Предательство

Отец нашел меня в глубокой детской ванне, висевшей на толстом гвозде в коридоре. В обыкновенной ванне из оцинкованной жести. Наверное, все дети советской страны рыдали в таких ваннах от мыльной пены, попавшей в глаза. Старшая сестра как-то сумела угнездить меня в этом неожиданном месте, но я так восторженно поскуливал и так шумно дышал, что отец долго, как будто в раздумьях, барабанил пальцами по моему укрытию, а потом, не выдержав, засмеялся и бережно извлёк меня, вспотевшего и счастливого, на волю. Сестру искали уже вместе. Мы облазили все самые потаённые уголки квартиры, отец даже спустился в подполье, хоть и был меж нами твёрдый уговор туда не прятаться. И вдруг я заметил около дубовой бочки, в которой мама квасила капусту на зиму, аккуратно стоящие тапочки. Еще вчера, в субботу, целый день ушёл у неё на то, чтобы заполнить бочку на треть. К продолжению священного процесса было уже всё подготовлено: три мешка с плотными кочанами, очищенная морковь и свёкла, крупная соль в серых пачках из толстой рыхлой бумаги. Кажется, мама решила добавить в капусту кислых ягод клюквы и убежала на базар.
Сестра, несомненно, пряталась в этой огромной бочке.

С трепетом в груди и сладостным восторгом, знакомым, наверное, только тем, кто хоть раз добровольно, а не под пытками, выдал врагу военную тайну, я подвел отца к бочке и пальцем указал на тапочки. Он почему-то нахмурился и не выказал ожидаемой радости. Сестра появилась из глубин бочки со злобным шипением: «Предатель…». До сих пор не понимаю, как такое слово можно «прошипеть»? Тогда мне было всего пять, а сестре целых десять лет. Я даже не заплакал, потому что ещё не всё понимал. А вот для сестры ужасные слова «изменник» и «предатель» уже прочно связывались с горячо любимой Родиной и мерзкими типами из кинофильмов. Почти все подлые киношные предатели и изменники Родины обладали противными тонкими усиками на антисоветских лицах, по которым их легко можно было разоблачить и возненавидеть с самого начала фильма.

Пользуясь отсутствием матери, папа принялся за изготовление настоящих пистолетов, стреляющих горохом. Делается это оружие удивительно просто. Сначала нужно растопить водогрейный титан. В его тесной печурке до красна раскаляется толстый и длинный гвоздь. Без такого гвоздя невозможно прожечь канал ствола для будущего пистолета. Большими плоскогубцами отец вытаскивал гвоздь из пекла и вновь погружал его в раскалённые угли. И в деревянной заготовке постепенно прожигался длинный ход, по которому потом полетят гороховые пули. Ствол – это главное у пистолета. Все остальное сделать гораздо проще. На заготовке рисуется силуэт «Кольта» или «Стечкина», и всё лишнее отпиливается или отрезается острым ножом. Уже в самом конце на почти готовом пистолете выпиливается местечко под затвор. Остается сделать сам затвор. Эта деталька похожа на поршень, свободно ходящий по каналу ствола. И еще нужна тугая резинка. Спусковой механизм отец делать не стал, сказав нам, что можно стрелять и без него, чуть сдвигая затвор вверх. Он срывается из упора, поршень бьет по горошине и невидимая пуля летит почти точно в цель.
Сестра заявила, что мне, как предателю и шпиону, положен «Кольт». А она, советская разведчица и партизанка, возьмет себе пистолет «имени Стечкина». Пистолеты были так похожи, что я не стал спорить. Но сестра, как человек уже грамотный, написала синим карандашом на моем пистолете «Кольт», а на своём – красным – «имени Стечкина». Это чтобы пресечь любую возможность случайного обмена оружием. Она подала мне двумя пальцами подписанный пистолет и сказала, что ей противно притрагиваться к моему иностранному «Кольту». И чтобы я никогда в жизни не прикасался своими шпионскими руками к её советскому пистолету «имени Стечкина»…

Однажды, восемь лет спустя, отец произнес: «Мне нужно кое-что тебе сказать…» Мы играли в шахматы, и с самого начала партии я чувствовал в нём какую-то необъяснимую неловкость. Вроде бы он в чём-то передо мной провинился, а такого никак и никогда не могло быть. Больше всего я боялся, что он заговорит со мной о моей тайне, но и о ней не могло получиться никакого разговора, потому что отец ничего не мог знать. Мы напряженно смотрели на шахматную доску, как будто обдумывая очередной ход.
«Как ты смотришь на то, что я решил уйти от мамы?»
А как я мог на это смотреть?
Что мог ответить я, если он уже всё решил?
Веселые прятки и жмурки закончились, семейная шахматная доска навсегда сложилась пополам, и черно-белые фигурки бессмысленно перемешались.
«Нормально. Если тебе будет лучше, то уходи».

Дом заметно опустел и остыл, и все вещи в нем утратили часть своего внутреннего тепла. Они стали неодушевленными предметами домашнего обихода, временным бутафорским хламом, где всё – ненастоящее. Жить среди этого хлама досталось мне одному, так как старшая сестра оказалась слишком взрослой, чтобы через полированную поверхность какого-нибудь шкафа почувствовать его внутренний космический холод, а младшая, к счастью, – спасительно маленькой, а потому ещё очень весёлой девочкой. Отец ни в чем не виноват перед нами. Но в шахматы я больше никогда и ни с кем не играл. Разлюбил.