Возвращение Главы из романа

 















 ВОЗВРАЩЕНИЕ
 





































 Часть первая

 Пришествие



 1. ПРОЛОГ

 Он сидел в своём старом, негромко постанывающим при каждом движении, просиженном и протёртом, с облупившимися подлокотниками кресле у закрытого окна. Хмурый осенний серый день скупо сочился тусклым светом в комнату через большое высокое, уже лишённое штор и от того кажущееся мутным бельмом в стене окно; спотыкаясь о беспорядочные кучки сумок, больших картонных коробок из-под сигарет и бананов и ещё не собранных и разбросанных тут и там на старых газетах вещей, даже не пытаясь рассеять атмосферу разорения и грусти, и без него наполняющую её.
 Мебель уже почти всю увезли. Осталось только это кресло да старенький колченогий и расшатанный, траченный шашелем круглый карточный столик, который он собирался оставить в комнате за ненадобностью. Поскольку он не собирался больше зимовать здесь, окно осталось не заклеенным, и через многочисленные щели старых рассохшихся оконных рам вместе со скудным светом в комнату обильно просачивался сырой и холодный воздух с улицы, дополняя безрадостную атмосферу комнаты леденящим подвальным холодом и сыростью из-за не включенного пока ещё центрального отопления.
 На сегодня все погрузо-разгрузочные работы были закончены. Приятель на своей старенькой и расхлябанной, много повидавшей на своём не таком уж и долгом веку "Газельке", помогавший ему в переезде, уехал, и он, прежде чем уехать в свой новый дом, решил немного передохнуть в своём старом гнезде. Ещё немного побыть в ставших привычными стенах и, наконец, начать читать роман, из-за которого и произошли все эти значительные изменения в его жизни.
 Он долго собирался это сделать, но всё откладывал на потом, оправдываясь перед самим собой то усталостью, то занятостью, то просто ленью. На самом деле он просто не решался на это, боясь разочарования от прочитанного, и не желая даже самому себе в этом признаться.
 Он поежился от порывами обдающих его тонких струек холодного воздуха из щелястого окна. Встал и вытащил из кучи ещё не упакованных вещей свой любимый, ещё бабушкин, потёртый плед, опять уселся назад, в кресло и плотно завернулся в него. Поёрзал немного, находя себе самое удобное и уютное положение, и, наконец, угнездившись таким образом, достал из сумки стоящей на полу возле него, обычную серенькую канцелярскую пластиковую, не очень толстую папку – скоросшиватель. Из среза папки в беспорядке торчали, местами кое-где замятые и растрёпанные и скрученные от долгого ношения в сумке, кончики листов.
 Это и был, ещё не изданный, распечатанный на простом принтере фактически черновой вариант романа, подаренный ему Автором. Он медленно и аккуратно раскрыл папку.
 « Пролог» – напечатанное крупным шрифтом в центре листа слово сразу бросилось ему в глаза.
 « Всё правильно» – с непонятным облегчением подумал он. - " Настоящий роман и должен быть с прологом и эпилогом, да еще, наверное, и в нескольких частях"
 " Пролог" – прочитал он ещё раз и, бережно перевернув страницу, углубился в чтение:

 "…Для чего я это всё пишу, я, честно говоря, и сам толком не пойму. Просто появилась такая потребность, возникло неодолимое желание записать всё, все мысли, все жизненные открытия. И нет никаких сил противостоять этой потребности высказаться, поэтому в один из дней я подошёл к столу, включил свой старенький компьютер, и вот теперь - пишу, пишу, пишу…
 Прожив на этом свете достаточно долго - дожил как-то незаметно до "среднего возраста" и вдруг проснулся, что ли. Совсем по-другому стал восприниматься окружающий мир, природа, люди, их слова и поступки. То, что раньше было очень важным, на что тратилось время и силы - теперь оказалось при детальном осмыслении пустым и не нужным, ничего не стоящим. И, наоборот, на что раньше не обращал внимания, было не интересным или не доходили руки – стало важным, нужным и настоятельно необходимым.
 Стало вдруг понятно и очевидно, что-то, чем большинство людей занято всю свою сознательную жизнь – всё есть по большому счёту просто бессмысленная суета, и больше ничего.
 Психологи называют это состояние кризисом среднего возраста или переоценкой ценностей, но я так теперь не думаю.
 Я теперь называю произошедшие со мной перемены приходом мудрости, познанием смысла жизни.
 Наблюдая окружающих знакомых людей, можно сделать один интересный вывод: не все переживают этот пресловутый кризис, не все прозревают. Очевидно, этот дар даётся только некоторым, не хочу сказать избранным, скорее понимающим, желающим задуматься и понять; всем пережившим этот возраст этот дар, наверное, предлагается, но только некоторые люди начинают задумываться над своим прожитым и пытаются что-либо понимать.
 Люди вообще в большинстве своём не хотят думать, человек это довольно странное существо.
 Homo sapiens, человек разумный… Что разумный – согласен, но вот думающий ли? Люди - человеки живут в основном бездумно, как автоматы.
 Живут своими привычками, заранее известными реакциями на соответствующие раздражители, автоматизмом поведенческих штампов, вырабатываемых годами соответствующих жизненных тренировок – классическая поведенческая автоматическая реакция сформулирована некоторыми весьма наблюдательными юмористами: "во, народ пошёл – в морду плюнешь – драться лезет".
 Думать – это тяжело, это трудно, это даже страшно, наконец. А ну, как додумаешься, что жизнь прожита зря? Что всю жизнь занимался не тем, чем надо или хотел бы? Или жизненные ценности, возводимые во главу угла, оказались вовсе не ценностями, а истинные ценности оказались выброшенными за ненадобностью или зря, попусту растрачены? И поздно что-либо изменять, да и не возможно уже? Одна только мысль о возможности подобного впечатлительную натуру может довести до самоубийства.
 Нет, лучше не думать об этом, человеку свойственно в своих грехах и бедах обвинять кого угодно, но только не самого себя. Пусть другие думают, кому больше делать нечего. А пока, чтоб не скучно было, надо поп-музыку на радио погромче включить – жвачка для ушей, или лучше телик – жвачка для ушей и для глаз одновременно, главное – думать не надо и паузы в голове в мыслительном процессе заполнены, потому, что природа не терпит пустоты.
 Я не осуждаю людей, нет, мне жаль их - всех тех, которые на закате своих дней, окончательно озлобившись на весь окружающий мир, уходят из него, так ничего и не поняв в нём. И с этим совсем ничего нельзя поделать. Наверное, это разумное поведение, естественная реакция в повседневной борьбе за существование.
 Добыча пищи и прочих сопутствующих штампованному успеху в жизни материальных благ отнимают слишком много физических и душевных сил, как говорят современные компьютерщики – занимают много системных ресурсов, и ни на что другое их просто больше не остаётся.
 Чтобы это понять и согласиться с этим утверждением, надо просто спросить у себя: когда в последний раз ты смотрел в ночное небо, любовался изумительной картиной мироздания и задумывался над непостигнутыми пока загадками и тайнами вселенной?
 Видимо, людям просто некогда, некогда, некогда… И, что очень грустно, чем дольше и дальше развивается наша странная самобытная цивилизация – тем быстрее, и всё больше некогда, некогда… И только единственная организация пытается ещё напомнить в этом безумном мире человеку – вспомни о душе своей! – но некогда…
 Так что далеко не ко всем приходит осознание истинного смысла жизни. Тому у меня есть немало примеров, реальных, из собственной жизни взятых и увиденных на стороне. Только вот что особенно досадно – люди не учатся не только на чужих ошибках, так и на своих собственных. Иные по нескольку раз на одни и те же грабли наступают.
 Поэтому не буду я никого учить или призывать, типа: - опомнитесь, люди! - бесполезно это и не нужно никому вовсе. Просто возникла настоятельная, неодолимая какая-то потребность написать, высказаться об обдуманных и осмысленных многими бессонными ночами мыслях, о смысле жизни в моём понимании и о разгаданных, как мне кажется, тайнах бытия.
 Может быть, это кому-нибудь будет интересно и сослужит добрую службу, поможет осознать собственное "я", прожитую жизнь и своё место в этом мире.
 Хотя, наверное, это никогда не напечатают, и пишу я "в стол", уж больно странными, мягко говоря, покажутся некоторым мои высказанные на этих страницах мысли".
 Если всё-таки эта книга увидит свет, то для меня не будет открытием, что тут же сразу же найдётся бесчисленное количество критиков и критиканов всевозможных мастей, которые будут страстно и с упоением, с безграничным рвением стараться опорочить всё и вся в этой книге, вплоть до стиля и орфографии.
 Ну, да и пусть их. Собака лает, а караван идёт. Не для них эта книга пишется. Не умея создавать ничего нового, вся их жизнь направлена на выискивание и подчёркивание недостатков у других, чтобы с помощью этого прикрыть собственную ущербность и показать на фоне чужих ошибок и недостатков свои мнимые достоинства и значимость.
" Не судите – да не судимы будете", - это не для них сказано.
 Здесь даже просматривается интересная закономерность: чем значительнее какое-либо произведение, совсем не обязательно литературное, тем больше вокруг него возни, шума, освистаний, притеснений и гонений автора. Большинство нынешних классиков при жизни подвергались остракизму и окончили свои дни в нищете и забвении. Всё правильно – кому понравиться, что ему указывают на его недостатки, опять включается заранее запрограммированная реакция: - сам дурак!
 Кто-то из великих людей сказал – большое видится на расстоянии, то есть с прошествием времени, поэтому только время может выступать единственным беспристрастным и безжалостным критиком, и только эту критику я безропотно принимаю. Если спустя время произведение живёт – его смотрят, слушают, читают, оно всё ещё продолжает волновать своего зрителя, слушателя, читателя – значит это действительно достойное произведение. Люди помнят его автора и, внимание! - кто помнит его критиков? Хотя бы одного, а?
 Поэтому всем будущим критикам моим по прочтении этой книги - желаю удачи, но со своей стороны рекомендовал бы не беспокоиться понапрасну, а, прочитав – задуматься хотя бы над своей собственной жизнью. Может и посетит какая-нибудь мудрая мысль светлую голову, а главное – задержится в ней хоть не надолго. А если и захочется всё же покритиковать, то лучше всего при появлении этого зуда зряшной критики, подумав немного и успокоившись, отсылать свои критические отзывы, замечания и пожелания, если всё-таки будут появляться таковые, по новому адресу.
 А в случае его неизвестности – можно без всяких ограничений по-прежнему воспользоваться и давно всем известным старым.
 Я не Мастер, с тонкой нежной и легко ранимой душой, которого критикам можно затравить и довести до сумасшедшего дома, со мной можно этого и не пытаться, не получиться. Я только всего-навсего обычный Автор, который точно и твёрдо знает, что у каждого автора, помимо его Музы, которая подвигает его на муки, да-да, всё-таки муки творчества, есть ещё и его Читатель. Даже правильнее будет сказать – Читатели, к которым я, собственно говоря, и обращаюсь, вверяя только на их суд судьбу своего детища…"

 " Да, тут он прав, я тоже что-то начал задумываться о своём прожитом, только грустное это занятие – вспоминать прошлое… А пишет ничего, складно. Вот только не любят люди такое читать. Правда про самих себя… Критиков действительно много будет" – Он опустил раскрытую папку на колени и не надолго задумался.
 От неподвижного сидения в кресле затекла спина. Он отложил аккуратно в сторону раскрытую папку с романом, встал, потянулся. Поднял с пола упавший с плеч плед, положил его в кресло.
 Ранние сумерки стали заполнять комнату. За окном исходила желтизной и промозглой влагой, стучалась и рвалась холодом в комнату рано приключившаяся вдруг в этом году осень.
 Он прошёл к выключателю и включил свет. В ярком свете лампочки стало особенно заметно всеобщее разорение, царящее в комнате. От былого уюта в ней не осталось и следа.
 " Что ж" – внезапно подумал он, заметив это. – " Не нужно никогда грустить о прошлом, тем более бессмысленно сожалеть о сделанном. Прошлого не воротишь. Автор романа прав: память о прошлом нужна для осознания сделанных ошибок. Чтобы постараться больше их не делать".
 Он заметил на столе банку с остатками кофе. Открыв столик и заглянув в него, вытащил из него, чуть было не забытую в сборах, свою любимую старинную лабораторную спиртовку и привычными отработанными движениями принялся варить себе кофе.
 " Да" – продолжал думать он, готовя кофе - " В нашей среде тоже так: пока я рисовал шаржики и писал портретики заезжим туристам – все коллеги восхищались – очень здорово! Просто замечательно! Какой мастер! Но стоило мне перейти на другую ступеньку и повезло наконец-то заняться серьёзной работой, провести свою персональную выставку, – тут же сразу выяснилось, что никакой я не мастер, и работы у меня слабенькие, так себе, посредственные, и вообще – о ужас! – даже художественного образования нет. Как будто дело в образовании. Рембрандт тоже Академию художеств не заканчивал. Так и ему, Автору, достанется за этот роман от заклятых друзей".
 Кофе сварился, наполнив комнату ароматом из прошлой прошедшей здесь жизни. Он вылил его из джезвы в треснувшую чашку с отбитой ручкой, обречённую оставаться вместе со столом в прошлом, прошёл к креслу, завернулся в плед и, отпивая маленькими глоточками горячий ароматный напиток, продолжил чтение.


 2.


 - Горячо… Влажно… Душно… Выпутаться, скорее выпутаться… Нечем дышать… Вздохнуть… воздуха … скорее воздуха… Всего сдавило… Воздуха нет! Нет воздуха! не вздохнуть…Больно то как… Свет, где-то там, впереди - свет! Туда, я хочу туда! Туда-а-а…

 - Не суетитесь, не суетитесь, уже скоро… Надо немного ещё подождать, не суетитесь…
 - А кто сейчас пойдёт, кто?! Это моя очередь сейчас, да?
 - Сейчас моя очередь! Моя! Из вашей очереди только что ушла, не заметила? А?
 -Нет, это из вашей очереди ушла, из вашей! А, значит, моя очередь!
 - Тихо, тихо! Что это здесь за шум?! Похоже, вам ещё рано воплощаться, а?
 - Нет – нет, мы не ссоримся, нет! Просто мы пытаемся… Надо, чтобы порядок соблюдался…
 - Порядок? Порядок здесь я устанавливаю, и я же соблюдаю. Его.
Порядок этот самый. А кто когда пойдет, чья очередь наступит – это и мне не известно. Это вы сами поймёте, когда ваша очередь настанет. Так что тихо, надо ещё немного подождать…

 Свет, там свет… Туда… Всё, сил больше нет… А может передохнуть? Точно, надо передохнуть!...Воздуха… Жарко… Сейчас немного отдохну…


 - Что ж так долго? Может, случилось что?
 - Ты замолчишь, наконец? Тебе же сказали, раньше, чем надо – не будет. Смотри, снимут тебя…
 - Да просто хочется, чтоб побыстрее… Молчу, молчу… О, вон! Смотри, смотри! Пошла! И там пошла! А я, а мы?! Мы же первые стоим? Или нет?
 - Ну помолчи, а! Тебе же сказали, что никто не знает, когда пойдёт. И никакая это не очередь…
 - Ну а до этого по очереди шли правильно. Мы так первыми и оказались… Так всегда, как доходит ко мне очередь – так сразу и останавливается, а все остальные – без очереди вперёд…
 - Ну хватит уже себя изводить, да и остальных заодно, быстрее, чем надо – всё равно не будет. Вон, все ждут, спокойно и молча, одна ты…
 - Скоро моё терпение лопнет, и я отправлю отсюда тех, кто не готов ещё к таинству… Вы что, думаете, что вы одни здесь такие? И я должен следить тут за вами? Да у меня таких тысячи в секунду проходят… В общем, больше я на вас внимание тратить не намерен, всё понятно?

 Отдохнул, хорошо… Ну, надо дальше, дальше! Скорее, скорее... Да что же держит, что?!... Хочу на свет… на свет… Ещё рывок… Воздуха…Воздуха… Душно… Опять нет сил… Ещё рывок… Всё, пошёл! Пошёл! Свет! Близко! Совсем близко!


 - Вот! Смотри! Смотри! Откуда она взялась, а? Ведь не было её, не было! И без очереди пошла! Пошла! А я?!!! Я раньше была, я! А как же я?!! Ой! Что это? Я двигаюсь! Я свободна! Я тоже пошла-а-а-а…

 Все! Скоро всё! Свет уже рядом, совсем рядом! Ну же, ещё рывок, ещё… Воздуха… Воздух? Всё?! А-а-а-а…

 - Все, мамаша, всё! Расслабьтесь! У вас мальчик! Вот, видите? Крупненький, сейчас взвесим… Правильно, кричи - кричи, молодец! Ого, три семьсот, хорошо…
 Всё, мальчик здоровенький родился, богатырь прямо, с мамашей всё в порядке, сейчас немного заштопаем, где порвалось - и всем отдыхать. Сестра, …

 3.


 В скверике с памятником Екатерине Великой на Невском проспекте, прямо напротив Александринского театра, в просторечье именуемом "Катькин садик", всегда есть народ. На тротуаре на Невском, в тени деревьев, наверное, навсегда, облюбовали себе место художники. Они всегда тут, и зимой и летом.
 Они рисуют шаржи и пишут портреты по фотографиям заезжим туристам, которых здесь же зазывают на автобусные экскурсии по городу и пригороду ушлые шустрые экскурсоводы с осипшими от долгого употребления мегафонами.
 Их повадки и речёвки – зазывалки с утра до вечера звучат здесь над Невским проспектом, заглушая шум потока машин, и больше напоминают знающему человеку продажу рыбы в прошлом на Одесском Привозе, чем приглашение на свидание с Искусством. Да, впрочем, это и правильно: бизнес всё-таки.
 Шаржи – так их или рисуют сразу, с натуры, пятнадцать – двадцать минут на складном стульчике – и готово, с Вас триста рубликов за довольно приличную графику. Или, пока туриста катают на автобусе, – "посмотрите на право, обратите ваше внимание на лево", - по той же предоплате с фотографии самого туриста или иного незадачливого организма, имевшего неосторожность доверить в его руки своё фото.
 По возвращении автобуса на место отправления – пожалуйста, получите свой заказ.
 Портреты пишут маслом по фотографии и, в зависимости от наплыва туристов, срок исполнения занимает до нескольких дней, цена вообще договорная и зависит от многих факторов, даже от настроения художника.
 Туристов, праздношатающихся по центру города Петра Великого – всегда в избытке, в любое время года и суток. Поэтому в садике всегда есть народ. Правда, днём и летом, надо признать, всё-таки туристов бывает больше.
 И это хорошо, потому, что при таком скоплении народа, люди не обращают внимания друг на друга, кто и чем занят – никого не интересует. Все заняты сами собой или своими собеседниками.

 Люди гуляют по дорожке, посыпанной негромко шуршащей в сухую погоду меленькой гранитной крошкой мимо клумбы и памятника, фотографируются на его фоне, сидят на скамейках и отдыхают, попивая или поедая что-нибудь прохладительное и вкусненькое, купленное здесь же, под зонтиком на входе в садик.
 Место здесь замечательное со всех сторон. Рядом Гостиный двор и метро с тем же названием, напротив, через Невский проспект – Елисеевский магазин и пешеходная зона - Малая Садовая, с её шаром, Фотографом, котом и прочими достопримечательностями, с которыми тоже надо непременно сфотографироваться. Здесь же, рядышком, хороший первый кинотеатр в России – Аврора, не спеша существующий с какого-то тысяча девятьсот забытого года.
 Поэтому здесь всё располагает к расслаблению и отдыху, а монументальный памятник величию давно прошедшей эпохи – ещё благоприятствует и разного рода философическим раздумьям при отдыхе в одиночестве и измышлениям при наличии собеседника или спокойном употреблении пива в хорошей компании.
 
 Тёплым тихим ласковым вечером в самом начале июля, два абсолютно вольных художника – Валерий Александрович Криворукин и Александр Валерьевич Синицын после напряжённого трудового дня, в течение которого они нарисовали каждый около десятка шаржей важным туристам и смешливым туристкам и получили по заказу на портреты с присвоением за них приличного аванса, сопоставимого со стоимостью всей работы, решили отметить удачный день и попить пивка в покое на свежем воздухе.
 Они отдали свои нехитрые принадлежности собрату по цеху, который с явным сожалением, сославшись на срочное дело, отказался поучаствовать в этой замечательной идее, но согласился забрать их пожитки и завтра утром их им здесь же вернуть.
 После решения этой проблемы они распределили обязанности и принялись за организацию самого мероприятия.

