Вечера. вечер четвертый. час души

 ЧЕТВЕРТЫЙ ВЕЧЕР

 Час души


 «В тот час, душа, верши
 Миры, где хочешь
 Царить…»
М.Ц.

 Опустились сумерки, и эта комната кажется мне волшебной. Вот-вот откроется дверь, и ворвавшийся Ветер Истории закружит, растревожит готовый взметнуться вверх расшитый занавес. Что он скрывает от нашего взора? Какие тайны стережет как верный пес, не подпуская никого слишком близко? Но, тише, сейчас начнется…
Темнеет высокая зала,
Уходят в себя зеркала.
Не медлим! Минута настала!
Уж кто-то идет из угла…
Какими словами? Как описать все? Я берусь за перо, чтобы донести до вас, читатель, одну совершенно невероятную встречу. И не будет в ней внезапных гостей, таинственных передач и туманных намеков. В такой час, как этот, нельзя бежать от истины. Душа не терпит полуправды.
Вечерний дым над городом возник,
Куда-то вдаль покорно шли вагоны,
Вдруг промелькнул, прозрачней анемоны,
В одном из окон полудетский лик.
Вспыхнув как кусок огненного метеорита, все пронеслось за один миг, оставив на небе яркую полосу из грез, сожалений и надежд. Но не исчезло, не разбилось, не погасло…
На веках тень. Подобием короны
Лежали кудри… Я сдержала крик:
Мне стало ясно в этот краткий миг,
Что пробуждают мертвых наши стоны.
Обычно, когда приходят мои гости, я чувствую себя и вижу их как совершенно два различных существа. Но никогда у меня не было такого чувства как в этот вечер.
С той девушкой у темного окна
- Виденьем рая в сутолке вокзальной
Не раз встречалась я в долинах сна…
Я была не только слушателем, участником, но и самой моей гостьей. Через меня говорила она, моим голосом, но своими интонациями, своими словами. Я как будто расслаивалась. И это были уже ее манера, ее слово, ее жизнь.
Прочти – слепоты куриной
И маков набрав букет,
Что звали меня Мариной
И сколько мне было лет.


Не думай, что здесь – могила,
Что я появлюсь, грозя…
Я слишком сама любила
Смеяться, когда нельзя!
О ней много говорили и писали, даже больше, чем хотелось бы. Однако чем больше поднималось шума вокруг нее, тем явственнее становилось ясно, что загадка ее имени, ее судьбы неразрешима до сих пор. И в этом, верно, заложен особый смысл: не могут, не должны такие люди быть насильно раскрытыми, разобранными по частицам.
Но почему была она печальной!
Чего искал прозрачный силуэт?
Быть может ей и в небе счастья нет?
Судьба сталкивала с разными людьми… Борис Пастернак – давнишняя привязанность как к брату. Александр Блок – единственный поэт, которого она ставила выше других. Не рядом с собой, а за рамки. Макс Волошин… Да что говорить! Перечислять можно и дальше, хоть список короток…
Анна Ахматова – их называли сестрами, и так не похожи они, так окутана ласковыми розовыми лучами одна, и непостоянна, резка, мятежна другая. У Ахматовой – легкий слог, как журчание весеннего ручейка в розовых лучах восходящего солнца. У нее – крик, бунт. Вгрызание. Вглубь, к истоку. Каждое слово – колодец, где на дне – истина. Трудно. Интересно. Непонятно…
Зачем говорить о том, что она смогла бы сделать. Могла бы прожить дольше, написать успела бы больше, встретить, наконец, тех самых, что искала – единоверцев. Могла бы… А если представить, что она это сделала? А разве не так? Разве не пережила она все – падения и взлеты, и теперь разве она не живее всех нас. Она, ушедшая более полувека назад. Разве не являются доказательством ее слова? Разве она не среди нас? Приглядитесь!
 Одухотворенный овал лица, русский, мягкий, нежный, необъяснимые глаза, меняющие цвет, а с ними и поведение, от робкой зелени до бурных морских вод; прямая челка на высоком лбу, выразительные губы. Простое платье. Руки с длинными чуткими пальцами. Подход, осязание, восприятие и – унесена, разбита, околдована. Первое большое чудо ее детства – музыка. Все, что играла мама, откладывалось в памяти. Влекло. Уводило. Чаровало.
В старом вальсе штраусовском впервые
Мы услышали твой тихий зов,
С той поры нам чужды все живые
И отраден беглый бой часов.
Мама сумела стать им с сестрой близким другом и при этом остаться таинственной сказочной феей.
Мы как ты приветствуем закаты
Упиваясь близостью конца.
Все, чем в лучший вечер мы богаты,
Нам тобою вложено в сердца.
Лучшее, незыблемое, вечно манящее царствовало у них в семье испокон века. Не просто ублажало мысли-образы, но и встряхивало за плечи, сбивало ханжескую сытость и наградой приходили семейные вечера, когда все в сборе за одним столом, и стремления совпадают, и сердце, кажется, одно на всех.


