диалоги заблудших душ

ОН.
а иногда просыпаешься, и не понимаешь ни черта. Не видишь света в конце тоннеля, смысла - в жизни, лица - в зеркале. Не разбираешь дороги. Идешь на ощупь. В дабл - нужно отлить немного души. Не пишешь ни слова, ненавидишь себя за это каждое ненаписанное слово. Знаешь, что за это каждое ненаписанное слово придется заплатить. Видишь в зеркале последнего, или как минимум предпоследнего подонка, не бритого, помятого, со следами транзиторной метафизической интоксикации на отекшем от глянцццццццццццццца лицццццццццццццццццце.
Пытаешься вспомнить, какой сегодня день, и кого послал вчера туда, откуда не возвращаются.
Набираешь номер ее сотового. Вернулась-таки.
 Извиняешься.
Да, дорогая, я уже практически на коленях. Лимузин, ресторан, вечернее платье от мсье такого-то. Шамбала? Московское время? Гоа? да я арендую их все, если ты сможешь посмотреть мне в глаза. Представляешь, мы будем выбирать, а они будут пустыми, как невесты Христа. Ты же хочешь этого, моя девочка, моя сладенькая, нежная кошечка, моя умница, маленькая.
Выясняя после всего этого, что ты еще и на самом деле последний мерзавец.
Слышишь звук возмущенного девичьего пальцами нажатого отбоя, и думаешь, зачем сделал все выше перечисленное. Треклятый, траханный заложник мудреного совокупления с прозрачными до последнего издыхания девушками: моделечками-актрисочками-журналисточками. да, он зависит от них, чисто психофизиологически и остро. Да, они нужны ему, как воздух, как дорогое спиртное исключительно для понта и забвения, как синтетические наркотранквилизаторы последнего поколения. Впрочем, и он нужен им, потому что лучшего спутника, чем лениво и периодически, но остро, дорого и актуально думающего двадцати восьмилетнего светского трахальщика, не найти. Впрочем, что это я о себе в третьем лице?
Подкаблучник. Чертов, траханный подкаблучник. Впрочем, фейс-контроль определенно не пройдешь. Но она пройдет, невесомая и вакуумно-воздушная. Разодетая в четыре трети твоего гонорара – они всегда берут больше, чем можно взять. И оставит подыхать у ботинок секьюрити. Ты будешь лежать, и думать, и думать, что весь анамнез всей своей сознательной жизни сможешь описать при помощи красивого интеллигентного слова трахать и его не менее выразительных производных. Красиво, интеллигентно и выразительно описать. Думать будешь вслух, вспоминать, как трахался с жизнью в мотелях и лифтах. И ей достанется. Думать будешь громко и горько:
я буду ждать тебя вечно
я буду иметь тебя нежно
я буду хотеть тебя громко
плакать солено и горько
и она не выдержит, и замедлит у твоего бездыханного тела ход непостижимо стройных ног. Она. В смысле, другая она. Какая-нибудь она – литературный. В смысле агент, конечно. Будет отмывать под душем, возвращать к жизни тайским массажем (ах, эти ее нежные, крохотные ножки, которые так сладко… об этом позже), отпаивать свежесваренным кофе, напоминать, что после личных местоимений ни в коем случае не ставится… не вводится… что там не вводится… моя девочка … моя сладенькая… маленькая… Не важно куда, но там точно не будет слова трахать. Но об этом позже. Тоже позже. Но позже, видимо, не получиться.
Нашел, о чем думать, небритая гламурная тряпка, виртуальный брутальный самец. Ты посмотри на себя. Ошибка молодости своих достопочтенных уважаемых родителей (да, мама, я клянусь, что когда-нибудь познакомлю тебя с матерью твоих будущих внуков. Например, вытащу из ночного клуба сестренку. Нет, что ты, я, конечно же, не позволю тебе умереть, не увидев дражайших внуков. Я умру раньше. В крайнем случае, ты всегда сможешь усыновить их от моего имени посмертно. Я напишу доверенность. Я люблю тебя, мама. Я постараюсь когда-нибудь тебя понять. И постараюсь быть мужчиной). С этого места поподробнее. На этом имеет смысл остановиться.
Быть мужчиной мне помогают женщины. Нелепым глянцевым отродьем, но все-таки.
Да ради них, я, собственно и пытаюсь. Так-так. Вот мы уже и перешли к рефлексии. Только когда вспоминаю о них, о женщинах, перестаю определять себя, как последний старый маразматик, третьим лицом единственным числом. Я весь для вас. Да я живу исключительно по причине того, что у вас длинные стройные ноги, высокие груди, упругие ягодицы. Потому что я хочу вас. И поэтому же снова набираю номер моей обиженной заиньки. И поэтому же становлюсь мысленно на колени перед моей сладенькой кошечкой.
Траханный треклятый подкаблучник.
И шутки у меня плоские, и вообще я весь такой небритый, противный, растрепанный (но уложенный за двести баксов в, само собой, Tony) и малость невменяемый потому, что вас это смешит. Потому что вы нежными тонкими пальцами треплите мои нечесаные (вы ведь тоже верите в эту заманчивую сказку?) волосы и говорите:
- Если бы такого мерзавца как ты не было, надо было бы придумать. – Ваш бред оказался вещим пророчеством: глянец, продюсер и ИТ-менеджеры придумали меня, сотворили из виртуальных ребер, чертовы новые Боги.
-да, моя маленькая, я на самом деле арендую для тебя Шамбалу. Если мы потом тихонько уединимся в лимузине. И в мужском туалете. Не тихонько. И в рубке ди-джея. да, моя хорошая, я мерзавец, отвратительный брутальный самец, грязное животное. Но это потому, что не видел тебя лет сто. Тысячу лет одиночества. Нет, это не Дэн Браун, это Маркес, был такой, впрочем, неважно, впрочем, на самом деле сто, сто лет сомнамбулического экзистенциального отчаяния к ряду…
-Да, конечно же, я хочу тебя. Просто с ума схожу.
