Джэмма-Долли

 История, в конце которой все, не желая того, попадают на дешёвое фрик-шоу.
 (я, лично не желал)
 
 Его звали Долли. Прежде чем перейти дорогу, выкатанную среди плантаций, он смотрел направо, потом налево. Нет, в те времена таких проблем с транспортом как сейчас не было, так как его самого практически не было. Просто мог поехать Мистер Томас на своём сером Ролсройсе. И, поверьте мне, Ролсройс этот был большим плюсом в копилке желаний Мистера Томаса, он давал много привилегий: можно было за мгновенье ока оказаться на сахарной плантации, а потом за тот же мгновенье быть уже на табачной фабрике. Можно было не плестись ночью домой из кабака пьяным, собирая колдобины и канавы, а сесть за руль и проехаться по прямой дороге ровно за девять минут. Можно было еще много чего делать с помощью этого нового изобретения, и возить жену с детьми в город, и ездить по гостям, вобщем выходить в люди. Для этой цели Ролсройс был незаменим, он был дорогим удовольствием, а жители городка не жили подобающе, что бы иметь лишние деньги на такие покупки. Тогда люди, наблюдая вырождение из прогресса этого уродливого механического монстра, чурались увиденного и считали его ненужным приспособлением. Но Мистер Том был вполне обеспечен своими плантациями и табачной фабрикой, что бы позволить себе такое, тем более в Лондоне уже каждый третий имеет автомобиль, а как же он чистокровный англичанин, как он без механизма, помогающего отдельно взятому человеку бежать быстрее зверя. Ролсройс Мистера Томаса был единственным таковым в городе и вызывал уйму взглядов в свою сторону. Вон Томас Ролсройс – говорили жители завидя серый пыльный автомобиль.
 Но вернёмся к нашему Долли. Он, посмотрев направо, потом налево, перешел пыльную дорогу, вошёл по шею в табак. Не то чтобы он боялся, что Мистер Том увидит проезжая, что он не работает, а переходит со своей плантации - сахарной на соседнюю. Нет, хозяин был не настолько строг, вернее ему было наплевать. Он имел девяносто человек для работы на плантациях, где погруженных в дело и заросли разводимых растения их не было видно, зато был виден чистый доход и он был значительным. Так что, если какому-нибудь черномазому захочется перейти с одного рабочего места на другое, ничего не изменится: изначальная чёрная масса останется прежней, следовательно и капающие проценты не уменьшатся. Долли волновало другое, уж больно Мистер Том любил скорость, которую можно было выдавить из Ролсройса, и выдавливал её всю. Бывало, пронесётся словно ветер, лишь пыль столбом оставит. А почему бы нет? Дорога ровная без единого поворота на целых три километра, почему бы ни обогнать зверя, не попытаться обставить ветер! Долли глядящий вправо, затем влево, уже много раз представлял, будто хозяин на своих механических ножищах снесёт его и глазом не моргнёт. Лишь только дедушка заплачет, скажет, наверное, хорошим бы вырос человеком, мой Долли, да только не успел. Хотя и Мари заплачет, и Роза. «А может и мисс Джэмма?» - со светящейся улыбкой он перебегал дорогу. А дальше уже, обычно, начинал думать о чём-то другом. Уйма мыслей осаждала его незащищённую голову.
