Картинка шестая. О глухоте. 1. Обретенье

 О ГЛУХОТЕ



Собака, которая умирает,
и знает, что умирает,
как собака,
и может сказать,
что она знает,
что умирает,
как собака, -
есть человек.

Эрих Фриш


1. Обретенье



 Сейчас, почти двадцать пять лет спустя, когда я давно уже нахожусь по ту сторону всякого счастья и несчастья, от того памятного лета осталась лишь сладкая грусть и неизбывная, ноющая тоска.


 А лето тогда и вправду выдалось дивным на редкость. Сплошной шёлк и бархат...

 Я работал ночным охранником в одном из филиалов крупного банка. Ночами читал Ницше и Экзюпери, Кэндзабуро Оэ и Рериха, потом бессовестно спал, а в шесть утра сдавал смену и сонными проулками Малого Города спускался к морю, купив по пути в одной из ранних лавок кефир и булку.

 Мой "личный" пляж находился на самой южной оконечности набережной. Плавный изгиб берега, соединяясь с волноломом, образовывал там лагуну с прозрачнейшей тихой водой и сияющей пустотой вокруг. Тогда, в середине 80-х, - этот уголок был ещё совсем диким, без спасателей, "грибков", шезлонгов и прочих атрибутов любителей пляжного комфорта. Даже в выходные он, практически, пустовал. Лишь несколько заядлых рыбаков венчали, как обычно, гиганские камни волнолома, да случайный прохожий просочится, бывало, мимо заговоренной тенью.

 Не было там и просеивающих песок машин, очищающих пляжи. Ветер и море наносили сор и мазут и я, относясь к моему пляжу, как к частной собственности, запасался загодя пластиковыми пакетами и каждое утро собирал мусор на участке около двухсот метров длиной. Попутно я загорал и делал зарядку. А потом плескался в кристальной воде, разглядывал барханы песчаного дна, слонялся вдоль берега, выискивая позабытые кем-то "сокровища" или просто сидел, завороженно глядя на море.

 В один из таких дней я и увидел её. Она лежала у камней волнолома, обрамляющих пляж, - жёлто-серая на серо-жёлтом. Только гораздо позже понял я, что, очевидно, она уже несколько дней наблюдала за мной, просто раньше я её не замечал. И что пляж этот она считает своим ничуть не меньше, чем я сам.

 Издалека она выглядела довольно-таки крупным представилетем семейства терьеровых, молодой, крепкой, здоровой, а значит – любознательной и готовой к знакомствам. Однако, достаточно взрослой и осмотрительной, дабы таковые не обернулись для неё чем-то пагубным.

 Она меня изучала. Результаты, очевидно, оказались удовлетворительными. Нет, она не сдвинулась с места, не подбежала, виляя хвостом, не залаяла призывно и весело. Но что-то в самой её позе неуловимо изменилось, выжидающая напряжённость сменилась спокойным и полным доверия ожиданием, давая понять, что – да, можно.

 И я подошёл. Не ближе, чем метров на десять. Я отломил добрый шмат от своей булки, положил его на камень и сделал несколько шагов назад. Без излишней поспешности, не теряя достоинства, но и с нетерпящей промедления деловитостью, она встала, спустилась к булке и слопала её в один присест. Потом посмотрела на меня долгим взглядом и села. Она была больше, чем казалась издалека. Разглядывая её, я потихоньку приближался. От кончика носа и до хвоста вся она была ровного песочно-пшеничного цвета, с короткой и жёсткой на вид шерстью. Морда бородатая и кустистая, как у шнауцера. Волоски вокруг носа и усов – белёсые, того выгоревшего цвета, какой встречается у загорелых бородатых блондинов. Точно такие были и у меня самого. Уши стояли "по-барбосьи", т.е. сникали вниз мягкими кончиками и шевелились кисточками. Хвост торчал упругим бубликом. Брови тоже росли кустиками и из-под них выглядывали глаза, искрящиеся умом и весельем, цвета тёмного мёда. Всё вцелом составляло весьма потешную картину. Не улыбнуться было невозможно.

 - А погладить тебя можно? – Я был уже в полу-метре от неё.

