Горбатая гора или Вайомингские Истории

(перевод рассказа Анны Поу)

Эннис Делмарт проснулся, когда не было еще и пяти утра, хмуро окинул взглядом раскачивающееся окно трейлера и услышал привычный свистящий шум в алюминиевой двери и оконных рамах. Рубашки, висящие на гвозде, слегка дрожали в проеме. Он встал, почесывая серый клин живота и лобковых волос, нехотя подошел к газовой горелке, чтобы закипятить оставшийся кофе в негодной эмалированной кастрюле; пламя объяло ее синим. Он включил свет и помочился в слив, натянул рубашку и джинсы, изношенные ботинки, старательно натянул их, чтобы быть в полном обмундировании. Сквозь отвратительный скрип оконной рамы и при ревущем в проходе сквозняке, он все же смог услышать царапающий по гравию и песку звук. Наверное, на шоссе что-то случилось с подковой лошади. Он должен собраться и быть уже далеко отсюда этим утром. Снова ранчо выставлено на продажу, он послал последнюю из лошадей оплатить каждый день пребывания здесь, так как владелец сказал: "Дайте их какому-нибудь дельцу по недвижимости, а я останусь пока здесь", имея в виду ключи в руке Энниса. А ему придется пожить у женатой дочери, пока не подберет другую работу, но все же он испытывал нечто похожее на удовлетворение, потому что Джек Твист жил в его памяти.

Несвежий кофе закипел, но Эннис поймал его прежде, чем он выплеснулся через край, налил кофе в запятнанную кружку и, подув на черную жидкость, позволил слайду памяти прокрутиться назад. Если бы это не разбередило старые раны, то могло бы помочь убить день. В душе затеплилось что-то старое, то прохладное время на горе, когда они познали мир, и ничто тогда не казалось неправильным. Перематывающиеся воспоминания, последнее событие, подобное огромному кому грязи, опрокидывающемуся из кузова самосвала, непринужденность – все это умирает, оставляя временное затишье.

Они жили на маленьких, бедных ранчо в разных концах страны: Джек Твист в Квартире Молнии на границе Штата Монтана, Эннис Делмарт - в округе Мудреца, около границы Штата Юта, и мальчики, окончившие среднюю школу, без перспектив подались на тяжелые заработки и лишения, оба были грубы манерами, а также закалены и выносливы, стоически воспринимая сложную жизнь. Эннис, воспитанный старшим братом и сестрой после смерти их родителей, не пожелал выбрать единственный путь в из захолустном городишке и отправился на заработки, имея в кармане двадцать четыре доллара наличными, ранчо с двумя закладами и правами на вождение автомобиля. Пикап был стар, не имел нагревателя, одного дворника ветрового стекла и он быстро уставал. Но не было денег, чтобы устранить эти неполадки. Эннис хотел быть студентом, но грузовик напоминал ему, что он просто работник на ранчо.

В 1963, когда он встретил Джека Твиста, Эннис нанялся к Альме Бирс. И Джек и Эннис утверждали, что экономили деньги, не хватало даже на мелкие расходы: так было в случае Энниса, который тратился лишь на табак за пять долларов. Тот весной они жаждали любой работы, каждый подписал с Фермой и Ранчо договоренность - они числились на бумаге вместе как пастухи, и у них было предложение работать в лагере и пасти овец к северу от Сигнала. Летние пастбища начинались выше территории Службы леса, а заканчивались у подножия Горбатой Горы. Это было бы второе лето Джека Твиста на горе, Эннис же работал тут впервые. Ни одному из них еще не было и двадцати.

Они обменялись рукопожатием в небольшом офисе, перед столом, который был завален исписанными бумагами и газетами, на нем также находилась Бакелитовая пепельница, наполненная окурками. Венецианский настенный светильник искоса бросал треугольник белого света, в который то и дело ныряла рука диспетчера. Джо Агуирр, имеющий волнистые волосы цвет пепла, разделенные пробором посередине, обозначил их права и обязанности.

"Служба Леса обозначала места разбивки лагеря на распределениях. ИХ лагеря могут в паре миль оттуда, где мы пасем овца. Хищники - это наши убытки, никто не может усмотреть за ними ночью. Что я хочу: предложить лагеря в главном лагере, где и предлагает Служба Леса, но ПАСТУХ" - кивающий жест в сторону Джека - "не бросает палатку и овец, а СПИТ там. Ешьте ужин и завтрак в лагере, но СПИТЕ С ОВЦАМИ всегда, без исключения; НИКАКОГО ОГНЯ, не оставляйте НИКАКИХ СЛЕДОВ. Скатывайте эту палатку каждое утро - ищейки Службы Леса бродят вокруг. Получите собак и спите там. Прошлым летом убытки составили около двадцати пяти процентов. Я не хочу этого снова. "ВЫ, " сказал он Эннису, окидывая взглядом растрепанные волосы, большие натруженные руки, рваные джинсы, и остановился на кнопках рубашки, "в пятницу, в двенадцать пополудни явитесь вниз к мосту - вас внесут в список очереди за мулами. Кто-то с запасами останется в пикапе". Он не спросил, были ли у Энниса часы, а взял дешевый круглый тиккер на проволочном шнуре от перемотанной коробки на высокой полке, и бросил это ему, будто расстояние между ними превышало пределы досягаемости. "ЗАВТРА утром мы подвезем вас. Потрудитесь спрыгнуть". Начался путь, идущий в неизвестность...

Они нашли заставу и уже пили пиво во второй половине дня. Джек сообщил Эннису о грозе на горе год назад, когда это убило сорок две овцы, как специфически они воняют и какие они вздутые, а также какая существовала потребность в огромном количестве виски. Он подстрелил орла и сказал, что целился в голову, чтобы вставить самое красивое перо в его ковбойскую шляпу. На первый взгляд Джек казался достаточно симпатичным с его вьющимися волосами и заразительным смехом, но как для человека невысокого, он был несколько широк в бедрах, а его улыбка обнажала металлические коронки, не достаточно заметные, чтобы позволить ему есть кукурузу прямо из нераскрытой жестяной банки, но значительные. Он был увлечен жизнью родео и имел пояс с наездником на застежке, но его ботинки уже износились и ремонту не подлегали, и он был достаточно сумасшедший, чтобы жить где угодно, кроме как в родительской Квартире Молнии.

Эннис же, с немного горбатым носом и узким лицом, был потрепан и немного худ в области груди, виртуозно балансировал маленьким туловищем на длинных ногах, а также обладал мускулистым и податливым телом, созданным для лошадей и борьбы. Его жесты были необыкновенно быстры, и он был достаточно далековиден, чтобы не читать ничего, кроме каталога сёдел Хамлея.

Грузчики, разгрузившие овец и лошадей, показывали Эннису, как навьючивать мулов - две поклажи и наездник на каждом животном, стегать можно кольцом с двойными алмазами и защита от неудобств процентов на пятьдесят гарантированна, а также сообщили ему: "никогда не заказывайте суп. Их коробки для упаковки просто дерьмовые, да и ума не хватает упаковать." Три щенка, принадлежащие одному из владельцев вошли в список их вещей, маленький щенок исчез внутри пальто Джека, поскольку он любил небольших собачек. Эннис выбрал крупного каштанового пса по имени Фильтр. Пора было ехать, Джек скакал на кобыле, которая, как оказалось, имела поражающе миниатюрные размеры. Вереница запасных лошадей включала масть мышиного цвета, которые очень нравились Эннису. Эннис и Джек, собаки, лошади и мулы, тысяча овец и их ягнята текли лавиной, оставляя за собой след подобно грязной воде, которая бурлит через овраги, поднимаясь выше краев, в большие цветочные луга, бегущий, бесконечно переливающийся поток.

Они разбили большую палатку на платформе Службы Леса. Оба спали в лагере, где в первую же ночь, Джек уже грязно обругал приказ "спать-с-овцами-и-никакого-огня" Джо Агуирра, хотя он и отметил, что костер испортит залив в предутренние часы, однако не слишком многословно. Рассвет напоминал гладкий апельсин, запятнанный внизу студенистым волнами бледно-зеленого. Закопченная большая часть горы бледнела медленно, пока она не становилась похожей на тот самый цвет, каким был дым от костра Энниса. Холодный воздух, слегка подслащенный, речная галька и комки почвы отбрасывали неожиданно длинные и тонкие, как карандаш тени, и палатка казалась ниже далекой сосны, ниже этого мрачного куска малахита.

