похожие на сердца, стыдливо прикрывают крупные гроздья, пряча в своей тени их молодую красоту.

Сверху, из окон нашей палаты, прекрасно виден блестящий купол старой обсерватории. Ее стены скрыты под волнами бушующей зелени. От порывов горячего ветра волна, окаймленная светлой пеной сирени, лижет толстые бока круглой башни.

Храм Николы на Трех горах возвышается белым каменным островом, к которому, кажется, стремятся причалить нагретые солнцем железные крыши домов с бездымными трубами и мачтами антенн.

Нынешний май слишком жаркий. По больничным коридорам и палатам гуляют сквозняки, распространяя повсюду аромат сирени, разбавленный запахом лекарств. Пышные букеты в трехлитровых банках и пластиковых бутылях со срезанными горлышками украшают прикроватные тумбочки на женской половине и столы медсестер.

Почти каждый день к нам в отделение привозят женщин с сердечными приступами. Ишемия и нестабильная стенокардия сопровождают небывалую жару.

Моя соседка по палате, седая, с отливом в сиреневый старушенция, очнувшись от обморока, растолковывает дежурному врачу:
- Я не могу. У меня рассада.
Доктор, с увлечением калякая в карте больной, басит:
- Вам только пальцем можно указывать, куда сажать огурцы. Не более. Света, на кардиограмму ее!

Я после пары капельниц с живой водой чувствую себя вполне уверенно, хотя дня два назад думала, что огромный веник из едва распустившейся темно-фиолетовой персидской сирени, надранной в парке моим хулиганствующим девятым классом, станет для меня венком. Крутя в голове цветаевское «мне восемьдесят пять – еще легка походка…», шлепаю к лифту. Вдогонку вопрос молоденькой медсестры:
- Куда?
- Гулять, - улыбаюсь.
- Только не кури! – сурово предупреждает она.
- Куда уж… Мне восемьдесят пять! – с сожалением вздыхаю я.
Двери лифта, скрипя, закрываются, и с той стороны доносится беззлобное:
- Тебе не в кардиологии нужно лежать!
Если бы это слышали мои девятиклассники, то были бы абсолютно с ней согласны.

Больничный скверик, маленький, чистенький, с аккуратными клумбами, веселящими разноцветьем, с четырех до семи превращается в место свиданий, наверное, не уступающее в популярности первой слева колонне Большого или вечному Пушкину с вечным голубем на голове. Ярко-зеленые скамейки, образующие банальный треугольник, предусмотрительно вкопаны под раскидистыми кустами сирени, щедро дарящими тень в такую изнуряющую жару.

Сейчас время обеда. В скверике никого, кроме двоих: полной старухи в ярком хлопчатобумажном халате, словно сшитом из куска больничной клумбы, и высушенного загорелого деда в спортивных штанах и линялой футболке с буквами Т и Р на фоне шестеренки.
- Паня, Мишка с Вовкой звонят, спрашивают, когда на дачу поедем. Там уже и рыбалка вовсю.
- Коля, когда доктор разрешит, тогда и поедем.
- Ты уж давай, Панечка, старайся. Мы без тебя никуда. Ольге отпуск не дают. Мишка с Вовкой без надзора.
- Коля, когда доктор разрешит, - терпеливо повторяет Паня, - тогда и поедем.
- Я в кассе был. Пенсию взял. За квартиру заплатил. В этом месяце опять на двести рублей больше. Света много жжем, - многозначительно произносит дед.
- Коля, а как мне в уборную ночью вставать? Я же в темноте убьюсь!
- Так у тебя и ночью, и днем повсюду иллюминация, как на Первомай!
- Помру – будешь экономить…
Старики затихают.
- Нудный ты стал, Коля!

Паня отворачивается от мужа, протягивает руку к узловатому толстому суку, проводит по шершавой коре ( так хозяйская рука любовно гладит хребет коровы) и отрывает нежный отросток с небольшой белой кисточкой. Подносит черешок к лицу, нюхает, а потом пристраивает в вырезе халата, в глубокой щели на огромной груди. Дед вплотную придвигается к жене, отчего ее большое рыхлое тело слегка колышется, и кладет коричневую пятерню на Панино квадратное колено.
- Ты все такая же ладная, Паня…
Наклонившись к нежной полураспустившейся свече, шумно вдыхает запах сирени.

Заметив меня, старуха толкает деда в бок.
- Коль, взбесился что ли?
Решительно отодвинув его, Паня поднимается и плывет к больничному корпусу. Коля, зыркнув в мою сторону, семенит вслед за женой.

Я стою под высокими ветвями и, задрав голову, смотрю сквозь кружево сочной листвы, как в голубых просветах шныряют туда-сюда черные стрижи. Мне очень хочется сорвать тонкую веточку с белой пирамидкой на конце.

Когда я была маленькой, старший брат научил меня вытаскивать из грозди цветочек и, прихватив пальцами четыре лепестка, высасывать из цветоножки сладкий сок. Мы прятались под огромными кустами сирени у подъезда старого таганского дома и как прилежные пчелы собирали полезный, по словам брата, нектар.

Став старше, крикливыми птицами рассаживались мы, девчонки, на покосившейся газонной ограде возле Андроникова монастыря и часами выискивали заветный цветочек с пятью лепестками – пятерку, чтобы завтра со спокойной душой идти на экзамен.

Сирень всегда была символом несбыточных девичьих надежд и тайных желаний, тревоживших юные души.

Я оглядываюсь, не заметит ли кто мой несолидный поступок, и отламываю от кривого сука тяжелую ветку с роскошной гроздью.

У меня еще есть желания!
И пусть сирень цветет…

© Copyright: Анна Аничкина, 2007
Свидетельство о публикации №1706040349


2. "Не упустить красоту"
Карл Шифнер

Разные охотники встречались мне: и любители побродить с ружьем ради отдыха, и жадные к добыче. Но я расскажу об одном.
Однажды он взял меня с собою в лес. За весь день мы случайно убили одну куропатку. Возвращались уже при луне. Я так устал, что едва плелся, а он по-прежнему шагал упругой, бодрой походкой. Зато удовольствие я получил величайшее и сам не мог понять - почему. А он, глядя на меня, довольно похохатывал и все спрашивал: „Ну, как, правда, здорово?“. Я подумал: „Откуда у человека такая страсть бродить по лесу?“. А ходить ему приходится, дай бог всякому, работа такая - лесничий. Недавно я позвонил ему. Не успел поздороваться, как он заговорил об охоте.
- Я сделаю мотосани, и мы с тобой объездим всю Колыму, - похвастался он.
- Из чего?
- Из мотоцикла! - кричит.
- Хорошо, - говорю, - но завтра-то на охоту пойдем?
- Давай. Только не проспи.
И вот мы в лесу. Кругом - белым-бело. Над небольшим костром висит котелок с горячей кашей. Он кормит меня настоящей солдатской кашей. И походный чай не сравнить с домашним. Сидим на бревне, которое он приволок из леса. Я так устал, что нахожусь на полном его обслуживании. Он делает все: пробивает в снегу дорогу, выслушивает глухарей, помогает мне то и дело целиться в куропатку, готовит ужин. Моментами я дивлюсь: зачем ему такой напарник - обуза? Но он ни разу не дал мне почувствовать, что тяготится нашим союзом. В этом смысле он бескорыстный друг. Возможно, мы ладим потому, что я тоже не жаден до добычи. И мне тоже важнее тяжелого ягдташа общение с лесом, с таким знатоком природы, как мой друг. Важнее посидеть вот так рядышком у живого огня, поговорить о жизни.
- Моисеич, - спрашиваю его, - почему ты связал свою жизнь с лесом?
- Я не открою Америки, если скажу, что природа - это музыка и поэзия, - начал он. - Однажды в Белоруссии еще мальцом я услышал песню жаворонка. Он заливался так, что я готов был слушать его бесконечно. Я переменил место, гляжу - он опять висит надо мной и поет. Для меня, значит, старается...
Рассказчик прервался, чтобы налить себе кружку чаю.
- Как вдруг откуда ни возьмись ястреб, - продолжал он. - Подкрался, сложил крылья и комом на певца. Компот да не тот. По скорости полета жаворонок уступает ястребу, но зато какая у него маневренность. Ястреб так и долетел камнем чуть не до земли. Ищи теперь добычу. Нашел. И уже в открытую пустился за крошкой. Я переживаю, бегаю за ними, но они так увлеклись, что не замечают меня. Жаворонок нырь - ястреб мимо! Жаворонок в сторону - ястреб мимо! Певец заметно ослаб. Что делать? Тогда он повел врага над самой землей. Потом рванулся ввысь и снова спикировал. Коснувшись травы, сделал наиловчайшим образом мертвую петлю и под самым брюхом ястреба просвистел вверх. Ястреб на большой скорости ткнулся головой в землю. Пока оправился от удара, жаворонка и след простыл, как в воду канул.
Мой рассказчик выплеснул из кружки осадок от заварки и снова наполнил ее горячим чаем.
Тут послышался за моей спиной сильный хлопающий шум, и я испуганно вскочил на ноги и с опаской оглянулся в сторону леса. Он весело рассмеялся:
- Не бойся. Медведь, прежде чем схватить за воротник, поздоровается. Добавить тебе еще чайку? Лей – не жалей! Если надо будет, мы еще заварим.
Неожиданно выскочил огромный заяц-беляк и пропахал мягкий снег почти рядом с нашим костром. Я снова привстал, схватившись за ружье, но опоздал – заяц уже скрылся в лесу. И Моисеич снова весело рассмеялся, утешил меня:
- Не переживай. Такого шустрого зайца и я бы не остановил. Вообще-то мы не всегда правы, когда думаем, что заяц обязательно трусливый…
Моисеич рассказал, как он однажды наблюдал за необычным зайцем, который храбро вступил в борьбу с ястребом. Заяц мирно лакомился осиновой корой, когда разбойник выследил его. Пришлось косому оставить лесок и пуститься вприпрыжку к развалинам. Но ястреб, видно, уже не впервые вел разведку: обогнал хитреца и уже поджидал его на останках дома. Заяц назад - не вышло. Тогда он заверещал, лег на спину и в тот самый момент, когда ястреб кинулся на него, с невероятной силой и резкостью деранул задними лапами - все внутренности птицы вывалились наружу.
- Всякий зверь по-своему хитер, у каждого есть свой незаменимый козырь, которым он спасается в трудную минуту...
Моисеич встал, огляделся. Красота вокруг была сказочная. В этот момент я завидовал Моисеичу, умеющему ничего не упустить в окружающей нас красоте.

