Город Золотой

ГОРОД ЗОЛОТОЙ
_____________________________________________
ПОВЕСТЬ

…Над небом голубым
есть город Золотой…
 А.Хвостенко.

…Слава Богу! Ещё мало ободрали гусей
на перья и извели тряпья на бумагу!
Ещё мало народу всякого звания и
сброду вымарали пальцы в чернилах!(…)
Право, печатной бумаги развелось
столько, что не придумаешь скоро,
что бы такое завернуть в неё…
 Н.В.Гоголь.

ПРИКЛЮЧЕНИЕ ПЕРВОЕ.

Лёха-Таракан, ответственный и единственный квартиросъёмщик однокомнатной квартирки на девятом этаже в доме нумер пять по улице имени товарищей Иванова, Петрова и Сидорова, кроме прозвища, полученного благодаря своим рыжим усам, в других местах называемых мулявинскими , имел-таки много общего с этими никем не любимыми домашними животными. В частности – квартиру. Впрочем, тараканы и у соседа жили такие же, но у соседа не было такого прозвища, как у Лёхи, и, в отличие от соседских, Лёхины тараканы были вялые и медлительные. Которые побойчей давно уже сбежали туда, где кормят лучше, где комфортней. Конечно же, тараканьи понятия о комфорте гораздо отличаются от человеческих: и отсутствие роскошной мебели и занавесок на окнах не могло их угнетать так, как угнетало их отсутствие доверху полного помойного ведра, а также хлебных крошек и прочего съедобного мусора. Несъедобного же мусора было навалом. Впрочем, самому хозяину на всё это было начхать, то есть, съедобный мусор или не съедобный, также начхать ему было на то, что в доме нет ничего поесть, ни ему, ни тараканам, его больше всего беспокоило то обстоятельство, что в доме ничего нет выпить, а за окном ещё только утро, причём такое раннее, какое чаще называют поздней ночью. Поэтому рано было даже и думать об выпить, не то чтоб шевелиться. Однако Лёха встал с продавленного до пола дивана, на котором спал одетый и стал обуваться, ибо спать в обуви он ещё не мог, не дошёл он ещё до такого состояния, чтоб в обуви на кровать или на диван, хотя спать под забором и в подъезде уже приходилось. Обувшись, он прошёл на кухню, где сперва включил свет – единственную лампочку без абажура, висящую на проводе, обросшем какой-то мохнатой дрянью, затем пустил воду из крана и, дождавшись когда пойдёт похолоднее, как следует напился. Постоял немного, подумал, глядя в жёлтый потолок, и, услышав, как шипят в животе раскалённые трубы, попил ещё. Облегчения это не принесло. Точнее сказать принесло, да не того толка облегчения жаждал Лёха-Таракан. Но время! Время было не то, и хотя, как говорится: взыскующий, да обрящет, были бы деньги, так ведь и деньги, граждане, были не те! То, что было у Лёхи и деньгами-то назвать как-то неловко. Две бутылки из-под пива, подобранные вчера вечером в сквере и почему-то не разбитые по дороге домой, так как падалось тогда, благодаря посошку, часто весьма, чуть ли не на каждом шагу. Также грустно позванивали в задрипанном Лёхином кошельке пара пфеннингов, да пять центов. Всего этого капитала должно было хватить от силы на одну кружку пива. Но не этим терзался Лёха, подумаешь – одна кружка! Главное начать. Вот только до этого «начать» было ещё ой как далеко. До открытия пивного ларька оставалось ещё часов шесть, как минимум, и это время следовало чем-то занять. Читать Лёха разучился давно, да и умел ли когда, вопрос неясный. Имеется в виду не умение слагать слова из букв, это-то все умеют, а вот чтение, как особого рода искусство, доступно не всем, даже интеллигентам, не то что горьким пьяницам. Стало быть, чтением Лёха развлечь себя не мог. К тому же все книги в доме были пропиты давным-давно, сразу после того, как был пропит телевизор. После книг был пропит трёхпрограммный радиоприёмник вместе с годовой подпиской на журнал «Крокодил», затем был пропит Стыд, Ум был сдан в ломбард за смешную цену, Совесть пошла за бутылку портвейна и портмоне, вытащенный из кармана у одного закосевшего мажора, только на Душу ещё предложений не поступало. Пока, надо полагать.1
Итак, чтобы хоть как-то убить время, Лёха стал безо всякой надежды шарить по комнате. Прекрасно зная, что всё, что можно уже пущено им в разлив, он тем не менее заглядывал под отставшие обои, под оторванный линолеум, шарил под кроватью и диваном и – о чудо! В вытяжном отверстии на потолке в ванной комнате он обнаружил пять экю одной бумажкой, невесть как туда попавшие.
Лёха враз повеселел: теперь, если удачно спаять с каким-нибудь малопьющим язвенником, да обделить его при разливе, то до полудня можно ни о чём не беспокоиться. А там ещё что-нибудь подвернётся, не может не подвернуться, ведь день начался так удачно!
Однако, несмотря на удачу, тянулось начало дня сколько положено, а то и больше. И всё это время Лёха маялся: то прикладывался на диван, то ходил кругами по комнате, то смотрел в окно, то снова прикладывался. Печален ждущий, вдвойне печален не умеющий ждать, достоин же сострадания взалкавший в пустыне.
Но вот, наконец, грянул у соседки снизу гимн «Боже царя храни» из включённого на полную мощь радио. Лёха подскочил и, напялив на голову кепку-восьмиклинку с поломанным козырьком, выбежал вон из квартиры. Захлопнув дверь, он запрыгал по лестнице вниз, крепко зажав в кулаке счастливо обретённую пятёрку.
На улице, вдохнув полную грудь осеннего воздуха, Лёха раскашлялся, да так, что чуть не вывернулся наизнанку. Минут десять он, не помня себя, взрёвывая и харкаясь, бился головой обо что-то железное и пустое, судя по грому, разбудившему весь микрорайон, это был мусорный ящик. После же десять минут Лёха приходил в себя. Тихо икая и всхлипывая, он осторожно пытался вытащить свою голову из щели между двумя гаражами, слабо удивляясь этому обстоятельству. Окончательно освободиться ему помог сосед, вышедший прогулять свою собаку. Лёха кротко поблагодарил его, ещё кротче попросил закурить («…если можно, две…»), отыскал свою кепку и двинулся, наконец, в направлении пивной, до открытия которой оставалось ещё минут сорок.
Вдоль вереницы винных ларьков, наглухо закрытых по причине строжайшего указа от тридцатого хевраля того самого года (…а всем прочим заведениям на вынос торгующим закрыту быти до того часу, пока волк не выпрыгнет…), двигались два крестьянина. Остановившись у очередной торговой точки, они громко стучали в железные щиты, которые закрывали витрину, кричали, по-варяжски окая: «Водочки не найдётся ли?», напряжённо слушали ответную тишину, глядя друг на друга, после пожимали плечами и шагали дальше, скрипя лаптями по лужам, схваченным первым морозцем.
Не мог Лёха не вмешаться:
- Мужички, помощь нужна? – спросил он, становясь рядом.
Оба крестьянина поворотились к нему, и один из них переспросил:
- Помощь? Нужна ли? – и оборотясь к своему спутнику. – А что Семён Сорока, нужна нам помощь? Как ты думаешь?
- Я-то? Как думаю? – в свою очередь задумчиво переспросил его спутник и уже живей. – Я-то, Яков Другой, думаю так: смотря ведь в чём. Ежели, к примеру…
- Водочки, водочки…– нетерпеливо перебил Лёха. Мужики были из тех, что называют тормозами пятилетки и следовало их поторопить.
- Водочки. А у тебя есть? – поинтересовался Яков Другой, видимо старший, судя по бороде, да и вообще.
- Не у меня, – проникновенно сказал Лёха, – я знаю, где взять. Короче, я вам показываю где, а вы мне нальёте.
Некоторое время оба крестьянина внимательно его разглядывали.
- А что? – сказал наконец Яков Другой. – Добрый человек помощь предлагает, нешто мы откажемся? Как ты, Семён Сорока, думаешь?
- Я-то? – откликнулся Семён Сорока. – Я думаю, нам неслед отказываться.
- Ну и ладушки! – Яков Другой хлопнул Лёху по плечу, затем продолжил. – Веди же нас, добрый человек, только, чур, не обмани! – И грозно этак. – А то-о!..
- А то все нас обманывают, – закончил простодушный Семён Сорока.
Как горько порой становится на душе, когда сталкиваешься с подлостью людской. Когда выясняется, что человек, которому ты доверился, подвёл тебя не по случайности, а из самых низменных побуждений – корысти ради, наживы для. А ведь Лёха хотел обмануть мужиков и обманул бы, да только Люська-Гамыра дверь не открыла и не пустила Лёху за порог, вследствие чего воспользоваться чёрным ходом возможности не представилось, мало того, весь расчёт производился через форточку, на глазах у крестьян, поэтому и сдачу прикарманить не удалось. Лёха расстроился. Слегка. Расстроился он ещё больше, когда понял, что дошлые мужики не собираются доверить ему разливание, в коем он, как любой забулдыга со стажем, был искусен весьма (всем по двести и себе стакан). Мужики разлили сами, себе по стакану, а Лёхе – что осталось. А осталось чуть-чуть. Но ведь всего пару часов назад и это было бы счастьем, казалось бы – радуйся. Так нет же! Мало! Да что там Лёха-Таракан, человек морально неустойчивый, измученный табаком и алкоголем, со многими из нас, внешне благополучными, бывало такое. Свершится, скажем, нечто на чуточку больше, чем задумывалось или мечталось, да на ту же чуточку покажется из фонда Фортуны, что могло бы быть ещё больше. И вот капля эта способна отравить всю радость свершения. Сказано же: всё что сверх – от лукавого… Так ведь нет!
Короче: к пивному ларьку Лёха подошёл недопохмелённый и взвинченный, да к тому же с большим опозданием. Очередь средней длины и умеренной толщины, в которой не увиделось никого из знакомых, настроения ему не улучшила, однако он встал в хвост её и вежливо спросил:
- Крайний кто?
На свою беду, крайним был поддатый гражданин, судя по одёжке какой-то инженеришко из соседнего НИИ. По всей видимости, накануне он хорошо попраздновал, с утра уже лизнул не менее двух наркомовских, так что никаких следов похмельного синдрома, весёленький такой, глазки блестят, язык болтается. Знавал я этаких, иногда даже урезонивать пытался, ну выпил ты, ну захорошело… так стой спокойно и не вводи людей в искушение! И всё же…
- Крайних бьют! – весело поведал поддатый гражданин.
Лёха скрипнул зубами, но всё так же вежливо переспросил:
- Я имел в виду: я за вами?
- За нами Москва!
Лёха скрипнул зубами ещё раз:
- Вы, последний?
Крупповская сталь зазвучала в Лёхином голосе, но мужик этого не услышал.
- Последняя у попа жена!
Лёха рассвирепел. Не говоря больше ни слова, он сгрёб мужичка за грудки, дважды встряхнул и зарычал:
- Тебе что, как следует ответить трудно?
Вопрос был, сами понимаете, риторический, поэтому Лёха, не дожидаясь ответа, отшвырнул перепуганного дядьку в сторону и повернулся к очереди.
Очередь же, узрев этакого Чака Норриса, поспешно подалась в разные стороны, кроме одного юноши, стоявшего уже у самого окошечка поилки. Лёха хотел было рявкнуть и на него, но не рявкнул, потому что парень повернулся и, окатив Лёху с головы до ног нездешним светом наивных глаз, доверчиво спросил:
- Извините, а такую денежку у меня здесь возьмут?
Лёха только глянул на протянутую руку и разом пришёл в себя. На раскрытой ладони лежала золотая монета граммов этак на двадцать. Лёха успел разглядеть отчеканенный в мельчайших подробностях город на фоне огромного восходящего солнца. Кто-то бы и засомневался, а золотая ли монета? Больно уж велика, подделка поди. Но Лёха сомнений не ведал, он-то золота всякого повидал. Давно ещё, когда образ его жизни не принял такой откровенно-наклонный характер, он подвизался в ювелирной мастерской, откуда, правда, был с позором изгнан за несоблюдение восьмой заповеди и чрезмерную тягу к высокоградусным напиткам. Ещё ранее он три сезона отработал на золотом прииске, где кроме дурных денег заработал себе суставной ревматизм и приобрёл эту самую чрезмерную тягу. Так что монета была золотая, и Лёха это понял сразу.
- Не возьмут, – быстро сказал он. – Спрячь.
Лёха слегка приобнял юношу за плечи и сунул в окошко заветные пять экю:
- Две, пожалуйста.
Одним глазом он следил как наливается пиво, другим – куда убирается монета, затылком проверял не видел ли кто? Получив сдачу и взяв в одну руку обе кружки, Лёха, не доверяя затылку, повернулся и оглядел вновь выстроившуюся очередь глазами. Мужики в очереди глядели кто куда и никто на них. Тогда Лёха отвёл юношу к заднему крыльцу бакалеи и, согнав с крайней бочки, изображавшей из себя стол и стул одновременно, рыжего кота, поставил на неё кружки.
- Откуда ты такой взялся? Наивный.
- Я странный, – ответил парень.
- Эт‘ точно! – хохотнул Лёха и, взяв кружку, пригласил: – Пей.
План отчуждения золотой монеты в свою пользу был уже готов, требовалось завоевать доверие. «…Кажется, это будет не трудно… – думал Лёха, прихлёбывая пиво. – …Парень, кажется, совсем лох…»
Лох не лох, а странным назвался. И действительно странен был его вид. И не то, чтобы странен, скажу точнее – несоответствующий, причём несоответствующий не миру окружающему, этот мир и не такое видывал, а себе самому противоречащий. По-детски чистые глаза никак не вязались с щетиной на щеках. Золотистые волосы до плеч были давно не мыты, просто грязны до неприличия. Одет юноша был в брезентовый плащ, серый и без части пуговиц, а за плечами висел с трудом напяленный ранец для первокласников, яркий и разноцветный, с множеством карманчиков, на крышке же ранца был нарисован какой-то весёлый зверёк. Странный, одним словом, а если несколькими, то пыльным мешком по башке трахнутый. Из-за угла.
Про себя Лёха сразу окрестил парня «богатенький Буратина», что свидетельствует о несколько инфантильном восприятии Лёхой окружающего мира, что, в свою очередь, даёт надежду на дальнейшее Лёхино исправление, ведь, пока есть в человеке хоть капелька детства, терять надежду не стоит. Хотя терять Надежду вообще никогда не стоит. Даже если и надеяться не на что, надейся на чудо.
- Тебя как зовут? – спросил Лёха, глядя на странного.
- Меня зовут Филипп. Можно Филя, – ответил странный, глядя с удивлением в кружку, из которой отхлебнул только один раз.
- А погоняло у тебя какое?
- Погоняло? – Филя поднял взгляд на Лёху. – Куда?
- Ну, меня, к примеру, Лёхой зовут, а погоняло моё – Таракан.
Удивления в Филином взгляде прибавилось и Лёха счёл нужным пояснить:
- То есть, друзья меня Тараканом кличут.
Филя улыбнулся:
- И не обидно?
- А чего обижаться? – сказал Лёха, ставя пустую кружку на бочку. – У всех так. Вот Федьку, кореша моего, Урыльником погоняют и ничего.
- А вот меня не гоняют никуда, – грустно сказал Филя. – И ни откуда не гоняют, сам ухожу, сам и прихожу.
- Пиво-то чего не пьёшь? – спросил Лёха.
Филя смутился:
- Да я так… я думал… – и закончил непонятно. – Цвет красивый. – Тут же спохватился и предложил. – Пей ты, если хочешь.
Лёха обрадовался:
- Вот спасибо-то! – схватил Филину кружку и отпил пару глотков. Затем поставил кружку на бочку и, делая рукой приглашающие жесты, с таинственным видом огляделся по сторонам.
- Слушай сюда, – зашептал он, заговорчески подмигивая, когда Филя с выражением крайнего интереса наклонился к нему через бочку. – Сюда слушай, тебе повезло, что ты меня встретил!
Лёха снова поглядел по сторонам и назад. Никто на них не обращал внимания, только сзади рыжий кот, сидя на груде ящиков, презрительно щурил глаза на пьяндыг, не взявших себе на закуску рыбки.
- Повезло тебе, говорю, здесь ведь народ такой! Ого-го! – Лёха закатил глаза и потряс головой. – Такой наро-од! Зарежут без ножа, съедят без соли!
Филя испуганно подался к Лёхе:
- Неужели?
- Ну! – хладнокровно подтвердил Лёха, пия пиво.
- Это ужасно! – с чувством сказал Филя.
- Вот то-то и оно! – Лёха стукнул кружкой о бочку. – Есть план, – и, пригнувшись к Филиному уху, зашипел, стреляя по сторонам тревожными глазами. – Я знаю, где можно сдать твою монету! Там человек верный – не обманет и не заложит. Ну, как?
Филя отстранился и достал из кармана монету. Снова ударил по глазам вожделенный блеск и Лёха, в который уже раз, печально подумал о том, что слаб он и труслив. Будь на его месте кто посильней, да понахальней, что зачастую одно и то же, то хапнул бы монетку и был таков. Лёха же был робок от природы и обнаглеть до конца ему мешало отсутствие грубой физической силы или хотя бы простой уверенности в себе.
- А сколько за неё здесь дадут? – спросил Филя.
- Ну, скажем пятьдесят экю, – ответил Лёха и, не видя на Филином лице возражения или изумления от такой дешевизны, быстро поправился. – То есть, двадцать пять. Сумаcшедшие деньги! Мне пятёрку за пиво, а совет, так уж и быть, в бесплатно.
- Хорошо, – сказал Филя, убирая монету в карман. – А это далеко?
- Да нет, не очень, – ответил Лёха и, глядя на солнце, показавшееся из-за плоских крыш девятиэтажек, продолжил. – Если сейчас двинемся, так к полудню будем на месте.
- Тогда что, пошли? – спросил Филя.
-Пошли, – согласился Лёха, – папирос вот куплю и пойдём.
Когда они, обогнув бакалею и миновав чахлый скверик, вышли на проспект, Филя попросил Лёху рассказать что-нибудь о здешней жизни и порядках. Лёхин рассказ повторять не имеет смысла, можно только отметить, что у Фили после него явно создалось впечатление, что здешние жители по утрам пьют исключительно пиво, по вечерам же – что попало. Что касается порядков, то здесь Лёха был краток: «…не было у нас порядка и не будет»,– сказал он.
- Почему так? – поинтересовался Филя.
- А потому! – горячо ответил Лёха. – Народ такой, понимаешь. Послали мы, это, с Николой Питерским Василия Алибабаича… Знаешь Николу Питерского?
- Нет.
- А Василия Алибабаича?
- Тоже не знаю.
- Ну ладно… Послали, значит. Ждём…
- Куда послали-то?
- Как куда? За пойлом! Ждём час, второй, третий… А он приходит, приносит четвёрку и говорит, что на больше не хватило! А сам на ногах не стоит! Ну, разве с таким народом будет порядок?
Филя пожал плечами, а Лёха гневно заключил:
- Ни стыда, ни совести!
Филя снова пожал плечами и спросил:
- А у тебя есть?
- Что? – осторожно переспросил Лёха.
- Стыд и совесть.
Вопрос показался Лёхе нескромным, к тому же почуялся в нём намёк на сомнение в его, Лёхиной, добропорядочности. Эти подозрения следовало отмести сразу. Лёха остановился и стукнул себя кулаком в грудь:
- Да я! – страдающим голосом провозгласил он, заставив всю улицу, если не вздрогнуть, то оглянуться на него. – Да я, может, один и знаю, что такое стыд! Бывает, разольёшь себе на двадцать капель больше, с кем не бывает, а так стыдно становится, так стыдно!..
На Лёхиных глазах показались слёзы.
- А совесть?! – продолжал плакаться он. – Да ты спроси любого, тебе каждый скажет, что совесть только у Лёхи-Таракана и осталась!
Филя осторожно взял Лёху под руку и жестом пригласил следовать далее.
- Ты совершенно зря обиделся, – сказал он после непродолжительного молчания. – Я ведь имел в виду нечто совсем другое.
Лёхе было безразлично, что всё-таки имел в виду его странный спутник и поэтому уточнять ничего не стал, но Филя счёл нужным объясниться, правда, несколько туманно.
- Вот иду я с тобой, дело какое-то у нас с тобой, разговариваю с тобой, заметь: первый человек, с кем я заговорил в этом городе – это ты. И неважно теперь кто ты, какой ты и зачем ты, важно то, что другого я недостоин, но не обижайся, ради Бога, снова, ведь так и обстоит дело, ты – моё отражение в этом мире, а я – твоё.
Ничего Лёха не понял, ни одно слово не задело ум его, только вдруг почудилась за этими фразами какая-то нездешняя грусть. И почему же эта непонятная, неведомая грусть так хорошо ему знакома? Вернее, даже не сама грусть, а память о ней, просто долгие зимние вечера,.. гаснущий огонёк догоревшей свечи,.. рокот недалёкого моря,.. крики южных птиц и пение цикад…
Визг тормозов и суматошный крик вернул их в реальность:
- Ети вашу ма!.. Куды прётесь, псы тевтонские?!
Из затормозившего поперёк дороги «Запорожца» вылезал, засучивая рукава, бритый наголо лицекрут. Так как все его намерения были ясны как день и черны как сажа, то Лёха с Филею дожидаться его не стали, а брызнули через дорогу, нечувствительный переход которой едва не стал причиной дорожно-транспортного происшествия, чуть не повлёкшего за собой человеческие жертвы.
На другой же стороне улицы им преградил дорогу высокий милицейский.
- А ну, стый! – крикнул он, разведя руки и слегка присев, будто вратарь перед одиннадцатиметровым.
Лёха и Филя встали, как вкопанные. Милицейский медленно выпрямился и, небрежно козырнув, сказал:
- Документики попрошу.
Но наши герои даже рта открыть не успели, чтобы что-нибудь соврать или объясниться. На груди у милицейского пискнула рация и начальственный бас осведомился:
- В чём дело, хорунжий?
Милицейский встал по стойке смирно и, глядя в поднебесье, доложил:
- Да вот, нарушают, товарищ поручик.
- По ориентировке проходят?
- Никак нет-с!
- Пьяные?
- Не могу знать, товарищ поручик!
- Узнай.
Милицейский опустил взгляд и Лёха торопливо выпалил: «-Бесперспектив-но изподвыподверта», Филя же просто дыхнул.
- Никак нет-с, не пьяные!
- Обдолбанные?
- Э-э-э-нет-с!
- В шею, – лениво посоветовал невидимый товарищ поручик и присовокупил. – Займитесь делом, хорунжий. Вольно.
Милицейский снова опустил взгляд и рявкнул:
- Бр-рысь!
Филя и Лёха брызнули за угол, хоть и поспешно, но всё-таки с достоинством, всем видом своим говоря, мол, будь какое разбирательство, то ничего бы оно не выявило, кроме самых чистых намерений и безукоризненных документов. Однако, за углом Лёха прислонился к стене и, взявшись за сердце, сказал:
- Фу-у! Напугал чёрт опогоненный!
Филя встал рядом и, с интересом глядя на своего спутника, спросил:
- А чего ты, собственно, испугался? У тебя документы не в порядке?
На что Лёха, закуривая папиросу, сказал:
- А у кого они в порядке? – и протягивая Филе пачку. – Будешь?
Филя помотал головой:
- Не курю я.
Лёха выпустил клуб дыма и сказал:
- Ты-то тоже вот чего-то испугался.
Филя вздохнул:
- Я-то ладно. Я не местный.
Лёха оживился:
- Слушай, а может ты иностранец?
- Иностранец? – удивился Филя. – Вот глупая идея. Хотя-а…– и крепко задумался.
Лёха докурил свою папироску, элегантным щелчком отправил её в сторону ближайшей урны и, тронув Филю за рукав, предложил следовать дальше.
- Ты знаешь, – задумчиво сказал Филя, – когда-то, давно-давно я вычитал в одной книге такое изречение: «…Если произвольного мужчину, старше тридцати лет, взять и посадить в тюрьму без объяснения причины, то в глубине души он будет знать, за что его наказали…»
- Ну и что? – спросил Лёха.
Филя же продолжал, словно бы и не слыша вопроса:
- Когда я подходил к этому городу, то в один прекрасный момент мне открылся потрясающий вид: Золотые купола, утопающие в осеннем багрянце, белые дома со сверкающими окнами, черепичные крыши, брызжущие фонтаны… – голос у Фили дрогнул. – …Это было прекрасно, и я решил, что… Э-эх! Да, что там! Вот я здесь… – он повёл рукой. – Гляди… …Кастрированные тополиные уродцы,.. не осенний багрянец под ногами, а грязно-жёлтая каша с вкраплениями пачек из-под сигарет и одноразовых стаканчиков,.. изрисованные и исцарапанные стены,.. запылённые витрины,.. глухой фонтан,.. вороньё,.. бензиновая гарь,.. и над всем этим серое небо и тусклое солнце…
- И вот, – продолжил Филя севшим голосом, – тайные и ненаказанные грешки каждого из нас, складываясь в один огромный грех, дают вот этакую картину, которая, впрочем, издали кажется весьма привлекательной.
- Ну и что? – снова спросил Лёха. – Есть и хуже, скажу я тебе.
- Есть, – вздохнул Филя. – Есть и хуже, дружище Лёха, но есть и лучше, вот в чём дело.
Он сел на изрезанную непонятными надписями и истоптанную грязными сапогами садовую скамейку, затем предложил:
- Давай отдохнём. Плохо мне что-то.
- Ты неправильно сел,– сказал Лёха, присаживаясь рядом.
- А как надо? – спросил Филя.
- Ноги – вот сюда, – Лёха похлопал по сиденью,– а задницу – сюда.
Однако, на покатой спинке скамейки тоже виднелись рубчатые следы десантных ботинок.
- Ах, это безразлично! – грустно сказал Филя.
Лёха уставился на обшарпанные носки своих сапог и тоже, за компанию, пригорюнился.
А вот за компанию порадоваться – куда как трудней. Радость-то, ведь она, если можно так выразиться, субъективна, и радуемся мы по-разному и радует нас разное. Печаль же наша неизбывная ещё с начала времён одна для всех. Только, не зная причин этой печали, не умея даже назвать её, придумываем названия ничего не объясняющие, лишь бы назвать, и оправдания никак не оправдывающие невидимые миру слёзы, лишь бы исчезла с них пугающая иррациональность. Сплин, хандра, стресс, депрессия… А причины им: недобрые люди, материальное неблагополучие, социальная невостребованность. Всё, что угодно, но не тоска о потерянном Рае.
Для Лёхи всё было просто. Похмелье. И как это ни странно, но в этом определении он был прав более других. Ведь что есть наша жизнь, как не похмелье вкусивших от Древа Познания? Только вот путь для исцеления Лёха избрал не тот, да и выбирать-то, собственно, было не из чего. Все пути, что вне – ведут в тупик, тот путь, который единственный верный, есть в душе каждого из нас, да кто будет слушать собственную душу, когда вокруг столько умных людей, дурное не посоветующих. Из троих сообразивших на полштофа: один – пророк, второй – философ, третий – огромное ухо, приделанное к рукам, калечащим собственную судьбу по научению первых двух. Слышали, небось:
Если вас похмелье гложет,
Чай индийский не поможет…