 Пока могучий и солидный Валера, на вид мужчина уже конца среднего возраста, с явно выпирающем из-под майки пивным авторитетом, широко известный в узких кругах по прозвищу "Мастак" за большой художественный талант портретиста и за отсутствие даже следов художественного образования, отправился через Невский проспект по пешеходному переходу в Елисеевский магазин напротив прикупить чего-нибудь пожевать – ужин всё-таки; Шурик - молодой, высокий и тощий парень, изо всех своих последних сил пытающийся окончить "муху" и набивающий в свою каждую свободную минуту на туристах руку и тощий студенческий карман, имеющий в тех же кругах прозвище "скворец" за склонность к ранним подъёмам и лёгкий весёлый нрав шутника, балагура и болтуна быстрым шагом отправился за разливным пивом в летнюю кафеюшку.
 Кафе летом находится сбоку снаружи скверика на тротуаре напротив библиотеки, и пиво там наливают в пластиковые одноразовые мягкие стаканы.
 Нести их надо по два в руке, держа за донышки, и за один раз принести больше четырёх стаканов ещё никому не удалось. Полных разумеется. О том, чтобы принести четыре, оставить их на скамейке и сгонять за следующей порцией – об этом не могло быть и речи. Пока будешь бегать за второй порцией – первая порция исчезнет бесследно.
 Бомжи не дремлют! Все предметы, лишённые внимания, заботы и опеки – являются бесхозными и подлежат немедленной и полной утилизации. Люди! Надо быть бдительными!
 Шурик об этом знал, и потому, принеся первую порцию пива, за следующей порцией не пошёл.
 Он посидел немного на краю скамейки, где отдыхала шумная молодёжная компания, что-то весело обсуждавшая и периодически фотографирующаяся в разных комбинациях и ракурсах на фоне памятника.
 Как назло, ни одной свободной скамейки в сквере не было и Шурик уже начал переживать, что конец такого хорошего дня будет испорчен, но тут вместе с появлением Валеры на входе с пакетом в руке, как по заказу, полностью освободилась скамейка напротив, на теневой стороне, и Шурик успел, не расплескав ни капли пива, занять её до подхода Валеры.
 Заняв скамейку, начали обустраиваться. Из пакета достали половинку чёрного хлеба, пару рыбных наборов в вакуумной упаковке, вкусно пахнущую варёную колбасу в нарезке. Расстелили между собой пакет и на него поставили пиво и разложили и открыли еду.
 Ели неторопливо и молча, профессионально внимательно разглядывая гуляющее – отдыхающую публику, с ленцой прихлёбывали пиво, иногда произнося, не слышный посторонним, коротенький какой - нибудь тост и условно чокаясь не звенящей посудой.
 Когда пиво закончилось, Шурик, уже неторопливо, сходил за следующей порцией, и вечерняя трапеза продолжилась.

 Несмотря на поздний вечер, солнце не торопилось садиться и по-прежнему ярко светило на нежнейшего голубого цвета небе без единого облачка. Ветер совсем стих, поток машин и шум от них ослабел.
 В скверике стало совсем тихо. Отчётливее и яснее стали слышны отдельные голоса и реплики гуляющих и отдыхающих людей,
проявилось радостное чириканье воробьев, и их игривая, шумная возня среди важных вальяжных молчаливых голубей на клумбе и газоне за скамейкой.

 Наступал один из тех, редко бывающих вечеров в Петербурге - тихий, тёплый, благостный и расслабляющий вечер белых ночей, когда вечер незаметно плавно переходит в утро, минуя ночь, и спать в это время не хочется совершенно.
 В такие вечера-ночи хочется наслаждаться спокойствием, тишиной и покоем, царящим в природе, бездумно созерцать бескрайние голубые дали совершенно плоского Финского залива или наоборот, сидя в уютном зелёном скверике размышлять о чём-то пронзительно-щемящем, томном и сладостном до неизбывной грусти.
 В такие вечера – ночи ещё иногда тянет молодых и старых на неспешные, бездумные, молчаливые прогулки по утихшему городу, по набережным Невы и молчаливых каналов, когда ни о чём не хочется говорить и думать, а хочется только неспеша тихонько брести вперёд, не важно, куда и зачем, подчиняясь неведомой, толкающей вперёд и вперёд силе.
 На пустынных улочках старого центра гулким эхом между замерших необитаемых автомобилей отдаются неторопливые шаги, и в розовом магическом свете белой ночи город становится призрачным, чужим и неузнаваемым; потихоньку возникает ощущение нереальности окружающего мира и вот уже кажется, что это уже какой-то иной, сказочно-незнакомый, загадочный и покинутый своими жителями странный город и вот сейчас, вот за этим перекрёстком начнут немедленно происходить странные, удивительные сказочные события, и вы непременно будете их непосредственными участниками и всё будет так счастливо, весело и радостно, как в давних и позабытых детских мечтах.
 Но улочки и перекрёстки сменяют друг друга, и ничего не происходит; постепенно сказочное ощущение спадает и как-то враз, с первыми лучами вновь появившегося солнца, приходит вдруг понимание, осознание того, что это был всего-навсего морок, наваждение - ожидаемое и желанное, но не сбывшееся, погружение в сказку, навеянное молчаливым величием и красотой трёхсотлетнего города. С пониманием этого сладостного обмана на душе становится разочарованно светло, томно и грустно, как всегда бывает от не сбывшихся надежд и мечтаний.
 И тогда приходит пора возвращаться домой, и гулять по городу больше уже в этом сезоне не хочется, чтобы не испытывать грусти разочарования, да и не получается испытать такого два раза в один сезон белых ночей.
 Но на следующий год, если повезёт с погодой и наступит такой же благодатный вечер-ночь, кто хоть однажды на себе ощутил чары волшебного города, непременно соберётся и пойдёт бродить по спящему городу в глупой несбыточной надежде, что уж в этот раз он непременно встретится со сказкой своего детства.
 
 Наступал именно такой волшебный вечер, дневная суета окончательно спала. Насытившиеся художники вытряхнули крошки с пакета на газон для летучей пернатой братии, которая тут же шумно и яростно набросилась на угощение, изо всех сил делая вид, что страсть как оголодала и будто целый день с нетерпением ожидала именно этого.
 Валера расслабленно откинулся на спинку скамейки и неспешно закурил, наблюдая за птичьей суетой. Некурящий Шурик тоже откинулся на спинку скамейки и, заложив руки за голову, уставился невидящим взглядом в голубое небо. После довольно сытного ужина и выпитого пива их разморило и появилось самое благодушное настроение. Они расслаблено молчали и мелкими глоточками допивали оставшееся пиво.
 Наконец, Валера допил своё пиво и скинул стопочку пустых стаканов в урну, стоящую возле скамейки. Довольно, с хрустом, потянулся и, снова откинувшись назад, спросил:
 - Ну что, посидим ещё, или пойдём потихоньку? Может, ко мне пойдём, останешься, переночуешь, чего тебе в твоё Купчино переться? Да и поздновато уже…

 До сих пор неженатый Валера жил рядом, недалеко, в Мучном переулке. Некоторое время он был женат, но семейная лодчонка, не успев вырасти в большой корабль и набрать ход, разбилась в щепки о скалы быта. Именно быта, а не бытия. С тех пор кандидатки на вакантную должность штурмана семейного корабля после близкого ознакомления с местом предстоящего плавания не решались её занять.
 В огромной коммунальной квартире он один каким-то образом имел счастье занимать целых две самых малюсеньких, метров по десять квадратных, комнатёнки, в одной из которых находилась его мастерская.
 Вся квартира состояла из двух десятков разнокалиберных комнат, двух громадных, как маленький спортзалы полутёмных кухонь, трёх тесных туалетов и постоянно занятой одной ванной, размером непосредственно с саму ванну.
 Отвратительный, длинный тёмный тесный коридор, заставленный на всём протяжении вдоль одной стены какими-то старыми пыльными наполовину развалившимися буфетами и шкафами с никому не нужным и неизвестным содержимым, скупо освещаемый тусклой слабосильной лампочкой, да и то периодически, когда об этом удавалось договориться жильцам и назначить крайнего на её покупку, только у самого входа, по которому от входной двери до последнего туалета в его дальнем торце надо идти пешком быстрым шагом минут пять – про него - не хочется даже и упоминать.
 В квартире в последние годы в основном жили, учитывая непосредственную близость Апраксина Двора, в просторечии просто Апрашки, разные торгующие там, и не только, лица, в основном без паспорта и национальности. Учитывая специфические национальные особенности их менталитета и соответствующую специфику кухни в квартире постоянно присутствовали очень своеобразные запах и звуки, к коим ещё необходимо добавить странное, даже на непросвещённый российский взгляд, понятие о чистоте и гигиене для полноты картины.
 В занимаемых этими лицами комнатах напрочь отсутствовала мебель, и их жильцы для удобства заполнения жилой площади спали прямо на полу, устланным засаленными затасканными матрацами, не всегда застеленными даже подобием простыни. Благодаря этому, в пятнадцатиметровой комнате помещалось на ночлег человек восемь-десять, которые к тому же непрерывно менялись в течение суток.
 Так что точного числа жильцов не знали и хозяева сдаваемой жилплощади и назначали сумму оплаты наугад, что называется, "с потолка". Да и эта сумма менялась каждый месяц, поскольку ответственные лица, заключавшие договор тоже имели свойство исчезать неведомо куда без предупреждения. Поэтому хозяевам приходилось появляться в начале каждого месяца и, если повезёт, просто собирать деньги, а если нет - начинать новую договорную кампанию, сопровождаемую каждый раз криками и специфической руганью на неизвестных и русском языках, угрозами выселения с помощью участкового или скорого наряда милиции по вызову. Заканчивалось всё каждый раз всегда одинаково: яростным торгом и получением денег, после чего обе стороны расходились, очень довольные собой и одержанной победой, каждая – своей.
 При таком количестве обитателей и их качестве входная дверь, как и двери в комнаты, никогда не запиралась, что имело и свой плюс: нельзя потерять ключи от квартиры, поскольку их нет в природе.
 Сами понимаете, в таких условиях построить семейную жизнь очень не просто, тем более что все многочисленные попытки сменить место жительства окончились крахом – ни на обмен, ни на покупку желающих упорно не находилось.
 Валера был единственным из хозяев жилплощади постоянно проживавший в ней же. Каким-то неведомым образом остальные обитатели квартиры знали об этом и не досаждали приставаниями Валере и его гостям любого пола.
 Валера тоже соблюдал полный нейтралитет и никогда ни во что происходящее не вмешивался. К экзотике места проживания он притерпелся и привык, а в дверях его комнат стояли замки и они единственные были заперты в отсутствие хозяина и на их целостность ни разу не было покушения.

 Не смотря на население квартиры, к Валере, отличавшемуся радушием и гостеприимством, частенько в гости захаживали его многочисленные друзья-приятели. Отдохнуть, поработать, спрятаться на время от различных жизненных невзгод, опоздавшие на метро, пообщаться, просто попьянствовать – все причины принимались, как и лица, с ними прибывшие.
 Узнав о трудностях или превратностях судьбы пришедшего к нему организма, Валера разгребал место у стенки в мастерской и ставил продавленную старенькую раскладушку. Расстилал на неё матрац, клал сверху простынь и одеяло с подушкой – и страдалец мог жить столько, сколько ему было необходимо. Некоторые задерживались надолго, а отдельные личности – очень надолго.
 Ни у кого, ни разу Валера не спросил, сколько тот собирается жить у него.
 Один студент жил у него почти полтора года. Он помогал Валере во всём, учась в "мухе" и у Валеры. Потом он закончил "муху" и уехал преисполненный благодарности и диплома в свой далёкий - предалёкий Мухотараканск. Куда не летают самолёты и не ездят поезда, к старикам-родителям - чтобы присматривать за ними и тихо спиваться от безысходной провинциальной тоски за написанием высокохудожественных афишек к кино и объявлений ниочём в местном полуразвалившемся сараюшке с помпезным названием - Дом Культуры.
 
 Шурик тоже частенько оставался у Валеры. Иногда бывало уже поздно ехать к пожилой тугоухой условно двоюродно-троюродной тётке в Купчино и долго громко ей объяснять через запертую на все засовы и крючки дверь, к неописуемой радости и восторгу соседей по площадке и подъезду, кто он такой и чего хочет от пожилой женщины в столь поздний час.
 Тётка, несмотря на телефонные звонки с предупреждением о задержке в связи со срочным зачётным заданием к курсовику или с выполнением срочного заказа, с упорством идейного маразматика-сталиниста после выгула старого маленького кобеля французского бульдога по кличке Голиаф ровно в двадцать три ноль-ноль тридцать минут запирала двери в свою маленькую двухкомнатную квартиру на все имеющиеся замки, запоры, крючки и задвижки, после чего, даже имея ключи, зайти в квартиру становилось невозможно.
 Даже после того, как почтенный кобель тихо издох на своём любимом матрасике для детской коляски от старости, и выгуливать больше стало некого, ритуал запора дверей по времени сохранился, как условный рефлекс у собаки Павлова, выработанный многолетней тренировкой.
 Но, несмотря на это маленькое милое старческое чудачество, во всём остальном тётка была добрейшей души человеком и жили они с Шуриком душа в душу. Одинокой тётке условный племянник нравился, и она взяла его под материнскую, но не тягостную опеку. Шурик был этим обстоятельством очень доволен и отвечал ей взаимной симпатией.

 После потного ужина и выпитого пива Шурику не хотелось ехать не только домой, к тётке или идти к Валере, но и вообще двигаться куда-либо, поэтому Шурик, устроился поудобнее на жестковатой деревянной скамейке, вытянул ноги и ответил, глядя на часы:
 - Валер, к тётке точно уже поздно, а к тебе ещё рано. Смотри, какой вечерок сегодня поспел, давай посидим, поговорим… Может, ещё пивка попьём… Хорошо то как… Благодать… Или ты торопишься куда?
 - Да нет, - Валера затушил окурок о край урны и скинул его туда, - куда уже сегодня торопиться, мы славно поработали и славно отдохнем,… Давай посидим…
 Ему тоже не хотелось так рано возвращаться в такой вечер домой, как он говорил - "в свой аул". Он улыбнулся каким-то своим мыслям и добавил:
 - Это я за сон твоих соседей беспокоюсь…

 4.

 Ранние детские воспоминания… Лет до четырёх они отсутствуют полностью, так, какие-то невнятные малопонятные мне самому фрагменты. Осмысленные воспоминания начинаются где-то с четырёх лет.
 Большой город, трамваи. Многолюдное столпотворение на улицах.
 Это Одесса. Отец учится в военном артиллерийском училище, мы с мамой приехали к нему. Полуподвальная квартира, маленькая комната, в ней одна железная кровать, больше ничего нет, то есть совсем ничего – ни коврика при кровати, ни дорожки, ни стола или тумбочки – совсем ничего.
 Кухня, тёплый влажный запах еды. Какие-то чужие люди вокруг. Старый, с большими седыми усами дед и добрым голосом угощает меня большим яблоком. Мне страшно усов, я отказываюсь от яблока и прячусь за маму…
 Мама трёт это яблоко на железной тёрке, посыпает получившееся пюре сахарным песком и кормит меня. Невыразимо вкусно. До сих пор люблю яблоко, тёртое на тёрке с сахаром.
 Мы гуляем с этим дедом, уже сумерки, я катаюсь на трёхколёсном велосипеде, он ходит рядом. Потом где-то он даёт мне очень вкусный леденец на палочке, а сам уходит в какой-то подвал. Я один сижу на велосипеде, наслаждаюсь конфетой и жду его.
 Его долго нет, потому, что я успеваю слизать леденец до деревянной палочки. Потом он возвращается, от него пахнет табаком и ещё чем-то непонятным и очень противным.
 Домой возвращаемся очень медленно, дед часто спотыкается и останавливается на отдых, жалуется на болячки, старость и усталость.
 Возле дома он наклоняется ко мне и говорит свистящим шёпотом, прикладывая указательный палец ко рту:
 -Т-с-с-с… Про то, шо я ходив у подвал – никому не нада казать… Ты ж смышлёный хлопчик, то буде наша с тобой страшна тайна… А то бабка як прознае – так нас с тобой гулять больше не видпустить…
 Мне очень интересно узнать, куда это ходит дед, что про это нельзя говорить.
 Дома бабка, как только видит деда, почему-то сразу начинает его за что-то ругать, тот отнекивается. Я ничего не понимаю, за что его ругают, но мне его очень жалко, он хороший и добрый, и с ним так хорошо гулять. Потом бабка начинает спрашивать у меня сердитым голосом, где мы гуляли, и не ходил ли дед в подвал. Мне страшно бабки, но ещё больше жаль деда, и я молчу, помня о тайне, а потом начинаю реветь и убегаю в свою комнату к маме. За спиной слышу, что теперь дед начинает ругать бабку за то, что она меня испугала.
 На другой день нас с дедом снова отпускают погулять.
 Военное училище. Мама в белом халате с красным крестом. Она медсестра в медпункте. Мы ждём, когда придёт папа, чтобы всем вместе пойти домой. Но папа придёт ещё не скоро, и мама отпускает меня погулять одного во двор.
 Я во дворе. На улице тепло, ярко светит солнце, я счастливый самостоятельно познаю мир. Вдруг из-за угла на меня выскакивает, растопырив лапы с ужасным рёвом страшное зелёное чудовище со слоновьими ногами, огромными круглыми глазами и тоненьким хоботком. Мне ужасно страшно и я со всех ног, спотыкаясь, бегу с плачем к маме, наверх, по большой широкой лестнице. Вокруг никого нет, только громкое сильное эхо бежит вместе со мной.
 Мама очень долго меня успокаивает, объясняет, что это дядя солдат в такой одежде просто пошутил, решил поиграть со мной.
 С тех пор я очень не люблю людей в военной форме, а так же всё, что с ней связано.

 Война – это самое глупое, идиотское и безумное занятие человека. Ни в одной войне за всю историю развития человека никогда не было победителя, никогда. Всегда все участники войны были в проигрыше. Никому ещё не удалось и не удастся добиться войной желаемой цели. Люди, пытающиеся применить для решения спорных вопросов вместо своих мозгов физическую и иную силу в любых масштабах – просто безумны и крайне опасны, в том числе и для самих себя. Что вырастает из ефрейторов и недоучившихся семинаристов, наверное, известно всем. Вот только что с ними делать? От подобной болезни нет лекарств. Изолировать известным способом от остального общества? К сожалению, к глубочайшему сожалению, их слишком много вокруг и на первый взгляд они совершенно нормальны. Всех не изолируешь! Да и бессмысленно это.
 Ни одна тюрьма никогда никого не исправила. Это самый бессмысленный институт общества. Если существованию армии можно ещё найти оправдание, то тюрьмы и их подобия созданы только для самоуспокоения общества. Это оно прячется от преступного, на его взгляд, а на самом деле душевнобольного, мира, отгораживаясь от него колючей проволокой. Не видно проблемы – нет её.
 От того, что взрослого человека силой загнать за забор с колючей проволокой поверх него, с вооружёнными часовыми по углам, и там несколько лет в качестве наказания за совершённое злодеяние другие люди будут узаконено, в призрачной и напрасной надежде изменить его внутреннюю сущность, издеваться над ним физически и морально – он совершенно не станет другим, не исправиться.
 Я совершенно уверен, что человеколюбия у него не прибавиться, а ровно наоборот, окончательно исчезнет и то, что, может быть, ещё было. Да и эти, перевоспитатели, они-то, чем лучше его? Да ничем, по большому счёту – точно такие же, только прикрывают свою такую же внутреннюю сущность и неправедные деяния тяжёлой работой на благо общества и государственной службой. Нормальный человек добровольно на такую работу не пойдёт.
 Пока люди, всё общество не поймёт, что нормальный, душевно здоровый человек никогда никому не принесёт, не причинит зла - до тех пор в этой сфере ничего не изменится. Преступников надо просто лечить, и срок наказания может быть только один – до полного излечения.
 Надо лечить душу, в ней причины всех бед и несчастий человека. Как? – Я не знаю, это вопрос к тем, кто занимается душой – разным высокообразованным и глубоко дипломированным психиатрам и психотерапевтам, к нашей православной и другим церквям и религиям, мне кажется – в основном добром, только добром. Все сущее рождает себе подобное, зло порождает только зло, добро порождает добро.
 
 5.


 - Валера, а ты в бога веришь? – Расслабленного и умиротворенного Шурика всегда тянуло пофилософствовать на самые разные, иногда явно не соответствующие моменту и иногда довольно неожиданные темы. Валера к этому уже давно привык и перестал удивляться, порой довольно странным, Шуриковым фантазиям и вздрагивать от его неожиданных вопросов.
 Что их объединяло при десятилетней разнице в возрасте – они и сами бы затруднились ответить. Скорее всего, это было объединение родственных душ, которое иногда встречается у мужчин и очень редко у женщин. Иногда они подолгу не общались, занятые каждый своей жизнью – кто работой – Валера иногда надолго уезжал на заказы в другие города, частенько в Москву, а несколько раз и совсем далеко – в Европу, в Германию, Францию и Италию, кто – учёбой, многочисленными самостоятельными практиками по музеям и бурной личной жизнью.
 В последний раз Валеру пригласил в Германию после написания его портрета в рыцарском антураже добродушный баварский бюргер для росписи его пивной на средневековую тему и неограниченной дегустации собственного, семейного, сорта пива. Валерина работа понравилась и его несколько раз с почестями передавали с рук на руки, поэтому он задержался в стране пива, тушёной капусты и свиных толстеньких сосисок со сладкой горчицей на полгода. Но всему хорошему, как и плохому, в этом мире приходит конец, и ему пришлось покинуть гостеприимных хозяев по банальной причине окончания гостевой визы.
 Он вернулся в "родной аул" исполненный сладостных воспоминаний о прошедших днях и некоторое время тосковал об утраченном мире, вновь привыкая, к горьким порой, реалиям жизни в родном отечестве. Тоску привыкания он, примерно с неделю, заглушал ежевечерне вместе с неожиданно появившимся у него по какому-то странному внутреннему зову Шуриком. Тоску изгоняли проверенным народным методом - с помощью длительных задушевных бесед и, ставшим Валере уже привычным, но оказавшимся страшно дорогущим на Родине, баварским пивом, обильно закупаемым на нелегальным путём полученные солидные гонорары от благодарных немецких пивоваров.
 Они редко когда перезванивались, никогда не переписывались и не поздравляли друг друга с праздниками и днями рождения. Вновь встретившись после длительного перерыва, они вели себя так, словно расстались только вчера. Их связывала какая-то, до сих пор неизвестная науке, чувственная связь: Шурик всегда точно знал – Валера появился в городе, но объяснить, каким образом он не мог.
 Они могли, находясь рядом, молчать, занимаясь каждый своим делом, могли разговаривать непрерывно, причём болтал иногда преимущественно один Шурик, а Валера только поддакивал и временами улыбался, то ли Шуриковым умозаключениям, то ли своим мыслям. В любое время, в любом месте и в любом состоянии им было вместе хорошо, спокойно и комфортно, и вместе с тем, каждый из них жил своей жизнью.

