Окаянные дни, или Возвращение Ивана Алексеевича Бунина

 "И тысячу раз прав был Герцен:
 "...Беда наша в расторжении жизни теоретической
 и практической..."
 Бунин И.А., "Окаянные дни"

 Предуведомление августа 2001 года

 Десять лет назад, после издания в нашей стране "Окаянных дней"
Ивана Бунина, я подготовил предлагаемое сегодня вниманию читателей
эссе об этом произведении и судьбе писателя, его сложных духовных
искания и размышлениях о судьбе Отчизны.
 Более десяти редакций отказались опубликовать эту статью, а
одна предложила исправления - ("Ныне цензуры нет! Печать - свобод-
на!"), которые, по моему мнению, искажали весь смысл как рассматри-
ваемого произведения во всей его многогранности, в следствие чего
не могли быть приняты мною.
 Тогда я понял, как это мучительно тяжело "писать в стол", без
надежды увидеть свое творение опубликованным...
 Ныне, я надеюсь, страсти улеглись то того уровня, который поз-
воляет от политической ангажированности перейти к спокойному исто-
рико-литературному анализу одного из произведений, ставших в свое
время одним из 3рубежей перестройки.
 Напомню еще раз, что предлагаю на суд читателей текст, напи-
санный в начале 1990 года.

 

 - 2 -

 Стодвадцатилетие со дня рождения Ивана Алексеевича Бунина(1870-1953гг) ознаменовалось публикацией в нашей стране его дневниковых записей 1918-1919 годов, составивших книгу "Окаянные дни".
 Услужливая критика, не всегда уравновешенная в своих оценках, уже назвала это издание "возвращением Бунина на Родину", возрождением "полного" Бунина.
Слов нет - "Окаянные дни" - важное, непростое произведение, открывшее значительный этап в жизни и творчестве писателя. Не могу согласиться с теми, кто увидел в нем только "беспощадную критику большевизма", хотя именно эта направленность книги и явилась причиной ее многолетнего заточения в шкафах спецхранов библиотек.
 Подобная трактовка этого многопланового и, во многом, противоречивого труда писателя, - значительно упрощает и, даже, опошляет мучительные раздумья и духовные искания писателя, превращая его лишь в одного из противников Октября и союзника (напомним, что данный текст был подготовлен в начале 1990 года,-О.Х.), современных "ниспровергателей незыблимых истин".
 На мой взгляд - представленный к публикации дневник писателя - прежде всего, ценное историческое свидетельство.
 Нет, не только о годах революции и гражданской войны, а о целой эпохе в истории России, его мучительных раздумий о ее непростой, порой, трагической судьбе.
И именно в этом качестве он помогает лучше понять и самого автора, и время его написания.
"Этим записям цены не будет",- говорил современник писателю, на что последний нелицеприятно для читателя отвечал: - А не все ли равно? Будет жить и через сто лет все такая же человеческая тварь - теперь-то я уже знаю ей цену!"(С.60. Здесь и далее бунинский текст цитируется по изданию: Бунин И.А. Окаянные дни.-М.-1990 г. При этом орфография и пунктуация автора сохранены).
 Думается, что прежде, чем решиться судить писателя современникам следовало бы попытаться понять его, увидеть время глазами самого Бунина, который писал:""Еще не настало время разбираться в русской революции беспристрастно, объективно...". Это слышишь теперь поминутно. Беспристрастно! Но настоящей беспристрастности все равно никогда не будет. А главное: наша "пристрастность" будет ведь очень и очень дорога для будущего историка. Разве важна "страсть" только "революционного народа"? А мы-то что ж, не люди что ли?"(с.14)
 Итак, автор не собирался отрицать пристрастную критику современности. И, пожалуй, эта, какая-то даже воинственно-бичующая пристрастность, не признающая скидок на личную дружбу, привязанность, по особому ценна у Бунина, наполняет прочитанное новым смыслом, заставляет о многом задуматься.
 На мой взгляд, "Окаянные дни" - это свидетельство целого поколения и о целом поколении людей, помимо своей воли, захваченных вихрем революции и растерявшихся, утративших былые идеалы и смысл жизни. Свидетельство, порой, отнюдь не прибавляющее симпатий к этому поколению, заставляющее, тем не менее, взглянуть на него по-новому.