 На сахарной плантации, рядом с Долли, работал его дедушка, он всегда был рядом во время работы, хотя не произносил ни слова. Он просто работал, сосредоточившись именно на работе и не на чем другом. Здесь он был хорошим, знающим своё дело работником. Но после, в крохотном селении рабов расположенном подле плантации и фабрики, дедушка становился другим человеком, он много смеялся и рассказывал много историй, он был старейшим человеком в искусственно созданном племени, где были и жители с Нигера, и с Бинуэ, и даже с Лилуа. Все они теперь были племенем черножопых с британского Сент – Доминго. Рабский посёлок состоял из трёх бараков, ещё кое-где стояли отдельные домики, это те, кто живёт на этой земле уже не первый год максимально приспособили её для жизни. Дедушка Долли, как, в принципе и сам Долли, был счастливым обладателем такого. Спать в общем бараке было неудобно, и поэтому число подобных «частных» жилищ возрастало. В дискомфорте жили лишь свежееотловленные, которые еще подумывали о побеге, и лежащей следом за ним свободе. Долли был рождён здесь, и уже не знал что такое эта свобода, просто в его голове, даже не было такого понятия. Свобода, воистину, была для него пустым звуком, вернее пустым словом, которым так искусно жонглирует его дедушка, рассказывающий истории своему племени собравшемуся у костра. Роза практически ровесница дедушки, много рассказывала маленькому Долли о свободе, сажая его не колени. Уже тогда его мать и отца, как разжигателей бунта разожгли где-то, и места не назвали, а быть может они, так сильно скованные рамками поселка, плантаций, и табачной фабрики, устало оборвали путы и унеслись прочь к той самой так манящей к себе свободе? А Мистер Томас просто пустил слух, что бы и не дать повода рабам даже подумать, а за одно и припугнуть их жестокой расправой – сожжением за бузотёрство. И об этом рассказывала Роза, и Долли слушая, верил, что его родителе не сгорели, а живут себе на свободе по соседству с деревьями и зверями. Миссис Роза жила в лачуге аналогичной остальным: бамбуковые стены, земляной пол, крыша из пальмовых листьев. С наружи все домики были одинаковы, выстроены по одной схеме, ни кто не стал мудрить и придумывать что-то новое, внутреннее убранство же, понятное дело, отличалось, полностью описывало проживающего там человека со всех сторон. В домишке Розы всегда было светло, два окна, и отверстие в крыше, давали воздуху и свету порезвиться в пределах комнаты, стены были увешаны народными мотивами племён живущих на Нигере. Конечно, до прихода британцев на африканскую реку она так не называлась, наверное, какой нибудь пьяный мореход, искатель приключений, извергаясь ромовой рвотой, наткнулся на нее, и ляпнул: «Нигер!», так и записал, вот так и назвали. Красные слоны, пересекающие огненные от захода солнца воды; желтеющие львы, притаившиеся в малиновом кустарнике; мужчины нигерских племён с туго натянутыми луками целят в величественных несущихся в выси птиц – всё это, не принимая во внимание, кровать и стол, создавало неописуемый эффект. Когда Долли попадал в обитель миссис Розы он переносился в сказочную саванну, где можно проследить за охотой льва, увидеть всю чёткость и спланированность его действий, можно было вместе со слоном погрузиться в вечернюю воду, и как хотелось остановить прицелившегося охотника. Сколько раз Долли пытался спасти прекрасную птицу, парящую в зареве уходящего в даль солнца, но всё было решено: нигерские охотники, никогда не промахиваются. Птица всегда была мертва.
 В доме Долли была лежанка для старого дедушки, и висел гамак для молодого внука. Стол, два стула толпились в углу. Стены были голыми бамбуковыми стеблями крепко связанными между собой. Единственное окно на тыльной стороне дома было завешано какой-то тряпкой, свет проникал лишь в дырочки на ней и зазоры в стенах. В основном здесь царил полумрак, который, кстати, был не менее уютным, чем убранство в любой другой лачуге селения. Долли растягивался на своём гамаке, а дедушка часто смеясь, говорил, о чём нибудь со своей лежанки потягивая трубку. Долли любил дедушку, он воспитал его, конечно, ему помогала вся сымпровизированная деревушка, но дед был главенствующей фигурой, и поэтому самой, наверное, любимой. Долли любил его истории, он слушал их, запоминал, а потом, перебегая со своей плантации на табачную, становился рядом с Джэммой, и работая рассказывал их. Она говорила: это отвлекает меня от работы, и я, совершая механические движения, мыслями глубоко в твоих рассказах, а не здесь под палящим солнцем, с искусанной москитами спиной, и порезанными руками. Долли любил мисс Джэмму, её тонкая коричневая шея, поднимающаяся из обильных складок лёгкого зелёного платья, заставляла его сознание замирать на секунду. Вот, так подходит он к Джемме сзади, и застынет, потом только: Здравствуй, мисс! О, привет, Долли! И Долли становясь рядом начинал: дедушка мне однажды рассказал то, что всем не рассказывал, такое, скажу я тебя, Джэмма, всем не рассказывают… И юная мисс с прекрасной шеей ускользала в параллельную вселенную, где тихий приятный голос Долли вёл её за руку по закоулкам и перипетиям сюжета. Они дружили с раннего детства, но лишь недавно, Долли, увидел в Джэмме, не друга, а прекрасную тёмную птицу, которая, так величественно держа свою шею, летает по розиной саванне, плескаясь в лучах вечернего неба. Разглядев в друге детства такое, Долли был на долго озадачен: почему? в чём дело? как так могло случиться? Но ответов не было. Видимо эти вопросы – сложные вопросы. Если так, то на них нет ответов у человека, лишь у Бога.