 Вот и сейчас, услышав риторический вопрос, Валера улыбнулся и подумал про себя: " Ну, Шурика сейчас понесёт, настроение у него сегодня пофилософствовать. Ну да ладно, послушаем, надо же человеку дать выговориться иногда, пусть поговорит". И очень неторопливо, задумчиво, как бы нехотя, ответил:
 - Честно говоря, Шурик, никогда об этом не особо задумывался. И вообще, что значит, по-твоему, - "верить в бога"? В церковь молиться ходить? Посты соблюдать? Что значит – верить в бога? Если это, по-твоему, так – то не верю. Потому, что не хожу, не молюсь, не соблюдаю. Я вообще в церковь редко хожу, в основном в Пасхальную ночь, яйца и продукты святить. Во куда, в какие дебри тебя понесло. Ты сам-то, Шурик, понимаешь, что ты хочешь спросить? Или о чём?
 - Да вот, смотрю я на эту красоту вокруг, и что-то вдруг подумалось, откуда и как это всё возникло. Почему-то везде, на всех остальных планетах нашего Солнца безжизненно и пусто. А здесь, смотри, какая благодать. Вот, не помню где, где-то написано, что Бог создал мир за неделю. Вот и спросил, интересно мне, что ты об этом думаешь?
 - Ага, и в конце сотворил человека по образу и подобию своему, и назвал его – Адам, и из ребра его соорудил подругу ему – Еву…
Возьми и почитай Библию, это всё оттуда и там всё разъяснено, что откуда и как, и кто кого породил. Ты о чём спрашиваешь, о Боге как о Первотворце всего сущего или верю ли я в Иисуса Христа, в его существование и Воскрешение?
 - Ну, наверное, о Боге. Откуда всё взялось – весь мир, звёзды, галактики, вся Вселенная? Человек, наконец? Что-то я сомневаюсь, что эволюция, процесс развития неживого вещества, – создала всё ныне существующее разнообразие неживого и живого, в том числе и разум. На мой взгляд, развитие заключается в обычном разрушении от старости первоначальной, исходной материи. Вот пример: из каменных крепких гор в процессе эволюции получается песок, и только. Чем дольше эволюция – тем песок мельче. Кто или что создало всё живое? Из чего и как? А разум у человека? Он что, сам по себе возник, совершенно случайно? Что-то не очень, с большим трудом вериться в такие случайности.
 Шурик, как всегда, когда он начинал философствовать на глобальные темы, начал заводиться. Любил он поумничать, особенно в благодушном настроении, хлебом не корми и пива не наливай. Ему, не нужен был и ответ на заданный вопрос, ему нужен был Слушатель, молча кивающий головой, соглашаясь и поддакивая в нужных местах. При наличии такого Слушателя, Шурик мог разглагольствовать часами, сам себе, задавая вопросы и сам себе на них отвечая.
 Валера давно знал про эту его маленькую слабость и всегда снисходительно к ней относился. Ему даже нравилось, когда у него не было желания разговаривать, завести своего молодого друга каким-нибудь хитрым вопросом, а затем под длинный нескончаемый монолог, совершенно его не слушая, а, только молча, кивая головой, предаваться своим собственным раздумьям. В общем, использовать Шурика как проводную радиоточку на кухне: никто её никогда не слушает, но её скворчание почему-то всем необходимо. Но иногда, когда затронутая тема бывала особенно интересной или политически актуальной, а у Валеры было по этому поводу своё мнение и соответствующее для возникновения полемики настроение, он включался и вмешивался в Шуриковы умопостроения со своими замечаниями, аргументированными и не совсем доводами, мыслями, заключениями, вопросами и комментариями. Это придавало монологу остроту, встречая сопротивление своим собственным мыслям, Шурик ещё больше распалялся, всегда упрямо упорствовал в своих суждениях, но головы никогда не терял. До ссор, а тем более драки в пылу полемики дело никогда не доходило. Исчерпав тему или запас аргументов за или против, дойдя до критической точки, он сам резко прекращал спор, не переходя на личности, бывало, красный и потный, но чрезвычайно довольный собой и собеседником.
 - Интересныё ты вопросы задаёшь, – Валера перебил монолог. Сегодняшняя тема ему понравилась, он и сам иногда задумывался об этом. – Разум от сырости завёлся в промозглой пещере у её жителя… Наверное, Бог – создатель существует, не знаю, нет у меня ответа на эти вопросы. Да и ни у кого нет, никто этого не знает и, наверное, никогда не узнает, как всё было на самом деле. Откуда что, как и почему возникло. Но ты не прав в одном. Бог триедин в одном, так церковь учит. Бог – отец, Бог – сын - это Христос, и Бог – дух святой, душа то есть – это всё едино, одно и тоже. Святая троица. Так что нельзя по церковным канонам верить или не верить во всё по отдельности. Бог един, или ты хочешь об этом поспорить? Тогда это не ко мне, это ты в церковь пойди и там поспорь.

 Нескончаемый закат нежнейшей лёгкой розовой дымкой плыл над постепенно утихающим городом. Утомленное долгим трудовым днём, который само же и создало, Солнце неторопливо двигалось по кругу вдоль края небосклона, словно любуясь красотой, созданной с его помощью руками человека, и никак не могло собраться с последними силами, чтобы скрыться на краткий недолгий отдых за горизонт. Скверик почти опустел. Кроме увлёкшихся беседой художников и шумной компании молодёжи в дальнем углу, у театра, в нём больше никого не осталось. Как-то незаметно исчезли и птицы.
 Дневные обитатели города постепенно разошлись по своим домам, уступая жизненное пространство ночным обитателям, но для них было ещё рано и они пока ещё не появились.
 Наслаждались замечательным вечером и, увлёкшись неожиданно получившейся интересной беседой, друзья ни на что больше не обращали своего внимания. Каждый старался изложить собственные мысли по затронутой теме и, хотя их мнения в основном совпадали, примеры или аргументы в поддержку своего мнения по тому или иному вопросу они приводили друг другу абсолютно разные, иногда прямо противоположные, что придавало видимость спора и приносило остроту и интерес беседе.
 Более начитанный Валера говорил Шурику о различных и очень удивительных современных гипотезах возникновения вселенной, образования и развития Земли. Рассказывал о, необъяснимых с научной точки зрения, религиозных чудесах, происходивших ранее и происходящих в нынешнее время. Шурик многого по причине слабого школьного провинциального образования и отсутствия привычки к чтению не знал, о многом знал только поверхностно, что называется, "понаслышке". Поэтому он слушал Валерины рассказы и рассуждения внимательно, с интересом. То, что согласовывалось с его собственными внутренними убеждениями и ощущениями – он сразу принимал, соглашаясь про себя: "да так, видимо, и было". То, с чем он был не согласен, начинал отвергать и оспаривать, пытаясь приводить соответствующие аргументы, иногда выдавая за них собственные домыслы и фантазии.
 Их беседа протекала в основном спокойно и неторопливо, но временами и достаточно бурно. Увидев, а вернее услышав, что кафеюшка собирается закрываться, Шурик прервал в самом начале свой начавшийся монолог и успел сходить и принести ещё по стакану пива до её закрытия.
 Молча посидели, попивая пиво, довольные беседой, размышляя и обдумывая услышанное и сказанное.

 6.

 Мне уже целых пять полных лет, идёт шестой. Мы уже живём во Львове. Вернее, в начале мы живём в его пригороде, небольшом посёлке в часе езды от города. Сам посёлок ничем не запомнился, запомнился только прекрасный густой сосновый бор, из огромных вековых сосен, среди которого он находился.
 После жаркого и знойного юга с практически постоянными свежими прибрежными морскими ветрами очень удивляет всегдашнее полное отсутствие ветра в прохладном бору. Ещё детское воображение поражает какая-то особенная ватная тишина внизу, усиливаемая ровным, податливо-мягким, поглощающим звуки шагов хвойным ковром, и постоянный ровный и негромкий шум вершин в далёкой бездонной вышине. И ещё лесной воздух, такой необыкновенный и вкусный, насыщенный пока мне неизвестными восхитительными ароматами, воздух - всё вместе это так удивительно, необычно и запоминается навсегда.
 Сам город особо не поразил меня и практически не запомнился. В памяти о нём остались только красивый уютный парк с огромными старыми каштанами вдоль аллей, куда мы с мамой или все вместе ходим гулять. Когда мы гуляем вместе с папой, он мне берёт напрокат при входе в парк сначала трёхколёсный, а попозже уже двухколёсный велосипед. Как здорово кататься на велосипеде по парку! А ещё, в парке есть большая песочная площадка, на ней построены разные качели-карусели, домики, горки и лесенки. Накатавшись или набегавшись по дорожкам парка на этой площадке так здорово отдохнуть и найти себе множество других занятий и развлечений.
 Мы живём в большой комнате с балконом в доме возле памятника герою – разведчику Кузнецову. Под окнами комнаты на улице ездят трамваи, и как раз находится их остановка. С раннего утра до позднего вечера в комнате стоит звон их трещоток, когда трамвай подъезжает к остановке или отъезжает от неё. Но больше всего меня вначале пугал, особенно по утрам, пронзительный противный визг колёс по рельсам, когда трамвай поворачивал за угол дома или выезжал оттуда к остановке, ещё и треща своей трещоткой при этом.
 В комнате меня поразила большая кафельная печь, которую, как оказалось, зимой не нужно было топить дровами или углём. В неё была вставлена труба с краном, как на кухне, по трубе шёл газ и горел внутри печи. От этого газового огня печь быстро и сильно нагревалась и давала много тепла.
 Первое знакомство с подлостью жизни. В квартире, кроме меня, из детей была ещё дочь хозяйки квартиры - противная, заносчивая и недружелюбная девчонка, чуть-чуть постарше меня. Однажды, я видел, как это случилось, она разбила какую – то вазу, стоявшую на маленьком столике в прихожей. Разбила нечаянно, гоняясь по квартире за своим котом, который никак не хотел идти к ней в руки. Самой хозяйки квартиры, мамы этой девчонки, как и моей, в это время дома не было. Испугавшись последствий этого несчастного случая, его виновница свалила всю вину на меня, добавив при этом, наверно для правдоподобности, что разбил я её специально.
 Ваза эта, как потом кричала хозяйка квартиры на маму, была памятная, старинная и жутко дорогая. Был большой скандал, много криков и слёз, но оправдаться я так и не смог, хотя мама, моя любимая замечательная мама, мне поверила. А за разбитую вазу ей пришлось платить деньги. После этого случая мир с хозяйкой квартиры больше не восстановился и, вскоре, мы оттуда уехали.
 В этой квартире я научился читать. Сидеть одному в комнате после всего случившегося было скучно, а мама не всегда могла почитать мне книжку в слух. Научился сам и очень быстро. Мама и папа по школьному букварю показали мне буквы, и они сами как–то незаметно сложились у меня в голове вначале в слова, а затем слова стали предложениями. Это была очень увлекательная замечательная игра – гуляя по городу читать его многочисленные разнообразные вывески и рекламу. Город при умении читать обретает смысл.
 Помню свою первую книжку и её автора – " Приключения Чипполино" Джанни Родари, я читал и перечитывал её много раз. Я не читал в начале вслух, как большинство детей, а, научившись складывать буквы, сразу начал читать глазами, молча, про себя. Мне долго не верили чужие взрослые, что я умею читать, и подсовывали мне разные незнакомые книжки, предлагая прочесть и пересказать какой-нибудь кусочек. Это тоже была интересная и уже, как бы взрослая, игра.
 Научившись читать, я открыл для себя целый мир – совершенно другой, удивительный и увлекательный мир литературы, мир замечательных волшебных сказок, приключений и удивительных открытий, и я тогда с головой погрузился в этот мир и до сих пор никак не могу, да и совершенно не хочу, выбраться из него.
 Я запоем читал всё, что попадало мне в руки, всё, что давали мне мама или папа. И это однажды произошло, случилось ещё одно замечательное открытие – папа взял меня с собой, как он сказал, - в "книжкин дом", – в библиотеку.
 Уже была осень, наверное, поздняя. Пронзительно сырой порывистый хулиганистый ветер старательно гонял, сухие такие красивые, по чёрным лужам крупные разноцветные листья клёнов и каштанов, собирал их, вместе с другим мусором, в мокрые и противные кучи, и бывшие красивые листья в них сразу становились гадкие и грязные.
 Небо хмурилось низкими тяжелыми серыми тучами и временами расплакивалось по ушедшему лету редкими порывистыми крупными каплями дождя. Но мы упорно, отворачиваясь и пригибаясь от особенно сильных порывов ветра, шли по мокрым дорожкам через грустный опустевший парк в " книжкин дом" с загадочным названием "библиотека". И пока мы шли, я всё время пытался представить себе, что же это такое – библиотека. Когда мы наконец пришли, то оказалось, что библиотека – это простое такое большое обычное, по-моему, двух- или трёхэтажное здание, и я даже вроде бы и расстроился от этой обыкновенности.
 Внутри оказалось тепло и уютно, а когда мы, раздевшись в гардеробе, по широкой лестнице поднялись в саму библиотеку – я был сражён. Я никогда не думал, да, наверное, и не смог бы себе представить, не увидев своими глазами, что книг может быть столько много, что они могут быть такими всякими и разными: большими и маленькими, толстыми и тоненькими, разноцветными и тёмными в разнообразных переплётах.
 Папа занялся своим делом, а я один тихо ходил между, стоящих рядами в большом зале, огромных, уходящих высоко под самый потолок, стеллажей с книгами. Я ходил, рассматривал эти стеллажи и удивлялся, поражённый увиденным количеством книг. Я полюбил их сразу, раз и навсегда, все, все книги, которые есть в мире, целиком и полностью. Я полюбил их, ни счем не сравнимый, запах, запах множества книг, собранных в одном месте. Запах не пыли, нет, скорее запах спокойствия, мудрости и вечности. Я полюбил и библиотеки, их тишину и покой, невыразимую негу атмосферы читального зала, наполненного только шуршанием переворачиваемых страниц и поскрипыванием, всегда и везде, старенькой заслуженной мебели.
 Нагулявшись среди стеллажей, я потом долго читал в уютной тишине выданную мне какую-то книжку за библиотекарским столом у окна, а за окном хмурилась и стучалась по подоконнику и в окно редкими крупными каплями осень.
 С тех пор, я постоянный читатель, собиратель, а теперь, видимо, ещё и писатель, книжек. Очень люблю побродить среди книжных стеллажей, нанюхаться книжного запаха, с упоением порыться на них, в надежде случайно отыскать что-нибудь интересное, редкостное, ещё не читанное. И, даже не найдя ничего интересного, всегда остаюсь очень довольным проведённым в этом занятии временем. Книги – это одно из лучших изобретений человечества, только за одно это, ему многое можно простить из грехов его.

 7.