© Copyright: Карл Шифнер, 2007
Свидетельство о публикации №1703080223

3. "Истории про Аннушку"
Марина Морозова

ЗНАКОМСТВО

В одном небольшом городе у самой речки стоял старый дом. Он был таким старым, что весь покосился и покрылся морщинами трещин. Почти все время от реки тянуло сыростью, а раскидистые деревья рядом с домом закрывали солнечный свет. Поэтому в квартирах этого дома всегда было холодно и неуютно. В одной из таких квартир, на самом нижнем этаже жила маленькая светловолосая Аннушка со своей мамой. Жили они уединенно и, практически, незаметно: мама очень много работала, и девочка всегда оставалась дома. Во двор она выходила очень редко. Нет, не потому что боялась как все девчонки большущих пауков на стенах подъезда и драчливых мальчишек на улице, просто с ней все равно никто никогда не играл. Аннушка была слепой. Слепой с самого рождения. Вот поэтому она чаще всего подолгу одна оставалась дома, расчесывала и заплетала волосы своей единственной кукле Лизе или укладывала спать одноухого зайца, который достался ей от прежних хозяев квартиры. А еще Аннушка очень любила рассказывать своим игрушкам сказки: она пересказывала им те, что слышала от мамы, но чаще всего девочка придумывала их сама. В этих сказках солнышко было теплым и ласковым, как руки мамы, были разные принцы и принцессы. Аннушка не знала, какие они, но ведь для настоящей волшебной сказки этого и не нужно было.
И вот однажды, когда девочка на ощупь кормила Лизу бутербродом с сыром, сама по очереди с куклой откусывая кусочки, со стороны открывшегося ветром окна, с подоконника, донеслось: «Мур-р-р-р-р-р!»
- Ты кто? – Аннушка подошла на звук, и тот час что-то мягкое и пушистое прислонилось к ее протянутой руке.
- Му-у-у-р-р-р-р-р! – шершавый язычок лизнул Аннушкину щечку.
- Какой ты смешной, Мурлышка, - девочка весело рассмеялась.
- Мур-р-р-рлышка… Мне нрр-р-равится это имя. Меня так еще никто не называл. Чаще всего меня зовут просто Котенок. А ты чего так странно на меня смотришь? Ты что, котов никогда не видела?
- Я вообще никого никогда не видела. Я же слепая.
- Как это слепая?- удивился котенок.
- Мама говорит – от рождения.
Аннушка отошла от окна и села на коврик с игрушками. Мурлышка сразу же уютно устроился у нее на коленках.
- Ты совсем ничего не видишь? У тебя ведь есть глазки.
- Я вижу, - Аннушка улыбнулась, - но вижу не глазками. Мне много рассказывает мама, я слышу о чем говорят во дворе. А потом я все это представляю как сказки. Это так интересно. Хочешь, попробуем вместе?
И Мурлышка стал рассказывать девочке про собак, про машины, про шуршащую в строжке дворника мышку, про вредных воробьев и еще про многое-многое другое, что видел сам во дворе. А Аннушка весело смеялась. Она точно не знала, как выглядели эти собаки и кто такие воробьи, да и не так это было важно. Сердце бешено колотилось у нее в груди. Маленькое пушистое мурлыкающе существо открывало девочке, бывший еще недавно таким непостижимо загадочным, мир. И Аннушка была счастлива!
Вечером, когда котенок, пообещав навестить Аннушку завтра, выпрыгнул во дворик сквозь отворенное окошко, девочка с радостью рассказывала маме и про Мурлышку, и про его сказки. А мама, конечно, верила доченьке: ведь чистый сердцем не полагается на то, что видят глаза. Он видит душой


ЗАВТРАК С КОТЕНКОМ
(история вторая)

На следующее утро, едва только ласковый солнечный лучик коснулся сладко сопящей Аннушки, Мурлышка уже сидел на подоконнике приоткрытого окна. Ему мама, уходя на работу, запретила будить маленькую спящую девочку. Поэтому котенок сидел и тихо смотрел на малышку, разметавшую волосики по подушке и во сне обнимающую куклу Лизу. Мурлышка представлял себе, как звонко будет смеяться Аннушка, когда он станет рассказывать про драку двух глупых воробьев из-за хлебной корочки. Или про то, как маленький щенок из соседнего двора задремал, пригревшись на солнышке, и свалился под скамеечку. А еще он обязательно расскажет про то, что на клумбе возле забора расцвели красивые цветы, а мальчишки мячом сломали их. Мурлышка от нетерпения стал потихоньку скрести лапкой по подоконнику. Но малышка продолжала спать.
- Мууур-р-р-р-р-р-р, - котенок подал голос, но Аннушка сладко сопела и улыбалась своим снам.
Мурлышка спрыгнул с подоконника, пересек комнату, запрыгнул на Аннушкину кроватку и осторожно лизнул девочке руку.
- Это ты, кисуля, - сонная девочка притянула к себе Мурлышку и поцеловала, - а ты мне сейчас снился. Ты такой милый.
- Вставай, соня, - котенок ткнулся мокрым носиком в щечку девочки, отчего Аннушка весело рассмеялась.
- Я не Соня, я – Аннушка!
- Я знаю, что тебя зовут Аннушкой, - промурлыкал котенок, - это так люди говорят. Они называют так тех, кто долго спит.
- Надо же, - удивилась девочка, - а мне мама так никогда не говорила. Как много нового ты рассказываешь мне.
- Быстренько вставай, пей свое молочко на завтрак, и будем придумывать сказки дальше, - Мурлышка лапкой потянул с девочки тоненькое одеялко.
Аннушка быстренько вскочила с кроватки и босыми ножками побежала к столику. Она научилась хорошо ориентироваться в комнате и знала, что если пробежать мимо шкафа с книжками (мама все время, когда была свободная минутка почитать, именно оттуда доставала книжки – Аннушка улавливала эти звуки), потом обогнуть что-то большое, название она еще запомнить не могла, но там стоял магнитофон, из которого по маминым выходным все время лилась музыка, то сразу наткнешься на столик, где ждало её вкусное молочко с булочкой на завтрак.
- А ты будешь со мной пить молочко? – Аннушка наклонилась к Мурлышке, который, к слову сказать, не отставал от девочки.
- Я бы с удовольствием, - промурлыкал котенок, - я, если честно, о-о-о-очень молочко люблю. Молочко и мышей.
- Мышей? – удивилась Аннушка, - а что такое мыши? Это такая булочка?
- Булочка? – рассмеялся Мурлышка, - Почему булочка?
- Ну ты же сказал, что любишь молочко и мышек. А мне мамочка дает молочко с булочкой. Вот я и подумала…..Может мне попросить маму, чтобы она мне тоже давала мышек? Скажи, а мышки – это так же вкусно, как булочка?
Котенок рассмеялся еще громче.
- Аннушка! Девочки не едят мышек! Мышки – это такие маленькие, серенькие, с хвостиком….
И друзья весело вместе рассмеялись. А затем, принялись по очереди пить и лакать вкусное молочко. Но вскоре узкий стаканчик им стал обоим неудобен, и Аннушка пошла обследовать кухню, чтобы найти что-нибудь подходящее. Большое блюдо, в котором мама разрезала пирог, им показалось как раз. В него-то друзья и вылили остатки молочка.
- Ну раз мы теперь оба будем пить, как котята, из тарелочки, значит, ее нужно поставить на пол!
Аннушка никогда не видела как именно пьют молочко котята, поэтому доверчиво поставила тарелочку на пол и сама легла на коврик. А Мурлышка лизнул ее ручку язычком, показывая как именно котята лакают молочко. И вот уже, казалось, завтракали два котенка, побольше- Аннушка и поменьше – Мурлышка. Друзьям было так вкусно и весело! Потом они разделили и съели булочку. Мурлышка заметил, что это, конечно, не так вкусно, как мышка, но тоже ничего….
- Аннушка, -котенок посмотрел на девочку и снова прыснул от смеха, - ты так испачкалась. У тебя вся мордочка в молочке. Нужно умыться. Ты лизни свою лапку и вытри ей носик. Так всегда котята делают.
У девочки, конечно же, ничего не получилось. И не удивительно – она ведь впервые в своей жизни умывалась как котенок. Так что пришлось Мурлышке самому слизывать остатки молочка с Аннушкиных носа и щечек, щекоча её шершавым язычком.
За этим занятием их и застала мама, забежавшая домой навестить доченьку. Она стояла в дверях и тихонько, улыбаясь, смахивала слезы: впервые, кажется, ее любимая Аннушка была по-настоящему счастлива. У нее появился настоящий друг.