 - Можно, ещё как можно, - сказала она сиянием глаз.

 - Вот, - я протянул руку. – Это я. Так я пахну.

 - Ага, - она фыркнула мне в кулак. – Вкусно! Ну, - она перевела взгляд с меня на море и берег. – Что делать будем?

 - Мы будем шляться, плавать и валяться. Как тебе такая перспектива, улыбается?

 - Улыбается, - сказала она и улыбнулась.

 - Ну, тогда, пошли!

 Она затрусила вдоль берега, ухмыляясь и не переставая кокетливо, одним глазом, коситься на меня, идущего чуть позади, как на поводке. "Похоже, она меня выгуливает", - подумал я и перешёл на лёгкий бег.


 В тот день позднего августа случайный прохожий мог засмотреться на две фигурки, струящиеся вдоль берега, - бронза на фоне лазури, - человек и собака. Человек держал палку. Иногда он швырял её в море и собака в упоеньи бросалась следом, иногда – удерживал, как планку, а собака прыгала, с каждым разом побивая свой же рекорд. А потом она остервенело рыла песок, как водится у каждого, уважающего себя терьера, и довольно фыркала.

 "Господи, ты же вся в песке!" – восклицал человек и нещадно трепал её по морде, так что фырканье переходило сначала в глухое урчание, а затем в заливистый лай. Так и неслись они по мелководью на перегонки – тени, фигурки и лай. И даже издалека было видно, как они все счастливы.

 Ветерок, настоенный на горькой сладости моря и солнца, обдаст этим счастьем прохожего, словно краем ангельского крыла, и сам собою сложится в строчки


 Излучиною ветра
 Лазурь по кромке неба
 Стекает, как свеча...
 По окаёмке пляжа,
 По заводям рассвета
 Две бронзовых фигурки,
 Сплетённые из лета,
 Крылатые скользят...
 Прикосновенья хрупки,
 Порыв неощутим,
 Но бережны и чутки
 Два ангела-малютки
 Благоволеют к ним...

 - Ах – подумает прохожий и замрёт, чтоб не спугнуть мгновенье.

***

 "Только бы она за мной не увязалась, - думал я одеваясь и собирая вещи. – Только бы не пошла за мной, как привязанная на автобусную остановку и не села бы там, потерянная, и не смотрела бы мне вослед обескураженная, немыми глазами, полными укора и потрясения от человеческого коварства.

 Что бы чувствовал я сам, сотвори со мною подобное женщина?! Приманила, позабавилась и выбросила. Даже не выбросила, - просто забыла на улице..."

 Ладно, всё, хватит!

 - Вот что, - я перешёл на подчёркнуто официальный тон. Приветливый, но официальный. – Давай лапу. – Она послушно дала тряхнуть свою лапу и погладить по морде. – Не горюй. Ты хороший пёс. Иди гуляй. Видишь – сколько моря кругом. Найди себе что-нибудь...или кого-нибудь... а я пошёл. Мне пора.

 И я пошёл. Пошёл походкой донельзя целеустремлённого человека, путь которого лишь по чистой случайности пролёг не на долго по морскому песку, а вообще-то он... Вообще-то он, как все... спешит, стремится...

 Тон моего голоса, походка, то, что я не обернулся, - ясно говорили, что игра окончена, что попрощался я окончательно. Она поняла это. Немного прошла за мной, неуверенно, ни на что уже не надеясь, всё медленнее и медленнее... а потом села. Но и тогда продолжала смотреть вослед, вослед мне. Пока я не взобрался на набережную. Пока не скрылся из вида. Мне не нужно было оборачиваться, я знал это и так.

***

 Утро следующего дня отличалось от предыдущего разве что тем, что бархата было чуть меньше, а шёлка, т.е. сияния – больше. Да тем ещё, что я нёс с собой двойную порцию кефира и булки. И миску для кефира.