 После перерыва на питье пива, беседа возобновилась, причём, что удивительно, опять на ту же тему. Обычно ведь как, особенно под пиво, беседа плавно меняет тему по мере её исчерпания, или смены рассказчика, а тут как привязалась. Видимо, тему такую Шурик нашёл, что договорить её до конца никогда и никому не удастся.
 Допив своё пиво в несколько крупных глотков, Шурик выбросил в урну опустевший стакан и продолжил свой прерванный монолог на тему сотворения мира. Немного уже уставший Валера слушал его, не перебивая.
 Он цедил холодное пиво маленькими глоточками и размышлял про себя: "ну, это всё твои фантазии, Шурик, а как было на самом деле… Даже если оно и было, это начало сотворения, то кто бы мог при этом присутствовать, а? Чтобы после, захлёбываясь от восторга и восхищения, поведать всем, как это было? Бред, полный бред".
 Вслух же, дождавшись пока Шурик замолчит, переводя дух, сказал совсем другое:
 - Может быть и так, может быть. Никто не видел, никто не знает, как было на самом деле. Тут, что ни скажи – всё может быть. Ты знаешь, я тут с одним человеком на днях познакомился, тебе бы с ним поговорить, а лучше послушать. Голова у него варит,… да и рассказчик он интересный, заслушаешься. Я к заказчику опаздывал, так пришлось машину ловить, чтоб успеть, вот в ней его и поймал. Пока ехали, как-то разговорились о политике, а, радио у него новости тарахтело. Какой-то думец наш, умник деревянный, умничал на счёт настоятельной необходимости скорейшего создания общеобъединяющей национальной идеи. Так этот человек эту самую идею мне тут же изложил, кратенько и понятно. Я долго вечером потом размышлял по этому поводу и пришёл к мысли, что он прав. Возможна только она, им сформулированная идея, простая и понятная, всем подходящая без исключения. И не надо больше ничего выдумывать политиканам бестолковым, всё равно умнее не придумают.
 Валера замолчал и начал закуривать. Некурящий Шурик заёрзал на скамейке, замахал, отгоняя дым в сторону, руками. Закашлялся и попросил:
 - Не дыми на меня.
 - Извини,- Валера отодвинулся на самый край скамейки.
 - Что за идея такая, скажи уж. Может, я не соглашусь, может, она мне не подойдёт.
 - Подойдёт, вот слушай. Я теперь тоже так думаю, что у нас в нашей многонациональной России единственной общеобъединяющей национальной идеей может быть только одна идея – идея Величия России. Все другие идеи, если детально в них разобраться - ничего не стоят. Никакой другой идеей и ничем другим наши, более чем сто наций, не объединить.
 Валера замолчал, неспеша покуривая сигарету и стряхивая пепел в урну. Молчал и Шурик, переваривая услышанное. Потом потянулся, заложив руки за голову, и задумчиво произнёс:
 - А ты знаешь, похоже, что он прав, таксёр этот твой. Как-то вот так, сразу, ничего против этой идеи и возразить нельзя. Кто против нашего отечественного фильма? – Да никто. Действительно, голова.
 Интересная беседа как-то сама собой вдруг остановилась, дала сбой. Оба ненадолго замолчали, задумавшись.
 - Как зовут его, не сказал? – Шурик поёжился.
 Откуда-то вдруг потянуло сыростью, стало прохладно. Бывает в Петербурге так, вдруг среди летней теплоты потянет неизвестно откуда зимней холодной сыростью, особенно под вечер. Иногда, в особо душные вечера, это бывает даже в радость, как будто кондиционер включился.
 Ночные жители начинали оживать на городских улицах. В понемногу сгущающейся ночной тишине стали не громче, а отчётливее слышны звуки. Солнце, наконец, нашло в себе силы спуститься пониже и скрылось за крышами домов, перестав, слепить прохожих своими бесчисленными отражениями и отблесками в стёклах окон.
 У гостиного двора заиграл самодеятельный оркестр, где-то недалеко на Невском раздавались невнятные звуки голосов и громкий звонкий женский смех. Больше стало весёлых компаний, неторопливо измеряющих шагами длину Невского проспекта, как всего целиком, так и отдельных его частей. Город начинал жить своей обычной летней ночной жизнью.
 - Не знаю я, как его зовут, - Валера тоже зябко поёжился, - не успели познакомиться. Я его для себя Автором назвал. Он мне ещё много интересного успел рассказать по дороге. Что-то прохладно стало, наверно надо заканчивать и топать потихонечку поближе к дому.
 - Нет-нет, продолжайте, прошу вас. Вы так интересно беседовали, такая волнующая тема. Простите меня великодушно, что я невольно подслушивал вас, но я просто не смог удержаться, а после и вовсе заслушался, - мягко раздался вдруг густой мощный, с хрипотцой, бас.
 Шурику показалось, будто это прогудел сам воздух в сквере и этот звук, эти слова, было слышно сразу во всём городе, такая мощь слышалась в этом голосе. Ещё у него возникло ощущение, что при первых звуках этого голоса на краткое мгновение всё вокруг замерло, вся жизнь и всякое движение, даже свет в окнах пропал на краткий миг.
 Это и вправду, ему только показалось, никто, кроме них двоих этого голоса не услышал. Да и как можно остановить автомобиль на всём ходу и кто зажигает свет в доме в белую ночь?
 Шурик от неожиданности вздрогнул, покрутил головой в поисках нового собеседника и, увидев, что Валера удивлённо уставился ему за спину, порывисто и как-то неловко обернулся.
 На другом конце скамейки, за его спиной, откинувшись на её спинку, сидел могучий, чисто выбритый безусый мужчина, топорща коротко стриженый седой ёжик волос. На вид лет этак примерно явно далеко за пятьдесят, одетый в элегантный бежевый летний костюм и лёгкие коричневые туфли из кожи отличной выделки. В руках он держал чёрную трость с серебряным полированным набалдашником в виде головы пуделя, на загорелом запястье почему-то правой руки посвёркивали, сразу видно, золотые часы, мизинец левой руки украшал большой тонкой ажурной вязки золотой перстень с, по-видимому, крупным бриллиантом на чёрной полированной ониксовой вставке. Камень прямо сочился, исходил изнутри мягким нежным прозрачным светом.
 " Не бедный», – сразу оценил про себя Шурик, стараясь рассмотреть незнакомого человека повнимательнее,- «ишь, как вырядился на прогулку. Прямо, как на приём в Таврический дворец к госпоже губернаторше собрался. Видать, шишка какая-то, сейчас, наверно, ещё охрана набежит. Такой вечер испортит. Интересно, кто это?"
 Вообще, надо сказать, внешность незнакомца производила странное впечатление. С одной стороны, одет он был броско, и можно сказать, даже вызывающе, но стоило отвести взгляд в сторону хоть на мгновение, даже художник, профессионал – портретист, к которым благодаря "мухе" и Валере начинал причислять себя и Шурик, не смог бы внятно описать его внешность. Она каким-то образом, не запечатлевалась в голове, и стоило отвести взгляд - тут же расплывалась и распадалась на какие-то малопонятные туманные, трудноописуемые фрагменты, а ещё через мгновение пропадали и они.
 Шурик с первого взгляда на незнакомца чутьём профессионала понял, что ему никогда не удастся написать его портрет, не стоит даже и пытаться.
 Резкие крупные черты мясистого овала лица дополняли полные чувственные губы, большой, хищно изогнутый нос, и, несмотря на благородную седину, густые чёрные брови, которые пышно нависали над глазами, несомненно, самыми главными на этом лице. Глаза были разные. Левый, золотисто-жёлтый, с едва-едва, неуловимо мерцавшими в его глубине зеленоватыми искорками и правый, совершенно, абсолютно чёрный
 Прямой и пронзительный взгляд этих удивительных глаз выдержать было совершенно не возможно, как, впрочем, невозможно было и самостоятельно отвести свой взгляд. Этот завораживающий, как у удава Каа, взгляд, казалось, сразу пронизывал насквозь и заглядывал в самые дальние уголки души и, похоже, у человека совершенно не оставалось никаких тайн для него. Это взгляд вызывал дрожь и противный холодный липкий пот по спине, но вместе с тем, это лицо притягивало и отталкивало к себе взгляд собеседника одновременно, при пристальном взгляде на него казалось, что оно живёт своей, отдельной от всего остального тела самостоятельной жизнью, постоянно и неуловимо гипнотически завораживающе изменяясь.
 Валера, услышав голос, удивлённо выпучив глаза, уставился на странного незнакомца. Поскольку он сидел вполоборота к Шурику, он мог видеть некоторую дальнюю часть скамейки за его спиной и сейчас готов был поклясться чем угодно, что ещё мгновение назад они сидели на скамейке вдвоём, и не мог худосочный Шурик закрыть своей спиной такого могучего мужика.
 "Во, а он откуда взялся? Только что ведь никого не было, кроме нас с Шуриком на скамейке. И не проходил никто. Или мы так заболтались, что я ничего не заметил?" – мысленно спрашивал себя Валера. В голове его роились, как потревоженные пчёлы, ещё и другие и очень странные вопросы, но раздумывать над ними пока было недосуг. – "Да нет", - тут же отвечал он сам себе, - "не так уж и заболтались мы, чтобы не заметить такого господина и не почувствовать, как он присаживается на нашу скамейку. В нём килограмм сто двадцать будет, если не больше".
 Он тоже, как и Шурик, рассматривал незнакомца, и был поражён его внешним обликом не меньше его. Отметив качество наряда и безукоризненный вкус его владельца, Валера тоже понял, что ему не удастся написать его портрет, а, поймав на себе его взгляд необычных глаз, отчего-то вздрогнул и поёжился, по спине пробежали мурашки, и сердце его на мгновение дрогнуло от леденящего душу укола этого взгляда. И ещё ему на миг показалось что-то смутно знакомым во всём внешнем облике этого господина. Как будто он его где-то однажды видел, или его самого, или его фотографию, или где-то читал о нём.
 "Кто это?"- мысленно задавался он тем же вопросом, что и Шурик. – "Где я его мог видеть? Что ему от нас нужно?" – но среди вдруг обнаружившегося хаоса как-то вдруг полностью перепутавшихся мыслей от этого внезапного явления, он, и это вполне естественно, никак не мог вспомнить и найти ответа на этот вопрос.
 - Что это вы вдруг на меня так смотрите? – незнакомец поудобнее уселся на скамейке, положил ногу на ногу и сложил руки с тростью на коленях.
 - А, понимаю, понимаю! Вы, видимо, настолько были увлечены вашей интереснейшей и весьма занимательной беседой, что не заметили моего появления. И я, к моему глубокому сожалению, несколько напугал вас своей, так сказать, внезапной просьбой. Пожалуйста, простите меня, я приношу вам свои искренние извинения.
 При первых же звуках этого негромкого, мягкого и вкрадчивого, но так же, как и всё остальное завораживающего, полного внутренней неодолимой грозной силы, голоса, Валера опять вздрогнул и как бы очнулся. Стряхнул с себя вдруг охватившее его оцепенение и к своему стыду вдруг понял, что он сидит с отвалившейся от удивления челюстью, уставившись немигая круглыми глазами на незнакомца.
 " Ты идиот, что это с тобой?" – подумал он про самого себя. Он потряс головой, избавляясь от остатков оцепенения, и, слегка покраснев, досадуя на своё нелепое поведение, отвернулся. Мысли тотчас просветлели и распутались сами собой. Он вдруг почувствовал, что позабытая сигарета дотлела до его пальцев и теперь жжёт их.
 " Чёрт", - мысленно чертыхнулся он, резко бросая окурок в урну и, потирая обожжённое место, подумал: - " Как неловко-то вышло, как маленький мальчик..."
 Шурик, услышав голос, тоже резко вздрогнул, потряс головой и пришёл в себя, и, тоже отвернувшись от источника этого голоса, теперь сидел, уставившись себе на руки со смущённым видом, потирая их и мысленно негодуя на себя за своё странное поведение.
 - Да вы не смущайтесь, - продолжал внезапный сосед по скамейке, видимо заметив реакцию на его появление, их смущение и неловкость поведения, - многие при первой встрече со мной почему-то несколько теряются, что ли. Я давно уже к этому привык. Не пойму до сих пор только одного, что такого во мне необычного находят, а? Может, вы подскажете? Ладно, ладно… - оставив свой вопрос без ответа, он коротко и с лёгкой улыбкой усмехнулся.
 Валера уже настолько пришёл в себя, что нашёл в себе силы прохрипеть внезапно осипшим голосом:
 - Да нет, что вы…- он прокашлялся и продолжил уже нормально, - нет, что вы, вы нас не…вы правы, мы немного увлеклись… ваше неожиданное появление…я и мой друг приносим вам… - при взгляде на своего собеседника, у него снова спутались все мысли, он вдруг забыл то, что хотел сказать, и, окончательно сбившись, замолчал на полуслове.
 Он смущённо и тоскливо посмотрел на Шурика. В его взгляде Шурик ещё разобрал просьбу о помощи и безмерное удивление происходящему.
 - Кто вы? – спасая друга, неожиданно для себя фальцетом задал Шурик, мучивший его вопрос и закашлялся.
 - Вообще-то в вашем городе я проездом, ненадолго.
 " Турист"- подумал Валера.
 "Иностранец" – сразу подумал Шурик. - " Нет, не иностранец " - дальше подумал он, - " говорит совершенно без акцента, похоже, что наш. А разве наши туристы ещё есть? "
 - Нет, я не турист… - как будто читая мысли, неторопливо начал отвечать их собеседник.
 - Командированный, - с облегчением быстро спросил-подсказал Валера уже совершенно нормальным голосом. – Откуда? Из России?
 - Вот-вот, наверное, так будет сказать вернее, э… в некотором смысле, - он покивал головой, - да, командированный. Из далека… Даже очень издалека. И не из России, нет…
 Валера задавал вопросы, а в голове у него всё время вертелась только одна мысль, эта привязавшаяся навязчивая, дурацкая, совершенно на первый взгляд бессмысленная мысль, что он каким-то образом знаком с этим вальяжным и странным господином.
 - Но язык! – Шурик недоверчиво покачал головой, - вы говорите совершенно без акцента , свободно, как на родном языке, совсем как он, - он коротко мотнул головой в сторону Валеры, - или я… Это ваш родной язык? Или нет?
 - Хо-хо-хо! – коротко рассмеялся собеседник в ответ на заданный вопрос, - нет, не родной! Всегда одни и те же вопросы! Ха-ха-ха… Простите, - он перестал смеяться, - нет, не родной, но, видите ли, я в некотором роде являюсь специалистом по разным языкам. Я, без преувеличения, знаю довольно много языков. На некоторых из них уже не говорят, а некоторые теперь знаю только я один.
 " И это знакомо" – подумал Валера, - "прямо де жа вю какое-то".
Шурик, услышав ответ на свой вопрос, вдруг неожиданно для себя почему-то смутился и, недоумённо пожав плечами, отвернулся. В дальнейшей беседе он не участвовал.

 - И когда же вы приехали? - Валера решил не отступать и выяснить, по - возможности до конца, все ответы на теснящиеся у него в голове многочисленные вопросы. Боясь, что он этого не успеет, он начал их задавать быстро, и по возможности односложно. Его собеседник, словно поддерживая игру, начал также быстро и односложно отвечать ему:
 - Да вот, недавно, только что сегодня вечером.
 - Надолго?
 - Нет, не думаю, как управлюсь с делами.
 - Вы по делам?
 - Да, есть тут у меня одно маленькое, но неотложное дельце.
 - Какое же?
 - Ну, этого вам знать пока вовсе не обязательно.
 - Вы учёный?
 - Пожалуй. В некотором роде.
 - По какой части?
 - Простите, не понял?
 - Технической или гуманитарной?
 - А, гуманитарной, конечно, гуманитарной…
 - Вы врач?
 - А что, разве похож?
 - Похож.
 - Пожалуй.
 - А по каким болезням?
 - По душевным, Валерий Александрович, по душевным.
 Услышав вдруг своё имя, Валера удивлённо взглянул в эти странные разные глаза и тут же у него снова перепутались все мысли, и все остальные незаданные вопросы опять все разом вылетели у него из головы. Остался только один, возникший последним:
 " откуда он знает моё имя?" - Ему даже показалось, что он спросил это вслух, а может и нет, не показалось, позже он так и не смог точно вспомнить, как это было, но тут же прозвучал ответ на этот вопрос:
 - Вы удивлены, что я назвал вас по имени? Так это совсем просто – вас знает уйма всяческого народа. Как только я начал спрашивать, кто может написать мне мой портрет, как мне тут же настоятельно порекомендовали только вас, уважаемый Мастак. Подсказали, где можно найти вас со Скворцом, и даже весьма точно описали вашу внешность. Так что мы заочно знакомы, надеюсь, я не ошибся и вы действительно Валерий Александрович? Впрочем, что это я, я и так знаю совершенно точно, что это вы, я никогда не ошибаюсь.
 - Почему?
 - Что почему?
 - Почему не ошибаетесь?
 - Ах, милейший… При моём роде занятий, мне этого нельзя… никак нельзя. Да что это с вами, что-то вы побледнели как-то нехорошо? Вам что, плохо стало? Вы сердечной болезнью, случаем, не страдаете? Или вы утомились?
 Валера в ответ смог только отрицательно помахать рукой перед собой и уже еле слышно прошептать:
 - Ничего, всё нормально, сейчас пройдёт, не обращайте внимания.
 Ему действительно как-то враз стало плохо, казалось, силы полностью покинули его. От навалившейся вдруг неведомо откуда взявшейся усталости появилась сухость во рту, где-то внутри в пустоте гулко и часто, как барабан, лихорадочно билось сердце. По спине потёк противный липкий холодный пот.
 - Ну-ка, возьмите вот, выпейте. Да пейте же… А всё-таки молодец. Столько смог продержаться, давно такого не встречал, давно…
 Но этих слов Валера уже не услышал. Он скорее почувствовал, чем увидел, что ему в руку дают что-то тяжёлое и прохладное, прошептал неслышно:
 - Не нужно… сейчас пройдёт…что это?
 - Это? Это вода. Просто отличная свежая живая вода. Да пейте же, пейте, не отравитесь.
 Валера огромным усилием воли напряг, даже не напряг, потому, что нечего было уже напрягать, надо в этом честно признаться, а скорее собрал везде, где только смог, мизерные крохи, последние крошки сил. И только после этого он смог взять это что-то, прохладное и тяжёлое, и начать пить. Невыразимая сладость и блаженство с каждым глотком стала наполнять его. Эту воду ему хотелось пить и пить, бесконечно, с каждым глотком силы и радостное ощущение молодой жизни возвращались к нему, наполняли каждую обессилевшую клеточку тугой и мощной энергией.
 - Ну, напугали вы меня. Нельзя столько работать, нельзя. Вы, похоже, переутомились, точно вам говорю. И пива нельзя столько пить, сколько вы пьёте. Ну, пришли в норму?
 Валера благодарно кивнул, продолжая пить.
 - Тогда хватит пить. Хватит, я сказал, обопьётесь. Хорошего - понемножку, всё хорошо в меру. Дайте и другу своему попить, а то он тоже как-то притих подозрительно.
 Только услышав явный окрик, Валера смог оторваться от тяжёлой бутылки в форме стеклянной фляги из тёмного зелёного стекла и, толкнув локтем, передать её Шурику. Тот вяло и безразлично взял её и начал пить, вначале безразлично, а потом с жадностью, обливаясь, большими частыми глотками.
 - Вот и хорошо. Сейчас я вас в чувство приведу, а то вдруг расклеились тут… О вашем собственном здоровье пора подумать, уважаемые. Ну всё, всё, хватит пить. Отдайте, - он, чуть ли не силой, отнял из рук Шурика флягу. Тот никак не мог самостоятельно от неё оторваться, и теперь обескуражено сидел с виноватым видом, ещё явно не совсем понимая, что с ним и вокруг него происходит. Но уже было видно, что взгляд его с каждой секундой светлеет и становится осмысленным, а на лице, явно уже вчерашнего бритья появляется лёгкий румянец, который не появлялся на нём с поры поступления в "муху".
 - Так кто же вы? Откуда? – ясным голосом произнёс он, не отводя внимательного взгляда от памятника, словно пытаясь рассмотреть там нечто, крайне необходимое ему в этот момент.
 - Ах, Шурик!- простите, можно я буду называть вас просто Шурик? - спросил он, - вам так привычней и мне удобней, да и разница в возрасте всё-таки… - и, не дожидаясь ответа, продолжил, - Ах, Шурик- Шурик… ну что же вы, право, я уж думал, что мы выяснили, на сколько это возможно, этот вопрос с Валерой. А вы, оказывается, нас совершенно не слушали… или не запомнили? Шурик, не заставляйте меня усомниться в ваших с Валерой умственных способностях, вы всё слышали. Если ещё и он захочет начать всё с начала…- он пожал плечами, - это будет весьма прискорбно. Придётся мне менять всё дело…
 Он замолчал, задумавшись и поигрывая своей тростью.
 Валера достал из уже полупустой пачки сигарету, торопливо размял её и начал рыться в карманах, пытаясь найти зажигалку.
 - А знаете что? – вдруг снова оживился их неожиданный странный собеседник, - я, конечно, хотел послушать ваши соображения, на счёт возникновения мира. Мне это было бы крайне интересно узнать, но я вижу, вы теперь не в том состоянии, чтобы продолжить свою занимательную беседу? – он не поворачивая головы, искоса посмотрел на них.
 Шурик и Валера, молча отрицательно помотали головами. Услышав вопрос, Валера перестал искать свою зажигалку по карманам и теперь сидел на скамейке с незажжённой сигаретой во рту.
 - Бросьте. Я же сказал, что пора подумать о здоровье. Вам совершенно больше не хочется курить. Хоть рак легких вам и не грозит, но курить вам больше незачем. Вы разве не заметили, что у вас, оказывается, давнее отвращение к табаку? Выбросьте всё, урна рядом, - добавил он, заметив недоумённое замешательство Валеры, вытащившего и рассматривающего незажжённую сигарету изо рта.
 Валера вдруг внезапно понял, что курить ему совершенно расхотелось. Мало того, он поймал себя на мысли что запах табака ему отвратителен и что как это он раньше этого не замечал.
 - Благодарю, - Валера с облегчением достал из кармана полупустую пачку и вложил в неё незакуренную сигарету. Сама собой нашлась зажигалка, и он без сожаления бросил всё вместе в урну.
 " Вот это гипноз! – восхищённо подумал Валера. Сколько раз пытался бросить – всё без толку. А тут – раз, и готово! Мастер!"
 - Не стоит благодарности, этот выбор вы сделали вполне самостоятельно. Так вот, давайте в качестве компенсации за доставленное вам волнение, я сам расскажу вам, как возник мир. Только прошу принять во внимание, что сам я при этом, конечно, не присутствовал, по уважительной причине, разумеется. Но, тем не менее, вы можете быть совершенно уверены в том, что всё рассказанное мной - абсолютная правда. Только факты, голые факты и ничего иного, никаких домыслов и фантазий. Ну что, хотите послушать?
 Валера и Шурик согласно закивали головами. Да и что им оставалось делать, кроме как соглашаться теперь со всеми поступающими предложениями?
 Молчание – знак согласия, они молчали, и рассказ начался. У Шурика правда успела мелькнуть мысль: " а он случайно не псих?" – но начавшийся рассказ не дал додумать ему эту интересную мысль до конца.
 Вкрадчивый, негромкий, уже не голос, а почти шёпот, уже завладел их вниманием, всеми чувствами, окружающая реальность растворилась, растаяла в нём, этом завораживающем голосе и не было в мире такой силы, которая бы смогла обратить в это время на себя их внимание.
 "… В начале сотворил Он небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Его носился над водою…." (Библия, первая книга Моисеева, БЫТИЕ)

 8.

 Более поздние детские воспоминания… По остроте переживаний, кроме, пожалуй, того момента, когда я впервые поплыл самостоятельно, да может ещё пары-тройки моментов – особо и вспомнить нечего. Нет, самих воспоминаний как раз в избытке, но как-то смазано всё, серенько. И фрагментарно как-то, избирательно, в основном фрагменты, разные фрагменты… не связанные друг с другом совершенно разные куски и кусочки памяти. Мозаика, в общем, и не сложить из неё ничего толкового, правдоподобной целостной картины. Хотя можно и попытаться, иногда, как бусинки на нитке - одна за другой, так и фрагменты прожитой жизни: бывает, вспомнив что-то, казалось бы одно, за этим тут же всплывает в памяти другое, связанное с первым, за ним третье… И кажется, ещё немного усилий – вспомниться всё, но – увы - уже и конец фрагмента.
 Это свойство памяти человека: то, что не является важным и значительным – не запоминается, как не старайся – ничего не получиться. Отсюда, наверное, и происходит это стремление человека сохранить воспоминание, о каком – либо важном, или не очень, событии путем завязывания своеобразных узелков - установки памятных знаков и разных памятников. Из лучших для своего времени дорогих долговечных материалов. Но даже горы с течением времени превращаются, как известно, в песок. Поэтому вечных памятников нет, а жалко.
 Письменность тоже изобреталась и создавалась, как инструмент памяти в первую очередь. Для записи событий, чтобы их не забыть. Только потом открылось одно любопытное, важное и замечательное свойство написанного: рукописи не горят.
 Это, конечно, нельзя понимать буквально, горит всё, даже железо и кирпич, но волшебное сочетание простеньких примитивных знаков, по сравнению с остальными другими способами, сохраняет информацию долго. Очень долго.
 Все остальные изобретённые человеком способы сохранения воспоминаний: фотография и разные способы звукозаписи служат только дополнением к письменности, не более того.
 Аргумент? – пожалуйста. По прошествии даже нескольких лет попробуйте вспомнить хотя бы год создания вашей же, своей собственной, но не подписанной вовремя фотографии. Казалось бы: вот оно, суперсовременное, цветное причём, качественное свидетельство былого момента жизни – а без подписи на обороте корявым почерком и не вспомнить уже точно, когда это было. Убедились?
 Памятные знаки и памятники без подписи по прошествии некоторого количества времени превращаются в простые геометрические фигуры или абстрактные скульптуры.