ПАПА
(история третья)

Так проходили день за днем. С раннего утра и до того, времени, как с работы приходила мама, Мурлышка и Аннушка все время проводили вместе. Они весело игрались, визжа и валяясь по полу клубком, а потом, напившись молочка, садились на диван и сочиняли сказки. Однажды Аннушка предложила Мурлышке вместо молока выпить апельсинового сока – доктор сказала, что для девочки нужны обязательно витамины. Ох, как же чихал и фыркал котенок! Девочке хоть и было жаль друга, но она не могла удержаться от смеха. А потом они вместе сочиняли сказку о том, как маленький любопытный котенок впервые попробовал апельсиновый сок.
Девочка и котенок так сдружились, что мама позволяла им одним выходить погулять на улицу. Аннушке сначала было боязно, но потом, держась за хвостик котенка, она стала исследовать двор, открывая для себя новый мир. Там-то она и услышала от кого-то, кто сидел на скамеечке, странное и незнакомое слово «операция». Вечером, когда девочка рассказывала обо всем, что с ними произошло за день, спросила у мамы значение и этого слова.
- Доченька, это чудо, которое могут сделать люди, - мама обняла Аннушку.
- Раз могут, так почему не делают, мамочка?
- Сделают, милая, обязательно сделают, - мама поцеловала глазки прижавшейся к ней дочери, - нужно только немножко подождать.
- Мамочка, а что такое … ой, забыла слово.. но Мурлышка сказал мне, что это когда нет папы. А когда есть папа – что это? У меня есть папа?
- Конечно, милая, - мама ласково погладила девочку по белокурым волосам, - конечно есть. Просто он сейчас не с нами. Он далеко. Я думаю, солнышко, вот когда папа будет с нами, вот тогда и произойдет чудо.
Котенок, сидевший на подоконнике, потихонечку спрыгнул на землю.
А в одно прекрасное утро вместе с Мурлышкой в комнату вошел мужчина.
- Здравствуй, Аннушка. Я - твой папа, - вот так просто сказал он.
У Аннушки прежде никогда не было папы. Они и не знала что это такое… Но голос мужчины был таким спокойным, руки такими сильными и пахло от него чем-то таким приятным. И даже его колючие щеки почему-то сразу понравились Аннушке.
Весь остаток дня папа просидел в комнате, сначала наблюдая за забавной игрой девочки и котенка. Потом и сам с удовольствием в нее включился. А когда вечером пришла мама, Аннушка сладко сопела, свернувшись калачиком на сильных папиных руках. А мужчина не отрывал глаз от спящего белокурого сокровища и, казалось, боялся пошевельнуться. Потом, сквозь плотно закрытую дверь кухни, доносились слова, которые Аннушка уже слышала: операция, деньги, надежда… Аннушка обняла свою Лизу и крепко заснула. Она была счастлива!
Следующие несколько недель, а может и месяцев пролетели как одно событие: врачи.. больница…операции.. И папа, который не отходил от ее кроватки. Он читал ей книжки, рассказывал про дальние страны, в которых сам побывал и куда он обязательно возьмет Аннушку. А еще они пели песни под гитару, когда разрешала доктор, и тихонечко, накрывшись покрывалом с головой, когда шуметь было нельзя. И девочка брала своей крохотной ручкой большую папину руку, прижималась к ней щекой и громко говорила всем: «Это мой папа!» И в этих словах был весь мир! «Еще бы Мурлышка был рядом,» - мечтала Аннушка. И хотя мама постоянно рассказывала, что котенок навещает ее и справляется об Аннушкиных глазках, девочка очень скучала по своему пушистому другу.
- Соня, просыпайся! – шершавый язычок лизнул Аннушкину щечку.
Ну конечно же это был Мурлышка! Он настолько скучал без Аннушки, что попробовал, было, сам пробраться к девочке в палату, но сердитая нянечка его не пустила. Пришлось папе отвлечь эту строгую даму, пока котенок прошмыгнул в щелочку двери.
С тех пор Мурлышка стал часто бывать у Аннушки, играть с ней и даже подмурлыкивал, когда девочка и ее папа напевали песенки. И малышка, как утверждали врачи, стала быстро выздоравливать.
- Ну что ж, - после очередного осмотра сказала доктор, - я могу нас всех поздравить: сейчас я уверена, что все будет хорошо, и что наша Аннушка обязательно будет видеть!

Вот и подошла к концу наша история. Через несколько дней Аннушке снимут повязку и она впервые в своей маленькой жизни увидит глазками то, что видела сердцем. Много ей придется испытать, многому придется научиться. Но с ней всегда будут рядом те, кто ее любит: мама, папа и пушистый Мурлышка. И много-много ярких и красочных счастливых дней!

© Copyright: Марина Морозова, 2007
Свидетельство о публикации №1706060053



***

4. "КОЛИБРИ ИЛИ ПЕСЕНКА ЛУННЫХ БЛИЗНЕЦОВ"
МЕРЧЕ АРУТЮНОВ


Я синей
тушью
на листе,
упавшем
с дерева
сегодня
ночью, -
тебе
пишу..
или
самой
себе..
взмахнув
крылом,
похожим
на крыло
колибри
(шепнул
мне
ветер
в ухо), -
вздрогнув
от
щекотки, -
я вижу -
птица..
Не хватает
взгляда,
чтоб
разбежаться,
и, оттолкнувшись
пятками
от пола, -
взмахнув
воображаемым
крылом, -
взлететь..
Мне не успеть..
Увы..
Пытаюсь
проследить, -
быть может,
долетит
она
до крыши,
с видом
на восток
окно открыто..
Горестно-
-счастливый
сквозняк
уносит
горстку
смеха,
рассыпанного
в спешке
по карнизу,
где
чинно
голуби,
урча,
воркуя, -
танцуют
голубиный
танец,
из света
сотканный
и крошек
хлебных..
И удивленным
глазом
разглядывают
нас,
вчерашних,
стоящих
друг
пред другом
в полоске
света,
похожих
друг
на друга больше,
чем
тысячи
сестер и
братьев..
И на самих
себя
гораздо
более,
чем
принято
считать..

Я взглядом
провожу, -
наверное, -
колибри, -
шепнул
мне
ветер..
Тушью
на листе
я напишу, -
быть может,
долетит,
из криков птичьих
сотканный узор..
Из звуков
ночи..
Я напишу
еще
одно
письмо..
Вчерашней
мне..
Вчерашнему
тебе..
И не поставлю
точку я
в конце,
как принято, -
а нарисую
маленьких
колибри,
летящих
на
восток..

© Copyright: Мерче Арутюнов, 2007
Свидетельство о публикации №2702230319

***

5. "КИЛОМЕТРЫ МИОКАРДА"
ЕВГЕНИЙ ОМ

Главное-это мельницы, бродяги- ручьи,
блуждающие города и странствующие звезды,-
В путешествующем налегке мерцании свечи
рождаются страницы перелетной прозы.

Главное-это живая динамика танца,
Скольжение шелка с плечей и бедер,
Плывя по течению, сквозь пальцы испаряются
Секунды и реки, народы и боги...

Я видел взрывающих воду дельфинов,
Фонтаны брызг шампанского в бокале;
В коротких снах обрывки увиденного
Снова исчезали Воротами Ста Печалей.

Я видел ярость трепетания флагов,
На закате - бесконечные волны пшеницы,
Я видел, как тает черный снег в оврагах
Заброшенных городов на далеких границах;

Рождение младенца и конвульсии обреченного,
Разговоры ветра со ржавым флюгером,
И полярное сияние, и слияние двух влюбленных,
И забытые дни, годы, оставленные под спудом,
И вращение неведомой небесной карусели,
И пульсация мелодии старого аккордеона-
Все это - стекла калейдоскопа, или краски акварели-
Предчувствие тайного узора для беглецов из дома...

Убегающий от себя, да по лезвию бритвы
Потеряется...или вернется обратно;
Давно уже ни во что не веря, шепотом прочитает молитву
Обретения смысла в этом долгом поиске главного;
И это главное, может быть,- в биении сердца:
Мой взгляд - он усмиряется твоим только взглядом,
И главное, наверное, пока Земля еще вертится -
Мое и твое дыхание рядом.

© Copyright: Евгений Ом, 2007
Свидетельство о публикации №2703100061

***

6. "АРЛЕКИН"
ДМИТРИЙ ЦЕНЁВ

Любовной лирикой томим, я исписался на куплеты –
Пьеро, обманутый другим, в другого домино одетый.
Привычен зритель, что я – плут, не знает, как жестоко часто
Любовь и пьеса – честь и блуд – мне сердце режут… рвут на части!

Слезами мог я накропать сонет, израненный любовью,
Но требует толпа кровать и дурака, облитых кровью.
И вот мы эротичность поз прольём балетом запрещённым
На жадность губ и страстность роз – привычно незакрепощённо.

Тут появляется герой. Он мною якобы обижен.
За честь жены стоит горой, не стерпит он, что он унижен.
Глаза его – усталость льда – текут тоскою по расправе.
Но выкрутимся, как всегда, ведь умирать мы с ним не вправе,
Мол, любим разных Коломбин: он – как поэт, я – как мужчина…
Но лишь я остаюсь один, преображается картина.

Не перестав мужчиной быть, я становлюсь к тому ж поэтом,
Мне остаётся только выть. Игра игрой, а жизнь кастетом
Врезается в мои мозги и кислотою бьёт из вены.
На сцене были мы близки, как никогда – сойдя со сцены.

© Copyright: Дмитрий Ценёв, 2007
Свидетельство о публикации №2703170042



Приятного чтения!