В этом произведении писателя можно выделить ряд крупных, хотя и пересекающихся между собой, идейно-смысловых и тематических блоков:
 - собственно дневниковые записи, зарисовки современной жизни с натуры ( 6 февраля 1918 г.:"Местами "митинги". Рыжий, в пальто с каракулевым воротником, с рыжими кудрявыми бровями, с свежевыбритым лицом в пудре и с золотыми пломбами во рту, однообразно, точно читая, говорит о несправедливостях старого режима. Ему злобно возражает курносый господин с выпуклыми глазами. Женщины горячо и невпопад вмешиваются, перебивают спор(принципиальный, по выражению рыжего), частностями, долженствующими доказать, что творится черт знает что..."(с.5).
 ….Моему поколению, пережившему "революции" и 1991, и 1993 годов, добавлю ныне от себя, подобные "бытовые" сценки хорошо известны, а прочитанное у Бунина вызывает даже ощущение дежавю, то есть однажды уже виденного, пережитого);
 - воспоминания о днях минувших (запись от 22 февраля 1915 года: "Как жестоко, отвратительно мы живем!");
 - мучительные раздумья о судьбе и трагедии России, о русской интеллигенции ("Если бы я эту "икону", эту Русь не любил, не видел, из чего так сходил с ума все эти годы, из чего страдал так беспрерывно, так люто?"с.62);
 - мысли о литературе ("Русская литература развращена за последние десятилетия необыкновенно. Улица, толпа начали играть очень большую роль").
 Таким образом, перед нами не заметки праздного наблюдателя, а труд мыслителя, с тревогой взирающего вокруг себя.
 5 мая 1919 г. Иван Алексеевич записал в дневнике: "Ключевский отмечает чрезвычайную "повторяемость" русской истории. К великому несчастию, на эту "повторяемость" никто и ухом не вел..."(с.113). Если согласиться с этим мнением великого отечественного историка, академика, - а оснований для этого на сегодняшний день немало, - то воспоминания Бунина принимают и совершенно иной характер. Они становятся как бы предвидением, обращенным из прошлого в будущее, то есть в наше с вами время.
 Это и заставляет особо внимательно вчитаться и вдуматься в некоторые страницы дневника писателя.
 Жизнь русской интеллигенции в послеоктябрьские дни была, по свидетельству Бунина, до предела наполнена всевозможными слухами:
 9 - 22 нового стиля февраля 1918 г.: "Вчера были у Б. Собралось порядочно народу - и все в один голос: немцы, слава Богу, продвигаются, взяли Смоленск и Бологое...
Слухи о каких-то польских легионах, которые тоже будто-бы идут спасать нас. Кстати, почему именно "легион"? Какое обилие новых и все высокопарных слов! Во всем игра, балаган, "высокий стиль", напыщенная ложь..."(с.11,12).
 Здесь мы прервем запись Ивана Алексеевича для краткой исторической справки:
- "польский легион" под командованием штаб-ротмистра Булак-Балаховича был сформирован по решению Временного правительства летом 1917 года. В январе 1918 г. Булак-Балахович присягнул на верность Белорусской национальной раде, а через месяц - германскому кайзеру.
"Легион" был включен в состав немецких войск, начавших наступление на Советскую республику.
 27 февраля 1918 г.: "Все уверены, что занятие России немцами уже началось. Говорит об этом и народ: "Ну, вот, немец придет, наведет порядок"."(с.14).
 В книге, переданной в печать через десять лет после описываемых в ней событий, что очень важно, Иван Алексеевич не желает казаться лучше, чем он был в те дни, не желает подкрашивать и приукрашивать горькую правду, не страшится сказать правду о себе, о людях своего поколения, даже о "народе", чьим именем клялись и от чьего имени желали вершить судьбы страны. Именно это обстоятельство и делает его книгу бесценным свидетельством очевидца.
 Слухи о "немцах", то есть о начавшемся выступлении кайзеровской армии, отношение различных слоев населения к первой иностранной интервенции против Советской республике, определяемой так после подписания Брестского мира, занимают в записях Бунина немало места.
 Думается, что эти записи позволяют лучше понять настроения определенных слоев русского общества, близких самому писателю:
 28 февраля: "После вчерашних известий, что Петербург уже взят немцами, газеты очень разочаровали..."(с.15).
 А разочаровали они, как оказывается, тех "патриотов России", что еще недавно призывали народ умирать "за единую и неделимую...".
 "Возвращался с Чириковым. У него самые достоверные и новейшие сведения... На Поворской - главный немецкий штаб... Большевики работают в контакте с монархистами и тузами из купцов; по соглашению с Мирбахом, решено избрать на царство Самарина... С кем же в этом случае будет жаркий бой?"(с.17).
 Здесь, исторической правды ради, следует отметить, что в контакт с германскими кругами входили отнюдь не большевики, а кадеты, причем в целях борьбы с большевиками, о чем также имеется немало свидетельст зарубежных русских мемуаристов.