 Лето – лето… Самая радостная и счастлива пора года! Весна и зима, конечно, тоже хороши, но лето! Лето – это лето! Летом хорошо, летом тепло и радостно! А самое главное - летом нет школы! Нет уроков и домашних заданий!
 Летом происходят самые интересные путешествия. Летом случаются самые необыкновенные и захватывающие приключения! Летом можно долго делать всё, что хочется – бегать, прыгать, гонять на велосипеде, играть с друзьями, если в данный момент таковые имеются, ловить рыбу, купаться… Да много чего можно делать летом. А можно наоборот – вообще ничего не делать, а просто валяться с книжкой, не из заданных на лето, а интересной, от которой невозможно оторваться, где-нибудь в уютном затенённом месте. Есть черешню, сладкую-пресладкую, лучше всего белую. Мытую прохладной водой, есть из большой миски или кастрюльки, вытаскивая её оттуда, не глядя, горстями, выплёвывая косточки в большую алюминиевую кружку, и читать - читать – читать… Это просто поразительно, сколько можно съесть черешни под интересную книжку! Особенно если у бабушки в палисаднике растут несколько своих старых огромных черешен, и ты собираешь её, эту черешню, сам, наперегонки со скворцами, которые любят её так же, как и ты и имеют в этом пристрастии от тебя только два отличия – читать не умеют, а умеют летать. А ещё можно, чтобы бабушка или мама не волновались и не стояли в низу, боясь, что ты упадешь, когда собираешь черешню наверху, просто одному залезть на дерево с книжкой. Повыше залезть, поближе к вершине и устроиться там, на верху, на уютной развилке, как в кресле. И читать, раскачиваясь вместе с деревом под мягкими порывами тёплого душистого ветерка, поедая черешню прямо с веток и безнаказанно расплёвывая косточки по всем сторонам. А хитрющие скворцы в это время исходят возмущением, рассевшись на ближайшей акации, и только самые бесстрашные из стаи находят в себе мужество всё-таки молча подлететь и быстренько склевать сочную сладкую ягодку с твоего дерева, у тебя из-под носа, и с громким победным криком – украл! – вернуться в стаю на акацию.
 Скворцы – это вообще интересные создания: шумные, весёлые, хитрые, умные. Как-то одним летом, по приезду к бабушке, на следующее утро, рано-рано, меня разбудил противный кошачий вой. Так воют коты друг на друга при выяснении своих кошачьих отношений. Это повторялось каждое последующее утро в течение пяти – десяти минут и, наверное, на пятое утро мне окончательно надоела эта ранняя побудка. Я сделал за день рогатку, подобрал с десяток ровненьких кругленьких камушков и решил утром отвадить противных котов от бабушкиного дома. Наступило утро, снова раздался кошачий вой и я, схватив заранее приготовленное вооружение, помчался наводить утреннюю тишину. Во дворе и палисаднике котов не обнаружилось, да и звуки раздавались откуда-то сверху. Я задрал голову вверх и увидел удивительную и смешную картину: рядом с домом на улице стоит опора, столб с электрическими проводами и вот на самом верху, на торце этого столба сидит большой чёрный скворец. Сидит, распушив всё имеющиеся в наличии перья, и радостно, с упоением периодически орёт по-кошачьи на восходящее солнце, тряся ещё крылышками при этом! Я долго смеялся, да и сейчас без усмешки этого не вспомнить!
 Лето ждётся долго и нудно, целый год – а проходит быстро, в один миг! Не зря говорят – лето пролетело,…а так хочется, чтобы оно, это лето, длилось и длилось…
 Каждое лето меня, иногда одного, отправляют к бабушке в Крым. Вообще-то у меня две бабушки и обе они живут в Крыму, только одна – мамина мама в деревне, в степном Крыму, а вторая – папина мама в пригороде приморского города, в доме почти на самом обрыве берега у моря. Поэтому живу я по-очереди у обоих, но всегда с начала у маминой мамы. Бабушка живёт одна, дом большой – веранда, прихожая и три комнаты. Свой двор с сараями, курятником и собакой, садик с яблонями, вишнями и черешнями, огород. Всё своё, в магазин мы ходим только за хлебом, крупами, макаронами и рыбой, а в колхозный ларёк через день за вкусным, считай парным, молоком.
 В деревне всегда тишина и покой. Нет праздношатающихся людей на улицах, даже подростков, днём все заняты делом. Свободна только совсем мелочь, которую не выпускают из дворов, поэтому мне особо нескем играть и основными развлечениями, которым я ежедневно с удовольствием предаюсь, являются книги из хорошей, на мой взгляд, библиотеки сельского дома культуры, где я являюсь, наверное, единственным читателем, поскольку никого ни разу там не встретил, и посильная помощь бабушке по хозяйству.
 Помощь в основном заключалась в периодическом сборе свежеснесённых яиц в курятнике, совмещённая с их выпиванием, сбор после обеда различной травы, растущей вдоль забора и приготовлении из этой травы куриной еды им на полдник. Рецепт очень прост: нарванная трава нарезается на дощечке, как салат, и смешивается в старом оцинкованном тазике с небольшим количеством какой-нибудь распаренной крупы и размоченных хлебных корочек. Страдая отсутствием зубов, бабушка не ела жёсткие корочки, аккуратно их срезая. В мои обязанности также включалось ежедневно перед самым заходом солнца набрать две полулитровые баночки зерна из мешка стоящего на веранде и с громким криком: - ц-ы-ы-па-цыпа-цыпа…- высыпать его у входа в курятник. Всё. Больше никаких обязанностей. Вот так бы всю жизнь…
 А какое это восхитительное удовольствие – спать летом в Крыму во дворе на раскладушке!
 После ужина во дворе под стеной сарая ставилась раскладушка, алюминиевая, лёгкая, с ужасно скрипучими пружинами. Мама или бабушка застилали раскладушку постелью, и я ложился. Лёгкая, бархатная, невесомая и прозрачная темнота, настоянная на полынном запахе, до самой своей сердцевины прогретой жарким солнцем, степи сразу накрывает тебя, как только домашние уйдут в дом и выключат свет на веранде. Как правило, с наступлением темноты, наигравшийся за день редкими полупрозрачными облаками на блёкло – синем небе, деревьями садов и лесополос ветер, тоже успокаивается, и полная неподвижность тёплого, неощутимого в своей неподвижности воздуха, только усиливает его неописуемый словами вкус.
 В деревне вообще тихо, а с наступлением темноты только когда по улице проедет к соседскому дому напротив припозднившийся с работы грузовик – тогда только недолго слышны неразборчивые человеческие голоса, а так в звонкой тишине далеко слышен переговорный лай собак, не охранный – громкий и злобный, а разговорный, наверное, от полноты ощущения летнего сытного мира и радости жизни происходящий. Не громкий и мягкий: гав-гав, - тихо начнёт рядом по соседству какой-нибудь Шарик, яростно почёсывая свой загривок от заедающих его блох и при этом, позвякивая своей цепью, как колокольчиком – и покатилось дальше, словно эхо по всей деревне, слышимое от самого дальнего края: гав-гав, … гав-гав-гав…гав-гав-гав… и через некоторое время всё это так же негромко и неторопливо возвращается через твой двор, потому, что наш Жучок тоже участвует в этом разговоре – гав-гав! – назад, на другой край. И так всю ночь, до самого рассвета и скоро начинает казаться, что это сторож с колотушкой ходит, как в восточной старой сказке: - В Багдаде всё спокойно… - только вместо этих слов – гав-гав-гав… И весь этот многоголосый собачий хор сливается вместе с нежными непрерывными трелями цикад со всех сторон: - т-р-р-р-р,… т-р-р-р-р-р… в упоительную ночную симфонию, под которую так сладко и спокойно спится под бездонным волшебным крымским ночным небом, не чёрным и страшным, а светлым, сияющим и переливающимся разноцветными огоньками бесчисленных мириад больших и маленьких алмазов звёздных крупинок, бриллиантовая россыпь которых изредка дополнительно расчерчивается праздничным салютом падающих звёздочек. Заметив этот салют, я никогда не успевал загадать свои желания, видимо поэтому, они и остались там, в детских мечтах. Ах, как мечтается под этим волшебным небом в сладкой, предшествующей сну, дрёме… и уже не видишь, а только чувствуешь, как Жучок, тихонько позвякивая цепью, подходит пожелать спокойной ночи, норовя обнюхать и лизнуть от избытка чувств куда-нибудь в открытое лицо мокрым и шершавым языком…

 Чёрное море… Однажды, ещё в раннем детстве увиденное, навсегда приворожило к себе. Море, в любом своём состоянии – бурном, буйном штормовом или штилевом, подлизно-ласковом, или просто вальяжно- спокойном – всегда вызывает к себе неизменные чувства любви и уважения. Его непостоянство, внешняя ежесекундная обманчивая изменчивость и неторопливая загадочность и таинственность, никогда до конца не познаемых глубин, вызывает восхищение соединением, единством этих совершенно различных по духу стихий. Любовь к морю сродни первой любви: приходит и остаётся с тобой навсегда, независимо от того, вместе вы или нет. Но при встрече, эта любовь, зачастую безответная, каждый раз мгновенно вспыхивает, вновь и вновь, наполняя при встрече безотчётной, какой-то щенячьей восхищённой радостью, и светлой щемящей грустью при расставании.
 Каждый раз, подъезжая на автобусе к другой бабушке, из автобуса при выезде из города становилась не надолго видна в дали от дороги голубая, чёрная, бледно-синяя - каждый раз разная – полоска, это было море, и каждый раз я про себя с ним здоровался или прощался.
 У этой бабушки было всё по-другому. В отличие от спокойной и размеренной деревенской жизни, здесь была большая шумная семья, были малолетние сёстры отца, мои тётки, старшая из которых была моей ровесницей – вот так иногда в жизни всё хитро перепутывается. Иногда в это время туда приезжала и моя двоюродная сестра с папой, тоже ровесница, увеличивая плотность населения и шумность детского поголовья. Народу временами собиралось много, но главное, что было весело и дружно, а самое главное – рядом, совсем рядом, пешком идти не торопясь – минут десять всего, да нет, даже меньше, было оно, Море, незримое присутствие которого я всегда ощущал.
 Оно постоянно манило к себе, и я иногда один днём убегал на береговой обрыв, к нему на свидание и заворожено стоял на самом обрыве, любуясь его бескрайним простором, теряющимся и пропадающим вместе с громадными кораблями в туманной дымке где-то невообразимо далеко – далеко…
 Конечно, самым любимым занятием были походы на море, на небольшой пляж пионерского лагеря в небольшой округлой бухточке у Змеиного мыса, совсем рядом с домом. Мы осторожно спускались туда, в низ на пляж, с крутого обрыва по узенькой тропиночке по одному, гуськом, держась за руки, и всегда мне было весело и страшно: а вдруг упадешь?! Пляж почти всегда был пустынным, и можно было занимать любое место, где понравиться. Иногда мы приходили на пляж два раза в день: с утра, и уходили от полуденного зноя жаркого солнца домой, а перед закатом солнца вновь возвращались вдоволь поплескаться в тёплой прогретой солнцем воде. В это тихое предзакатное время в бухту иногда заплывало семейство дельфинов и устраивало целое представление.
Они с выпусканием фонтанов, как небольшие киты, выныривали из воды, с большой скоростью гонялись за крупной кефалью, которая, ища спасения, целыми летучими стаями выныривала из воды и, переворачиваясь в воздухе, с тучей брызг падала назад в воду. Иногда дельфины выпрыгивали из воды вслед за ней и хватали рыбу своей зубастой пастью прямо на лету. Бывало, что они подплывали совсем близко к берегу, и можно было рассмотреть, как они быстро движутся в воде, не совершая при этом никаких видимых движений плавниками или хвостом. Много раз мы при их приближении входили в море в надежде поближе познакомиться, но всякий раз дельфины сразу уплывали от нас, и знакомство до сих пор не состоялось.

 Иногда на пляж приводили детей из лагеря покупаться и эти фрагменты лагерной жизни, увиденные в детстве со стороны, навсегда отвратили меня от каких-либо лагерей.
 Купание происходило так: со скандалом и криком, вожатые выстраивали перед морем в цепочку детей, каждый свой отряд, считали их и по свистку в свисток отпускали в море. После этого они с секундомером в руках метались вдоль воды с жуткими воплями: - Слава! Ты куда поплыл?! Немедленно вернись!!!... По истечении какого-то, совсем недолгого, времени, опять по свистку и ещё большим скандалом выгоняли детей на берег, пересчитывали их и покорным стадом по береговой тропинке угоняли назад, в лагерь.
 Меня с моими тётушками, никто никогда не ограничивал во времени купания. Мы могли плескаться в воде, сколько влезет, до синевы, до дрожащих фиолетовых губ. Докупавшись до этого, мы сами выскакивали из воды и тут же зарывались в чистый раскаленный солнцем песок. Это невыразимое блаженство – молча лежать, зарывшись в горячий, но не обжигающий, песок и под ласковый шум набегающих на берег волн бездумно – бездумно смотреть, как по блеклому выцветшему небу неторопливо движутся реденькие ватные облачка. А после, согревшись и отдохнув, можно бегать по берегу у воды и выискивать приготовленные морем разные диковинные разности – необычные ракушки, камушки, да мало ли ещё что морю взбредет выбросить на берег. Потом пытаться в очередной раз построить волшебный песчаный замок, насыпать башни и рыть рвы, пытаясь достать до воды. А потом – опять купаться, опять до синевы и дрожащих губ.
 Здесь лет в семь я почти самостоятельно научился плавать. Навсегда запомнился восторг этого мига, когда вдруг осознал – я плыву! Сам плыву! Почти – это потому, что папа только помог преодолеть страх перед неведомой глубиной, когда уже нет дна и, кажется, что вот сейчас ты провалишься куда-то далеко во внутрь воды, в её мягкую податливую глубину, и там задохнешься без воздуха. А поплыл я сам, как и мои дети потом, и только долго ещё где-то внутри сидел страх перед длинной морской травой, попадая в которую, казалось, вот сейчас запутаешься в ней и никогда уже не сможешь выплыть на берег. Да и сейчас я люблю плавать только над чистым песчаным дном.
 А ещё иногда мы ездили в город, на городской благоустроенный пляж. С жёсткими деревянными топчанами-лежаками, пляжными кабинками, питьевыми фонтанчиками, буйками на воде, строгими спасателями в красных повязках на руке на лодках, музыкой из громкоговорителей, буфетом с лимонадом и мороженым.
 На пляже всегда было шумно, было много разного весёлого народа и детей. Люди купались, загорали, играли в волейбол, катались на лодках, которые брали напрокат тут же, в лодочной станции на краю пляжа. Иногда и мы катались на лодке, в тихую безветренную погоду, и было очень интересно в прозрачной воде рассматривать сверху проплывающий внизу подводный мир. На этом пляже всё было замечательно, плохо было только нам - накупавшимся, уставшим и распаренным возвращаться в раскалённом и душном, забитом полностью потными раздражёнными людьми автобусе домой, которого надо было ещё долго дожидаться в полуденный зной на открытой автобусной остановке. Правда, если его долго не было, детям покупали ещё по одному вкусному мороженому, а взрослые мужчины, бывшие с нами, пили пиво из заранее припасённых стеклянных банок в автоматах, стоящих сразу за остановкой, которые кроме пива продавали к нему ещё и вяленую или сушёную рыбку, в основном бычков.
 Но, несмотря на мороженое, обратная дорога обычно сводила на "нет" всё удовольствие от посещения городского пляжа. Поэтому на городской пляж мы ездили редко.
 Обязанность у детей была только одна: караулить по вечерам, когда появится вода в уличной колонке под большим старым абрикосом. Воды летом не хватало, и её подавали в водопровод только по вечерам.
 Графика никакого не было, и её приходилось караулить, открывая кран на колонке заранее и, когда включали подачу воды, прежде, чем потечёт тоненькой струечкой вода, кран начинал издавать разные смешные звуки – вой, стон, хрип, бульканье, и только после этого концерта плевком начинала течь противная тёплая солоноватая вода, которую без привычки первое время пить было совершенно не возможно.
 Воду включали ненадолго, поэтому все жители окрестных домов по очереди набирали по одному ведру и, если она продолжала течь – так и продолжали круговорот вёдер дальше, чтобы всем было поровну. Иногда, но очень редко, вода текла долго, и все успевали заполнить свои имеющиеся ёмкости, а иногда какофонический концерт исполнялся, но до воды дело не доходило, звуки постепенно затихали, а кран так и оставался сухим. Обычно же, вода неторопливо истекала из крана колонки где-то около часа, позволяя набрать всем жителям хотя бы по одному ведру, потом струйка понемногу истощалась, пересыхала, кран издавал предсмертное бульканье и с затухающим в шипение хрипом умирал до следующего вечера.
 Небольшой придомовой огород, да и то только клубнику в момент созревания ягод и огурцы в особо жаркие дни, поливали только дождевой водой из большой бочки на углу дома возле крыльца, куда вода собиралась с крыши во время редких летних дождей по железной трубе. От долгого стояния на солнце в железной бочке вода была тёплая и желтовато – мутная, склизкая на ощупь, издавала противный вонючий запах и ни на что другое, кроме полива она не годилась.

 Детство – детство… Как часто в детстве торопишь и подгоняешь время: скорее бы вырасти, ну когда же я стану взрослым, когда? И только с годами понимаешь, что это было самое замечательное, самое весёлое и счастливое, наполненное радостью и удивлением от познания мира, время. И вовсе не надо было его торопить и подгонять, время это, а наоборот, задержать бы его. Хоть на час, хоть на минутку, но задержать, посмотреть закатной порой лишнее мгновение на морские просторы и помечтать о чём-то светлом и несбыточном. Но, увы - не задержать, не остановить, не повернуть, не вернуть…
 Остаётся только надеяться на память, на такую не надёжную память, в которой с годами понемногу и незаметно бесследно растворяются даже те, немногие, неизвестно, как и почему запомнившиеся фрагменты далёкой, прошедшей уже жизни. И есть только один рецепт, чтобы не растрясти, не рассыпать по дороге жизни эти бесценные крупинки от безвозвратно ушедших мгновений – надо воспользоваться придуманным человечеством волшебным способом – записать то, что пока ещё помнится, не стёрлось из памяти под напором прожитых лет.

 
 9.
 

 "… В начале сотворил Он небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Его носился над водою…." (Библия, первая книга Моисеева, БЫТИЕ)

 Темнота. Абсолютная темнота. Тяжёлая, липкая, вязкая, её можно ощутить на ощупь, в ней нет ничего – нет ни звуков, ни мыслей, ни чувств, ни времени – ничего, только одна темнота. От её ощущения, от пребывания в ней можно сойти с ума, в ней всё гибнет и растворяется, она поглощает всё сущее, медленно и безразлично, безвозвратно и необратимо. И вот темнота начинает поглощать, растворять уже и самого тебя. И невозможно, нет сил противиться этому, и уже не остаётся мыслей, остаётся один ужас, дикий первозданный ужас, и можно только кричать напоследок, кричать дико, совсем по – звериному, на одной ноте, с подвываниями: - а-а-а-а-а -…- и ты уже кричишь, и не остановиться – а-а-а-а-а -…И где-то в последней глубине теряющегося сознания приходит вдруг понимание, что это не просто темнота, это ТЬМА, первородная ТЬМА НАД БЕЗДНОЮ… и, вдруг там же, уже совсем на краю угасающего сознания вдруг слышен Голос, далёкий – далёкий, негромкий отчётливый, и ты без всяких пояснений понимаешь, да что там – понимаешь, - изначально знаешь, что это ЕГО ГОЛОС, и ты хватаешься за него, как за последнюю спасительную соломинку…
 "… ДА БУДЕТ СВЕТ…"
 И от ЕГО ГОЛОСА всё сразу неуловимо меняется. Ещё ничего не случилось, но сразу, при первых звуках ЕГО ГОЛОСА отступает ужас, ТЬМА уже рассеивается, уже ослабла её ужасная хватка, и сознание медленно и неохотно, с опаской, возвращается. И ТЬМЫ уже нет, это уже просто темнота, ещё пока густая, но обычная темнота.
 Вот уже начинают возвращаться чувства, самих чувств ещё нет, но уже есть ощущения, да что там – твёрдая уверенность, что всё закончиться благополучно. Что скоро, совсем скоро, произойдёт, обязательно случиться нечто необыкновенное, удивительное и радостное событие, и ты будешь свидетелем этому чуду.
 Темнота вдруг оживает, она мечется в поисках выхода, но выхода нет. И где-то в самой её сердцевине уже что-то зарождается, ещё ничего нет, но уже ясно ощущается, что вот-вот что-то произойдёт, и это происходит, сразу, вдруг. Темнота сгущается, собирается вокруг какой-то точки, уплотняется, набухает и, не выдерживая всё возрастающего напряжения в сути своей, вдруг прорывается, лопается беззвучно, как лопается мыльный пузырь…
 Пронзительная яркая точечка в невообразимой глубине темноты, ещё не видимая, но даже от ощущения её существования больно умиравшим и воскресшим, отвыкшим видеть глазам. Она растёт и шириться, расшвыривая прочь клубящиеся остатки прорванной темноты. И вот её уже видно – крохотная искорка на границе зрения, но она растёт, растёт, и скоро это уже не искорка, а звёздочка, и звёздочка эта всё продолжает расти и расти. И темнота всё отступает, а звёздочка всё растёт, поглощая и поглощая темноту. И по мере роста звездочки она превращается в звезду, и звезда тоже растёт, и с её ростом СВЕТ, благотворный СВЕТ, начинает заполнять всё вокруг, окончательно поглощая остатки темноты, рассеивая её.
 Внутри сознания всё ликует и хочется петь и смеяться от радости при виде этого света. Он тёплый и мягкий, и, несмотря на свою пронзительную яркость, он не слепит и не обжигает, от него не больно глазам. Это свет несёт радость и в нём хочется купаться, как в море. И вот уже нет звезды, остался только чистый прозрачный свет вокруг, и ты уже действительно купаешься в нём, и после перенесённого ужаса ТЬМЫ неземное блаженство охватывает тебя…
 «… И увидел Он свет, что он хорош; и отделил Он свет от тьмы. И назвал Он свет днём, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один…» (Библия, первая книга Моисеева, БЫТИЕ)
 Ровный рассеянный ласковый свет, как бы передохнув, вновь начинает двигаться, с начала едва ощутимо, плавно, но всё время, ускоряя и ускоряя своё движение. Он постепенно собирается в сильные тугие упругие струйки, которые сталкиваются между собой, переплетаются, поглощают друг друга и от этого становятся толще, ещё сильнее, превращаются в струи. Отдельные струи превращаются в ручейки и реки, движение всё усиливается. Реки света скручиваются с немыслимой уже скоростью в необозримые спирали, которые превращаются в необъятные воронки, которые всё поглощают и поглощают свет, пьют и пьют его, уплотняются и разбухают в ненасытной жажде своей.
И вот, наконец, насытившись до крайнего предела, одна воронка беззвучно лопается, разбрызгивая огненные искры уплотнённого света во все стороны. За ней – лопается другая, за ней – третья, и пошло, и пошло… И нельзя сказать, как долго длиться беззвучный фейерверк, потому что время ещё не родилось, но вот лопается последняя воронка, искры оседают, и становится видна совершенно новая грандиозная картина: среди остатков темноты рассыпавшись равномерно сияют и блистают разлетевшиеся искры, искорки и искринки.
 Но начавшееся движение продолжается. Вот десятка полтора разных искорок столкнулись, слились в одну, соединив воедино весь свой свет. Получившаяся искра на мгновение вспыхнула ярчайшим, затмившим всех стальных, светом – и тут же погасла, опять рассыпавшись, но уже на меньшее количество искр. Но эти новые искры как бы потускнели, за исключением одной, самой большой, которая продолжала разгораться, пульсируя, пока не засветила звездой - ярким и ровным светом.
 То же самое происходит вокруг, и скоро картина видоизменяется и представляет собой причудливую светящуюся россыпь точек света на тёмном фоне. А действо всё продолжается и продолжается дальше и уже не видно, где оно, только откуда то из дальней дали продолжают долетать яркие вспышки света.
 Вот первая разгоревшаяся звезда приближается и становится видно, что её окружают не мёртвые, потухшие искры, а живые, только отдавшие ей лишний им свет. Погасшие искры пульсируют и переливаются, остывая. Понемногу теряют свой объём, сжимаются, покрываются твёрдой корочкой, которая то и дело лопается, выпуская задержавшиеся под ней лишние брызги света. Этих брызг становиться всё меньше, появляются они всё реже, и, наконец, прекращаются вовсе.
 Твёрдая корочка покрывает уже всю бывшую искорку, но она продолжает неспешно остывать, уменьшаться, и корочка всё время оказывается большей, чем надо, и от того постоянно рвётся, вспучивается рваными ранами, и гладкой поверхности никак не получается. Наконец, в очередной раз, корочка прорвалась и вздыбилась, но из разверзшейся раны потекла жидкость, заполняя все впадины и скрывая ужасные шрамы созидания. И скоро она скрывает под собой почти всю поверхность, заполнив собой все пригодные для жидкости места. Но изменения продолжаются, корочка продолжает проседать и вспучиваться в самых разных местах и жидкость с сушей всё время меняются местами. Поверхность всё время меняет свои очертания, и всё находится в постоянном движении, всё дышит, живёт своей завораживающей взгляд жизнью.
 И вновь ясно послышался далёкий незримый ЕГО ГОЛОС: … - ДА БУДЕТ ТВЕРДЬ ПОСРЕДИ ВОДЫ…
 «… И сказал Он: да будет твердь посреди воды, и да отделяет она воду от воды. ( И стало так.) И создал Он твердь; и отделил воду, которая под твердью, от воды, которая над твердью. И стало так. И назвал Он твердь небом. ( И увидел Он, что это хорошо.) И был вечер, и было утро: день второй…» (Библия, первая книга Моисеева, БЫТИЕ)
 