Втечение дня Эннис смотрел поперек большого залива и иногда видел Джека, маленькую точку, перемещающуюся вдоль горного луга, как насекомое, ползущее вдоль скатерти; Джека, в темном лагере, Эннис видел его ночной огонек, красную искорку на фоне огромной черной массы горы.

Джек прибыл, опоздав на полдня, выпил две бутылки пива, охлажденного во влажном мешке на теневой стороне палатки, съел два куска тушеного мяса, четыре каменно черствых бисквита Энниса, банку персиков, и выпустил облачко сигаретного дыма, наблюдая закат солнца.

"Я отключался на четыре часа в сутки," сказал он мрачно. "Выходишь на завтрак, возвращаешься к овцам, вечером собираешь их, располагаешься на ночлег, готовишься к ужину, возвращаешься к овцам и проводишь половину ночи, скача и пританцовывая для койотов! По справедливости говоря, я должен был провести ночь здесь. Агуирр прицепился, чтоб его! Никакого права не имеет заставлять меня делать все это!"

"Ты хочешь отдохнуть?" Сказал Эннис. "Я не возражаю и могу пасти овец. Я не возражал бы и против ночевки там."

"Там - не наш лагерь. Он здесь, и мы должны быть в НАШЕМ лагере. И еще - та проклятая Богом палатка пахнет кошачьей мочой или даже еще хуже."

"Я не возражаю против пребывания там."

"Доложу тебе, что ты будешь просыпаться дюжину раз ночью, там ведь эти чертовы койоты. Давать предупреждения и дерьмовые советы я не могу и не буду. Счастливо тебе выспаться! Новичкам обычно везет".

"Не может же там быть хуже, чем уже есть. Несомненно, я не возражаю, делают же это."

Они освещали ночь втечение часа желтой керосиновой лампой, и около десяти Эннис уехал с Фильтром на хорошей вороной лошади через выпавший иней обратно к овцам, унося оставшиеся бисквиты, бутылку джема и флягу кофе с собой для подкрепления на следующий день, он будет экономить в вылазке, пребывая там до ужина.

"Койоты оставили меня в покое, когда забрезжил первый свет," сказал он Джеку следующим вечером, хлюпая в лицо горячей водой, намыливая мыло и берясь за бритву, в то время как Джек чистил картофель. "Сукин сын. У него яйца размером с яблоки. Держу пари, он забрал бы несколько ягнят. Несомненно, жрет, как верблюд. Тебе нужна горячая вода? Ее тут великое множество."

"Это все для тебя."

"Хорошо, тогда я вымоюсь весь, все, что только смогу достать" сказал он, снимая ботинки и джинсы (никаких подтяжек и носков - заметил Джек), облился, выплескивая воду на зеленый травяной ковер вокруг, пока костер не потух.

Они ужинали у огня, по банке бобов на каждого, жареный картофель и кварта виски на двоих, сидели, опершись спинами о бревно, едва не касаясь подошвами ботинок и горячими медными заклепками джинсов костра, обменивались бутылкой, в то время как небо цвета лаванды освобождалось от красок и холодного воздуха; выпивка, курение сигарет, подъем время от времени по малой нужде, искры, жалящие, летящие потоком; швыряли ветки в огонь, чтобы поддерживать плавный ход разговора, разговора о лошадях и родео, запас грубоватых историй, об авариях с последующими травмами, о субмарине "Thresher", затонувшей двумя месяцами ранее со всем экипажем, и как это, должно быть, было страшно отживать последние обреченные минуты; у каждого были собаки - неплохая тема для беседы; затем следовало описание домашнего ранчо Джека, где всю жизнь прожили его отец и мать; Эннис повествовал о семействе, о жизни после того, как не стало его родителей, когда старший брат подался в Сигнал, а замужняя сестра - в Каспер. Джек сказал, что его отец в свои годы был довольно известным бычьим наездником, но хранил свои тайны в себе, никогда не давал Джеку совета, и как не прибыл однажды посмотреть поездку Джека за то, что тот надел его обмундирование, будучи ребенком. Эннис сказал, что самая длинная поездка на быке в его жизни длилась немногим более восьми секунд. Деньги - хороший стимул, сказал Джек, и Эннис был вынужден согласиться. Они уважительно относились к мнению друг друга, каждый был рад иметь напарника-компаньона там, где совершенно того не ожидали. Эннис, едущий вскоре в неявном и обманчивом свете зари обратно к овцам, думал, что у него никогда еще не было такого хорошего времяпровождения, он даже не заметил, как солнце сменило луну.

Лето проходило, и они переместили стадо на новое пастбище, перенесли лагерь; расстояние между овцами и новым лагерем стало теперь большее, и ночные поездки удлинялась. Эннис переносил это легко, спя с открытыми глазами, но эти часы, когда он был далеко от лагеря, немилосердно тянулись и тянулись. Джек извлекал мелодию из гармоники, так они проводили своенравные подступающие осенние дни, а у Энниса был неплохой хрипловатый голос; несколько ночей они коротали, напевая разные песни. Эннис знал новые слова к "Земляника Roan". Джек пробовал исполнить песню Карла Перкинса, подвывая: "что я говорю-ю-ю" и оценил печальный гимн Энниса о ходьбе Иисуса по воде, "выученный моей матерью, она верила в Пентекоста, который выл медленные панихиды, отдаленно напоминая койота".

"Слишком поздно, чтобы отправляться к этим проклятым овцам" сказал однажды Эннис, вдребезги пьяный, стоя на четвереньках холодной ночью, и смотрел на молодой месяц. Камни луга пылали бело-зеленым, кремни переливались, а он ползал по траве, очищая костер от мусора, наклонившись так низко, что от языков пламени зарябило в глазах. "Хотелось бы получить еще одно одеяло, которое я скатаю здесь, высплюсь и поеду, как только забрезжит первый свет".

"Отморозишь себе задницу, когда костер потухнет! Ты выиграешь намного больше, ночуя в палатке."

"Сомневаюсь, что я что-либо почувствую." Но он пробрался под полог, отшвырнул свои ботинки, и растянулся на подстилке на некоторое время, а потом разбудил Джека.

"Иисус Христос. Нужно же было хотя бы предупредить" сказал Джек раздраженным и хриплым со сна голосом. Что-то было достаточно большим, достаточно теплым, и вскоре они приблизились друг к другу. Эннис несся на крыльях сегодня ночью, его не заботил ни сломанный забор, ни вечная нехватка денег, ничего из этого, когда Джек схватил его левую руку и привлек ее к его вставшему петуху. Эннис отдернул руку, как если бы он коснулся огня, добрался к его коленям, расстегнул пояс, спихнул свои штаны вниз, улетая с Джеком на все четыре стороны и, с помощью небольшого количества слюны вошел в него, чего прежде не делал никогда, но им не нужна была никакая инструкция или советы. Они двигались бы вечно в тишине, если бы не острая потребность дышать, и прозвучал хриплый голос Джека "достаточно, пожалуй" тогда вышел из него и заснул рядом.

Эннис проснулся на рассвете со штанами, обвившимися вокруг коленей и первосортной головной болью. Джек спал рядом, напротив него; не нужно было ничего говорить - ничего, что они об этом думали, о том, как будет проходить для них оставшаяся часть лета; проклятые овцы.

Это происходило. Они никогда не говорили сексе, позволяя этому случиться попервах только в палатке ночью, затем в полном свете дня, горячего солнца, и вечером в оранжевом жаре костра, быстро, грубо, со смехом и фырканьем, не было недостатка в словах, но не в обидных, кроме как только Эннис сказал, "Я веду себя как-то странно...", а Джек подскочил со словами "Я никогда не делал этого. Со мной это впервые. Это наше дело, только наше". На горе были только они вдвоем, струящиеся в эйфорическом, жестком воздухе, смотря свысока на ястребов и ползающие огни автомобилей на равнине внизу, забывшие об обычных делах и отдаленные от сторожевых собак на ранчо, лающих в темные часы. Они верили, что их никто не видит, не зная, что однажды Джо Агуирр наблюдал за ними через превосходный бинокль втечение десяти минут, ожидая, пока они не застегнут свои джинсы, ожидая, пока Эннис не поехал назад к овцам, чтобы сообщить, что родственники Джека прислали известие о том, что его дядя Гарольд лежит в больнице с пневмонией и ожидал, что больше это не повторится. Но это случалось снова, и Агуирр пришел снова, чтобы предупредить, но Джек смело смотрел ему в глазах, не беспокоясь о том, что кто-то может быть в курсе их отношений.

