Ларионов

Во сне Иван Николаевич Ларионов дышал тяжело: сказывалось многолетнее курение. Всю ночь на него наваливались сбивчивые и глупые сны – в них фигурировали какие-то длиннющие запутанные лестницы, доцент кафедры фортепиано, носивший странную фамилию Овца, и увядшие розы.
Проснувшись, он привычно заварил чашку очень крепкого кофе и, быстро выпив ее, ощутил мгновенную резкую, но слабую боль в сердце.
Как безобразна старость, подумал Иван Николаевич. И как красива смерть. Но смерти ему не хотелось. Смерть совсем не страшная вещь, но пока она ему не нужна. Он долго не понимал, чего бы ему хотелось, пока не осознал, как замечательно и необыкновенно было бы превратиться в памятник и стоять где-нибудь недалеко от консерватории, рядом с Глинкой... Люди будут ходить мимо, он сможет видеть студентов, артистов, коллег... Только рядом с Глинкой его не поставят – не тот масштаб...
Нельзя было сказать, что Иван Николаевич чувствовал себя глубоко несчастным; нет, просто он был в таком возрасте, когда счастье уже не расстилается необозримой пеленой впереди, а точно измеряется по каплям: еще десять лет, еще семь лет, еще два года... Как бы много этих капель ни было, их уже не бесконечно много.
Иван Николаевич вздохнул и принялся искать ноты концерта Грига в переложении для двух фортепиано. Сегодня к нему должна была в первый раз придти девочка, которую он взялся готовить к поступлению.
 
Год назад, когда они познакомились, Лена играла на международном конкурсе. Обязательными авторами были Бах и Шопен; Лена готовила прелюдию и фугу фа минор и Первую балладу. Ларионов сразу отметил серьезные недостатки в ее технике и идеальное понимание материала. Там было над чем работать.
Лена мгновенно запомнила эти руки, нарисовавшие ей далеко не самый высокий балл, – большие, красивые; безымянный палец левой обвивало обручальное кольцо. Запомнила Лена и его печальные и усталые, ищущие чего-то глаза. Все это – жеребьевка, сам конкурс, объявление результатов – прошло очень быстро; она даже и понять как следует ничего не успела, как уже из черного с мягкими складками платья перелезала в джинсы и сжимала в руке диплом за третье место.
Когда через некоторое время она окончательно решила пробоваться в консерваторию, ей посоветовали сначала взять несколько консультаций у профессора Ивана Николаевича Ларионова.
Они встретились в консерватории, и Лена сразу же узнала его руки – сработала привычка в первую очередь обращать внимание не на лицо, а на кисти. Он нашел в ее игре массу недостатков и напрямую, без всяких обиняков, изложил ей свое мнение. Она слушала тихо, почти без возражений. Заниматься обещала как следует.

Ларионов жил одиноко; только сестра, Гертруда Николаевна, лет шестидесяти пяти, пару раз в неделю приходила к нему и готовила настоящий обед с картошкой, котлетами и солеными огурчиками. Но она работала концертмейстером в вокальном классе сопрано Левицкой и поэтому постоянно была занята на репетициях и прогонах. Старомодная синяя шляпка, одна и та же, вечно сидела на ее взбитых серых кудрях, а от длинных юбок шел аромат духов «Кати». Еще от нее пахло старыми нотами и сдобным печеньем. Было не очень понятно, почему они не жили вместе; как-то раз Ларионов, смеясь, заметил, что они никогда не ужились бы, но Лена догадывалась, что им не вынести постоянного наблюдения за старением друг друга.
Если Лена случайно заставала Гертруду Николаевну в квартире Ивана Николаевича, то последняя сразу бросалась кормить ее обедом и показывала ей дореволюционные фарфоровые чашки и старинный, таинственно и тонко поющий хрусталь. Лена смотрела внутрь, в самую розово-золотую душу этих чашек, и видела в них далекое прошлое молоденькой студентки Гертруды Ларионовой; смотрела в высокие светлые окна, выходившие на шумную улицу, и все пыталась представить, какой была здесь жизнь раньше, как выглядела жена Ивана Николаевича, как она варила ему кофе и волновалась перед его концертами...
– Боюсь, у вас может сложиться неверное мнение о консерватории, – сказал как то Иван Николаевич.
– Почему?
– Потому что вы видите только Гертруду Николаевну, а она представляет собой блистательное исключение. Консерватория – это террариум, существовать в котором могут только самые сильные... и самые беспринципные.
– Но вы там выживаете.
Он улыбнулся.
– Это потому, что я никогда не пытался прыгнуть выше себя.

