Муха на буксире

Вместо предисловия

Уважаемые читатели!
Хочу предупредить вас, что людям слабонервным, излишне эмоциональным или подверженным сердечно-сосудистым заболеваниям, рассказ этот читать настоятельно не рекомендую.
Время действия рассказа – начало 60-х годов прошлого столетия. Повествование от первого лица – семнадцатилетнего «молодого специалиста». Не судите его строго. Имена и фамилии персонажей изменены. Но факты… Над фактами, уважаемый читатель, не властно даже время.

Если вам и на самом деле хочется послушать об этой истории, которая случилась со мной прошлым летом, я вам об этом расскажу. Как умею. Только хочу предупредить – рассказывать свою биографию не буду. Во-первых, скучно, а, во-вторых, такая чушь никого не интересует. И не хочется выставлять на посмешище своих родителей. Они достойные люди. И не их вина, что я вырос таким рассеянным придурком и неудачником – «не пришей рукав». История на самом деле идиотская. Начну с того, что недавно я окончил МРТ – Московский речной техникум. Наверное, слышали о таком. Во всяком случае, в справочнике «Куда пойти учиться» под рубрикой «МРТ», украшенной эмблемой штурвала с якорем надпись: «В нашем учебном заведении выковываются кадры высококвалифицированных специалистов – судоводителей и судомехаников». Вот уж липа! Не видел еще ни одного высококвалифицированного механика – выпускника МРТ. Ну, может быть, человека три-четыре со всего выпуска, которые старше нас, пацанов, и которые до этого успели поработать мотористами и поплавать на речных судах. Мы-то судовые дизеля знали больше теоретически, чем практически. А это, представьте себе, зверюга величиной с трехкомнатную квартиру. Весь в приборах, трубопроводах, клапанах, форсунках и еще черт знает в чем. Поэтому, когда на первых порах остаешься один на один с таким монстром, то чувствуешь себя, как слепой в трансформаторной будке. Теория – это одно, практика и опыт работы совсем другое. А где нам этого было набраться? От одной голой теории в нашем деле пользы, как рыбе от зонтика. Правда, плавательская практика была, но если правду Вам сказать, не практика, а сплошное безобразие. Мы проходили практику на теплоходе «Леваневский». Нас, пацанов-практикантов, старые усатые речные волки делали, как хотели. Им на пенсию уже пора, а они, как дети, все с шуточками, приколами. Меня, например, поставили на носу судна с метлой – туман разгонять. Я до изнеможения махал метлой, считая на полном серьезе, что разгоняю туман. После этого они меня хвалили. Говорили, что если бы не я, то в тумане «Леваневский» врезался бы в «Лепидевского», и тогда всем хана, и ржали, как лошади. Вот гнусность-то какая! Мы, правда, тоже не терялись. Нам, например, доставляло большое удовольствие по несколько раз спрашивать механика теплохода по фамилии Заговенков, как работает форсунка на дизеле. Заговенков с трудом осиливший 4 класса, принимал важный вид и научно объяснял: «Ну это… В общем, есть такая штуковина у паликмахера. Он ею пшикает после бритья. Ну и форсунка также пшикает, только не дикалоном, а соляркой». Здесь уж мы ржали от души. В общем веселая была практика. И, главное, очень необходимая. Может быть и неудачное сравнение, но я так скажу. Когда студент оканчивает медицинский институт и получает диплом хирурга, то он еще не хирург, а потенциально опасный мясник. Может оттяпать у вас совсем не то, что нужно. А мы – потенциально опасные аварийщики. На последнем курсе преподаватели уверяли нас, какие мы счастливые и как они завидуют тому, что мы будем работать на суперсовременных судах – дизель-электроходах с подводными крыльями. Как хороши вечера на Оби и до чего же красивы на Волге закаты. И все в таком духе. Все по сценарию «ну-ка все вместе уши развесьте». Потому, что все это оказалось липой. Даже вспомнить противно. Вас бы стошнило после этого, честное слово. Но фантазером самой высшей марки был сам директор МРТ Иннокентий Иванович. Клянусь, я такого вруна в жизни не видел. Нет, серьезно. Мы его прозвали Кеша-Лохотрон, во-первых, потому, что он хлопал глазами, как попугай Кеша из мультфильма, и во-вторых, что так же упоительно врал. Его послушать, так где он только не побывал. И в Сингапуре, и на Майорке, и на Гавайях, и даже в Бермудском треугольнике. Но мы-то знали, что до прихода в техникум он лет двадцать работал в министерстве в бухгалтерии.
