Фиолетовое

         Илюша несколько раз спускался из детской на первый этаж, пока не замер у окна, выходящий на сквер. Косые водяные струи стеной извергались с серо-молочных вершин и падали на верхушки мохнатых елей и могучие лапы вечно дремавших ветвистых дубов. На месте срубленных недавно кустов сирени, где сходятся все посыпанные рыжим гравием аллеи, теперь две цветочные клумбы, дарящие радость и летнее одиночество. Николай Николаевич, Илюшин отец – владелец сети игорных домов в столице, выкупил часть леса у загородного дома, обнес высоким, зеленым забором: хотел разбить парк, да руки все не доходили, получился лесок маленький, но ухоженный.
 В гостиной царила суета взрослых. Игра наскучила, пришло время предобеденной прогулки, а за окном творилось такое, что навевало грусть и томительное ожидание. Вертикальные кремовые жалюзи перекатывались от врывающегося в приоткрытую форточку августовского ветерка. Молчаливая, но строгая няня -  деревенская девушка, несколько раз подходила к Илюше, стоящему у окна,наблюдавшему плач природы, справлялась о его самочувствии, захлопнув фрамугу,поспешно уходила, хлопотать по дому. Забот ей прибавилось: прислуга отпущена на побывку в деревню, а тут в гостях неизменный Здарский - друг семьи и компаньон Николая Николаевича.
 Илюша находился на грани срыва и готов разрыдаться: с приездом гостей мальчик терял отеческую ласку и внимание, в это время ему необходимое. С тех пор, как маман уехала в пансионат лечиться, Илюша не видел ее последний год,без устали плакал и звал ее ночами, как только вспоминал и думал о ней. Днем - беззащитный перед наплывом невыносимой тоски,  волн безысходности, оставался предоставленным самим себе. В пансионат его Николай Николаевич не брал и встречаться с матерью ему не разрешалось по непонятным для мальчика причинам.
Илюша долго разглядывал белые скамейки с резными, фигурными спинками  рядом с клумбой, как качается от разгулявшегося ветра потускневший от лета жасмин.
Отец с Здарским вышли из кабинета, и мальчика настиг смешанный запах сигар и духов. Мужчины присели на кушетку, совсем недалеко от мальчика, не замечая его, тихо и увлеченно заговаривали.
 - Вот видишь, Алексей, схема мною придуманная, довольно проста и удобна в осуществлении. На нее все время Яков намекал, а я уж теперь - домыслил и доработал. Во всяком случае, лучше, ничего не вижу в переспективе. Из трех вариантов – этот самый безупречный и надежный, не правда ли? Медлить с траншем нельзя, ни в коем случае, ты и сам понимаешь, это непростительно. Обстановка требует решительных, незамедлительных действий. Надо что-то делать! Яков на островах не спит ночами, переживает, а мы?
Николай Николаевич, левой рукой перебирая бородку, прищуривается на синеву ароматной пелены, на небритых щеках выступил румянец.
 - Николай, о чем мы говорим? Какой, к дьяволу, Яков? Оглянись! Мария Алексеевна в больнице, толпы у банков, на бирже паника, в воздухе пахнет кровью! Это же катастрофа, Николай, неужели ты не чувствуешь ее приближение? Бежать нужно! Вместе с траншем, на острова! Неужели тебе хоть немного не страшно? - Здарский говорит тихо,горячо, но его останавливает Николай Николаевич, вставая:
 - О боге и любви мы поговорим с тобой, возможно, этой ночью и после. Меня некоторые мысли посетили. Вся моя жизнь - в этой усадьбе и в тебе, Алексей. Притворяться, и лукавить я не умею и не намерен. А бежать мне некуда - никому не нужен, даже Якову, а от самого себя не сбежишь. Сейчас необходимо спасать хозяйство и дело, в них сейчас залог будущего, пусть и мрачного. Илюшу надо, опять же, пристроить...
 Мужчины исчезли в дверях кабинета, стало тихо и одиноко, только сизый дым завис в воздухе сказочным драконом, поглощая парфюм. А за окном, теперь уже, настойчиво барабанил подоконник ливень.
 Илюша смущался приездов Здарского, хотя тот - совсем не страшный, приветливо улыбался мальчику, проводил теплой бархатной рукою по волосам, прикасался к щеке мальчика, говорил с ним негромко и приторно гулко, отчего Илюша конфузился, краснел и молча убегал.
Накануне, Илюше приснился сон. Череда фантастических видений и неуместных совпадений сменилась знакомой гостинной в остоженской квартире, будто у кожанного дивана, на стене, обклееной тисненными обоями, открылась таинственная дверь,  впуская в комнату маленького лысого старичка в старом, испачканном костюме. Он входил, как хозяин - торопливо, молча, не обращая ни на кого внимания, садился в черное, глубокое, кожанное кресло с высокими подлокотниками. Бледное, сморщенное лицо, сухой с бороздами лоб, полузакрытые глаза, казались олицетворением страха и безотчетного ужаса. Илюша  забывал о сне, но в последующие,нередкие, беспокойные ночи, старик приходил вновь,  так же садился в кресло и перед собой жестикулировал руками.