 Подобные "достоверные сведения" ( а мало ли их волнуют умы наших сограждан и сегодня?), естественно, не могли не могли сбивать с толку как современников описываемых событий, так и современных читателей Бунина, задающихся в недоумении вопросом: Так кто же с кем воевал? "Красные" с "белыми"?
 Продолжим, однако, цитирование дневника Ивана Алексеевича:
 "5 марта. Слухи: через две недели будет монархия и правительство из Андрианова, Сандецкого и Мищенко; все лучшие гостиницы готовятся для немцев.
 Эсеры будто-бы готовят восстание. Солдаты будто-бы на их стороне... В Петербурге будет немецкая полиция; в Москве тоже"(с.24).
 Есть отчего возмутиться сердцу "истинного патриота"!
 6 марта: "Опять долбят, что среди большевиков много монархистов и что вообще весь этот большевизм устроен дл восстановления монархии..."(с.27).
 8 марта: "Немцы будут в Москве через несколько дней. Но страшно, говорят, будут отправлять русских на фронт против союзников. Да, все тоже. И все тоже тревожное, нудное, не разрешающееся ожидание"(с.25-26).
 3 апреля: "Вести со Сретенки - немецкие солдаты заняли Спасские казармы. В Петербург будто-бы вошел немецкий корпус. Завтра декрет о национализации банков...".
14 апреля: "Говорят, что Москва будет во власти немцев 17 марта (с.31).
 Бунин подчеркнуто заявлял о непризнании нового стиля, нового правописания, нового времени... Этот наивный протест выражал то смятение, что охватило часть российской интеллигенции, испугано-растеряно взиравшей вокруг себя.
 Если писатель смотрел на мир с тревогой и беспокойством, то другие представители интеллигенции стремились включиться в активную "противобольшевистскую" борьбу.
Правда, писатель не жалует и людей "своего круга", виновных, по его мнению, в разорении страны.
 В мае-июне 1917 г., вспоминает он, "по улице было страшно пройти, каждую ночь то там, то здесь красное зарево пожара на черном горизонте..."(с.31).
15 марта он записал: "Развратник, пьяница Распутин, злой гений России. Конечно, хорош был мужичек. Ну а вы-то, не вылезавшие из "Медведей" и "Бродячих собак"?"(с.32).
24 марта: "Ныне В.В.В... понес опять то, что уже совершенно осточертело читать и слушать:
 - Россию погубила косная, своекорыстная власть, не считавшаяся с народными желаниями, надеждами, чаяниями... Революция в силу этого была неизбежна...
 Я ответил:
 - Не народ начал революцию, а вы. Народу было совершенно наплевать на все, чего мы хотели, чем мы были недовольны. Я не о революции с вами говорю, - пусть она неизбежна, прекрасна, все, что угодно. Но не врите на народ - ему ваши ответственные министерства, замены Щегловитых Малянтовичами и отмена всяческих цензур были нужны, как летний снег, и он это доказал твердо и жестко, сбросивши к черту и временное правительство, и учредительное собрание, и "все, за что гибли поколения лучших русских людей", как вы выражаетесь, и ваше "до победного конца""(с.35-36).
 Трагедия великого писателя, подобно многим другим людям его поколения, состояла в том, что они понимали и невозможность "низов жить по-старому", и ничтожество "верхов", не менее строго судили их за непонимание народа, за неспособность ответить на его коренные чаяния.
 В 1919 году, в Одессе (первая часть дневников с 5 февраля по 27 марта 1918 г. писалась в Москве), Бунин вспоминал: во время войны возвращался из редакции с будущим министром Ф.Ф.Кокошкиным, "заговорили о народе. Я не сказал ничего ужасного, сказал только, что народу уже надоела война, что все газетные крики о том, что он рвется в бой, преступные враки. И вдруг он оборвал меня с необычайной для него резкостью:
- Оставим этот разговор. Мне ваши взгляды на народ всегда казались, - ну, извините,- слишком исключительными что-ли...
 Я посмотрел на него с удивлением и почти ужасом. Нет, подумал я, даром наше благородство нам не пройдет!"(с.150).
 Вспоминает Бунин что и близкая ему интеллигенция обвиняла его в непонимании, и даже клевете на собственный народ:
 -"А ведь говорили, что я только ненавижу! И кто же? Те, которым, в сущности, было совершенно наплевать на народ, - если только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств, - и которого они не только не знали и не желали знать, но даже просто не замечали, как не замечали лиц извозчиков, на которых ездили в какое-нибудь Вольно-Экономическое общество...