 Все значительные возмущения поверхности постепенно прекращаются. Вода собирается в один большой водоём, который покрывает большую часть поверхности. Она периодически вскипает в тех местах, где глубоко под её поверхностью ещё остатки неизрасходованного света прорываются сквозь окаменевшую, уже не корочку, а толстую кору. Но глубина собравшейся воды так велика, что этот свет не достигает поверхности, а поглощается водой, весь, без остатка, нагревая и наполняя её своей живительной силой.
 На суше кора тоже иногда трескается, вспучивается, но из образовавшихся ран исходит уже не свет, а сочится, раскалённая им, сукровица земли, сочится и залечивает собой раны, оставляя на их местах уродливые шрамы гор.
 Среди этих гор остаются огнедышащие язвы, незаживающие фурункулы, из которых продолжает изредка сочиться огненная сукровица, но большей частью исходит дым и пепел от догорающего ещё внутри света. И дыма этого исходит так много, что он вскоре своими чёрными клубами покрывает всю поверхность, начинает двигаться и появляется ветер, а вместе с ним смена дня и ночи, и волны на поверхности воды. И вода тоже начинает испаряться, дополняя и уплотняя небо собой. Небо набухает, провисает косматыми седыми тучами. Начинает идти дождь, и гремит гром, блистают молнии, и грядёт первая буря. Первый ливень начинает смывать в низменности поверхности грязь и копоть рождения, и так повторяется бесчисленное количество раз, и дни и ночи нескончаемой чередой сменяют друг друга.
 Ещё бушуют невиданные очистительные ураганы и грозы, твердь земная содрогается в муках, продолжая извергать из себя огонь, дым и пепел, но поверхность на относительно спокойных болотистых равнинах, покрытых толстым слоем смытого туда ещё влажного жирного чёрного пепла, понемногу начинает отсвечивать зелёным цветом, словно покрывается плесенью, как забытый хлеб в хлебнице, и скоро уже видно, что это не плесень, а молодая нежная, изумрудного цвета травка покрывает равнины. Трава эта всё густеет, рослеет. Скоро среди неё начинают выделяться ростом отдельные травы, которые постепенно становятся всё выше и гуще, и скоро уже на месте этих трав тянутся в высь, к свету, пока ещё серому и безрадостному, покрытому толстым покрывалом туч, небу, с начала тоненькие и гибкие, склоняющиеся под каждым ураганом до самой земли, кустарники, а потом уже могучие деревья. Понемногу, то тут, то там вырастают уже целые рощи деревьев. Рощи ширятся, сливаются, и уже на месте болотистых равнин шумят густые молодые леса.
 "… И сказал Он: да соберётся вода, которая под небом, в одно место, и да явится суша. И стало так. ( И собралась вода под небом в свои места и явилась суша.) И назвал Он сушу землёю, а собрание вод назвал морями. И увидел Он, что это хорошо. И сказал Он: да произрастит земля зелень, траву, сеющую семя (по роду и подобию её, и) дерево плодовитое, приносящее по роду своему плод, в котором семя его на земле. И стало так. И произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду (и по подобию) её, и дерево (плодовитое), приносящее плод, в котором семя его по роду его (на земле). И увидел Он, что это хорошо. И был вечер, и было утро: день третий…" (Библия, первая книга Моисеева, БЫТИЕ)

 С появлением зелени, травы и деревьев, и её распространением по всей поверхности суши, тучи, постоянно клубящиеся, серые днём и чёрные ночью, тучи, начинают рассеиваться. Они истончаются, растворяются в воздухе, и вот уже кое-где проявляется в вышине голубеющее небо, ещё блёклое и мутное.
 Ещё не много, ещё чуть-чуть – и вот, это чудо, это долгожданное событие, свершилось! Через разорвавшееся одеяло туч, в прояснившуюся окончательно бирюзовую прореху, на поверхность зеленеющей земли упал первый луч Солнца! И новоявленный мир озарился живительным Светом, окончательно ожил, заиграл всеми своими красками. Под действием этого Света серые тучи стали окончательно рассеиваться, раскрывая свой занавес на встречу новой жизни.
 И каждым днем теперь туч становилось всё меньше, всё больше светило солнце, день сменяла ночь, и ночью на смену солнцу приходила луна, и вместе с ней на небе становились видны, ранее сокрытые, неисчислимые количества иных миров.
 "… И сказал Он: да будут светила на тверди небесной, (для освещения земли, и) для отделения дня от ночи, и для знамений, и времён, и дней, и годов; и да будут они светильниками на тверди небесной, чтобы светить на землю. И стало так. И создал Он два светила великие: светило большее, для управления днём, и светило меньшее, для управления ночью, и звёзды; и поставил их Он на тверди небесной, чтобы светить на землю, и управлять днём и ночью, и отделять свет от тьмы. И увидел Он, что это хорошо. И был вечер, и было утро: день четвёртый…"
 (Библия, первая книга Моисеева, БЫТИЕ)
 А под тёплыми живительными солнечными лучами под сенью деревьев и густой травы что-то понемногу зашевелилось, закопошилось, да вот уже и ползает и бегает это что-то. Пока не разобрать, что это, больно оно маленькое, пугливое и осторожное, но время идёт неспешно и не остановимо, и это ползающее уже сползло в очистившуюся и не заметно просветлевшую воду морей. Прижилось там, с краю, в тёплых солнечных мелких водах, и уже зажило своей отдельной водной жизнью. Радостно плещется там, ныряет и плавает.
 А эти, забегавшие на суше уже, подросшие и осмелевшие, неописуемые и разные, ползут и лазают по деревьям, срываются и падают вниз. Но на смену им приползают всё новые и новые создания, и скоро уже некоторые из них пробуют ещё грубые и корявые подобия крыльев, а некоторые уже на них и летят. Всё выше, всё увереннее летят.
 Мир наполняется жизнью, и разнообразие её становится велико, и количество её неисчислимо. Она распространяется и проникает везде, она растёт, шевелит ветвями и дрожит листьями под успокоившимися и ставшими ласковыми ветрами, она ползает, бегает, плавает и летает.
 Она повсюду, она везде. И нет ей преград, она живёт и дышит всякой порой – и знойным летом и холодной зимой, и солнечным днём и тёмной ночью; она живёт, процветает, плодится и множится одинаково хорошо на влажных и сухих равнинах, в горах, в морях и пустынях, на юге и на севере. И уже ничего ей не страшно, уже не истребить её ничем, ко всему привыкла она…
 
 Валере, не открывая глаз, показалось, что он будто проснулся ото сна, когда рассказчик остановился и замолчал, так ярка и реалистична была привидевшаяся Валере картина сотворения мира. Так точна и реалистична была она, так насыщена описаниями мелких деталей и подробностей, что он теперь не смог бы уже с уверенностью сказать, что это было. И рассказ ли это был? А может быть, это был сон? Просто сон в летнюю ночь, навеянный усталостью, выпитым пивом и хорошей погодой? И всё остальное, включая и этого странного рассказчика – всё это тоже был сон. Просто странный сон, какие иногда случаются у уставшего человека – прокрутили немую киноленту, пусть иногда и цветную, без начала и конца, а как проснулся – то ничего толком и не запомнилось почти.
Но в этот раз, и это было очень странно, – Валера запомнил всё увиденное, но мало этого – и услышанное, и, что самое интересное, – унюханное. Да, он твёрдо сейчас был уверен в том, что он видел, слышал и обонял историю сотворения мира, что он был очевидцем этих произошедших давным-давно событий.
 " Какой странный сон» – подумал Валера, - «привидится же такое. А, может, я с ума схожу? Да, крыша едет в гости… Надо передохнуть, всего не заработаешь… Сделаю заказ и рвану на недельку на рыбалку. Костерок, палаточка моя драная, покой и тишина – вот что мне сейчас нужно".
 Мысли были вялые, и открывать глаза совершенно не хотелось, но от неловкой позы всё тело затекло и ещё очень хотелось пить.
 " Воды в холодильнике нет», - мелькнула мысль, - «придётся на кухню переть, вот блин…"
 Он собрался с силами, провёл рукой по лицу, как бы стирая остатки наваждения, открыл глаза, с хрустом потянулся и с удивлением увидел, что он у себя дома, сидит в своём стареньком кресле в углу у открытого окна, в котором за едва колышущейся тюлевой занавеской по-прежнему плывёт бело-розовая ночь.
 " Точно, это всё галюники, я же дома», - он вздохнул с облегчением, - «какой Катькин садик, какой профессор – бред всё это, просто набрались с Шуриком после работы, приняли немного лишнего…"
 - И вовсе я не бред, - негромко прогудел рядом знакомый уже голос, - можете меня потрогать, в данный момент – я совершенно реален. Впрочем, как и всё остальное, что вы слышали … или видели в моём рассказе. Вы же творческий человек, у вас, должно быть, очень богатая фантазия…
 Валера вздрогнул от неожиданности, окончательно пришёл в себя, и увидел рядом с собой сидящего в другом кресле так неожиданно возникшего вечернего собеседника. Кроме них двоих в комнате больше никого не было.
 " Тьфу…ты… Значит не бред… А как же… А где Шурик? …" - мысли немного оживились потекли рваными толчками, но ни на одной не удавалось сосредоточится.
 - А…- начал, было, Валера, но его собеседник не дал задать вопрос.
 - Понимаю, понимаю, - быстро заговорил он, - у вас столько впечатлений, совершенно не удивительно, что голова идёт кругом. Я вам всё сейчас объясню, не волнуйтесь. Вы какую воду пьёте – с газом или без? – совсем неожиданно вдруг спросил он.
 - С газом, - машинально ответил совсем сбитый с толку Валера.
 Незнакомец, не смотря на свои габариты, на удивление ловко и споро встал с кресла, прошёл через всю комнату к входной двери к старенькому и страшно гремучему, но отлично работающему и безотказному холодильнику.
 Когда холодильник включался, неподготовленному человеку казалось, что это к хвосту кота противные дворовые пацаны привязали консервную банку с гайками и отпустили его побегать по асфальтовому двору. Холодильник всегда внезапно, с жутким грохотом и хрустом, резко начинал трясти всеми своими железными потрохами, безуспешно пытаясь уже много лет подряд выплюнуть и рассыпать их в окружающем пространстве. Поглумившись таким образом несколько минут над окружающими, заявив свой протест старости и исчерпав свои силы, он так же резко, как и начинал, откладывал своё увлекательное занятие до следующего раза. Но, несмотря на все свои старческие причуды, холод выдавал усиленно и безотказно.
 Открыв дверцу и достав из холодильника две литровые пластиковые бутылочки, он также легко вернулся назад, уселся поудобнее в кресле и протянул одну бутылку Валере.
 " Как у себя дома», – мысленно про себя отметил Валера, уже ничему не удивляясь. Он с благодарным кивком взял протянутую бутылку и взглянул на этикетку. – «Ого, "Боржоми", - видимо он с собой принёс, я такую водичку не покупаю, дороговата будет" – подумал он.
Вслух же, еле ворочая пересохшим языком, коротко произнес и кивнул головой ещё раз:
 - Благодарю.
 Одновременно с благодарностью, Валера открутил одним движением пробку и, запрокинув голову, начал пить взахлёб, прямо из горлышка, обливаясь и отфыркиваясь. Вода было просто замечательная. В меру холодная – зубы не ломила, в меру газирована и в меру солоновата. В, общем – то, что надо для утоления жажды. Выпив литр воды в один приём, Валера поставил пустую бутылку на пол возле кресла, перевёл дух и взглянул на своего гостя.
 " Хорошо!"- подумал он.
 Гость последовал его примеру и не стал утруждать себя или хозяина поисками стакана или иной какой малой ёмкости. Он также, только в отличие от Валеры - не торопясь, свернул пробку и теперь сидел вытянув ноги со своей тростью на коленях, попивая воду маленькими глотками и осматривая интерьер комнаты.
 - Так вот, - продолжил он, закручивая пробку и ставя недопитую бутылку так же на пол возле себя, да и некуда больше их было ставить, эти бутылочки - габариты комнаты не позволяли Валере иметь между креслами полноценный журнальный столик. Их разделяла только небольшая тумбочка, в данный момент горой заваленная какими-то журналами и газетами, - сейчас я вам всё объясню. Я начал было в сквере свой рассказ, но как-то там стало с заходом солнца сыро и прохладно… ну неуютно, в общем. Поэтому вы любезно пригласили меня к себе – я принял это приглашение - и вот мы здесь, у вас. И вы знаете, мне здесь у вас очень понравилось, очень мило, старый домашний уют, скромненько, но зато с большим вкусом, да, такой уют сейчас редкость…
 Валера рассеяно слушал гостя, сложив руки на животе, слегка покачивал головой, полуприкрыв глаза, и слегка улыбался лёгкой смущённой улыбкой радушного хозяина захваченного врасплох внезапным приходом незваного гостя. После выпитой воды жажда улеглась, чувствовал он себя теперь просто замечательно. Вот только в голове был полный сумбур и кавардак. Разнообразные мысли вихрем так и кружились, проскакивали мимо сознания так быстро, что никак не удавалось понять хотя бы суть их большинства.
 Да они особо и не занимали в данный момент хозяина головы, его занимали три главные мысли, и мысли эти были: первая – кто это, этот внезапный собеседник и незваный гость? – объяснения, полученные в сквере, теперь его совершенно не удовлетворяли; вторая – как он всё-таки, каким таким образом, что он ничегошеньки – хоть убей – не помнит, оказался из сквера у себя дома, и третья – где Шурик, куда он подевался?
 - Да я тут совершенно ни при чём, к этому, как вы говорите уюту. Это всё по наследству пришло, моих только пара ранних непроданных этюдов на стенках, и всё, - вежливо подержал он разговор.
 - Да, но поддерживаете его теперь вы, вы всё оставили, как было – значит это теперь ваш уют, не спорьте, вы к нему точно причастны, - гость довольно улыбнулся. – Я вижу, что вас, Валерий Александрович, донимают несколько вполне резонных вопросов ко мне. Один из них прямо - таки написан у вас на лице: как мы здесь оказались? Я имею в виду, – каким образом, почему – я уже объяснил. Я угадал?
 Валера с удивлённым выражением лица от неожиданного вопроса, утвердительно кивнул головой.
 - На этот вопрос ответить очень легко: мы с вами пришли пешком, собственными ногами, так сказать. И я ничуть об этом не жалею. Во–первых, идти оказалось недалеко и потому совершенно неутомительно, во–вторых, ходить пешком очень полезно для здоровья, особенно при сидячей работе, и, в – третьих, общение с вами доставляет мне истинное удовольствие. Для хорошей беседы не нужен хороший рассказчик, для хорошей беседы нужен хороший слушатель, а вы и есть такой слушатель. Так что мне с вами очень повезло, - гость довольно заулыбался.
 - Но как… я ничего…, - Валера хотел задать вопрос, но не смог сразу его высказать и сбился, подбирая слова.
 - Да нет здесь ничего удивительного. Вы так были увлечены моим рассказом, что, и это вполне естественно, ничего вокруг не замечали. Мне даже пришлось несколько раз переспрашивать у вас номер дома и переводить через дорогу…
 Валера попытался напрячь память в очередной бесплодной попытке вспомнить дорогу домой, но вспомнить ничего не удалось. Зато удалось другое. Очевидно, всё это время где-то в глубине памяти, самостоятельно, не зависимо от сознания, шла своя внутренняя неторопливая кропотливая работа. А когда она, наконец, закончилась, и случилось это при очередном напряжении памяти, – тут-то на Валеру и снизошло озарение. Все разрозненные куски и кусочки памяти, перепутавшиеся, и каждый взятый по отдельности, сам по себе, кажущийся совершенно бессмысленным – все они при очередном перемешивании вдруг слились в единую цельную картину.
 Он вдруг вспомнил всё – почему незнакомец ему смутно казался ранее знакомым, и откуда ему про него было известно, и как его зовут, да и вообще всё, что с ним было связано. Он только что не подпрыгнул и не завопил от этого совершенно неожиданного открытия. Валера зажмурился и задержал дыхание, пытаясь унять неведомо куда вдруг помчавшееся сердце, и потом плавно и протяжно выдохнул, опять задержал дыхание, медленно вздохнул, набрал полную грудь воздуха и, не открывая глаз, как будто ныряя в глубокий омут, не сказал, а скорее негромко выдохнул, прервав своего собеседника на полуслове:
 - Всё. Я вспомнил, кто вы и откуда я вас знаю. Я всё вспомнил, вы - …
 - Молчите! – резкий и властный окрик прервал его на полуслове.
 
 
 10.