 Ну, наверное, сейчас следовало бы оказаться в доме у мисс Джэммы, что бы узнать её внутренний мир, посредствам внутренностей её жилища. Так, в принципе, и случится. Тонкие, сильные пальцы, ваяли прекрасную грудь. Силуэт скульптора плыл в ярких эманациях, то, перетекая в яйцеобразную форму, то в повседневную человеческую. Материал, превращавшийся в прекрасное тело, был ни чем иным, как шоколадом. Он слегка таял в ладонях мастера, рождая неописуемый эффект. Так просыпалась Джэмма. В ней происходило вот что: зрелый плод, боясь переспеть и упасть на землю, испортив свою идеальную форму, громоздил десятки задач в сознании девушки, некоторые выполнялись, некоторые оставались недосягаемо далёкими. А мифологическая картина мира, не предполагавшая влияний со стороны половых начал, спокойно почивала на мягоньком, как, прочем, и обычно, ей свойственно просто присутствовать, не вмешиваясь ни во что. То, что мисс Джэмма, несмотря на прогресс с ревом рождающий чудовищ вокруг, продолжала жить в мифе, была заслугой её воспитателей, в число которых входило и жилище. Дом грел раздающийся манго, дарил ему обработанные стенами и оконными рамами солнечный свет, иногда поливал процеженным сквозь пальмовую крышу дождём. Теперь плод созрел, окончательно, и если его не сорвут сейчас, то потом будет уже поздно, примятый бочок – большой минус в этих делах. Но, ведь может встретиться ублюдок, который сорвёт, откусит и, сплюнув, выкинет. Минусы в процентном отношении перевесят плюсы, и что тогда? Джэмма то горела как солнечный зайчик, глазами, зубами, шеей, то тускло мерцала из стороны сторону. Плод, используя грязные приемники, выползал через запреты, выставленные воспитанием. Джэмма была не в себе.