 Даже, знаменитая "помощь голодающим" происходила у нас как-то литературно, только из жажды лишний раз лягнуть правительство, подвести под него лишний подкоп. Страшно сказать, но правда: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы просто несчастнейшие люди. Как тогда заседать, протестовать, о чем кричать и писать?
А без этого и жизнь не в жизнь была.
 Тоже во время войны. Было, в сущности, все то же жесточайшее равнодушие к народу. "Солдатики" были объектом забавы...
 Страшно равнодушны были к народу во время войны, преступно врали об его патриотическом подъеме, даже тогда, когда уж и младенец не мог не видеть, что народу война осточертела. Откуда это равнодушие? Между прочим, и от ужасно присущей нам беспечности, легкомысленности, непривычки и нежелания быть серьезным в самые серьезные моменты..."(с.62-63).
 Как представляется, в этом страстном монологе-обличении Бунин верно передал различие мировоззрения и мироощущения различных слоев и групп русского общества, которые отражали реальные процессы дифференциации, поляризации политических сил.
 Об этом однако, к сожалению, забывают ныне те, кто видит в предреволюционной России лишь "общество всеобщей гармонии", забывая о реальных противоречаях, различиях в положении и взглядах у представителей различных групп населения.
 И если одни видели во Временном правительстве выразителя "народных чаяний", то другие, - и Бунин в их числе,- только проявления общего упадка, разложения, предательства тех высоких идей и идеалов, что вдохновляли на подвижнечество лучших представителей российской интеллигенции.
 "Что это было? - задается вопросом писатель. - Глупость, невежество, происходившее не только от незнания народа, но и от нежелания знать его? Все было. Да была и привычная корысть лжи, за которую так или иначе награждали. "Я верю в русский народ!". За это рукоплескали.
 Известная часть общества страдала такой лживостью особенно.
 Так извратились в своей профессии быть "друзьями народа, молодежи и всего светлого", что самим казалось, что они вполне искренни. Я чуть не с отрочества жил с ними, был как-будто вполне с ними, - и постоянно, поминутно возмущался, чувствуя их лживость, и на меня часто кричали:
 - Это он-то лжив, этот кристальный человек, всю свою жизнь отдавший народу!?
 В самом деле: то, что называется "честный", красивый старик, очки, белая большая борода, мягкая шляпа... Но ведь это лживость особая, самим человеком почти неосознаваемая, привычная жизнь выдуманными чувствами, уже давно, разумеется, ставшими второй натурой, а все-таки выдуманными.
 Какое огромное количество таких "лгунов" в моей памяти! Необыкновенный сюжет для романа, и страшного романа"(с.61).
 Как бы в назидание нам, потомкам, Иван Алексеевич записал о тех днях: "Лжи столько, что задохнуться можно. Все друзья, все знакомые, о которых прежде и подумать бы не смел, как о лгунах, лгут теперь на каждом шагу. Ни единая душа не может не солгать, не может не прибавить и своей (здесь и далее курсив А.И.Бунина) лжи, своего искажения к заведомо ложному слуху. И все это от нестерпимой жажды, чтобы было так, как нестерпимо хочется. Человек бредит, как горячечный, и, слушая этот бред весь день, все-таки жадно веришь ему и заражаешься им"(с.59).
 Надо также признать, что писатель не очень понимает и народ, да и увиденные на улицах лица, услышанные суждения и обрывки фраз не прибавляют авторских симпатий к современникам:
 в импровизированный уличный диспут "наивно вмешалась какая-то намазанная сучка, стала говорить, что вот-вот немцы придут и всем придется расплачиваться за то, что натворили.
 - Раньше, чем немцы придут, мы вас всех перережем, - холодно сказал рабочий и пошел прочь.
 Солдаты подтвердили: "вот это верно!" - и тоже отошли"(с.6).

 "Извозчик возле "Праги" с радостью и смехом:
 - Что ж, пусть приходит. Он, немец-то, и прежде все равно нами владел. Он уже там, говорят, тридцать главных евреев арестовал. А нам что? Мы народ темный. Скажи одному "трогай", а за ним и все"(с.15).
 Слышу на улицах, - записал Бунин 14 марта 1918 года:
 "- Нет, теперь солдаты стали в портки пускать. То есть все бахвалились, беспечничали, - пускай мол, придет немец, черт с ним, - а теперь, как стало до серьезного доходить, здорово побаиваются. Большое, говорят, наказание нам будет, да и поделом, по правде сказать: уж очень мы освинели!