и, что самое интересное, на самом деле схожу с ума, и хочу, хотя знаю точеные модельные прелести наизусть. И, что самое невероятное, на самом деле арендую ей эту чертову Шамбалу. И буду тихо гладить по головке без всяких там сальных помыслов, когда она начнет хныкать, потому что ей, видите ли, скучно, в пустом ночном клубе-то. Потому, что ее, видите ли, угораздило влюбиться в последнего мерзавца. Потому что давным-давно, а именно всю свою сознательную жизнь мыслю не вербальными категориями, а всей совокупностью прелестей ваших тонких воздушных тел. потому, что я не метро -, и не убер -, а просто сексуален. Просто гетеросексуально ориентирован. Нелепо, согласен. Сейчас более актуально любить либо себя, либо своих раскрученных собратьев. Или любить – без счета. Оргии тоже в цене. Но самое смешное, меня все еще возбуждают женщины. Хотя, наверное, самое смешное в том, что и одной было достаточно. С фантазией у меня туго, и я просто хочу вас.
Просто хочу тебя. То есть, ее. Так сегодня проще. Потому что люблю эту маленькую безбожно красивую чертовку. Говорят, что я ее люблю. И попадают в «бычий глаз», в самую точку и суть, в самое гламурное сердце, в самый захмелевший висок.
 А потом начинается твое самое любимое: я становлюсь на колени, прижимаюсь к твоим воздушным, почти виртуальным грудям своей неприкаянной головой и превращаюсь в одно сплошное 
И мое самое любимое, кстати говоря. Потому, что потом ты, сраженная и растроганная, опускаешься на пол рядом со мной. А уже совсем потом мы будем заниматься любовью на этом полу, задыхающемся в редакции заминированного паркета. Потому, что я – это я. Без комментариев. Только ее забывайте, все-таки, ради чего я живу. И о чем думаю. И будьте со мной осторожны. Только будте со мной. Собой.
























 
 ОН.
А вот сегодня я просыпаюсь совсем по-другому. Потому что меня будит предвкушение. А запах ванили и макадамского ореха выворачивает ноздри на изнанку, скручивает в узлы остатки выжженного экстази спинного мозга. Я прикусываю язык. Я знаю, что моя маленькая принимает ванную. Я сжимаю ладонями виски. И что источник этого душераздирающего аромата, с корнем вырывающего из меня последнюю способность к cogito, которая сейчас сахарно тает на ее животике. Уже осознание этого факта достойно серии конвульсий и судорог. Нам же заплатили за безумие, так почему нет? Я виноват сам: не захотел ее заветных оргий, и теперь она мстит.
 На часах два а.m. Но спать не хочется. Она не пускает меня в ванную. Эта сладкая маленькая мерзавка закрыла дверь изнутри. Эта сладкая маленькая мерзавка всегда закрывает дверь изнутри. Дверь изнутри себя. Эта сладкая маленькая мерзавка всегда принимает ванную одна. Она не пускает меня ни в душевую кабинку, ни в свое умопомрачительное тело. Когда-нибудь я убью эту сладкую маленькую мерзавку!
Я выползаю из кровати как зомби до смерти накачанный какой-нибудь дрянью. Я иду на запах. И наталкиваюсь на запахнутую дверь. Ах, как жестоко. Но я даже не пытаюсь сопротивляться. Я сползаю по стенке и тихо безропотно жду. Того, как она, не заметив, заденет меня распахнувшейся дверью. Наверное, я подсознательно склоняюсь к фон Захеру-Мазоху. И обречен ползать на коленях перед моей Венерой в мыльной пене ровно до тех пор, пока она не потребует переодеть ее в меха.
Такая вот история. Только закончилась она давным-давно.1 : 1000. Не в мою пользу. И не в ее. В пользу глянца.



ОН.
 есть у меня еще один абсурдно-романтический эпизод, по контракту. Она на десять лет меня младше. Она меня цитирует. И пишет курсовую на тему меня же. Что-то типа «феномен экзистенциально задыхающегося интеллектуала в условиях постсоветского пространства. Руководство для тех, кто еще пытается думать», ради чего я охотно демонстрирую ей свою проспиртованную стилизованную индивидуальность. Постсоветское пространство тут ни при чем. Просто если больше не нужно заучивать пионерские речевки, почему бы не пофантазировать? Если октябрятские галстуки больше не пестрят клеймом на шее, почему бы не открыть кредит у Дольче &Габанны.
Она пахнет солнцем, весит 47 кг, и с ней безумно тепло в постели.
Она в свои восемнадцать интеллектуалка до последнего откровения в live journal.
 Она задает мне такие вопросы, что время от времени приходится приходить в себя, пытаясь хоть на один их них ответить.
Она моя совесть и рефлексия, моя маленькая взрослая любовница, мой проводник в мире загибающихся яппи, мой значок уберсексуала и single ticket в светлое будущее.
Она тащит меня на каких-то эксид-джазовых снобов и присылает Хайдагера с закладками и собственными аннотациями, кормит тофу с ложечки и делает вид, что не может устоять перед моими пьяными-поцелуями-постоянно-не-в-то-место.
А еще у нее есть родители, неимоверно разумно ничего обо мне не знающие и посему же не имеющие ничего против. Она идеальна. Где они ее откопали.
время от времени меня загибает осознание того, что я не стою и ее шрама, оставленного морской ракушкой на детской коленке. А ведь и правда. За что мая-маленькая-нежная-девочка так мучается со мной. Я ведь никогда не скажу ей того же, что тебе. Только вот у нее коленки как у тебя. И ей тоже платят за любовь.




























ОН
 Но на самом деле, это все - так, а вообще-то я счастливчик: выпивка в списке представительских расходов. Потому, что когда я просыпаюсь трезвым, всем становится не по себе. Я один знаю: наша жизнь – заранее проигранная виртуальная игра и ее бесконечная непрерывная, выматывающая self-presentation. Двадцать четыре часа в сутки без намека на перерыв и хотя бы пятиминутный coffee-break: в постели, на пафосных пьяных party, в ladies-rooms элитных ночных клубов (там я и моя мелодраматичная постпохмельная философия особенно дорого сходит с рук), ресторанах, сайтах, чатах, галереях, симпозиумах, выставках. Мы улыбаемся, готовые вцепиться друг другу в горло, потому что ты хочешь жить моей жизнью. Мы рассыпаемся в любезностях, когда куда проще и душевнее:
- Просто трахни меня, или я сойду с ума, и если простыни не мнутся – черт с ними, с простынями! – На последнем издыхании сорванными связками.