Племянника его Ваську Колотыркина как-то на выпускном вечере напоили. Он раскололся и все рассказал. Что плавал Лохотрон совсем молодым на Волге. А вообще-то он графоман. Пишет разные морские повести и рассказы, а их нигде не публикуют. Вот он на нас их и «обкатывает». Я как это услышал, чуть не сдох от смеха. Но потом мне стало его почему-то жалко. Я представил, как он ночью при свете настольной лампы пишет свои рассказы. Несет их в редакцию, а потом ему говорят: «Заберите свои «сапожные гвозди». И он понуро бредет домой с папкой в руках, где лежат его «сапожные гвозди». Иннокентий Иванович преподавал нам «ТУС» – теорию устройства судна. Мы ее называли коротко и ясно ТУСовка. Кеша был единственным преподавателем, который выгонял нас с занятий за всякие мелкие нарушения дисциплины, как в хоккее. На десять – пятнадцать минут «без замены», в зависимости от тяжести содеянного. Происходило это примерно так. Если он замечал какой-либо непорядок, то замолкал и обращался к нарушителю. Например: «Козлов, я уже полчаса объясняю, как крепится форстенга-стаксиль. Может быть, вы нас просветите, как это делается? Козел был, конечно, не в курсе дела, потому что ни черта не слушал, а читал постороннюю литературу, грыз втихую семечки и плевался. Поэтому он начинал нести бессвязную околесицу типа: «Да... это. Я это... Ну не совсем... как бы вообще».
– Да где уж там понять-то, Козлов, когда у Вас отсутствие всякого присутствия.
– Иннокентий Иваныч, я это... слушал, но как бы не совсем типа… понял.
– Ничего похожего, Козлов. Полное неуважение к предмету изложения. Покиньте аудиторию сроком на пятнадцать минут. За пятнадцать минут можно успеть подняться на второй этаж в буфет. И, пока не началась переменка, и туда не вломилась обезумевшая толпа учащихся, спокойно выпить стакан чаю с пирожком и еще забежать в уборную и выкурить сигарету. ТУСовка проходила обычно так. Половину занятия Лохотрон рассказывал нам, какой он был необыкновенный малый, какой суперспециалист. На судне вообще незаменимый. Какие они вообще были классные ребята. А он вообще молодчага. Не боялся штормов. Достойно переносил морскую болезнь и жару в тропиках. Где-то в середине своей проповеди он останавливался. Поднимал кверху указательный палец, как будто грозил кому-то, и говорил: «Потому что задача состоит в том, чтобы учиться, учиться, и учиться!». И мы должны были сидеть и слушать эту несусветную чушь. И вот однажды на занятиях, когда он в очередной раз рассказывал, какой он был необыкновенный, замечательный, незаменимый, какой пример для всех матросов, и поднял вверх палец, сделав паузу перед тем как произнести знаменитую фразу, принадлежащую, кстати, не ему, а Вождю мирового пролетариата, случилось самое замечательное. Костя Петраков – он сидел как раз передо мной, неожиданно пукнул на всю аудиторию. Конечно, это очень неприлично, не красиво. Хоть не церковь, но все-таки какой-никакой храм науки. Но очень уж прикольно получилось. Смешно. Молодец Костя! Чуть портрет адмирала Ушакова со стены не сорвало. Кеша сделал вид, что ничего не слышал. Но слышал-то он отлично, и в душе затаил некоторое свинство. Мы все держались изо всех сил. Понятное дело – один смешок и все, пошло бы, поехало, как снежный ком – не остановишь, и занятия были бы сорваны. А Лохотрон – он не только директор, он еще и председатель комиссии по распределению молодых специалистов – выпускников МРТ. Он ничего нам не сказал, но вечером, после занятий, зашел к нам и толкнул речь минут на сорок. Он говорил о чести и достоинстве, о том, каким скромным юношей он был, и что учащийся так грубо нарушивший дисциплину, недостоин находиться в стенах МРТ. Что все мы дикари, не понимаем прекрасного, и что скоро мы все об этом очень пожалеем. Смысл был примерно такой: «сделай так, чтобы я тебя больше не видел» (сказал Ленин Сталину в Горках, когда перестал слышать). Мы просили Костю во время этой речи повторить «подвиг», но он смалодушничал. Иннокентий Иванович нес нам такую же пургу, как и остальные преподаватели насчет белоснежных четырехпалубных красавцев, которые стоят на якоре и с нетерпением только того и ждут, когда мы появимся на их палубе.
И вот, наконец, мы – дипломированные судовые механики! За плечами госэкзамены, в кармане диплом, в душе мечты навеянные преподавателями в стенах МРТ. Полные радужных надежд, мы до хрипоты спорили на каком дизель электроходе лучше работать – на «Доваторе» или на «Гастелло». Костя Петраков говорил, что на «Доваторе», а Витька Козлов уверял, что на «Гастелло». Наконец комиссия по распределению приступила к работе. Она заседала в кабинете директора. Посреди стола возвышался Иннокентий Иванович весь из себя торжественный, с улыбкой веселенького палача. Справа и слева от него чиновники из Министерства речного флота – члены комиссии. Члены были похожи на откормленных ленивых котов, млеющих на весеннем солнышке. Лысые, осыпанные перхотью, они дремали в ожидании банкета. Когда председатель комиссии дергал их за ниточку, они просыпались и охотно кивали головами, как китайские болванчики. А чего же не кивать, если заранее все уже решено и согласовано. Но даю вам слово что противнее всего это то, что все это было притворство, все напоказ. Гнусная комиссия, ничего не скажешь. И здесь посыпались к чертям собачим все наши честолюбивые мечты. Костя Петраков попал в какую-то глушь Усть-Ишим на самоходную баржу. Витька Козлов черт знает куда, в какую-то Шмаковку на газоход. И всех остальных ребят нашего выпуска задвинули в такую же тьму таракань на «керосинки». Когда дошло до меня, то у меня от волнения пересохло в горле. Вошел в кабинет ни жив, ни мертв. Стою. Лохотрон посмотрел на меня, улыбнулся и пошутил:
– Ну что, распределять его будем или пусть живет? Представляете, какая пошлятина? Потом он стал серьезным:
– Вам, Мухин, особенно повезло. Как одному из лучших учащихся, для Вас нашлось место в Москве! Я счастью своему не поверил. В моем мозгу молниеносно возникла картина: Химки, речной вокзал, «Доватор», музыка, цветы, девочки на шпильках, в мини-юбках. И я в белом кителе с трубкой в зубах в дымчатых итальянских очках.