В августе Эннис провел целую ночь с Джеком в главном лагере во время жуткого града, овцы разбрелись вдаль на запад, и попали в стадо другого распределения. Пять проклятых несчастных дней Эннис и Чилийский пастух, не владеющий английским, пытались классифицировать их, задача эта была почти невозможной, поскольку краски меток были изношены и потускнели к концу сезона. Даже когда номера казались номерами из стада Энниса, он знал, что овцы смешаны. В этом мятежном пути все казалось смешанным.

Первый снег выпал рано, тринадцатого августа, глубиной в фут, но растаял очень быстро. На следующей неделе Джо Агуирр предупредил, что пора сниматься - другой, больший шторм надвигался с Тихого океана - и они упаковались и отъезжали с горы с овцами и камнями, катящимися под копытами лошадей. Фиолетовые облака лавиной неслись с запада, и в воздухе чувствовался металлический привкус снега. Гора кипела демонической энергией, затянутая в стеклянно-ломкие облака, выстланная причесанной травой и на фоне неба ярко вырисовывался ее горб, полный скотского гула. Поскольку они спускались по наклонной плоскости, Эннис чувствовал себя как бы в замедленной съемке, в безрассудном, необратимом падении.

Джо Агуирр заплатил им, но был немногословен. Он посмотрел на снежнобелых овец с кислой миной и сказал "Им никогда не разжиреть с вами". Счет также не оправдал их надежд. Ранчо имело жесткие принципы и никогда не делало из работы большого события.

"Ты будешь работать здесь следующим летом?" Спросил Джек Энниса на улице, когда одна его нога уже была в пикапе. Преодолеть неожиданный порыв было сложно.

"Скорее всего, нет". Поднялся столб пыли, запорошил весь воздух, и он искоса смотрел сквозь ветер. "То же самое я сказал и Альме, но у нас свадьба в декабре. Это попытка получить хоть что-нибудь на ранчо. А ты?" Он смотрел мимо лица Джека, на котором выделялся след от удара. Они подрались в последний день.

"Если ничего лучше не найду. Отцу поступило предложение возглавить ранчо в Техасе весной, возможно, и я окажусь в проекте. А может, уеду, если не выйдет".

"Хорошо. Думаю, выйдет. Оглянись - уныло вокруг". Пустой мешок кувыркался в порыве ветра, пока его не пригвоздило к колесам грузовика.

"Ты прав", сказал Джек, и они обменялись рукопожатиями, похлопали друг друга по плечу, тогда расстояние между ними исчислялось милями и ничего не поделаешь, нужно уезжать в противоположные стороны. Первую милю Эннис испытывал странное чувство, будто кто-то вытащил его кишки и намотал на руку. Он остановился на обочине и в кружащемся юном снегу попытался вырвать, но ничего не вышло. Он чувствовал себя так плохо, как не чувствовал еще никогда, и ему потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя, чтобы боль постепенно прошла.

В декабре Эннис женился на Альме Бирс, а к середине января она уже была беременна. Он какое-то время трудился на нескольких работах на ранчо, затем улаживал дела на старой и высокой Вершине Элвуд, разместившейся к северу от Потерянной Каюты в Графстве Уэшеки. Он все еще работал там в сентябре, когда Альма-младшая - так он назвал свою дочь - родилась, и в их спальне стоял запах старой крови, молока и дерьма ребенка, звучали непрекращающиеся вопли и чмоканье, а также сонные стоны Альмы - все складывалось так, как и должно было складываться у человека, занимающегося домашним скотом.

Через время они оставили Вершину Элвуд и переехали в небольшую каморку неподалеку от прачечной. Эннис вошел в дорожную команду у шоссе, соглашаясь даже трудиться по уикэндам в Стропиле в обмен на содержание там его лошадей. Родилась вторая девочка, и Альма хотела остаться в городе около клиники, потому что у ребенка был астматический хрип.

"Эннис, пожалуйста, проклятые одинокие ранчо не для нас", сказала она, сидя у него на коленях, обвив свои тонкие веснушчатые руки вокруг его шеи. "Давайте получим место здесь, в городе?"

"Я подумаю," сказал Эннис, его рука скользнула в рукав ее блузы и провела по шелковистым волосам подмышки, затем переместилась вниз, пальцы пересчитали ее ребра, к груди, по круглому животу и колену и во влажную промежность, полностью к самому экватору, которого достигла его путешествующая рука, занимался этим, пока она не задрожала и не схватила его руки, и он подмял ее под себя, а закончил быстро, что она ненавидела. Они остались в небольшой квартире, которую он одобрил из-за того, что мог оставить ее в любое время.

Четвертое лето со времени на Горбатой Горе началось в июне, и Эннис получил заказное письмо от Джека Твиста, первый признак жизни с того самого периода.

"Друг, это письмо очень сильно просрочено. Но надеюсь, что ты получил его. Слышал, что ты поселился в Ривертоне. Я буду недалеко оттуда 24-го числа, думаю, нам стоит встретиться, выпить пива и наплевать на все. Если ты можешь, если будешь у себя в это время, то сообщи мне."

Обратный адрес - Чилдресс, Штат Техас. Эннис написал туда, и дал адрес своего дома.

День с самого утра был горяч и ясен, к полудню облака все прибывали и прибывали с запада, неся с собой раскаленные воздушные массы. Эннис надел свою лучшую рубашку, белую в широкие черные полосы, не зная того, когда Джек доберется сюда, поэтому и взял свободный день; курсировал вперед-назад, смотря вниз на улицу, бледную от пыли. Альма говорила, что-то о том, что лучше пригласить его друга на домашний ужин, что вилки и ножи в ресторанах грязные, что было бы неплохо нанять приходящую няню, но Эннис сообщил, что самое вероятное - это то, что он сейчас встретится с Джеком, и они вместе напьются. Джек не был завсегдатаем ресторанов, хотя грязные ложки его не пугали - вспомнить только банки бобов, которые они ели, сидя на бревне.

Позже, к вечеру, раздалось громовое рычание, и показался знакомый старый зеленый пикап, и Эннис увидел, что Джек вышел из грузовика и стал подниматься наверх к его дому. Горячий толчок ошпарил Энниса, он в момент ока выскочил за дверь, перепрыгнул ступеньки и был уже на полпути к Джеку. Джек в два счета преодолел расстояние между ними. Они сильно обхватили друг друга за плечи, обнялись, выжимая дыхание, пустые восклицания "сукин сын, сукин сын", и вдруг тогда стало ясно, что нужно делать, все стало просто, как будто кто-то повернул ключ в тумблере замка - их рты с силой соприкоснулись, большие зубы Джека, кровь, его шляпа, падающая на землю, царапанье щетины, прекрасная влажная слюна; и открытая дверь, и Альма, высматривающаяся несколько секунд в напряженные плечи Энниса, закрывающая двери снова; и тем не менее они прижимались друг к другу грудью, и пахом, и бедром, их ноги переплелись и наступали друг другу на носки, пока они не разжали объятия, чтобы вдохнуть и Эннис, не большой любитель привязанности, сказал то, что он говорил лишь своим лошадям и дочерям - "дорогой".

Дверь снова открылась на несколько дюймов, и Альма показалась в узком проходе.

Что мог он сказать? "Альма, это - Джек Твист, Джек, моя жена Альма." Его грудь тяжело вздымалась. Он мог обонять Джека - такой знакомый аромат сигарет, мускусного пота и слабой сладости подобно траве, и вместе с этим - низвергающийся холод горы. "Альма", произнес он, "Джек и я не видели друг друга четыре года." Как будто это была причина. Он был рад, что свет заката был очень тускл, но не отворачивался от нее.

"Я и не сомневалась," сказал Альма низким голосом. Она видела то, что видела. Позади нее молнией вспыхнуло окно, освещенное изнутри светильником, и послышался детский крик.

"У вас есть ребенок? " Спросил Джек. Его рука случайно задела регулятор тока в Эннисе, который взорвался между ними.

"Две маленькие девочки," сказал Эннис. "Альма-младшая и Франсина. Это наша кровь, наша надежда" Рот Альмы дергался.

"А у меня мальчик," сказал Джек. "Восемь месяцев. Я женился на симпатичной старой деве из Штата Техас, книзу от Чилдресс, ее зовут Лурин." Из-за вибрации половицы, на который они оба стояли, Эннис мог чувствовать, как твердый обычно Джек сейчас дрожит.

"Альма," сказал он. " Мы с Джеком сейчас поедем освежиться чем-нибудь покрепче пива. Скорее всего, вечером я не вернусь - хотелось бы выпить и поговорить о прошлом."