 Православие считает, что душа вкладывается в человека, вернее в его зародыш, на шестом месяце беременности матери. Я ни в коей мере не хочу оспаривать церковные догмы, являясь крещёным православным человеком, но мне кажется, что это не совсем так.
 Я думаю, что душа появляется, вкладывается в человека в момент рождения, в первые мгновения появления его на свет. Ведь до этого момента ещё ничего не известно точно – появится ли человек, тело может родиться и мёртвым, а душу может вместить в себя только живое тело. Пускай не всегда здоровое, но обязательно живое – а значит только в момент рождения. Надеюсь, никому из читателей не придёт в голову оспаривать сам факт существования души? Этому факту есть физические доказательства, на которые не хотелось бы отвлекаться.
 Человек без души, а это иногда случается, – это не человек, это нечто в образе человека, чему не подобрать названия, потому, что нет таких слов ещё. Это даже и не зверь, звери такого не творят, что иногда вытворяет это нечто. Не буду даже дальше про это рассказывать, каждый читатель может привести этому свой собственный пример.
 Когда у человека пропадает или изначально, при рождении, не появилась душа, он может, как и все остальные люди говорить, читать, считать, писать. У него есть разум и внешне он обычен совершенно и нормален. Но при всём при этом никогда он не будет человеком, никогда.
 Говорят так: если Господь решает наказать человека – то он отнимает у него разум. Это неверно, совершенно не верно. Неверно изначально, в сути своей, в корне формулировке. Господь не может наказать человека, как ничего не может и отнять у него. И даже жизнь и смерть человека не в его власти. Это всё заблуждения.
 При рождении Он вкладывает в человека душу и всё. Дальше до самой физической смерти её телесной оболочки, её носителя, Он не властен больше изменить что-либо. Что называется – ни добавить, ни убавить. Он не может вмешиваться в жизнь человека и остается только сторонним наблюдателем. Единственное, что Он может сделать - Он может указать человеку путь спасения его души, и только, что Он и делает. Да и то, опосредовано, через церковь. А заставить или помочь человеку выбрать этот путь или свернуть с него не может никто. И только потом, в конце земного пути, после всех жизненных испытаний душа предстаёт перед Ним на суд.
 Вся жизнь человека есть испытание его души, не только в горе и радости, а повседневно, ежеминутно и ежесекундно она, душа, подвергается всяческим испытаниям. Причём, вовсе не Господь посылает эти испытания на человека, проверяя таким образом его душу. Эти испытания создают сами себе люди, все вместе, себе самим любимым, а потом мужественно их преодолевают
 Не все выдерживают испытания, надо честно признаться, не все. Кто-то даёт слабину раньше, кто-то позже. Кто-то не выдерживает испытания повседневным бытом, кто-то деньгами, кто-то славой, но самое тяжкое испытание для души – это испытание властью над другими людьми. Этого не выдерживают практически все, только единицы из многих тысяч могут сказать, что они прошли это испытание и остались сами собой.
 У некоторых уже в раннем детстве проявляются душевные червоточины, другие доживают вполне благополучно до седых волос, до старости и вдруг неизвестно почему человека становится не узнать. И окружающие удивляются: что это с ним случилось? Был такой милый, душевный человек, и вдруг… А на самом то деле – всё очень просто: не выдержала душа очередного испытания. Крайними проявлениями этого бывает болезнь и умирание души.
 Не в силах выдержать очередного испытания, душа заболевает, старается оградиться от внешнего реального мира, и начинает жить в придуманном ей самой мире, а человек становится больным, не сумасшедшим, это совсем другое, а душевнобольным. И ещё бывает, что по каким- либо причинам, мне кажется в большинстве случаев – по своей слабости, душа в человеке умирает. Нет, вечная душа не может умереть физически. Она просто совсем отгораживается от этого мира и от своего носителя - человека, перестаёт отзываться на происходящее и фактически в человеке её нет, правда иногда она может и просыпаться. Именно по этому под старость отдельные личности начинают заниматься благотворительностью, меценатством, строят разное для общественных нужд на свои, в общем-то не праведно нажитые средства, а то и вовсе – раздают всё имущество и уходят в монастыри грехи замаливать.
 В этом мире, как мне кажется, ещё живёт множество всяческих мифов. Одним из них является следующий: есть добро, и его олицетворением является Бог, и есть зло, воплощением которого в мире является Чёрт, и всё зло, происходящее в мире, происходит от него. Он насылает на людей все напасти и они, бедолаги, вынуждены постоянно с этим злом бороться, обращая заплаканные в мольбе о помощи лица к Богу.
 Это всё не так. Нет добра и зла в мире. Мир нейтрален. Чтобы это понять, надо просто внимательно посмотреть на окружающий мир, природу то есть. Растительный мир находится в полной гармонии, как с самим собой, так и с окружающей его средой. Животный мир тоже находится в гармонии, единственное его отличие от растительного мира заключается в способе добычи пропитания, себе и своему потомству. Но разве можно назвать злом добычу еды? Так Творец устроил свой, или наш, кому как нравится, мир. Ни один, даже самый свирепый и страшный хищник, в отличие от человека, в сытом состоянии никогда никому не причинит никакого вреда. И тем более, не будет никого убивать просто так.
 И добро, и зло находится внутри, в самом человеке, в его душе, поскольку он является единственным одушевлённым существом в этом мире. И вся проблема заключается в том, откуда, из какого источника она, душа, будет черпать силы противостоять испытаниям и всем искушениям своего бытия, и более всего важно, будет ли обращаться она за помощью со стороны, к церкви или ещё какой, для этого противостояния. И если душа обращается к добру – то человек в своей жизни творит добро, а если ко злу – зло.
 Но если бы было всё так просто: было бы только белое и было бы только чёрное, было бы только добро и было бы только зло. Два противоположных полюса, и больше ничего. Так хорошо: или – или. Но всё не так. Между этими противоположностями существует множество промежуточных состояний, на самом деле в мире большинство "серых" душ, которые мечутся из крайности в крайность, творя добро и зло, иногда даже одновременно. И только
Господь, пославший эту душу в мир для испытаний может решить на своём суде, прошла она их или нет, что теперь с ней делать и куда её теперь направлять.
 Все мировые религии говорят о том, что человек, вернее его душа, в этом мире временно, а основная жизнь происходит где-то там, куда душа попадает после смерти своей телесной оболочки. Откуда тогда они приходят, откуда берутся души для рождающихся людей?
 Мне представляется, что души для людей берутся по-разному. Одни приходят в этот мир на проверку и испытание по нескольку раз, и таких видимо большинство, другим достаточно и одного раза и больше они в этом мире не появляются. Одни долго ждут своего очередного телесного воплощения, новопоявившиеся молодые души воплощаются сразу же, так сказать, без очереди.
 Есть души и только чёрные, творящие только зло, но такие существуют недолго, они быстро уходят из этого мира. Есть души светлые, они тоже не долго находятся среди нас. Одних отторгает сам мир, не в силах выдержать их присутствия, другие уходят сами.
 Но есть ещё и такие, которые проходят жизненные испытания сами, не прибегая к посторонней помощи, не обращаясь к церкви, ища в ней духовной поддержки. Такие души несмотря ни на что, остаются светлыми, не обращаются к своей тёмной половине. Таких очень мало и люди с такими душами в большинстве своём живут недолго – не выдерживает испытаний телесная оболочка, но имена их навечно вписаны в историю, а души их очевидно и являются самыми ценными для их Творца и уготована, видимо, им судьба иная, чем ад или рай.
 Не стоит людям заблуждаться ещё в двух вещах. Не всё зависит от души человека, не она самолично определяет свой жизненный путь. От самого человека тоже зависит, когда и какое решение в той или иной жизненной ситуации принять. Каждый сталкивался с этим: вот несколько решений проблемы, но часть из них душа не принимает, но можно и через силу принять такое решение.
 И ещё, не стоит человеку обольщаться на счёт того, что отвечать за свершения свои при жизни отвечать надо будет потом… Воздастся, непременно воздастся всем, за всё содеянное, и плохое и хорошее, ещё при этой жизни, как правило в самый неожиданный момент. Так уж устроен мир. Это душа потом, на страшном суде ответит, а человек – при жизни. Правда, беда в том, что не все этого поймут, недоумевая: за что это со мной такое происходит? Так вот, за то самое и происходит, воспоминания о чём упрятаны в самый далёкий и труднопосещаемый уголок памяти, дабы не бередить лишним свою нежную и такую легкоранимую ранимую душу.


 11.

 Юность… Юность! Вот золотая пора всякой жизни, пора её уже почти самостоятельного постижения. Почти потому, что уже за ручку не водят и можно ходить самостоятельно, но ещё можно набив на лбу шишку - спрятаться за спину родителей и ворча и искоса оттуда выглядывая, зализывать полученную рану.
 Пора надежд, пора мечтаний и грандиозных планов, пора первых любовей и первых разочарований. Все чувства и эмоции свежи и сильны и бьют через край. Нет никаких компромиссов, есть только крайности во всём.
 Если друг – то навечно и всё поровну, если враг – то навсегда, нет ему никакой пощады и нет с ним никакого примирения, никогда.
 Если любовь, то единственная и до гроба и он или она просто ангел, правда, без крыльев – но так уж вышло, потому что мир не совершенен. А так – и, правда, в самом деле - ангел, а всё несовершенство всего мироустройства мы быстренько исправим. И вообще, всё это окружающее безобразие предки наши натворили, нам на зло, а, может, – по старческой глупости своей, вредности и незнанию.
 А весь мир в этом возрасте видится только белым или чёрным, без различия других оттенков. И пока человек научится различать оттенки – он в обмен на жизненный опыт столько шишек набьёт, хорошо, если только себе, столько дров наломает… Но нужно найти своё место в нём, приручить его и приспособить, а лучше, переделать его под себя.
 Только этот мир про это ничего не знает и знать не хочет и по прошествии лет вдруг выясниться, что он, этот мир, переделал тебя под себя. Но это будет потом и грустно, поэтому о грустном не будем.
 Кто может точно сказать, когда кончается детство и начинается юность? Ровно в четырнадцать лет? Или в пятнадцать? Или с первым походом на танцы? А, может, с первым поцелуем? Наверно, на этот вопрос или все ответят по–разному, или вообще не ответят. Но в чём все будут единодушны, так это в том, что это один из лучших периодов жизни. Когда нет никаких особых глобальных забот и проблем, когда всё еще впереди и не давит плечи и лысину головы груз прожитых лет и жизненного опыта. И, если бы можно было возвращаться назад, то многие, как мне кажется, возвращались бы туда, в годы своей юности. Чтобы снова ощутить и испытать этот восторг ощущения полноты жизни, снова повторить все открытия и все глупые и наивные ошибки, казавшиеся тогда концом света…
 Если бы молодость знала, если бы старость могла… эту мудрую сентенцию придумали старики, потому что молодость не нуждается в старом знании, ни в плохом, ни в хорошем. Она хочет и должна познать всё сама в этом мире, сама в нём всё постичь, сама сделать все полагающиеся ошибки и только после всего этого попытаться сделать его, в первую очередь для себя – а значит и для следующих – поколений, хоть чуточку лучше. Если получиться.
 Юность, наверное, приходит с осознанием самого себя как отдельной маленькой частички этого мира и с началом поиска своего места в нём и утверждения самого себя самому себе в первую очередь, с желания показать себя всему миру – смотрите все – ЭТО Я! Я! Я тоже значу теперь кое-что, и со мной надо и придётся теперь считаться!
 В юности всё происходит или случается с человеком в первый раз. Поэтому так обострены и насторожены в ожидании чего-то нового и неизведанного все чувства. Что-то будет дальше? А жизнь, потакая этим ожиданиям, каждый день преподносит ему кучу всяческих разнообразнейших сюрпризов, и плохих и хороших, простых и сложных. И с каждым днём их становится всё больше, а жизнь всё интереснее.

 Всё моё детство прошло в постоянной перемене мест. Семья вела кочевой образ жизни, без конца всё время переезжала с места на место. Первое, что приходит в голову при воспоминаниях, так это постоянная упаковка только что совсем недавно расставленных и разложенных вещей, потому, что отца постоянно переводили на новое место службы. Иногда за год меняли по два, а то и три места жительства.
 За годы детства мы побывали на Западной Украине, объездили Прибалтику, вернее её леса с секретными ракетными точками в глухих местах, куда даже не было дорог и добираться приходилось на армейских бронетранспортёрах прямо через лес.
 Из лесной глуши служба забросила нас в центр старушки Европы – Германию, вернее в её восточный огрызок - ГДР, доставшийся бывшей Великой Империи по воле судьбы.
 Это был для меня совершенно другой, новый мир. Странный мир, удивительный и ни на что известное до этого не похожий. Там жили совсем другие люди, с виду такие же, но на самом деле совершенно другие, живущие по своим странным правилам и обычаям, вдобавок говорящие на совсем другом и не понятном языке. Люди, живущие в своих странных маленьких чистеньких игрушечных, из одной улицы состоящих, тщательно ухоженных городках среди таких же ухоженных небольших полей и ровно закатанных асфальтом без выбоин дорог среди этих полей, сплошь обсаженных вдоль обочин яблоневыми деревьями.
 Это была замечательная и познавательная экскурсия длиной в пять лет. За это время мы также объехали, за исключением центра и севера, почти всю эту небольшую страну, побывав практически везде в её остальных местах.
 Постоянно менялось всё: военные городки, немецкие городки, школы, квартиры, местность. Горы сменяли равнинные места с садами и спокойными небольшими равнинными речками, а затем опять горы с крутыми горами, шумными бурными мелкими речушками, протискивающимися между склонов, поросшими густыми вековыми сосновыми лесами. Менялись окружающие люди, сменяя друг друга как в калейдоскопе, так быстро, что не было времени основательно подружиться с кем-либо. Бывало, в течение года приходилось менять по три, а то и четыре школы. Только успеешь с классом познакомится – как уже приходится прощаться.
 Но все праздники когда-нибудь заканчиваются, закончился и этот праздник жизни. И чтобы хорошее время жизни запомнилось на долго, надо понять, что это было хорошее время. А поскольку всё познаётся только в сравнении, то для этого сравнения судьба в лице министерства обороны отправила нас из ухоженной и уже тогда, в те далёкие времена, сытой европейской страны на Дальний Восток. В настоящую азиатскую глухомань Уссурийского края. С пустыми гарнизонными продовольственными магазинами и шумными и матерными очередями за хлебом.
 Тайга совершенно не произвела того впечатления, которое ожидалось от встречи с ней. Так много было о ней прочитано, особенно об Уссурийском Дерсу Узала, что реальная тайга полностью не оправдала страстные ожидания. Предгорья Сихотэ-алинского хребта, куда мы приехали, представляют собой невысокие пологие холмы, называемые сопками, которые густо поросли низеньким карликовым дубняком, который был немногим выше меня, двенадцатилетнего пацана. Где та дремучая тысячелетняя тайга с высоченными кедрами, багульником, многочисленным зверьём, страшными тиграми-людоедами и прочей экзотикой? – Да километров семьдесят ехать к этим чудесам природы надо, но дорог туда нет, - так мне объяснили местные старожилы. А в этой несчастной недоделанной местной тайге по осени даже грибы не росли и заячьих следов да и никаких следов вообще на снегу зимой ни разу не видел, сколько я не бегал по тропинкам по сопкам вокруг части зимой и летом.
 Единственным положительным моментом на память от пребывания на Дальнем Востоке можно считать то, что я научился кататься на коньках и ходить на лыжах. Отец принёс на прокат тяжеленные берёзовые широкие солдатские лыжи с креплением на кожаных ремешках, которые были мне совсем не по росту, а коньки-дутыши мне подарил за не надобностью уезжавший на Большую землю, правда, куда-то в Среднюю Азию, сосед-одногодок из квартиры напротив. Вот на этом спортивном инвентаре я и учился. Научился сам путём получения многочисленных синяков шишек и растянутых связок. Переломов и вывихов к счастью не случилось.
 Мы приехали по теплу и листопаду в конце октября, а где-то в начале ноября была уже свирепая морозная и многоснежная зима, что после тёплой Европы было очень необычно. Трехэтажные дома неимоверной мощи циклоны, бушевавшие по нескольку дней, во время которых нельзя было выходить из дома, заметали снегом по окна второго этажа, чтобы выйти из дома надо было откапывать тропинку сквозь трёхметровой толщины сугроб. Дороги в гарнизоне расчищали после ураганов с помощью танков, на которые прикрепляли нож от бульдозера, а дорожки и дома откапывали широкими фанерными лопатами солдаты.
 Два года прожили мы в этом чудном крае, о котором теперь по прошествии многих лет и вспомнить особо нечего. Как ни напрягай память, как ни старайся – ничего особенного не вспоминается, ни плохого, ни хорошего, так, одно сплошное разочарование от действительности, не оправдавшей надежд и ожиданий от встречи с собой.
 Через два года после приезда отец заболел и комиссовался из армии. Такой же порой как приехали, мы оттуда и уехали. В Крым.
 Уезжали на юг к тёплому любимому морю, без малейшего сожаления расставались, по-видимому, навсегда с этими безрадостными и унылыми местами. Когда, наконец, добрались до железной дороги и сели в поезд мы все с радостью и облегчением вдруг почувствовали что всё – ура! - закончилась ссылка и теперь начинается новая другая жизнь, которая будет спокойная радостная и счастливая.
 Мама радовалась, что закончились постоянные переезды с места на место, и теперь мы будем жить как все нормальные люди постоянно на одном месте в своём доме.
 Папа радовался, что закончилась навсегда его армейская жизнь со всеми её прелестями и он теперь свободный человек и отныне сам хозяин своей судьбы.
 Я радовался, что мы едем жить к морю, в котором так хорошо купаться и ловить рыбу. Всей семье жизнь открывала свои новые горизонты, все были полны надежд и радостных ожиданий наступления светлого и счастливого будущего.
 Вот так, в таких суетливых и порой бестолковых хлопотах ко мне тихонько подбиралась юность, пока, наконец, она не решила, что настала пора нам встретиться и познакомиться окончательно.
 Мне кажется теперь, что это знакомство состоялось, когда я в свои пятнадцать лет принял полностью самостоятельное решение, определившее мою дальнейшую жизнь. Этим решением было после окончания восьмилетней школы – кто не знает – образование было двухступенчатым: неполное средне – это восемь классов с выдачей соответствующего аттестата, и полное среднее – это десять классов средней школы; покинуть эти не всегда гостеприимные стены и продолжить свой курс наук поступлением в техникум. Где за четыре полных года мне предлагали всё-таки получить это полное среднее образование, но вместе с освоением ряда конкретных человеческих профессий на довольно высоком профессиональном и техническом уровне. И не надо смешивать в одну кучу, техникум и ПТУ, это совершенно разные организации, особенно ГПТУ (Господи, помоги тупому пристроиться), по духу и сути своей.
 К этому времени мы уже жили с мамой вдвоём. Отец не выдержал испытания свободой, и, видимо, основательно привыкнув к кочевой жизни не смог ужиться на одном месте. К моим пятнадцати годам он покинул тесные семейные узы и продолжил, теперь самостоятельное, изучение географии страны – о чём сообщали мне редкие письма, ручеёк которых к восемнадцати годам полностью иссяк, в поисках рая, земли обетованной или чего-то там ещё… Воочию мы увиделись с ним только через семнадцать лет, потом ещё через четыре года чтобы расстаться уже навсегда.
 Мама была занята нашим выживанием и работала в нескольких местах. Выслушав вечером после работы моё решение, она устало махнула рукой и сказала:
 - Дело твоё, сынок. Твоя жизнь, тебе и решать. Хочешь учиться – учись, поступай куда хочешь, не хочешь – иди на какой-нибудь завод учеником. Я за тебя не смогу ничего сделать и заставлять не буду. Раз решил в техникум – давай поступай, может и в самом деле получиться. Начатое дело надо доводить до конца.
 В техникум тогда было так просто не попасть. На выбранную специальность существовал серьёзный конкурс – три человека на место и надо было сдавать три вступительных экзамена по полной программе.
 Узнав эти милые подробности о предстоящих трудностях и испытаниях, я в начале несколько приуныл, но потом решил, что надо всё-таки пройти весь путь до конца.
 Не обращая внимание на замечательное тёплое лето, я сидел дома. Сам готовился, зубря по бессчетному разу пройденные ранее, но как выяснилось – мимо, школьные учебники. Последние две недели перед экзаменами с ужасом чувствуя, что в голове уже полная каша, я ещё прошёл подготовительные курсы при самом техникуме и там окончательно понял, что я ничего не знаю из того, что необходимо для сдачи экзаменов. Но что самое удивительное – эти самые экзамены я сдал, сдал легко и без всякой натуги, без использования приготовленных шпаргалок.
 Зато, какое это счастье – найти себя в вывешенном в фойе на доске объявлений маленьком списке из двадцати пяти человек зачисленных на первый курс, напечатанном на корявой пишущей машинке и гордо сообщить об этом маме дома за ужином! И не известно, кто из нас был больше рад этому свершению – я или мама.
 В этот самый день - день поступления в новую жизнь, детство моё окончательно и безвозвратно ушло навсегда. С тех пор груз принятия решений и верёвка ответственности за них не покидают меня, висит проклятый груз чугунной пудовой гирей на шее и верёвка её иногда ещё норовит спутать руки.


 12.