Это пророк от «Ярпива». Или же: «Пей, да дело разумей», да только это раньше так говаривали, сейчас скажут: «Пей и дело разумей». Причём, «пей» звучит, как приказ. А ведь ещё раньше это звучало: «Пей, но дело разумей!» Хотя, если по правде, какое дело можно уразуметь спьяну? Разве что «не дело» какое.
«Не дело это,» – подумал Лёха, горько вздыхая. – «Не дело так сидеть и время терять.»
Филя тоже вздохнул и встал.
- Пошли, – твёрдо сказал он. – Куда мы там собирались?
- А вот это дело! – обрадовался Лёха. – А собирались мы к корешу моему, монетку твою сдать. За двадцать экю.
- За двадцать пять, – поправил Филя, строго глядя на Лёху.
- Да-да, я и забыл! Пойдём же скорее, тут недалеко осталось.
Однако, скорее не получилось, так как пешеходная дорожка вдоль проспекта, по которой они шли, ныряла в подземный переход и разноцветные палатки, начавшиеся за сто метров до входа в сам переход, весьма заинтересовали Филю. Он стал останавливаться и подолгу разглядывать красочные упаковки, иногда даже пытаясь прочесть, что на них написано. Это, впрочем, получалось у него плохо и тогда приходилось расспрашивать продавцов о назначении удививших его предметов. Остановившись у прилавка с косметическими товарами, а также с другими прочими бабскими надобностями, Филя стал подробно расспрашивать о назначении и способе употребления дамских прокладок, чем вогнал в краску молоденькую продавщицу, которая памятуя о том, что покупатель всегда прав, честно пыталась объяснить ему, что это такое, то на пальцах, то используя столь неуклюжие эвфемизмы, что ничего не понимающий Филя начинал спрашивать снова и снова. Пикантности в ситуацию добавляли Лёхин похабный смешок и его же коментарии по поводу, насколько пошлые, настолько же и глупые.
Так ничего и не поняв, Филя махнул рукой и, к великому облегчению юной продавщицы, перешёл к следующему прилавку с изопродукцией, один вид которой без всяких слов вогнал в краску самого Филю. Бормоча себе под нос что-то вроде: «Ай-яй-яй! Разве так можно?», он, не глядя более по сторонам, торопливо ринулся вниз по лестнице, разом потеряв весь свой интерес к торговым рядам.
В самом же подземном переходе, гулком и плохо освещённом, наткнулись наши путники на веселящуюся толпу, из недр которой доносилось бряканье гитары и неразличимые в суетном шуме слова какой-то песни.
- Послушаем, а? – предложил Филя и, не дожидаясь ответа, полез вглубь толпы.
Прорвавшись в круг, увидел Филя стоящих у стены двоих каких-то, в костюмах тройках, при галстуках бабочкой, гладко причёсанных, что называется, прилизанных, в общем, благополучных вполне. Перед ними лежал гитарный кофр, в котором мерцала груда мелочи, было там немало и бумажек немалого достоинства, попадались даже австралийские доллары.
Парни бойко играли в гитары и один из них, выглядящий несколько жидовато, пел придуренным голоском:
Уня – уня – уня – ня,
уня – уня – ня. Хэй!

Толпа весело хлопала в ладоши и топала ногами.

…Солнце встаёт над речкой Хуанхэ,
вдали кто-то песню поёт…

Филя брезгливо сморщился, а Лёха, стоящий сзади, забубнил:
- Душевные ребята. Я с ними как-то выпивал. Коньячок. Они только коньячок признают, под икру. Кабачковую, правда.
Душевные ребята закончили песню, и громкие аплодисменты заглушили не менее громкий звон монет, благодатным дождём пролившихся в кофр. Ребятки поклонились, вполне профессионально и с достоинством, затем пейсатый крикнул:
- Граждане хорошие, не жалейте свои гроши! Мы ими как надо распорядимся, за ваше здоровье напьёмся и наедимся!
Второй подхватил:
- На одно экю купим барбекю, на последний франк – коньяка стакан! Разопьём вдвоём, да опять споём!
Из толпы вывалился полуподдатый гражданин, прилично одетый и с початой бутылкой наперевес.
- Бр-ратаны! – заорал он. – По стопарю и «Глафиру»! А?
Братаны врезали по стопарю и, не закусив, вдарили в свои гитары:

Ум – ца – ца, ум – ца – ца,
ум – ца – ца – ца!
– Эприходи ко мне Глафира,
эя намаялси адин…

Филя сморщился ещё брезгливей и подался вон из толпы. Лёха плёлся сзади и всё бубнил:
- А мы такую же гитару с Васькой-Задрыгой пропили. Хар-рошая гитара. Красивая. Только зачем нам она? Мы с Васькой только на нервах играть горазды. За двадцать экю и пропили.
Филя вылез на свободное место и, повернувшись к Лёхе, сказал, недобро щурясь:
- Этим ребяткам тоже не мешало бы пропить свои гитары. Пропить и заняться, наконец, своим делом.
- А чего ты так рассердился-то? – спросил Лёха и, не дождавшись ответа, продолжил. – А ты недо-обрый! Завидуешь, наверное?
- Я-а?! – Филя взвился и тут же сник. – Да нет… я ведь просто… я ведь умею так, даже лучше умею…
- Тогда спой, – предложил Лёха, но тут же спохватился.– Хотя, нет, потом как-нибудь. Пошли лучше.
Но Филя даже не тронулся с места.
- Погоди, – сказал он, упрямо глядя перед собой. – Погоди, я всё-таки объяснюсь.
Лёха страдальчески вздохнул и закатил глаза, как бы говоря всем видом своим, мол, не надо ля-ля, пожалуйста-а!
Филя не внял просьбе.
- Понимаешь, – сказал он. – Рассмешить людей – это очень просто, а вот заставить плакать гораздо сложней.
- Да зачем это надо, плакать заставлять? – удивился Лёха и весьма искренне удивился.
- Понимаешь, когда человек смеётся, он не замечает гнусности своего бытия и привыкает к нему и эта гнусность становится нормой…
- Да что тут плохого? – продолжал удивляться Лёха.
-…а то, что потом появляются более гнусные гнусности, и они, пока человек веселится, тоже становятся нормой. А вот когда он плачет, увидя вдруг свою душу и души близких ему людей без прикрас, то начинает, сознательно ли, бессознательно, сопротивляться всему худому, что окружает его. И мир становится лучше! Мир лучше становится, понимаешь ты это?!
- Не понимаю. – Лёха взял Филю за рукав и повлёк его к выходу из подземелья. – У тебя просто чувства юмора нет.
- Чувство юмора… – горько повторил Филя. – Это ведь такая прелесть…
- Что такое? – переспросил Лёха, но Филя не ответил, а снова встал и, осторожно высвободив свой рукав, двинулся куда-то в сторону. Лёха покорно пошёл за ним, досадуя про себя: надо же какой клиент беспокойный попался.
У голой кирпичной стены, на самом сквозняке, недалеко от выхода сидела девушка. Лицо её было из тех, что называют некрасивыми, но обаятельными, в нём присутствовало нечто, что притягивает взгляды, ищущие вечного, ведь это нечто пребывает в таком человеке с самого рождения до глубокой старости. Что это? Выражение ли глаз, отблеск нездешнего света, эхо вдохновения? Не знает этого никто, даже те, кто замечает это очарование. Девушка зябко ёжилась в своём сарафане из грубой крашенины и слегка притоптывала ногами, обутыми в кожаные лапоточки. Перед ней лежала вязаная шапочка, в которой поблёскивала мелочишка, на коленях же она держала гусли и, водя по струнам синими от холода пальцами, наигрывала что-то медленное и печальное.
Кстати, если бы в тот момент спросить у ста человек прошедших мимо, что это за инструмент на коленях у девушки, то сорок пять человек сказали бы, что это бандура (вероятно, из-за размера), другие сорок пять сказали бы, что это лютня (видимо, из-за несовременного вида), десять бы уверенно сказали, что это лира (уж и не знаю почему), а сто первый нахмурил бы лоб, приставил бы к виску указательный палец, зажмурил бы один глаз и сказал: «Погодите, погодите-ка,.. да ведь это сантур!»
Филя встал перед девушкой и, не зная что спросить, неловко улыбнулся. Девушка тоже смутилась и, опустив голову так, что из-за пышной нестриженой чёлки не стало видно глаз, негромко запела:
Над небом голубым
есть Город Золотой
с прозрачными воротами
и яркою звездой.
А в Городе том сад
всё травы, да цветы,
гуляют там животные
невиданной красы…

Лёха тоже встал рядом и прислушался.

Одно как жёлтый огнегривый Лев,
другое – Вол, исполненный очей,
с ними Золотой Орёл Небесный,
чей так светел взор незабываемый…

Филя вдруг громко всхлипнул, и Лёха, глянув на него, увидел, как по небритому Филиному лицу катятся крупные детские слёзы.
- Эй, Филимон?! Что с тобой?
Лёха испуганно заозирался, но люди вокруг спешили к своим неприятностям и никому не было до Филиных слёз никакого дела, кроме разве что… В дальнем конце подземного перехода показались двое милицейских. А девушка всё пела:

А в небе голубом
горит одна звезда.
Она твоя, о, ангел мой,
она твоя всегда.
Кто любит, тот любим,
кто светел, тот и свят.
Пускай ведёт звезда тебя
Дорогой в дивный сад…

Филя зарыдал в голос и Лёха не выдержал, схватил его за ручку ранца и поволок к выходу.
- Ты с ума сошёл!.. – бормотал он озабоченно. – Люди же кругом!
- Откуда она… – гнусавил Филя, размазывая кулаками слёзы.
- Откуда! Да халда какая-то провинциальная, видишь в лаптях!
- Не-ет, откуда она знает про Город Золотой? А-а?
- Филимон, прекрати сейчас же! – Лёха остановился и, взяв Филю за грудки, крепко встряхнул. – Нас же заметут сейчас!
- За что-о-о?..– не прекратил Филя.
- За неадекватное поведение в общественном месте!
- За что мне это наказание? Видеть свет, но не знать пути, за что?
Лёха, человек бывалый, истерики всякие видывал, поэтому незаметно для окружающих ткнул Филе кулаком под рёбра, отчего тот немедленно прекратил, выпучил покрасневшие глаза и, сказав: «О-о!», застыл с открытым ртом. Лёха повернулся и, опасливо поглядывая на проходивших мимо милицейских, стал закуривать, ломая трясущимися руками папиросы и спички. Один из блюстителей общественного порядка весело глянул на них и дружелюбно посоветовал:
- Похмелитесь, бедолаги. Смотреть на вас страшно!
Лёха с готовностью закивал и, едва не подавившись дымом, закашлялся.
Опасность миновала. Глядя ей вслед, Лёха сплюнул себе под ноги и пробормотал себе под нос:
- Ага. Как нестрашными станем, так и заберёте.
Рядом судорожно вздохнул Филя, и Лёха, поворотясь к нему, сказал:
- А ты говоришь «плакать заставить», попробуй поплачь, тебя так развеселят! Со смеху помрёшь, улицы ломом подметаючи или палкой от метлы заборы крася…
- Ну и порядочки! – виновато сказал Филя, поднимаясь вслед за Лёхой по лестнице.
- Я ж тебе говорю! – воскликнул тот, оборачиваясь. – Как можно плакать, когда жить стало лучше, жить стало веселей!
Выйдя, наконец, из подземного перехода и завернув за угол многоквартирного доходного дома, вышли Лёха с Филею на бульвар, который в другие времена года был бы красив весьма, но только не поздней осенью, когда отходы человеческой жизнедеятельности, как то: окурки, обёртки, фантики, пластиковые бутылки, одноразовые шприцы особенно ярки и не укрыты ни снежным покрывалом, ни обесцвечены временем.
Пройдя до середины бульвара, Филя решительно свернул к лавочке, самой чистой из всех прочих. Лёха тут же заныл:
- Ну Филя, ну ё-моё, ну чего опять? Опоздаем ведь!
- Не бэ, теперь никуда не опоздаем, – весело сказал Филя и попросил. – Помоги-ка снять.
Лёха с унылым видом помог ему стащить с плеч ранец и, поставив его на скамейку, сказал:
- Ты, наверное, выпить хреново хочешь.
Филя не ответил и под укоризненные взгляды Лёхи стал шарить по карманам своего необъятного плаща.
- Чего ищешь-то? – хмуро спросил Лёха.
- Да ключ, понимаешь, не помню, куда положил.
- Какой?
- Да от ранца!
Лёха посмотрел на защёлку, в которой имелось отверстие под ключик и, пожав плечами, посоветовал:
- Да сломай ты его, что ли.
Но Филя, сняв свою брезентуху и, оказавшись в стареньком водолазном свитере, уже шарил в карманах потрёпанных джинсов.
- Не надо ломать. Вот ключ.
Щёлкнув замочком, он открыл ранец и извлёк на свет Божий гусельки, подобные тем, на которых играла девушка в подземном переходе, только раза в два поменьше. Сев на свой плащ, он пристроил гусельцы на коленях и, проведя пальцем по струнам, предложил своему спутнику:
- Садись. Отдохнём.
Лёха помотал головой и сказал:
- Я не устал. Может пойдём, а?
- Садись, садись! Послушай вот…
Но Лёха потоптался и остался стоять, Филя же, путаясь в струнах и запинаясь на каждом такте, стал наигрывать мелодию песни о Золотом Граде. Гусельки его, несмотря на несерьёзный, скажем даже, игрушечный вид, звучали неожиданно громко и глубоко, отчего все ошибки и сбивки в ритме становились выпуклы и ярки, как тот же мусор на осенних газонах, только вот, в отличие от мусора, не портили они мелодического ландшафта, а придавали ему, как бы это сказать… более живой вид, что ли. Более одушевлённый. Задушевный.
Лёха некоторое время слушал, потом уверенно изрёк:
- А играешь-то ты хреново. У той куфёлды из перехода лучше получалось.
- Ну и что? – Филя беспечно пожал плечами. – Играть надо не пальцами, а сердцем.
- Как это? – лениво поинтересовался Лёха.
Филя погрустнел:
- Не знаю…
Лёха оживился:
- А я знаю! Короче, давай так: ты сиди здесь, пынькай себе, а я сгоняю! Давай монету!
- Какую монету? – удивлённо спросил Филя.
- Как… каку… – раскрякался Лёха, - …кую?
- У меня больше нет, – пояснил Филя, глядя на ошеломлённого Лёху своими наивными глазами. – А ту денежку я барышне с гуслями в шапочку бросил!
- Во блин…– Лёха от изумления даже выругаться как следует не сумел. – Во блин-н, атракцион невиданной щедрости!..
- Почему невиданной? – удивился простодушный Филя. – Сам же сказал – двадцать экю всего.
- Ничего себе всего! – взвыл Лёха.
Несбывшаяся халява так остервенила его, что он подскочил к Филе и, выхватив из рук его гусли, отпрыгнул назад.
- Эй, ты что? – Филя встал и сделал шаг к Лёхе. – Отдай!
Лёха отпрыгнул ещё дальше:
- Не отдам! Должок вернёшь, тогда отдам!
Потом отбежал ещё немного и стал смотреть, как этот недотёпа напяливает свой ранец и уже поверх ранца брезентовый плащ.
Застегнувши пуговицы, какие были, Филя опустил руки по швам и хмуро спросил:
- Какой должок?
- Пять экю! – горько сказал Лёха. – Пять экю ты мне должен, понял! – крикнул он и решительно зашагал прочь, но через несколько метров обернулся. – Найдёшь меня у пивной и без пятёрки не возвращайся!
Филя молча кивнул головой. Ранец, надетый под плащ, сделал его похожим на горбуна с обложки книги «Как стать красивым». «Вот и хорошо, – мстительно подумал Лёха, – быстрей подадут!» и, старательно топча в себе невесть откуда взявшуюся жалость к этому нелепому человеку, заторопился к Люське-Гамыре закладывать гусли за одну… «Не-ет, за две бутылки водки, меньше не соглашусь!»



ПРИКЛЮЧЕНИЕ ВТОРОЕ.