– Вам, Мухин, – продолжал Лохотрон, – предлагается должность второго помощника механика на буксире в Московском грузовом порту. Будете буксировать баржи. После этого он сел на своего любимого конька и поехал и понес! Лохотрон живописал какой прекрасный коллектив в порту, какая дисциплина, какие высококвалифицированные специалисты, наставники молодежи. Еще о том, что там всего можно набраться, что я это заслужил и что мне оказано высокое доверие, которое я должен оправдать доблестным трудом на благо отечества. В заключении он, как всегда, воздел свой указательный палец и сказал:
– Задача состоит в том, чтобы и дальше учиться, учиться и учиться. И тогда я понял, что он отомстил нам по высшей категории.
В одном он оказался прав. В этом порту и правда можно было набраться. Вот только чего? Посмотрели бы вы на этот «образцовый коллектив», на этих не просыхающих «наставников молодежи» /пять классов на троих/, которые говорили нам, начинающим молодым специалистам: «не ждите что вас научат, будьте самоучками». На металлолом, который собирали, наверное, по всем самым захолустным рекам России. Все эти столетние газоходы, баржи-самоходки, буксиры, плавучие краны, на всю эту «технику» на грани фантастики 18-го века, и вы поймете, куда я попал. Одни названия говорили сами за себя: «Стахановец», «Красный докер», «Красный водник», «Темпы», «Серп и молот». На «Стахановце» команда «работала» без просыпа, без просыха, без закуса. В порту их прозвали «стакановцами». «Стакановцы» неумолимо тянули план грузоперевозок вниз. Он регулярно заваливался, и «Серп и молот», на котором работали в основном язвенники, а потому трезвенники, подставляли под план грузоперевозок, как домкрат, чтобы он окончательно не завалился. Вся работа в порту строилась по формуле: 2Д + 2Ш = БП(о)
«Наставники молодежи» расшифровывали ее так: «Давай-давай, шуруй-шуруй, будет прогрессивка, (обалдуй)». Какой-то неизвестный «кудесник слова» на пирсе, у которого стоял обычно «Серп и молот», аршинными буквами белой краской намалевал: «Братки, ударим «Серпом и молотом» по стакановцам, разгильдяям и аварийщикам! Вперед к коммунизму с чистой совестью!». Не знаю, как вы, а я, например, не слышал, чтобы в коммунизм с чистой совестью. Вот «на свободу с чистой совестью» – это другое дело. Наверняка это какой-нибудь бывший зек намалевал.
Только вот насчет «чистой совести» сильно преувеличено. Их здесь предостаточно и воруют по-прежнему. Даже друг у друга. В порту их еще называют «маргиналами». Но что это такое, я толком не знаю, врать не буду. Думаю, что, наверное, что-то связанное с налом (наличные воруют?). В отделе кадров порта мне дали направление на буксир «Темпы». Я пошел знакомиться с моим первым начальником – старшим механиком судна. Буксир нашел быстро. Зачуханно-убогий, он стоял у причала. Весь в заплатах от сварки, вмятинах и выбоинах, прокопченный гарью и временем, он выглядел ровесником Парижской коммуны. Я нашел каюту механика, постучал и вошел. За столом сидел дед в майке-тельняшке и курил махорку. Дед странный какой-то. Живого места на нем нет. Весь в наколках. Я поздоровался, назвал себя, и протянул ему направление. Он уставился на меня исподлобья, как баран на новые ворота, и молчит. Пауза затянулась. Мне стало как-то не по себе. Так и подмывало сказать: «Ну что уставился, негатив?". Но тут он вынул, наконец, цигарку изо рта, протянул мне заскорузлую пятерню, и хриплым прокуренным голосом сказал:
– Ну ладно, сынок, давай знакомиться. Меня зовут Паша-Дизель. Можно просто дядя Паша. «Дизель» – это кликуха такая. Здесь у всех кликухи. Ты вот Мухин. Значит, будешь «Муха». Сколько же тебе лет? Что-то уж больно молодой?
– Семнадцать, – говорю, – может паспорт показать?
– Да нет, не надо. Семнадцать, говоришь? Значит, я умнее тебя на сорок лет. Мои университеты на зоне прошли, на строительстве каналов. Все образование – четыре класса церковно-приходской школы. А опыт – второй ум. Садись. Перекури. Убей в себе лошадь. И он протянул мне пачку «Беломора». Я отказался и сказал, что курить опасно для здоровья. Об этом и Минздрав предупреждает.
– Жить тоже опасно, – сказал Паша-Дизель, – можно умереть. Теперь о деле, – продолжал он, с сожалением глядя на меня. Мне даже показалось, что ему меня чисто по-человечески стало жалко.