 В этот вечер у Илюши случилась истерика: он укусил грудь няни и с криком убежал в детскую.
 С матерью он увиделся несколько дней спустя. Мать и сын, смотрели друг на друга, молча улыбались, плакали, обнимались, и все окружающие удивлялись преображению ребенка. Больше встреч не было. Она умерла, уже ближе к зиме.

 Отец умирал в клиннике  десятилетия спустя, когда его сын - Илья Николаевич Приамов шел по VIP-залу аэропорта. В зале чуть слышно наигрывал старинный шлягер и его это раздражало. Ронин пожал руку и спросил:
- Как в Бунуэс-Айрисе?
- С тех пор, -ответил Приамов,- как вы, доктор, оставили меня на веранде под кипарисами, ничего не изменилось.
- Луна умеет разделять одиночество, - улыбнулся Ронин, но тут же, помрачнев, сказал:
- Как я тебе звонил: худшее подтверждается. Все признаки того, что дела переходят к Здарскому, но мы приложим, конечно, усилия, чтобы Лига выиграла дело.Твой - совсем плох и улучшений нет. Он мечтает о смерти. Тебе бы успеть! Здарский возле него неотступно, но мы постараемся, чтобы вы с ним разминулись. Макс отвезет тебя в клинику Бауэра, а вечером я надеюсь, увидеться с тобой у Марии, если ничего не поменяется. Держи связь, старик!
 Приамов-старший умер в стеклянной камере, не приходя в сознание, и сын стоял рядом растерянный и совсем не плакал. Встреча с Рониным состоялась на панихиде на Пироговской. Знакомые молча кивали друг другу в толпе. Здарского никто не видел.
 Вечером, после похорон Илья входил в родную квартиру на Остоженке, где не бывал несколько лет.Было темно и душно.Сюда приходили, к его приходу прибрались, хотя он просил ничего не трогать. Илья прошел в кабинет отца, достал из своего кейса ноутбук, включил его. Из внутреннего кармана пиджака он достал белый конверт, вытащил из него пластиковую карточку черного цвета с поблескивающей золотом буквой «Z».
В кабинете потемнело, и в тишине пальцы затопали по клавишам компьютера.
Илье Николаевичу показалось, что прошла вечность, и ничего не поменялось с тех пор, как он ходил по комнатам  и казалось, в сумасшествии, осматривал стены и потолок в  поисках крюка или закорючки.
Его обняла розово-фиолетовая волна, в ней он приятно балансировал, ему было хорошо, как никогда. Старик, приветливо кивнул головой и без суеты сел на кресло перед парящим Приамовым. Пальцы старика перебирали разноцветные камешки, из сомкнутого рта еле слышно вырывалось невнятное заклинание. Наконец, лысую голову старика укутало плотное, фиолетовое облако, скрыв его облик. Видение растаяло прежде, чем Приамов освободился от  сдавившего  шею до кровавого следа брючного ремня. Еще позднее, он записал в дневнике:
«23 сентября 2023 года.
Еще в самолете я надеялся, что встреча в клиннике закончится трогательной сценой. Я надеялся на то, что мера ответственности за наше прошлое должно выразится в прощении друг другу. Но тщетно. Израненная моя душа молчала. Он же -  прекрасен в своем одиночестве и что  хотел от него? Он страдает.  Если он любил кого-нибудь, то его любовь ужасна. Он - воплощение греховного падения и страдания. Мне ничего не досталось, кроме пошлости и смердячей смертью любви.Он – вечная загадка: кто он? И зачем я существую после него? Заразить маму неизлечимой болезнью, от которой она умерла, убить сына равнодушием, ему свойственным, жить одним грехопадением с его любовником Здарским, которому в итоге досталась его империя – что может быть ниже? И еще! Пытался откупится деньгами. Сейчас я посмотрел, насколько он оценил мое существование.Смердящий старик! Я только что хотел прервать ход, предначертанный Рониным: соединиться с мамой на третьем SIP- уровне. Но ведь, по сути, я хотел встать на тот путь, который предопределен жизнью этого гнусного человека, который звался моим отцом. Что же делать?»

Прошли годы. Третий год в стране идет, с переменным успехом, кровопролитная гражданская война между прокториутянами и собориутянами. Последние отступали и с боями сдавали Москву. После двухмесячной осады прокториутянами, началось изнурительная череда уличных боев с воздушными налетами и артобстрелами. Авиация пролетала обычно ранним утром, затем -  дневная какофония выстрелов, к вечеру затишье, погружение в дым и сон, затем, начиналось все сначала.