 Да, если бы в самом деле повеяло чем-нибудь "серьезным", живо бы вся эта "стихийность великой русской революции" присмирела. Как распоясалась деревня в прошлом году летом, как жутко было жить в Васильевском! И вдруг слух: Корнилов ввел смертную казнь и почти весь июль Васильевское было тише воды, ниже травы..."(с.31).
Ничуть не смущаясь тому, что писал он ранее об "усталости" народа от войны, 9 июня 1919 г. Бунин записал в дневнике: "И вот рота мальчишек из всякой науськанной и не желавшей идти на фронт сволочи явилась к Думе - и мы, "доверием и державной волей народа облеченные", закричали на весь мир, что совершилась великая российская революция, что народ теперь голову сложит за нас и за всяческие свободы, а главное уж теперь-то пойдет как следует сокрушать немцев до победного конца"(с.150-151).
 Таких противоречий в записках писателя немало. И не наша задача примерить их - это не удалось самому Ивану Алексеевичу, как и многим другим представителям русской интеллигенции, вовлеченной в стремительный водоворот революционных событий.
 "Вот и Волошин, - приводит пример Бунин, - Позавчера он звал на Русь "Ангела мщения", который должен был "в сердце девушки вложить восторг убийства и в душу детскую кровавые мечты". А вчера он был белогвардейцем, а ныне готов петь большевиков"(с.76).
 "Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь, - с горечью пишет Бунин, - Да и делали мы тоже только кое-что, что придется, иногда очень горячо и очень талантливо, а все-таки по большей части как Бог на душу положит... Длительным, будничным трудом мы брезговали, белоручки были, в сущности, страшные. А отсюда, между прочим, и идеализм наш, в сущности, очень барский, наша вечная оппозиционность, критика всего и всех: критиковать-то ведь гораздо легче, чем работать... Какая это старая русская болезнь, это томление, эта скука, эта разбалаванность - вечная надежда, что придет какая-то лягушка с волшебным кольцом и все за тебя сделает: стоит только выйти на крылечко и перекинуть с руки на руку колечко!"(с.64).
 Писатель вспоминает свой последний приезд в Петроград в апреле 1917 года:
"В Москве жизни уже не было, хотя шла со стороны новых властителей сумасшедшая по своей бестолковости и горячке иммитация какого-то будто-бы нового строя, нового чина и даже парада жизни. То же, но в превосходной степени было и в Петербурге. Непрерывно шли совещания, заседания, митинги, один за другим издавались воззвания, декреты, неистово работал знаменитый "прямой провод"...
 Невский был затоплен серой толпой, солдатней в шинелях в накидку, неработающими рабочими, гулящей прислугой и всякими ярыгами, торговавшими с лотков и папиросами, и красными бантами, и похабными карточками, и сластями и всем, чего спросишь. А на тротуарах лежал навозный лед, были горбы и ухабы. И на полпути извозчик неожиданно сказал мне то, что тогда говорили уже многие мужики с бородами:
 - Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадит и самого себя погубит.
 Я спросил:
 - Так что же делать?
 - Делать? - сказал он. - Делать теперь нечего. Теперь шабаш. Теперь правительства нету.
 ...Но в глубине души я еще на что-то надеялся и в полное отсутствие правительства все-таки еще не совсем верил. Не верить однако нельзя было"(с.79).
 Все, абсолютно все раздражает писателя и после октября семнадцатого:
"Как злобно, как неохотно отворял нам дверь швейцар! Поголовно у всех лютое отвращение ко всякому труду"(с.37).
 Даже "и весна-то какая-то окаянная. Главное - совсем нет чувства (здесь и далее курсив И.А.Бунина) весны. Да и на что весна теперь?"(с.46).
 Да, большевиков Бунин воспринимал исключительно отрицательно, но вряд ли стоит акцентировать внимание читателей на этом обстоятельстве - об этом говорилось и написано много.
 Гораздо больший интерес, на наш взгляд, представляют мысли писателя о причинах постигшей его Россию катастрофы.
 "Дух материальности, неосмысленной воли, грубого своекорыстия повеял гибелью на Русь... У добрых отнялись руки, у злых развязались на всякое зло... Толпы отверженников, подонков общества потянулись на опустошение своего же дома под знаменами разноплеменных вожаков, самозванцев, лжецарей, атаманов из вырожденцев, преступников, честолюбцев..."(с.115).
 Вы думаете, это о большевиках? Нет, это из Соловьева, о Смутном времени. Но эта трагическая повторяемость отечественной истории так и осталась неосмысленной его современниками и потомками. Летом 1917 г. "...появился впервые "министр труда" - и тогда же вся Россия бросила работать".

 (Продолжение последует………