– На нашем буксире установлен дизель модели «4СД», выпуска 1930 года. Сконструировал его враг народа, которого в 1937 году расстреляли. И правильно сделали. Тут он заволновался, стал руками махать, закашлялся, – не дизель судовой, а сплошное издевательство, вот он где у меня сидит! Не предсказуемый. То глохнет, то вразнос идет! И он так шарахнул кулаком по столу, что все окурки выскочили из пепельницы и рассыпались по полу. Потом он затянулся цигаркой, пустил дым из ушей и продолжал:
– Теперь слушай сюда. Все, чему тебя учили в техникуме, забудь. Здесь этого не нужно. Здесь дело делать надо, а не порожняк гонять. И чтобы мне никакой инициативы! А то вот на «Стахановце» один молодой специалист, такой же пацан, как и ты, полез на спор в трансформаторный отсек. Теперь на могиле растут незабудки. Вот такой понт получился. А другой салажонок, еще молоко на губах не обсохло, допился до белой горячки. Ползал по палубе голым и лаял на ни в чем не повинного боцмана. Положили в больницу. Вроде бы пошел на поправку, но не дошел. Дешевые понты, сынок, они к беде приводят. Главное, не забывай ни на минуту заливать масло в лубрикатор. Не дай Бог не уследишь – поплавишь коренные подшипники, запорешь машину и век воли не видать. И запомни главное. Если вдруг дизель пойдет вразнос, выхватывая из картера масло и при этом со страшной силой начиная греметь и сотрясаться, грозя в любой момент развалиться к чертовой матери, то не надо устраивать вокруг него гнилую истерику, а нужно резко изменить подачу топлива. В общем, как говорится, береженого Бог бережет, а не береженого конвой стережет. Он взял у меня направление и поставил в нем свою закорючку.
– Завтра принимай вахту. Менять будешь меня. У нас совмещение профессий. Смена на судне по три человека: ты, механик, и ты же моторист. Капитан, он же штурман, боцман, лоцман, Кацман.
Я не понял последнего:
– Кто?
Он уточнил, что Кацман – фамилия, и третий – это матрос, она же кок – Феня Чайникова.
– Ну как? Теперича въехал? Ну, с Богом, дерзай. Мы рождены, чтоб сказку сделать пылью.
Я взял подписанное им направление и пошел отдать его в отдел кадров. Господи, до чего же мне было плохо! Такая тоска взяла, вы не представляете. Ну и посудина! Ну и команда! Этот мой новый начальник Паша-Дизель. Не поймешь толком – то ли механик, то ли вор в законе. Какая-то Феня Чайникова, боцман Кацман. Черт знает что! Где же вы белые красавцы с подводными крыльями? Ау…
У входа в административный корпус порта были разбиты клумбы, а рядом на стендах плакаты с наглядной агитацией, зовущие к новым трудовым победам. На одном из них – «Догоним и перегоним Америку по мясу и молоку» – кто-то мелом дописал: «Не уверен – не обгоняй». На другом – «Правильной дорогой идете, дорогие товарищи». Владимир Ильич указывал своим перстом прямиком на палатку «Пиво – воды», из которой выползли на четвереньках два «наставника». Третий лозунг слева показался мне и вовсе неприличным. Во всяком случае, если бы рядом со мной была бы девушка, то я бы, наверное, смутился бы. Судите сами: «Сталевары! Ваша сила в плавках!».
В ту ночь я спал плохо. Ворочался с боку на бок. Мне снилась какая-то белиберда: Паша-Дизель с подводными крыльями, живые матрешки, вставляемые одна в другую – штурман в боцмана, боцман в лоцмана и все это в Кацмана. И еще – обугленные ноги, торчащие из трансформаторной будки.
Теперь опишу вам вкратце «экипаж», с которым мне приходилось проводить время на вахте. Капитан, боцман и лоцман Кацман был молчалив и немногословен. На его лице всегда стыла брезгливость. Представьте себе человека, который муху проглотил. Представили? Вот это и есть Кацман. Он почти никогда не улыбался. Но здесь уж ничего не поделаешь. Как говорится, если человек лишен юмора, значит есть за что. Матрос, она же кок Феня Чайникова, оказалась битая молью старушка-вековушка лет под пятьдесят. Она была старательная, послушная, живая, умелая. Ловко завязывала чалки на кнехтах. Быстро мыла палубу шваброй. В общем, всем была бы старушка неплоха, если бы не ее стряпня. Это было ужасно! Клянусь вам. Наверное, для узников Бухенвальда так не готовили. Представьте себе желтоватую теплую жидкость с неприятным запахом и вкусом, от которой я сильно возбуждался. «Знаете, тетя Феня, – говорил я ей, – вас за такой чай на броненосце «Потемкин» революционные матросы выбросили бы за борт».
– А чем чай-то плох? – удивлялась она.
– Да это вовсе не чай!
– А что же это?
– Это писи сиротки Хаси!
– Ах, так я Хася? Да как ты смеешь, мальчишка! – кричала она, брызгая слюной, – дак я ударница, я бывшая стахановка. У меня 35 штук почетных грамот. Меня руководство фарфоровым козлом наградили. С надписью.