 Мы заметили друг друга одновременно и одновременно устремились: я – пытаясь соблюсти известную чинность, приличествующую моей двуногости, она – без малейшего намёка на таковую, вся отдавшись одному радостно-необузданному порыву. В ней не было ни тени той вислозадой подобострастности, которая так свойственна, порой, бездомным собакам, опустившимся до холуйства и попрошательства, - нет, то была одна лишь чистая радость, ничуть не замутнённая вчерашним расставаньем. "А ведь она не злопамятна", - понял я с облегчением.

 Я раскинул руки и она, приняв их, наверное, за две играющие с ней палки, выдала один из, – как оказалось в последствии, - своих коронных номеров: всеми четырьмя лапами оттолкнулась от земли с такой силой и грацией, что, сохраняя полную горизонтальность корпуса, достигла высоты моего плеча, умудрясь при этом изобразить туловищем такой извив, лапами – этакий изящный крендель, а мордой – столь задорную ухмылку, - что я подхватил её в воздухе, прижал и закружился в вихре ликованья.

 - Ах, ну какая же ты, всё таки... чудная! Должен сказать Вам по секрету, - продолжал я, утопая в её обожании, - что Вы необычайно женственны. Просто, самая настоящая барышня. И, мне кажется, я знаю, как я Вас назову. Я назову Вас Альма*. Да, Альма! Понятно? Теперь ты – Альма. Даже, я бы сказал, отныне!

 И чтобы узаконить это вполне, я отбежал от неё и призывно прокричал: "Альма! Альма!", - и она, словно только того и ждала, рванулась с места мохнато-песочной пулей, проскочила меня с разгона, домчалась до конца пляжа, развернулась на всём скаку, поднимая фонтаны песка, как заправский мотоциклист, опять пронеслась мимо, снова и снова, вдоль пляжа и моря, вдоль солнца и ветра, сквозь силу и удаль, упиваясь собой, мной, нами, всем этим невозможным днём, полным счастья, свободы и обладания.

 - Боже мой, Альма! Ты истоптала весь пляж! Здесь же теперь никогда ничего не вырастет! Ни одна крупица песка не даст больше ни единого росточка, не умножится, разродясь себе подобными! Что же ты такое наделала-то, а?!

 Она стояла предо мною отдуваясь, фыркая и тряся головой. Она была очччень собою довольна.

 - А ну быстро в море! Быстро! – и я первый подал пример.

 Отношения мои с морем были особыми... Почти четыре года плавал я в торговом флоте, а бредил им всю жизнь. Слово "любовь" не скажет тут ничего. Это было благоговение, высшая форма любви, преклонения и страха при осознании полной инаковости этой стихии, лишающей не только возможности понимания, но и сопричастия. Ничтожные проблески познаванья – да, но не больше, и то лишь изредка, с величайшего и милостивейшего соизволения на озаренье... Вспоминается писанное мною в ту пору

Да, синее! Синее, чем платок!
Пронзительней младенческого крика!
Твой силуэт – предвосхищенье лика,
Того, из грёз!
Будь птицей – влюбился бы по уши,
До последней пушинки хвоста!
Всё нырял бы, роняя уста
В эти горько-солёные проруби,
Зелень Солнца на сгибе крыла!

 ... то было про другое, "открытое" море, Сердцевину Морей – Iterabimus Aequor – Великое и Огромное, дикое, непокорное, необъятное, не эту прибрежную "ручную" лагуну трёх-метровой глубины с беззащитно просматриваемым песчаным донцем...

 При этом - я не умел плавать. Точнее, мои способности держаться на воде устойчиво колебались между дырявым ведром и насквозь промокшим топором, явно тяготея к последнему... Но самое плохое заключалось в том, что у меня начисто отсутствовал страх перед водой. И не потому, что инстинкт самосохранения в ней отказывал, нет, - просто во мне жила твёрдая уверенность, что смерть в воде – "не моя смерть".

 Вместе с тем, я старался, как можно реже окунаться в воду с головой. А точнее, с ушами. С ушами у меня были проблемы. Три года в боевых частях... Каждый выстрел из RPG, миномётов, ручных и противотанковых гранатомётов, пулемётов и пушек (а всё это исчислялось сотнями и тысячами), не говоря уж об автоматных очередях и стрельбе из снайперской винтовки (на чём я одно время специализировался), - оставляли свой маленький след на моих ушах, особенно, на правом. Оно у меня работало % на 40 и было жутко чувствительным к малейшим простудам, воспалениям, воде, холоду и ветру. Иногда оно "трещало", гудело, глухо ухало, иногда – наполнялось однообразным "белым шумом" на одной низкой, вибрирующей ноте. Так что, к воде я относился прохладно, особенно – к прохладной...