В глубокий час души и ночи,
Не числящийся на часах.
Я отроку взглянула в очи,
Не числящиеся в ночах.

Ничьих еще, двойной запрудой
- Без памяти и по края!
Покоящиеся… Отсюда
Жизнь начинается твоя.

 - Вы? Вы здесь!
Короткий смешок.
 - Пролог был обязателен? Неужели нельзя просто поговорить?
 - Сейчас здесь вроде мини-театра. И данное вступление – необходимо, дабы подготовить зрителя к восприятию самого главного в будущей пьесе.
Достав из невесть откуда возникшего ридикюля папиросу, жестом спросила. Я кивнула. Она закурила и откинулась на спинку кресла.
 - Настоящего зрителя ни к чему не нужно готовить, - она затянулась и сощурилась на свет. – Тот, кто слышит вас, уже с вами, и понимает все без объяснений.
Вялая попытка улыбки.
 - Забавно. Вот уж не думала, что буду играть на сцене.
 - Неисповедимы пути. «Весь мир – театр!»
 - За вас говорит молодость. Ваш главный выход еще впереди. Но когда стоишь там, на авансцене… Прожектор слепит глаза. Грим разъедает кожу – одно желание – послать все к черту.
Смеется.
 - Ну что мы начали так мрачно? Хотите, я почитаю что-нибудь?
 - Очень хочу.
Был замок розовый, как зимняя заря,
Как мир – большой, как ветер – древний,
Мы были дочери почти царя,
Почти царевны.

Оленя быстрого из рога пили кровь,
Сердца разглядывали в лупы…
А тот, кто верить мог, что есть любовь,
Казался глупый.

Однажды вечером пришел из тьмы
Печальный принц в одежде серой.
Он говорил без веры, ах! А мы
Внимали с верой.

Мы слишком молоды, чтобы забыть
Того, кто в нас развеял чары
Но чтоб опять так нежно полюбить
Мы слишком стары.

 - Кто же этот печальный принц?
 - Я думала, будет вопрос: Кто это «мы»?
 - Мне кажется, мы с вами.
 