Но все о чем я вам рассказал, это всего лишь увертюра. Главное впереди. Кстати, об увертюре. Был у нас в МРТ преподаватель по русскому языку и литературе Лев Ардальоныч. Славный старик. Мы его любили. Он был весь сгорбленный, еле ходил и, если ронял мел или конспект, кому-нибудь с первой парты приходилось нагибаться и подавать ему. Но, несмотря на это, он сотрясал все устои педагогики, курил вместе с нами на переменках и травил анекдоты. Когда в аудитории падало что-нибудь тяжелое и стоял грохот, он спрашивал: «В чем дело?», мы всегда говорили: «Промокашка упала». И он смеялся вместе с нами. Классный старик! Понимал юмор. Так вот насчет увертюры он нам такой анекдот рассказал. Идет опера в Большом. Сидят две женщины. Одна впереди, другая сзади. Та, что впереди, все время вертит головой и разговаривает с соседом, а та, которая сзади, делает ей замечание: «Не крутите головой, не мешайте слушать. Ведь это увертюра. Увертюра. Дайте послушать». А та оборачивается: «Кто, я увертюра? А ты – проститутка!» К чему я это наплел? Да потому, что мой дебют на буксире «Темпы» начался со скандальной увертюры. Я еще не проработал месяца. И как-то погожим летним утром приехал принимать вахту. Паша-Дизель болел и вахту мне сдавал первый помощник механика Сашка Тараканов, коллега по речному техникуму, на год раньше меня его окончивший. Таракан уже пообтерся, усвоил «местные традиции», и на заре запойной юности чувствовал себя здесь, как рыба в воде. Увидев меня, он заметно оживился.
– Салют, Муха, – затараторил он скороговоркой, не сбиваясь с ритма, – верный признак того, что похмелился уже с раннего утра.
– Ну, старик, кайф! Вчера баржу отволокли с лесом из Павшина в Хорошово. А часть пиломатериалов это..., ну, в общем, «скоммуниздили». Хорошовские шабашники нам за них самогон поставили. Супер! Пьется, как лимонад, а потом все в тумане моря голубом.
– То-то я смотрю, капитан с лицом заспанного верблюда по палубе ходит, качается, того гляди за борт упадет, – возмутился я, – так значит это он с тобой так надубасился на этом «празднике жизни»? Для чего с утра-то продолжать? Ты-то сейчас домой свинтишь, а ему работать.
– Да кэп вторые сутки за штурвалом, – улыбнулся Сашка, – напарник у него тоже болеет.
– Ну а мне-то что делать прикажешь?
– Как что делать?
– Как я с ним работать-то буду? Он же лыко не вяжет.
– Да ладно тебе, Муха, из порток выпрыгивать. Очухается кэп. Оклемается. Ему не привыкать. А если и совершит аварию, то сам же и будет отвечать. Он начальник, а мы – механики. Наше дело дизель, а он в порядке. Главное, ты ему не перечь. Он пьяный упертый и буйный. Делай вид, что тебе все по барабану. С этими словами, прихватив свои шмотки, таракан быстренько покинул судно. « А, гори все огнем! – решил я. У них здесь свои законы», и пошел к себе в каюту. Переоделся. Надел джинсы и спецовку, и тут раздалось два звонка из рубки, условный сигнал «заводи машину». Я вышел из каюты и стал спускаться в машинное отделение к монстру «4СД». Если бы вы увидели это детище конструкторской мысли начала 30-х годов, то даю вам слово – со смеху бы умерли. Просто представьте себе, как много было чугуна и стали на душу населения страны. Вот вам паровоз, как бы снятый с колес и поставленный на фундамент. Весь в приборах и трубопроводах. Чтобы его запустить, надо угробить массу здоровья. Если оно есть (здоровье), то берется лом весом эдак в пуд, вставляется в отверстие в огромном, с человеческий рост маховике, который проворачиваешь и ставишь против метки «пуск». Потом на гигантском баллоне со сжатым воздухом, собравши последние силы, рывком открываешь вентиль. После этого на буксире начинает разыгрываться стихия, похожая на землетрясение. «4СД» сначала чихнет, зашатается, загудит и взревет. Задрожат и завибрируют балки машинного отделения. Заходят ходуном стальные перегородки судна. Затрясется мелкой дрожью палуба со всеми ее шпангоутами, бимсами и стрингерами. Да и сам буксир пустится в пляс, раскачиваясь во все стороны и подпрыгивая, как пьяный матрос. Я запустил двигатель и с опаской выбрался из машинного отделения. Меня всегда глодала одна и та же мысль: «только бы не пошел вразнос, тварь такая». Я опять вернулся к себе в каюту. Буксир медленно начал отходить от пирса. В иллюминаторе показались портовые краны. Потом и они исчезли и было видно лишь одно яркое синее небо. Через некоторое время из рубки раздались три резких звонка – условный сигнал «вас вызывают в рубку». Я вышел из каюты и поднялся в рубку. Капитан, он же лоцман и боцман Кацман, стоял, с нечеловеческими усилиями держась за штурвал. Он был похож на боксера, пропустившего сильный удар и находящегося в нокдауне, или, как говорят англичане, «в состоянии грогги». Он смотрел, как в той песне – искоса, низко голову наклоня. Но меня он узнал!