 Но в тот благословенный день вода была чуть ли не теплее воздуха и вся искрилась пронизанной золотом солнца лазурью.

 Мы долго плескались в то утро. Альма не выказывала ни малейшего страха перед водой, напротив, казалось, она особенно наслаждается загребать "по-собачьи", потешно отфыркиваясь, звонко лая от избытка восторга, вновь и вновь бросаясь с мелководья на глубину, поминутно выскакивая на берег и снова кидаясь к воде. А я... я нырял в прозрачную синь и наблюдал за редким зрелищем: механикой плавательных движений собаки, - не без зависти и в тайной надежде кой-чему научиться...

 А потом мы повалились на горячий песок и, как и были, в обнимку, разомлели под солнцем.

 Но Альма была теплее солнца, нежнее моря и песка, она дышала ими, но главное – она дышала.

 - Ты знаешь, Альма...

 - Что? – сонно откликнулась она.

 - По-моему, ты меня влюбила. Как ты считаешь?

 И она ткнулась мне в шею всей своей мокрой, солёной мохнатостью и доверительно вздохнула.

 О более красноречивом ответе нечего было и мечтать.
 

 *

 Она, быть может, и погрузилась в сладкую дрёму. Но не я. Я думал: что же делать?

 "Чёрт побери, я не могу её взять... Она дико славная собака, просто сил нет... но... нет. Почему нет? Ну, хотя бы, из-за Панты."

 Панта была моей кошкой. Года полтора назад я привёз её из очередной своей армейской "побывки". Тогда она была крохотным, трогательно-потерянным комочком чёрного, как смоль цвета, с двумя бусыми угольками глаз. Теперь – худая, иссиня-чёрная бестия с яично-жёлтыми глазищами и полным отсутствием почтения к моей особе.

 "Панта же затерроризирует её! И меня заодно – тоже..."

 Кроме того, назревала моя учёба. Месяца через два должен был начаться университет. Утром, прямо с работы, я буду ехать туда, приходить под-вечер, на часа два-три и – опять на работу. Кто будет за ней ухаживать, выводить? Это же собака, не кошка... Кошке важен дом, а не я. Собака.. она... ей человек нужен. Она ж у меня помрёт с тоски. С тоски по мне. И каждый божий день будет провожать меня немым взглядом обманутой. Каждый день. А тут – всего один раз – и всё. Погрустит слегка и забудет. Быстро забудет. Она молодая, весёлая...

 "А ты? Ты тоже забудешь? – И я забуду... ну, постараюсь забыть... – Что забыть? Предательство? – Заткнись!"

 Мне вспомнился Ницше: "Ненавижу нищих: подашь милостыню – чувствуешь смущение, не подашь – тоже чувствуешь смущение."

 Вот она – дилемма нищих духом. Пат.

 ***

 На сей раз я не пытался смягчить неизбежного. Разом обмякший, как проколотый воздушный шарик, я только и смог, что вяло погладить её по голове. Альма это почувствовала, хоть и не поняла ещё причину, и тоже притихла. Мы молча покинули пляж и медленно, понуро, как на повешение, - она чуть позади меня, - двинулись к автобусной остановке.

 Словно желая избавить меня от лишней пытки, автобус появился почти сразу и я, не оглянувшись, сел в него, на противоположную от тротуара сторону и вместе с ним, не оглядываясь, тронулся прочь.

 В ушах у меня стоял ровный, всепокрывающий гул, мой знаменитый "белый шум", сквозь который с трудом пробивались скрежет и визги улицы. Я чувствовал себя, как десантник, сброшенный с неизмеримой высоты, почти с космической орбиты и всё падающий и падающий вниз, всё вниз и вниз, в пустоту и безмолвие... в пустоте и безмолвии себя...