*****************


7. «Дневник ожидания»
Дмитрий Ценёв

Она сейчас придёт, я услышу стук каблучков, и воображение помимо воли нарисует движение ножек по каменному полу коридора, такое волнующее, имеющее целью принести её сюда, ко мне. Я слушаю коридор. Время тянется, размазывая меня по своим плоскостям, кажется, оно замерло совсем, потому что её нет, а я жду, я всё жду. Сказано было легко и точно, как всегда, когда легко: «Я сейчас приду», но почему-то я начинаю уже сомневаться, в душе появляется страх, несоразмерно растущий с каждой секундой – непропорционально. А вдруг она передумала? Может быть, её кто-нибудь задержал? Она разговорилась с кем-нибудь и совсем забыла о данном мне обещании прийти? А вдруг это и не обещание вовсе? Нет, разум, конечно, отдаёт себе отчёт в том, что ощущения мои странны. Он всё может объяснить, плохо или хорошо – не важно, кроме одного: почему так долго? Ведь она сказала «сейчас», а это значит буквально – сей час. Можно, конечно, и посмеяться, и поиздеваться надо мной, наивным, мол, «русский час…» и так далее. Это всё – от мозгов, сейчас они работают совершенно отдельно, и мне не понять, что ж они такое говорят, обвиняя душу мою в глупости, в инфантильности, в романтичности… Ах нет! Мне не понять сейчас этих пустых слов, потому что я слушаю коридор. Она сейчас придёт… Я выбрал место, чтобы встретить её… Правильнее будет сказать, чтобы не встре-тить: пусть она войдёт в комнату и не увидит меня, хотя именно в этот момент я буду к ней ближе, чем когда встречаю её на обычном своём месте – за письмен-ным столом. Я остановился у стены справа от двери на противоположной от стола стороне комнаты. Репродуктор играет что-то скрипично-клавесинное, я едва пьян, хотя – вряд ли коварен. Я просто жду, весь ещё больше обратясь во слух. Соперничая с тихо и нежно звучащей музыкой – Альбинони, Торелли? – мой слух начинает подыгрывать желанию, то и дело вкрапляя в пространство нечто напоминающее стук каблучков, но звук этот тотчас пропадает, забывает-ся, становясь воспоминанием. Галлюцинация, твердит разум, душа избирает бо-лее мягкое слово, будто бы оправдывающее иллюзию: «показалось». Или воз-вышенное: игра воображения. Я растерян, потому что только что успел уже воз-ликовать: ну, наконец-то, любимая! – и тут же снова оказался в пустоте с пре-красной, но, увы, несовершенной, как любое искусство, музыкой. Гайдн, Ви-вальди? И вдруг мой слух вновь даёт мне надежду, и вновь земля уходит из-под ног, он меня опять обманул. Сколько же можно мучиться пребыванием в таком ненормальном состоянии чувств? Мне порой кажется, что музыка слишком громка, когда скрипки и альты объединялись в тутти, и я срываюсь со своего места, чтобы убавить громкость репродуктора. Глюк? Субробониама? Моцарт? Но уже через десяток-другой секунд, когда кантилена отдана флейте, я прибав-ляю громкость в попытке найти идеальное звучание. Возвращаюсь на приготов-ленное для неожиданного появления место и начинаю сомневаться: вдруг, не увидев меня в приоткрытую дверь за столом, она не войдёт, посчитав, наверное, что меня здесь уже нет совсем. Тут же возражаю себе, что она войдёт для того хотя бы, чтоб дождаться меня. А если она испугается? Вдруг мой тихий оклик из-за спины, даже если я произнесу его шёпотом, станет для неё слишком не-ожиданным? Вопросы, ответы, возражения проносятся в голове вихрем, будто стараясь заглушить грядущее каблучками по коридору счастье. Бетховен, Бар-ток, Шнитке?! Мне вдруг становится больно, потому что страшным откровени-ем, подобно Апокалипсису и ещё ужаснее от безысходности и неотвратимости, приходит предчувствие, слишком быстро, непривычно-агрессивно сформиро-вавшись в мысль, выразимую словом, которое, если сорвалось, уже не поймать, не загнать в клетку, не убить даже, хотя это проще простого, потому что из во-робья с жестоко-львиным сердцем оно превратилось во льва с жестоким бессер-дечием: «Она не придёт!» Брамс? Дебюсси? Дворжак? Скрябин? Я подобен учёному, экспериментирующему с тотальным наркотиком, к несчастью своему, забыв о том, что людей без комплексов нет, что нет космоса без чёрных дыр, географии – без белых пятен, а психологии – без психов. Моя беда в том, что я – урод. Моя внешняя привлекательность, которой я всегда пользовался и привыч-но о которой знал всегда, всё чаще в последнее время кажется мне аномалией относительно всеобычности прохожих и встречных, уродством. Но, любя пре-красное, зная несовершенство всего, что объединимо мною в этом непонятном слове, я попадаю в тупик, когда начинаю мыслить… начинаю мыслить… мыс-лить… Не в значении той обыкновенной повседневной работы, которую выпол-няют мозги по обязанности, по предназначению своему, а в значении возвы-шенного размышления на высокие темы, философски-вечные. Равель? Бах? Гершвин? Бортнянский? Верди? Моё моральное же уродство состоит в том, что, вместе со всем человечеством уйдя от простых античных мифологически-естественных доктрин миропонимания, я уже не в силах применить практиче-ски к практической непосредственной жизни ни одного из гениальных своих наблюдений, ни одного из экспериментальным путём установленных правил, ни одного из логически, казалось бы, обнаруженных законов, ни одного из вдохно-венных интуитивных прозрений. От ума – горе, не иначе, потому что шахматная игра мало уже имеет отношения к баталиям реальных армий, возглавляемых не-кими королями и вдохновляемых своими королевами. Сухая умозрительная комбинаторная способность вряд ли совместима с душевной жизнью играющих и следящих за игрой. Потому-то сейчас, работая головой подобно компьютеру, запуская поток электронов в лабиринт микросхем, аналоговых процессоров, ре-зисторов, конденсаторов, диодов, транзисторов и прочей чепухи, я вряд ли по-нимаю то, что вижу на мониторе. А вижу я письменный стол свой, оставленный в ожидании, с тетрадью в математическую клетку и наискосок брошенную на лист ручку, голую стену, репродуктор на ней, мучающий меня резонансом ра-зыгравшемуся в моей душе шторму, орнаментально-восточный палас и рядом, слева – не вижу, но знаю – приоткрытую дверь. Рахманинов? Григ? Чайков-ский? Паганини? Денисов? Вагнер? Я снова слышу стук каблучков, но душа, рвущаяся в амплитуде от центра Земли до края Галактики и дальше, тахикарди-чески вмешивается в сердечный ритм, и я перестаю слышать. Какой-то голос, твердящий о «маленьких шедеврах большой музыки», претворившись в эхо – бесконечное, долгое, убивает земной хромотой своей, из-за всего лишь несо-размерной ноге обуви, вынужденный плоско и просто терпеть и беречь мозоли. Всего лишь показалось, оправдался я и ринулся выключать репродуктор. Не хо-чу! Не буду! Боюсь всей этой ахинеи про визиты президентов, о которых гово-рят больше, раньше и чаще, чем о катастрофе скорого поезда или террористиче-ском акте со множеством жертв. Едва успев до начала выпуска новостей выдер-нуть из стены вилку радио, я хочу вернуться к столу… нет, к избранному месту у стены… Я почти изгнал эхо, водрузив на пьедестал ожидания полную тишину – пустоту, которую разорвёт ожидание. Наверное, я люблю, раз ожидание моё превращается в беснующееся безумие. Тишина не угнетает, но она тяжела своей необоснованной пустотой, потому что почему-то не спешит заполниться. Шу-мит вода в трубах чьей-то ванной комнаты, невразумительный детский крик ед-ва прорвался сквозь стекло окна, утеряв, правда, при этом всякую форму, а зна-чит, и всякое содержание, кроме эмоционального – невразумительного. Кто-то играет в мяч под окном, каким недоразумением моего слуха или – не дай Бог! – воображения сумел расслышать я гулкие резиново-пружинящие удары тяжёлого мяча, вроде баскетбольного, мне не понять, но я услышал, как удары эти не-сколько раз совпали с подобными им – в моей груди – и разошлись в простран-стве начавшей заполняться тишины. Круги на воде психоделического омута от брошенного в него медитативного камня. Контроль утрачен, но если сейчас по-пытаться увидеть сам этот центр, то ничего материального там нет, кроме неиз-вестно почему рождающихся волн. Для меня нет причин, сколько-нибудь оп-равдывающих долгое отсутствие, тем более – неисполнение обещания. Ждать и догонять – хуже нет, говорят у нас, и я согласен, потому что опоздание, как ни привычен и ни приучен к таковому, унижает тебя, подрывает твой авторитет в собственных глазах, давая намёк, допуская возможность того, что ты не важен, не нужен, не любим. Возможно, это всё – водочная хандра от недогона, только что выпили компанейски, примитивно-нейтрально обмолвились за жизнь, избе-жав благополучно тем дискуссионных, возможно, именно ввиду моего присут-ствия. Лариса, намереваясь покурить, поднялась к себе за сигаретой. Так сказа-но, так подразумевалось, так было всегда, но сейчас её всё нет, и к горлу моему подступает комок детской обиды, готовой вот-вот вырваться наружу и вырвать меня из моей комнаты, бросить бегом по коридору звонкой дробью бальных штиблет, взвить по лестнице на второй этаж и – мимо посторонних и непосто-ронних – туда, в дальний угол к столу. К её столу, заваленному бумагами исхо-дящим и приходящими, загромождённому печатной машинкой и телефоном, если, конечно, она – за ним. Но если её и здесь нет?! Тогда остаётся одно: она предпочла для перекура другую компанию. И это страшнее всего, потому что тогда-то истерика, которая при виде объекта обожания, безусловно, утихла бы, выплеснется в какой-нибудь глупый ребяческий поступок, способный публично обнажить наши с Ларисой не сложные и не мудрёные для понимания, но такие запретные в данных условиях, отношения. Но ведь безумие не спрашивает, оно просто овладевает человеком, наваждение – просто – находит на человека, а страсть, она просто сжигает душу. Я думаю, мне повезло ещё, что чувство моё встретилось с ответным положительным стремлением, так что, наверное, я дол-жен бы, кажется, быть спокойным, констатируя факт: «Она ведь тоже любит меня, как и я её!» – но всё спокойное, разумное, закономерное потерялось где-то там, около неё, где бы она сейчас ни находилась, и значит, здесь, в комнате с письменным столом, репродуктором, паласом и мной, этого всего, что могло бы успокоить меня, нет. Есть только отчаяние затянувшегося ожидания и дневник этой неестественной экзальтированной духовной жизни, ложащейся на листы моей тетради нервно-спешащим моим трудночитаемым почерком. Да, я вновь за столом, но – ровно до того момента, когда расслышу её шаги по каменному по-лу коридора и сразу же рванусь исполнять задуманное: буду встречать её, ос-тавшись за правым плечом её, так, чтобы не быть сразу замеченным ею. Я не знаю, зачем мне это нужно, но знаю, что нужно. Ведь она меня любит, и это не фантазия, подсовывающая в мой слух фальшивый стук каблуков, а её собствен-ное утверждение, подтверждённое, между прочим, пьянящим безумящим поце-луем, нарушившим координацию и ориентацию. Не Ког Да. Как давно было по-дарено мне это свидетельство? Нет никакой возможности вспомнить, потому что дальнейшее навсегда превратилось в необоримое желание постоянно нахо-диться рядом друг с другом, урывая у расписавшей в законы жизни всё поведе-ние маленькие великие шедевры обыкновенного счастья. Целовать, да! Беско-нечно, до потери сознания, обниматься до мучительного экстаза, ласкать друг друга до холодного, мёрзлого и мерзкого осознания невозможности близости именно сейчас, именно здесь. Казалось бы, лишь стоит спокойно отказаться от этих объяснений, и все физиологические последствия пропадут сразу же, но не получается у нас с ней не видеть и не слышать друг друга. Не получается. Ша-ги! Да, теперь слух не обманул меня, но ввёл в заблуждение: вскочив из-за стола и заняв позицию по встрече, я услышал как кто-то прошёл мимо… Мимо моей открытой двери – дав остро-остро тему для тоскливых размышлений дальней-ших: «А вдруг это она? И почему она прошла мимо?» Я делаю шаг вперёд, и теперь, если этот человек на таких же остротанцующих каблучках пройдёт об-ратно мимо моей двери, я успею в… тонкий?.. узкий!.. я успею в узкий просвет увидеть цвет и материал одежды, рост – лишь мельком, конечно, но достаточно для того, чтобы определить… Но и здесь Её Высочество Случайность обыграла меня: шаги раздались, потекли, зазвенели с обоих концов коридора одновре-менно. Теперь я обречён не узнать, кто же прошёл мимо, хотя и шанс на этот раз дождаться именно Ларисаньку вырос вдвое. Да, чёрт возьми! Возьми меня совсем, если это не она! Вторая, а не первая, потому что я услышал, как первая, возвращаясь, вновь прошла мимо, а вторая, точно – Лариса, приостановилась около полураскрытой моей двери так, чтоб увидеть обычное место, где бываю я – мой стол, и не увидеть меня за ним. Да, чёрт меня не взял, что-то перестало существовать во мне, осталось только одно: счастье чувствовать её приближе-ние… и – О, Боже, только не это! – её удаление. Случилось худшее, не увидев меня за столом, она развернулась и пошла обратно – коридором, наполнив его трагической музыкой моей роковой ошибки. Любовь моя! – крик беззвучно-умоляющим пульсом застучал в виске – в контрапункт её шагам… Догнать? Но что-то мешает мне, какая-то червоточина, мысль, грызущая яблоко воспалённо-го сознания: если б она пришла сейчас, как и обещала, для того, чтоб видеть ме-ня и быть со мной, она вошла бы и села к столу, по другую его сторону – на своё обычное место; мне всегда приходится обходить стол, чтобы после зату-шенных сигарет начать томительно-сладкую запретную и мучительную игру. Она дождалась бы меня, как всегда делала, когда не заставала меня на месте; может быть, что-то случилось? Глупости в голову полезли, вроде тех, что, воз-можно, их застукали и обвинили в распитии спиртных в неположенном для это-го месте в непредназначенное для этого время? Но это и вправду глупо: никто же не пьян настолько, чтобы можно было это заметить и инкриминировать… Но Лариса удалилась, стук её каблучков потерялся вдали, оставив мой синкопи-рующий пульс в сиротстве. Я вернулся за стол: злясь на себя, на неё, на началь-ство, на всех тех, кто по праву сейчас отнимает у нас это время, на весь мир. Я взял ручку и продолжил этот идиотский дневник, теряя надежду, вновь мучась выбором: пойти ли наверх самому или нет? Или нет. Или пойти? Если нет, то – зачем? А если пойти? Нарваться на нервно-строгий взгляд, требующий, чтоб я пореже был и бывал рядом с Ларисой, наивно объясняющий двум взрослым влюблённым всё то же: что ни место не предназначено, ни время не подходит. И кто ответит мне, ей и этому грустно-раздражённому взгляду на вопрос: что здесь рассматривать как вмешательство в личную жизнь? Моё вмешательство в личную вполне пристойно благоустроенную супругом жизнь Ларисы? Её вме-шательство в личную вполне пристойно благоустроенную супругой мою жизнь? Вмешательство людей, по праву сейчас отнимающих наше с ней время? Вмеша-тельство в наши с Ларисой отношения тех, кто по долгу службы сейчас обязан следить, так сказать, за моральным обликом?.. Это, говорят мне – как мужчине, стало слишком бросаться в глаза: объятия, прогулки з ручки, слишком долгие отсутствия на своих, отведённых для производственного времяпрепровождения, местах, затягивающиеся излишне совместные перекуры… Зная, мол, ваши се-мейные положения… и так далее. Разговор, конечно, интересный, но не на-столько ведь, чтоб раз – и всё прекратилось. Скорее наоборот, смех на людях, страдания вдвоём и слёзы в одиночестве – всё закручивает неотвратимую сталь только в одну сторону, не иначе. Сейчас я найду повод, чтобы подняться наверх и увидеть всё собственными глазами, понять собственным разумом, разогнуть свернувшуюся в защитную зародышевую закорючку чувственность. Такой по-вод, чтоб, никого не нервируя, можно будет сделать вид, что приду по делу. Ес-ли её стол пуст, я поставлю фолиант на полку в дальнем стеллаже, и больше там меня никто не увидит! Сегодня. Я останусь здесь до конца того самого времени, которое у нас с Ларисой так настойчиво и так по праву отнимают окружающие, что оно нам, в общем-то, совсем и не принадлежит, мы лишь воруем его у всех у них. Так и получилось. Вот я вернулся в свою сумрачную – ради неприступ-ности и скрытности нашей любви – зашторенную комнату, сел за стол, не вклю-чая света, и продолжаю писать дневник безнадёжного, становящегося по мере движения стрелок на часах ещё более безнадёжным, ожидания. В моё отсутст-вие в раскрытую форточку зарешёченного в преграду гипотетическим врагам окна залетела муха. Большая, синью с зеленью отливающая, тяжёлая, успевшая устать от непонимания. Я увидел её, раскрыв штору и впустив в камеру мою – добровольного, пожалуй, заключения – радостный яркий солнечный свет лета, мои окна выходят на юг. Там – отделённый от окна газоном тротуар, он выше, чем пол под моими ногами. В этом есть что-то особенное. Дальше, за тротуаром с идущими по нему посторонними раскинулись, густым запахом цветя, кусты сирени – убежище озорных запрещённых забав детей разных возрастов; взрос-лые, идя по тротуару, не видят, проходят мимо далеко небезобидных, окрашен-ных половыми интересами игр. Я вижу, потому что я – напротив. Возможно, ко мне привыкли и уже не замечают или, что тоже вполне возможно, они считают меня настолько посторонним, что я для них не существую, даже если стою у окна. Витрина? Плакат? Картина? Экран? Играющие в кустах дети – посторон-ние для идущих по тротуару посторонних, как и я. А я закурил, привычно про-читав предупреждение Минздрава, в отличие от всего остального мира посто-ронним меня и себя не считающего. Глядя в окно, я увидел юношу и девушку. Так, ничего себе. Материал для сердитых и напряжённых родительских собра-ний: поставив на асфальт динамиками в мою сторону блестящий чёрной пласт-массой магнитофон, из которого – надо же! – «Лед Зеппелин» лабают не что-нибудь, а «Лестницу», девушка и юноша, слепящие тёртой голубизной по-стхиппанской джинсы, принялись обниматься и целоваться. Но, не смотря на вызов, сквозящий в такой вот публичности этого романтического действия, не слишком многие посторонние, идущие по тротуару, оставили их в плоскости своего существования. Я усмехнулся – умильно, наивно, радуясь, надеясь, что, может быть, не всё ещё так ужасно и так безнадёжно в этом мире диком, одно-образно до безобразия марширующем, бредущем, шагающем, спешащем, бегу-щем мимо. Есть, попадаются иногда такие вот: цветы, останавливаясь тогда, ко-гда им захочется, занимающиеся тем, чем любят заниматься цветы – благоухая, качаясь на ветру, раскрываясь солнцу, пускать корни и расти. Хотя бы чуть-чуть, ну совсем недолго хотя бы, но – остановиться. Муха удивлённо ползла по воздуху, совсем непотребно ставшему твёрдым. Она не знает, что такое стекло – узница моей камеры-одиночки. Может быть, сейчас она получает первый в сво-ей недолгой жизни урок наблюдения за миром, созерцания остановленного кем-то кадра. До сих пор ведь ей приходилось лишь действовать, подчиняясь ин-стинкту простого насекомого существования. Вдруг там в коридоре послыша-лись шаги, но не те: на пару тонов ниже, тяжелее тембром, да и в темпе, далеко не типичном для моей любви – я не стал отходить и не обернулся, слыша уже в подтверждение моих мыслей, что кто-то опять прошёл по коридору мимо моей двери. Я знаю, они все, проходя мимо моей двери, если она открыта, всегда ста-раются заглянуть в неё – по простой человеческой привычке, объяснимой и оправданной психологически. Заметив за собой однажды, месяца четыре назад, что почти никогда, кроме особенных случаев, не закрываюсь в комнате, я решил, что, видимо, как ни считаю себя одиноким и любящим одиночество, как ни горжусь собой, как ни требую если не свободы, то хотя бы невмешательства в мои дела, сам же постоянно и подставляюсь. Кажется, эти двое заметили меня: девушка указала на меня пальцем, и парень обернулся, вгляделся, будто бы как-то посерьёзнев и озаботившись на десяток секунд, сказал ей что-то. На мой счёт, скорее всего, потому что они засмеялись, продолжая поглядывать в мою сторону. Но разговор, по всей видимости, из области фантазий на тему ку-рящего манекена в окне цокольного этажа переместился куда-то, и, постепенно забыв обо мне, они медленно побрели, перемещаясь и перемещаясь вместе, обняв друг друга и покачиваясь. Возможно, они чуть-чуть пьяны, возможно, идти обнявшись – не слишком удобно. Муха зажужжала вновь, утопив в моторном звуке своём остатки звучащих ещё Цеппелинов. Когда осторожно, чтоб не помять крыльев, я накрыл сокамерницу ладонью и заключил в кулак, на улице осталось уже только прежнее шуршание, цокот, топот, шарканье ног посторонних. Тогда-то и вот туда-то я и выпустил муху, жизни цветов не дано ей понять, а вот то, что там, снаружи сейчас, как раз по ней. Забыв поблагода-рить за освобождение, муха освободила меня от своего присутствия, напоминавшего о схожести этой комнаты с какой-то необоснованно-неопределённой, неестественной как по происхождению, так и по назначению, камерой одиночного заключения, где я, преступный, но не знающий, в чём оно – моё преступление, и