– Мы-му-ха, – идентифицировал он меня, и с трудом выговорил, – обогатиться... впечатлениями... хочешь?
– В каком смысле, кэп? – не понял я.
– В таком... постой... за штурвалом. – Его сильно повело вправо, но он вцепился в штурвал и выстоял.
– С какого перепугу я за штурвал-то встану! – начал я напрягаться, – я никогда за ним не стоял. Да я и лоции не знаю. Мы ее не проходили. Вы что, хотите, чтоб я аварию сделал?
Но Кацман уже отпал от штурвала, упал в кресло и захрапел с таким надрывом, будто ему перекрыли кислород.
– Ну ладно, кэп, – сказал я, – вам же хуже будет, – и встал за штурвал.
А что мне оставалось? Поначалу все было нормально. Буксир хорошо слушался руля. Как автомобиль. Река была в этом месте широкая. Но потом она стала постепенно сужаться, разделилась на два рукава. И здесь я вляпался в жуткую историю! Пока я тряс Кацмана, выясняя в какой рукав реки повернуть, на мою погибель из-за крутого поворота прямо на меня вышла огромная цельнометаллическая баржа. Откуда я мог знать, что задолго до поворота надо сбавлять ход. Я понял – еще минута, суда столкнутся и от нашего буксира, как и от нас самих, мокрого места не останется. Но жить хотелось, и поэтому я резко сообразил, что делать. Схватил флажок, лежащий здесь же, в рубке, и сделал отмашку влево. С самоходки показали вправо. На языке судоводителей это обозначало: самоходка идет влево, мы вправо. Просто я раньше видел, как это делали штурманы встречных судов. Но то ли от волнения, то ли по рассеянности я повел буксир в ту сторону, куда должна была пойти самоходка, то есть прямо на нее. На смену опасной ситуации пришла катастрофическая. Но мне-то казалось, что это какой-то стебанутый штурман на самоходке спьяну по-наглому нарушает правила судовождения. Я начал резко выворачивать штурвал вправо. Суда расходились буквально борт о борт. С самоходки мне что-то кричали, показывали назад, на прицеп буксира. Но я ничего не видел и не слышал, намертво вцепившись в штурвал. Потом последовал мощный толчок, какой-то свист и все успокоилось. Я почувствовал, как у меня заходили ходуном ноги и затряслись руки, и в тот же момент жгучая радость полыхнула во мне. Я понял – жив! Спасся! Какое счастье! Наконец Кацман мало-помалу начал подавать признаки жизни. Открыл глаза, зевнул и, что с ним крайне редко бывало, улыбнулся мне.
– Молодец, браток, выручил. Вижу, на тебя положиться можно. Слушай, в сентябре открываются курсы на совмещение профессий «штурман-механик». Я тебя буду рекомендовать, если не возражаешь.
Я обрадовался:
– Мысль интересная, кэп, – говорю, – я бы с превеликим удовольствием!
– Сегодня же напишу характеристику, – пообещал Кацман.
В груди у меня что-то оттаяло, по телу разлилось приятное тепло. Я чувствовал себя героем, Человеком с большой буквы, спасшим не только судно, но и репутацию своего капитана. Кацман встал, потянулся. Посмотрел на меня, потом в заднее окно рубки, и снова на меня, как мне показалось, с уважением. Но это был не взгляд с уважением, а плохо скрываемое состояние смутной возбужденности и тревоги. Он протер глаза и сдавленным голосом спросил:
– А... где?
– Что где?
– Вторая баржа где?
– Какая вторая баржа?
– Да ты что, издеваешься? Или с дуба рухнул? У нас на буксире было две баржи. Где вторая? Ты что, потерял ее? Я подумал, что ему это спьяну показалось.
– Как я мог ее потерять? Что она, наперсток что ли?
Но он совершенно протрезвел. На его лице появилась смесь жути и детского любопытства.
– Ты баржу потерял вторую с углем, понял? Это же первый такой случай в истории судоходства! Это же не на что не похоже! Меня же засмеют, со света сживут! Уроют!
Кацман кричал так истошно, что я подумал, что он в состоянии аффекта и может прикончить меня здесь же, не выходя из рубки, а суд его оправдает. Но в это время на мое счастье показался пункт приема барж. Приемщиков было двое. Один – благообразный, другой – вылитый шимпанзе.
– А где вторая баржа с углем? – спросил благообразный, посмотрев в накладную и с удивлением уставившись поверх очков на капитана.
– Ее Муха потерял, – ответил Кацман тихо и доверительно.
– Какая муха? Что значит «потерял»? Что вы несете!
– Да они уголек-то пропили. Чуешь, как перегаром волокет? – вмешался в разговор шимпанзе. На его осклабившейся, губастой, с расплющенным носом морде появилась гримаса, означавшая улыбку.
– Муха потеряла, – подхватили приемщики, – ха-ха-ха! «Чтоб капитану служба везла, нужно ему приобресть козла», – вставил шимпанзе пошлую флотскую шутку. – А ты муху себе завел навозную. Ха-ха-ха! И-и-и! Они уже не смеялись. Они, гады, ржали, как жеребцы Буденовской породы. Кацман подавленно молчал.