- Мы старших за то презираем.
Что скучны и просты их дни…
Мы знаем, мы многое знаем.
Того, что не знают они!
 - Неужели возможно вырасти, но остаться в стране Детства?
 - Нет. Но быть ребенком во взрослых играх можно.
 - Тогда перейдем к взрослой жизни, не возражаете? Что же такое « искусство»? Чем оно измеряется? Откуда возникает?
 - Что? Как раз об этом и надо говорить, находясь в Детстве и только там.
 - Почему же?
 - Люди искусства, кто они? Художники, актеры, поэты, писатели были, есть и будут детьми. У них очень сильно развит элемент игры.
 - Но все-таки вернемся к вопросу.
 - Вы заставляете меня повторяться. Ничего нового я не скажу. Невозможно описать в двух словах, об этом невозможно говорить, к нему нельзя привыкнуть. Пока ты думаешь, подходишь, примиряешься, оно уже в тебе. Вот его сила.
 - А книги?
 - Книги как зеркало. Заглянув в них, человек видит свое истинное лицо. Мудрец задумывается, а дурак, очарованный сладкой иллюзией величественности, которую могут дать книги, забудет про истину и заблудится. Я люблю читать. И писать. Это как две параллели. Если пишешь сам – ты автор, разнообразен и многолик в себе, когда читаешь – соавтор. Извлечение тайного, недосказанного - того, что за строками, за границами слов. И есть прекрасная возможность – закончить книгу по своему усмотрению. Меня спрашивают – как я пишу? А как можно объяснить, что пишу не я, а то оно, которое, будь то посреди обеда или во время прогулки, ночью или рано утром нахлынет и тащит с кровати, разрывая, разбивая безмятежное существование, влечет к столу и не оставляет в покое, пока последняя капля не упадет сбивчивыми строчками на листок. И только тогда может отпустить. А, вернувшись в себя, жалеешь, грустишь, стонешь, ищешь что-то. То ли воодушевления, то ли покоя. Но чем больнее и труднее рождаются строки, тем дороже и ближе они, тем более очищенной и светлой взлетает душа, тем больше шансов уйти в другие миры, улететь, опоясавшись нитью горизонта.
 - Уф! Вы так сказали сейчас!
 - Даже из пустых банок можно соорудить нечто. А слова - что кирпичики. Строишь и живешь в этом доме.
 - Разве эти кирпичики однородны? Ведь люди не всегда понимают друг друга?
 - Есть два языка, на самом деле их гораздо больше. Один тот, что слышим – звуки. Но есть слова, которые не нужно произносить. Они рождаются сами без усилий. Это и есть оно. Люди говорят – вдохновение. Мы говорим – второй язык. Часто лгут, говоря первым, но никогда не согрешишь пустым словом на втором.
 - Что вам больше всего мешало?
 - Реальность. А иногда и люди.
 - Зато вы не были одиноки.
 - Я всегда и везде одинока. Вокруг люди, но я была и остаюсь им чужой. С кем ни сводит меня жизнь. Знаете, Дюма, милый, чудный толстяк придумал девиз: Один за всех – Все за одного! Помните? По-своему, поддерживая его, я говорю: «Одна из всех, за всех противу всех!»
 - А поэтические союзы, встречи, общества? Что это?
 - Я никогда не связывала себя с литературными группировками. Я просто живу другим измерением. Сложное, смутное время. Россия растерзана внутренними влияниями и противоречиями, и всюду неуверенность, неизвестность будущего. Четко и безоговорочно проступила пропасть, в которую затянуло всех, кто мыслит, говорит и пишет не так, как нужно – объявляют врагами, а их слова – ложью. Прозрения принимают за негодования, боль за ненависть.
Она потушила полуистлевшую папиросу и попыталась прикурить новую. Это удалось не сразу. Поднося спичку, ее руки дрожали.
 - Это кошмар. Настоящий ад. Видеть, как все скатывается вникуда. Так ведь и вышло, правда, же?
 - В истории Руси много случаев возрождения из ниоткуда, что почти всегда сопровождалось бунтом при едином вожде.
 - Что ж, это великая, исконно русская сила. За нее наказывали, уравнивали, но без нее нельзя.
Клеймо позорит плечи
За голенищем нож.
Издалека - далече –
Ты все же позовешь.
На каторжные клейма,
На всякую болесть –
Младенец Пантелеймон
У нас, целитель, есть.
…Огонь по велению рока. Честолюбие, алчность, подспудное желание властвовать.
 - Любой самодержец стремится к порядку и подчинению.
 - Вначале надо добиться этого в себе. Всегда надо начинать с себя.
 - Научиться управлять чувствами, мыслями, желаниями, допустим, но пока это не начинает идти вразрез со своими же ранними ценностями, пока не затрагивает самое святое в душе.
 - Фанатизм имеет в корне тупое начало. Никогда нельзя идти у него на поводу.
 - Как же удержаться, не преступить тонкую грань, не прослыв никчемным мучеником, но и не став закоренелым эгоистом?
 - Искать свой путь, а уж коли он избран – не отступать с него. Не бросать, не изменять святыням, тем самым, что в душе.
 - Если вам так удавалось поступать…
 - Я же хозяйка в себе, но не себя. Мои идеалы стоят непогрешимо высоко и при любом разладе моих чувств кумиры остаются незапятнанными. Я сама рождаю пламя в себе. Ибо не только добытчик золота и мать-природа, в недрах которой оно лежит, ожидая свой срок. Я – природа. Я – золотоискатель. Я – рабочий-шлифовщик. Я – ювелир. Я – девица, надевающая золотые украшения. Многоликость – не легкомыслие, а необходимость, даже чисто профессиональная. Но что-то много я говорю, и все прозой? Лучше я вам прочту что-нибудь.
И, не дождавшись моей реакции, начинает читать, позабыв про полузатушенную папиросу в руке.

Легкомыслие! – Милый грех,
Милый спутник и враг мой милый!
Ты в глаза мне вбрызнул смех,
Ты мазурку мне вбрызнул в жилы.


Научил не хранить кольца, -
С кем бы Жизнь меня не венчала!
Начинать наугад с конца
И кончать еще до начала.