"Все понятно, я и не сомневалась" сказала Альма, доставая из своего кармана чек на несколько долларов. Эннис предположил, что она собиралась попросить купить ей сигарет и тем самым заставить его вернуться раньше.

"Было приятно познакомиться" сказал Джек, дрожа, словно лошадь.

"Эннис... " сказал Альма полным страдания голосом, но он не замедлил шаги, а отозвался "Альма, если ты хочешь курить, то в кармане моей синей рубашки, висящей в спальне, еще кое-что осталось".

Они уехали на грузовике Джека, купил бутылку виски, и приблизительно через двадцать минут были в Мотеле "Сиеста" и провели там достаточно времени, сотрясая кровать. Несколько раз кто-то пытался докричаться с улицы, вкрадчиво стучали в оббитую дешевым материалом дверь, но бесполезно. Так было почти всю ночь.

В комнате стоял запах спермы и дыма, пота и виски, старого ковра и кислого сена, кожи седла, дерьма и дешевого мыла. Эннис, слегка влажный от пота, прилег рядом с Джеком, глубоко и часто дыша. Джек выпустил струю сигаретного дыма, словно кит, выпускающий фонтаны воды, и произнес "Христос, как напоминает это то давно прошедшее лето на Горе!.. Ты чертовски хорош. Мы встретились, чтобы вспомнить все то. Клянусь Богом, которого я не знал, что ты раскрыл мне глаза. Я чувствую что-то, чего не описать, поэтому мы и делаем это снова. Поэтому я - здесь. Я, черт побери, знаю это! Я полностью забылся, я не мог остановиться!"

"Я не знал, в каком аду тебя черти носили!" сказал Эннис. "Четыре года. Я разочаровался в тебе. Я думал, что ты не простил мне тот уход."

"Друг," сказал Джек, "я был в Техасе ковбоем родео. А потом я встретил Лурин. Просмотри, вон там, на том стуле."

На краю грязного оранжевого стула Эннис увидел сияние застежки. "Бычий наездник?"

"Да. Я заработал три чертовы тысячи долларов в том году. Голодал, черт побери! Был вынужден заимствовать все, даже зубную щетку у других парней! Исколесил вдоль и поперек весь Техас. Правда, половину времени провел под этой чертовой развалюхой-пикапом! Но, так или иначе, я никогда не унывал. Лурин? Да, у нее имеются кое-какие сбережения. Деньги ее старика. Я получил этот бизнес, хозяйство фермы. Скряга не позволяет ей пользоваться деньгами, черт, да он просто ненавидит мои кишки, так что мне очень сложно, все тяну на себе!.."

"Понятно, ты идешь, куда глаза глядят... А как насчет армии? Не призывали?" Раскат грома прозвучал где-то далеко на востоке, и отблески грозы играли на стенах.

"Бесполезно - они меня не получат. Пусть подотрутся моим слюнявчиком! В самой опасное поездке я сломал руку, вот здесь, ты же знаешь, как опасно быть ковбоем родео, это словно рычаг русской рулетки. Тебе просто дается отсрочка, а не избавление, и ты делаешь это снова. Даже если со стороны все выглядит отлично, на самом деле все равно что-то да нарушается. И ходишь потом, как побитая сука! Если бы только рука! У меня сломана нога в трех местах. Это был большой, очень большой бык, он украл у меня работу, приходилось переезжать с квартиры на квартиру. Но мне еще повезло. Друг мой однажды проверял масло в своей машине, и от него осталось мокрое место - так написала его жена. А у меня всего лишь порванные связки, сухожилия, чертовы сломанные ребра и боль, сильная боль. Послушай, это - совсем не то, что было во времена моего отца. Сейчас - парни с деньгами, учащиеся в институтах, овладевающие профессией родео. Теперь для того, чтобы покалечиться, нужно еще и дорого заплатить! Старик Лурин не дал бы мне гривенник, если бы я унизился и попросил бы у него. И теперь я знаю достаточно об азартных играх, так что, я думаю - мне никогда не оказаться на улице. Помешать может только что-то другое, не деньги. Я - получаю удовольствие от этого и буду заниматься любимым делом до последнего вздоха."

Эннис протянул руку ко рту Джека, взял сигарету, затянулся и выдохнул. "Уверен, поскольку адом это кажется только мне... Ты знаешь, я просто сидел все это время и пытался высчитать - а если бы?.. Я знаю, что нет... Я имею в виду, что у нас у обоих жены с детьми, правильно? Я люблю делать это с женщинами, да, но Иисусом клянусь - нет ничего подобного этому. У меня никогда не возникало даже мысли делать это с другим парнем! Кроме того, я тысячу раз думал о тебе. Ты делаешь это с другими парнями, Джек?"

"Дерьмо, нет," сказал Джек, который ездил на огромных быках, забывая об опасности. "Ты знаешь это. Старая Горбатая Гора многому научила нас, и я уверен, что урок еще не окончен. Мы выполняли работу, а трахались для удовлетворения души..."

"Тем летом," сказал Эннис. "Когда мы расстались после выплаты счета, у меня были такие судороги кишок, было так плохо, что я даже пытался выблевать, думал, что я съел что-то плохое в том кафе в Дубоиз. Я думал о тебе вечно, хоть и понимал, что не должен, что должен выкинуть тебя из своих мыслей! Но слишком многое связывало нас..."

"Друг," сказал Джек. "Мы сейчас в хреновом положении. Нужно решать, что делать."

"Я сомневаюсь, что из нашего положения есть хоть какой-нибудь выход," сказал Эннис. "Я говорю тебе, Джек, я отдал семье свои годы, свою жизнь. Я люблю моих маленьких девочек. Альма? Это не ее вина и не ей платить. Ты получил ребенка и жену, рабочее место в Техасе. Ты и я - мы же едва сдерживаемся, чтобы вести себя прилично вместе на людях. Нас заподозрили" - он дернул головой в сторону соседней комнаты - "Есть что-то необъяснимое, что захватывает на нас. Но мы делаем это в неправильном месте, мы потихоньку умираем. Это не связывает нас никакими обязательствами, но мне очень плохо."

"Я добрался к тебе еще и затем, чтобы сообщить - возможно, кто-то видел нас тем летом. Я возвратился туда на следующий год, помышлял наняться снова - на другом поприще не складывалось - но Джо Агуирр сказал мне "Вы, мальчики, нашли прекрасный способ коротать время, причем этот способ отнюдь не работа", я посмотрел на него, а потом понял, что у него была большая задница - мощный бинокль, запросто демонстрировавший нас с самой Горы. "Да, позабыл добавить," проронил диспетчер, наклоняясь назад на своем скрипучем деревянном кресле-качалке, "Вы, парни, получили за свои труды ровно столько, сколько заслужили, ведь овец нянчили собаки, в то время как вы предавались утехам, и мы отказываемся повторно нанимать вас...", а затем продолжил "Да, это был большой сюрприз, должен сказать - вы меня удивили!"

"Мой брат К. был старше меня на три года и вовсю пользовался этим. Он буквально издевался надо мною. Однажды отцу это надоело, он услышал крик и решил серьезно со мною поговорить. Мне было приблизительно лет шесть... Папа сказал "Эннис, у тебя проблема. Ты, думаю, уже понял это, поэтому с ней нужно что-то делать, пока тебе не девяносто лет, а К. не девяносто три." Хорошо, говорю я, но он - старше меня. Отец же посоветовал застать его врасплох, ничего ему не говорить и заставить почувствовать насколько это возможно сильную боль, действовать быстро и до тех пор, пока он не запросит пощады. Ничего не научит лучше, чем причинение вреда тому, кто не видит и не слышит дальше собственного носа. Я сделал это. Я получил сатисфакцию, сбросив его с лестницы, приходил в его комнату ночью, когда он спал, и заклеивал рот скотчем. Чертовски хорошо. Длилось это где-то два дня. С тех пор у нас с К. не было никаких конфликтов. Урок он получил хороший, тут уж ничего не скажешь, и понял он все быстро..." Телефон в соседней комнате зазвонил властно и громко, звонил снова и снова, а потом резко замолк посреди трели.