 Подобной пустоты одиночества я не испытывал, кажется, с тех пор, как прийдя домой из одного, особенно дальнего плаванья, узнал, что она уже замужем... Но на сей раз виноват во всём был лишь я один.

 "Если мир гармоничен, – сбалансирован, - кому-то сейчас должно быть очччень хорошо", - подумал я и мне чуть полегчало. Но не на много.

 ***

 Два следующих дня был уикенд. Я старательно заполнял их ничего не значащими бытовыми мелочами, но с тем же успехом я мог бы сидеть и писать любовные письма предмету своей тоски – всё равно я думал о нём непрестанно.

 Мне вспомнились слова Фазиля Искандера: "Если мы говорим, что у нас нет выбора, то это просто значит, что выбор нами уже сделан." Точно. Я всё больше осознавал, что мои жалкие попытки оправдаться перед самим собою проистекают из того, что я уже всё решил и выбор свой сделал.

 Мне сразу стало легко и ясно. Только, вот, "белый шум" глушил по прежнему...


***


 "Лишь бы она меня простила! – твердил я, спускаясь к пляжу на утро следующего дня. – Лишь бы она была!"

 Но её не было. Я очень тщательно осмотрел весь участок: берег, набережную, каждую щель в камнях волнолома – ничего. Я поднялся на него, дошёл до конца, туда, где на гребне сидела пара позабытых рыбаков, бездумно уставясь в лазурь, и обследовал другую, повёрнутую к морю сторону. Пусто. Мне не оставалось ничего иного, как отдаться ему, точнее, той белёсой его кромке, что тает в дали, плавно переходя в небо...

 "Всё, - твердил я себе, - это конец."


 Она сидела дальнем конце пляжа и смотрела в мою сторону. Я распознал её далеко не сразу, сперва ощутив на себе теплоту взгляда и долго выискивая его источник. Она не спешила подходить. Тогда я пошёл к ней сам... прошёл немного и остановился, прошёл и остановился... Так, поэтапно, мы и сближались, пока не сошлись. Она была тихая, похудевшая, с трепещущим вопросом в глазах. Не просьба, не мольба – просто вопрос, робкий и ни на что особо не надеющийся. Я стал на колени и прижал её к себе. Она лишь слабо вильнула хвостом.

 Я достал ошейник с цепочкой, припасенный мною ещё два дня назад и одел на неё. Она стояла спокойно, смирно, и я чувствовал, как постепенно, с каждым моим движением, она осознаёт его значение для себя. Я завершил процедуру и лишь тогда тихо сказал: "Альма", - она посмотрела на меня и во взгляде этом было всё, чего я ждал: прощение и теплота, доверие и обещание.

 Я окинул её оценивающим взглядом и не удержался. В глубоком раздумьи я сказал, как мне показалось, весьма скептически:

 - Знаешь, я, ведь, честно говоря, вообще-то, кошатник...

 - Как же, как же! Поди кому другому расскажи, не мне! – и она прыснула себе в бороду.

 Тогда я обнял её и мы пошли к автобусу.


***


 Автобусы, являясь транспортом общественным, призваны ограждать законопослушных налогоплательщиков от всяческих непредвиденностей, способных – не приведи Господь! – как-либо пошатнуть их веру в то, что Общество свято блюдёт их интересы, то бишь, всеми силами стремиться сохранять и далее сытую безвидность их бытия. Собаки, в данном контексте, изначально воспринимаются, как элемент потенциально опасный и крайне нежелательный. Полностью запретить их нахождение в транспорте, к сожалению, не вышло: есть, ведь, собаки-поводыри... Но свести это их присутствие к минимуму – это да, тут все усилия приложены. Собака не только обязана быть в ошейнике, на цепи и в наморднике, - она ещё обязуется и выглядеть смирной и дружелюбной, иначе автобуса ей не видать... У любого водителя на этот счёт имеется полное право и строжайшие инструкции, которыми он и не применёт воспользоваться с этакой кичливостью холуя, в кои веки дорвавшегося до возможности поизмываться над господами-хозяевами.