Быть как стебель, быть как сталь
В жизни, где мы так мало можем,
Шоколадом лечить печаль
И смеяться в лицо прохожим!
 - Можно я ничего не скажу?
Она молча кивает.
 - Беседа двоих интересна тем, что можно сделать так, чтобы человек в данный момент почувствовал себя красивым, богатым, талантливым, да просто нужным кому-то. Я это ценю особо – умение слушать.
 - У нас два уха и один рот, чтобы больше слушать и меньше говорить.
 - Да. Однако разглагольствовали на Руси всегда охотнее. Был в Греции один мудрец. Он учил своих учеников первые пять лет молчать и лишь затем, последующие пять учил их говорить.
Я задумчиво забрасываю руки за голову.
 - В этом есть какая-то магия: услышать тишину, уловить скрытый смысл, узнать истину, найти звук, дойдя до его истока.
 - О-о-о! - немного разочарованно протянула она. Но тут же мягко улыбнулась. – До каких же истин мы с вами добрались, если слышим друг друга?
 - Почему?
 - Почти невозможно сделать сегодня так, как вы сказали… И эти вечерние встречи… Остерегайтесь!
 - Чего?
 - Пустого хода! Писать и жить для успокоения, вполсилы, не сгорая, а тлея. И постоянно беречь себя.
 - Вот что для вас быть счастливой…
Ее взгляд странен, немигающий и холодный. И я не знаю, ответит она или нет. Вознегодует или улыбнется.
 - Дать волю созревающим эмоциям, открыть все каналы и спустить лавину с гор.
Она все-таки улыбается загадочной улыбкой (а вместе с ней и я), словно приглашая включиться в ее игру. Теперь я должна говорить на ее языке, ее словами, подчиниться закону ее внутреннего мира. И я подчиняюсь. Нахожу нужную тональность и, все приходит само.
 - Самовыражение…Раз.
 - Любовь, - бросает она, - Везде, во всем, во всех ее проявлениях.
 - Любовь! Два…
 - Соединение воедино всей системы ценностей. Гармония. Состояние жрицы в девственном храме.
Напряжение начинает возрастать и мне все труднее угадывать истинный смысл ее слов. Сосредоточившись, слышу…
 - Вера… Три!
Я ожидающе смотрю на нее, гадая, что же последует дальше. Но на этот раз Марина сказала просто.
 - Семья. Семь я.
 - Дети и муж? Четыре.
 - А стоит ли разъединять? Неотьемлимая часть меня и совершенно непохожие, - выдыхает она, отводя взгляд куда-то за окно.
И тут меня настигает ее Второе Слово. Оно договаривает им. Счастье было разбито, но оставалось одно, последнее, что держало ее. Прояснилось много, если не все. Вот причина ее ухода – семья. Она не могла выжить без семьи, без них, тогда, будучи в Елабуге, в 41-ом. Это было выше ее сил и понимания. Почему так? Семь я. И все порознь. И никого рядом. Вот что бросило ее в объятия смерти и заставило перейти грань, отдавшись той самой истории.
 - Все же нелепо…Вы и она…
 - Кто: «она»?
 - Смерть.
 - Ах, деточка! Это вершина человеческой доли. Нужно принимать с честью. Некоторые из нас всю жизнь готовятся к встрече с ней.
Посвящаю эти строки
Тем, кто мне устроит гроб.
Приоткроют мой высокий
Ненавистный лоб.

Измененная без нужды,
С венчиком на лбу.
Собственному сердцу чуждой буду
Буду я в гробу.

Не увидят на лице:
Все мне слушно! Все мне видно!
Мне в гробу еще обидно
Быть как все.

В платье белоснежном – с детства
Нелюбимый цвет!
Лягу с кем-то по соседству? –
До скончанья лет.

Слушайте! – Я не приемлю!
Это – западня!
Не меня опустят в землю,
Не меня.

Знаю! – Все сгорит дотла!
И не приютит могила
Ничего, что я любила,
Чем жила.
Легкий наклон головы, то ли разрешение, то ли укор, то ли поклон. Боль запускает лапу в грудь и сжимает сердце. Оно, бедное, кричит и рвется от напряжения, а голос тем временем читает.


