Мой собственный Джек Воробей

Рассказывать о нем можно бесконечно и не сказать при этом ничего.

Он был уникальным. Его ослепительная, мерзкая, самодовольная ухмылка чертовски ему шла. Он был пиратом. Не по роду занятий, конечно, а по сути. Больше ни у кого так не блестели глаза; мысли, которые посещали его голову, могли принадлежать только ему – никто больше не додумался бы до такого. Господи, в какой идиотской улыбке я расплывалась, как только он появлялся на пороге. Он был беспринципным до беспредела. Никаких идеалов, только жизнь, ее цвет, вкус, запах.
Я хотела жить как он, видеть мир как он, пахнуть как он.

Наверное, надо начать с начала...
Зачем мы купили этот чертов дом у моря, для меня осталось загадкой. И денег-то не было, и никогда мы не любили жить за городом, но – купили.
Муж мой – странное создание. Он знает уйму всяких вещей. Его картины считаются почти гениальными. Наш роман, протекавший исключительно в богемных кафе, в окружении типично современных artist'ов различного уровня, плавно привел нас к совместной жизни, длившейся вот уже шесть лет.
Словом, муж продал одну из картин и, сняв все сбережения с книжки, купил этот дом.
На участке не было ничего не дикого. Все росло как попало. Гуляя, я несколько раз натыкалась на кусты малины, увешанные тяжелыми матовыми ягодами. Вокруг деревьев толпились грибы. Правда, ни я, ни муж не отличим поганку от подберезовика. Ближе к ограде цвели какие-то дикие цветы. Там же, за домом, росла старая раскидистая береза. Ее кудри висели почти до земли.
С белого балкона море казалось куском серебристого шелка. Когда шел дождь, я читала на балконе. В белых прорезях перил наш заброшенный участок казался настоящим запущенным садом. Муж как-то сразу растворился в природе, слился с ней донельзя и ушел в абсолют, а я читала и гуляла. Мне вполне хватало собственного общества.
Я ведь актриса. Только я играю исключительно для себя; для остальных я –замкнутый молчаливый человек. Но когда я остаюсь одна и слушаю музыку Шопена, мое тело само начинает танцевать вальс, а губы произносят фразы романов, которых я не напишу. Те, кто случайно видел меня в такие моменты, называют меня «чрезвычайно одухотворенной».
Лучше всего после сада было на берегу.
В темных ракушках лежала бледно-розовая движущаяся слизь. Когда я была маленькой, мой единственный друг пугал меня, вскрывая такие раковины; слизь казалась мне отвратительной. Теперь я чуть ли не с любовью рассматривала ее. Шишки кололи босые ноги. На песке вяло раскидывались пахучие водоросли. Иногда волны выносили на берег куски корабельных канатов; они были вымазаны смолой и переплетены водорослями. Они пахли путешествиями в дальние страны. Я ведь никогда не была нигде, кроме Петербурга и – один раз, случайно – Парижа; да я никогда я и не хотела увидеть большие города: их суета меня не то что мало интересует – она приводит меня в ужас. Большие чужие города вызывают во мне физическое отвращение; мне противно есть их еду, видеть их женщин – особенно женщин...

Он пришел к нам в дом однажды вечером, когда лил чудовищный ливень. Я открыла дверь и влюбилась. Так вот просто, да. Взяла и влюбилась, еще не услышав от него ни одного слова. Наконец, он что-то сказал – вроде бы, у него сломалась машина. Муж с радостью впустил его в дом. Потом я узнала – и машины-то никакой не было. Он – вольная птица: пешком шел от города до побережья и промок до нитки.
У нас, как в сказке Андерсена (ведь Андерсен писал о таких вещах?) горела печка. Яркие красные отсветы огня ложились на пол и березовые поленья, приготовленные в жертву чудесному огненному богу. Он заговорил с мужем о море. Муж показал ему пару этюдов: шторм и закат. Пили красный, как пламя, чай и ели бутерброды с ветчиной.