Не верьте тому, что все это одна огромная не застеленная кровать с измятыми простынями. Не измятыми, а такими накрахмаленными, что становиться тошно и срочно надо в выше упомянутые ladies-rooms. И гостиничный сервис тут не причем. Либо это простыни по сути своей немнущиеся, либо мы, уставшие виртуальные игроки, уже не можем оставить на них след своих атрофированных беззвучных кибер-тел. В попытках измять их мы только безбожно измяли друг друга. И себя. А тяжелому шелку все ни по чем. И теперь по-прежнему циничные, но уже здорово измятые неудавшейся любовью. С наш сошел лоск, и мы отвратительно безбожно умираем. Это некрасиво, но дорогого стоит, ведь люди дороже всего готовы заплатить за жесткое порно с легким безумием в титрах и потугами на любовь между строк. Межстрочье, как правило, не предназначено для чужих глаз. Но мы предназначены. Да что там, мы просто созданы для них. Для чужих глаз, ушей, рук, губ, эрегированных членов, силиконовых имплантатов. Мы продаемся, расценки можно узнать в блоге. Мы продавались, расценки можно было узнать в блоге. Если вы не видели, то многое потеряли. Хотя еще ни одну лав-стори раскрутят по нашему сценарию.
Но что это я все о себе и о себе, вернемся к нашей опочивальне: факт остается фактом: не мнутся они, эти простыни, что не делай, не мнутся. А ничего, в общем-то, и не делают. Не досуг нынче. Сейчас более востребовано тихо любить свои собственные неоднократно не по назначению употребленные мысли в пятом измерении случайных мифических партнеров из мировой паутины. Видел. Знаю. Пробовал. Подсел. Это удобно, концептуально, а главное, всегда под рукой, в отличие от тебя (симпозиумы, премьеры, выставки, оргии, спонсоры, любовники, внебрачные дети от партнеров по оргиям, спонсоров, любовников…). А теперь вот и с мыслями – напряг. Они разбегаются как крысы с яхты Pelorus от неоднократного употребления не по назначению.
Можете доверять мне как самому себе, если еще грешите сим досадным недоразумением. Потому что я униженно трезв и почти предсмертно откровенен. Я наверное сегодня умру. Хотя обещал сдохнуть еще вчера. Сегодня, в общем-то, вам остро не повезло. Потому, что, когда мои губы не ласкаются с горлышком Martini (с каких это, пардон, пор я могу пить только мартини? не вы случаем, были свидетелем моего allegro), мне хочется настоящей любви и я понимаю, что пришло время говорить. И я буду говорить как мужчина (простите, пани Елинек), пытающийся припомнить имя жалкого набора модельных прелестей, и призывающего эмпатию на поиски
моей
 абстрактной
раритетной
терпеливой
и
 нежной
 иллюзии.
МАРТИНИ! ХА-ХА!
 Мартини поймет все. Только он знает о том, что я умру завтра.
О том, что я уже умираю.
О том, как я уже умираю.
О том, что ты ушла от меня вчера.
О том, как ты ушла от меня вчера.
О том, что я буду непростительно долго любить свои обреченные мысли, безбожно за них торгуясь. О том, что нас уже не спасет истраханная вдоль и поперек виртуальная реальность. О том, что мы уже не найдем себя там, несмотря на бесконечные ссылки. Только он знает о том, что ничего не знает. Что ничего и не надо знать. Надо смотреть и качать долбаные биты долбаной виртуальной попсы.
И ему все сходит с рук. Потому, что его пьют те, кто пытается убедить вас в том, что мир – это грандиозная экзистенциальная койка. Тот, кто покупает машины цвета ночи в самом разгаре. Чьи фото на миллион долларов прочно увязли в паутине ваших мозгов из глянца и блогов. А поэтому, пьете вы. И верите в этот траханный экзистенциальный образ. И я верю. И тот, кто наклеивает кричащие судьбоносные этикетки на задворках жизни, верит. И тот, кто уже не верит самому себе, верит.
Martini, connecting people.
Придумывая новые правила игры для виртуальных симулянтов в формате 3-D.
Потому, что людям нужно во что-то верить. А раз нельзя надеяться ни на себя, ни на Бога, ни на кибер-оргазмы в очередном траханном чате, остается Мартини, который всегда можно купить в круглосуточном гипермаркете и распить где-нибудь за углом. И мы все заливаем легкие смесью дорогой синтетики и PR на n млрд. $, которая вживляется в мозг и растекается на губах вкусом дорогой жизни по индивидуальным правилам и индивидуальной любви, которой мир еще не видел.
Увидел.
Увидел то, как умирает дорогая публичная любовь дорогих публичных людей. И смотрит до сих пор, потягивая мартини, давясь оливками без косточек и нервно покусывая губы. Увидел и пристрастился к нашумевшей публичной смерти. Хотя публичная смерть мало, чем отличается от публичной жизни (а публичную жизнь он уже видел), только вот гонорары растут. Только не забывайте, что смерть – это последнее, что вы успеете продать. И смерть из обдолбанной виртуальной реальности просачивается до последних уровней уставшего обдолбанного сердца.








ОНА.
Говорят, я люблю твои порнофильмы. Говорят, что я люблю твои деньги. Это не совсем так. Я влюблена в твою жизнь. А деньги – это тоже твоя жизнь. Я всегда восхищалась тобой. Я всегда любила тебя, хотя сейчас в этом уже нет смысла. Все знают: мы больше не любим друг друга. Только вот ты не изменился, и смысл любить тебя есть. Ты – один из тех немногих людей, которые умеют по-настоящему красиво по-настоящему жить. Я имею в виду не чашечку кофе за двести $, не "Mazda MX плюс бесконечность" которую ты распробуешь первым, не шелковые простыни, которые мы так и не измяли. Я имею в виду тебя. Просто тебя, тебя как знаковый код той легендарной выдуманной privacy, о которой остается только мечтать, потому, что ее на самом деле нет, а те, которые в ней живут, больше не хотят жить. Ты это делаешь идеально, как и все остальное. Идеально просыпаешься, растерянный и изможденный, идеально улыбаешься раскосыми голубыми глазами, идеально любишь меня на виду у всех, идеально соблазняешь млеющих моделей. Мы оба одержимы одним и тем же. Мы оба наплевали в свое время на деньги, на конъюнктуру, на тех, которые говорят, что я люблю твои деньги. И также, в свое время, получили все это от начала и до конца, так, что до сих пор тянет под ложечкой.