– Слушай, ты, коматозник человекообразный, – крикнул я шимпанзе, – я вообще не пью, понял? Случайно все вышло. Найдем мы ее, не иголка в стогу сена. А за навозную муху и «приобресть» можно.
– Ну, валяйте, ищите, счастливого улова, – говорил со слезами на глазах от смеха благообразный, – вперед, стакановцы!
И мы отправились искать эту чертову баржу. Ее несло вниз по течению. Никем не управляемая, она вела себя как пьяный распоясавшийся хулиган и сеяла панику среди штурманов встречных судов. Они не понимали, откуда на их голову свалилась эта зараза, этот источник повышенной опасности. Сначала она, кувыркаясь, так треснула по корме встречного речного трамвайчика, что тот чуть было не пошел ко дну. Потом столкнулась с самоходкой. Разнесла вдрызг появившийся на ее пути бакен и, превратив в щепы две рыбацкие лодки, стоявшие у берега, хозяева которых пошли в Павшино попить пивка, уткнулась носом в берег. Со стороны все это напоминало театр абсурда. А тут еще и погода стала портиться. Начался шабаш темных, беснующихся туч. Сверкнула молния. Под проливным дождем мы, наконец, подошли вплотную к беглянке.
– Прыгай в баржу вместе с тетей теней Феней, – приказал капитан, – кину вам трос, будете крепить к буксиру. И здесь я запротестовал всей душой. Только что спасся, чтобы так нелепо погибнуть!
– Я плавать не умею, – начал я, – а если я мимо борта промахнусь? – да обо мне и в некрологе нечего написать!
– Это никого не интересует! – рассвирепел капитан. – Надеть спасательный жилет и марш в баржу вместе с матросом Чайниковой! – Вот это был адреналин! Наконец злополучная баржа была отбуксирована в пункт приемки.
– Смотри-ка, все-таки заловили. И где только нашли? Наверное, далеко удрала, – сказал благообразный.
– Да бешеной козе семь верст не крюк, – добавил шимпанзе.
– Вперед, к новым трудовым подвигам! – пожелали нам приемщики, – молодцы, ребята. Все пропьем, но флот не опозорим!
– Инсульт-привет, сердешные, – помахал я им рукой. Капитан стоял за штурвалом, пребывая в сумерках кризисного бытия и был похож на каменного долдона с острова Пасхи.
– Завтра весь порт узнает, вот смеху-то будет! – сказал он чуть не плача.
«Похмеляющийся да погибнет» – вспомнил я «библейскую заповедь», о которой говорил нам Лев Ардальоныч. Умный старик, «людовед», «душелюб». Вечерело. Буксир «Темпы» возвращался к родному причалу. До него оставалось рукой подать – каких-нибудь триста метров.
Я сидел и дремал. Сквозь дрему мечталось, как я приеду домой, с удовольствием выпью горячего чая, поем и завалюсь спать. Очень уж измучился на этой вахте. «Обогатился впечатлениями», промок до нитки, пару раз чуть было не утонул. Но не тут-то было. В каюте раздалось три звонка. «Чего еще-то ему от меня нужно? – возмутился я, – неужели еще мало?» Я нехотя встал и поднялся в рубку.
– Слушай, Мушка, – попросил капитан ласково, – будь человеком, постой за штурвалом, я только сбегаю в душевую ополоснусь. Видишь, грязный какой.
– Опять за штурвал! Я не знаю, кэп, а вдруг я опять чего-нибудь натворю. Я же вам говорил – мы лоции не проходили. Ладно, давайте, только быстрее; если можно.
– Я быстро, пять минут. Да здесь и натворить-то нечего. – И он умчался в душевую.
Я встал за штурвал, с опаской оглянулся назад. Барж не было. Буксир на полном ходу шел порожняком. Он уже поравнялся с диспетчерской. И здесь начался тот еще дурдом! Вот уж воистину: щелкни кобылу в нос, она так огреет копытом сзади стоящего! Передо мной, как кикимора из болота, вынырнул красный бакен. С какой стороны его обойти надо, я не знал. Спросить было не у кого и некогда. Пришлось принимать решение самому. Я «резко» сообразил: слева расстояние от бакена до берега небольшое, а справа почти во всю ширину реки. Значит, все суда идут справа. Я уверенно крутанул штурвал вправо. Раздался сильный шорох. Буксир врезался во что-то невидимое и встал кверху носом, я только успел, чтобы не упасть, повиснуть на штурвале. В эту минуту в рубку ворвался «плохо одетый» Кацман, весь в мыльной пене. Не успел он, бедолага, намылиться, как здесь такое несчастье, такой позор, такая глупость! И главное – напротив окон диспетчерской порта. Опять трагикомедия, но уже без «хэппи энда».
– Ты что наделал?! – закричал он, – ты же его на мель посадил, едрить твою двенадцатикамерную (извините за ненормативную лексику), – да еще прямо напротив окон диспетчерской! – Его колбасило, он был весь, как «божья гроза».
– Ты что, балда ты эдакая, не знаешь, что красный бакен по течению нужно обходить слева?
– Откуда мне знать, – огрызнулся я, – мы лоции не проходили, она нам не нужна, а вы меня все время заставляете на чужие ноги штаны натягивать. Да не волнуйтесь так, кэп, сейчас мы его с мели сдернем. Только вы бы накинули на себя что-нибудь, а то вон женщины в окнах диспетчерской показывают на вас и корчатся от смеха.