Левый берег Реки был пустынен и тих. И отлог к тому же. Неширокая полоса песчаного пляжа начиналась сразу же, как только кончался сосновый бор, и путник, утомлённый кривой тропинкой с вечного праздника, запнувшись об последний корень и пробив телом своим колючий малинник, тут же оказывался на песке, усеянном жёлтыми иглами и серыми шишками. Здесь было светлее, чем в лесу, но также сумрачно. В воздухе присутствовало нечто: смог не смог, туман не туман, а что-то такое непонятное, отчего горизонт терялся совершенно, да что горизонт, в пятидесяти шагах очертания предметов расплывались в неряшливые кляксы, какие нередки в тетради по чистописанию лентяя-второгодника, незнакомого с шариковой ручкой и отцовским ремнём.
Сумрачно было и очевидно поэтому на всём, до чего достигал взор, даже в середине дня лежал вечерний сиреневый полусвет. Ветра считай что не было, но несмотря на это неторопливые волны вяло полизывали пологий берег. Левый. А может и не левый. Равнинные реки всегда величавы и спокойны, а эта уж настолько спокойна, что понять в какую сторону она стремится не было никакой возможности. Половинка кокосового ореха, невесть откуда здесь взявшаяся, покачивалась метрах в десяти от берега, словно ограничительный буёк.
А может это и не река, а озеро, судите сами: противоположного берега не видно, куда течёт и откуда течёт не видно тоже, да и течёт ли? Озеро и озеро, или даже море. Хотя нет, солью и йодом не пахнет, а пахнет чем-то специфично-речным, вроде как лягушками. Да и люди верные говорят, что река это, утверждают даже, что по ней пароходы ходят, которых не видно по причине постоянного, будем говорить, тумана. А есть ещё такие фантазёры, что болтают в пивных будто бы пароходы эти ходят по расписанию. Но таких людей мало и все они пьющие и несерьёзные. Расписания этого всё равно никто не видел, равно как и самих пароходов. А вот причал есть. Старенький одноэтажный дебаркадер, нелепо выкрашенный коричневой половою краскою. Половою, граждане пошляки, означает – для пола, а не то, что вы подумали.
Между дебаркадером и берегом был брошен на воду ржавый понтон со сходнями. К сходням из бора вела дорожка, посыпанная гравием и хорошо утоптанная. Видно было, что по ней ходили и совсем недавно, судя по свежим окуркам, разбросанным здесь и около, однако вид дебаркадер имел весьма нежилой. Необитаемый. Впрочем, необитаемый вид имел весь пляж, несмотря на многочисленные следы людского присутствия. Не было даже чаек, были слышны только редкие крики их, но не было никого, кто мог бы удивиться этому обстоятельству.
Прорвавшись через густой малинник и оказавшись на пляже, Филя некоторое время стоял, удивлённо озираясь по сторонам.
- Как же так? Никого нет, – сказал он, неизвестно к кому обращаясь.
Не дожидаясь ответа, бросил свой ранец в песок и стал стаскивать с себя свитер, одновременно сковыривая с ног «козаки». Скинув джинсы и оставшись в блёкло-фиолетовых трусах до колен, в иное время звавшихся «семейными», он неторопливо побрёл к воде, неловко пританцовывая всякий раз, когда наступал на колючую шишку, невидимую в песке. Около воды он остановился и снова принялся озираться, затем долго вглядывался в мутноватую воду и, не увидев ничего подозрительного, пошёл вперёд, осторожно передвигая ноги. Зайдя в воду по пояс, Филя повернулся лицом к берегу и медленно сел, как на горшок. Посидев так минуты три, он плеснул себе в лицо водичкой и также осторожно, как и заходил, пошёл на берег. На берегу Филя выжал свои «семейники», причём для этого он залез в малинник, откуда вышел почёсываясь, известно же – малина с крапивой большие подруги. Затем сел в песок рядом со своими вещами и некоторое время снова озирался по сторонам, продолжая чесаться. Потом достал из ранца гусельки и принялся пынькать на них, что-то мурлыча себе под нос.
- Эй, композитор! – неожиданно раздался чей-то возглас.
Филя вздрогнул и повернулся. Со стороны причала к нему подходил мужчина, одетый в серый строгий костюм и в шляпу. Типичный командированный в заключительной фазе своего путешествия, когда внешний вид человека находится на грани благополучия и отсутствия женского пригляда, готово отразиться на его облике необратимыми последствиями. Руки подходивший развёл в стороны в покаянном жесте всех времён и народов означавшем: - «Так уж получилось, дружище», причём в правой руке он держал солидный министерский портфель, битком набитый, судя по всему.
- Композитор! Дружище! – снова воскликнул он и, подходя ближе, задушевно продолжил. – Помоги а? Вторые сутки домой попасть не могу!
- А я-то тут причём? – удивился Филя.
- Так я ж и говорю! – командированный бросил свой портфель в песок и протянул руку для приветствия. – Варакин моя фамилия.
Филя встал и тоже представился:
- Филипп.
- Филипп,– задумчиво повторил Варакин и счёл нужным поинтересоваться. – А не родственник ли ты Филиппу Киркорову?
- Нет, не родственник,– ответил Филя и спросил. – Так в чём же дело?
- Так я ж и говорю! – спохватился Варакин. – Форменное безобразие! «Союз нерушимый» через полчаса отвалит, а я опять здесь останусь, потому что у тутошнего начальника строгий приказ: меньше чем по двое на борт не переправлять. А я один! Ты прикинь, билеты в кассе имеются, теплоход – вот он-он, а…
- А я причём? – снова спросил Филя.
- Так я же тебе и говорю! Один я. А одного они не берут. Надо чтобы два.
- Я так понимаю, – сказал Филя, начиная одеваться, – я так понимаю, что вы мне предлагаете ни с того ни с сего взять, да и отправиться невесть куда…
- Почему это «невесть куда»? – обиделся Варакин. – Где захочешь, там и сойдёшь. И потом, композиторское дело, оно ведь такое: нынче здесь – завтра там, не то, что командировочное. Ну так как, поехали? А?
- Не знаю, не знаю… – сказал Филя, напяливая за спину ранец.
Варакин бухнулся на колени и запричитал:
- Матушка старая дома волнуется, а ей нельзя, у ней сердце! Жена, детки плачут! Выручи-и-и!
Филя испугался:
- Да что вы, что вы, – забормотал он. – Я ж ничего, просто я к тому, что денег на билет у меня нету!
- И не надо! – Варакин вскочил на ноги. – У меня есть.
Подхватил Филю под руку и повлёк по направлению к причалу.
- Вы портфель забыли, – сказал Филя оглянувшись.
- Да хрен с ним! – пропыхтел Варакин, убыстряя шаги. – Пойдём скорее!
Они почти бегом промчались по громыхающим сходням и ворвались в пустой зал ожидания. Вслед им залаяла какая-то жучка, вынырнувшая из-под дебаркадера.
- Товарищ начальник, а товарищ начальник… – робко позвал Варакин, блуждая взором по пустым скамейкам, стоящим вдоль стен.
- Иди, иди отсюдова! – раздался сердитый голос. – Я из-за тебя выговоры получать не намерен!
Открылась боковая дверь и из неё вышел товарищ начальник в форменном кителе и в шортах с надписью «Армянское радио».
- Так двое же нас, – сказал Варакин и начальник сразу заулыбался:
- Во-от. Давно бы так! Это другое дело! – и совсем уже дружелюбно. – В кассу ребята.
Варакин тут же и умчался, бормоча себе под нос слова благодарности. Начальник поглядел на Филю и строго сказал:
- Так-то вот. Порядок должен быть, – вздохнул поглубже и закричал, что есть силы. – Мыка! Чтоб тебя! А ну, явись очам моим!
С потолка свалился матрос с совком и шваброй в руках, тут же вскочил и, взяв швабру на плечо, встал навытяжку, выпятив вперёд пузо, обтянутое драным тельником.
Начальник принялся на него орать, дублируя на пальцах каждое своё слово:
- Двоих! Туда! И чтоб! Сразу! Обратно! Понял?
- Ага! – рявкнул матрос Мыка.
- И чтоб! Больше! Никуда! Згинь!
Мыка исчез. Начальник отдулся и, поворотив красное лицо своё к Филе, просипел:
- А ты что стоишь, опоздать хочешь?
Филя выскочил на кринолин дебаркадера и тут же увидел деревянную лодку, «фофан» в просторечии, в которой Мыка разбирал вёсла, а Варакин нервно махал шляпой и кричал:
- Композитор! Давай быстрей!
Филя бросил в отчаливающую лодку свой ранец и, тщательно прицелившись, прыгнул сам. Из-под воды снова вынырнула собака и ожесточённо залаяла.
- Не бойся, – сказал Варакин. – Она на цепи.
- А почему?.. – спросил Филя.
- Прилив, – непонятно объяснил Варакин.
Пока Филя ёрзал на банке, устраиваясь поудобнее, от дебаркадера и след простыл. Вокруг была только вода да туман, и никаких ориентиров. «Куда же он гребёт?» – подумалось Филе. Однако Мыка, не ведая сомнений, грёб мощно, ровно и уверенно, глядя в одну точку перед собой. Стало быть, беспокоиться было не о чем. Оставалось только ждать. Но и ждать пришлось недолго. Из тумана на них надвинулся некрашеный борт какого-то судна. Впрочем, извиняюсь, не какого-то. Метрах в десяти от воды виднелись огромные буквы: «Союз нерушимый ме…», дальше надпись терялась в тумане.
Мыка резко развернул лодку и она, двигаясь по инерции, ударилась о клёпаный борт парохода. Борт слегка покачивался, и видимо поэтому создавал впечатление этакой зыбкости всего сооружения, и посему находиться рядом было страшновато. Но Мыка, не ведая также и страха, нашарив под банкой молоток, вдарил по гулкому железу условным стуком. В ответ наверху раздалась невнятная, но явно брань, потом кто-то крикнул:
- Сколько вас там?
- Двое! – заорал Варакин.
Наверху снова заругались. Потом что-то коротко прошумело и рядом с ним закачалась веревочная лестница с бамбуковыми перекладинами. Варакин встал на нижнюю и пригласил Филю:
- Давай, тоже цепляйся.
Только Филя прицепился, как лестница тут же задёргалась и поползла наверх.
Когда Мыка, напряжённо глядящий на них, исчез из виду, скрывшись в тумане, лестница остановилась и закачалась перед открытой округлой дверью, за которой виднелся тусклый электрический свет. Варакин тут же закричал, задрав голову:
- Эй, у нас в третий класс билеты!
Лестница опять задёргалась и через некоторое время остановилась перед следующей дверью. На вид точно такой же. Варакин, сильно качнувшись, прыгнул в дверной проём и, повернувшись, подхватил Филю, которого сперва отнесло в сторону, а потом с силой кинуло обратно.
- Во-от, – сказал Варакин, поправляя шляпу и счастливо улыбаясь. – Вот я и дома! Почти.
- А я? – спросил Филя.
Просто так спросил, безо всякой задней мысли, но Варакин смутился:
- А ты… Спасибо тебе, помог ты мне очень…
- Да не за что, – сказал Филя. – Только вот, куда мне теперь?
- Да куда хочешь! – обрадовался Варакин. – Хочешь туда, хочешь сюда!
- Ладно, – вздохнул Филя. – Пойду пока погуляю.
Варакин просиял лицом, сердечно попрощался, попросил заходить: «…Может, и я чем сгожусь!..» и пропал. Филя же медленно побрёл по скудно освещённому коридору, изредка задевая головой какие-то пыльные провода и негорящие лампочки. Через некоторое время узенькая, в одного человека, лестница вывела его на палубу. Здесь было очень оживлённо. По проспекту, ограниченному с одной стороны парапетом, а с другой двух и трёхэтажными домами, стоящими вплотную друг к другу, неторопливо прогуливались нарядно одетые люди: дамочки и барышни в пышных кринолинах и вычурных шляпках, молодые повесы в смокингах и модных штиблетах, господа средней руки во фраках брусничного цвета с искрою, и господа офицеры, поручики и капитаны, а также штабс-капитаны и подпоручики. Господа поручики, как водится, подпускали дамочкам амура или же, говоря по-простому, приставали по наглому, молодые повесы старались невозмутимо улыбаться, демонстрируя утомлённый ум и тонкую иронию, коих не было у них и в помине, барышни строили глазки тем и другим, впрочем, тут же напуская на себя неприступный вид, почуяв на своей особе чьё-то внимание. Господа средней руки солидно беседовали о предметах, представляющих интерес только для господ средней руки.
Филя некоторое время щурил глаза, привыкая к яркому свету. Проморгавшись же, увидел, что, несмотря на свой необычный для сего общества наряд, он не привлекает чьего-либо внимания. «- Это хорошо! – подумалось ему. – Почему только?» Оглянувшись назад, он увидел низенькую арку с глухими воротами, из которых он только что вышел, и которые кто-то успел не только закрыть, но и запереть на огромный висячий замок.
Филя вздохнул и, поправив за спиной свой ранец, двинулся вдоль проспекта, никуда особенно не торопясь, потому что, сами понимаете, торопиться ему особенно было некуда. И гуляющим здесь людям тоже некуда было торопиться, а точнее незачем. Эта праздность и была их целью или же казалось таковою… Откуда-то издали доносились звуки труб военного оркестра, играющего популярные вальсы и марши. Вокруг слышался весёлый смех и разговоры, разговоры…
- Мадам! Скажите как вас зовут?.. Я вас умоляю! (страстно)
- Хи-хи-хи! Поручик, вы наглец! (жеманно)
- Мадам!! (с лёгкой укоризной)
- Поручик, вы пьяные! Я вам ничего не скажу! (кокетливо)
- Ну, скажите! (с надеждой)
-…Мой друг, запомните: барышни, которые знают зачем они выходят замуж – лживы, не знающие этого – просто глупы. Не тешьте себя иллюзиями…
-…А дурак, милейший, он и в Африке дурак, вся масть на руках и без двух…
-…Александр Иванович, о чём вы так мило болтали с этой кривлякой? Если хотите знать, я вам этого до самой смерти не прощу!..
- Мадемуазель, ваши щечки словно персики! Хи-хи!
- Что вы, что вы!
- Мадемуазель, я правду! А пойдёмте на бега?..
Филя быстро соскучился. Не развлекли его ни вывески над витринами магазинов, подчас очень необычные, ни сами витрины, где было полно всяких товаров самого неожиданного свойства. Он медленно брёл сквозь толпу, угрюмо глядя себе под ноги, а царившая вокруг суетливо-натужная весёлость только усугубляла его раздражение. И с нами часто бывает такое: ищешь друга, а находишь на бутылку, хочешь странного, а вляпываешься во что-то противоестественное, ждёшь чистого, живого, простого слова о Вечном, слышишь же слово настолько простое о не менее вечном, что уши вянут. И отчаявшись обрести поддержку на пути своём тернистом и скорбном, впадаешь в другую крайность – в мрачную гордыню, ибо презирать людей только за то, что они люди – есть свойство омрачённого ума. Хотя, может быть, с нами такое бывает и не так часто, зато Филе это состояние было очень хорошо знакомо. К сожалению, и даже осознавая то, что презрение к роду человеческому ставит его ниже самого презренного из людей, всё равно не мог он ничего с собой поделать. Теперь Филя выделялся из толпы не только своим нарядом. Ни у кого из гуляющих не было такого нахмуренного лба и скорбно опущенных уголков губ. Вдруг кто-то хлопнул его по спине и раздался весёлый, слегка шепелявый возглас:
- Эй, мон шер! Выше нош. Што такой груштный?
Филя оглянулся. Проходивший мимо денди с трубкой в зубах, от которой вероятно и шепелявил, подмигнул ему и задушевно посоветовал:
- Развлекися! Смотри, как весело кругом. Развлекися!
Филя поблагодарил за добрый совет и денди пошёл дальше пыхтя своей трубкой и увлекая под руку миловидную дамочку, глядя на которую невозможно было точно сказать кто она такая: то ли принцесса заморская, то ли шлюха.
«А в самом деле, – подумал Филя, – что это я грущу?» Он остановился и стал высматривать по сторонам, чтобы развлечься. Тут из толпы гуляющих вынырнул офицер в парадном кителе с погонами поручика, правда слегка поизмятом, в фуражке набекрень и, подойдя к Филе, быстро спросил:
- Что сказал тебе этот шпак?
И Филя, глядя в строгие офицерские глаза, честно ответил:
- Он сказал, чтобы я не грустил, потому что вокруг очень весело.
- Ерунда, – сказал господин поручик. – Ты его не слушай, он обкурился и гонит. Скука смертная.
Филя пожал плечами, а господин поручик продолжил:
- Пойдём лучше со мною, увидишь как настоящие люди веселятся по настоящему.
Филе было всё равно куда идти и он без колебаний согласился. Господин поручик жестом пригласил его следовать за ним. Пройдя по проспекту с десяток метров, они свернули в какую-то полутёмную подворотню, в глубине которой обнаружилась малоприметная дверь, ведущая в подвал. Спустившись по каменным ступенькам, Филя с господином поручиком оказались в пыльном помещении, освещённом одною керосиновою лампою. Здесь, вдоль трёх стен, стояли досчатые ящики под замками, в четвёртой стене была дверь, ведшая в совсем уже тёмный коридор. Пройдя по нему несколько шагов вслед за офицером, Филя перестал чего-либо видеть, и, опасаясь потеряться, спросил господина поручика, сопевшего где-то впереди:
- А почему настоящие люди веселятся в подвале?
- Так мы же подпольная партия…
Тут раздался глухой удар и стон невидимого господина поручика:
- Ой, мамаё… Опять!
Филя испуганно остановился, но тут же двинулся дальше мелкими шажочками и вытянув вперёд руки. Пройдя таким образом несколько метров и не встретив на своём пути ничего такого, он осмелел и, широко шагнув, тут же врезался лбом в трубу, проходящую из стены в стену наподобие турника. То, что эта труба отполирована до блеска бесчисленными прикосновениями лбов и причёсок, Филя увидел уже во свете, павшем из открытой двери в конце коридора, у которой стоял господин поручик, держась обеими руками за ушибленный лоб. За дверью громко смеялись. Когда Филя зашёл в комнату, тоже держась руками за пострадавшую голову, поручик захлопнул дверь, и, повернувшись к благородному собранию, имевшему место за огромным квадратным столом, весело изрёк:
- Господа и дамы, слушайте свежайший анекдот. Заходит, это, Василий Иванович в тёмный сарай…
Тут его перебила нарядная барышня, сидевшая в дальнем углу рядом с солидным господином в пенсне и во фраке:
- Поручик, дайте лучше я расскажу! Я знаю!
Тут господин сидевший рядом с этой барышней, кстати, лоб которого был обмотан свежим бинтом, негромко хлопнул по столу ладонью и сказал:
- Подождите, Натали, и вы поручик успеете со своим анекдотом, представьте нам лучше этого необыкновенного молодого человека.
- А это связник из Одессы, э-э-э…
- Филя, – торопливо представился Филя.
- Так. Связник, – господин с бинтом покивал.
- Партийная кличка? – это уже спросил кто-то из присутствующих.
- Композитор, – не растерялся Филя.
- Партийный стаж?
- Один год.
- По чьей рекомендации приняты в партию?
- Лёхи-Таракана.
Некоторое время все молчали, потом чей-то сомневающийся голос произнёс:
- Ох, молодо-зелено. Совсем видать в Одессе с кадрами плохо.
Господин с бинтом поинтересовался:
- Поручик Ржевский, скажите, а вы уверены, что это не шпик?
- Абсолютно! – бодро отрапортовал Ржевский и, приобняв Филю за плечи, продолжил. – Свой парень! Воевали вместе.
- Знаем, как вы воюете, поручик, – хихикнула одна дамочка.
- Мадам! – негодующе воскликнул Ржевский. – Я боевой офицер!
- Ну-с, Композитор, скажите нам, а что в Одессе? – добродушно осведомился господин с бинтом.
Филя пожал плечами.
- В Одессе ещё холодно.
- Вот! – воскликнул кто-то из присутствующих. – Во-от! Это как нельзя лучше подтверждает последнюю шифровку из Центра, в которой Центр категорически приказывает долго жить!
Собрание зашумело, но господин с бинтом снова хлопнул по столу и, в наступившей тишине, сказал:
- Садитесь, ребята, так что там у вас, поручик, за анекдот?
- Дайте я, дайте я! – защебетала Натали.
- Подождите, Наташа, – сказал поручик и поставил на стол бутылку коньяка.
- Фу-у! – завозмущались дамы. – Придёт Ржевский и всё испортит.
- Действительно, поручик, – сказал укоризненно один старичок, лысый и с козлиной бородкой, – вы же знаете, что здесь никто не пьёт!
- Как хотите, – Ржевский убрал бутылку со стола и подмигнул Филе, – а мы вот с корешом выпьем.
Филя сел на свободное место между двумя дамами, которые тут же представились, одна:
- Мадам Дентато Вагина Сергеевна, – это та, что слева.
Та, что справа, сказала:
- Зовите меня просто Лиза.
Филя заверил обеих, что ему очень приятно и стал слушать Натали, раскрасневшуюся от общего внимания:
- Значит, заходит, это, Василий Иванович в тёмный сарай. Раздаются два удара, Василий Иванович выходит – две дырки в пятке и два синяка под глазами! Заходит тогда туда Петька, раздаются два удара, Петька выходит и у него тоже – две дырки в пятке и два синяка под глазами. Тогда туда заходит Фурманов, снова раздаётся два удара, выходит Фурманов и у него – две дырки в пятке и два синяка под глазами. Тогда туда заходит…
- Рабинович, – сказал господин с бинтом.
- Нет, сперва Анка, – поправила Натали и, тут же спохватившись, возмутилась. – Адам Сергеевич, вы знаете, так нечестно, я же спрашивала, кто знает!
Адам Сергеевич зевнул и лениво сказал:
- Ты, Наташка, совсем не умеешь анекдоты рассказывать.
- Ну и не буду! – обиделась Натали. – Сами тогда рассказывайте.
Все зашумели:
- Наташенька, не обращай ты на него внимания, рассказывай дальше, душенька!
- Не буду! – упрямилась Натали. – Граф Собакин, вы меня обидели, извинитесь сейчас же!
- Ну извиняюсь, извиняюсь, – добродушно пропел Адам Сергеевич, – рассказывай дальше, что ты на самом деле…
- На чём я тогда остановилась? – спросила Натали. – А!.. Заходит, значит, в этот сарай Анка…
Мне, как добросовестному рассказчику, следовало бы изложить весь этот анекдот так, как он прозвучал в исполнении Натали, но, памятуя о бумажном дефиците (есть, есть ещё таковой, не надо), а также о не слишком толстом терпении современного читателя, я просто перечислю всех тех, кто заходил в этот сарай с аналогичными последствиями. Это были: Рабинович, Штирлиц, немец, русский и поляк, Никулин, Вицин и Моргунов, Никита Хрущёв, Брежнев, Картер с Никсоном, Рейган кажется, француз, американец, англичанин, чукча, грузин Гиви, армянин, Авдотья Никитишна с Вероникой Маврикиевной, придурок из кулинарного, уф-ф… кто ж ещё-то? А! Горбачёв с Ельциным. После, наконец, зашёл Чингачгук и, выйдя оттуда с одной дыркой в пятке и с одним синяком, сказал:
- Только бледнолицый дурак может наступить на одни и те же грабли дважды!
Филя, успевший было задремать, вдруг очнулся от громкого хохота. Благородное собрание весело смеялось и пуще всех сама Натали. Стоящий в углу трёхстворчатый шкаф слегка подрагивал и поскрипывал. Мадам Дентато, не переставая хихикать, навалилась всем своим немалым весом на Филю, одной рукой обхватила его за плечи, а другой вдруг полезла к нему в штаны. Филя испуганно затрепыхался и стал обеими руками отталкивать от себя мадам. Та сразу же прекратила смеяться и, бросив на Филю взгляд полный презрения пополам со смущением, сказала:
- Подумаешь. Тоже мне! – поправила причёску и платье и упорхнула на другой конец стола, где снова принялась хихикать и валиться на соседей.
- Да-а, – изрёк, когда все отсмеялись и шкаф перестал дрыгаться, породистый мужчина с моноклем в глазу, которого все называли «князь». – Да-а, господа, а мне вот что недавно рассказало его превосходительство…
Что рассказало его превосходительство Филе узнать было не суждено, так как в дверях соседней комнаты показался поручик Ржевский и стал подмигивать Филе, делая приглашающие жесты рукой. Пришлось встать и пойти к нему.
- Ну, как тебе у нас? – спросил поручик, заводя Филю в комнату оказавшуюся кухней.
- Ничего, – ответил Филя, – весело. Только скучно.
- А вот мы сейчас это и поправим! Давай по рюмочке.
Филя понюхал предложенный коньяк и, чуть пригубив, поставил стопку на стол.
- Я ведь не пью, – сказал он, оправдываясь.
- А и не надо! – хохотнул поручик. – Ты просто со мной посиди. Устал я в одиночку квасить!
Вытащил из-под стола табурет и предложил садиться.
- Не могу я больше. Надоело всё! – пожаловался Ржевский, когда они уселись за кухонный стол и выпили по второй. Вернее выпил один поручик, Филя же опять только пригубил.
- Каждый день анекдоты, анекдоты…Тоже мне – потрясатели основ!
- Это у вас партия такая? – спросил Филя.
- Да-а, пописты мы, чтоб нам всем! – поручик горестно помотал головой. – Народ ждёт от нас великих дел, а мы…
В соседней комнате грянул взрыв хохота, в который очень гармонично вплелось натуральное конское ржание.
- А мы – вот. – Печально закончил Ржевский и хлопнул ещё одну рюмку.
- Мне кажется, – осторожно начал Филя, – что народу-то на великие дела… как бы это сказать…
- Да насрать народу! – рявкнул поручик Ржевский. – Мы сами выдумываем себе великие дела и обязательства, чтобы потом страдать через невозможность их свершения!
- Тогда может не надо выдумывать, – сказал Филя, – может надо делать только то, для чего ты и рождён?
- Я разве сказал – выдумывать? – удивился поручик.– Нет, дружище! Всё уже выдумано до нас, мы лишь выбираем…
- И страдаем от неправильного выбора, – тихо закончил Филя.
- Да, – твёрдо сказал поручик и тут же поправился. – То есть нет. Почему это неправильного?
Филя пожал плечами и сказал:
- Наверняка я не знаю, но мне кажется, что выбирая себе путь, мы встаём на тот, который уже перед нами…
- Ну и что?
- А то, что даже шпионов учат не садиться в первое такси, которое случайно попадётся, и во второе тоже, потому что там может оказаться ловушка… И здесь то же – если твой путь лежит уже под ногами, значит тебе его подсунули, значит там западня.
- Хм, – поручик налил себе рюмку коньяку. – Может быть, может быть…
За стеной снова грянул хохот, такой, что называют гомерическим, то есть неестественный хохот. Истеричный. На кухонном столе запрыгали рюмки и поползла на край бутылка, кто-то с той стороны изо всех сил колотился в стену башкою. Поручик послушал немного, потом горестно вздохнул и заговорил:
- А вот ты только что сказал, что надо делать то, для чего рождён. Но как его узнать, призвание-то своё, вот что ты мне скажи. Как?
- Ох, не знаю, – Филя вздохнул не менее горестно. – Может не путь надо искать, не призвание своё, а другое что-то.
- Что?
Но Филя, как бы и не слыша вопроса, продолжал, глядя в одну точку перед собою:
- Может быть, главная-то дорога не вне нас, а внутри… может, когда вступишь на неё, тогда и призвание найдёт тебя само…
Некоторое время они сидели молча, только, тихо булькая, глотал коньяк поручик, да в той комнате продолжалось беснование, где помимо конского ржания слышались: мычание, блеяние, кудахтанье, а также визгливый и всхлипывающий лай гиены.
- Короче, ты тоже не знаешь своего призвания? – спросил захмелевший поручик. – А? Композитор?
- Почему тоже? – встрепенулся Филя. – У вас-то, кажется, призвание – основы потрясать?
- Я – особ статья, – поручик убрал пустую бутылку под стол и достал оттуда полную. – Я сомневаюсь. А вот ты-то?
- А я не знаю. Только то знаю… даже нет, верю, что мне со всеми вами не по пути.
- Да ты, братец, гордец! Со всеми вами!..
- Ну почему же! – Филя огорчился. – Просто этот пароход идёт так медленно, что на него невозможно опоздать, но зато опоздают все, кто на нём куда-то едет! А я не хочу опаздывать!
Ржевский пьяно хохотнул:
- Вопрос, куда опаздывать! Если к Страшному Суду, то и невелика потеря, а ежели к разделу какого-нибудь пирога, то уж наверняка тот Великодушный, что его испёк, позаботился и о том, чтоб его печева хватило на всех. И на вовремя пришедших и на, – поручик возвёл очи к потолку и стал хватать ртом воздух, собираясь чихнуть, – и на опоз… опоз… опоз… Давших!
- Будьте здоровы!
- Спасибо. Ржевский зря не чихнёт! Так что торопиться нек… нек…
- Будьте здоровы!
- Спаси… спаси…
Филя некоторое время смотрел на чихающего без остановки поручика, потом встал и вышел в другую комнату. Там творился ад кромешный. Натали с распущенными до плеч волосами и в растрёпанном платье, надсаживаясь как Демосфен на берегу моря, выкрикивала очередной, донельзя похабный анекдот, то и дело срываясь на лисье тявканье. Трёхстворчатый шкаф в углу бился и подпрыгивал как припадочный. Не то, чтобы кто-то оттуда рвался, а так… Благородное собрание теперь напоминало сборище буйно-помешанных. Безобразно распяленные рты и гогочущие пасти… Из одной такой вылетела на пол вставная челюсть и, никем не подбираемая, продолжала щёлкать, крутясь и подпрыгивая. Под столом мелькали голые задницы яростно совокупляющейся парочки, не перестающей, даже во время своего противоестественного занятия, утробно ржать и реготать. Кто-то не так давно пробежался по потолку, о чём свидетельствовали следы подкованных копыт, и задел люстру с единственной тусклой лампочкой, отчего теперь на ободранных стенах кривлялись и ломались рогатые тени.
Филя вдруг понял, что ничего смешного уже не происходит и ему стало страшно едва ли не до обморока. На ватных ногах он вернулся в кухню, но там часто и размеренно чихал господин поручик, биясь головой об стол, ведя чихом своим этакий контрапункт всеобщей какафонии.
Филя снова вышел в комнату, отчикнул носком ботинка щёлкающую челюсть и стал осторожно пробираться к выходу. Тут кто-то напал на него сзади и, крепко обхватив за плечи, заорал прямо в ухо:

…Милка – сахар, милка – сахар,
милка – сахарный песок,
не боись, милка, за целку,
сделам целку из досок!..