осуждённый, не знающий, на какой срок, жду исполнения приговора, то ли объявления о мере вины и наказания. За что? За что же вот так-то? Вчера по тротуару в тот миг, когда, уходя, я закрывал форточку, провели козу. Она шла по краю, кудлатая, грязная, с наполовину сломленным рогом, без-участно тыкаясь мордой в зелень газона, постоянно жуя, от неравномерного такого движения колокольчик позванивал нежно, иногда – будто жалобно, часто – всплесками какой-то беззаботной радости, я и подумал вчера, глядя на неё и слушая звонкую латунную речь колокольчика, вот о чём: не будь колокольчика, его звука – прозрачного, никогда не предсказуемого, то и не был бы окрашен эмоциональным моим сочувствием этот её непосредственно-травоядный променад. А колокольчик-то этот волшебный каким-то неведомо-древним мудрилой впервые был привязан на скотскую шею для того лишь… Может быть, Лариса, я стал слишком волен, слишком много позволяю себе? Мне казалось, тебе это нравится, или нет? Может быть, я допустил какую-нибудь географическую ошибку, улучив краешек твоего внимания, оказав тебе знак своей любви в неподходящем месте, в неподходящее время на глазах неподходящих людей? Что, если по моей вине вдруг сгустился тот комок компрометирующей тебя информации, и уже нашлась рука, скатавшая его в убойное ядро и лишь выбирающая момент, чтобы бросить его в нас с тобой? Тогда я, действительно, виноват. Но что же делать? Я не могу даже предположить чего-то, что отвело бы удар от тебя… Хотя, если рассуждать житейски и просто, не мы первые, не мы последние, и сейчас извечный вопрос частной собственности на человека решается, опираясь на многовековой опыт моногамного человечества, в пользу собственника, утверждённого в правах на государственном или религиозном, или – на том и другом вместе, уровне. Насилие – не насилие, кому решать? Я, кажется, болен, и под мышками у меня поднимается температура… Про козу я, собственно, вспомнил, увидев на тротуаре в утренний час, когда дворник ещё не добрался до него со своей метлой, обильную россыпь козьей картечи, фрагментарно давленную, фрагментарно – сохранившуюся, и подумал: для чего бишь был впервые привязан на скотскую шею пресловутый колокольчик? Не по назначенью, сделал я вывод, а по случайности. Взяв лист из тех, что пачкой лежат в верхнем ящике стола, пишу не останавливаясь, не тормозя потока безответственно и безответно пока вырывающихся слов рассудочными суждениями-ограничителями о приличиях, морали, трезволюбии, добродетелях и тому подобном. Мне легко и сладостно быть безумным. Вот так, примерно. Я боюсь захотеть умереть, поэтому лучше будет, если я по волнам моей океанической любви поплыву к тебе, рыбанька. Если хочешь, поплыли вместе? Куда-нибудь на самый Край, где нет ни врагов, ни друзей, никого, кроме нас с тобой, милая. Вдалеке от хруста серебряных трав Млечного пути под ногами, на краю чёрного бездонного озера я построю мелкий такой – на двоих – шалашик, разведу термоядерный – для двоих – костерок и пожарю космических хариузей. Объедятина такая, что глазом не моргнёшь, пока от пуза не нажратеньки, вот. Использовать слова, казалось бы, должно быть мне привычно. Но я теряюсь, не находя ни слов, ни даже того, что хочу ими выразить. Мысль? Нет её и не было, есть чувство, а оно-то как-то совсем не поддаётся формулировке, его не замкнуть в стать кирпичей, не построить стен, лестниц и крыши. Оно, бывает, неуловимо… но оно всегда, к нему ещё порой добавляется страх – о, Боже, неужели и тебе, любимая, знакомо это? – страх, подобный тому, что охватывает, когда глядишь в бесконечную черноту не замутнённого киселём облаков звёздного неба. Лёжа на спине около убого выстроенного шалаша. Я всё о том же: быть вдвоём и, когда случайно приключится скука, выдумывать кого-то, приглашать, наверное, в гости и совершать события. Но, конечно, лучше бы всего – без них, без всяких. Без посторонних, вдвоём. Только искусством наслаждаться. Чистым, чистым, чистым искусством, не замутнённым киселём облаков. И, разумеется, любовью… любовью… любовью… Мороз и солнце, гений и злодейство, буря и натиск, лёд и пламень – как много нежных страстных пар. Мышцы затекли от несоответствия желания возможностям и наоборот, и, как в давние времена, жизнь начинает требовать от меня поступков, решений и действий, чтоб события, которых я жажду, свершились. И не хочу, но с грустью и тоской понимаю вдруг, что стар для принятия решений. Вокруг преграды, одни лишь сомненья, и те слова, которые мы как-то шутя некогда начали произносить, обрели кровь и плоть, стали невыносимо неотъ-емлемы от моего существа. Поэтому уже и не могу говорить, немею и, как немой, хватаюсь за бумагу и перо. Слова, кругом – слова, растут стеной между душой и разумом, обозначая явственно вполне психиатрический разлад. Как больно и как сладко терзать себя видением звёздного неба, скрываемого качающимся силуэтом. Несмотря на темноту, я знаю, твоим. Видение становится бестелесным, как только приходит день и трезвость, и реальность, и осознание невозможности блаженства… Может быть, я вру, пытаясь оправдаться в бездействии? Они лицезреют и, боюсь, владеют тобой. Наверное, они прозрачны, эти стены, и я тоже прозрачен, и я тоже лицезрею… Зрею лицем?.. но – только лишь, пойми, не больше того. Но почему я так не прост, как любой другой, почему не бью тупо в одни и те же точки, выискивая вполне расчётливо – эрогенные, не добиваюсь своего? Наверное, несмотря на все мои воззрения на любовь и на свободу, я ревную к стенам разделяющим, лицезрея. Почему я не добиваюсь своего? Того общепринятого? Общеприятного? Ведь, наверное, именно это желание терзает излишне одухотворённую – до юроди-вости? – плоть. До ненужности! До стрёма! Кому я такой нужен?! Наверное, даже любящий меня человек, ты? – устанешь ждать, устанешь брать на себя ответственность за мою никчёмность, ждать… Я растерян, потому что, снова и по-прежнему глядя в окно, услышал вдруг за спиной шаги подкрадывающегося босиком существа, вот оно… она остановилась совсем рядом, я чувствую где-то на уровне лопаток – сквозь рубаху?! – её затаённое дыхание проказничающего ребёнка. Капля пота, оставив прохладную полоску, влажно скатилась по позвоночнику, иссякнув где-то внизу – не заметно, право, совсем непонятно, где. Ничего не произошло ни менее и ни более, чем то, что произошло, и на мои глаза легли прохладные ладони. Она прижалась к моей спине, щекоча кожу волосами, я не обернулся не потому, что сердит или не хочу видеть её. Нет, конечно, она знает, что я берегу каждое, наслаждаясь каж-дым нашим прикосновением. Я уже приходила однажды, тебя не было. Я был. Просто я стоял вот здесь. А зачем? Я же тебя не увидела и решила, что тебя нет. Я думал, что ты войдёшь и подождёшь меня. Некогда. Я на минутку. Нужно человека чаем напоить. Извини. И, поцеловав… вернее сказать, легко коснувшись губами моей спины, она вошла в дверь и остановилась, я слышал её приближение, но почему-то не шелохнулся к исполнению моей ребячески-разработанной встречи. «Я уже приходила, тебя здесь не было». «Я был. Просто стоял вот здесь». Теперь я, действительно, был уже «здесь», наши руки встретились, в глазах её высветилась какая-то встревоженность. «А зачем? Я ведь тебя не увидела за столом и сразу решила, что ты куда-то вышел». «Куда?» «Мало ли?!» – она пожала плечами и приблизилась ещё чуть-чуть, не так, чтоб позволить мне обнять её. «Я думал, ты войдёшь для того, чтобы дождаться ме-ня, сядешь на твой обычный стул и тогда-то увидишь меня». Она тряхнула го-ловой, волосы пышной волной пересыпались по плечам, щёкотно коснувшись моих рук. «Я на минутку». «Почему?» «Некогда. Сергей пришёл. Нужно же человека чаем напоить?» «Нужно, конечно», – покорно соглашаюсь я, найдя, наконец, причину успокоиться. «Извини». Я пожимаю плечами: похоже, сегодня на сегодня кончилось. Я посижу ещё недолго, а потом осторожно, так, чтобы лишний раз не попасться на глаза в качестве уходящего раньше времени, уйду раньше времени. Наш поцелуй был печален, как будто мы прощались на-всегда, но, может быть, и вправду стоит прощаться с любовью каждый раз – навсегда, даже если прощаешься на час, на несколько минут? Да, разум знает, что завтра наступит завтра, но это знает разум, а душа – пристанище, футбольное поле, истоптанное игроками-чувствами – она этого знать не может, не умеет, не хочет. Печален был наш с Ларисой поцелуй, недолог – с поправкой на неотвратимость ворвавшегося в жизнь «Некогда». Ожидание закончилось. Совсем не тем, чем должно было закончиться. Должно?! Почему – «должно было»? Нет, в этом мире долг – слишком надуманная и неестественная категория поведения. Хорошо, я сделаю уступку разуму, попытаюсь достичь с ним очередного компромисса, неудобоваримей, длиннее, невразумительней станет лишь фраза, заканчивающая собственно дневник. Ожидание закончилось, и закончилось оно совсем не теми событиями, которыми я хотел бы, чтобы оно закончилось. 19.06.1995. Я, наверное, дурак. А почему? – не надо спрашивать, задавая вопросы, а?! Это – как вдохновение: дурак и всё тут… здесь и там, и везде я – дурак, как ни поверни, не больше, но и не меньше, напротив – не меньше, но и не больше. Куда мне, дураку, ваш сладкий чай пить! Самые обидные слова, как правило, произнесены бывают случайно – совсем, к тому же, по другому случаю, чем думает тот, кто в них нашёл обиду, и в отличие от говорившего меня ты, слушая, услышишь обидные слова, даже если их там нет и не было и не случится. Нет, я не вправе ни обвинять, ни оправдываться, чего и не делаю, просто ища объяснение, и нахожу таковое в знании некоторых законов че-ловеческого восприятия: объект слышит то, что хочет услышать. Опять же, это не значит, что ты хочешь, чтоб я тебя обидел, как я не хочу, написав вот это, обидеть тебя. Просто с некоторых пор мне кажется, что я лечу к тебе, любимая моя звёздочка, сквозь бесконечную черноту космоса, но, как бы я быстро не летел за тобой, расстояние почему-то не уменьшается. Я вижу свет, да, и рвусь к нему. К тебе… да! Совсем забыл! Ещё – об одном законе человеческого общения: говорящий часто, совсем не заметив даже, не поняв совершенно того, что сказал, думая, что говорит именно то, что говорит, а не то, что можно вдруг услышать, то есть говорит о чём-то другом, вполне понимая это другое – своё, высказывает вдруг что-то из подсознательного. Порой то, что не думал никогда в виде не только законченной, оформившейся, мысли, но и в виде обрывков таковой. Был поцелуй