Капитан же слышать ничего не хотел. Он впал в какой-то психопатический ажиотаж, вращая штурвал то вправо, то влево. Но старик «Темпы» предательски крутился вокруг своей оси, как бы издеваясь над ним и не собираясь сниматься с мели. Видно надежно я его туда засадил с полного хода. Вы, наверное, смеетесь, но мне было не до смеху. На нервной почве у меня появился «синдром Моськи».
– Не так надо, – начал гавкать я на опытного речного волка, – нужно дать сначала задний ход, а потом – полный вперед!
– Не в коем случае, – крикнул капитан, – гребной винт сломаем, он и так по камням бьет. – Но я уже ухватился за рычаг дистанционного управления, включил задний ход, потом резко полный вперед. «4СД» взревел, как раненый зверь, послышался какой-то странный визг, как будто кто-то чертил железом по стеклу, и «Темпы» застыл на месте, хотя дизель продолжал работать с полной нагрузкой.
– Все кончено, – сказал Кацман дрогнувший голосом, – гребной винт накрылся. Наступила гнетущая пауза.
– И откуда только ты такой борзой свалился на мою голову! – снова оживился капитан, его снова заколбасило, затрясло – Ты знаешь кто? Ты не муха, а черт знает кто! Ты слон в посудной лавке, понял? – Я хотел было заметить, что не стоит из мухи делать слона, но не стал. В дурдоме не умничают. Капитан стоял и рассеяно глядел в даль бытия. Мне показалось, что в этот момент он был похож на статую библейского Давида. Бог не обидел Кацмана ростом и плечами. Статую Давида я видел как-то на экскурсии в музее изобразительных искусств им. Пушкина. Только вот Кацман был рассеянно грустен, а Давид был изображен гордым и счастливым, потому что только что подрался и пробил пращей башку Голиафу.
– Повесить бы тебя, – добавил капитан с болью в голосе, – да веревки жалко. Марш в машинное отделение! Слышишь, дизель глохнет? Или ты и его запороть хочешь, чтобы мне из-за тебя башку отвинтили!
Я побрел в машинное отделение. «Надо же, – думал я с горечью, – ведь есть же на свете грабли, на которые не ступала нога человека, а я два раза на одни и те же...». Из машинного отделения дитя конструкторской мысли эпохи военного коммунизма выдавало свое обычное: «тыр-тыр-тыр у-у-у». «Чтоб ты сдох!» – подумал я, будучи в расстройстве чувств. И вы не поверите! В тот же момент, как я только об этом подумал, он застонал, как человек, издав такой звук: «ой-ой-ой-о-о-о», и вырубился. Наступила звенящая тишина. Тут я с ужасом вспомнил, что из-за разыгравшихся событий на корабле, совсем забыл залить масло в прожорливое чрево лубрикатора. Сердце мое оборвалось и чуть не упало в штаны. В машинном отделении стоял чад, как от подгоревших котлет. Приборы показывали, что масло на нуле. Это, как говорят врачи, был «летальный исход». Случилось то, о чем меня предупреждал Паша-Дизель. Я угробил двигатель, или, как выражались механики, я его «запорол». Я стоял ошеломленно отрешенный. Ни с того, ни с сего вспомнилась цитата из Козьмы Пруткова: «Начиная свое поприще, не теряй, о юноша, драгоценного времени». Вот глупость-то какая! В глубине своей нестабильной душонки я понимал, что содеянное мною где-то сродни рекорду Гиннеса. Вряд ли какой-нибудь судовой механик до меня, да и после меня, сумел бы за одну только отдельно взятую вахту потерять баржу, посадить судно на мель, сломать гребной винт и запороть судовой дизель. Больше рассказывать ничего не буду. Я, конечно, мог бы рассказать, как проснулся на следующий день знаменитым, как повалил на наш буксир портовый народец поглазеть на меня. Как на моем примере учили молодых специалистов технике безопасности, но не стоит, неохота, да и не интересно. Единственно, что могу вам сообщить, так это то, что баржу теперь не потеряешь. Даже, если очень стараться, Вы спросите, почему? Может быть, на речном флоте перестали вином баловаться? Да ничего похожего. А потому, что баржи теперь перевозят методом толкания: упрется буксир носом барже в зад (пардон, в корму) и толкает ее, таким образом – из пункта А в пункт Б. И выяснилось, что так даже быстрее, дешевле и выгоднее. Так, что я думаю, вы согласитесь со мной, что мой «опыт» не пропал зря. Из него сделали соответствующие выводы и это, если так можно выразиться, мой достойный вклад в общую трудовую копилку речного флота. И все это сделано правильно. Как говорят арабы, «на Аллаха надейся, а верблюда привязывай».
А вам, блин, уважаемые коллеги, молодые специалисты, механики и просто сочувствующие, на своем горьком опыте советую никогда, блин, не лезть по просьбе начальства даже в трансформаторную будку, даже за штурвал, блин. А иначе получится что? Правильно – блин горелый. Ибо Богу – богово, кесарю – кесарево, а слесарю – слесарево.

Искренне ваш Василий Мухин. Или просто Муха.