 Долли пребывал в таком же состоянии, но было одно «но». Всё плотское так часто прорывалось в воспитание, и так по долгу, прорвавшись, не хотело уползать обратно, что прижилось и слилось с воспитанием. Стало частью его, стало им. Выставляемые задачки здесь были достойно встречаемы с самого их зарождения до их разрешения. Долли знал, чего он хочет, что он делает, и почему. Но вот мисс Джэмма! Это было неизведанно. Созревший плод тут не причём – размышлял юноша, когда от долгой истории и последующей светящей улыбки слушательницы, пересыхало во рту – тут прелестные зубы. Непознаваемое дарит мне что-то, что я взял и кручу - верчу, а как применить не пойму, что ж поделаешь? Рано или поздно, всё разъяснится. Встанет по своим местам. Бывало чрезмерная подозрительность, привычка капаться во всём и вся, ища подвох, выходила на сцену. Может это одна из задач плотского, главная из задач, победная, решающая, финальная? Марш бросок и инстинктивная цель жизни выполнена! Главная задача мангового плода была очень сложно выстроена, она привлекала к запуску самой себя какие-то неизвестные доселе молодому телу импульсы, непонятно откуда пёр поток неизвестной субстанции. Долгое рытьё в таких глубинах начерчивало отчетливую проекционную линию, упирающуюся в то, что может быть найдено вот-вот. Это что-то, казалось, было чем-то наподобие основы мироздания. Ныряя так глубоко, можно пошатнуть её. А когда произойдёт это, начнётся мгновенное перераспределение мнений на ту или иную тему, ценностей, целей всё подстроится под сдвиг. Это огромное потрясение: всё выстроенное годами, рушится секундой и тут же воздвигается заново. Из-за того потрясения, человек сходит с ума, или становится Буддой. И вот Долли неоднократно доходил до критической точки, где только одно отражение грядущего повергает в ужас и сподвигает на немедленное всплытие. А может это всего лишь защитный барьер, выстроенный кем-то для защиты от сулящей нирваны? Кем же? Лишь вода, жадно принимаемая внутрь из привезенной на плантации мистером Арчи, племянником Мистера Томаса, бочки, охлаждала взбаламученные мысли. Долли начинал новый пересказ старой дедушкиной истории.
 Солнце покрасило небо, и всё потное племя потекло на покой. Посёлок на посттрудовые пару часов изнеможенно валялся, раскинув мёртвые бараки-руки среди табака и сахара. Он отдыхал весь день, покуда пустовал, за то потом его длительный отдых компенсировался мощной усталостью, которую приносили с собой люди с плантаций, и отдавали ему. Посёлок принимал всё на себя, для того, как и любой другой, он и был основан, именно поэтому часы релаксации рабов были так немногочисленны. Спустя два-два с половиной часа африканцы вываливались из жилишь, и сливались в единое целое. Иногда они были танцем, и музыкой у костра, иногда ухом, слушающим единственного, на тот момент, индивида, дедушку Долли. Бывало, они сливались в протестующий крик, всхлипывающий и дрожащий под ночным небом. Но чаще всего все рабы посёлка превращались в пьяный бред, несущийся разбрасывая слюни. Плантатор Томас, не жалел спиртного для своих работников. Он часто говаривал – денег я им не плачу, зато даю бесплатно напиться. И добавлял – и ещё профилактика против бунта и побегов. В человеке всегда есть это расслоение на хорошего и плохого, и Мистер Том не был исключением. Ром доставлял тот же человек, что и воду. Мистер Арчи привозил по две бочки в неделю. Их закатывали в специально вырытую для этого землянку и отдавали в распоряжение старосты – дедушке Долли. Он слушал народ и решал: пить или не пить сегодня. Но, часто, если даже желающих выпить было меньшинство, состоящее из уже попавших в объятия зелёного змея, приходилось пить, так как до конца недели бочки нужно было обязательно опорожнить. Ни кто не знал, что будет, если к привозу новой партии мистер Арчи увидит, что в бочке ещё осталось: придёт в ярость, или наоборот порадуется, что свежего рома нужно меньше, или же вообще не обратит внимания. Никто не знал, но все боялись худшего и пили.