Так прошло полгода. Лена, сначала побаивавшаяся Ларионова, чувствовала себя в его огромной квартире все более свободно. Она, выросшая в семье, не имевшей никакого отношения к музыке, привыкла раз или два в неделю садиться за старый рояль и нажимать ногой скрипящую педаль, привыкла слушать Ларионова, видеть его темные, с сильной проседью, зачесанные назад кудри – совершенно серебряные, его одинокое кольцо на левой руке.
Однажды, в декабре, на последнем перед Новым годом уроке, Лена играла особенно хорошо. Уже давно стемнело, в голубоватых облаках метели зажглись оранжевые фонари; Гертруда Николаевна забежала («Сумасшедшая Иванова оставила дома клавир «Снегурочки»!»), поставила в буфет наспех испеченную шарлотку и унеслась на госэкзамен.
Лена – в который уже раз – повторяла среднюю часть «Элегии» Рахманинова.
Ларионов взял ее за запястье.
– Расслабьте... расслабьте здесь... Да, так... Уже лучше... Нет, опять напрягаете... еще раз... Вот...
– Так?
– Примерно.
Она кивнула и сложила руки на коленях – по-детски, как образцовая гимназистка.
– Сегодня вы занимались по-настоящему. Я очень вами доволен, Леночка. Но, пожалуйста, не распыляйтесь и занимайтесь в эти небольшие каникулы как следует.
– Хорошо, я буду заниматься.
– Надеюсь. Надеюсь...
Без всякого предупреждения она неожиданно приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щеку.
– Я вас люблю, – шепнула она. Ее глаза вдруг разгорелись, показали всю свою черную глубину и огонь, запрятанный на дне. Полыхнули ярко, как солнце, падающее в море.
– Глупости, – так же тихо ответил он, отстраняя ее от себя.
– Нет, не глупости, – упрямо сказала Лена. – Я бы вышла за вас замуж.
– Леночка, вы же умная девочка, а говорите ерунду. На вас это не похоже.
Она смотрела на него, подняв голову.
– Это не ерунда, Иван Николаевич.
– Вы не понимаете, что говорите.
– Я прекрасно понимаю, что говорю! Думаете, вас невозможно любить?
– Леночка, идите домой, – мягко, но строго сказал он.
– Я никуда отсюда не уйду! Вы... Вы должны признаться в том, что я вам тоже небезразлична.
– Мы больше не будем говорить об этом.
– Мы должны говорить об этом! Послушайте, я...
– Вы ставите меня в сложное положение, честное слово: в таком случае я буду вынужден отказаться от уроков с вами.
– Вы не откажетесь!
– Откажусь, если подобное еще раз повторится.
– И вам все равно, что я буду чувствовать?
– Абсолютно, – солгал Иван Николаевич, мечтая закончить этот бесполезный, дразнящий разговор.
– Не может быть!
– Лена, Леночка... Говорить тут не о чем. Идите домой.
 
Так и пошло: Лена раз в неделю приезжала в его квартиру, слушала говор часов на каминной полке, занималась и ни словом не заикалась о происшедшем.
От дома Лены до консерватории было пять остановок; Иван Николаевич жил на седьмой, и Лена всегда смотрела в окно троллейбуса, стараясь заметить и пересчитать все афиши с его фотографией. Это был какое-то странное удовольствие – ехать и ждать, когда наконец вот за тем поворотом, за тем углом покажется его лицо. Она вглядывалась в него и смеялась про себя: ведь никто, больше ни один пассажир этого самого троллейбуса не догадывается, что значит для нее этот человек на побитой дождем афише.

– Выражайте, выражайте всю любовь, на которую вы способны! – вдруг закричал Иван Николаевич, вскакивая со стула и принимаясь ходить взад-вперед.
Лена опустила руки на колени.
– Ну! В чем дело?
– Я вас люблю.
– Прекратите!
– Боже, я не могу прекратить. Не умею врать.
– Прекратите дразнить меня призраком счастья, которое… о черт! Я старый пень, Леночка. Точка. Идите вон! Вон идите… Придете, когда выполните задание.

Началось лето. Июнь выдался холодный, с громкими ливнями и ветрами.
Лена подала документы в консерваторию и утром перед экзаменом по специальности примчалась к Ларионову.
Дверь открыла Гертруда Николаевна. Она была бледна и встревожена.
– Что случилось?
– Ивану Николаевичу нехорошо. Очень нехорошо ему... Пройди, Леночка, пройди, он что-то хочет тебе сказать...
Иван Николаевич лежал на ворохе подушек, утопая в них своими полуседыми кудрями.
– В комиссии я сидеть не смогу, – сказал он. – Видишь, сердце так некстати прихватило… Но ты не забудь, пожалуйста, хотя бы половину из того, что я говорил… – он прикрыл глаза.
Гертруда Николаевна торопливо накапала в стакан с водой корвалол.
– Не забудь про вступление... то, что я говорил в последний раз.
– Лена, экзамен начнется через час. Беги.
– Никуда… Ни за что…
– Если сыграешь Рахманинова так, как играла позавчера, – поступишь.
– Какой экзамен? Я не смогу сейчас играть!
– Еще не хватало... опять фокусы... – он старался говорить максимально твердо. – Я тебе говорю: иди, значит, иди.

Лена положила трясущиеся руки на холодные клавиши.
– Ларионовская девочка, – громко прошептал кто-то в комиссии.
В этот момент, взяв первый аккорд, Лена забыла обо всем, и болезнь Ларионова показалась ей чем-то нереальным, чем-то из сна, чем-то таким, что мгновенно исчезнет, пропадет, как только она доиграет до конца и снова окажется в его квартире...

Опьянев от счастья, Лена бежала по лестнице. Сдала! Почти поступила!!! Конечно, впереди еще теоретические экзамены, но это все ерунда по сравнению со специальностью, ерунда!
– Иван Николаевич! Иван Николаевич! Я сдала! Сдала!
– Тише, Леночка, тише. Иван Николаевич…
– Что?
– Иван Николаевич скончался два часа назад, – через силу выговорила Гертруда Николаевна и уронила руки на колени.