После недолгой борьбы, Филе удалось отбиться, не удалось правда рассмотреть в этом адском освещении кто же это был. Кто-то остро воняющий вином, козлом и табаком. И ещё вроде бы серою.
У самого выхода Филя споткнулся о человека, который не гоготал, не смеялся и даже не хихикал по одной простой причине – он умирал. Неловко привалившись правым боком к порогу, прилично одетый господин баюкал левую руку и, еле шевеля синюшными губами, хрипел:
- Помогите… Помогите…
Филя быстро встал перед ним на колени и спросил:
- Что с вами?
- Сердце…– задыхаясь, ответил господин. – Печёт… здесь… помоги… дохохотался…
Филя встал и, оглядевшись вокруг, крикнул:
- Эй, уроды! Человек помирает!
Никто, естественно, и внимания не обратил на этот не слишком вежливый клич. Только из-под стола высунулась задница и сказала голосом Адам Сергеича – графа Собакина:
- Да брось ты его! Не сегодня – завтра все там будем!
- Не хочу сегодня… – просипел умирающий господин. – Помоги!..
Филя заметил висевший на стене возле двери телефон, подскочил к нему и, сняв трубку, набрал «03». На том конце провода откликнулись сразу же.
- Халлоу? – неторопливо поинтересовался томный женский голос.
- Скорая? – выкрикнул Филя.
- Скорая слушает, – так же лениво.
- Человек помирает!
- Ну и что?
Филя растерялся:
- Как это – ну и что?
В трубке засмеялись:
- Приходи лучше ко мне, мне ску-учно!
- Да вы с ума сошли! – заорал в трубку Филя. – У человека инфаркт, а вы…
- Фу-у, какой ты грубый, – и уже казённым голосом. – Говорите адрес…
- Э-э, – Филя снова огляделся по сторонам. – Я не знаю…
- Ну и не надо! Ждите, сейчас приедем!
Филя вытер вспотевший лоб и повесил трубку. Затем присел к умирающему и участливо спросил:
- Как вам?
- Плохо…– выдохнул господин. – Страшно…Там…– он шевельнул рукой, показывая где. – Там будет так же, как здесь… Только здесь от этого… можно уйти… там же от этого никуда не деться… там… то, от чего ты не смог уйти… или не захотел… уйти… станет наказанием… вечным наказанием… Я только что понял… человек рождается для слёз… и если он… не исполнил… не испил… прохохотал жизнь свою… он для слёз умрёт… Вечных!
Господин вдруг резко подался к Филе, из его широко открытых глаз лился ужас:
- Вечных слёз! – прохрипел он и упал обратно.
Филя схватил его руку и стал щупать пульс, но, так и не нащупав его, и не зная что делать дальше, он внутренне заметался.
Тут распахнулась входная дверь, и вошли четверо в белых халатах. Двое санитаров с носилками, врач и медсестра, вероятно та самая, с которой Филя разговаривал по телефону, потому что она, едва увидев Филю, подмигнула ему и кокетливо поправила белую наколку.
- Этот? – спросил врач, указывая перстом на распростёртое перед ним тело.
- Да! Да! – Филя подскочил к врачу. – Наверное, инфаркт, доктор.
- Вскроем, разберёмся, – сказал врач и уже санитарам. – Давайте грузите!
Потом врач оглядел творившийся здесь пандемониум, который, как оказалось, полчаса назад ещё только набирал обороты, вздохнул завистливо и сказал медсестре:
- Гуляют же люди! – потом спохватился и крикнул вслед уходящим санитарам. – Отнесёте и сразу возвращайтесь, ещё этого заберём, – он указал на Филю. – Больной какой-то, все гуляют, а он, понимаешь…
Тут встряла медсестра:
- Чур мой, чур мой! Я люблю таких! Больных!
- Твой, твой, – согласился врач.
Медсестра двинулась на Филю:
- Больной, а как тебя зовут?
- Сама ты больная! – огрызнулся Филя, медленно отступая.
- Фу-у, пра-ативный! Меня, к примеру, Стелла зовут, но если тебе не нравится, называй как хочешь!
- Уйди, дурища, – беспомощно сказал Филя. – Я кричать буду!
- Ах! Как я люблю когда кричат!
Филя быстро оглянулся, за спиной была дверь в кухню. И тут же медсестра, предугадав Филин манёвр, кинулась на него, вытянув вперёд руки с длинными, в три сантиметра, накрашенными ногтями. Она не успела. Филя же, подстёгиваемый страхом, успел не только вскочить в кухню, но и захлопнуть за собой дверь. На его счастье оказалась с этой стороны огромная щеколда, которую Филя поспешно и задвинул.
Прочихавшийся поручик Ржевский сидел за столом и наливал себе коньяк.
- Что, допекли? – участливо спросил он Филю.
Дверь задёргалась с огромной силой, и донёсся из-за неё голос медсестры:
- Миленький, что же ты испугался? Я же пошутила!
Филя кинулся к Ржевскому:
- Поручик, выручи! Как бы мне отсюда…
Поручик, прищурив один глаз, с видом знатока разглядывал прогибающуюся дверь.
- Да, – сказал он, наконец. – Не выдержит!
- Поручик!!! – возопил Филя.
- Прыгай сюда, – поручик постучал сапогом по полу, в котором имел место люк.
Филя бросился к нему и, ухватив за кольцо, откинул крышку в сторону. Из открывшегося отверстия потянуло холодом, запахом пыли и ржавчины.
- А там куда? – спросил он поручика.
Тот пожал плечами:
- Не знаю, да не всё ли тебе равно, выйдешь куда-нибудь.
Филя, не раздумывая и не оглядываясь, бросился в люк.
- Заходи ещё! – крикнул во след поручик.
И Филя, задвигая за собой тяжёлую крышку, крикнул в ответ:
- Спасибо! Только, ну вас на хрен!
Спрыгнув с железной лесенки на гулкий клёпаный пол, Филя помчался с максимально возможной скоростью по узкому тоннелю, задевая плечами и головой разнокалиберные трубы, с которых капала вода и сыпалась ржавчина. Бежал же Филя на тусклый свет видневшийся вдали. Свет этот оказался приоткрытой дверью в скверно освещённое помещение, в котором имелись ещё две двери. На одной табличка-указатель гласила: «На палубу» на другой прочитал изумлённый Филя «В баню». Он оглянулся. На той двери, из которой он только что выскочил, значилось: «На хер». С чувством плюнув на неё, Филя устремился в дверь, обещавшую выход на палубу. На палубу он и выскочил. Был рассветный час, и утренний ветерок легко реял над ней, огибая расставленные в каком-то нелепом порядке штабеля брёвен и вздымая чёрную пыль с огромных угольных куч. Немного пробежавшись вдоль поручней левого борта, Филя остановился и, прислонившись к смолистым торцам брёвен, стал отдыхиваться. В этот момент дверь, из которой он и выскочил, открылась и из неё выбежали два санитара. Филя напрягся было, чтобы мчаться дальше, куда вот только, но санитары ограничились тем, что погрозили ему кулаками и, матерно ругаясь, убрались обратно.
Отдышавшись, Филя отклеился, наконец, от липких брёвен и бездумно побрёл вдоль левого борта, то и дело запинаясь об куски угля и суковатые поленья. А может и не вдоль левого борта шёл Филя. Тут ведь как посмотреть: если идёшь туда – левый, обратно идёшь – правый, узнать же в какую сторону движется судно, чтобы определить исходя из этого где лево, где право, не было никакой возможности. Все говорят, что идёт оно в Город Золотой, а где он, Город этот, в какой стороне, никто и не знает.
Вскоре угольные кучи и штабеля брёвен кончились и начались служебные помещения. Из распахнутой настежь двери в камбуз выплеснули ведро помоев и едва не окатили Филю с головы до ног. Откуда-то доносились сигналы утренней побудки и топот множества босых ног по металлическим трапам.
Из кают-компании вышел седоусый боцман и, встав у борта, стал смотреть в молочно-белую даль через бинокль, что-то негромко при этом напевая. Филя подошёл ближе. Нет, не пел боцман и не смотрел в бинокль, он просто тёр кулаками заспанные глаза и отчаянно зевал.
- Господин боцман, разрешите обратиться? – спросил Филя, встав рядом.
Боцман зевнул последний раз и сказал:
- Разрешаю.
- Господин боцман, как бы мне на берег… а?
- Никак.
- Ап… а почему?
- Потому.
Филя заткнулся, ответы были исчерпывающими.
Боцман же некоторое время разглядывал его, сердито хмуря брови и шевеля обкуренными усами, потом счёл нужным пояснить:
- Не положено.
- Ну, может на лодочке как-нибудь? – робко намекнул Филя.
- Нет же лодок.
Рядом поскрипывала подвешенная на талях шлюпка. Филя демонстративно посмотрел на неё, потом на боцмана. Тот невозмутимо пояснил:
- Это не лодка.
- Ну на шлюпке.
- И шлюпок нет, – сказал боцман и, с выражением крайнего презрения на лице, добавил. – Разве это шлюпка!
- Ну дайте хоть круг какой-нибудь спасательный, я на нём вплавь тогда! – воскликнул Филя чуть не плача. – На берег хочу!
- Вот даёт! – боцман хлопнул себя по ляжке. – Сказано же, не по-ло-же-но! Лодок нет, шлюпок нет, кругов тоже нет! Да и берега никакого нет, сказки всё это!
- Что же мне тогда делать?
Филя пригорюнился и, облокотившись на поручень, стал смотреть в мутную даль. Очевидно, сурового боцмана тронул тоскливый Филин вид, поэтому он посоветовал:
- Ты вот что. Сходи к адмиралу, он разрешит – тогда да, а так – нет.
Филя с надеждой поглядел на боцмана, и тот виновато развёл руками:
- Только вряд ли он позволит. Говорю ведь, не положено!
Филя обрадовано встрепенулся:
- А где мне адмирала вашего найти?
- Пойдём, покажу.
Боцман взял Филю за руку и повёл в кают-компанию, в глубине которой, сразу за роялем, обнаружилась застеклённая дверь. За ней начинался бесконечный коридор, слегка освещённый матовыми плафонами и выстеленный коврами.
- Там, – сказал боцман. – Шестьсот двадцатая дверь налево.
- Шестьсот двадцатая?! – изумился Филя. – Да я же собьюсь считаючи!
- Не собьёшься, – утешил боцман, – это только так говориться – шестьсот, мол, двадцатая, на самом деле она двадцатая и есть.
- А-а, понял. – Филя покивал. – Спасибо.
- Да не за что, – сказал боцман и удалился.
На двадцатой двери оказалась табличка с надписью «Адмирал Николай Фёдорович». Филя осторожно постучал и вошёл.
Посреди каюты стояла эмалированная ванна, наполненная водой, вокруг которой суетился мужчина в адмиральском кителе с засученными рукавами. Мужчина запускал кораблики, грубо выструганные из сосновой коры, и так он был увлечён этим делом, что не заметил вошедшего Филю.
-…Тут задул норд-вест… – выкрикнул адмирал и, перебежав на другую сторону ванны, стал старательно дуть, склонившись лицом к самой воде. – Задул норд-вест и вражеский дрэдноут под названием «Стригущий шанкр» стало относить на мелководье…
- Господин адмирал, – робко позвал Филя, – извините…
Адмирал быстро выпрямился и обернулся.
- Что вам? – испуганно спросил он, вытирая мокрые руки об полу кителя, точно так же как домохозяйка вытирает руки об передник.
- Господин адмирал, – заговорил Филя, косясь на игрушечную флотилию в беспорядке плескавшуюся в ванне. – Господин адмирал, извините, что отрываю вас, но я хочу на берег, а боцман говорит что… э…
- Вот с боцманом и решайте! – сердито сказал адмирал, оглядываясь на свои игрушки.
- Но боцман сказал, что надо с вами…
- А что я? – адмирал пожал плечами. – Я как боцман…
- А… ага, спасибо. – Филя стеснённо кивнул и вышел.
Из-за неплотно прикрытой двери донеслось:
-…Но тут прилетели наши гидропланы и стали кидать глубинные бомбы!.. И-и-и-е-е-у-Бж-ж!!
Филя медленно побрёл обратно.
…Боцман стоял на том же месте у борта и снова зевал, протирая глаза кулаками. Когда Филя подошёл к нему, он обернулся и опустил бинокль. Не глаза он, значит, тёр.
- Я ж говорю, сказки всё это, – недовольно сказал боцман и поинтересовался далее. – Ну, что адмирал?
- Адмирал разрешил, – решительно соврал Филя.
Боцман заулыбался и хлопнул его по плечу.
- Тогда лады! – весело сказал он. – Тогда пеняй на себя!
Филя согласился.
Боцман остановил двоих матросов и те, повинуясь его приказанию, быстро принесли откуда-то два весла и пустой анкерок. Бросив всё это в шлюпку, боцман скомандовал Филе:
- Полезай!
Филя, недолго думая, встал на борт и прыгнул в шлюпку. Та заскрипела. Устроившись на банке и разобрав вёсла, Филя весело помахал рукой людям, собравшимся посмотреть на его отправление. Те почему-то потупили взоры.
Боцман откинул защёлку на барабане и, поплевав на ладони, взялся за ворот.
- Ну, – сказал он, – не поминай лихом! Я ж говорю, разве это шлюпка.
Шлюпка задёргалась и поползла вниз.
- Спасибо! – крикнул Филя, глядя вверх в сгущающуюся муть.
- Слышь, ты, – донеслось оттуда. – Он ещё и благодарит.
Оказавшись на воде, Филя быстро отцепил тросы и, сев за вёсла, торопливо погрёб, стараясь держаться перпендикулярно ржавому борту. Впрочем, пароход быстро исчез в тумане и Филю окружило сиреневое безмолвие, нарушаемое только редкими криками невидимых чаек, шлёпаньем вёсел, да хлюпаньем воды под ногами. «Вот почему такое плавсредство называется шлюпкою, – думал весело Филя, – весло шлёпает, а под ногами хлюпает, всё вместе – шлюпает, значит – шлюпка!» На душе было легко и свободно, о том что будет дальше Филя не думал, не было у него такой привычки. К сожалению. А может и к счастью, иначе вряд ли бы он возжелал странного и отправился это странное искать. Ведь для многих из нас будущее – это всё то, что у нас уже есть в настоящем, только более лучшего качества и, чтобы обрести такое будущее, достаточно тех методов и средств, каковыми пользуются испокон веков люди, говорящие нам, что за туманом едут только дураки. Вот в их понимании Филя как раз и был дураком, уж они-то обязательно обратили бы внимание на слова боцмана: «Разве это шлюпка!» и поняли бы сразу, что тот имеет в виду. Филя же понял это лишь в тот момент, когда под ногами перестало хлюпать и стало плескаться, а шлюпка стала тяжёлой и неповоротливой. Филя бросил вёсла и с ужасом увидел, что вода в шлюпке прибывает с каждой секундой. Он заметался. Пробежал зачем-то сперва на корму, потом на нос и увидев, что спасения ждать не откуда, заорал не своим голосом:
- Помогите! Тону-у!!
Шлюпка булькнула и стремительно ушла под воду словно каменная, оставив на поверхности лишь анкерок, который, впрочем, оказался слишком далеко, чтобы за него ухватиться сразу. Филя задёргался, стараясь подплыть к нему, но тут его накрыло волной раз, потом другой, анкерок пропал из виду и быстро намокшая одежда и увесистый ранец потянули Филю вниз. Он стал натурально тонуть. Последнее, что он услышал, уже вовсю пуская пузыри, это звон судового колокола, именуемого матросами рындою, а последнее, что он увидел, это тот самый колокол, рассыпавшийся в звуке веером словно колода карт, брошенная опытною рукою на зелёный, словно речная вода, ломберный стол…


…Невероятно! Это просто невероятно! Столько времени заниматься литературой: писать стихи и прозу, сочинять песни, я ведь, кажется, и рисовать пробовал, и ни разу, ты слышишь Гимс? ни разу я не задумался над тем явлением, что мы зовём вдохновением… Это просто невероятно!.. Хотя, с другой стороны, ну что над этим задумываться?! Душа, Дар Божий, тоска о горнем, предчувствие гармонии, вдохновение… всё это так близко, так очевидно, так знакомо каждому поэту… да что поэту! Простой народ и тот, послушав концерт, может сказать кто пел душою, а кто промежностью. И вот эта, несомненно, невнятная ясность, эта неочевидная очевидность играет с нами злую шутку, Гимс…
Филя открыл один глаз. Сперва не увиделось ничего, потом из плавающих фиолетовых теней сложился силуэт огромного человека с неестественно большой головой, тускло отсвечивающей полированной медью. Человек стоял неподвижно, слегка разведя руки в стороны.
…Эти конкретные слова, выражающие для нас интуитивно-ясные понятия, сперва становятся величественными символами, вселенский объём которых заполнен непередаваемой на вербальном уровне информацией, доступной только посвящённым, но потом как-то так получается, что внутренняя суть этих символов выхолащивается и остаётся одна оболочка, не Слово, Гимс, не слово с большой буквы, а просто набор звуков сотрясающих воздух и больше ничего…
Филя открыл второй глаз и увидел, что огромный человек с медною головою – это всего-навсего водолазный костюм. Специалисты называют таковой трёхболтовым, потому что медный шлем у него крепится к манишке на три болта. Костюм был подвешен за рым к потолку таким образом, что ноги его в тяжёлых просвинцованных ботинках касались пола. Словом, это было чучело водолаза. Рядом с ним сидело чучело восточно-европейской овчарки. Но говорили, разумеется, не они.
…Вдохновение… Сколько раз я двигал губами, шевелил языком и напрягал голосовые связки, чтобы произнести это слово… Сколько раз я писал его на бумаге, рифмуя со стремлением, озарением, удивлением и нетерпением… Сколько бессонных ночей я провёл за этим столом в его ожидании,.. сколько было выпито чая, кофе, вина, выкурено сигарет,.. а всё оказалось так просто… Вдохновение!..
Филя потихоньку приходил в себя. Получалось, что лежит он на полу раздетый до белья и накрытый чем-то вроде жёсткого солдатского одеяла. Саднило горло и было больно дышать, но вопреки всему это было приятно, у тела снова были границы и не было той, так ужаснувшей его, засасывающей пустоты, не было разлетающегося в клочья сознания… Даже нет, не на клочки сознания он распадался, а на отдельные поступки свои, слова и мысли, оставаясь при этом самим собою, он вдруг увидел мысли свои, слова и дела в истинном свете и с внезапной, пронзительной ясностью осознал истинную цену их… И невелика была эта цена. Всё естество его отчаянно, изо всех сил рванулось назад – вернуться, исправить, изменить, искупить, и кто-то Всесильный отпустил его… Но сейчас не хотелось вспоминать об этом, не хотелось ни о чём думать, хотелось просто лежать и радоваться тому, что остался жив. Грубое солдатское одеяло кололо голое тело, в спину впился гвоздь, торчащий из пола, но Филя даже не пошевелился, чтобы почесаться, просто лежал и слушал чей-то голос, печальный и торжественный, непонятно о чём повествующий, впрочем, непонятно к кому и обращающийся.
…Вдохновение, Гимс, это нечто приходящее извне… по сути дела это искусственное дыхание, которое мы делаем утопленникам, и которое возвращает их к жизни… к новой жизни, потому что даже кратковременное пребывание за гранью бытия способно изменить человека… считается, что к лучшему. И как искусственное дыхание нужно задохнувшемуся, так вдохновение необходимо угасающим. Поэтому, Гимс, отныне ощутив прилив вдохновения, радуйся, ибо ты не забыт, тебе пришли на помощь, но помни также, что ты только что тонул, даже не замечая этого. Тонул в мелочах, в суете, в грехах… Тонул также основательно и бесповоротно, как этот вот юноша…
Филя перекатил голову на другую сторону и сразу увидел говорившего. Длинноволосый и бородатый мужчина, одетый в старенькую джинсовую куртку на голое тело и водолазные рейтузы, сидел во вращающемся кресле спиной к столу, заваленному книгами. Закинув ногу на ногу и сложив на груди руки, он задумчиво разглядывал потолок. Также увидел Филя старинный кожаный диван, стоящий в простенке между двумя окнами, занавешенными простенькими занавесками, сквозь которые лился сиреневый полусвет.
Мужчина, покачивая босой ногой, продолжал размышлять вслух:
-…Итак, всё что мы делаем для того, чтобы вызвать вдохновение, как-то: пьём чай, кофе, курим трубки и так далее, это условия желанные, но недостаточные, а если подумать, то и не желанные вовсе, особенно кофе. Такая дрянь…
Тут Филя закашлялся, мужчина сразу же встал и, чуть склонив голову, заговорил, обращаясь уже к Филе:
- Добрый день. Я понимаю, что это звучит несколько издевательски, но тем не менее. И так же разрешите представиться – меня зовут Харон.
Филя с трудом сел.
- Как же так, – просипел он, говорить было тоже больно. – Как же так – Харон? Значит я уже того?.. А вы меня значит того-самого?..
Харон засмеялся:
- Да нет, просто зовут меня так, – терпеливо пояснил он. – Это дебаркадер, здесь спасательная станция, а я тут работаю спасателем.
Очевидно, к Филе соображение ещё не вернулось полностью и он тупо спросил:
- Как это?
Харон пожал плечами:
- Кого спасаем, кого так отпускаем.
- Понятно, – сказал Филя и спохватился. – А меня Филя зовут.
Харон кивнул головой:
- Очень приятно! – затем предложил. – Давай уж на «ты», мне думается, что между спасённым и спасателем должны быть более доверительные отношения. Как ты полагаешь?
Филя согласился. Тогда Харон спросил:
- Ну и как твоё самочувствие?
- Знобит.
Харон хлопнул себя по лбу.
- Да что ж это я? – воскликнул он. – Давай-ка, Филя, перебирайся на диван, а я сейчас… и скрылся. Через секунду откуда-то, вероятно из другого помещения, донёсся его голос:
- Не дотащил я тебя до дивана, ты уж не обессудь, манатки твои так вообще на кринолине остались.
Филя, кое-как прихрамывая, перетащился на диван. Почему-то левая нога его плохо слушалась и немели кончики пальцев левой руки. Закутавшись покрепче, Филя стал разглядывать помещение. Напротив он увидел дверь, скорее всего входную, по сторонам которой были два окна, также завешенные сиротскими занавесками. В углу, противоположном тому, где висел водолазный костюм, находилась винтовая лестница, ведущая в квадратный люк на потолке. Вдоль правой стены стояли два старинных застеклённых шкафа, с книгами кажется. Между шкафами имелась дверь, очевидно, в камбуз, потому что оттуда вышел Харон, неся в руках две дымящиеся фаянсовые кружки.
- А вот чайку, – сказал он, подавая одну из них Филе. – Или может ты кофейку?
Филя помотал головой и отхлебнул из кружки. Чай был очень крепкий, сладкий и с лимоном.
- Ну как? – спросил Харон, садясь в своё кресло.
- Хорошо, – искренне ответил Филя. – Только вот нога…
- Пройдёт, – сказал Харон, – не обращай внимания. Ты ведь, если можно так выразиться, и утонуть-то как следует не успел, так что вся эта патология обратима. Хуже если отёк лёгких случится, воды-то ты изрядно набрался. Поэтому лучше не торопись, останься у меня на пару деньков, отдохнёшь. Да и мне веселее, а то я тут совсем одичал, с Гимсом беседую.
Он кивнул в сторону чучела собаки, которое тут же переменило позу и зевнуло, широко открыв зубастую пасть.
- Да я и не тороплюсь никуда, – сказал Филя. – Так, путешествую.
- Путешествуешь? Это интересно. – Харон закинул ногу на ногу и сложил руки на груди. – Встречи с неведомым, таинственные тропы, загадочные замки…– произнёс он мечтательно и надолго замолчал.
- А впрочем, и не интересно совсем! – неожиданно заговорил он снова. – Неведомое становится ведомым, таинственные тропы приводят в известные места, а в загадочных замках живут обыкновенные люди и злые собаки.
Филя засмеялся:
- Ну почему так грустно? Иногда ещё встречаются загадочные спасательные станции, где живёт человек, спасающий тебя от смерти и… а собака-то добрая?
- Добрая, добрая, – смущённо сказал Харон, – что, собственно, непростительно сторожевому псу.
Гимс помотал хвостом по полу, разметая мелкий мусор и снова замер.
- И потом, – продолжил Филя, закутываясь поудобней в одеяло, – и потом, не таинственные тропы и загадочные замки моя цель…
- А что? – быстро спросил Харон.
- Не знаю…
Харон понимающе покивал головой.
- Да нет, – поправился Филя. – Я знаю, наверное. Я не знаю как это сказать!
- Да, да, – Харон продолжал задумчиво кивать. – Я понимаю тебя, я ведь тоже странник. Только ты странник тела, а я странник духа. Наверное, между нами должно быть много общего, просто ты ещё не понял, что те видения, зовущие тебя в дорогу, могут быть ложными, а ложь будет приближаться к тебе независимо от того, шевелишь ли ты ногами ей навстречу, или же, наоборот, со всех ног от неё удираешь.
- Но ведь видение может быть и истинным? – спросил Филя.
- Да, – грустно ответил Харон. – Только тогда оно будет сохранять дистанцию и всегда будет казаться, что истина там, где ты ещё не был.
Харон достал откуда-то из-за спины гитару и, тихо тренькая, пропел:

…Ах, оставьте ненужные споры,
я давно уж себе доказал,
лучше гор могут быть только горы,
на которых ещё не бывал…1

- Я знаю эту песню, – сказал Филя, – ну и правильно, ведь сидя на одном месте вообще ничего не найдёшь!
- Ты думаешь?
- Факт! Дай-ка вот гитару.
Взяв в руки гитару, Филя некоторое время возился, устраиваясь поудобнее, потом долго и сосредоточенно перебирал струны, наигрывая обрывки полузнакомых мелодий, иногда начиная что-то мычать, но тут же обрываясь. Наконец, он неловко засмеялся и, отдавая гитару, сказал:
- Что-то ничего подходящего не вспоминается.
- Ну-ну, – хмыкнул Харон.
- Но ведь это же очевидно! В конце концов, сказано же: «…взыскующий, да обрящет…»
- Ну да, – согласно кивнул Харон. – Я ведь и не спорю, только прежде чем начинать что-то искать, надо сперва уяснить себе, что же ты хочешь обрести, в конце концов, как ты полагаешь? Ведь отправляясь в путешествие за тем, о чём сам не знаешь как сказать, ты и найдёшь не знамо что…
Филя промолчал, и Харон продолжил:
-…А бывает и так – ищешь одно, а находишь другое. Ну, это-то, предположим, ты и сам знаешь, так ведь случается и так, что найдя то что искал, понимаешь вдруг, что оно тебе и не нужно совсем…
- Ну уж! – буркнул Филя.
- Да уж! – Харон отхлебнул остывшего чаю и предложил. – Да вот послушай:
«Когда-то, давным-давно, я, получив от жизни очередной щелчок по носу, а судьба в который раз подставила мне ножку, что выразилось в падении на асфальт с балкона второго этажа женского общежития, куда я лез по простыне в неурочный час, и лёжа на спине со сломанной ногой в окружении перепуганных обывателей, в ожидании милиции и скорой помощи, понял я, что больше всего на свете хочу покоя и твёрдо решил покой этот себе достать…
«Выйдя из больницы с починенной ногой, я в короткое время нашёл глубокий семейный омут и кинулся в него с головою. Только недолго суждено было мне тешиться семейным счастьем, скоро я заметил, что требования моей жены, материальные запросы которой и так были выше среднего, становятся чрезмерными, средств для поддержания семейного уклада, добываемых на любимой работе, стало не хватать, и я, не дожидаясь разрастания этого конфликта до размеров катастрофических, а также того момента, когда наша подрастающая дочь перестанет требовать внимание, а станет требовать денег, ибо при таких родителях невозможно вырасти безсеребренником, ушёл от них навсегда…
«Тогда же я решил, что покой возможен лишь в свободе от всяческих обязательств. И я сказал себе: «Будь свободен от всяческих обязательств!» И стало так. Я стал брать в долг и перестал отдавать взятое, я стал давать обещания и перестал их выполнять, я стал говорить всем в лицо всё, что думаю, совершенно не думая о том, что я говорю. Стыдно вспоминать. И страшно вспомнить скольких я обманул, обидел, подвёл, а то и предал. Друзья отвернулись от меня, любимые разочаровались. Но и в этом не обрёл я абсолютного покоя. Всё время оставалась у меня какая-то зависимость, разрыв которой сулил обретение зависимости более страшной…
«Так, отказавшись от семейных уз и не умея поддерживать свой внешний вид в надлежащем порядке, а также не научившись смирять свою похоть, я стал зависеть от женщин известного рода, именуемых в народе стервами. Любая случайная связь отнимала больше покоя, чем могла бы дать, поэтому пришлось учиться следить за собой самому, а для смирения страсти была призвана на помощь бутылочка. Так в короткое время я стал алкоголиком. Я стал зависеть от вещей совсем уже низменных и гадких, к примеру: откроет ли завтра Галька свою пивнуху вовремя или опять опоздает, прокувыркавшись в постели со своим любовником, или возьмут ли у меня сегодня в пункте приёма стеклопосуды чекушки или нет? Это была самая позорная несвобода, а уж покоем тут и вовсе не пахло. И тогда я решил купить свободу и вместе с ней покой…
«В самое непродолжительное время я научился зарабатывать большие деньги. Так теперь называется узаконенное воровство. Да и мне ли было не научиться, с моим-то пренебрежением к долговым обязательствам! Так я освободился от женщин. Просто их стало так много и такого качества, что пресыщенный организм перестал на них реагировать. Заплатив немалую сумму заезжему гипнотизёру, я излечился от алкоголизма, а заодно и от морфинизма, которым успел заболеть во время оптовой торговли наркотиками. Так я стал зависеть от денег…
«Стремление откупиться от своих желаний – путь порочный и гибельный, ибо желания наши всегда впереди наших возможностей и, чем шире наши возможности, тем причудливей наши желания. За причудами следуют капризы, за капризами – извращения… Стараясь освободиться от этой самой страшной зависимости – от сребролюбия, я стал творить добрые дела, но добро, вершимое без благодати, всегда оборачивается злом, поэтому всё, что я ни делал доброго, тут же оборачивалось какою-то подлою стороною…
«Так я скупал все билеты в цирк чтобы раздать детям, и, в то время как одни радовались бесплатному подарку, другие горько плакали от того, что им не досталось… Узнав, что в самой лучшей городской больнице врачи самоотверженно работают за самую низкую и не всегда вовремя выплачиваемую зарплату, и зачастую на свои деньги покупают медикаменты, я организовал фонд, из которого стал платить врачам этой больницы в десять раз больше, а также оказал им финансовую поддержку при закупке импортного оборудования. И через весьма непродолжительное время в этой больнице не осталось ни одного стоящего врача – одни рвачи, хапуги, мздоимцы, карьеристы и все, как один, бездарности. Импортное оборудование безжалостно разворовывалось персоналом, из лучшей больница стала самой худшей…
«Точно также я решил облагодетельствовать дворников в нашем городе и устроил им огромные оклады денежного содержания, а также льготы наравне с депутатскими, вслед за тем подал заявку на участие в книге «Рекордов Гиннеса», представив туда самых высокооплачиваемых дворников в мире. Вот так в книгу Гиннеса мой город и попал – за самые грязные в мире улицы…
«Вдруг я понял, что купить презрение к деньгам можно только за все деньги, какие у тебя есть. Я стал раздавать всё, что у меня было, направо и налево, нисколько не заботясь о том, в чьи руки попадало моё богатство. Что не смог отдать или как-то пристроить, я просто бросил и бежал, сперва в лес, потом вот сюда. И вот здесь, наконец…» – тут Харон замолк и задумался.
- Обрёл покой, – закончил за него Филя, не дождавшись продолжения.
Харон встрепенулся:
- Нет, – сказал он. – Здесь обрёл я не покой, а предчувствие покоя. Не надо куда-то торопиться, не надо бояться, не надо лгать и изворачиваться ради чего-то, о чём и сам не сможешь сказать, что это такое. Все радости и неприятности приходят сюда сами, не надо их искать, надо только делать своё дело, на которое поставили тебя люди.
- Хм, трудно спорить, – сказал Филя.
- Однако, тебе хочется спорить? – спросил Харон и, не дожидаясь ответа, продолжил. – Я тебя понимаю, ты ещё молод и тебе хочется идти и, не просто идти, а освещать людям дорогу своим сердцем, вырванным из груди, но не будь же ты идеалистом, ведь освещённую горящим сердцем дорогу смогут увидеть лишь те, кто и сам бы смог это сделать, другим же всё равно что горит – сердце ли, фонарь над публичным домом или костёр из старинных книг и икон, был бы свет, чтоб пересчитать денежки, отложенные на крайняк или найти крайнего и пересчитать ему рёбра…
Филя смущённо молчал, глядя в пол, а Харон говорил дальше:
-…И вот стоишь ты, одинокий, на пустой вершине и, глядя на соседнюю, горько думаешь, что опять я выбрал не ту дорогу, опять я ошибся, опять не повезло, опять меня обманули и не приходит тебе в голову, что не было никакого обмана, и вершина та, и дорога та, а вот ты – не тот.
- Как это понимать? – мрачно поинтересовался Филя.
Харон встал и пошёл к выходу.
- Пойдём, покажу кое-что, – сказал он в дверях.
Филя встал и, завернувшись в одеяло, похромылял за ним.
Снаружи ярко светило солнце и очистившаяся от тумана река стала видна с берега до берега. Вспыхивали на сине-зелёной воде ослепительные блики, а солнечная дорожка вела на противоположный берег, в необыкновенно красивый город. Виделись разноцветные маковки церквей с золотыми крестами, прекрасные белостенные домы с серебристыми крышами и широко распахнутыми окнами, береговая зелень и синие причалы, возле которых покачивались огромные фрегаты и каравеллы с убранными парусами, ладьи и вёсельные галеры.
- Вот, – сказал Харон, облокачиваясь на перила дебаркадера. – Видишь?
- Да! – Филя задохнулся от восторга. – Красота-то какая! Только почему тогда ты всё ещё здесь?
Харон ничего не ответил, глядя вдаль заслезившимися, вероятно от яркого света, глазами.
- У тебя нет лодки? – снова спросил Филя.
И опять ничего не ответил Харон, только стало видно, что не от солнца слезятся глаза его.
- Или, может быть, это мираж? – совсем уже тихо спросил Филя.
- Нет, это не мираж, – наконец ответил Харон. – А что до того, почему я до сих пор здесь,.. то должен же кто-то спасать тонущих путешественников?
- Да, – согласился Филя. – Ну, а я – туда. Где мои манатки?
Харон провёл его по кринолину на другую сторону дебаркадера, где у маленького причала плескался катер «Амур-Д».
- Одевайся, – сказал Харон, показывая на одежду, разложенную для просушки на досках причала. – А я сейчас тебе лодку подгоню.
Пока Филя надевал влажноватые ещё джинсы и свитер, да напяливал свой ранец, раздалось шлёпанье вёсел по воде и из-за угла дебаркадера выплыл Харон на небольшой оранжевой лодочке.
- Только надувная, – сказал он, вылезая на причал.
- Ничего, – сказал Филя, – сойдёт.
Они протянули друг другу руки для прощального рукопожатия.
- Ну, бывай, – тихо сказал Харон.
- До свидания, – вздохнул Филя.
Что-то недосказанное повисло в воздухе между ними. Филя глянул Харону в глаза и поспешно отвёл взгляд.
- Сейчас дождь будет, – виновато сказал Харон.
Филя посмотрел в ослепительные небеса, где не было ни одного облачка. «Сомнительно что-то», – подумал он, а вслух сказал:
- Это ничего! Нам на это нечего смотреть!
Радостный город звал Филю, казалось, что только его там и не хватает для того, чтобы начаться великому празднику. Он прыгнул в лодку и, разобрав вёсла, весело крикнул:
- Счастливо оставаться!
Харон помахал в ответ рукой.
Филя энергично заработал лёгонькими вёслами, и дебаркадер стал быстро уменьшаться в размерах. Когда же стал он совсем маленьким, Филя вспомнил вдруг, что он не поблагодарил Харона ни за лодку, ни за чудесное спасение. Это так поразило его, что от стыда зажгло щёки. Филя даже остановился и стал размышлять, а не вернуться ли ему, но, вспомнив о радостном Городе, он решил, что возвращаться не стоит и так уж насколько праздник из-за него задержался. Филя повернулся, чтобы ещё раз поглядеть на Город и увиденное поразило его едва ли не больше, чем своя собственная неблагодарность. С той стороны стремительно надвигалась стена плотного серого тумана. Подул свежий ветерок, пообещавший в скором времени стать ветрищем. Лёгонькую лодочку стало крутить и сносить куда-то в сторону. Между небольших ещё волн зазмеились первые струйки тумана. «Ну, надо же так! – сетовал про себя Филя, торопливо гребя уже неизвестно куда. – Как не вовремя». Тут с неба рухнул дождь, словно слёзы всех грешников, не пущенных на тот берег. И слизывая с губ горькие капли, Филя понял вдруг что осталось недосказанным там, на спасательной станции – не он, не Филя должен был отправляться в этот Город, а Харон, к которому давно уже пришло прощение, но он не может оставить своего дежурства, не может бросить свой пост, кто-то должен там остаться вместо него…
…Теперь Филя спокойно боролся с волнами, время от времени бросая вёсла и отчерпывая воду из лодки своим ботинком. Он равнодушно ждал смерти, ибо ураган крепчал, а чего-то другого он и не заслуживал, совершив две такие непростительные ошибки. Ему ли не знать, что чудеса вообще редкая штука, а двух чудес подряд не бывает никогда.
Однако, чуда не понадобилось – сквозь плотную завесу дождя вдруг показалась стена елового леса и, через несколько минут, оскальзываясь и падая, вышел Филя, таща за собой лодку, на мрачный и безлюдный берег. Левый.



ПРИКЛЮЧЕНИЕ ТРЕТЬЕ.

Летний вечер собирался стать, наконец, летней ночью. Уже на фиолетовом небосклоне выказались все созвездия, которые так или иначе будут видны до раннего утра и Луна, словно глаз Циклопа, не выжженный ещё бессердечным Одиссеем, выпучивалась над кромкой леса. В благодатной тишине, нарушаемой только попискиванием мышей-полёвок, да неблизким уханьем филина, раздался вдруг громкий шорох. В нижней части стога, стоявшего близ просёлка, зашевелилось сено и из норы, устроенной прохожими странниками на радость другим путникам и к неудовольствию хозяина будущего навоза, вылез Филя – заспанный и весь в соломе. Вяло, в несколько ленивых движений, он выдернул из норы свой ранец, тут же бросил его и сел, прислонившись спиной к стогу. Несколько времени он тупо таращился на Луну и зевал, скуля и ахая, протирая кулаками слезящиеся глаза. Прозевавшись наконец, понял Филя, что спать ему больше не хочется. Если уж у человека всё не как у людей, то и сон его приходится не на когда положено, а на тогда, когда захочет его левый глаз. Теперь вот сон ушёл, и жалко было Филе покидать нагретое местечко, где ещё удастся приткнуться, однако вертеться до самого рассвета в душной норе, где хоть и не водятся клопы да блохи, зато колючая солома, лезущая за шиворот, жалит ничуть не слабже, не было никакого смысла. Филя пошарил по сторонам руками, отыскивая свои ботинки, снятые накануне и отставленные подале, чтоб не мешали спать, а заодно и проветрились. Нашед их, Филя вытряхнул из них мусор, надел и, кряхтя, поднялся. Зевнув последний раз так, что хрустнули челюсти и потянувшись со скрипом, подобным тому как скрипят в мешке свежепомытые поросята, отправляемые на базар для выгодной продажи, он напялил за спину свой ранец и побрёл, запинаясь и путаясь в жёсткой стерне, на просёлок, с которого вчера, то есть сегодня под вечер, и свернул, завидя стожок и почувствовав при этом настоятельную необходимость отдохнуть.
Идти по ночной дороге было хорошо – свежо, непыльно, тихо, темно правда, но тут уж нечего не поделаешь. Хорошо отдохнувший Филя бодро шагал по прибитой ночным туманом пыльной дорожке, поглядывая то на Луну, то на мерцающие звёзды, а по мере необходимости и под ноги. Но вскоре дорога свернула в тёмный лес и стало совсем темно, так что бодрости в Филином шаге поубавилось и не столько из-за того, что не стало видно куда ступать, а сколько из-за того иррационального страха, который наваливается на каждого всякий раз, стоит только оказаться в одиночку на глухой лесной дороге. И каждый из нас пытается объяснить себе этот страх сообразно своему возрасту и представлениям о мире видимом и невидимом. Так дети на лесной дороге с замиранием в сердце ждут появления леших, кикимор, невнятные звериные крики приписывают аукалке, а шелест совиных крыльев принимают за полёт Баб-Ягиной ступы, которая, как известно, тоже летает бесшумно, потому что пользуется не подъёмной силой, а посредством силы нечистой. Люди взрослые, с кошельками средней толщины, опасаются, и, как правило, не напрасно, лихих и недобрых людей. Те, у которых толщина кошелька превышает положенный финансовыми органами стандарт, в тёмный лес не суются, а вот чего боятся на лесной дороге лихие и недобрые люди, я уж и не знаю, а врать не буду.
Филя, осторожно крадущийся в данный момент лесною тропою, тоже чувствовал нечто, и будучи по облику, а также по прожитым годам взрослым, но имея менталитет великовозрастного дитяти, лихих людей не боялся, ибо не было у него кошелька средней толщины, у него вообще никакого кошелька не было, один только ранец, в котором и было-то: полкаравая чёрного хлеба, да гусельки уже виденные нами. Не боялся он и леших с кикиморами, потому что знать наверняка он не знал, но догадывался, что если по-хорошему, то с лесными хозяевами можно всегда договориться. Но вот что же это такое неясное томит душу? Признаюсь, ничего нельзя прибрать в ответ. А хотя вот что: Печаль. Печаль не похожая ни на что, не похожая ни на угрызения совести, ни на одиночество, не похожая на потерю или на обманутую любовь, не похожая на несбывшиеся надежды или поломанную Веру. Рождается эта неведомая грусть от внезапного осознания насколько чужды окружающей натуре наши желания и устремления. Находятся среди нас люди, которые уверяют окружающих будто бы в единении с природой чувствуют они невыразимое наслаждение, так вот и не верьте им, ничего подобного они не чувствуют, не могу даже точно сказать, что они чувствуют на самом деле, только никакого единения с натурой у них не происходит. А тот, кто на самом деле приблизился к природе вплотную, ощущает отчуждение. Когда-то, давным-давно поссорился человек с тварным миром, уж и не скажу из-за чего, но вероятно не из-за пустяка, и вместо того, чтоб объясниться, найти причину и замириться, он объявил войну всему сущему. Дика и нелепа была эта война: воздвигались и свергались кумиры, прообразы которых по непонятным причинам брались из вражьего стана, возводились пирамиды и башни в поругание Создателю и во утверждение звания царя природы, несмотря на то, что не было вокруг никого, кто возложил бы царскую корону ему на лоб, а когда появились соответствующие возможности, стали поворачиваться вспять реки и заплескались мутные рукотворные моря. Но ничто, ничто повторяю, из созданного руками человека (руками, а не духом) не могло сравниться ни в красоте, ни в вечности, да хотя бы со звёздами…
Филя остановился и, запрокинув голову, стал смотреть на звёзды, мерцающие сквозь кроны деревьев. Они уже знали что нас ждёт и не было им никакого дела до наших печалей и радостей… Моргнул Филя и раздробился весь видимый мир на тысячи Вселенных, отразившись в повисших на ресницах слезинках. Часто так с нами бывает: наворачиваются на глаза слёзы, а причины и не сыскать. Грустно, вот и всё. А Филе вдруг почудилось, будто он маленький мальчик, которого родители поставили в угол и ушли, забыв объяснить за какую провинность он отбывает наказание. Хочется раскаяться – да только не знает в чём. Хочется исправиться – не знает как, хочется объясниться – да не с кем, хочется выйти из угла – да некуда…
Впрочем, недолго Филя терзался своей печалью, так как вскоре почувствовал, что он голоден. Говорю же, всё у него не как у людей, у нормального человека от печалей любой аппетит пропадает, а ежели и появляется вдруг, то не в три же часа пополуночи. Прислушавшись к голосу желудка, то бишь к бурчанию в животе, решил, было, Филя укоротить свои полкаравая на ещё одну половину, но попристальней разглядев свои несытые видения, понял, что не хлеба чёрного он хочет, а чего-нибудь такого, эксклюзивного, хорошо приготовленного. Поэтому было решено хлеб приберечь до того момента, когда он будет в радость даже без соли и воды, и подождать, а не подвернётся ли ему на этой дороге какое-либо угощение. Хотя, что тут могло ему подвернуться? Не видать у леса ни конца, ни краю, да вообще ничего не видать кроме разве… А вот что там такое средь стволов мелькает? Вроде как свет какой… Филя пригляделся – точно свет. Тогда он решительно своротил с дороги и пошёл на огонёк, ибо любой странник знает: где огонёк – там костерок, где костерок – там котелок, а где котелок – там и угощение, если конечно глянешься человеку, затеявшему среди ночи стряпню.
Выйдя на свет, Филя в первую очередь поразился видом общества рассевшегося вокруг костерка, на котором побулькивало в большом медном котле какое-то варево. Общество напоминало коллектив жековского драмкружка, решивший отметить премьеру спектакля по мотивам сказок Пушкина выездом на зелёную. Не переодеваясь. Тут были: царь, поп, Балда, генерал и старец, судя по одеянию – волхв-кудесник. Всё общество внимательно слушало одетого царём. Тот неторопливо рассказывал:
-…всё это так, но сначала его звали Грязным. А в те времена, надо вам знать, грамотных было ещё меньше, чем у нас. У нас-то я сам, друг с Балдою грамотны, а тогда всего один писарь и был. Вот он-то и описался, вместо « я » написал как-то « Љ ». Ну, похожи буквы-то по произношению, что особенного. Потом вдруг буквы « ять » и « еръ » отменили, а когда снова ввели, то уж и не вспомнилось какая из них ять, а какая – твёрдый знак, а твёрдый знак, надо вам знать, по тогдашним правилам читался как короткое « о ». Вот так и вышло – Грозный…
Все засмеялись, а наряженный Балдою сказал:
- Ваше величество, но ведь это расходится с общепринятой версией…
- Молчи, молчи, – прикрикнул царь. – Дубина стоеросовая! Царь знает, что говорит!.. А ет-то кто?!
Филя робко поклонился и сказал:
- Здравствуйте, я вам не помешал?
- Кто мешает – того бьют! – весело выкрикнул Балда.
- Цыц! – цыкнул на него царь и предложил Филе. – Садись, мил-человек. Здесь гостям рады!
Филя выбрал из кучи дров, наваленных рядом с костром, чурбачок потолще и, поставив его торчком, сел.
- Представься царю, – дружелюбно посоветовал ему Балда.
Филя снова поклонился и назвал себя.
- А откуда будешь? – спросил поп.
- Оттуда, батюшка.
- Понятна. А куда?
- Да так, по своим надобностям.
- Ясна.
- А делу какому обучен? – это уже генерал спросил.
- Музыкант я бродячий. Песенки пою разные.
- Так, та-ак.
Все замолчали. Только потрескивал угасающий костерок, да булькало варево, оказавшееся при ближайшем рассмотрении кашей.
- А вы что здесь делаете? Отдыхаете? – поинтересовался в свою очередь Филя.
- Отдыхаем! – хохотнул царь, и все тут же засмеялись, повторяя на разные лады: «Отдыхаем, отдыхаем!» так, что потом долго ещё аукалось в лесу: отдыхаем! надо же!
- Скажи ему хоть ты, военная кость, – сказал царь, отстраняясь от дыма, отчего-то решившего, что царь ему будет рад несказанно. – Скажи ему, как мы тут отдыхаем!
Генерал раскурил свою трубочку и сказал назидательно:
- Мы тут, шер ты мой, кашку заварили, а расхлебать не можем…
- Ты лучше спроси, как они её заваривали, – брюзгливо проскрипел кудесник.
- А действительно, как? – заинтересовался Филя.
Царь сдвинул корону на лоб и, почесав всей пятернёй затылок, виновато сказал:
- Да-а, тут мы, в самом деле… того…
И волхв, обращаясь только к Филе, начал рассказывать:
- Сижу это я, кашу варю, никому не мешаю, как вдруг прибегает этот вот, – старец ткнул пальцем в сторону царя. – Прибегает, значит, и говорит, мол, жидковато будет! Ну, мне-то что? Сделали покруче. Тогда приходит вот этот, – волхв показал на попа, – приходит и говорит, что же вы такие-сякие, кашу-то без масла варите?..
- Кашу маслом не испортишь! – резонно заметил поп.
- Это смотря каким, – так же резонно сказал кудесник и продолжал. – Затем является генерал с норовом типа Суворова и заявляет: пресновато, мол, будет, даже кашу, мол, из топора и ту солят. Ну, натурально – солил, солил, да и пересолил…
- Виноват-с, – вставил генерал с норовом типа Суворова.
-…ну, и тут как тут Балда. А давайте, говорит, поперчим, без перца-то, говорит, совсем не того… Ну и поперчили…
- А что я?! – огрызнулся Балда. – Если перечница надвое развалилась?
Несколько времени все молчали.
- А вот я, – заговорил Филя, глядя голодными глазами в котёл, – а вот я однажды сварил полкило пельменей, и думаю себе, дай уксусом полью, а в уксуснице-то эссенция оказалась…
- Ну и?.. – заинтересованно воскликнули все, подавшись к Филе.
- Ну и съел, – смущённо сказал тот. – Водой, кипятком разбавил, да и съел. Есть очень хотелось, – пояснил он.
- Нам вот тоже очень хочется… – задумчиво произнёс генерал, – да вот…
- Да вот, ихнее величество ложку в кашу уронило, – весело подхватил Балда. – Так что нечем!
- Молчи, дубина стоеросовая, – прикрикнул на него царь. – Тебе престиж царский блюсти надо, а ты его готов в каше утопить!
- Да что ж в каше? Престиж-то, оно конечно, – стал оправдываться Балда. – Да только вы сами, ваше величество, иной раз такое вывезете, что хоть стой, хоть падай. Вот, на приёме, давеча…
- Молчи, дубина стоеросовая, – снова крикнул царь, хватаясь за сердце. – Царь знает, что говорит!
- Ну, разве что знает… – пробормотал себе под нос Балда, не в силах, как видно, замолчать разом.
Стало тихо.
- Э-хе-хе, – вздохнул поп. – Грехи наши тяжкие!
- Ваше величество, – вкрадчиво заговорил Балда, бывший, очевидно, при царском дворе в должности шута. – Ваше величество, вот мы от вас только и слышим – дубина, мол, стоеросовая, да дубина стоеросовая, вы этой дубиной готовы на дню по сту раз ближнему прислужиться. Так вот и объясните подданным, что это такое, раз знаете, что говорите.
- Как что? – удивлённо спросил царь, подозрительно глядя на Балду.
- Ну, вот еловая дубина, предположим, знаю что такое, дубовая – и говорить нечего, берёзовая, что намедни об вашу голову преломилась со стропил упавши…
- Не лги, – строго сказал царь. – То сосновая была.
- Ну, всё равно. Я вот специально смотрел и у нашего наимудрейшего, в науках поднаторевшего, да трёх собак съевшего спрашивал, где такой стоерос произрастает. Не знает наимудрейший.
- Ну и что? – спросил царь.
- Так вот я и спрашиваю, – ехидно улыбаясь, продолжил Балда. – Может царь знает, почему так говорят?
- Почему, почему. По кочану!
Видно было, что царь растерялся. Но тут же и нашёлся, на то он и царь, чтоб не теряться надолго:
- А говорят так вот почему. Надо вам знать, что у древних еллинов был божок под названием Эрос, олицетворявший собой любовь плотскую или чувственную, как бы вам это…
- Мы поняли, ваше величество, – сказал генерал.
-…ну вот. Стало быть дубина стоэросовая – это дубина сто раз по… эт’самое, как бы вам…
- Мы поняли, ваше величество, – снова пришёл на помощь царю генерал, – поиметая.
Все весело засмеялись, только поп сплюнул себе под ноги и сердито сказал:
- Язычники бесстыдные.
Когда отсмеялись, Балда разочарованно произнёс:
- Да-а. Так оно, наверное, и есть. И всё-то вы знаете!
- Учись, – сказал довольный царь и дал Балде щелчка. – Учись, пока я жив, ведь когда я дуба дам, твой черёд будет на троне сидеть.
- Была бы охота, – сказал Балда.
- А меня тоже никто не спрашивал. Как Иван Васильевич преставился, поймали меня за шиворот и говорят: «Шут?» «Шут!» – говорю, иди, говорят, трон свободен! У нас ведь так испокон веку ведётся, сперва потешь народ и более почтенную публику, потом и во дворец милости просим.
- Дурацкий порядок, – с отвращением сказал Балда.
- Ничего не знаю! – царь развёл руками. – Какой уж есть, от дедов завещанный. И потом, что шут, что царь, одно сукно: оба умны, на обоих ответственность, на виду оба, всей и разницы: над шутом в открытую смеются, над царём втихушку, под одеялом. Вот вы анекдоты про царя у себя на кухне сказываете (да ладно-ладно, не надо! всё знаю), а ведь меня жалеть надо, – царь вдруг всхлипнул и утёр глаза рукавом мантии. – Жалеть меня надо, потому что чем выше человек, тем тяжелее его грехи, вот товарищ подтвердит, если не верите…
- Истинно так, – подтвердил поп. – Кому много дано, с того много и спросится.
-…Во-от! Ну, к примеру, если, предположим, ты Балда ошибёшься, скажем, не в ту пивную завернёшь, так это что! Подумаешь – морду набьют, да выкинут, а если я ошибусь, то уж тут все вы ребята слезами кровавыми умоетесь. У вас всегда царь такой-сякой, как там ещё этот бандит пел:

Как не масли вас и как не ублажай,
Всё равно для вас тиран я и Мамай.1

…Так ведь с вами иначе и нельзя, вы без крепкого кулака кто куда расползётесь, самоё себя в кабаках в зернь проиграете! Что за народ ей-Богу, чуть отпустишь вожжи – начинается! Забастовки, кружки, маёвки! Права человека качают, а сами из кабака в кабак с расстёгнутой ширинкой ходют и в подъездах ссут!
Собрание возмущённо зашумело:
- Да что вы, ваше величество, да разве можно, да мы себе такого и не позволяем!
Царь горестно махнул рукой:
- Да я и не имел в виду лично кого-либо из вас, но-о… а хотя, так-таки и не позволяете?
Все примолкли и задумались, потом Балда с генералом густо покраснели. Филя подумал и покраснел тоже.
- Вот то-то и оно! – печально заключил царь и вдруг, залихватски сдвинув корону на затылок, оглядел повеселевшими глазами пригорюнившихся собеседников.
- Ну, что приуныли, соколы? – спросил он. – А ну-ка, Балда, спой-ка мою любимую!
Балда подмигнул Филе и обратился к царю:
- Ваше величество, а вот тут у нас музыкант бродячий имеется, пусть он. А я подпою.
- А пусть, – легко согласился царь. – Как тебя, Филя? Давай мою любимую!
- А какая ваша любимая? – спросил Филя, достав свои гусельки и взяв на пробу пару аккордов.
Балда в это время, вытащив откуда-то балалайку, торопливо крутил колки на ней, стараясь попасть в один лад с Филиными гуслями.
- Любо, братцы, любо, – ответил царь и махнул платочком. – Начинайте.
Филя запел:

Как на чёрный ерик,
Как на чёрный ерик
Ехали казаки сорок тысяч лошадей…

Тут Балда грянул в свою балалайку и запел втору:

И покрылся берег,
И покрылся берег
Сотнями порубанных, пострелянных парней.

- Эх, любо! – вздохнул внимательно слушавший царь, собираясь присоединиться к дуэту, но тут у кого-то из присутствующих громко и протестующе забурчало в голодном животе.
Песня тут же скомкалась и развалилась. Все стали весело смеяться и наперебой выкрикивать глупые шутки по поводу. А громче всех царь.
- Во-от! – кричал он. – Вот вам яркий пример демократии! Говорит кто хочет, что хочет и когда хочет, а что получается?
Когда же все отсмеялись, царь и ответил на свой вопрос:
- Бардак получается! Спортили мне песню, негодяи.
- Ваше величество, – сказал Филя, откладывая в сторону гусли, – надо ж всё по порядку делать: сперва покушать, а потом и песни петь. Что за песня на голодный желудок?
- Так я ж и говорю, – проникновенно сказал царь, – нечем поесть, утопил… то есть утопили ложечку-то. А достать некому. Некому такой подвиг совершить.
- Так-таки и некому? – уточнил Филя.
- Ваше величество! – подскочил генерал с норовом типа Суворова. – Разрешите мне, ваше величество, вам стоит только приказать и я голыми руками, но достану ложку из горячей каши!
- Голыми руками, – передразнил царь, – да у тебя, ваше благородие, руки-то в крови по локоть!
Генерал пожал плечами:
- Виноват-с, но сами понимаете: дело военное – дело кровавое.
- Сиди уж, кость военная, – махнул на него рукой царь.
- Есть! – козырнул генерал и сел.
- Может быть, вы, батюшка? – обратился царь к попу.
- Я готов, – смиренно ответствовал тот.
- А я не дам! – подскочил кудесник. – Не дам и всё! Это что же получается? Пришли неведомо откуда, веру отцов и дедов наших с грязью смешали, нас в кровопийстве обвинили, идолов наших в реку покидали, власть обманом захватили, развратили народ глупой надеждой на царство лучшее, а ведь я, – слёзно выкрикнул он, – я эту кашу варить начинал и всё бы нормально было, если б не вы!..
- На всё воля Божья. – Кротко сказал батюшка.
- Врёте вы всё! – яростно сказал кудесник. – Не верю я вам!
- Ну, тогда ты достань! – миролюбиво предложил царь.
- Не буду, из принципа не буду, – кудесник сел на место и оттуда закончил. – Сами напортачили, вот сами и ломайте голову, что да как!
Филя посмотрел на Балду, склонившегося над своей балалайкой и что-то тихонько напевавшего. Царь перехватил его взгляд и вскинулся на дыбы:
- А этому я сам не разрешу!
- Что так? – поинтересовался Филя, а Балда коротко рассмеялся. Царь же хмуро пояснил:
- Да он каждый раз после туалета руки моет.
Тогда Филя предложил, впрочем, предчувствуя отказ:
- Так давайте я достану.
- А кто ты такой, – грозно спросил царь, – чтоб в царской каше руками ковыряться?
- Так можно и не руками, – ответил Филя, – можно и палочкой.
Царь сердито промолчал.
- Тогда вы сами и достаньте, – сказал Филя, гадая про себя какую причину царь приведёт на этот раз.
Царь же отказался просто:
- Не царское это дело.
- Эхе-хе, – сказал Филя, подтягивая к себе ранец и доставая оттуда заветныя полкаравая, – давайте хоть хлебушка поедим, не помирать же с голоду.
И разломив хлеб на шесть частей, раздал каждому по куску.
- Не могу есть не заработанное, – сказал Балда, глядя голодными глазами на свою горбушку.
Царь же убрал свой кусок в карман мантии и грустно сказал:
- Не положено царю жрать когда народ голодает.
Батюшка принял хлеб с поклоном и, положив его рядом с собою, изрёк:
- Блажен муж, отдающий последнее, ибо вернётся отданное им сторицей…
Генерал коротко поблагодарил и, убирая хлеб в свой вещмешок, сказал:
- Всё лучшее в первую очередь раненым.
Кудесник принял хлеб в обе ладони и, что-то шепча над ним, удалился куда-то во тьму за деревьями. Вернувшись через некоторое время, он сел на своё место и, хоть его никто ни о чем не спрашивал, счел нужным объясниться:
- Отпустил в реку. Пусть не гневается Рось на нас, чад своих неблагодарных…
…Над лесной поляной повисла тишина. В самом же лесу давно царили рассветные сумерки, а утро никак не могло наступить, несмотря на то, что ранние птахи старательно призывали день, распевая свои нехитрые гимны.
Филя, тоже так и не прикоснувшийся к своей доле, стал смотреть в костёр, изредка щурясь и заслоняясь локтём от налетавшего горького дыма. Вдруг понял он: достань кто со дна котла злополучную ложку, то пришлось бы им расхлёбывать это невероятное варево и первый глоток достался бы, конечно, царю. Но нет в мире такой корысти, которая могла бы подвигнуть его на дегустацию этого пересолёного и нещадно заперченного кушанья. К этому могла бы склонить только огромная любовь к своему народу. А её-то у царя и не было. Потому-то он и тянул и хитрил, придумывая нелепые отговорки и, страшась в глубине души своей, что кто-то сделает это за него. И без него…
…А каша в котле кряхтела и пучилась, терзаясь тесным пространством. На её поверхности вздувались и лопались мутные пузыри. Белый пар мешался с синим дымом и уносился в сумеречное небо. Каша взбухала, её становилось всё больше и больше, вот уже первые волны её перевалились через край и потекли по закопчённым стенкам котла, впрочем тут же высыхая и обугливаясь. Первые комки шлёпнулись на раскалённые камни, составляющие очаг, и, спекаясь, вспучивались, образуя странные пугающие фигуры и картины…
…Вот с вольнолюбивого Яика, сметая всё на своём пути, ринулась на запад пёстрая, хмельная и разнузданная толпа. Горели беззащитные крепости, отрубленные головы несчастных катились по степи, словно перекати-поле и плыл над землёю набат, колыша никлые травы, да дух пожарищ и мертвечины…
…Вот непривычно смирные полки, выстроенные в каре, глядят на хмурого царя, а тот, в свою очередь, глядит на виселицу, где болтаются бесформенные мешки, бывшие ещё недавно живыми людьми с горящими сердцами, исполненными великой любовью, двинувшей их на подвиг, но не давшей необходимой жестокости и решимости довести этот подвиг до конца…
…Вот Великий Поэт падает на пороге светлых откровений, сражённый хладнокровным убийцей – порождением тёмных сил…
…Вот огромная океанская эскадра гибнет в далёком проливе, обретая себе бессмертие и славу, а единственный уцелевший в этой бойне крейсер даёт залп в северной столице, салютуя началу новой эры. Тёмной эры, прозванной самой светлой…
…Вот перекипевшее варево рванулось из котла в разные стороны, разметав сидевших вокруг костра: царя – в Екатеринбург, в дом Ипатьева, генерала – умирать от побоев в лубянском подвале, Балду – рыть Беломорканал, буде останется жив, на поселения. Батюшка смиренно пошёл за Веру на свою Голгофу, кудесник разделил участь многих и многих, просто-напросто принесённых в жертву…
…И взметнулось варево огромным ядовито-жёлтым грибом, и упал Филипп, как учили – ногами к взрыву, лицом вниз, и пополз он, закрывая руками голову, к ближайшему убежищу, а сзади грохотало и лязгало бронированное чудище и кружилась над горами стальная стрекоза, пуская по невидимым целям дымные стрелы…


…Когда под руками захлюпала вода, Филя остановился и открыл глаза. Он снова был на берегу реки, в которую успел вползти почти до пояса. Филя поднялся и стал отряхиваться, с сожалением разглядывая выпачканные землёю джинсы и промоченный спереди свитер.
А из-за горизонта поднималось багровое солнце, и было видно в его недобром свете, как на том берегу рушится огромный прекрасный храм, ещё минуту назад блиставший золотой шапкой купола, а на этом берегу жадные чайки торопливо расклёвывали выброшенный на песок брезгливой волной кусок чёрного хлеба…



ПРИКЛЮЧЕНИЕ ЧЕТВЁРТОЕ.

Любезный хозяин постоялого двора «Томат и Анчоус», едва заслышав что Филя является бродячим музыкантом, как-то нехорошо обрадовался и тут же отказался брать с него за постой обычную плату, в размере трёх экю в день плюс колка дров на кухне, став требовать с него одно выступление в вечер, а уж со своей стороны обещался хозяин предоставить ночлег, правда, со своим бельём, а также обед и ужин, правда, без вина. Филя стал вяло отнекиваться. Тогда хозяин подхватил Филю под руку и повлёк вглубь обеденного зала показывать помост для музыкантов, недавно, по его словам, починенный и покрашенный. Помост точно оказался починенный и было видно, что такая починка его производилась достаточно регулярно, не реже одного раза в месяц. Филя робко предложил хозяину платить не три, а четыре экю плюс колка дров. Хозяин шумно отверг это предложение и попросил взяток ему больше не предлагать, так как его заведению требуется именно бродячий музыкант и не меньше. Тогда Филя закашлялся и хрипло сказал в том смысле, что он нынче отчего-то не в голосе. Хозяин на это резонно отвечал, что здесь не Гранд-Опера, а публика – не высший свет, способный отличить бельканто от козлетона. Тогда Филя выразил сомнение в соответствии его лирико-философского репертуара со здешней мелко-уголовной публикой. Хозяин обрадовался ещё больше и сказал, что это ничего. Филя понял, наконец, что устроиться здесь в качестве обыкновенного постояльца на день или, как он собирался, на два дня, не удастся и сказал на прощание, что он пошутил. Хозяин ринулся за ним и, хватая Филю за рукав, стал уверять, что нигде он больше ночлега себе не сыщет, а также поесть и, что всё равно он придёт сюда, но уж тогда… Выходя на крыльцо, Филя поинтересовался, уж не хочет ли любезный хозяин чтобы его, Филю, забросали помидорами за неумение угодить невзыскательным вкусам? На что хозяин сообщил, что именно этого он и хочет, потому что подлый зеленщик впарил ему несколько ящиков помидоров с гнильцой, не выкидывать же их просто за так, согласись? Но ежели народ пожелает кинуть что-нибудь в музыканта, то вот вам пожалте – помидорки, рупь штучка, два кучка, доход можно поделить, но тогда ночлег без ужина…
Не продолжая далее бессмысленный разговор, Филя вышел на двор, где между беспорядочно стоящими возами с картошкой, капустой и репою слонялись бородатые крестьяне, имевшие вид сущих разбойников. Мужики зычно перекликались друг с другом и задирали хозяйских служанок, бегавших взад и вперёд по своим делам с пунцовыми от такого ухаживания лицами.
Выйдя за ворота, Филя сел в траву, прислонившись спиной к забору, белёному последний раз так давно, что испачкать никого уже не мог, ни просто прислонившегося, ни того, кто поздней ночью собравшись идти до дому и будучи в изрядном подпитии, избрал бы его в качестве подпорки, а также в качестве направляющей.
Напротив, возле закрытого на огромный висячий замок лабаза, суетился вокруг мешка картошки седой дед, одетый в балахон до пят и подпоясанный змеиной шкурой. Кажется гадючьей. За пазухой у деда имелась четвертная бутыль без пробки, и когда он наклонялся, чтобы ухватиться покрепче за мешок, из бутыли что-то щедро плескалось, наполняя улицу запахом крепкого алкоголя и сивушных масел. Когда же дед ставил бутыль на землю и, взгромоздив мешок себе на загривок, сильно наклонялся, пытаясь достать её, то падал сперва мешок, потом дед, потом бутыль, впрочем, не успевая полностью разлиться, будучи вовремя подхваченной.
- Эй! – крикнул Филя. – Давай помогу.
Дед сунул бутыль за пазуху и, вытирая вспотевший лоб, обратился к Филе:
- А помоги, ежели не шутишь.
Филя тут же встал, подошёл к мешку, примерился и, обхватив его обеими руками, как медведь краденый улей, поднял на уровень груди.
- Ты что? – насмешливо спросил дед. – Так и собираешься его нести?
Филя смутился и поставил мешок на землю.
- Нет, конешно, – ответил он.
Дело в том, что, предлагая помочь, Филя имел в виду помочь взгромоздить этот мешок деду на загривок без дальнейших потерь «драгоценных» капель…
Теперь же пришлось взяться поудобней и одним рывком закинуть окаянный мешок себе на плечо.
- Далеко ль нести, дедушка? – спросил Филя, идя вслед за стариком.
Дед хохотнул:
- Во, ещё один внучек объявился! – и продолжил доверительно. – Если хочешь знать, я дедушка только по званию, а так – нет!
- И всё-таки, – снова спросил Филя. – Нести-то далеко?
- Ты уж взялся помогать, так и не спрашивай. Вот скажу, что далеко, бросишь тогда что ли?
- Понял, отец, – пропыхтел Филя.
- Я чувствую, – сказал дед, не оборачиваясь и не замедляя бодрого шага, – чувствую я, что в следующий раз ты меня братаном назовёшь, так вот, зови уж меня, как все люди добрые зовут – дед Пивояр.
- А меня Филя зовут, – прокряхтел Филя, перекидывая мешок на другое плечо и гадая про себя на какую же в этот раз он дорожку подписался.
А дорожка была тропинкой вдоль крепких досчатых заборов, за которыми виднелись деревенские избы, на диво срубленные из мощных брёвен, какие идут разве что на корабли, да на плотины. Основательные были домы. Только вот какие-то безыскусные: ни конька над крышей, ни узорчатых наличников, ни резных балясин у крыльца. Ворота во дворы тоже были неуклюже скроены, и на совесть сколочены, но видать не для защиты от шишей и воров, а единственно для того, чтобы хозяин выпив лишку, точнее под завязку, ибо выше завязки было никак, так как начинало выливаться, так вот, для того делались ворота прочными, чтобы набравшийся под завязку хозяин, стремясь домой и, промахнувшись по калитке, не прободал бы их крепким лбом своим. Прецеденты, как говориться, уже бывали.
Итак, зря Филя беспокоился – дорожка оказалась короткой. Не успел он притомиться, как Пивояр, остановившись у очередных ворот, стал ковырять куском проволоки в имевшейся на калитке замочной скважине.
- Прошу, – сказал он, наконец, величественным жестом распахивая дверь.
Филя прошёл во двор. Пивояр, зайдя следом, захлопнул калитку и, указывая на навес около сарая, под которым валялся всякий нужный в хозяйстве хлам, сказал:
- Ставь мешок туды и заходи в дом.
Филя проследовав куда было указано, с облегчением скинул ношу свою на землю, затем стал отряхиваться, ибо мешок был, сами понимаете, пыльный. Вообще, мне кажется, что такой эпитет применительно к мешку – излишество, не встречал я покуда ни одного мешка, про который можно было бы сказать, что он не пыльный. И не колючий.
Филя, почёсывая загривок, оглядел двор. Двор был так себе. Напротив упомянутого сарая с навесом, у самого забора, росло несколько яблонь, под которыми лениво бродил рыжий боров, аппетитно чавкая паданцами. Посреди двора стояла телега гружёная сеном. За домом угадывался немаленький огород, перед домом же, около простенького крыльца, имела место собачья будка, с порога которой свешивался дрыхнувший кот. Кот отчаянно храпел. Больше во дворе ничего не было, если не считать цветочной клумбы под раскрытым окном. Из окна донеслось:
- Ну что, сладкий ты мой, пригорюнился? А вот давай-ка похмелися!
Послышалось гулкое бульканье. Филя подошёл к окну и, заглянув в него, увидел, как Пивояр опоражнивает свою бутыль в кадку с огромным фикусом. У фикуса вид был точно не совсем здоровый: широкие листья его сморщились и обвисли, словно хохлятские усы, основательно вымоченные в пиве.
- Во-от, во-от, – довольно приговаривал дед, – а это тебе на вечер… – он встряхнул остаток и поставил бутыль на подоконник. – А теперь водички… – и огромный ковш воды отправился в кадку вслед за самогоном. Раздался рыкочущий звук. Пивояр резво отскочил от фикуса и, заслоняя лицо руками, строго произнёс:
- Но-но, ты!
Филя тоже, на всякий случай, отошёл от окна на пару шагов. Но предосторожность сия оказалась напрасной, ничего более не происходило и Пивояр, высунувшись в окно, весело сказал Филе:
- А ты чего? Давай заходи, мы сейчас чаю попьём. С мёдом.
Филя потопал ногами по истерзанной тряпке, изображавшей из себя дверной коврик, затем вошёл в сени и толкнул фанерную дверь, оказавшуюся у него перед носом. Некоторое время он мыкался в полной темноте, пиная какие-то коробки, и вытянутыми вперёд руками шаря по полкам, заставленным пыльными банками. Следующей двери отчего-то не находилось, также не находилось и той двери, в которую он сюда проник и Филя, потеряв терпение, собрался, было, заорать, но тут раздался скрип немазанных петель и, возникший в дверном проёме, дед Пивояр сказал:
- Вон ту баночку захвати.
Филя заозирался.
- Эту? – ткнул он пальцем в трёхлитровый баллон.
- Можно и эту, – ответил Пивояр. – Но лучше, вон ту.
- Эту значит? – уточнил Филя, подбираясь поближе к полке.
- Ну давай эту! – согласился Пивояр.
- На ней «солидол» написано, – предупредил Филя, стаскивая банку с полки.
- Давай, давай, – сказал Пивояр. – На них на всех «солидол» написано.
Когда Филя, обеими руками прижимая банку к животу, выбрался из чулана, Пивояр взял его за рукав и, открыв незаметную боковую дверь, повлёк вглубь дома, услужливо предупреждая:
- Осторожно, порог… Пригнись… Не дыши… Закрой глаза…
Послышалось невнятное пение.
- …Открой глаза…
Филя огляделся. Пение доносилось из угла, в котором стоял фикус:

…И ковда-то сам я,
ночью спозаранку,
выходил к любимой,
расстегнув ширинку…

- Иди сюда! – позвал Пивояр из следующей комнаты.
Филя вышел и закрыл за собой поплотнее дверь. Пивояр уже сидел за деревянным, чисто выскобленным столом, на котором пыхтел самовар, стояли кружки, плетёнка с нарезанным белым хлебом и глиняная миска с янтарным мёдом. Филя сел на скамью, напротив Пивояра.
- Угощайся, – сказал тот, разливая по кружкам чай. – Или, может, ты выпить винца желаешь?
Филя помотал головой, пододвигая к себе кружку.
- А то, смотри, – продолжал Пивояр, – я сегодня при деньгах, можно и за инфракрасненьким послать.
- Кого послать? – поинтересовался Филя.
Пивояр тут же высунулся в окно и заорал:
- Эй! Мультик! Поди сюда!
- Да не надо, не надо! – замахал руками Филя. – Я ведь так просто спросил.
- Ну как хочешь.
Тут в окно всунулась козлиная морда и сказала:
- Бе-е!
Пивояр торопливо окунул кусок хлеба в мёд и сунул его морде в пасть. Морда, неторопливо чавкая, удалилась.
- Ну, хорошо, то есть лепо, – сказал Пивояр, принимаясь за чай. – Скажи ты мне, Филя, чем же ты Пейсатычу не угодил?
- Какому Пейсатычу? – спросил Филя.
- Ну, трактирщику нашему.
- А-а… так он хотел из моей особы тир помидорный устроить…
- А тебе что, морды жалко?
- Не морды…
- Ну, значит, денег мало Пейсатыч предложил?
- Не денег…
- А что ж? – совсем удивился Пивояр.
- Я же всё-таки поэт, – гордо сказал Филя, – а не чучело огородное.
- Поэ-эт… – протянул Пивояр. – Стишки-песенки… понятно. Но ты сам посуди, в кого же ещё помидорами кидать, как не в поэта?
Филя оскорблёно промолчал, а Пивояр продолжил:
- У нас каждый зарабатывает себе на хлеб как умеет.
- А как вы зарабатываете? – спросил уязвлённый Филя.
- Я, – Пивояр слегка раздулся, – я, если хочешь знать, даю прозвища домашним животным! Очень редкий талант, скажу я тебе!..
Филя только фыркнул.
-…Если не считать того, что тут вообще никаких талантов нет. Вот нынче отчего я при деньгах? Я нынче одного удава назвал. – Филя вытаращил глаза, а Пивояр приосанился. – Да, удава. Сосед Мутяй удава купил для охраны, никто не смог бы назвать, а я назвал!
- Ну, и как вы его назвали? – поинтересовался Филя.
Несколько времени Пивояр разглядывал своего сотрапезника, как бы решая вопрос, сможет ли тот оценить красоту прозвища, потом сказал:
- Урлан.
Филя удивился:
- Урлан? Почему Урлан?
- Да-а, – разочарованно протянул Пивояр. – Я так и знал, что ты не поймёшь. Впрочем, его видеть надо. И слышать. Как он кроликов заглатывает. Одно слово – Урлан.
- Да нет, – сказал Филя, – я всё понимаю, действительно, замечательное прозвище. Только вот что удивительно: неужто хозяин сам его назвать не мог?
- Конечно, нет, – уверенно ответил Пивояр. – Куда там. Дай Бог, запомнил бы!
- Ну и ну! – только и сказал Филя, качая головой.
- Что ты, – дед Пивояр самодовольно ухмылялся, – моя профессия самая знатная. Мне слова поперёк никто не скажет, не то что помидором кинуть, а в поэта… в поэта можно!
Тут Пивояр весело подмигнул Филе, чтобы тот не обижался, Филя и не обиделся, только пожал плечами и сказал:
- Не понимаю что тут сложного? У нас, так, все сами называют…
- Ну, не скажи, – загорячился Пивояр, – тут ведь столько нюансов всяких, столько учесть надо, и на кого похоже животное, и от кого произошло, бегает оно или прыгает, или… это, как его… левитирует. Опять же, пожелания хозяйские учесть необходимо, одному только и надо, чтоб в любом состоянии выговаривалось, другому что-нибудь скабрезное подавай…
- Как это? – заинтересовался Филя.
- Да вот, к примеру, у племяша бык. Небоскрёбом звать.
- Вы назвали?
- Я! – Пивояр скромно потупился в ожидании аплодисментов. Аплодисментов не последовало, и он продолжил. – А ты говоришь, что сложного. Да у вас в деревне, поди, одни Борьки, Зорьки, да Теги бегают!
- Не знаю как в деревне, – сказал Филя, наливая себе в кружку одной заварки, – не знаю как в деревне, а вот у одного моего знакомого кошку звать Здрастя.
Пивояр фыркнул:
- Ха! Здрастя! – и надолго задумался. – Хотя-а… – протянул он, наконец, – хотя в этом что-то есть. Этот твой знакомый несомненно талантлив, его бы ещё подучить… Хорошо, хорошо, то есть лепо…
- А это и не он назвал.
- Неужто? – удивился Пивояр и жадно спросил. – А кто?
Филя пожал плечами, не знаю, мол, и сказал:
- Названая пришла.
Пивояр снова задумался, а Филя, рассеянно прихлёбывая чай, стал смотреть в окно.
Вот почему всё здесь казалось ему таким безвкусным, от пирожков в трактире до крылечек в домах, да и сами дома со всеми их обитателями разумными и неразумными казались чёрно-белыми. О каких красках, граждане, можно говорить, если у людей нет фантазии? Разве кот по имени Фенилка – это цвет? Это так оттеночек… Или… или же всё не так? Всё-таки назвать своего быка Ломбэри, это значит открыть на всеобщее обозрение маленький кусочек своей странной души, что, собственно, не принято и на что требуется нечто большее, чем требуется для обычной спокойной жизни. Как хотите, но на это смелость нужна, гражданская, что ли, или ещё какая… Но слабы люди, что ж тут поделаешь, вот и думают они себе: «…есть у нас один Пивояр, так вот пусть он, а мы своё странное и прекрасное будем хранить вот за этими нелепыми и безвкусными фасадами…»
В доме напротив с треском распахнулась дверь и на крыльцо вылетела растрёпанная бабища.
- А вот посмотрите, люди добрые, до чего муж-злодей жену свою довёл! – прокричала она вопленным голосом.
Вокруг крыльца мигом собралась толпа зевак и бабища, сложив руки как профессиональная сказительница, а именно: правой ручкой взялась за локоток левой, а левой взялась за мощный подбородок, принялась певучим и лукавым голосом рассказывать:
- Не так давно это было, в аккурат о ту пору, когда у пастуха Семикопытыча на огороде вместо репы выросла капуста, а в нашей публичной библиотеке, в читальном зале взорвался самогонный аппарат…
Тут из дверного проёма высунулась волосатая лапища, схватила бабу за шиворот и утащила в дом. Дверь захлопнулась и снова стало тихо. Недовольные зеваки стали расходиться.
- Дед Пивояр, – позвал Филя, – а дед Пивояр.
Пивояр очнулся от своих дум и откликнулся:
- Ась?
- Я спрашиваю, есть ли тут у вас поэты или музыканты?
Дед смутился и, потупив взор, стал чесать затылок.
- Да были, – провещался он, наконец, и неуверенно добавил, – говорят.
- Что ж так?
- Да кому они здесь нужны! – с неожиданной горечью сказал Пивояр. – Дела их, может быть, и нужны, а сами они – нет.
- Но так же не бывает! – возразил Филя. – Или…
- Или! Или, мой юный друг, совершенно верно! Не нужны они тут никому, оттого и подались по Дороге Соответствия, а куда – неведомо.
- А вы? – тихо спросил Филя.
- А что я? – Пивояр совсем сник. – Эх, годков бы тридцать мне сбросить!… Да вот беда, годочки – не мешочки!
- Как я понимаю, – сказал Филя, желая обнадёжить старика. – Как я понимаю, для дороги возраст не помеха.
- Ничего ты не понимаешь! – сердито сказал Пивояр, но тут же спохватился. – Впрочем, спасибо на добром слове.
- Пожалуйста. Не за что. Только вот… – Филя робко тронул деда за руку и попросил. – Вы бы объяснили, может, я и пойму.
- А что тут объяснять? Нет никакой такой Дороги Соответствия. Это просто говорится так – Дорога, мол, Соответствия, только какая там дорога, лес один.
- Ну и что? – спросил Филя. – Какая разница? Это, наверное, метафора, то есть – иносказание.
- Метафора… – передразнил Пивояр и подозрительно уставился на Филю.– А тебе-то на кой хрен это сдалось?
- Ну-у, – смутился Филя, – может быть, я тоже по ней подамся. Куда-нибудь.
- Да говорят же тебе! – воскликнул Пивояр и сильно хлопнул по столу ладонью, отчего самовар хрюкнул и напустил из краника небольшую лужу.
- Ничего вы мне не говорите! – дерзко ответил Филя.
- Слушай, – вдруг ласково заговорил Пивояр. – Брось, а? Ну, куда ты пойдёшь? Ведь сам не знаешь куда ты пойдёшь…
- Ну-у,.. – не согласился Филя, но Пивояр замахал ладошкой, призывая к молчанию.
- Я тебе лучше что предложу, – продолжил он заговорщицки подмигивая. – Короче, оставайся здесь и поступай ко мне в ученики. Ничего не утаю, расскажу все тонкости, все секреты открою, всему, что сам знаю, научу! А у тебя получится, я же вижу – парень ты не промах, у меня глаз верный. Пару лет в учениках походишь, а потом и сам начнёшь, своё дело откроешь, мы с тобой самую здоровую конкуренцию составим! Или, если хочешь, разделим сферы влияния – ты будешь в Суматошино прозвища давать, а я в Безумново! Или наоборот: ты – летающих, а я бегающих, остальных же по уговору. А? Соглашайся! Бабу тебе найдём! А? – и видя, что Филя соглашаться не собирается, Пивояр торопливо добавил. – Бабу можно и сейчас!
Высунулся в окно и заорал:
- Мультик! А ну, поди сюда!
Филя испуганно замахал руками:
- Не надо! Я вас умоляю, не надо!
Пивояр повернулся к нему и уточнил:
- Чего не надо, бабу?
- Ничего не надо!
- Как хочешь. А только зря!
Пивояр поник, сунул кусок хлеба с мёдом Мультику в пасть и похлопал его по рогам:
- Ступай, пасись.
Мультик удалился. Наступило молчание. Филя с Пивояром, неловко поглядывая друг на друга, стали пить чай. Позванивали блюдечками, прихлёбывали, причмокивали, помешивали ложечками, не решаясь потревожить тишину, вдруг установившуюся в доме. Поскрипывали половицы под лапами невидимого домового, постукивали ходики на стене, да тихо шелестел за окнами дождик. Кстати, снаружи слегка потемнело, от дождя ли, или время пришло – неведомо, только теперь, чтобы разглядеть улицу и дом напротив, приходилось напрягать зрение, другой разговор, что разглядывать там особенно было нечего. Редко пробредёт какая-нибудь праздная фигура, да прошмыгнёт кто-нибудь из бывших Пивояровых клиентов.
- Ну, хорошо, то есть лепо, – сказал, наконец, Пивояр, ставя пустую кружку на блюдце. – Значит, хочешь идти.
- Да. – Подтвердил Филя.
- Ну что ж, – вздохнул Пивояр, – вольному – воля, невольным – борьба. – И снова вздохнул.
Филя подождал немного, затем вежливо спросил:
- Ну как? Насчет дороги-то, объясните?
- Объясню, конешно, объясню! Только… – дед Пивояр поглядел в окно и, с надеждой в голосе, продолжил. – Только, может, до утра подождёшь? Гляди, как дождик расходился.
Филя помотал головой – как ни хотелось ему остаться, но понимал он, нельзя этого делать, потому что не бывает здесь утра и вечеров тоже не бывает, здесь сумерки всегда и, чем дольше он будет здесь находиться, тем труднее будет встать и идти, тем вернее запутается он во времени и пространстве, и мiр сей лукавый не преминет воспользоваться этим обстоятельством, чтобы приковать его к себе на веки вечныя, как вот этого приковал – назывателя домашних животных.
Пивояр встал и спросил:
- Может зонтик тебе дать, неохота, поди, под дождём-то мочиться?
Филя тоже встал.
- Под дождём я не хочу мокнуть, – сказал он, – а мочиться… он поднял глаза к потолку, – …а мочиться я вообще не хочу. Пока.
Пивояр взял Филю за рукав и, через лабиринт тёмных комнат, вывел его на крыльцо.
- Хорошо, то есть лепо, – сказал он, выщелкнув зонтик, и пнул пяткой заскрипевшую, было, дверь. – Пошли!
- Пошли! – радостно согласился Филя, напяливая капюшон своего плаща на голову и, поправив за спиною ранец, зашагал по лужам вслед за Пивояром.
Они шли по безлюдной деревенской улице вдоль облезлых заборов и перекошенных плетней, из-под которых высовывались любопытные огурцы размером с кабачки и кабачки, совсем уж невероятные. Шли и молчали до тех пор, пока не вышли за околицу, откуда увиделся хмурый еловый лес. Пивояр остановился и, повернувшись к Филе, спросил:
- А ты не боишься?
- А чего бояться-то? – ответил вопросом на вопрос Филя, становясь рядом.
- Сме-елый! – с непонятной интонацией протянул Пивояр и уверенно добавил. – То есть, глупый!
Двинулись дальше, через картофельное поле, путаясь в ботве и оскальзываясь на глинистых боровках, размокших от дождя. Филя, цепляясь, то за Пивояров хлястик, то за рукав, то, забегая вперёд, стал оживлённо оправдываться в том смысле, что нет, не глупый он и совсем не смелый, то есть, конечно, глупый, но уже давно это осознал, а значит есть перспектива поумнеть, как вы считаете? Ведь не рождаются люди мудрыми, люди приобретают мудрость через страдания от собственной глупости, известно же: глупому зайцу сто вёрст не крюк, вот и я, должен же и я пройти этим путём, обрести, так сказать, свои сто вёрст, как вы думаете? Опять же – смелость. Конечно же, я не трус, просто не знаю я своего будущего, вот и смотрю вперёд без боязни, да и все, наверное, так; те, кому не дано откровения или, на худой конец, великого ума, способного к анализу. Да и зачем это – знать своё будущее? Знание будущего искажает настоящее, не так ли?.. Пивояр молчал, а Филя продолжал трепаться без умолку, теперь что-то о своих сокрушённых надеждах, о их реставрации, об отсутствии перспектив, о невостребованности своей социальной, а ведь это не плохо, быть нужным людям, знать свою цену, свой долг и предназначение, к этому и стоит стремиться, а? не в этом ли заключён смысл жизни человеческой? Как вы полагаете?
Как полагал Пивояр оставалось неизвестным. Хотя кое о чём можно было бы догадаться, глядя на его лицо. Пивояр мрачнел, он даже хмыкать перестал, только шагал как заведённый, уставившись взором в одну, видимую только ему, точку на краю леса.
Филя же, не видя ничего и не чувствуя, плёлся за ним, спотыкаясь на каждом шагу, впрочем, продолжая болтать всё оживлённей… Вот вы всё молчите, так неужели вы в самом деле думаете, что мудрость это камень, а не хлеб, способный насытить голодного? А вот мне полагается, что мудрый он на то и мудрый, чтобы найти способ поделиться мудростью своей, а то, что же выходит…
- Тихо! – вдруг сказал Пивояр, подняв вверх раскрытую ладонь.
Филя споткнулся в последний раз и встал рядом.
- А что такое? – вполголоса спросил он, озираясь по сторонам. Они уже стояли на краю леса, откуда вглубь ельника уходила едва заметная тропка.
- Длиннозавры, – так же тихо ответил Пивояр.
- Какие? – Филя перешёл на шёпот.
- Обыкновенные. Тут ещё твари коржавые есть, но это так… правда, слава у них нехорошая, нелепая то есть, а длиннозаврам я червонец должен.
- У меня есть червонец, – сказал Филя.
- Не надо, – Пивояр пригнулся и полез в ельник, – обойдутся.
Пробившись через мощный заслон из молодых ёлок, затейливо переплетённых с малиною, крапивою и ещё невесть с чем, таким же кусачим и неприветливым, оказались Филя с Пивояром в солидном еловом лесу. Здесь царил сумрак, который вернее было бы назвать темнотой, однако, кое-что можно было всё-таки различить без особого труда, в частности, палец Пивояра, прижатый к губам, призывающий к молчанию, да и сам Пивояр, правда, едва видный, зашагал уверенно и твёрдо, не наобум же он пошёл, видел, поди, куда идёт. Сперва Филя напряжённо вглядывался в окружающий лес и, чтобы не потеряться, держался за рукав своего спутника, но, через некоторое время, заметил что посветлело и весьма, поэтому он пошёл свободней, стал иногда отбегать в сторону, чтобы пнуть мухомор или сорвать несколько черничин. Тем временем еловый лес превратился в сосновый, стало легче дышать и даже показалось, что дождь пошёл на убыль. Коричневый ковёр из павшей хвои, слегка пружиня, поскрипывал под ногами, и изредко с мягким стуком шлёпались на него распушенные старые шишки. Вскоре лес поредел и начался малинник, нетоптаный и нетронутый. Крупные ягоды, размером со сливу, густо усеивали ветки, словно облепиха. Обрадованный Филя крикнул:
- Дед Пивояр! Давай задержимся, хоть малинки пожрём!
Пивояр остановился, обернулся и сказал:
- Пошли-пошли, успеешь ещё малины нажраться.
- Как это успею? – возразил Филя. – И где? Я, может, сюда больше и не попаду никогда.
- Может, и не попадёшь, – легко согласился Пивояр, – а всё-таки пойдём.
Он повернулся и зашагал дальше, и Филя, недовольно ворча, двинулся следом, срывая на ходу ягоды и запихивая их себе в рот.
Впрочем, скоро стало не до малины. Дорога круто пошла вверх, идти стало тяжело, а потом и вовсе невозможно. Пришлось карабкаться, хватаясь за жиденькие кустики и тоненькие деревца, то и дело оскальзываясь и вырывая с корнем пучки травы, ехать вниз. С уверенностью можно сказать, что не прекратись этот подъём вовремя, остались бы Филя с Пивояром лежать бездыханными на склоне ещё одним скорбным подтверждением не слишком глубокого афоризма: «Нельзя объять необъятное!» Последние метры, не склона уже, а почти отвесной стены, преодолевали ползком, долго и безуспешно подсаживали друг друга и, наконец, вывозившись в глине как поросята, один за другим вытянулись на ровную лужайку, обрамлённую берёзками, посередине которой стоял заброшенный шалаш и чернело пятно костровища.
Тяжело дыша и покряхтывая, Филя встал на подрагивающие в коленках ноги и огляделся. Увиденное настолько поразило его, что пропала одышка.
- Тю-ю-у, – почти пропел он в изумлении, – а сюда-то мы за каким рожном лезли?!
Пивояр, возясь в траве и силясь подняться, глухо покашлял и что-то промычал. Филя помог ему встать и хотел было повторить свой вопрос, но Пивояр только таращил глаза и сипло дыша, издавал какие-то нечленораздельные звуки.
- Как же теперь туда? – уныло спросил Филя.
Пивояр показал на пальцах: ногами, мол. Филя отвернулся от него и стал с тоской смотреть с обрыва вдаль. Там, в той стороне откуда они и пришли, на горизонте виделся город. Белые стены, золотые купола, изумрудная пена садов и парков, серебряные крыши… И вот что замечательно: где-то там, за городом садилось за окоём солнце, но видно его не было, так как небосвод затянуло низкими и чёрными, грозовыми тучами, лишь в противоположной стороне оставалась чистая полоска синего неба. Она-то и освещала этот город. И создавалось впечатление, что он не просто отражает свет, а излучает его. Казалось, что город светится. И грозным казался этот свет и, при всей его праздничности, казался способным испепелить недостойного, и дух захватывало смотреть на него…
- Хорошо-то как! – вымолвил Филя.
- Хорошо, хорошо, – просипел слегка отдышавшийся Пивояр, – лепо то есть.
- Зачем сюда-то мы лезли? – снова спросил Филя, опасливо придвигаясь к обрыву и заглядывая вниз. – Надо было сразу туда.
- Не-ет, так не делается, – сказал Пивояр, присаживаясь на брёвнышко, лежащее рядом с костровищем. – Не делается так. Надо сперва сюда подняться, потому что только отсюда дорога открывается, а во-вторых, тот ли это город, куда тебе надо?
- Конешно, тот, – сказал Филя, садясь рядом, – всё совпадает: и сады висячие, мосты, храм… Тот, тот город, без сомнения!
- Ну, всё равно. Проверить надо было.
Немного помолчали, потом Филя спросил:
- И всё же, как теперь отсюда? Где дорога-то?
- Подождать надо, – ответил Пивояр и поднялся, – давай пока костёрчик разведём.
- Долго ждать-то? – поинтересовался Филя, вставая.
- Недолго, стемнеет вот покрепче, – прокряхтел Пивояр, вытаскивая из шалаша груду хвороста. – А как стемнеет, так и пойдёшь.
Пока ломали сучья и разводили костёр, дождик совсем прекратился, словно убоявшись дыма, которого, кстати, вышло много от сырых дров и мокрой травы, кинутой Пивояром в огонь, якобы от комаров, объявившихся вдруг в количестве немыслимом. А когда, наконец, уселись на брёвнышко, протянув к огню промокшие ноги и замёрзшие руки, Пивояр заговорил устало и тихо:
- Ты только не подумай, что я тебя отговариваю, просто я старше и опытней, что для тебя авторитетней, старость или опыт, я, конешно, знать не могу, но догадываюсь, что ни то, ни другое тебя не убедит, воспитаны вы, нынешние, не так, и всё же, я бы сейчас на твоём месте вернулся бы обратно, ещё не поздно.
- Я не понимаю, – так же тихо сказал Филя. – Почему бы вам не сказать мне прямо, если вы знаете, что меня там ждёт.
- Да не знаю я! – с напором сказал Пивояр. – Я знаю что меня там ожидает! А что тебе уготовано, я могу лишь предположить, но ведь я могу и ошибаться! Пойми ты! – повысил голос Пивояр и снова сник. – Не могу я тебя ни уговаривать, ни запрещать, ни советовать… А прямо сказать… Ты ведь всё равно не поверишь, мало того – обидишься…
Филя хотел было возразить, но Пивояр продолжал:
- И ещё, надоело. Надоело говорить прямо, надоело предупреждать, ведь не один ты такой, много вас таких. И все обижаются, и все не верят, и все рвутся доказать чего-то, а что мне-то доказывать, я и сам был таким, я и сам был о себе гораздо лучшего мнения, да вот со временем потерял маску, ту, желанную, осталось голое лицо, да не из самых лучших, что есть на свете…
Филя смущённо спросил:
- А вот если я сейчас вернусь, то чем тогда мне придётся заниматься?
Пивояр пожал плечами:
- Ну, не знаю. Не хочешь ко мне в ученики – сочиняй стихи юбилейные, на них тоже есть спрос, небольшой правда, или же на рынок, песни петь, народ развлекать…
- Ну, нет! – горячо возразил Филя. – Как вы не понимаете, у меня же идеалы! Они же растут! Они же мне не позволят!..
Пивояр торопливо закивал головой:
- Да, да, да! Я и забыл, извини!
- Я же не клоун площадный, – спокойно уже закончил Филя.
- Конешно, не клоун. Я ж говорю, у тебя все задатки назывателя Д. Ж. – Пивояр хохотнул. – Тут у нас прекомичный случай недавно вышел: приносят мне как-то котёнка, сам понимаешь, для поименования. А котёнок-то одноглазый. Родился такой. Я спрашиваю хозяина: кот, мол, или кошка. Кот, говорит. Ну, говорю, раз кот, пусть будет Сильвер, раз одноглазый. Так и назвали, а через месяц приходит хозяин и говорит, что это не кот, а кошка, ну что ж? Я ему и говорю, ничего страшного, зови тогда Сильвой…
Филя заржал. Пивояр несмело заулыбался и спросил:
- Ну, как, здорово я вывернулся?
- Здорово! – восхищённо сказал Филя, продолжая смеяться. – Здорово! Особенно если учесть, что Сильвер был одноногий! Одноглазый был Билли Бонс!..
- Вон как… – удивился Пивояр и задумался. Затих и Филя.
Далее они сидели и молчали, глядя в костёр, в костре же сучья, не кое-как наваленные, а поставленные шалашиком, неторопливо прогорали и осыпались угольками, по которым шныряли синие огонёчки, потом золотой жар стал медленно превращаться в осенний багрянец, затем угли подёрнулись сединой и начали потихоньку остывать. Когда угас последний уголёк, стало ясно, что уже глубокая ночь.
- Пора, – сказал Пивояр и Филя вздрогнул. – Ты готов?
- Да, – ответил Филя.
Тогда Пивояр взял его за руку и подвёл к самому обрыву.
- Ну вот, – просто сказал он, – прыгай!
- И? – спросил Филя.
- Там Дорога, – серьёзно сказал Пивояр. – Ещё не поздно передумать.
- Поздно! – решительно сказал Филя, хотел ещё сказать: «Прощайте!», но не сказал, а шагнул в пустоту, которая тут же и кончилась, ударив его по ногам хрустнувшим гравием.
- До встречи! – донёсся откуда-то голос Пивояра.
- Пока! – крикнул в ответ Филя и огляделся.
Вокруг была кромешная тьма. Филя зажмурился, и стало чуть посветлее, но так же ничего не было видно. Он снова открыл глаза и смело зашагал вперёд, то есть туда, куда был повёрнут лицом. Сперва под ногами похрустывал гравий, потом стал поскрипывать песок, затем появился асфальт, если судить по звуку шарканья подошв. Через некоторое время чуть-чуть рассвело, и Филя понял вдруг, что он не один на Дороге. Вокруг шныряли какие-то неясные тени, почти бесплотные. Филя сперва забоялся, а потом ничего – осмелел. Осмелели и тени. Очевидно, они тоже сперва пригляделись к одинокому путнику и, решив, что он не злой, стали приближаться, что-то жалобно стеная и протягивая просяще руки. Филя стал доставать из кармана монетки и опускать их в сложенные горсточкой костлявые ладошки. Но мороки не собирались отставать, наоборот, их становилось всё больше, а стоны их становились всё жалобней, переходя порой в тоскливый плачь. Филя отдал уже всю мелочь, бывшую у него, и теперь совал в протянутые руки что попадалось в карманах: брелок с ключами, перочинный ножик, обрывок бечёвки, свечной огарок, шариковую ручку, пробитый троллейбусный талон, часы наручные с поломанным браслетом, пустой портмоне, истрёпанный календарик за невесть какой год, солнцезащитные очки, комплект струн, пилочку для ногтей, конфетный фантик, саму конфету, последнее, что он нашарил, был старинный коробок спичек, завалившийся за подкладку плаща.
- Всё! – сказал Филя. – Больше у меня ничего нет!
Тени горестно взвыли:
- Как это ничего нет?
- Ты посмотри ещё хорошенько! Ты, наверное, плохо смотрел!
- Не может бы-ыть! Наверно, у тебя ещё чего-нибудь есть!
- Может последнее есть? Отдай последнее!
Слышать этот вой было невыносимо, но Филя твёрдо сказал:
- Последнее не отдам!
Он двинулся вперёд, осторожно раздвигая тени руками. Мороки плакали:
- Горе нам бедненьким и несчастненьким! Ой, горе!
- Неужто тебе не жалко нас? Пожалей нас сироток!
- Эх, эх! Скупой ты рыцарь! Где же сострадание твоё?
Филя остановился и, молча содрав с себя плащ, швырнул его в толпу мороков. Мороки возрыдали ещё пуще:
- А нам, а нам? Дай нам-то чего-нибудь, миленький, золотой, бриллиантовый, яхонтовый!
- А свитерочек-то? Зачем он тебе? Там тебе другой выдадут!
Филя отдал свитер и, ёжась от холода, ускорил шаги, а затем побежал. Но мороки снова не отстали, они толпой клубились сзади, спереди, с боков и продолжали клянчить, ныть, просить, требовать, выханживать, вымарщивать. Они жаловались на жизнь, на судьбу, на злых людей, они льстили грубо и тонко, они просто плакали и слышать этот плачь без содрогания было невозможно. Филя зажал уши ладонями и ринулся рысью, сшибая мороков с ног и отпихиваясь локтями. Но всё вотще, их голоса колоколами гремели в мозгу:
- Скупердяй! Драных джинсов ему жалко!
- Жлоб невыносимый!
- Жадина-говядина! В ж… перекладина!
- Ой, уби-и-ил!
- Да жмот он! Жмот! Он и пиво-то, когда пьёт, пену с усов не вытирает, а облизывает!
- У меня нет усов!!! – совсем уж глупо заорал Филя. – У меня вообще больше ничего нет!
- Как это ничего?! – взвыли мороки.– А рубашечка… а джинсики… а ботиночки? Ах, мне б такие!
Филя остановился, счикнул с ног ботинки и пнул их в толпу, вслед полетела разодранная надвое рубашка, потом схватился за пояс джинсов, но передумал, выдернул ремень и, оседлав ближайшего, крикнул:
- Н-но, тварь коржавая! Донесёшь до ворот – этот ремень получишь!
И огрел морока по тощей заднице. Морок взвыл по-лошадиному и помчался вперёд по-лошадиному же. Филя размахивал ремнём и орал нечеловеческим голосом:
- А ну, прочь с дороги, убогие! А то – я за себя не отвечаю!
Убогие отступили на длину ремня и продолжали жалобно выть и плакать.
А Город тем временем становился всё ближе и ближе. Светлее, правда, не стало, но уже хорошо были видны давно не белёные стены с облупившейся до кирпича штукатуркой, кое-где громоздились перекошенные леса, изляпанные извёсткой и краской, под ними валялись мятые вёдра и пустые бочки. Медные ворота при ближайшем рассмотрении оказались железными, просто донельзя ржавыми, отчего и увиделись издали золотыми.
У самых ворот Филя спрыгнул с морока, швырнул в него ремнём и бомбой влетел в незакрытую кованую дверь. Захлопнув её за собой, он торопливо задвинул ржавый засов и, издав стон облегчения, обессилено припал разгорячённым лицом к холодному железу. Ворота заскрипели и стали открываться. Филя встрепенулся, схватился за огромный крюк, торчащий из ворот и, поднатужившись изо всех сил, вернул воротину на место. Оглядевшись по сторонам, он увидел двухметровое бревно, которое по всей вероятности и служило запором, подхватил его и, с хрустом в костях и скрежетом зубовным, задвинул в предназначенные для него петли. После закатил глаза и рухнул наземь.