Ты будешь невинной, тонкой,
Прелестной – и всем чужой!
Стремительной амазонкой,
Пленительной госпожой,
И косы свои, пожалуй,
Ты будешь носить как шлем,
Ты будешь царицей бала
И всех молодых поэм.
И многих пронзит, царица,
Насмешливый твой клинок,
И все, что мне только снится,
Ты будешь иметь у ног.
Все будет тебе покорно,
И все при тебе – тихи.
Ты будешь, как я – бесспорно –
И лучше писать стихи…
Но будешь ли ты – кто знает?
Смертельно виски сжимать,
Как их вот сейчас сжимает
Твоя молодая мать.
Кончается строчка, но тишина не нападает на нас. Комнату продолжают наполнять звуки, подхватывающего монолог голоса…
В гибельном фолианте
Нету соблазна для
Женщины – Ars Amandi
Женщине – вся земля.

Сердце – любовных зелий
Зелье – вернее всех.
Женщина с колыбели
Чей-нибудь смертный грех.

Ах, далеко до неба!
Губы – близки во мгле…
- Бог, не суди! – Ты не был
Женщиной на земле!
Я не могла доле сдерживаться: нечто намного сильнее меня, ухватилось за горло и, заикаясь от слез, я прошептала:
 « О чем я говорил. Есть слово:
 Любовь, - глухой глагол: любить…»
Как ни тиха была моя случайная фраза, Марина уловила ее. Моментально выражение ее глаз изменилось, она с любопытством погружается в мои. Замечает там набухшие капли и смахивает их рукой.
 -Простите, вырвалось.
 -Ну, стоит ли извиняться. Чувства не подвластны разуму.
Цыганская страсть разлуки!
Чуть встретишь – уж рвешься прочь.
Я лоб уронила в руки
И думаю, глядя в ночь.
Никто, в наших письмах роясь,
Не понял до глубины,
Как мы вероломны, то есть –
Как сами себе верны.
 -Почему разлука? – я поднимаю на нее удивленные, еще влажные глаза. – Разве любить – это только расставаться?
Ее улыбка. Светло-светло становится на душе, как от близости большой тайны, так и от предчувствия ее раскрытия.
 Ночи без любимого – и ночи
С нелюбимым, и большие звезды
Над горячей головой, и руки,
Простирающиеся к тому –
Кто от века не был – и не будет,
Кто не может быть – и должен быть…
И слеза ребенка по герою,
И слеза героя по ребенку,
И большие каменные горы
На груди того, кто должен – вниз…
Знаю все, что было, все, что будет,
Знаю всю глухонемую тайну,
Что на темном, на косноязычном
Языке людском зовется – Жизнь.
 Кто из нас отвечает кому – уже неведомо. Диалог превращается в монолог, а затем то расширяется до невероятных рамок, до Вселенной, то сходится, скрещивается в наших душах, где бешено пульсирует кровь и, обгоняя время, бегут строки…
Любовь! Любовь! В судорогах и в гробе
Насторожусь - прельщусь- смущусь - рванусь.
О, милая! Ни в гробовом сугробе,
Ни в облачном с тобою не прощусь.

И не на то мне пара крыл прекрасных
Дана, чтоб на сердце держать пуды
Спеленатых, безглазых и безгласных
Я не умножу жалкой слободы.

Нет, выпростаю руки, - стан упругий
Единым взмахом из твоих пелен
Смерть, выбью! – Верст за тысячу в округе
Растоплены снега – и снег спален.

И если все ж – плеча, крыла, колена
Сжав – на погост дала себя увесть,
То лишь затем, чтобы, смеясь над тленом
Стихом восстать – иль розаном расцвесть!
Отгремел стих. Воцарилось молчание, которое и отрезвило меня. С какой Цветаевой я разговариваю? Сколько ей лет? Она, которая все понимает и так презрительно строга к «повторяющемуся», общему, снисходительно терпит мои робкие попытки неумело связать воедино «и море, и бурю, и рыбака в лодке»?! А может в своем вечном скитании, поиске одного слова, что выразит все, она не старше меня? И прощает она романтическо-наивный слог, пробивающуюся высокопарность, что происходит от юношеского желания символически приукрасить струящуюся речь. Говорит она, что верит только тем стихам, которые рвутся. Струятся – нет. Может к прозе отнесется благосклоннее? Мастера не раскрывают своих тайн, женщины – тем более. А это значит – для таких встреч впереди у нас целая вечность!

Золото моих волос
Тихо переходит в седость
- Не жалейте! Все сбылось
Все в груди слилось и спелось.

Спелось – как вся жизнь слилась
В стонущей трубе окрайны.
Господи! Душа сбылась
Умысел твой самый тайный.



Зима, 1997