Мы оба молимся одному Богу.
Мы оба любим те же самые вещи: я люблю тебя, и ты тоже. Ты молишься на себя, и я тоже пыталась.
Но теперь мы уже не любим, и не молимся, и теряем, теряем, теряем, то, что получили в свое время, теряем друг друга, теряем себя. И понимаем, что молились не тем Богам, что не любили никогда, что держали в руках фантом и были одержимы стилизованной символикой придуманной жизни, которая свела мир с ума и оплела липкой вездесущей паутиной.
 Я люблю символ, который на самом деле нельзя любить. Символ, это как факт: его либо констатируешь его - либо нет, либо высекаешь на затылке еще один архетип коллективного бессознательного – либо просто проходишь мимо. А любовь … причем тут любовь. В мире нет любви, есть только эстетическая символика по Фрейду и ошалелый паритет покупательной способности.
Я люблю ту стилизованную эстетическую реальность, которую ты называешь privacy. Ты живешь так, как хотела бы жить я. Воплощаешь в красивую до последнего издыхания жизнь мои самые абсурдные эстетические фантазии. Видишь то, что отражается от готических фресок моего рассеченного подсознания, ускользая от мыслей и теряя всякий смысл.
Я когда-то просто придумала тебя, даже не задумываясь о том, что есть на свете человек, который путает день с ночью, восстанавливает душевное равновесие в Куршавеле-1850, cogito ergo sum, а думает бог знает о чем и точно также, как я, делая собственные мысли архетипами коллективного разума и основанием для шестизначных гонораров. Который дорого платит за перспективу разлетающегося шоссе, не обозначенного на карте, который дорого берет за озноб разлетающегося на куски сердца, теряющего свои координаты в виртуальном пространстве. Я на самом деле дорого заплатила ему, обобрав при этом до нитки. Самое смешное – мы оба остались ни с чем, обнулив кредитки и пережав сонные артерии артефактами нейл-арта. Мы оба – ни мертвы, ни живы. И нас уже не спасут ни психоаналитики, ни транквилизаторы, ни простирающиеся объятья сотен людей, которые просто хотят прикоснуться к нашей privacy.
Глупые, образы умирают от прикосновений. Глупые, но щедрые. Они убили нас. Не далее как. Вчера твой образ сгорел неоновым пламенем в размозженных глазницах моего уставшего инфицированного сердца. И мир видел это в тысячи замочных скважин виртуальных дверей.
Говорят, что я ушла, потому, что утратила расположение твоего банковского счета, потому, что ты стал не таким щедрым, хочешь слишком многого и не платишь ни черта. Потому, что я перестала любить твои деньги, у меня фобия: я больше не могу любить грязные деньги, за которые ты продаешь себя и покупаешь меня. Потому что мы больше не разжигаем друг в друге пламени языческих костров. Но это не совсем так. Мы просто тихо безропотно тлеем в их догорающих углях. Только это уже никто не оценит.
Говорят, что наш разрыв – это рекламный трюк, вершина PR искусства. Но это не совсем так, это смерть. А какое отношение смерть имеет к PR? Одно из двух, что-то уж точно – лишние. Лишними оказались мы. Мы больше не расслабленные циничные небожители с пошаливающими нервишками – мы несчастные больные люди, больные душой, мы не разыгрываем иллюзию опустошающего гламурного бреда – мы медленно умираем в агонии любви, закончившейся вчера, заблудившейся в придуманном мире. В лейтмотиве сердца, наполовину переставшего биться.
Говорят, что вчера ты запил martini свою последнюю попытку рефлексии и заказал панихиду в шамбале. Что ты готов заказать себя от отчаяния, лишь бы продолжение было написано, а гонорар - оправдан. Но это не так. Ты просто исчерпал концепцию себя, и жизнь кончилась.
Но смерть еще не наступила.
И этим ты тешишь публику.
И этим же развлекаю ее я. Мы еще долго будем радовать ликующие лица догорающими остатками своих тел и душ, иначе не рассчитаться с теми, кто, собственно, когда-то за все заплатил и купил с предоплатой. Любовь должна продаваться, боль должна быть дорого куплена, ликующие глаза должны видеть все.
говорят, что ты умрешь завтра. И уже сегодня умираешь понемногу, каждый божий день и каждую безбожную ночь. Конечно, ты умираешь днем, а ночью впадаешь в анабиоз высокооплачиваемого экстаза тусовочной жизни.
Говорят, у тебя восемнадцатилетняя любовница. Но и она уже не в силах вернуть тебя к жизни.
Говорят еще безумно много всего, так что можно задохнуться в паутине безжалостных пафосных сплетен, которыми жалят меня модные папарацци. говорят, пишут, публикуют в блогах. Говорят, выдумывают, пересказывают чужие сплетни. Только никому в голову не придет, что я тоже уже ни мертва, ни жива. Только я уже ничего не слышу. Не в состоянии отслеживать бесконечные потоки глянцевых жал: зрачок не двигается, не реагирует на новые порции окисляющих вспышек флюорисцентного взрывающегося неонового света. Я стала – законодательницей новой классики жанра. Я выкладываю на нежных загорелых коленях фрески кокаинового безумия, оставляя выжженные прикосновениями банковского пластика багрово-алые останки кожи. Оставляя тебя в его тягучих переплетающихся лабиринтах. Оставляя себя на дне его кромешной черной толщи. И белый танцующий экстаз заполняет мои ноздри, мой мозг, мои мысли и чувства. И я снова могу дышать. И я снова могу жить. Не долго.
Говорят, что ты умер.
говорят, что я соблюдаю гламурный траур сто лет немого сомнамбулического бреда. Но мой траур белый – подсвеченный, болезненным сиянием невидящих глаз. Немудрено, у меня больше нет сил – все это видеть.
говорят, еще много-много всего, но я уже не смогу этого повторить: элементарно произнести. Не смогу. Губы переплетаются, язык теряет экзистенциальную гибкость, зрачки расширяются до диаметра Галактики, потом сужаются – до размеров замочной скважины. Я отлично понимаю, что со мной происходит. Но это уже бессмысленно лечить. Врачи даже диагноз поставить не сумеют. Моя смерть ничего не изменит, когда на кону виртуальность.