 - Молчите ради себя самого, - уже спокойно попросил гость и снова повторил, – молчите, не называйте никаких имён. Ещё раз повторяю – никаких имён, если вы этого ещё не поняли, то я скажу вам, что всех, кто называет меня при встрече по имени – я вынужден забирать с собой. В данном случае мне этого совсем не нужно, к тому же, если бы это случилось, то мне пришлось бы менять все планы. А мне бы не хотелось менять своих планов, я этого очень не люблю.
 Валера, осёкшись на полуслове, и внимательно слушал своего собеседника. После осознания с кем он имеет дело и всей полноты картины происходящих событий страха никакого не было, наоборот, он испытывал чувство большого облегчения и радости, как по окончании большой и многотрудной работы. И ещё он чувствовал, как его наполняет азарт предвкушения разных интересных событий, участником которых он, по всей видимости, непременно станет.
 Но, увы, как известно, надежды юношей питают, и все Валерины ожидания, как водится, сбудутся лишь частично.
 - А как же мне теперь вас называть? Как к вам обращаться? – Валера пошевелился в кресле и сменил позу, закинув ногу на ногу.
 - Да как хотите. Как вам удобнее – так и называйте. Только не по имени. Можете называть меня, допустим, Профессор. А, что, мне нравится, солидно, красиво и нейтрально.
 - А, может, так, как к вам обращались, ну тогда…
 - Нет, нет! Мессир – это обращение… оно… как бы вам это э-э… понятнее объяснить… ага, скажем вот так - это моё служебное обращение, своего рода титул, ну вот как директор, что ли. А вы у меня на службе не состоите, и вряд ли будете состоять. Так что давайте остановимся на Профессоре. Или у вас, Валерий Александрович, есть какие-то возражения?
 Новоявленный Профессор лениво потянулся в жалобно скрипнувшем кресле, взял свою бутылочку и допил воду, которой там оставалось совсем чуть-чуть.
 - Да нет, что вы. Профессор – так Профессор, раз вам так нравится – то, пожалуйста. Значит, вы не по мою душу, а зачем тогда? – если можно вас спросить об этом. Пришла очередь Питера?
Теперь его будете " на уши ставить"?
 - Ах, Мастер, Мастер, - пробормотал недовольно Профессор себе под нос и укоризненно покачал головой, - просил ведь: не нужно ничего сочинять, опиши только факты, то, что в действительности происходило, - а он мне: немного вымысла необходимо для придания яркости вашему художественному образу. Вот и придал…хм… яркости и сочности… да… Теперь меня уже скоро за клоуна начнут принимать… - и обращаясь дальше к своему собеседнику продолжил:
 - Да спрашивайте, про что хотите, не стесняйтесь, я знаю ответы на очень многие вопросы и буду рад ими с вами поделиться. Касательно того, как вы сказали "на уши ставить" - то посмотрите на меня. К лицу ли мне это, а? Ну нельзя же верить всему, что написано, Валерий Александрович, - он снова укоризненно покачал головой и фыркнул, - не верьте, ни единому слову не верьте, это так сказать, э-э-э… художественный вымысел. Ну, были, в самом деле приключились и происходили в момент моего пребывания тогда в городе некие, я даже согласен в этом с Мастером, довольно странные события, ну случились пожары - но ко всему этому я не имею ни малейшего отношения, у меня было совершенно другое дело, совершенно иные заботы. И вообще, я никогда не вмешиваюсь в человеческие дела, даже если бы мог. Не горю таким желанием, так сказать, у меня своих забот хватает.
 Он встал и, поскрипывая и постанывая старым, местами совсем рассохшимся паркетом, прошёл к холодильнику за новой бутылочкой воды.
 - Вам взять? – спросил не оборачиваясь.
 - Спасибо, не надо, - отказался Валера.
 Его гость, на ходу открывая бутылочку, вернулся назад в кресло, которое, снова, приняв в себя массивное тело, под ним жалобно пискнуло.
 Солнце окончательно устало и присело где-то в районе Орлиной Горы ненадолго передохнуть и комнату теперь наполняли призрачным колеблющимся туманом сиреневые сумерки, отчего всё окружающее расплылось, потеряло чёткие очертания, приобрело нереальный сказочный вид, и Профессор стал казаться его неотъемлемой гармоничной частью.
 Небольшие древние настенные часы в футляре красного дерева, висящие над дверью, старчески неожиданно всхрапнули, хрюкнули, встрепенулись, хрустнув своими поизносившимися от долгой жизни внутренностями, и, подумав немного, неторопливо хрипло брякнули чем-то железным два раза. Валера давно к ним привык, часы ходили исправно, не требовали особого ухода, не ломались, и их негромкий бой никому не досаждал.
 - Какой знакомый звук, - Профессор всмотрелся сквозь сумрак в часы, - мне кажется, я знавал ранее их мастера… Эти часы будут отсчитывать вечность. Откуда они у вас?
 - Достались вместе со всем остальным. Мне кажется иногда, что они там висели всегда. А куда подевался Шурик, позвольте спросить? – Валера всё-таки задал давно вертевшийся на языке вопрос. Он тревожился за его судьбу с момента обнаружения его пропажи.
 - Да с ним всё в порядке, не тревожьтесь понапрасну. Он сейчас сладко спит в своей постели на своём диване у себя дома и снится ему, наверное, сейчас его очередная грудастая молоденькая подружка. Утром он будильник как обычно, обязательно проспит, а когда проснётся, бодрый и весёлый, то ничего совершенно о нашей с ним встрече помнить не будет. И вы ему пожалуйста ничего о встрече не рассказывайте, не надо. Во-первых, он вам ни капельки не поверит, ни единому слову. А во-вторых - для его же блага. У него душа слабая тонкая, может не выдержать такого потрясения.
 - А у меня, значит, по-вашему, она сильная и грубая, – резко и с сарказмом произнёс Валера неожиданно для самого себя, почему-то обидевшись за своего друга.
 На этот выпад гость только неопределённо хмыкнул, улыбнулся, покатал свою тросточку ладонями по коленям и ответил:
 - Никогда не делайте скоропалительных выводов, особенно если чего-то не понимаете. Вот как сейчас, например. Ладно, попытаюсь кратко объяснить, - миролюбиво продолжил он.
 - Всё дело в том, что вы с ним совершенно разные, не в смысле физиологии – тут как раз различий не наблюдается, а в смысле души. У Шурика душа подвержена влиянию и воздействию извне. Он в некотором роде, жертва обстоятельств. Его сущность зависит от среды обитания, в какую среду попадёт – тем и станет. Поэтому не нужно его искушать и испытывать лишний раз. Но это совершенно не означает, что он плохой человек. А вот вы – совсем другое дело. Мало людей может похвастать тем, что они выдержали мой прямой взгляд, но ещё меньше могут сказать, что они выдержали два таких взгляда подряд. Как вы в скверике, припоминаете? А Шурик поплыл от одного моего присутствия. Вы не мой потенциальный клиент, нет. Даже если я и захочу получить вашу душу – у меня ничего не получится. Я могу почти всё, но вы – как раз тот редчайший случай, чего я не могу.
 - Понятно… - задумчиво протянул Валера, - типа – избранный… Если не ваш, то значит… - он не рискнул произносить " Бога или Его" и вместо этого выразительно посмотрел на потолок.
 Гость понимающе улыбнулся и похвалил:
 - Правильно, никаких имён. Как там сказано: не упоминайте всуе имя… дальше не буду. Нет, вы, Валерий Александрович, не избранный. Вас же никто никуда не избирал, просто вам досталась такая душа, специфическая. Дело случая, так сказать. А на счёт, - он тоже выразительно посмотрел в потолок, - нет, не думаю. Для таких душ иная судьба уготована. Какая – не спрашивайте, не скажу, потому, что я этого не знаю, не мне этого решать. Кто может знать, что там, - он кивнул головой на потолок, - решат. Но вам будет скучно в раю. Как вам понравился мой рассказ? Надеюсь, вы не будете сомневаться в его правдивости, как и в моём собственном существовании, в отличие от некоторых, как я понял, известных вам персон?
 Валера немного помолчал, обдумывая всё услышанное. В коридоре громко хлопнула входная дверь, послышались звучные громкие гортанные звуки чужого не понятного языка, гулкий топот шагов по серому истоптанному, бывшему когда-то паркетным полу коридора и визгливый пьяный женский смех. Все эти звуки, нарушившие гармонию общения, ушли в глубину коридора, громко хлопнула ещё одна дверь, раздался, приглушенный стенами и расстоянием, неразборчивый шум радостных приветственных криков.
 В очередной раз включился холодильник, продолжив какофонию возникших звуков своей неизменной серенадой.
 Дождавшись пока всё утихнет, и звонкая ночная тишина вновь заполнит окружающее пространство, он негромко, словно боясь снова её растревожить, ответил:
 - Рассказ просто замечательный! - Валера потёр указательными пальцами внезапно заломившие при воспоминании о рассказе виски.
 - Я как будто увидел всю картину творения своими собственными глазами. Очень здорово, ярко и выразительно. Правда, в отличие от вашего рассказа, написано, что мир создан за семь дней, но теперь мне кажется, что это преувеличение. Хотите кофе?
 Не дожидаясь ответа, он встал и прошёл к не большому столику возле входной двери у холодильника, где у него находилась посуда, чашки и прочая кухонная утварь. Достал из стола маленькую спиртовку, медную чеканную джезву на простой лакированной деревянной ручке, герметично закрывающуюся и ярко разрисованную иностранную баночку с уже молотым кофе и принялся за его приготовление. Вскоре по комнате разлился восхитительный аромат действительно хорошего и правильно сваренного кофе. Во время его приготовления, Валера продолжал разговор:
 - У меня ещё немного осталось настоящего отличного немецкого кофе. Немцы – это единственная нация в мире, которая понимает в нём толк, кроме бедуинов, разумеется, они в нём – бесспорные корифеи. Бразильцев в расчёт не принимаем, то что они знатоки – это миф, это не их исконный напиток.
 - Ах, люди – люди! Чего–чего, а апломба и самоуверенности вам не занимать! – Профессор беззвучно рассмеялся. – Ну, кто вам сказал, с чего это вы взяли, что это были ваши, человеческие дни? Это были… - тут он на мгновение запнулся на полуслове, обходя возникшее препятствие, - … другие, а не ваши привычные дни, этапы, шаги сотворения мира. Да, и было их семь. Я вам рассказал только о четырёх. Пятый и шестой дни не представляют никакого интереса. Создание животных и человека – что тут может быть интересного, а седьмой день – так вообще выходной. Совершенно не о чем рассказывать. Мир был создан до человека и прекрасно без него бы обходился… О! Какой замечательный аромат! От такого кофе не откажусь, только мне с сахаром, если можно. Хоть истинные знатоки говорят, что сахар портит вкус кофе, как и молоко, я всё-таки предпочитаю пить кофе с сахаром, он придаёт, или нет, скорее оттеняет его истинный вкус.
 Валера достал на вид совсем простенькие, просто беленькие не большие кофейные чашечки, но из настоящего костяного фарфора. Он разлил одно чудо в другое, густое чёрное и невыразимо ароматное в тончайшее и матово полупрозрачное, поставил чашки, нежные и хрупкие на вид, на такие же невесомые, похожие на клочки тумана, блюдца, и добавил для полноты экипировки маленькие тоненькие и изящные, слегка потемневшие серебряные чайные ложечки.
 - Прошу вас, - Валера подал гостю кофе.
 Тот осторожно и бережно принял в свои руки фарфоровое сокровище и попробовал густой, в меру сладкий и горячий напиток в нём.
 - Восхитительно! Давно я не пил такого замечательного кофе! Так готовят его только на его родине. Вы где этому научились?
 - Да, в общем-то, нигде, сам. Тут самое главное – чтобы кофе был хороший, а приготовление… - не надо нарушать классическую технологию, вот и всё, вся премудрость. Да, ещё не надо на самом кофе экономить.
 Некоторое время они пили кофе в молчании, наслаждаясь напитком. Сегодня, как ни странно, угомонились даже обычно шумные круглосуточно многочисленные Валерины соседи.
 Летняя мягкая живая тишина наполняла комнату. Не смотря на то, что кроме неспешного тиканья часов на стене другие посторонние звуки отсутствовали, всё равно явственно ощущалось, что мир вокруг наполнен жизнью.
 - А где ваша свита? Или вы в этот раз один? – Валера украдкой взглянул на своего собеседника. Тот сидел с довольным видом, блаженно зажмурившись, удобно откинувшись в кресле и вытянув скрещённые ноги. Его тросточка, как и прежде, лежала на коленях. На ладони левой руки он держал блюдечко с ложечкой, правой держал чашечку с кофе, который он смаковал медленными маленькими глоточками.
 - Какая свита? – ответил он вопросом на вопрос, не открывая глаз.
 - Ну, эти ваши помощники, кот, потом этот, забыл, как его,… который в пенсне был, и остальные…
 - А, вы об этих… Нет, в этот раз я их не взял. Время бала ещё не пришло, нечего пока им здесь делать, а то они побаловаться от безделья любят, не сидится им…беспокойные они. А я сейчас в некотором роде, инкогнито… Хотя, с ними не скучно и, надо признать, помощники они толковые и исполнительные. Но если вы захотите с ними встретиться – то пожалуйста - не вижу никаких препятствий этому. А помощник… Как без помощника, помощник у меня есть всегда, стоит только позвать.
 - А где вы будете жить? – забеспокоился вдруг Валера.
 - Да вот у вас и поживу пока. Вы ведь, насколько я знаю, славитесь своим гостеприимством. Да вы не волнуйтесь, я вас совсем не стесню. Или вы возражаете против этого?
 Ошарашенный этим известием Валера только отрицательно покачал головой и пожал плечами:
 - Да нет… пожалуйста, живите сколько надо… А я? Или вы меня тоже на юг отправите? – спросил Валера обречённым на казнь, потерянным голосом, вспомнив историю предыдущего проживания своего гостя. На юг ему сейчас совершенно не хотелось.
 - Вас? На юг? Зачем? – совершенно искренне удивился гость. – У вас же есть вторая комната, я там и размещусь. Мне много места не надо. Хотя на юг - это хорошая мысль, если вы, конечно, этого захотите. А? Подумайте, в Крыму сейчас просто замечательно.
 - Не хочу я сейчас на юг, у меня ещё работы много. А в другой комнате… так там только раскладушку можно поставить, да и краской там, мягко говоря, пахнет…
 - Ну, раз не хотите на юг, то тогда оставайтесь и работайте здесь. Тем более что, может быть, мне потребуется ваша помощь. А на счёт раскладушки и краски – вы не беспокойтесь, мой помощник всё устроит. Вы даже сможете работать там, как и раньше. Мы вам мешать не будем. Вы даже не заметите нашего присутствия.
 Он щёлкнул пальцами. – Надеюсь, то, что вы сейчас увидите - вас это не шокирует.
 В центре комнаты заклубился туман. Закрутился тугой спиралью, сгустился – и через мгновение в центре комнаты стоял отвратительного бомжатского вида слабо выбритый мужчина в чёрном плаще до пят с откинутым с плешивой головы капюшоном, с торчащим изо рта одним клыком и бельмом на левом глазу.
 - Фу-у-у… - Профессор недовольно поморщился и замахал ладонью перед лицом, пытаясь разогнать тошнотворный запах протухших яиц, сопутствовавший его появлению:
 - Ну, я же просил: не надо больше этого дешёвого дурацкого маскарада! Никого этим вы сейчас не удивите и не напугаете. Нынешние люди стали несколько образованнее и совершенно лишены предрассудков. Пора бы уже давно придумать что-нибудь новенькое. С вашей богатой на всяческие проделки фантазией использовать постоянно одно и тоже…
 - Прошу прощения, мессир. Привычка – вторая натура…
 С этими словами появившийся бомж резко крутанулся на каблуке против часовой стрелки, немного пригнувшись и укрывшись полой плаща. Взвихрившийся в след за ним воздух пыхнул на мгновение жаром и слегка дымно затуманился, размывая пригнувшуюся фигуру. Когда он опять оказался к ним лицом, перед ними предстал обычный, среднего роста, лысоватый худощавый мужчина средних лет в чёрных джинсах и такого же цвета рубашке в крупную серую клетку. И бельмо, и клык, и щетина исчезли вместе с плащом и тухлым запахом.
 - Ну вот, так уже гораздо лучше, - удовлетворённо выдохнул Профессор. Надеюсь, Валерий Александрович этот персонаж вам знаком и его представлять не нужно?
 - Кажется, знаком, - кивнул головой Валера, и машинально продолжил – я думаю - это Азазелло, Падший Ангел … - и закрыл рот руками, поняв, что он сказал.
 - Валерий Александрович, ну я же вас просил – никаких имён! – воскликнул Профессор. Он раздражённо хлопнул себя ладонью правой руки по колену. В левой руке он по-прежнему держал блюдце с чашкой. Он сердито помолчал, нахмурившись, пожевал губами.
 Азазелло неподвижно стоял посреди комнаты, засунув руки в карманы, и чему-то улыбался, хитро прищурив свои зелёные с искорками глаза.
 - Теперь вы с ним тесно связаны до конца ваших дней, Валерий Александрович. Стоит вам только произнести в слух его имя – и он вынужден будет немедленно появиться перед вами. В любое время и в любое место. Но должен вас предупредить: не стоит этого делать, если он сам вам этого не предложит. Кроме обязанности появиться, других обязательств у него перед вами нет, он ведь ничем вам не обязан. А при внезапных неожиданных вызовах он становится очень раздражительным, очень, а это может быть чревато для вас самыми неприятными и не предсказуемыми последствиями, потому, что ваша встреча будет зависеть только от его настроения и личных к вам симпатий. Вот так. Да, вот ещё что, никакой он не Падший Ангел, это всё глупые выдумки, плод необузданной человеческой фантазии, и только.
 Он медленно вздохнул и шумно выдохнул воздух, укоризненно покачал головой. Взглянул на часы и сказал, обращаясь к Азазелло:
 - Скоро взойдёт солнце, да и нашему гостеприимному хозяину пора отдохнуть, у него был тяжёлый день, особенно ночь. Мы пока остановимся у него в другой комнате, - он кивнул головой на стену рядом с ним, - воспользовавшись его любезным приглашением. Посмотри, что там… впрочем, что это я, ты и сам всё знаешь, что нужно делать.
 - Да, мессир, не беспокойтесь, всё будет сделано. – Азазелло кивнул головой и совершенно бесшумно, как будто не касаясь ногами пола, направился к выходу.
 - Ключ висит вон там, на гвоздике у выключателя, - Валера привстал в кресле и указал рукой на ключ.
 - Благодарю, - коротко кивнув головой, отозвался, не оборачиваясь, через плечо Азазелло.
 На ходу сняв ключ, он так же бесшумно вышел из комнаты и плотно прикрыл за собой дверь.
 Заметив, что гость допил кофе и теперь не знает, куда ему поставить чашку с блюдцем, Валера выбрался из кресла:
 - Давайте, - он аккуратно принял из его рук блюдце с чашкой, ложечка тонко и нежно звякнула фарфором, перекатившись по краю блюдца. Валера простонал паркетом к столику и начал споласкивать в небольшое пластиковое ведёрко из-под майонеза ещё тёплые чашки водой из стоящего на столе большого пузатого кувшина. Занимаясь этим не сложным делом, он поймал себя на том, что он всё время прислушивается, пытаясь понять, что сейчас в его мастерской делает ещё один неожиданный визитёр.
 - Как вы тут живёте? Это наверно, очень неудобно, когда вокруг тебя постоянно крутятся-вертятся какие-то чужие люди?
 - Да ничего, я привык. Я никого не трогаю – и меня никто не трогает. Пытался как-то несколько раз продать эти комнаты или поменяться, но ничего не получается.
 - А просто купить себе другую квартиру? Где-нибудь в хорошем тёплом доме в тихом зелёном месте?
 - Да уж, это было бы хорошо, - Валера мечтательно усмехнулся, тщательно вытирая чистым белым вафельным кухонным полотенцем вымытую посуду. – Вот плохо только, что наличные финансы поют всякие романсы. Ввиду наличия отсутствия… - он открыл стол и убрал в него всю кофейную амуницию, - или, ввиду отсутствия наличия… Дело в том, что большинству нашей братии, художникам то есть, большие деньги платят лишь только после смерти, когда они особо в них уже не нуждаются. Да ещё, к тому же, я плохой эконом…
 - Понято… - бархатно протянул Профессор. – Но в этом вы правы: слава и признание – вещи капризные, сами они приходят только к единицам. Остальные их добиваются всеми правдами и не правдами. Чаще всего – последним способом, уж мне то это хорошо известно. Но вы не огорчайтесь, у вас как раз всё будет в порядке, всё ещё впереди.
 - Да я и не огорчаюсь. Даже как-то и не горю желанием славы. От неё беспокойства много, а мне уже покой больше по душе. А на счёт того, что всё ещё впереди – что-то я в этом сомневаюсь, все лучшие мои годы уже остались позади, а впереди меня только ждёт безрадостная и болезненная старость. Как, впрочем, и всех нас в этом бренном мире.
 - А вы философ, как я погляжу. – Профессор встал и мягко, по-кошачьи, потянулся. – Никогда не надо в себе самом сомневаться, Валерий Александрович, никогда. Сомнения – это прямой путь к неудачам. Верьте, верьте в себя – и всё лучшее для вас всегда будет впереди. Благодарю вас, с вами, Валерий Александрович, приятно было провести время, но уже совсем скоро будет всходить солнце, а потому мне пора. Да и вам отдохнуть, тоже не помешает.
 « Я сейчас не усну» - подумал Валера, присев на край стола, - « столько всего случилось… проводить бы надо…»
 - Уснёте, ешё как уснёте, - гость уже стоял на пороге у раскрытой входной двери, взявшись за ручку, - не надо, - добавил он, через плечо, полуобернувшись, пресекая Валерины намерения, - не провожайте меня, я не заблужусь. Хороших снов…
 « А ведь он мысли читает, нет – слышит… тьфу ты, - знает,… в общем, как-то он знает, о чём я думаю» - подумал Валера, стоя в одиночестве перед закрытой дверью. – « Надо бы впредь с ними поаккуратнее, с мыслями то…»
 Раскладывая свой старенький диван и стеля себе постель, он ещё успел подумать о том, как завтра он встретится с Шуриком, что надо отрабатывать аванс, а в мастерской теперь происходит неизвестно что, и как они с Шуриком будут там писать заказанные портреты, но, стоило голове коснутся подушки, как все мысли разом вылетели из неё и Валера, не успев даже укрыться своей любимой розовой махровой простынкой, тут же мгновенно провалился в глубокий сон без сновидений.