"Ты не найдешь меня вновь," сказал Джек. "Слушай. Я прикинул и думаю... Как ты смотришь на совместное ранчо? У нас были бы коровы, телята, твои лошади - мы жили бы припеваючи! В довершение ко всему - я уйду из родео. Я вовсе не негодный наездник, как Поломанный Дик, но я больше не получаю баксы за поездки из-за своей сломанной ноги. Она же буквально раскрошилась... Я рассказал тебе перспективы на будущее, Эннис, как мы сможем делать это никого не опасаясь, только ты и я. Старик Лурин только возрадуется, если я куда-нибудь денусь, а еще лучше - сдохну. Так как ты... "

"Стоп, стоп, стоп. Твое предложение - оно не может быть верным путем! Мы не можем. Я закреплен за местом, я состоялся как человек, я тот, кем я стал, я сам затянул на своей шее петлю ловушки! Я не могу выйти из этого замкнутого круга. Джек, я не хочу быть похожим на тех парней, которых ты видишь иногда вокруг. И я не хочу умирать. Было когда-то такое, что двое парней стали жить вместе на ранчо, Дьюк и Рич. Отец не мог сдержаться от проклятия, когда видел их. Они попались, хотя были довольно опытными, стреляными птицами. Мне было что-то около девяти, когда люди нашли Дьюка мертвого в канаве ирригации. Из его спины вытащили осколок железной покрышки, а в официальной версии значилась смерть от передозировки наркотическими препаратами. Какой к черту наркотик, если его нос был разбит о придорожные камни и чьи-то кулаки?!"

"Ты видел его?"

"Папа хотел, чтобы я видел это. Он специально взял меня с собой. Меня и K. И папа смеялся. Черт побери, я узнал в этом его работу! Если бы он сейчас был жив, то он бы уже сунул нос в дверь этой комнаты и, держу пари, тут же кинулся бы на поиски покрышки! Два парня живут вместе?! Пойми, это путь назад, путь в глубокую пропасть. Прости, все, что я вижу в перспективе - это встречаться время от времени..."

"Сколько это - время от времени? " Сказал Джек. "Четыре гребных года - это ведь тоже время от времени!"

"Нет," сказал Эннис, едва воздерживаясь, от того, чтобы не спросить, кто из них пропал на такой долгий период, "Проклятье, я ненавижу это, то, что тебе так далеко нужно уезжать утром, а мне возвращаться назад, на работу. Но даже если мы ничего не можем изменить, мы хотя бы получили наслаждение," сказал он. "Дерьмо! Я вижу это в людях на улице... Это случается и у других? Что, черт возьми, они тогда делают?"

"Это не случается в Вайоминге, а если хочешь отыскать похожих, то обращаться нужно не ближе, чем в Денвер." сказал Джек, сидя и отвернувшись от него, "Но это так считается, а на самом деле все трахаются. Сукин сын, Эннис, возьми пару выходных! Прямо сейчас! Выберемся потихоньку незамеченными. Бросишь свои шмотки в кузов пикапа, и остановимся мы уже только в горах! Эти дни пролетят моментально. Позвони Альме и сообщи ей, что ты уезжаешь. Раскрой глаза, Эннис! После всего того, что случилось сегодня, небо дает нам еще один шанс! Это не было сном, это действительно произошло здесь!"

Начало нового периода времени началось в соседней комнате, когда Эннис поднял трубку телефона, стоящего на ночном столике, чтобы набрать номер собственного дома.

Медленная коррозия разъедала отношения Энниса и Альмы, не было никаких особых конфликтов, только растущая неприязнь. Она занималась бакалеей, выполняя работу клерка, и понимала, что она всегда должна будет работать, чтобы не содержать семью на зарплату Энниса. Альма попросила, чтобы он использовал резинку, потому что она боялась новой беременности. Он ответил, что готов с удовольствием бросить ее, если она больше не хочет от него детей. Задохнувшись возмущением, она сказала "я буду их рожать, если ты обеспечишь им достойные условия. Но, так или иначе, ты больше любишь делать то, от чего вряд ли получатся младенцы!"

Ее негодование с каждым годом становилось все сильнее: объятия, на которые она бросала косые взгляды, раз или два в год поездки с Джеком Твистом на рыбалку, но никогда на каникулы с нею и девочками, его нежелание повыситься либо сделать карьеру, полное отсутствие настроения, изматывающая работа на ранчо, его склонность моментально отворачиваться к стене и засыпать сразу же после секса, его отказ искать приличную и постоянную работу в графстве или энергетической компании. В конце концов, терпение Альмы лопнуло, и когда Альме-младшей было девять, а Франсине - семь, она сказала, что уже давно наставляет ему рога, а посему посчитала нужным развестись с Эннисом и жениться на бакалейщике из Ривертона.

Эннис возвратился бы к заработку на ранчо, на который нанялся в добавок к основной работе, не получая слишком уж много, но был весьма доволен быть просто запасным работником, снова свободным, который мог запросто собраться и выехать в горы без предупреждения. У него не было никаких сильных чувств к семье, только неопределенный осадок остался после известия об изменах Альмы, но он пытался доказать, что все хорошо, проводя День Благодарения с Альмой, ее бакалейщиком и детьми, сидя между своими девочками и говоря с ними о лошадях, шутя и изо всех сил стараясь не быть грустным папой. После пирога Альме выпал случай поговорить с ним наедине в кухне, пока она очищала тарелки. Она сказала, что волновалась о нем, и что он должен жениться снова. Он видел, что она беременна. Приблизительно четвертый или пятый месяц, предположил он.

"Когда-то я на этом обжегся," сказал он, прислоняясь к счетчику и чувствуя себя слишком большим для этой кухоньки.

"Ты все еще рыбачишь с тем Джеком Твистом?"

"Иногда." Он подумал, что она решила взять гран-при за лучшую вымытую тарелку, настолько тщательно Альма терла посуду.

"Ты знаешь," сказала она, и по ее тону он понял, что предстояло кое-что неприятное, "я имела обыкновение задаваться вопросом: каким образом ты никогда не приносил домой ни одной форели? Всегда говорил ведь, что поймал множество. Так вот, один раз я поехала за вами и случайно увидела, какие снасти вы там расставляете! А я то верила, желала удачи на рыбалке! Пять лет я жила в заблуждении! А ты возвращался и нагло врал, что поймал целую связку коричневой форели и вы всю целиком ее сожрали! Помнишь? Если бы только я раньше узнала, что лески на ваших удочках даже не касались воды!" Альма брезгливо содрогнулась, как будто слово "вода" было самым оскорбительным и грязным ругательством.

"Это ровным счетом ничего не означает."

"Не лги, не делай из меня дуру, Эннис! Я знаю, что это означает. Джек Твист? А Джек Нэсти? Ты и его…"

Она преступила допустимую черту. Он схватил ее за запястье; слезы из ее глаз брызнули и покатились, блюдо упало и загремело.

"Заткнись!" сказал он. "Не суй свой нос в чужие дела. Ты ни черта об этом не знаешь!"

"Зато я много знаю о счетах и бланках."

"Ты выбрала себе другую жизнь? Вот и катись на хрен и не лезь в мою, иначе я заставлю твоего дрянного бакалейщика съесть свою шляпу, и тебя заставлю тоже!" Он выпустил ее вывернутую руку, на которой остался красный след, резко сдвинул свою шляпу назад и оглушительно хлопнул дверью. Он пошел на заставу Орла той ночью, напился, грязно подрался с кем-то и уехал. Он попробовал не пересекаться со своими дочками очень долгое время, справедливо полагая, что они сами найдут его, через годы, когда уже не будут жить с Альмой.

Они больше не были молодые люди со всеми из этого исходящими перспективами. Джек теперь был мускулистым и закаленным, Эннис остался таким же худым, все в той же бедной одежде, изношенных ботинках, джинсах, летом в рубашках, а зимой, в холодную погоду, прибавлялось холщевое пальто. Первые морщины появились возле его глаз, а сломанный некогда нос сросся неправильно и горбато.

Из года в год работали они на высокогорных лугах и горных дренажах, перегоняя лошадей в Биг Рупорс, Медицине Боуз, в южную часть Галлатинс, Абсарокас, Гранитс, заставленную мостами часть Тетона, Фризаутса и Шилерса, Феррисес и Ратлснейкс, в долины Солт Ривер, в районы бурлящих быстротечных рек, в Сьерра Мадрес, Грос Вентрес, Вашакис, Ларамьес, но никогда не возвращались к Горбатой горе...