ОН.
сегодня я не буду никого смущать своими сомнамбулическими мескалиновыми признаниями. Я буду рассыпаться в ЛСД-шных любезностях. Спасибо вам сеньора, премного благодарен милорд, невероятно признателен, мадмуазель. Вашими устами я признан безутешным отверженным любовником века. Вашими стараниями и откровениями этой прожженной светской дряни, спускающей мои признания с аукциона, на котором продается жизнь.
Он так любил ее. Он так любит ее. Он так несчастен, так убог в своей любви. Сука!
Любил, любил, любил! Но не сумел достойно оплатить. Сука!
Бездушная траханная стерва!
стоп. Хватит. Ты должен оставаться мужчиной. Я должен оставаться собой. Я должен оставаться мужчиной. Посмертно. Но надо же отдать дань прелестям старого доброго ЛСД.
Я ЛЮБИЛ тебя, и готов был любить еще. Как угодно много и часто. День, ночь, пляж, химчистка, лифт, самолет, складские помещения, раздевалки бутиков, рестораны, квартиры с лепниной, отели, яхты, очертаниями похожие на Pelorus, ламинированный паркет, клубные койки в рубках ди-джеев, полосы чартов, хит-парады, видео-клипы, джакузи, массажные столы, шезлонги, море, песок, асфальт, абсент, мартини. Вообще как угодно. Не совсем бескорыстно, надо признать. Я откроюсь вам: нам заплатили за то, чтобы любовь жила вечно. Нам дорого заплатили за это. И мы радовались как дети: Мальорка, Лакабана, Куршевель-1850, джакузи, глянец, мартини: все для того, чтобы наша любовь жила – в списке представительских расходов. Наша любовь подохла. Наверное, это быстро надоедает, мы, в конце концов, ни чета Бекхем, и не можем вечно отражаться от глянца.
Мы умерли в нем.
И вот предлагают кругленькую сумму, за то, чтобы наша любовь умерла.

И вот предлагают кругленькую сумму, за то, чтобы наша любовь умерла в трансляции прямого эфира.
Естественно, она соглашается.
И оставляет меня подыхать у носков ботинок секьюрити. о том, с кем и где она спит я узнаю со страниц ее траханного глянца. О том, что между нами все кончено, - там же. Ни тебе прости-,-я-так-любила-тебя, ни я-больше-не-могу-любить-тебя-,-давай-останемся-друзьями. она исчезает из моей жизни. Она говорит журналам мы-ничего-не-смогли-сделать-:-они-не-мнутся.
у нее по-прежнему, такие длинные ноги, что я от безответной любви срываюсь на шепот, что руки становятся влажными, а глаза потягиваются ошарашенной дымкой. Но эти ноги больше не растягиваются расслабленным изможденным дуэтом вселенского совершенства в моей постели, не обнимают меня за талию, не ложатся на плечи. Эти ноги больше не принадлежат мне. Эти ноги уходят туда, где мне говорят:
- Посторонним доступ запрещен. Частная собственность. Вы не прошли идентификацию.
Она добивает меня глянцевыми джет ниже пояса. Вы все свидетели. Вы все видели сами.
-Он больше не способен любить меня.
-Эта любовь была для меня катастрофой.
-Он не смог измять простыней в моей постели.
-Вы правы, он никогда не был достаточно жив.
- Я уже давно не в курсе его личной жизни. Думаю, он занимается любовью с мартини.
Я не отвечу ей ничего.
ее губы по-прежнему слаще сахара, приторнее ванильных презервативов, но при одном упоминании обо мне они вытягиваются немой натянутой струной, рассеченным гитарным рифом. Ее губы больше не целуют меня. Ее губы целуют пластиковые карты и заголовки таблоидов. Ее губы проклинают мою постель, все постели с накрахмаленными простынями, «в которых мы когда-либо занимались любовью» (цитирую), мое плебейское имя, светлое имя моих любимых продюсеров, мое немощное тело, распластанное «во всех постелях с накрахмаленными простынями, в которых мы когда-либо занимались любовью», мой трижды сломанный в районе переносицы нос, разлетающиеся волосы «цвета жженого-прожженого коньяка», глаза, которые до сих пор любят ее, шелковый бриз, который обнимал наши тела первой ночью в Сен-Тропез, когда мир был диким и натуральным.
Мы смотрели друг на друга, и не верили своим глазам. Не верили в любовь и в то, что она так дорого стоит. Не верили губам людей, которые улыбались нам. Не верили распутному ангельски-белому шелку девственных простыней. Не верили и верили одновременно и теряли старую нелепую веру. Веру в отчаяние, в дешевые бездарные роли, в дрянной растворимый кофе, в подъезды с расписанными стенами и сломанными замками на почтовых ящиках, в которые давно никто не опускал писем, в тоску десятков неприкаянных гениев, которым, точно также как и нам, нечем было удивить мир. Мы-то до поры до времени и ошивались в Щуке на правах великих, но непризнанных. Мы-то и были конгениальными изгоями: восемнадцатилетняя неповторимая ты и я, нелепый обдолбанный переросток, Бог знает, какого черта, задержавшийся в этом мире. А этот мир плевать на нас хотел. А потом вдруг решил, что именно нас ему для полного счастья и не хватает. Мы должны были делать то, чего никто еще в этом мире никогда не делал. Мы должны были поверить в любовь. Мы должны были убедить в нашей любви мир. И это оказалось легко – составить счастье мира. Во всяком случае куда проще всего того, что мы в отчаянии делали раньше, нелепые конгениальные сомнамбулы. Верить в любовь, в гонорары и восхитительный райдер было куда проще. Верить в нежный песок, в щемящее душу небо цвета идеальной любви, в ослепительные горизонты было легче самой легкой мечты, самого легкого воздуха. Самого легкого воздуха, которым ты отказалась дышать. Ты решила, что теперь будешь дышать парами сорокалетнего коньяка, смогом и спермой сорокалетних любовников. Я был не в счет. Мне было двадцать пять. Нелепые неудавшиеся романтические двадцать пять.
Коньяк почему-то пах паленой водкой и отчаяньем. Холеные сорокалетние любовники пахли коньяком и отчаяньем, и моментально хмелеющими от коньяка и отчаяния восемнадцатилетними моделями.