 Солнце село и эстафету светопреставления продолжили луна со звёздами и костёр. Он громко трещал, запуская множество искр в небо. Староста уселся на своё место, провёл взглядом по собравшимся перетекающим в ухо и начал: «Когда, тот старый дуб ещё был семенем, а Лилуа была лишь ключом, бьющим из земли, уже жил я. Был маленьким, мог пройти мимо охотящегося льва, что тот даже бы не шевельнул ухом. Был сильным, мог поднять антилопу гну, что продолжала бы жевать траву. Был быстрый, мог бежать с гепардом на равных, ни чуть не уступая. Был храбрый, мог дать слону между глаз, по лбу, а ему наплевать на такую козявочку, какой я был. И вот те времена, жил я: храбрый, быстрый, сильный, маленький. И вот взял я однажды и… Побежал. Бегу, гепарда обгоняю. Бегу мимо льва, а он не видит, даже глазом не моргнёт. Схватил антилопу, на которую лев глаз положил, поднял и бросил далеко к истоку Лилуа. И слон мне встречается, головой трясёт, качается весь, прохода не даёт, а я ж храбрый был. Бах, ему по лбу, а ему хоть бы хны, стоит, качается. А я прыг право и бежать дальше. А ему хоть бы хны, стоит, головой трясёт. Я же всё бегу, ведь быстрый, поэтому и бегу, а ещё сильный, маленький и храбрый! Вот такая вот история! Мой дед мне её рассказал в то время, и она оказалась обо мне. Я её запомнил, а понял лишь потом, ведь тогда я был всего лишь быстрым, храбрым, сильным и маленьким был.» Ухо рассосалось по спальным местам, поблагодарив старика за его автобиографичную притчу. Долли проводил Джэммину шею до двери её заботливого дома глазами. Движимая плотским, она обернулась и растянула губы в его сторону: Гуд найт, Долли! А он сделал вид, что говорит о чём-то с дедушкой, спросив какую то нелепость, и нет ему дела не да какой то там Джэммы говорящей: гуд найт, Долли. Этот ход ему был непонятен, как и многое. Что он делал в последнее время, узрев однажды в шоколадной шее мисс Джэммы прелестную любимую девушку.
 История началась уже не пороге хибары Долли. Знаешь, внук, знал я когда-то одного негра, так вот он был вором. Жил он в Большом селении у Нигера. Сворует – пойдет, зароет. Зароет – пойдет, сворует. Так и жил. Он ни разу не был схвачен. И жил припеваючи. И вот, однажды. Ведь всё случается не когда-либо, а однажды. Так заведено. И вот появился у него на спине прыщик, маленький такой, но болючий. Болел сильно. Значения, конечно, вор этому не придал. Прошло время и нащупывает вор, что увеличился прыщик, раза, эдак, в три. Но снова махнул рукой. Снова прошло время и снова пришло однажды. Оно громко рухнуло на слабого ворюгу. Нащупывает он на месте прыщика, что-то торчащее, вернее, выросшее из спины, мягкое. И самое главное, это торчащее, мягкое было частью его тела, он осязал им. Это был один из его членов, в зачатке своего существования. Приятель – тоже вор, осмотрел недуг: О, брат, это что-то странное! Это всё, небось, от белых людей. Кто знает, что они с собой несут. На спине вора с Нигера росла рука. Поверь мне, ручка младенца двух месяцев от роду. Мягкая, торчащая, ну какая же реакция могла быть у первого в мире обладателя третьей руки, это не было патологией, ручонка младенца выросла из спины у уже пожилого человека, а не была врожденным дефектом. Везунчик вор, не был счастлив такому подарку, но ничего с ним поделать не смог. Махнул рукой: Пусть будет, так как есть! Ручка же непросто торчала, она начала расти. Она развивалась быстро, и за пару лун уже выглядела как рука пятнадцати летнего ребёнка играющего в мяч. Она свисала вниз, чуть доставая до чёрной задницы. Она продолжала быть частью тела негра, он чувствовал ей все факторы, которые можно чувствовать: холод тепло, боль. Жаль, конечно, но двигать ею он не мог, она безжизненно болталась сзади. А то какой подарок он бы получил: Третью руку вору! Ан, нет, это была не помощью во благо, а полной противоположность ей. Негру приходилось прикрывать свой новый член тела широкой лёгкой хлопковой накидкой. Рука доросла до того состояния, в каком прибывали обе другие. Она предплечьем выступала между двух лопаток и кисть её уже висела ниже пятой точки. Приятель – тоже вор, осмотрел в последний раз, и всё. Всё негр, обладатель третьей руки пропал. Непонятно, куда, не понятно как. Никогда больше не слушал о нём. Кто знает, что могло случиться с ним дальше: Выросли его рука до такой степень, что вышла из него человеком, наверное, идентичным двойником, они разошлись разные стороны и через некоторое время умерли в один день, час, секунду. А может рука остановила ход роста, где кисть свисает чуть ниже зада, научился осязать ей, двигать брать, воровать. Стал легендарным трёхруким вором. А ещё может быть, был пойман изредка показывающимися в то время англичанами. Посадили в клетку. За деньги показывали, водя на привязи по кругу. Кто знает??? Так что же было дано вору, всю жизнь воровавшему и закапывающему? Намёк? Послание: мол, пора, родимый? Кто знает??? Вот такого негра я знал когда-то. Долли опустился головой на колени, выставленные вперёд, и уснул. Костёр на улице догорал, а первые лучи солнца покрасили небосвод. Наступал новый день.