© Copyright: Дмитрий Ценёв, 2004
Свидетельство о публикации №2409280115


8. "Тук-тук. Кто в сердце живет?"
Наталия Михайлова


СПЕШИТЕ делать добро, иначе люди НЕ УСПЕЮТ сесть Вам на голову.

Когда я была молодой, мое сердце было большим и сильным. Оно громко и весело стучало – радовалось своему здоровью. Но я считала, что все это в порядке вещей, и не замечала его. Я ТАК не чувствовала его, что начала казаться себе бессердечной. Чтобы не ощущать в себе этого ущерба, однажды я повесила на сердце табличку: «Входите, здесь Вам будет тепло и уютно. Мое сердце согреет Вас».

Первым на зов прилетел Комар-пискун.
- Помоги, - запищал он, - все отмахиваются от меня. - А ведь я песни им пою, ночами не сплю, сочиняю. Уже сто штук сочинил – а они не слушают, прихлопнуть стараются.
- А о чем твои песни?
- Как это о чем? – о жизни моей тяжелой, комариной. Спою, потом попью у них крови немного и лечу дальше. Что тут такого? А они за мной гоняются, средства всякие изобретают, чтобы меня извести.
- Может быть, они не понимают твоих песен, и пищишь ты, честно говоря, отвратительно. Да и кому понравится, чтобы у них кровь пили? Занялся бы чем-нибудь другим, полезным.
- Ну, ты в приколе! Не хочу я ничему другому учиться. Знаешь, как это круто – летать и петь.
- Но почему люди своей кровью должны расплачиваться за твои удовольствия?
- Значит, не пустишь, - обиделся Комар. - А зачем звала? Накормлю, обогрею!
И так мне стало жалко это крохотное существо.
- Входи, - сказала я и распахнула свое сердце.
Живем-поживаем. Комарик мне песни зудит, да кровь мою попивает. Ну, да ладно, он ведь маленький, а сердце у меня большое, полное, - прокормлю.

Потом прибежала Мышка-норушка. Крепенькая. Глазки, как бусинки, перекатываются, шкурка потертая, в заплатках, носиком нервно подергивает, усиками шевелит.
- Тук-тук. Пусти меня в сердце – беда у меня.
- Что с тобой случилось?
- Ох, мне бедной, ох, несчастной, – пригорюнилась мышка. - Расселяют нашу коммунальную нору. Соседи у меня неразумные, хоть кого возьми, да жить с ними можно было. Вот, к примеру, Мыш Мышович. Начальником большим служит, а ума-то немного, не-е-т, немного. Как премию какую получит, бонус по-ихнему, так давай всех соседей собирать, угощать, да одаривать. Ох, накопила я его подарочков, когда свой, когда и чужой прихватишь. Все в норку.
- А эта Мышинда? – продолжала мышка сокрушаться. – Совсем бестолковая. Говорю ей, - что ты все для других стараешься, все с чужими мышатами возишься? Думаешь, оценит кто? А в норе – шаром покати. Ничегошеньки не нажила. И взять-то с нее нечего. Разве когда кусочек сыру занесут, да через меня передадут, пока ее нет. Уж тут я не теряюсь. Она-то, дура, все назад отдать норовит, а у меня не пропадет. Нет. Все в норку.
- Или эти труженики придурошные, Мышкевичи, – частила норушка. – Что муж, что жена, что дети ихние – все, как есть, в очках, - интеллигенты. С утра до ночи то работают, то учатся, то учатся, то работают. Не то чтобы нору обустроить – поесть иногда забывают. Все на языках разных разговаривают, да книжки читают. Сама-то продуктов из магазину принесет кошелку, да тут же, на кухне, и зачитается. Ну, я, мимо проходя, чего и зацеплю хвостом. Все в норку свою ношу, в норку. Тесновата она у меня стала, да, зато, полным-полна. Зернышки у меня одно к одному, ядреные, сырок, еще там чего. Они-то все одно поспустят, а я сберегу, да сохраню, накоплю. Не вороватая я – бережливая.
- А как же мне быть-то бедной? – совсем зашлась мышка, – Вон и шубка поизносилась и зубки поисточились – все обновлять надо. А за все – плати. А теперь беда пришла – по отдельным норам расселяют, с удобствами. И что мне с этих удобств! Привыкла я при обществе – и поговоришь, и прокормишься. Работать-то я уж и забыла как. А у тебя вон табличка приглашательная. Пустишь что ли?
Мне, почему-то, Мышка-норушка не казалась несчастной, но слово есть слово – и я, скрепя сердце, распахнула его.
Дальше живем. Только вот Норушка уж очень много всякого понатащила, клапаны позасорила. Сердцу работать тяжелее стало. И с Комариком они не дружат, – она ему все пеняет, что в дом ничего не приносит, а он ее за это кусает, да побирушкой обзывает. Ну, да ничего, пусть в уюте живут, греются.