В подвале полуразрушенного дома, на Остоженке, во 2-м Обыденском переулке последние жильцы дома – семидесятидвухлетний Илья Николаевич Приамов в выцветшем костюме, испачканном белой, точно снегом, известкой и  вязаной шапочкой еле державшейся на макушке  безволосой головы и  сутулый, длинноволосый тридцатилетний парень в брильянтовых серьгах на обоих ушах и черной лентой через все лицо, закрывавшей левый глаз. Остоженка беднягу помнила как Одноглазого Джона, а  нео-реальность - как Серебрянного Медальона.
       Джон жил на втором этаже, Приамов выше - на пятом. Они остались одни после эвакуации жильцов дома и встречались в подвале, оборудованном под бомбоубежище, каждое утро, пережидать налет. Мужчины садились за  заставленный металлической посудой стол и маслянная лампа шевелила по бетонному полу и стенам фиолетовые тени. В подвале хранился запас воды, и одноглазый разбавлял ею спирт, который приносил с собой.
- Одно не могу понять, - говорил Джон,  принимая очередную дозу коктейля, и закусывая консервированными морепродуктами, - зачем бомбить город, если два дня назад они объявили о прекращении сопротивления? Разве ракеты – эффективное оружие против уличных снайперов-партизан?
Илья Николаевич сидел, оперевшись  на деревянную палку, загадочно смотрел в угол подвала.
- Молодой человек, пытаться понять логику невыносимой зловещей силы, которая несет смерть и разрушение - непосильная задача для жителей этого чудесного шарика, но  вами она может быть разрешена. Вами! Вы понимаете? Вами - представителями, так называемой, творческой элиты.
- А почему мне должны быть понятны мотивы поступков отдельных особей, которые вряд ли претендуют на звание человеческих? Тем не менее, чтобы что-то уяснить, понять и осмыслить, я остался в городе.
- Помилуйте и пощадите! Что вы пытаетесь понять? Вы и ваше поколение уже выпустили джина из бутылки! Что еще вы хотите сотворить? Зачем вам понадобилось перегружать CNO-программы и наращивать нео-реальность, совмещать несовместимое? Что вы пытаетесь понять? Там наверху правит бал абсурд, который когда-то, с грехом пополам контролировался в  руках надежных образованных прагматиков. Да, не поймете вы! Для этого вам нужно, как минимум, подняться наверх, и навести порядок, да, порядок и своими руками, именно, руками, а не припомощи мыслящей кробоплазмы.  Это я – вам, запросто, говорю, как человек, давно живущий по совсем иным законам.
- Хорошо,Илья Николаевич, я, полон решимости понять и, как историк, могу заявить, что я один из инициаторов международной конференции по проблеме изменения нео-реальности, и не далее, как накануне мне приходилось выступать в защиту концепции Ронина, с которым вы имели честь много лет работать. Но не в этом дело. Вчера вы говорили, что, если поставить LP-программу и добавить в Поле Надежды 0,8 процентов фитоплазмы Любви и алкоидов Веры, то произойдет реинтеграция процесса, но не сказали, к чему он ведет... Главного, вы, Илья Николаевич, не сказали...
 Илья Николаевич вздохнул и, казалось в примирительном тоне, сказал:
- Вот вы, молодой человек, ученый и всего должны добиваться сами, своими стараниями и опытным путем.Я сейчас ворчать буду. Мы ни у кого не спрашивали в свое время, и тем более, в таком вопросе, как создание взрывоопасных коктейлей на лароликвидном поле.
- Илья Николаевич, вы – ничтожество! И я говорю это с удовольствием и прямо вам в глаза, как человеку, познавшему многое из того, что могли бы передать. Сделайте же, наконец, благородное дело, хотя бы, под конец всего сущего! Вы ничего полезного для человечества не сделали, детей не родили, никого не любили и никого не осуждали! Вы прокляли свою жизнь, а теперь хотите, чтобы мы прокляли свою. Вы  жили  с доктором  и теперь пытаетесь унести в могилу одну из его тайн? Еще вчера вы говорили,  что вам с Рониным удалось проникнуть, наконец, в ультрареальность, и еще говорили, что вы, даже несколько раз, уже туда выходили и благополучно возвращались обратно. Вы мне скажите, как процесс проходит? Намекните, а я уж дальше пойду.
 Илья Николаевич повернулся  к Одноглазому Джону. На его лице лежала печать спокойствия.