Через некоторое время тесть Джека скончался и Лурин, которая унаследовала весь бизнес сельскохозяйственного оборудования привыкала и осваивала сложные навыки управления делом. Джек оказался на неопределенной должности демонстратора сельскохозяйственных машин, в обязанности которого входило путешествовать по краю. Теперь у него имелись деньги и неплохой способ тратить их во время командировок. В его речи теперь проскальзывал техасский акцент, до неузнаваемости искажающий некоторые слова. Ему подправили передние зубы и он был сильно удивлен, что не чувствовал почти никакой боли, а еще, в довершение всего, отрастил длинные усы.

В мае 1983 они провели несколько холодных дней на небольших, скованных льдом горных озерах без названия, а затем работали на дренаже Хэил Стрю Ривер.

На рассвете день начинался чудесно, но на небе виднелись следы перистых облаков, которые могли означать только чрезмерное выделение влаги. Они собрались, чтобы переправиться на другой берег реки, приходилось даже подгонять лошадей хлыстом, ведя их через хлипкий деревянный мостик. На Джеке была надета все та же старая шляпа с воткнутым орлиным пером, защищающая его от полуденного солнца, а в воздухе пахло смолой, хвоей и горами, жестким можжевельником, который нещадно топтали копыта лошадей. Эннис, прищурив глаза, смотрел на запад в надежде отыскать подходящее, достаточно прогретое место для лагеря, а Джек в это время смотрел в бездонную синеву неба, говоря, что в ней запросто можно утонуть.

Около трех они протиснулись через узкий проход в чаще по тропинке на юго-восточную лужайку. Весеннее солнце достаточно ее прогрело, и можно было здесь остаться, так как снег вокруг не слишком-то спешил таять и ничего лучше им не подобрать. Они могли слышать бормотание реки и отдаленные гудки поездов где-то далеко. Двадцать минут они потратили на превращение из обычного черного бревна в место стоянки и привязи лошадей, и были довольны работой, даже весьма застенчивый Джек издал вопль "Вау!", а Эннис пустился в пляс. Снова объятия и взрывы смеха. Джеку исполнилось уже тридцать шесть, но это не имело никакого значения, он вскочил и помчался по лугу, как ветер, бесформенными и скачкообразными шагами, однако он казался слегка печальным.

Вода в реке была цвета чая и бежала стремительно за счет талых снегов; каждое препятствие она огибала с шумом и сильно пенилась, а на поток в горах даже жутко было смотреть. На ветвях раскидистой ивы зрела охра, которая с легкостью окрашивала пальцы в желтый цвет своей пыльцой. Лошади пили под присмотром Джека, он тоже в это время набирал пригоршни ледяной воды, которая потом текла хрустальными каплями через его пальцы, струилась по подбородку, стекала за воротник.

"Получишь бобровую лихорадку, делая так," сказал тогда Эннис, "достаточно хорошее место мы выбрали, отлично просматривается вся долина, ведь мы на уровень выше реки. Тут даже два или три кострища от чьих-то предыдущих стоянок или лагерей охотников. Луг, казалось, был размещен под наклоном, надежно защищая тыльную сторону палатки. Вокруг валялось множество сухих дров. Они занялись обустройством лагеря, не отвлекаясь на разговоры, разбили палатку и привязали лошадей. Затем Джек выдернул пробку из бутылки виски, сделал огромный глоток, прерывисто вздохнул, сказал "Это одна из двух вещей, которые нужны мне прямо сейчас" и бросился в объятия удивленного Энниса.

На третье утро небо затянуло облаками, Эннис ожидал, что эти серые гонцы с запада, преграда для теплого солнечного света, обязательно принесут холодные белые хлопья снега. Так и произошло - после полудня выпал чуткий весенний снег, который нагромождал влажные и тяжелые сугробы. В сумерках они казалось еще более холодными. Джек и Эннис пропускали виски, чтобы не замерзнуть, костер уже догорал, Джек ругался, на чем свет стоит, беспокоясь из-за огня, подбрасывал в него палки и крутил резистор приемника, пока в нем не сели батарейки.

Эннис сообщил, что отдал задание женщине, которая была частично занята работой на преграде Вулф Ирс в Сигнал, где теперь работал и он, занимаясь коровами Стоутамира и их телятами, но она были никудышным работником, поэтому у Энниса были совершенно ненужные ему проблемы. Джек сказал, что видел странную вещь, он вроде бы выследил шпиона, снимающего его на пленку, который наверняка работал на Лурин, что бы следить за Джеком всю его оставшуюся жизнь. Эннис немного посмеялся и сказал, что он, вероятно, это заслужил. Джек ответил, что он вел и ведет себя достаточно примерно, но, видимо, чем-то не угодил Лурин.

Лошади терялись в темноте вне круга света костра. Эннис обхватил своей рукой Джека, притянул его близко к себе и сказал, что видит своих дочек приблизительно раз в месяц, Альма-младшая - застенчивая семнадцатилетняя девушка, унаследовавшая его рост, Франсина - маленький сгусток энергии. Холодная рука Джека скользила между ног Энниса, и он сказал, что беспокоится о своем мальчике, который, без сомнения, болен дислексией или еще чем, в пятнадцать лет он еще даже не умеет читать, Джек видел это, однако проклятая Лурин не желает признавать это и притворяется, что ребенок в полном порядке и отказывается получать какой бы то ни было чертов вид помощи. Он не знал, почему она так злится, но ответ напрашивался сам собой - сьемки Джека.

"Я всегда мечтал о сыне," сказал Эннис, задумчиво глядя в огонь, "Однако получил двух маленьких девочек."

"Лично я не хотел никого," сказал Джек. "Но трахаться без этого не получится - все проходят этот путь. Впрочем, я не удивляюсь - мне часто не везет." Вместо того, чтобы встать, он подбросил дров в костер, что вызвало искры, летящие по их никому не известным загадочным траекториям, несколько из них приземлилось на руки и лица, но им было не в первой, и Эннис с Джеком, обнявшись, покатились вниз в грязь. И как всегда имела место одна бесспорная истина: блестящая зарядка их нечастых сцеплений не была омрачена смыслом, осознанием полета времени, но его никогда не было достаточно, никогда достаточно...

Днем или двумя позже, на стоянке для лошадей и автомобилей, стояли загруженные пикапы - Эннис был готов возвратиться к работе в Сигнал, Джек собирался в Квартиру Молнии, чтобы проведать стариков. Эннис наклонился к окну Джека и сказал, что он и так опаздывает на целую неделю и, скорее всего, не сможет снова отпроситься аж до ноября, после того, как начнутся работы по заготовке корма для скота на зиму.

"Ноябрь. А вдруг завтра мы все провалимся в ад? Я надеялся, что ты сможешь выбраться в августе дней на девять-десять! Христос, Эннис! Почему ты не сообщил мне это раньше? У тебя была гребная неделя, чтобы сказать хоть полслова об этом! И почему мы встречаемся всегда только в холодную погоду?! Мы должны что-нибудь предпринять. Мы должны уехать на юг и однажды поселиться в Мексике."

"Мексика? Джек, Бог с тобой, ты же меня знаешь! Самое большое путешествие в моей жизни сводилось к походу от кофейника до кофейной чашки! Я буду работать в поле весь август, заготавливая корм, вот в чем дело, с августом-то. Не расстраивайся, Джек. Мы можем охотиться в ноябре, убьем отличного лося. Мы снова посоревнуемся в количестве трофеев. Правда, мы прекрасно провели время в этом году."

"Ты знаешь, друг, что это - чертовски неудовлетворительная, проклятая ситуация. Ты так легко уходишь, оставляешь меня. Встречи почему-то теперь напоминают аудиенцию у папы римского!"

"Джек, я получил работу. Это самое лучшее место из всех, где я когда-либо трудился. Ты получил жену с деньгами, с такой же хорошей работой. Ты забываешь ценить это, будучи на седьмом небе со мной. Ты когда-либо что-нибудь слышал о пособии на ребенка? Я плачу его втечение нескольких лет и пытаюсь заработать больше. Позволь мне сообщить тебе, что я не могу плюнуть на это. И поэтому я не могу получить свободное время - я дорожу работой. У нас жесткие условия дисциплины: не можешь - выметайся. Так было с Кэлвином. Ты тогда не уезжаешь. Ты слушаешься. Стоутамир - посланец ада, и он устроил нехилую заваруху, когда я выпрашивал у него неделю. Я не обвиняю его. Он лишился сна ночью, так как один работник уехал. Я обменял эту неделю на август. Или у тебя есть идея лучше?"

"Я уже предложил тебе свою идею." Тон был ожесточенным и обличительным.