 Утро! Ну что ж, это действительно было утро, со всеми свойственными ему прелестями. Оно золотом окутывало небо. Белый круг, казалось, крутился то влево, то вправо. Отражалось всё это в спокойном ровном море. Тьма была разогнана в разные стороны. Она прятался в пещерах, ущельях, под деревьями, даже в некоторых домах. В них не было окон, там она не была стеснёна ни чем и могла вольготно существовать всем своим черными эманациями. Бывали дома, где мрак жил всегда, лишь изредка керосиновая лампа загоняло его под лавки и в углы. Как раз в таком доме и жила Джэмма – девушка с величественной шеей. Пользуясь дедуктивным методом симбиозированным с методами из психологии, социологии, философии. Взяв в качестве поля для экспериментов всех этих методов дом Джэммы и саму его хозяйку. Мы можем сказать о ней следующее. Ниже все будет приводиться целиком со смысловыми и логическими цепочками, и выводами из них:
 Подойдя к дому Джэммы, мы увидим, аналог всех остальных домов в округе. На улице возле входной бамбуковой двери лежит мачете перемазанный кровью, что говорит о диком нраве его отца. Он либо зарубил кого нибудь из своих соплеменников, чем нарушил древнейшее табу: не убей соплеменника. Вот к чему приводит вся эта невольническая жизнь. И зачем же тогда питаться жить как прежде, если на всё святое плюется. Зачем обращаться к каким то там корням, петь о них, думать о них. Они утеряны и их не вернуть. Всё погрязло в огромной бочке с ромом. Отец Джэммы может быть и нежным и заботливым отцом, если предположить, что не чья та соседская голова слетела на землю, а голова какой нибудь антилопы, которая послужит отличным пропитанием для всей семьи несколько дней. Скорее второе предположения более верно и отец – хороший человек. Рядом с мачете лежит ловушка, сплетённая из веток, такими обычно ловят грызунов. Дверь открывается, мы, как и ожидали, видим тьму и ничего боле. Об этом нечего говорить. Отец, устающий на плантации, да ещё и успевающий поохотиться, спит на кровати. Он всё время спит, когда здесь, иногда ест, больше ни что не входит в его обязанности, когда он находится здесь. Он кормит семью и работает, как вол. Дайте отдохнуть трудяге! Керосиновая лампа разгонит засидевшийся на месте мрак. И действительно, он залез под лавку, и зажался в угол пониже к полу. Мрак. Он когда попадает в помещение, становится текучим, он перестаёт быть молекулой света разделяющейся на фотоны, нейтроны, etc., он становится текучим, непонятно почему. Поднося лампу в угол, где покоится мрак, он не исчезнет, а просто перетечёт туда, где его не затрагивает свет. Он снова и снова перетекает движимый толи природной силой отталкивания от света, толи стремлением выжить. И вот такое ничтожество, гонимое простой керосиновой лампой, после её выключения. Мгновенно обрушивается водопадом со всех сторон в центр комнаты, и там уж начинают происходить какие то бурлящие неведомые слаборазвитому человеческому мозгу процессы, он всё темнее и темнее заполняет собою всё и мирно колышется. Он становится сильным. Но, бжик, лампа включена и он уже сломя голову в угол. Теперь, когда тьма уже под лавкой, что-то там бурлит, можно оглядеться по сторонам. Кровать, где спит уставший папа двуместная, следовательно, есть ещё и мама. Её столик находится у кровати. Цветастые