Я по-прежнему был не в счет. Ты потеряла ко мне всякий интерес столь же молниеносно быстро, как модели пьянели от коньяка холеных, но малость потрепанных жизнью и отчаянием, жеребцов. А модели и некоторые твои любовники только и мечтали, что о моей постели.
Ты млела от комплементов пьяных продюсеров, я время от времени утешался перепадающими дивами-на-час. Нам нравились наши новые развлечения. Нам нравилось верить в любовь, правда, поначалу было странно называть гламурную светскую бурду любовью. С этим можно было поспорить. И я спорил вместе со всеми. Я один – против всех, привыкших называть это любовью. Но такие дела никуда не годились. Мы должны были любить друг друга, мы были одной сатаной. Я, конечно, хотел любить тебя не меньше, чем тогда, но ты что-то заупрямилась. Только вот контракт был подписан, а спорить с райдером было отнюдь не столь романтично, как быть гламурным изгоем и гламурной шлюхой. Контракт был клеймом. Его можно было только содрать с тела вместе с кожей и вернуться в мир двадцатипятилетних романтических неудачников. Тебя такая перспектива не воодушевляла. Ты боялась бездарных непризнанных двадцати пяти, ты, как всякая красивая нищенка, боялась бездарно постареть в мрачные двадцать пять. Ты долго предлагала продюсерам феллацио в качестве отступных. Ты долго билось головой о стеклянные стены. Ты долго открещивалась от этого нелепого двадцатипятилетнего ничтожества и выкладывала таблоидам всю мою неприглядную подноготную. В конце концов тебе пришлось любить меня. На немнущихся простынях. Так появилась она – вместо моей любимой малышки – тебя. Она любила меня отчаянно и долго – перед объективами, и забывала – сразу, лишь их невротические вспышки гасли. Журналисты пресыщено отворачивались, и любви наступал конец.
Она сбегала из отелей, она пропадала без вести в чьих-то королевских постелях. Она соблазняла политиков и олигархов, пиарщиков и рекламщиков, телеведущих и манекенщиков – и любовь шла камнем ко дну. Мне доставались модели-однодневки, поэтески-нимфоманки, стареющие дивы. Мы стали квиты. Я отплевывался после ее поцелуев – она таскала за волосы моих любовниц. Наша новая любовь была на счет и на спор, она взяла нас на понт.
А потом нашей новой любви и вовсе пришел конец.
Ее тошнит от немнущихся простыней, ее тошнит от моих поцелуев, от меня пахнет дешевыми шлюхами. Она больше НЕ МОЖЕТ.
Она не может без острой боли вспоминать, о том, что мы, счастливые-и-влюбленные, выставляли на продажу и ликующее всеобщее обозрение. (Я не могу открыть глаза без боли). А выставляли мы все. Сейчас это все уходит задним числом с аукциона, на котором за определенную сумму можно купить интимные подробности чужой безбашенной жизни, чужой траханной любви, чужих множественных разочарований и сымитированных оргазмов.
Она продает меня до последней клетки, до последнего поцелуя, до последней ошибки, измены, рождественской открытки из Лондона, до последнего воспоминания. А все, что не может продать, выжигает кокаиновыми дорожками цвета опаленных роз. Ее нежные детские коленки покрыты экзистенциальными ссадинами кокаинового экстаза. Она променяла нашу жизнь на пару глубоких публичных вздохов и анестезию по умолчанию.
Она сама сделала свой выбор, я не виноват в ее кокаино-неустойчивости. она сама решила допродать нашу любовь за остатки продюсерского расположения и любви ликующей публики.
Мне больше не жаль ее. Она всегда была хищной беззлобной дрянью, боявшейся постареть в двадцать пять.
Я прощаю ее. За истерические бредни и выжженную до тла лав-стори. За ночи, в которые я излил всего себя и то, что собирался оплатить в счет будущих гонораров. За ночи, которые не стоили для нее ничего. За душу, в которой нет ничего не святого. За сердце, которое всегда билось одинаково ровно и гулко. За длинные прекрасные ноги, которые не любили меня никогда, и не более чем кого-либо другого. За имитированные душевные оргазмы. За любовь, поставленную на коммерческую основу. За жизнь, которая навсегда лишена смысла. За жизнь, в которой не будет больше любви. За жизнь, которую превратили в безбожное реалити-шоу. За ночь, которая не закончится никогда. За поцелуи, в которые она не верила ни секунды. За воспоминания, которые распроданы в количестве все до одного. За жизнь, которая рассыпалась на куски размозженного мозга. За отравленные иглы, которые она загонит в мое сердце в ближайшем будущем. За блестяще отыгранную роль, которую я принял за вибрацию нежной девичьей души. Я заранее прощаю ей все. Я по-прежнему люблю ее. Даже после того, как она отреклась от меня.
 Мне больше нечего вам сказать. Всем спасибо – все свободны.
Все свободны. Ха-ха! Свободен я, а журналисты растекаются под неустанным бдением двух десятков секьюрити. они бы предпочли накинуться на меня, но это чисто физиологически невозможно: охранников очень много, и они совсем не умеют шутить. Но меня это больше не занимает. Я исследую жадным взглядом сросшиеся надорванные запястья (они были приклеены к твоим. Ты разорвала наши сцепленные объятья судорожным наркотическим па. На тебе догнивают остатки меня.) Вены убегают вглубь мелово-мертвой продырявленной кожи. Глупые сосуды, вам не спрятаться от меня никуда. Вы обречены точно так же, как и я, а я – точно также, как мир, подглядывающий в замочную скважину и занимающийся любовью с чужими фотографиями в режиме on-line.
 Маршрут ты-она походит к концу. Еще не поздно спрыгнуть с подножек.

ОНА.
Эта любовь была для меня сбоем в системе. Я была слишком красива, слишком умна, слишком что угодно, это, в конце концов, неважно, чтобы влюбиться в твои глаза цвета растрепанного небритого неба, щекотать языком окисленное гуронасаном небо вкуса запекшейся крови, царапать пальцы коньячно-жженными волосами. Я была слишком молода, хороша собой, уникальна, чтобы любить тебя. Я была слишком талантлива, иронична, изысканна, востребована, чтобы потратить на тебя года своей сияющей пафосной жизни.