Эннис ничего не сказал, медленно выпрямился и потер костяшками пальцев лоб; лошадь, оттиснутая на шляпе, была хорошо видна. Он пошел к своему грузовику, поправил сбившуюся шляпу, сказал что-то, что услышали лишь рядом стоящие лошади, повернулся и направился назад демонстративно неторопливым шагом.

"Ты в Мексику, Джек?" Мексика была далека, как другая планета. Он слышал. Он сейчас пытался исправить положение, сократить отчуждение между ними, вновь почувствовать привычную почву под ногами.

"Я, черт побери, да. А в чем хренова проблема?" Обида, скрываемая все эти годы, неожиданно выплыла на поверхность в момент расставания.

"Я пытался убедить тебя однажды. Поверь, я не дурак и это не мой каприз - я действительно не хочу нашей смерти, ты нужен мне живым. Есть вещи, которых не объяснить. Это все, что я знаю," сказал Эннис.

"Мог бы хоть попытаться объяснить!," сказал Джек, "Но я не хочу об этом. Я хочу сказать кое-что другое. Мы могли бы хорошо жить вместе, черт побери, реально хорошо жить! Мы не крались бы раз в год на Горбатую Гору, а спокойно жили бы! Ведь все основано на любви, жизни всех! Но, парень, это все, что у нас есть - по твоей милости! Ты что-то знаешь? Прекрасно, я молю Бога, чтобы ты не узнал чего-нибудь еще! Можешь считать проклятыми эти двадцать лет наших сложных отношений!!! Тебе удается держать меня на коротком поводке возле себя, Эннис! А теперь ты спрашиваешь меня о Мексике и затем сообщаешь, что не убьешь меня, потому что я нужен тебе живым! Прости, но это - хреновая идея и я не могу ее понять. Ведь я - не ты. Я не могу трахаться украдкой, на морозной вершине горы один или два раза в год! Это слишком для меня, сукин ты сын! И мне жаль, что я не знаю, как оставить тебя."

Подобно обширным облакам пара с теплых остовов весны среди зимы, все несказанное за годы и теперь недоговоренное - свидания, встречи, позор, вина, опасения - материализовалось, увеличилось и стеной разделяло их. Эннис стоял, будто пораженный сердечным приступом: лицо - серое и заострившееся - было искажено гримасой, впалые глаза закрыты, кулаки сжаты, а ноги отказывались его держать, и он готов был упасть на колени.

"Иисус," сказал Джек. "Эннис?" Но прежде, чем он выскочил из грузовика, он все же попытался определить - что это было? Сердечный приступ или вспышка гнева, выходящая за всякие общечеловеческие нормы? Эннис уже твердо стоял на ногах, поскольку длилось это состояние недолго, повернулся, чтобы открыть свой автомобиль, согнулся снова, чтобы загрузить все вещи, для того, чтобы хоть чем-то себя отвлечь. А то, что они сказали друг другу... Что ж, ничего не закончено, ничего не начато, ничто не решено...

Что Джек вспоминал и жаждал в пути, началу которого не мог ни помешать, ни смириться, так это то далекое лето на Горбатой горе, когда однажды Эннис подошел к нему сзади и притянул ближе к себе, то тихое и нежное объятие, удовлетворяющее сильный половой голод.

Они стояли втечение долгого времени перед костром, наблюдая за его пламенем, швыряющим румяные языки света, тень их тел была единственным отпечатком на фоне скалы. Минуты текли на круглых часах в кармане Энниса, от догоревших дров в костре образовались угли. Очертания звезд дрожали из-за жара костра, нагревающего верхние слои воздуха. Дыхание Энниса было медленным и тихим, он дрожал и слегка покачивался в отблесках искр, и Джек прислонился к устойчивому биению сердца, колебания которого напоминали разряды электричества, казалось, что он даже задремал, но это не было сном, а скорее каким-то полутрансом из-за близости Энниса, который вдруг произнес избитую и банальную, в его окружении фразу, которую услышал в детстве от своей давно умершей матери: "Время косить сено, ковбой. Я еду. Очнись, ты спишь стоя, словно конь!" и толкнул Джека, толкнул и исчез в темноте. Джек слышал звон его шпор, слова "Увидимся завтра" и дрожащее фырканье лошади, ломающей копыта об острые камни.

Позже то спокойное объятие запечатлелось в его памяти как единственный момент простого, заколдованного счастья в их отдельных и трудных жизнях. Ничто не портило его, даже сознание того, что Эннис никогда не будет обнимать его лицом к лицу, потому что он не хотел ни видеть, ни чувствовать, что это был Джек, он сдерживался. Просто он не мог позволить себе такую слабость. А если бы он осознал, осознал, что это Джек, то уже никогда не смог бы уйти...

Эннис не знал о несчастном случае несколько месяцев, пока не послал Джеку открытку, написав в ней, что ноябрь - это слишком долго, что он использует первую же возможность вырваться, написал, что он УМИРАЛ без Джека. Он также напомнил ему про тот памятный случай, совершенный однажды, перед тем, как он развелся с Альмой - Джек получил его первое письмо и проделал тысячу двести миль, ни для чего, только чтобы выяснить, что он хотел сказать. И это было прекрасно. И вот теперь Джек ответит, он непременно должен ответить. Но он не отвечал... Эннис позвонил, и трубку взяла Лурин. "Кто это?" - спросила она. Когда он сказал ей, она сказала спокойным и уравновешенным голосом, что Джек ехал от автозаправки на своем пикапе домой, когда колесо взорвалось. Что-то - так или иначе - было повреждено, и сила взрыва оказалась ужасной. Осколки разбили его челюсти и нос, а один вонзился в спину ничего не осознающего человека. К тому времени, как его нашли, он захлебнулся в собственной крови.

Нет, думал он, это они убили его осколком покрышки.

"Джек имел обыкновение упоминать о вас," сказала она. "Вы - рыбацкий и охотничий приятель, я знаю это. Сообщила бы," сказала она, "но я не была уверена в вашем имени и теперешнем адресе. Джек большинство адресов своих друзей хранил в памяти. Это было просто ужасно - ему всего-то навсего тридцать девять лет."

Огромная печаль северных равнин сорвалась вниз и упала на плечи. Он не знал, как именно он умер - был ли это осколок покрышки или действительно несчастный случай, Джек задыхался и захлебывался в собственной крови, а рядом не было никого, никого, кто мог бы перевернуть его! Под мерный гул машины он чувствовал сталь, трущуюся о кости, сталь от покрышки!

"Он похоронен там?" Эннис готов был проклясть ее за то, что она позволила Джеку подыхать, как собаке, в грязи, на обочине дороги.

Тихий голос Штата Техас ответил, мягко прикатившись по проводам. "Мы поднимем могильную плиту. Он очень часто говорил мне, что всегда хотел быть кремированным, и чтоб его пепел развеяли над Горбатой горой. Я не знаю как, но я исполню его последнюю волю. Половина праха останется родителям, а половина будет покоиться на Горбатой горе. Я думаю, что она была с ним всюду, где бы он ни был. И он был уверен, что гора - это такое место, где сладко поют птички и плещется море виски..."

"Мы пасли овец на Горбатой горе одним летом," сказал Эннис. Он едва мог говорить.

"Хорошо, он говорил, что это было его любимое место. Я думал, что он хотел напиться. Виски. Или чего покрепче. Он много пил."

"Его родители все еще в Квартире Молнии?"

"О да. Они будут жить там, пока не умрут. Я никогда не встречала их. Они не снизошли до похорон. Может вам удастся войти с ними в контакт. Я предполагаю, что они оценили бы, если бы пожелание сына было выполнено."

Без сомнения, она обходилась с ним вежливо, но тихий голос был холоден, как снег.

Дорога к Квартире Молнии пролегала через пустынную страну, мимо дюжины покинутых ранчо, распределенных по равнине с восьми-десяти-мильными интервалами, здания, сидящие по окна в сорняках, с заборами, покосившимися вниз. Почтовый ящик принадлежит Джону К. Твисту. Ранчо было порядочно запущенное, заросшее деревьями. Вход был слишком далек от ворот, так что прибывший не сразу мог судить о состоянии имения, но видно, что особой новизной оно не блещет. Подъезд тянулся к оштукатуренному коричневым дому, состоящему из четырех комнат - две внизу, две наверху.

Эннис сидел за кухонным столом с отцом Джека. Мать Джека, тучная и осторожная в движениях, как будто очнувшись от чего-то, спросила "Не хотите ли кофе? С куском вишневого пирога?"

"Спасибо, мадам, я не откажусь от чашки кофе, но не могу сейчас есть пирог."