 Намордник же я не собирался приобретать для Альмы принципиально, по той же причине, по которой противился регистрации и обвешиванью номерной биркой, т.е. не столько ввиду временного ущемления личной свободы и явного неудобства (в случае с намордником), сколько ввиду вопиющего попрания красоты. Почему бы не поставить на ней печать? Не выжечь клеймо или вытатуировать номер? Делаем же мы то же самое с коровами... Ещё один аспект бирки – муниципальный налог, а главное – учёт. Во всём надлежит быть УЧЁТУ! Сколько в городе "хозяйских " собак, сколько бродячих, сколько из них удаётся отловить и умертвить ежегодно, ежемесячно, ежедневно... Нет уж, уважаемый Большой Брат, не видать вам меня с биркой. Меня? Вот именно!

 Имелось два варианта: либо идти домой пешком – около двух часов, через весь город, по жаре и без воды, либо попытать счастья с моим "знакомым водителем". Два автобуса я пропустил даже не пытаясь зайти. Потом подъехал он.

 - Она без намордника, я тоже, но мы ручаемся друг за друга.

 - Смотри, - он ткнул в меня грозным перстом, - если что – дамха бэ рошха!**

 - Алай вэ ал йеладай!*** - проникновенно ответствовал я ему в тон, подняв руку в ритуальной клятве. И мы прошли к задним сиденьям.

 Как я и подозревал, Альма отнеслась к автобусу и пассажирам вполне спокойно, даже когда в середине маршрута тех изрядно понавалило.

*

 Вообще-то, автобусы воспринимались мною, как "терпимое зло", и это, по крайней мере, по трём причинам. Во-первых, как ни посмотри, они предпочтительнее машин, - этих полчищ зловонных и оглушительных жестянок, имя им Легион. А ведь, сорок пассажиров автобуса – это, как минимум, на двадцать машин меньше... Во-вторых, поездки в автобусах использовались мною весьма практично и себе во благо: я в них читал. Самым удивительным было то, что по прочтении рассказа или главы, я – самым непостижимым образом, - оказывался в совершенно другом месте города или даже страны, при чём самое поразительное заключалось в том, что это место обнаруживалось именно тем, в которое я изначально и собирался попасть перед тем, как решил (решился) сесть именно в тот самый, конкретный автобус! Фантастика...

 И, наконец, в третьих, автобусы использовались мною, как опытное поле, полигон. Полигон сеянья мелодий. Когда свободных мест не было и читать было нельзя ( читать стоя, в моём представлении, было неуважительно по отношению к автору), - я становился у какого-нибудь сиденья с "объектом" и начинал напевать про-себя, так, как делал то обычно сам с собою наедине и безотносительно к "полигону". Во мне почти всегда что-то такое звучит. Но тут я делал это нарочито, старательно и направленно, с тем, чтобы неслышный ритм передался губам, телу, руке, держащейся за стойку... Удивительно быстро вибрации воспринимались "парципиентом" и тот начинал выбивать такт пальцами по сиденью или стеклу, губы его трепетали в унисон с моими, а кое-кто предавался и открытому напеванию. Я удовлетворённо кивал, переходил к следующему и продолжал сеять. Для этих целей я всегда старался выбирать мелодии хороших, светлых песен, которые проникнуты, если и не духовностью в полном смысле слова, то хотя бы высокой поэтичностью и глубокой смысловой нагрузкой. Особенно восприимчивыми оказывались подростки и молодые женщины. Мне хотелось верить, что мелодия наведёт их и на соответствующие мысли, и выйдут они с ними из автобуса в "большой мир", и понесут их дальше, напевая и, сами не отдавая себе в том отчёт, передадут эстафету другим, и мелодия будет шириться и множиться и творить благие дела: кто-то кому-то позвонит, кто-то простит и откажется от пакости, измены, ссоры или хандры, кто-то найдёт в себе силы прожить ещё один день...


***

 По истечении какого-нибудь полу-часа, мы, как всегда, самым непостижимым образом, оказались у моего дома.







* Альма (ивр) – девица.

** дамха бэ рошха (ивр) – кровь твоя на главе твоей

*** Алай вэ ал йеладай (ивр) – на мне и на детях моих