тряпьё, бусы, всяческие украшения. Когда ж её всё это надевать? На плантацию? Нет, нельзя. Вечером, чтобы выйти после тихого часа попить рома, поплясать, или послушать глаголющего старейшину. И что каждый раз перед выходом цеплять всё это, а перед постелью снимать? Цель? Какая ж в этом цель? Дань традиции? Нет! Традиция разрушилась тогда, когда ты сняла всё это перед работой. Женщины в свободных племенах работали, ели, спали, рожали детей, и никогда не снимали с себя красоту – отличительный признак женщин этого народа. Так значит, ты, и народность свою утеряла, дорогуша? Дык, и вы, все! Что ж вам делать то? Думаете? Тужите лбы? Или нет? Так все в норме? Кормят, ромом поят? Ромом поят… бесплатно. Мать Джэммы – женщина, помнящая о своих корнях, желавшая жить в мифе, надевающая народную крестьянскую одежду после пост-рабочего сна, и снимающая ее, перед тем как лечь спать. Утром она идёт на табачную фабрику обычной рабыней без имени, места жительства, и уж точно без места рождения, куда и врастает миф, облачённый корнями. Это можно утверждать, видя на её столике также пропуск туда и две сигары – дети её производственных будней. Она мать сигар, бережно укутывает табак в мягкие листья. Она не плохой человек, ей хорошо с её хорошим мужем – кормильцем, её хорошо с её дочерью Джэммой. А Джэмма тоже спит в гамаке, как и Долли. Больше тут кроватей нет. Двухместная и гамак. В доме проживают трое человек. Видимо, она просто спит в гамаке, т.к. больше о ней нечего сказать. Ни чего из её вещей тут нет, лишь только зеленое хлопковое складчатое платье. Оно было надето на Джэмме, когда Долли узрел в ней девушку, достойную почитания и возвышения чуть ли не в ранг святых. Всё, что можно было узнать о людях проживающих в этом доме, мы узнали при помощи наших методов. Осталось дать общий план, который обобщит и плавно подведёт к концу. Тьма в доме, ни что иное, как стеснение собственного быта. Жильцы не хотят лицезреть все изъяны своей жизни и используют для этого природный дар-темноту, другого пути у них нет. Муж – рабочий – охотник. Скво – работница – хранительница домашнего очага – воспитательница. Джэмма – дочь – работница – воспитанница – обладательница прекрасного тела увенчанного умной головой приделанной к тонкой изящнейшей шее.
 Джэмма воспитывалась в мифе, с помощью его же. Мать почтительно относилась к своим корням и воспитывала дочь соответственно. Джэмма уже давно поняла суть её народного мировоззрения и приняла его в своё супер эго. Здесь оно легло чуть поворочалось и влилось во все лежащие до него пласты норм, целей, распорядков реакции,etc. И всё. Это ж супер эго! Раз влилось, не выльется уже. Но, припоминая, те глубокие заныривания в процессе логического мышления, можно вступать в полемику с самим собой. Но не стоит. Это грозит шизофренией. Глубокий сдвиг может потрясти всё кругом и кто знает, что повалится с такого огромного количества полок в сознании. Может рухнуть вся эта фрейдовская пирамида. И если она рухнет, то быстрого перерасчёта и возведения заново, может не последовать. Представьте человека со всеми рухнувшими полками в сознании. Кошмар! Это не человек. Человека от животного отличает сознание. В зоопарк такого. В одну клетку с трехруким воришкой, пусть сидят там! В них палочками потыкают, камешками покидают, покушать дадут.