Старик сидел тихо, скрестив свои руки на клеенчатой скатерти, и сверлил Энниса сердитым, проникающим до глубины души взглядом. Эннис, угадав в нем необыкновенно сильного и твердого типа, дико желал провалиться сквозь землю. Он, отметив про себя, что ни на одного из родителей Джек особо не похож, глубоко вздохнул.

"Я чувствую себя ужасно плохо из-за Джека. Невозможно описать словами, как мне сейчас плохо. Я знал его очень долгое время. Я приехал, чтобы сообщить вам, что если бы вы позволили мне развеять прах Джека над Горбатой горой, то я был бы очень рад."

Стояла мертвая тишина. Эннис прочистил горло, но не сказал больше ничего.

Старик сказал, "Хочу сообщить вам, что прекрасно знаю о Горбатой горе. Он думал, что, проклятье, был такой особенный, чтоб не быть похороненным на семейном участке!"

Мать Джека, проигнорировав это, сказала, "Он приезжал домой каждый год, даже после того, как женился и жил далеко, в Техасе, чтобы помочь. Отец втечение недели устанавливал на ранчо вентили и косил траву. Я сохранила его комнату такой же, какой она была, когда Джек был мальчиком, и думаю, что он оценил это. Пожалуйста, поднимитесь, и, если хотите - посмотрите."

Старик проговорил сердито "Я не мог получить никакую помощь от него. У Джека с языка не сходило 'Эннис Делмарт', он постоянно говорил, 'Я приехал один, но если был бы и он, то мы привели бы это проклятое ранчо в божеский вид уже через два дня.' У него была какая-то необдуманная идея насчет вас двоих, вроде бы пригласить вас сюда, чтобы пилить дрова, помогать мне управляться с этим ранчо и доводить его до ума. Тогда, этой весной, он приехал с другом, который должен был строить и помогать управляться с ранчо, он был соседом Джека в Техасе - их владения граничили. Он ушел от жены и возвратился сюда. Это он так говорит. Но, как и большинству его идей, этой нельзя верить."

Так, теперь он знал, что это был осколок покрышки. Он встал, сказал, что хотел бы видеть комнату Джека, и вспомнил одну из историй Джека об этом старике. Однажды сын почувствовал анатомический дискомфорт втечение некоторого времени. Ему было приблизительно три или четыре года, и он говорил, что всегда поздно попадал к туалету, борясь с кнопками, застежками, местоположением и расстоянием, и часто не успевал вовремя, как следствие оставались испачканные штаны. Один раз старик взорвался и впал в сумасшедший гнев. "Христос, он тыкал мне в лицо штанами, сбил меня с ног на этаже, где ванная, хлестал меня своим поясом. Я думал, что он убьет меня. Тогда он говорит 'Ты, наверное, хочешь знать состав своей мочи? Я тебе покажу!' и он вывел меня, и волочил на протяжении всего этажа, впихнул меня в ванную, бросил мне полотенце, заставил снять всю одежду и выстирать в ванне, вымыться самому, потом он отхлестал меня полотенцем. Я в это время плакал и кричал. Но когда мне удалось улизнуть, он сразу заметил мое отсутствие и разошелся еще больше. Он никогда не прощал сразу, а долго держал злость в себе. Не было способа помириться с ним сразу же после ссоры."

Спальня, в которую нужно было подниматься по крутой лестнице с только Богу известным количеством ступенек, была крошечная и жаркая, полуденное солнце, бьющее через западное окно, заливало узкую кровать мальчика напротив стены, запятнанный чернилами стол и деревянный стул, а также светильник-торшер, стоящий рядом с постелью. Из окна открывался вид на подъездную гравиевую дорогу с юга, и Эннису пришло в голову, что все то время, которое Джек жил в родительском доме, он думал, что это единственная в мире дорога. Старая журнальная фотография какой-то темноволосой кинозвезды была аккуратно прикреплена скотчем к стене около кровати и навевала ностальгию. Он слышал мать Джека благодаря водопроводной акустике - она наполнила чайник, поставила его на плиту и что-то приглушенно спросила у старика.

Туалет был маленький и узкий, обшитый деревом вдоль и поперек, а так же с плотным и тяжелым занавесом, закрывающий его от остальной части этой комнаты. В той части помещения висели две пары джинсов с железными заклепками, аккуратно свернутые на вешалках, на полу стояла пара изношенных ботинок. Он думал, что он не забыл. В северном конце туалета, в стене, Джек сделал небольшое потайное место и здесь, с трудом, на вбитый гвоздь, вешал рубашку. Эннис снял ее с гвоздя. Старая рубашка Джека с дней Горбатой горы. Засохшая кровь на рукаве была его собственная кровь, льющаяся из носа в последний полдень на горе, когда Джек, в их схватке ударил Энниса своим коленом в нос. Наверно кровь, которая была всюду, на них обоих, попала и на рукав его рубашки, но, наверное, он не заметил, потому что Эннис внезапно качнулся, и опустился на землю, словно голубь, сложивший крылья в небе.

Рубашка показалась тяжелой, и он заметил, что была другая рубашка внутри этой, рукава которой тщательно заправлены в рукава внешней рубашки Джека. Это была его собственная клетчатая рубашка, потерянная, как думал он, давно в какой-то проклятой прачечной, его грязная рубашка с разорванным карманом, почти без кнопок, была украдена Джеком и спрятана здесь, в собственную рубашку, внутрь одежды Джека. Одежда была подобна двум оболочкам, одна - внутренняя часть другой, два в одном. Он зарылся лицом в ткань и сделал медленный вдох через рот и нос, надеясь хоть на слабый запах дыма и горы, на привычный запах табака Джека, но не было никакого реального аромата, только память о том, мнимый электрический разряд с Горбатой горы, от которой не осталось ничего кроме вещи, которую Эннис держал в руках...

В конце концов, старый отец Джека отказался позволить Эннису развеять прах Джека. "У нас на кладбище есть свой семейный участок, и он будет похоронен там." Мать Джека стояла за столом, нарезая яблоки острым, зазубренным ножом. "Приезжайте еще." сказала она.

Эннис спустился вниз по дороге, и увидел, что у подножия пологой горки раскинулось кладбище с покосившимся от времени забором, крошечный отгороженный участок прерии с несколькими могилами и яркими пластмассовыми цветами. Эннис не мог смириться с неизбежным, с тем, что Джек будет похоронен на этой долине уныния...

Несколькими неделями позже, в субботу, он бросил все грязные попоны Стоутамира в багажник своего пикапа и привез их до остановки Квик, чтобы хорошенько вымыть и обеззаразить аэрозолем. Когда влажные и чистые одеяла были убраны в грузовик, он вошел в магазин подарков Хиггинса и подошел непосредственно к стойке с открытками.

"Эннис, что хотели бы вы вечно запечатлеть на открытке и в своей памяти благодаря ей?" Спросила Линда Хиггинс, выбрасывая коричневую кофейную гущу в мусор.

"Пейзажи Горбатой горы."

"В Графстве Фремонт?"

"Нет, здесь, на севере."

"Мне еще никто такого не заказывал. Позвольте мне получить список заказа. Изготовители потребуют его и взамен пришлют сотню открыток. Ведь вам нужно столько, или, может, больше?"

"Достаточно," сказал Эннис.

Когда заказ прибыл - тридцать центов - он прикрепил это все на стены в своем стареньком трейлере, на медные гвозди в каждом углу. Пониже этого он повесил на гвоздь проволочную вешалку с двумя старыми рубашками, привезенные из дома Джека. Эннис отошел немного и посмотрел на этот калейдоскоп через ядовитую призму горьких слез...

"Джек, я клянусь..." сказал Эннис, хотя Джек никогда не просил, чтобы он клялся в чем-нибудь и сам никогда ни в чем не клялся.

И вот, примерно в этот период времени Джек стал появляться в его мечтах, Джек, молодой, курчавый и улыбающийся, говорящий о пустоте в своих карманах и о новой работе, Джек, с ложкой и банкой бобов, сидящий на земле и упирающийся спиной в огромное бревно, Джек, в аляповатой и несерьезной одежде, которая придала мечтам оттенок комической непристойности. Ручка ложки была похожа на осколок покрышки. И Эннис просыпался, иногда в печали, иногда со старым ощущением полузабытой радости, а иногда смятая подушка была влажная от слез...

Теперь между тем, что он знал и во что пытался верить была неизведанная пропасть, но ничего уже нельзя было сделать, и если он не мог ничего изменить, то ему оставалось только смириться...