Здравствуйте, - передо мной совершенно очаровательное существо.
- Где тут у вас сердечно обогревают и оказывают моральную поддержку?
- А-а Вы кто?
- Я – Лисичка-сестричка.
- Чья сестричка? - немного ошарашено спросила я.
- Ох, ну что Вы, это ник такой. Ну, для прикола.
Лисичка сидела в изящной позе, помахивая роскошным хвостом. Она была сказочно хороша. Тонкие лапки в дорогих браслетах, томные глаза. Только белоснежную улыбку портили небольшие клычки, украшенные стразами. Они придавали ей немного хищный вид.
- У меня сложились тяжелые жизненные обстоятельства, - грустно вздохнула Лисичка, - я оклеветана молвой. - Понимаете, я устроилась работать на птицеферму, секретаршей, в приемной у заведующего. И все было так хорошо. И заведующий ко мне … хорошо относился. А потом нагрянула эта комиссия. Ну не досчитались они цыплят. Я-то тут при чем, спрашивается? Хорошие были цыплятки, жалко их, конечно, - она мечтательно прикрыла глаза и облизнулась острым язычком, - но почему я?
- А председатель комиссии, эта ужасная Лайка Полкановна, меня почему-то сразу невзлюбила. – со слезами на глазах продолжала Лисичка. – Она, видите ли, на страже, она порядочная, щенков своих в честности воспитывает. Посмотреть-то не на что, шерсть неухоженная, прическа никакая, в общем, никакого гламуру. А заведующий, подлец, то – Лисанька-кисанька, а тут испугался, семьянином примерным заделался. Меня и знать не хочет. Что мне делать теперь, всеми покинутой? Где найти теплое местечко? А тут ваше объявление.
- Но, может быть, вы сумеете найти новую работу? И все опять будет хорошо.
- Разве вы не понимаете, у меня моральная травма, - взвизгнула Лисичка.
- Я в поддержке нуждаюсь, в душевном обращении, - волновалась она.
Честно говоря, она не выглядела покинутой и раздавленной жизнью. Но так горестно вздыхала, так хрупки были лапки, так беззащитна поза, что мое сердце дрогнуло, и я распахнула его.

- Здорово, народ! Кто тут у вас живет-поживает? Принимайте, что ли.
- А Вы тоже несчастный? – томно спросила Лисичка.
- А то, как же. Еще какой! - оскалился молодой Волк.
Вид у него и впрямь был непрезентабельный – хвост облез, глаз заплыл синяком, двух зубов не хватало. Но остальными он щелкал вполне исправно. И под свалявшейся клочьями шерстью проступали рельефы накачанных мускулов.
- А ты кто? – пропищал Комарик.
- Да, Волк я, кто же еще, - невнятно пробормотал пришедший, и уточнил, - Зубамищелк.
- Ах, какая звучная фамилия, – воскликнула Лисичка, с интересом посматривая на нового гостя.
- А ты песни слушать любишь про несчастную жизнь? – зудел Комарик.
- А то?! Я и сам пою. Иногда, – пояснил Волк. - А жизнь у меня, как есть, несчастная. Волчиха моя к Лосю ушла – у того рекорды выше, заработки лучше, ну, и вообще. Не нравится ей, видите ли, что пью. У-у, хищница, ненасытная! И квартиру отщелкала. А Лось-то, друган бывший, мы ж за одну команду выступали. А туда же. Ты должен, ты должен! Ха! Эт-то я пока трезвый всем должен, а как выпью – с-стройся!
- Строгий, - уважительно сказала Мышка-норушка.
- И симпатичный, - добавила Лисичка.
- Входи, - пропищал Комарик и попытался раскрыть мое сердце.
- Постойте, постойте, – заволновалась я. - Как это – входи? Может быть, у меня кто-нибудь спросит? Я, между прочим, терпеть не могу алкоголиков и не собираюсь им помогать.
- А т-ты кто?, - уставился на меня Волк. - Тоже тут живешь?
- Я – хозяйка, - как могла строго, сказала я.
- Хозяйка, - расплылся мой гость, - ну так чего стоишь-то? Накрывай! Ладно уж, закусками не очень озабочивайся, не голоден. - Он благодушно рыгнул. - Встреча у меня была в лесу. Неофициальная. Прошла в теплой, дружеской обстановке. - Он опять рыгнул.
Я почувствовала, как мое сердце похолодело и замедлило ритм.
- А налить обязана! – вдруг зарычал он.
- Нет, - закричала я в ужасе, - в моем сердце для тебя нет места.
- Вот всегда она так, – взвизгнула Лиса, – только о себе думает. - Сиди тут, в ее уюте, парься. Нет бы, нас хорошим обществом развлечь.
- Много о себе понимать стала, – авторитетно заявила Мышь, – а ума-то нет. Он ведь молодой, да здоровый. Обустроиться нам поможет. Ну-к, что ее слушать-то! – вдруг зычно запищала Мышь, – Навались!
И они вместе распахнули мое бедное сердце.

Дальше стало совсем плохо. Жильцы жили вольготной жизнью, а я страдала. Волк до обеда отсыпался, потом принимал «для осознания себя, как личности», и отправлялся по поручению Мыши собирать всякий хлам. Она забивала «закрома» и расплачивалась с ним водкой. К вечеру Волк напивался и выл тоскливые песни. Комар ему подтягивал. Лисица хихикала и зазывно смотрела на Волка.
Сердцу становилось все труднее, оно болело нестерпимо.
Хватит, – решила я. - Почему я должна обеспечивать всем тепло и уют, а обо мне никто не хочет подумать. Да, и что это за обездоленные? – Бездельники с алкогольным уклоном.
И повесила на сердце новую табличку: «Прием несчастных прекращен. Закрыто на обезболивание».
Я попыталась намекнуть своим постояльцам, что больна и что теперь они должны помогать мне, но это не произвело на них никакого впечатления. И только я собралась принять самые строгие меры, как появился…

Он был прекрасен. Огромный и сильный. Сколько звериной грации было в его движениях, как великолепен прищур дерзких, насмешливых глаз.
- Здравствуй, – сказал он, белоснежно улыбаясь.
- Здравствуй, – робко ответила я, чувствуя, как вздрогнуло мое сердце. – Кто ты?
- Медведь я, медведь, - пророкотал он.
- Ты тоже одинок и неустроен?
- Очень.
Он, не отрываясь, смотрел мне в глаза, и я физически ощущала, как рушатся остатки моей воли.
- Но у меня в сердце осталось так мало места.
Медведь с интересом заглянул внутрь.
- Это что за шушера? – спросил он строго.
Мои постояльцы прижались друг к другу и замерли. Сердце билось на пределе.
- Что ты делаешь? – заорал мой разум. - Посмотри в его глаза – они не дерзкие, они наглые и злые. Неужели ты не видишь?
Его никто не слушал. Сердце само широко и радостно распахнулось навстречу Медведю.
Дальше все произошло, как во сне. Как только Медведь попытался протиснуться в сердце, оно разорвалось. Мои постояльцы стояли рядом со мной и молча смотрели, как сердце истекает кровью.
Жаль, - сказал Медведь, зевнул и отвернулся.
Я потеряла сознание.

- Почему ты лежишь тут, вставай, - услышала я чей-то тихий голос. - Люди не должны лежать на земле.
- У меня разорвано сердце, я не могу двигаться, не могу дышать. Я не могу жить.
Пес внимательно и грустно посмотрел мне в глаза и полизал руку.
- Вот моя лапа – обопрись на нее и поднимайся потихоньку. Вот так. Теперь посиди немного, отдохни.
- Ну вот, тебе уже немного лучше. Да?
- Лучше, - с удивлением прислушиваясь к себе, сказала я.
- Ты обязательно выздоровеешь, – сказал Пес и опять лизнул мою руку. – Я помогу тебе.
Я почувствовала, как мое сердце забилось ровнее. Прижалась лбом к лицу Пса и заплакала.



© Copyright: Наталия Михайлова, 2006
Свидетельство о публикации №2608230212


9. «Несчастики»
Алиса Фаворова


Секрет личности

Встретились два одиночества, понимали друг друга с полуслова, были счастливы…
И тут взрослое одиночество говорит юному:
Эй, знаешь кто я?
Нет, мне все равно.
Я Одиночество.

Так ведь…

Да, именно!

Пришлось прощаться. Взрослое предпочло быть собой, тому чтобы быть счастливым.
Юному- не оставили выбора.
Взрослое одиночество, теперь уже со стороны, наблюдало за юным, теперь уже одиночеством, и умудрено кряхтело:
Да... Самоидентификация всегда происходить болезненно.


Нелюбовь

Встретились два любопытства, или вернее, безразличное любопытство и любопытство похотливое. Стоят приглядываются…
Пококетничали и уехали к нему, из любопытства. Похотливое любопытство решило побыть трогательным, неожиданно для себя, похотливого, для нее безразличной. Вот так, случайно, он лишил ее безразличия, и утвердился в похотливости. Бедная девочка, не смогла укротить его любопытства.


Свадьба

Жили вместе и не понимали: она что произошло, он что с ней делать.
Как же так, она была такой убедительной…
Как же так, казалось, он…
Сидели, говорили…
Поседели и поняли что все зря.

Любовь

Я тебя люблю.
Я тебя люблю!
Я тебя люблю, ты меня любишь?
Любишь меня, да? Я тебя люблю, люблю, люблю…
Я же тебя люблю, а ты?
Ты любишь меня!? Ты же не любишь, скажи что любишь. Скажи!
Говори, я же тебе сказала!
Скажи, что не любишь, скажи немедленно, пусть я знаю.
Будь мужчиной хоть раз в жизни.
Ненавижу тебя.


Судьба

Жили были…
Жили, жили, так и не встретились.


Я и Знаменитость

Простите, мне ваше лицо очень знакомо, вы известный?

Здравствуйте.

Ага, послушайте, вы красивый такой, у вас потрясающие глаза, не могу только припомнить откуда я Вас знаю. Вы фильмы снимаете?

Нет.

Ой, да вы актер, наверное, точно. Очень талантливый?!

Спасибо.

Что, правда, актер?!!!

Нет просто приятно.

А мне как приятно- несказанно.

Вы всегда такая восторженная?

Нет скорее мечтательная…

Счастливая вы, наверное?

Вы знаете, как-то не замечала...


© Copyright: Алиса Фаворова, 2006
Свидетельство о публикации №2612250135