Наше хмельное веселье одной ночи – в отблесках костра, в тумане вина... Его черные глаза блестели, а длинные темные волосы падали на его лицо и загорелую шею. Вот как это было.
С утра лил чудовищный дождь. За стеной воды невозможно было увидеть даже огромные деревья в нашем саду. А к вечеру все вдруг успокоилось, и я, вырвавшись из пустых затхлых комнат, быстро прошла через весь сад, села на белую скамейку и стала ждать, прислушиваясь к вечерним звукам.
Где-то (банально, но правда!) ухала сова. Шиповник пах тонко и сладко, и голубые листья шелестели, обнажая свои серебристые подкладки. Сад был залит синим светом в предгрозовых сумерках. Толстые шершавые стволы настороженно и грозно гудели где-то в своей мрачной глубине. В верхушках деревьев гудел ветер.
Он подошел сзади и положил руку на мое плечо. Я вздрогнула.
У него было лицо пирата, лицо разбойника – веселое, смуглое, с наполеоновски блестящими глазами.
– Будет гроза, – задумчиво сказал он.
– Пока, кажется, не собирается, – ответила я.
На мне было белое платье, узкое в талии, с корсетом на шнуровке и свободной полупрозрачной юбкой. Серебряная цепочка спускалась в низкий вырез.
– Ты сливаешься со скамейкой, – усмехнулся он.
Запахи цветов то исчезали совсем, то налетали волной. Где-то вдалеке заскрипели старые качели. Мне хотелось плакать от какого-то безумного восторга, и фразы ненаписанного романа полетели сами собой:
– Боже, почему на тебе нет вишневого плаща и шляпы с пером?
– Глупышка. Романтику любишь... Я даже приехал сюда верхом, чтобы тебе понравилось.
– Верхом? Не может быть!
– Пойди посмотри.
– Где?
Он махнул рукой в сторону ограды.
– Не может быть! – тихо вскрикнула я, услышав негромкое ржание и, подойдя ближе, увидела черного коня.
– Хороший конь, славный конь... Как его зовут, а?
– Это не конь, а кобыла. И зовут ее Инесса.
– Инесса... Красавица. Вот это грива... Где же ты ее взял?
– Какая разница?
– Послушай, ты что, раздобыл лошадь, чтобы проехать от своего дома до моего? Это просто смешно.
– У меня нет дома.
– Неважно!
– Мы с ней еще сделали неплохой круг, посмотрели озеро и окраину леса.
Синие стволы зашумели громче.
– Сейчас начнется дождь, пойдем, спрячемся куда-нибудь.
– Подожди: я только отведу Инессу в сарай и вернусь сюда.
– А мы разве не пойдем в дом? – крикнула я.
– Посидеть, поболтать у печки с твоим мужем? Если хочешь, иди. Я – нет.
– Сейчас польет; ты с ума сошел?
– Да. – Он засмеялся, сверкнув зубами.
Как он успел так быстро увести лошадь, не знаю, но уже через две минуты он снова появился передо мной.
– Что, – спросил он, – страшно?
– Мне? Ни капельки. Что тут страшного?
Он протянул руку:
– Иди сюда.
– Не пойду.
– Иди сюда.
Подол моего платья скользил по мокрой траве. Я бежала от него.
– Испачкаешь платье! – крикнул он.
– Да мне плевать! – закричала я в ответ, не останавливаясь. Папоротник и полынь, пригибавшиеся под ветром, били меня по ногам. – Да мне плевать! Плевать!.. – я закружилась на месте, и все слилось – и темная мокрая зелень, и бежавший круг луны, и лестница, бог знает когда приставленная к ограде... Наконец, оборвав этот танец, я упала на землю и вытянула руки.
Он наконец догнал меня, схватил и проговорил тягучим голосом:
– А как же твой любимый муж?
– Мне он не нужен! Плевать!
– Но вы же любили его талант...
– К чертям его талант!
Его блестящие глаза подернулись поволокой, когда он лег рядом и почувствовал спиной влажную траву.
 
– Господи, ты где была?
Лицо у мужа встревоженное. Волновался, бедняга.
– Гуляла.
У меня и в мыслях не было врать; просто правда прозвучала бы слишком нелепо. Как он мог не догадываться! А как он мог бы догадаться?

На следующий день вечером он появился под моим окном.
– Ухожу, – сказал он.
– В каком смысле?
– Надоело сидеть на одном месте... Надо искать что-то новое... Вот так, в общем...
Он бросил сигарету на землю, растоптал ее и исчез.

А через год он снова пришел, и я снова с ним ушла. Совсем.