Я увидела тебя и забыла о том, что я красива, слишком красива, слишком умна, молода, хороша, собой, талантлива, изыскана, иронична, уникальна, востребована. Я отключила сигнализацию, сотовый, свет в конце тоннеля, послала к черту хранителей тела и нарядов от Дольче&Габанна, сняла пистолет с предохранителя и выстрелила в твое сердце, попав себе в висок. Я забыла о том, что день заканчивается ночью, что Канны – это во Франции, что меня ждут в Шамбале уже полгода, каждый день к ряду, а в конце года – вручение Нобелевской премии в сфере человеческих отношений (номинации: обольщение, самообман, садомазохизм, имитация оргазма). Я забыла о том, что небо – голубое, оно стало муторно-красной вибрацией твоих смеющихся губ, требующих новых поцелуев. Забыла о том, что ты – это проклятый светский мерзавец, что ты – это новая девушка каждый божий день и несколько новых девушек каждую безбожную ночь, щепотка белого разъедающего ноздри и мозг газа, дорогой PR, дорогие машины, дорогие спутницы, неприлично дорогая выпивка, неприличные пьяные несмешные шутки в полночь. Господи, до чего же я дошла: я смеялась, когда ты пошло и не в тему шутил, а ты всегда шутил пошло и не в тему. И всегда шутил. А я смеялась, всегда, как последняя идиотка. Хороши же мы были. И самое невероятное: было на самом деле:
остро, безумно.
 хорошо.
Хоть простыни и не мялись: виртуальный шелк оказался не по зубам нашим оргазмам.
Но мы не думали ни о чем. И мы были счастливы. До тех пор, пока не обнаружили свои клинически мертвые тела одним прекрасным утром под одним одеялом в одной прекрасной постели с неизмятыми простынями: мы умерли – простыни больше не сминаются, не впитывают давно исчезнувший запах выгнутых взмокших тел. наши тела мертвы. Наши души день ото дня умирают. А простыни не мнутся, господи, они не мнутся!
Наша любовь начиналась как интеллектуальная психологическая драма по законам жанра: жадные свободные сердца, жадные живые мечты, жадные искусанные губы, жадные мятые простыни. Ты загубил ее дрянной бесталанной режиссурой, бездарный нелепый мечтатель. Все давно знают, что наша любовь – бездарный порнографический фильм, усыпанный феерией общеизвестных психофизиологических подробностей, которые обычно следуют в титрах. Но мы сделали их сердцевиной сюжета, выставив на всеобщее обозрение.
Мы делали это у всех на виду. Кричали о том, что любим друг друга, так громко, как только позволяли опаленные связки, целовались в общественных местах, занимались любовью на небесах. И нам на всех и на все было наплевать, мы просто хотели друг друга, не скрывая ничего от обостренного восприятия мира подглядывающих в замочную скважину. Мы любили друг друга у всех на виду, а все любили нас, задыхаясь от острой душераздирающей нежности с влажными ладонями и сверкающими за орбитами глаз зрачками. Я ненавидела их и любила тебя. Я кричала тебе, но слышали все они. Они ликовали, думая, что мы делаем это для них. Они пожирали нас глазами энергетических вампиров, безжалостных разъяренных вуайеристов, выпивали наши чувства, признания, фотографии, прикосновения, взгляды, губы, неба внутренности, потягивая как горький дорогой коньяк и сладкое дешевое вино. Они пьянели от нашей любви. Они выпили нас до дна, и только зияющие пустота плещется внутри. Но им мало этого: они хотят попробовать на вкус прах нашей любви. Они не остановятся, пока не поймут, что дошли до края.
я ни в чем не обвиняю тебя. Чего, в конце концов, можно требовать от человека, идущего на поводу у собственных желаний и скандирующей толпы, остро зависимого от их протянутых ликующих рукоплесканий. Ты никогда не был собой, ты родился осколком их нереализованных фантазий. И я знала это с самого начала. Знала, потому, что не могла не знать. Знала: и что толку винить тебя, когда я виновата сама. Я, в конце концов, сама прыгнула в нашу оцинкованную постель, смахивающую на могилу. Я сама поклялась любить тебя. Я сама любила тебя, соблюдая обет клятвенно заверенной верности. Я сама любила тебя вопреки клятвенным заверениям. Я сама шла на поводу у любви, которая системной опухолью разрушала мой мозг. У меня и сейчас нет сил сопротивляться ей. И поэтому я говорю вам правду, с которой бессмысленно бороться.
А теперь все: я больше не хочу вас видеть.
Я не хочу их видеть, и они, обреченно повинуясь, уходят. Несмотря на то, что хотели бы остаться и растерзать меня на части. Только вот, им это никогда не удастся – я сделаю все сама. Я научилась резать вены мечтами. Я научилась пьянеть от смога. Я забыла сон, я забыла вещие сны. Я помню твои глаза, и память – как нож. Память – как ядерная свалка. Отравляет душу.

























Он – далеко не ты. Это, в общем-то, и так понятно. Но каждый день, который почему-то опять и снова застает меня в его объятьях, я понимаю это заново, и злоба так остро и пряно вскипает в моей душе, что я уже ничего не могу собой поделать. Я просто ухожу. А он просыпается, и находит постель пустой, а меня не находит нигде. И его челюсти сжимаются в приступе здоровой мужской ярости. И простыни, которые пахнут моим телом, летят в корзину с грязным бельем, которую кто-нибудь когда-нибудь потом вывернет на изнанку и растреплет по миру, только того и ждущего ворохом неистовых сплетен.
Но чтобы я не делала, он каждое утро непостижимым образом просыпается рядом. И само осознание этого сводит меня с ума, и гонит прочь, и заставляет бежать, не разбирая ни дороги, ни пути, а потом – ночью, о которой я никогда и не вспомню – возвращаться опять.
нас связывают мои вредные привычки. И он готов петь им дифирамбы и возносить до небес, потому, что, если бы не белый переливающийся запах пропитанной коньяком ванили, я бы давным-давно ушла и не вернулась никогда. Но белый дымящийся пепел замыкает мою жизнь в плен его объятий стареющего сентиментального плейбоя, который так остро и абсурдно полюбил очаровательную самозванку, пришедшую из ниоткуда. Мы ведь были ниоткуда - мне об этом не забыть никогда.