 Джэмма, как истинная афроамериканка, воспринимала Мистера Тома, как мелкого тирана, который помогает её практиковать нужные ей веши: волю, намерение, сталкинг etc. Она усердно работала, собирая табак, отрабатывая волю. Вступая в коммуникации с Долли, она применяла искусство сталкинга. Знай бы об этом Долли он бы, наверное, закричал, пронёсся по плантации до самого конца и ринулся бы прочь, где его уже пристрелил бы какой-нибудь горожанин, и сдал его голову Мистеру Тому, за маленькое вознаграждение. Долли поступил бы так, если бы просто услышал: я практикую на тебе искусство сталкинга. Но на самом деле Джэммой преследовались иные цели. И даже можно сказать, что цели эти преследовались без ведома самой девушки. Плод, как вы уже знаете, настолько созрел, что вот-вот упадёт и испортит бочок. Он, пользуясь умением Джэммы применяя сталкинг общаться с любыми людьми, видя гормоны и разнообразные ферменты Долли, выделяющиеся при встречи с девушкой. Джэмма разговаривала с ним так, как ему этого хотелось, она говорила то, что он хотел услышать, она делала то, что было ему нужно. Она целиком и полностью приворожила к себе паренька сама не подозревая к чему они движутся. Так, можно, подумать, что и Долли полюбил Джэмму из-за плода созревшего в ней? Он полюбил её безумно, за её, уже замусоленную, но по-прежнему гордо вздымающуюся вверх шею, за её уши, за её слова, он обожал говорить с нею! А тут такое!
 Плод перешёл в наступление. Когда Долли лежал и спал под пальмой в кокосовой роще, его кто-то нежно погладил по щеке. Он открыл глаза. Джэмма! Гуд ивнин! Гуд ивнин, Долли! Она продолжала гладить его щёку своей мягкой рукой. На неё было то самое платье, которое так подчёркивает достопримечательность её прекрасного тела. Её губы коснулись его губ. Ту-ду-дух! Плотское взяло верх. Эх, низменное! Хе-хе-хе! –злорадствовал плод, и ждал конца. Шоколадные тела сплелись в одно биение сердца, в одно дыхание. Шоколад начинал таять, от чего ещё туже стягивались чёрные узлы из членов тел. Всё! Плод мог уходить. Он победил и немедленно был всосан в глубины лабиринтов сознания. Джэмма-Долли оставались одной шоколадной массой очень долго. На лице Долли была глупая улыбочка, а Джэмма изнеможенно закрывала глаза. А знаешь, Долли, я, сейчас копаясь в себе много что поняла. Нашла много дурного, но и хорошего нашла не меньше, даже больше: Я люблю тебя, Долли! Всё чинно… всё хорошо… А мать, всё время долдонила: «Плод до добра не доведёт!» Масса удовольствия, масса нежности, уйма счастья. Я люблю тебя, мой, сказочник – Долли! Ай лав ю ту, Джэмма! Они снова скрутились спиралью, и начали понемножку таять. Столько жара в них было. Шоколад начал ещё сильнее таять. Так много жара! Завертелись, закружились, закатались. И таят. Так хорошо им было. И так долго, что конца этому никто не видел!
 Вот таких негров я знал, когда-то! Не знаю, что с ними стало дольше. Но предположить могу. Они могли так увлечься, что целиком растаять стать лужицей шоколада. Единой шоколадной лужицей. Они обрели величайшее блаженство в слиянии. Они достигли того, что многие религии называют по-разному, пусть их состояние будет называться нирваной. Нирваной достигнутой с помощью девственно светлого чувства и идеальной сочетаемости. Они были идеальны, как говаривал один мой друг, как ин и янь. Они были инянем, и не догадывались об этом, но это до поры. Так заведено: всё до поры до времени. А могли увлечься и таять-таять и лобзаться и лобзаться, а когда закончили - полежали, отдохнули. Встают, а у них тела срослись в тех местах, где тающий шоколад соприкасался. Несчастные! По сути, это тоже инянь, но какой-то неправильный. Эх, одна им дорога в клетку к трехрукому сворую – закапываю и человеку с полностью разрушенной пирамидой сознания. Вчетвером они обеспечат хороший доход своему хозяину. Вот только бы камешков и палочек побольше!
 WELCOME
 дамы и господа
 (леди и джентльмены)
 !!! FREAK – SHOW!!!
 
 ЗЕ ЕНД