- Да, я прожег свою жизнь и сделал это в высшей степени сознательно. Никто не помогал мне ни в чем, хотя они могли бы  принять участие в моем горе, в моем одиночестве. Тогда я  нуждался. Теперь – нет. Моя жизнь - мрак и я - мертв давно. Единственное светлое в моей жизни – это работа с Рониным, об этом я вам рассказывал. Сейчас вы спрашиваете: почему такое произошло со мной? Я настолько ленив, чтобы сожалеть об этом. И в дверь я входил не для того, чтобы узнать, когда закончиться мысль, а для того, чтобы соединиться со своим любимым  и родным человеком…да…да…это светлая любовь…
- Уж не с доктором ли? – спросил сутулый, плеснув в стакан мутную жидкость.
- Увы, с доктором я уже встречался в ультрареальности и он давно понял, что удел вашего проклятого поколения все время вести бесконечные беседы с теми, кто вами тяготиться , к примеру, с Пастернаком. Это уже повсеместно, сплошь да рядом и вошло уже в моду. Вы не подозревали о той опасности, которая сопровождало вашу игру, и все уповали на чудо, а когда произошло непоправимое, вы бессовестно апеллировали к ошибкам отцов ваших, будто виноваты они, а не вы!
Приамов замолчал, отдышавшись, продолжил:
- А за дверью я хочу встретиться с единственным мне любимым человеком – моей матерью…остаться хочу с ней…навсегда. Один из  ударов для меня - ее уход. Демоническая сила в лице моего отца уничтожила мою мать и растоптала мою жизнь. За что же? Я не могу и не умею понять. Я стал другой и могу быть теперь недостоин ее любви, но она - единственное, светлое  в моей теперешней агонизирующей жизни, что уцелело во мне, не смотря на хаос…не смотря на развалины моего тела. Я болен и болен серьезно. Ко мне многое приходит неспокойное…в виде ужасных сноведений…
- Сон! – перебил вдруг Джон, закуривая сигарету, - я давно потерял свой сон! Ночью  из-за шума и стрельбы на улице не сплю. Днем отсыпаюсь. Но где сны? Последний сон мне приснился уже давно и он мне запомнился, врезался в память…нехороший такой сон…
- Какой сон? – спросил Илья Николаевич, рассматривая Джона в клубах сизого дыма.
- Представьте бред в виде человека с лысой головой…трясется весь…руки трясутся, как с похмелья. Сидит  возле меня, несет какую-то несуразицу, не помню точно, бред -  какой может только понравиться светлому человеку. Мне запомнились…и камешки…синие…красные…Забавно  смотреть и приятно было…
- А глаза? – спросил Иван Николаевич
- Что глаза?
- Глаза были? Какие у него глаза были?
- Ну вы спросите! Ведь - сон же, про такую подробность, как глаза, не упомнишь! Потом, помню, туманом заволокло. Туман красивый, цветом подкрашенный. Давно мне сны не снились, а цветные и подавно.
В это время подвал тряхнуло, дом вздрогнул и вздрогнули вместе с ним обитатели подвала. Сверху с грохотом посыпалась штукатурка.
- Попали! – сказал громко и отчаянно Приамов, - я пожалуй пойду, гляну. Дважды не попадают в одно место.
- Опасно, но я пойду, тоже, - сказал Джон.
Они договорились встретиться в подвале спустя время.
Приамов долго поднимался по лестнице, опираясь на трость,  останавливался на площадках, укрощая отдышку. Войдя в квартиру, которую не запирал, не боясь вторжения мародеров, Приамов обнаружил в стене огромную дыру. Сквозь пробоину с улицы смотрела золотая голова Ильи Пророка Обыденного. Ракета прошила квартиру насквозь, наполовину ее разрушив.  Приамов обратил внимание на вскрытую разрушением пеналообразную нишу, похожую на вентиляционную шахту. На полу что-то блеснуло. Илья Николаевич с трудом нагнулся, поднял с пола три маленьких камешка. Он одел очки поднес к свету находку. Три разноцветные камешка, чуть меньше куриного яйца. Синий, оранжевый и ядовито-желтый.
После обстрела, Джон вернулся в подвал. Маслянная лампа тускло подсвечивала на столе, за котором сидел старик в черном сюртуке. Глаза его сомкнуты, будто он погрузился в сон ,  но голова тряслась интенсивно, точно в припадке. Илья Николаевич произносил непонятное, еле слышное заклинание.
Джон вышел из подвала,  остановился у распахнутой двери подъезда, через которую проникал солнечный свет и, не выходя на улицу, выглянул во двор. Стояла тишина и летний день набирал обороты. Во дворе, на асфальте лежали три мужских трупа, сложенных в ряд, а рядом, стоял спасатель, одетый в блестящий комбинезон и такой же блестящий шлем. Спасатель делал профессиональные, ленивые жесты кому-то, находящемуся за пределом видимости.
 Джон возращался домой прежним путем. На какое-то мгновение, он остановился на лестнице и, вспоминая оставленного в подвале Приамова, произнес про себя в слух:
- Похож...Как же он похож, подлец!