иногда мне становится жаль его, его который мог бы купить тысячу таких, как я, а мог бы и не купить – они сами идут к нему в руки. Который так нежно и сладко мучается со мной каждой ночью, ни одну из которых я так и не вспомню и не оценю по достоинству. Он аффективно сжимает челюсти, устало говоря самому себе, что когда-нибудь я приду в сознание и останусь с ним навсегда. Что Ему достаточно моей тихо закипающей беспамятной страсти, которой осталась как воспоминание о тебе и которой ему не разжечь никогда. Ему достаточно тихо меня трахать. Мне не остается ничего, как на глазах у всех трахать его душу и кредитку.
В те минуты, когда я остро понимаю это эмпатией тягучего дымящегося порошка, мне становится так нестерпимо жаль его, что я ухожу с ним в самую полночь, и позволяю ему любить меня, и остаюсь с ним до утра. А потому убегаю из его дома, где любовь никогда и не станет искать нас. Но он ищет, ищет меня, и находит, и все начинается заново по законам virtual life. Но мы уже не спасем друг друга, наши поцелуи полны жалости и острой не нашедшей должного применения любви. Но это, в конце концов, никого не волнует, и круг замыкается каждую полночь в его постели, созданной для королевских страстей и вынужденной давать приют двум вошедшим в раж городским сумасшедшим из кибер-мира, придуманной любви и немнущимся простыням…









Мы зашли слишком далеко, потеряли смысл, и теперь теряем себя. Тебе никогда не приходило в голову что-то похожее? Только все это ханжество. Если в людях есть что-то святое, мы не причиним им вреда. Они просто пройдут мимо в свои священные моральные устои. Они даже не обернутся. Я если людей это заводит, если они хотят играть, мы тоже не делаем ничего плохого. Потому что, не будь нас, они найдут новые игры. Людям нужно дать свободу, а после того, как они ей воспользуются, найти в себе смелость не называть их моральными уродами. Я не имею ввиду сумасшедших. Они не играют – они живут и принимают все слишком близко к сердцу. Какие тут игры? Мы не предлагаем новый фетиш – мы просто делаем шоу. Мы просто делали шоу. Теперь мы просто делаем вид. В тебе тоже пусто? И какого черта мы выскребли себя. Хочу не спать по ночам, а солнца чтобы не было. Не хочу больше на частные пляжи. Лучше голой среди бойцовских собак. Лучше в полонолуние на Голгофу.
Я не хочу, чтобы меня любили так, как он любит меня он. От его любви хочется переплыть море. От его любви больше не остается ничего, как опуститься на колени перед книгами. Я засыпаю от усталости. На частном пляже. Частный пляж - когда целый кусок моря, целая бездна песка в твоем безраздельном владении или пользовании - ничего не меняет. Когда вокруг ни души, когда тебя видит тот, кого не видишь ты. Большие деньги, это скурпулезный взгляд, от которого свербит в затылке. Это человек, который видит тебя всегда, а ты даже не знаешь его в лицо. Как господь Бог. Которыц хранит твое тело, а в душу плевать хотел. Который никогда не спит и занимается любовью с глянцевыми журналами.
Частный пляж - это умереть от одиночества. Когда никто не предлагает любовь в лаваше и копченых мидий, или обмазать тебя кремом для загара, перемешанном со спермой. Когда нет потных тел, вздыбившихся плавок. Откровенного безобразия в сомнительного происхождения бикини. Когда воздух всеь твой. Когда под ногами не путаются чьи-то дети. Когда некого соблазнять. Когда он смотрит на меня, хочется раствориться в воздухе. А воздух не принимает меня. Мне нельзя заплывать далеко - значит нечего и мечтать о том, чтобы переплыть море.









Она сорвалась с небес? Ее столкнули оттуда? Все было проще: она задохнулась на небесах. Там давно вместо воздуха - героин, когда на последок кока не вставляет. а если вам не до него, там - Чистый Яд. глянцевые истины оскорбительны. Лучше сдохнуть во сне. Или когда сердце разрывается от оргазма.
Моя девочка знала, как сдохнуть во сне.
 С моей кожей под ногтями. с моей спермой в своем теле. Еще теплом.
-Вы были последним с кем она занималась любовью.
-Да.
-Вы убили ее?
-Возможно.
-Уточните.
-Мне больше нечего добавить к сказанному. - Воспоминания во время допроса бегут, как крысы с тонущего корабля. Я разбил-таки моей девочке сердце? Я был последним кого она любила?

















Он сам захотел так. Любовь должна была умереть, и мы должны были составить нашей вечной любви компанию. Умереть вместе с ней. Последний пункт мелкими плохо пропечатанными буквами - в самом конце. Нам траханная нелепая смерть - им вещие истины на растерзание -
 этот мир не создан для любви.
Как оказалось на поверку, они лишь хотели загрести жар руками мертвецов. Хотя, одной было бы достаточно. Дохлой дивы с перерезанными запястьями, с исколотыми локтями, с малиновым языком и кожей бывшего любовника под ногтями. С сотней ножевых ранений. В самое сердце. Они там не уместились все. Я умирала целую вечность. Что толку загонять иглы под ногти - логичнее бы в сердце. Тонкие, длинные, похожие на шпажки для креветок. острые, как зубы дикой кошки. Мое сердце разорвалось с сотней игл внутри, с сотней, ну или чуть меньше - никто не станет порочить статистикой мертвеющее месиво. Иглы растворились в сердце как шрамы от пластических операций. Они таяли в обветренной плоти, разрывая сердце на части. ребра, забрызганные сердцем изнутри. Их порадует моя смерть. Несколько часов. Иглы лопались в сердце, как перезрелые вишни на солнце. Я умоляла Бога не судить их строго. Я одна в целом мире знала - как это с разбитым сердцем. Как бьется разбитое сердце. Как по нему, нежнейшему, влюбленному, расползаются страстные червоточины лопающихся игл. Как сходят с ума от боли. Запах умирающего тела бьется в ошарашенных ноздрях ароматами всех знакомых парфюмов. Последним был Валентино, можете его обвинить во всем. Так умирать это самое лучшее. Без памяти, без мыслей. Без жалости и любви. Я даже не понимала толком, что умираю. Я тихо таяла от нежной боли. И единственное, о чем жалела - о твоей сперме в своем теле. Так подставить тебя... Они расчитали все верно - мы не выдержали нашей любви. прости меня...