Пришёл в себя Филя довольно быстро: прохладно здесь было, да и раздет наполовину. Но, несмотря на болезненный озноб, он не встал и даже не открыл глаза, а всё оттого, что где-то в глубине души возникла лёгкая тревога. Как будто вдали, едва слышная, прозвучала сирена скорой помощи. Так же как и мы, заслышав её сигнал вдруг вспоминаем о близких и дорогих нам людях, пугаемся и тревожимся о них, так и Филя насторожился и затих, пытаясь узнать природу этой тревоги. Причины же не находилось и от этого становилось всё страшнее. Сперва лёгкая доза адреналинчика в кровь, затем от испуга вдруг суматошно застукало сердце, потом настоящий страх, от которого перебило дыхание и зажгло лицо, и уже не дожидаясь, когда на голове зашевелятся волосы, Филя вскочил на ноги и широко открыл глаза.
И ничего особенного. Впрочем, не так, ничего не увидел Филя, способного напугать до потери лица, просто Город был, по странной прихоти его устроителей, сделан из зеркал. Зеркальные окна и двери, зеркальные стены и крыши, мостовая, как бы булыжная, но тоже из зеркал, таких же округлых, как камни мостовых наших городов. Город был едва виден, очертания его домов и улиц были неуловимы и скорее угадывались, вернее даже, предполагались, а не существовали в самом деле, и всё из-за того, что зеркало, оно зеркало и есть, оно способно только отражать что-либо. Тут же можно было отразить такое же зеркало, в котором ничего нет, да светло-серое рассветное небо. Ну ещё лёгкие тени от углов и стыков. Пуст был Город. «Рано ещё, наверное,» – подумал Филя и сделал первый шаг…
…И Город ожил. Филя отразился везде и всюду: в каждом окне, на каждой стене, на каждом заборе, в каждой травинке, в каждом тополином листочке, в афишной тумбе. В неторопливой волне серебряной реки…
- Вот эт-то да! – воскликнул изумлённый Филя. – Ничего себе!
Тут же выяснилось, что город множит не только отражения, но и звуки. Филин возглас полетел по улочкам, да закоулочкам, дробясь на эхо и, то затихая до шёпота, то грозя порвать барабанные перепонки.
- Здорово! – восхитился Филя и от избытка чувств весело запел:

Мы пи… Мы пи… Мы пионеры смелые!
Нас ра… Нас ра… Нас радует весна.
Не торопись, пись – пись!
Приободрись, дрись – дрись!
Мы застрахуем, понимаешь, свою жизнь!

Но эхо-то было неправильное, оно то откликнется, то нет, то в канон, то в унисон, то вообще невесть как – без строя и невпопад, отчего получилось такое, чему и слова-то не подберёшь сразу. На митинг стало похоже. Или на демонстрацию верноподданнических чувств.
- Пламенный привет жителям Зеркального Города! Да здравствует! – крикнул Филя.
Этому, несомненно глупому выкрику, ответил ещё более нелепый рёв толпы:
- Ур-ря!!!
Филя весело засмеялся и Город тут же подхватил: захихикал, захохотал, заржал, зареготал на разные голоса. Всё выкрикнутое ранее продолжало звучать, дробясь на составные части и сплетаясь по-новому самым причудливым образом. Город спрашивал, отвечал и, не слушая ответа, потешался незнамо над чем. Филя уже давно замолк, слегка напуганный, а разбуженный Город пел, выл, кричал, плакал, хвастался, жаловался, лгал, ругался, просил, признавался в любви, хрипел, как будто в предсмертной агонии, но не умирал… он жил, этот город, потому что в нём отражался Филя… Но странное дело: вели себя эти отражения неадекватно. Иными словами, повторяли не те движения и действия, какие совершались в данный момент, а те, что были несколько времени назад: пять минут, час, год или десять лет. А то и совсем непонятное: кое-где можно было увидеть то, что не происходило вообще никогда и будет ли происходить – неизвестно. Стало ясно, наконец, легкомысленному Филе, что здесь отразилась вся его жизнь, для каждого мгновения – прошлого и будущего нашлось место, для каждого движения – телесного, душевного и духовного нашлось зеркальце, отразившее, где пустоту, где страсть, где один срам и ничего боле. И так мало хотя бы просто достойного, не говоря уже о красивом и возвышенном, что примется ли оно в расчёт, когда придёт пора платить по долгам, нельзя и сказать.
Филя затравленно заозирался, но не на чем было остановить взгляда: то, что он видел, вспоминалось сразу, в один миг, вплоть до мельчайших деталей, и то, что он когда-то не сумел понять и почувствовать или, наоборот, сумел сразу забыть, било сейчас в него как в бубен с удесятерённой силой. Стыд, отвращение, отчаяние отзывались невероятной болью, перед которой любая физическая боль – ничто. Не Город это, оказывается, хохотал и глумился, а сам Филя изгилялся над собственной бессмертной душой, с преступной беспечностью топча её в грязи… Вот он с искажённым от ярости лицом лупит кого-то по морде, попадая при этом кулаком то в асфальт, то в стену, то себе в ногу… Вот его кто-то лупит по морде, он же дрожит от страха, да не за жизнь свою, а всего-то навсего за целость своей шкуры… Вот он опять-таки, с пчелофоном, в малиновом пиджачке и при цепи златой, толщиной с палец, выуживает, воровато при этом озираясь, два экю из кармана у пугала, стоящего на соседском огороде… Вот он, в состоянии близком к свинскому, сквернословит и богохульствует в битком набитом автобусе… А вот он в общественном месте совершает то, что в милицейских протоколах того времени имело изящную формулировку «…оскорблял человеческое достоинство…»
Филя зажмурил глаза и бросился бежать, но сразу споткнулся об себя же, лежащего пьяным в луже и мирно похрапывающего. Стал пятиться, но тут его толкнул в бок другой Филя, бритый наголо, в наколках и в кожаной, проклёпанной жилетке. Третий Филя, молодой и наглый, потребовал закурить и, когда Филя настоящий шарахнулся от него, то четвёртый Филя подставил ему ножку, а толпа Филь, принципиально неопределимого возраста и пола, весело расхохоталась…
В довершение всего Филю угнетало осознание того, что это он сам и есть, что это не иллюзия, что в самом деле он был таким и, что вполне вероятно – будет. Знал Филя: каяться надо и хорошо он это знал, но, увы, вместо раскаяния из глубин его души, тех самых глубин, которые никогда ещё не проветривались, поднималась муть, ярость, гнев, обида – чувства насколько естественные для человека, настолько же ему противопоказанные.
Филя, со всех сторон толкаемый, пинаемый, ругаемый, обзываемый, из последних сил старался сдержать прущую из него гордыню, уговаривал себя, напрасно, мол, на своё паскудство обижаться, сам, мол, виноват, всё было зря. И вот, когда какой-то Филя наступил ему на ногу, лопнула, наконец, последняя струночка и Филя настоящий облегчённо расслабился. Затем с огромным наслаждением втянул ноздрями зябкий воздух и, собрав в комок остатки человеческого, резко выдохнул. Его обидчика как ветром сдуло. Ну, это не беда! Не долго думая, Филя схватил первого попавшегося Филю и со слезами счастья на глазах врезал ему по уху. Раздался звон разбитого стекла и мгновенно стало совсем темно… …И тихо…


…В мрачной прихожей вдоль стен стояли ящики с картошкой и ещё что-то неразличимое в тусклом свете керосиновой лампы, отчаянно коптящей под потолком. Пахло сухой землёю и залежалым мусором, как на чердаке. Под ногами звякнуло битое стекло. «Вот ёлки-моталки! – испуганно подумал Филя. – Зеркало разбил, не к добру это!» Он осторожно огляделся. «Наставили тут всякого, – продолжал думать он, – хорошо ещё не порезался!» Филя подошёл к двери и прислушался. Оттуда по-прежнему доносился гогот, прерываемый жиденькими хлопками. Там трепался конферансье. Филя пригладил руками волосы, поправил галстук-бабочку, поддёрнул белоснежные манжеты и перекинул на грудь гусли, висевшие до того на плече. «Так, а чего я им спою для начала? – подумал он снова. – Может вот эту?»
Филя легонько провёл по струнам и в четверть голоса пропел:

Я был вчера в огромном городе,
Где вместо окон зеркала…1

Аплодисменты за дверью вдруг усилились, и раздались крики:
- Просим! Просим!
Филя гордо тряхнул головой и открыл дверь…
…Обеденный зал постоялого двора «Томат и Анчоус» был полон табачного дыма и людей. Бородатые крестьяне нарасхват покупали своим бабам помидоры, которые продавал в буфете угрюмый приказчик. А любезный хозяин, по прозвищу Пейсатыч, стоя рядом с обшарпанной сценой, подмигивал Филе, скалил один настоящий зуб и три золотых, гыгыкал и показывал большой палец.



ПРИКЛЮЧЕНИЕ ПЯТОЕ.

Любопытных нынче мало. Сейчас всё больше зануды. Хотя и те и другие друг друга стоят. Так, если первые изводят вопросами, то вторые задушат ответом на один-единственный вопрос. Оттого-то, скорее всего, и мало любопытных. Спросишь, бывает, человека: как, мол, поживаешь, и стоишь потом, слушаешь, зеваешь украдкой, на часы поглядываешь, но ведь нельзя же уйти просто так, не сказав заветного: «а вот у меня-а…» А потом и сам глупых вопросов задавать не будешь и детям своим накажешь, так наслушаешься. Это с одной стороны хорошо (то есть лепо), нет ничего хуже праздного интереса, но с другой, идёт, предположим, человек, в глазах слёзы и никто его не спросит: «Что с тобой? Нельзя ли тебе чем помочь?..»
Потому-то никто и не знает кто она. Ведь никто же не подошёл к ней и не спросил: «Кто ты? И зачем ты каждый день сидишь в продуваемом насквозь подземном переходе?» Никто не спрашивал у неё, почему вместо весёлых и глупых, сулящих неплохой заработок, песен, она поёт песни странные и непонятные, берущие за душу и отчего-то пугающие? Никто и никогда не спрашивал, куда она уходит по вечерам, когда в подземном переходе становится пусто и жутко и откуда она приходит утром, когда кончается пустота, сменяясь суетой и оживлением, а жуть остаётся. Никто ещё не задавал ей таких или подобных вопросов, а если бы и нашёлся кто, то заглянув бы только в глаза её, обрёл бы все ответы на заданные и незаданные вопросы, но не поверил бы, пошёл бы дальше поражённый и напуганный, бормоча себе под нос, что такого на свете не бывает и что это всё ему просто показалось. Редкий, очень редкий прохожий остановится послушать её песни. Остановившийся, буквально с первых же строчек и нот, вдруг понимает, что получает он в дар, вот так, запросто, за так, нечто имеющее невероятную ценность и, ошеломившись этим, не слушает далее, а решает воистину неразрешимый вопрос – как быть? Действительно, как тут быть, если душа алчет такого подарка, а сердце, воспитанное в жёстком прагматизме, отчаянно сопротивляется халяве, но нечем отдариться. Мелочь, сиротливо позвякивающая в стареньком кошельке, это несерьёзно, а крупных не водится у тех кто шастает по подземным переходам, да и нет таких крупных на белом свете, так что и это несерьёзно. Просто сказать спасибо, несерьёзно ещё более. Так ничего и не решив, прохожий, смущённо улыбаясь, уходит прочь. И двигаясь своим путём, приводя в порядок смятенные мысли, он начинает догадываться кто же она такая. Для людей преклонного и пожилого возраста – она любимая внучка или дочь, для сверстников – она сестричка, для тех, кто помладше – она добрая матушка. И никому не жена. И тут же возникает желание вернуться и сказать ей слова добрые и участливые, какие всегда находятся для наших внучек, дочерей, сестрёнок и мам, но непослушные ноги несут дальше, а послушный в таких случаях ум торопливо подыскивает оправдания. «Завтра, в крайнем случае – послезавтра, и уж никак не далее субботы…» А воспоминание о ней тает и тает… и сожаление об отвергнутом подарке растворяется в суете, становясь привычной повседневной тоской…
Когда в подземном переходе пустеет и становится слышно, как сквозняки катают по полу одноразовые стаканчики, она неторопливо пересыпает жалкую мелочишку, заработанную за день, в карман плаща, аккуратно упаковывает в парусиновый чехол гусли и, закинув их на ремне за спину, идёт к выходу. К этому времени улицы уже пусты, трамваи ходят через раз, а фонари горят через два на третий. Чуть съёжившись, руки спрятав в рукава, она уверенно, но не спеша шагает сперва по тёмному бульвару, усыпанному палой листвой, затем по центральной улице, где в пустых витринах магазинов горят вполнакала дежурные лампочки, потом переулками, мимо одноэтажных домов с запертыми подъездами и глухими ставнями на окнах, после скользкими тропами городской окраины, вдоль плетней и заборов, за которыми раздаётся дежурный собачий брех, наконец, выходит она на пустырь, где проходит давным-давно заброшенная трамвайная ветка и, пройдя метров сто по рельсам, встаёт у деревянного столба с вывеской: «Остановка Речной вокзал». Ровно через пять минут где-то вдалеке раздаётся звон, дребезг и вскоре, невыносимо визжа на повороте, к остановке подкатывает старенький трамвай с цифрой «7» на облупленном борту и буквой «Азъ» вместо номера маршрута. Коротко скрежетнув, распахиваются двери (может помните, были такие раньше – гармошкой), и она заходит в пустой и скупо освещённый вагон.
…Впрочем, в этот раз вагон был не совсем пуст: с правой стороны, там где двойные сидения, у окна сидел Филя и таращил изумлённые глаза на вошедшую девушку. Она же, коротко глянув на него, подошла к кассе-копилке (может быть и такие помните?), бросила в неё медную монетку и оторвала билетик. Затем села рядом с Филей и, положив на колени чехол с гуслями, стала смотреть перед собой, вертя в пальцах билет. Филя тоже стал смотреть перед собой, лишь изредка поглядывая на свою нечаянную спутницу, словно пятиклассник на новенькую соседку по парте.
Трамвайчик в это время, полязгивая и погромыхивая, проносился мимо чего-то совсем неосвещённого, либо мимо фонарей, освещающих самоё себя. Благодаря этому неблагополучию за окном, внутри вагона казалось почти уютно: слегка тепло, слегка светло, кресла поскрипывают почти по-домашнему, касса встряхивает свою мелочь, словно предлагая угадать орёл или решка, теперь вот и людно стало, не в той степени людно, что утомляет, а в той, что можно поговорить.
- Ты не подскажешь, куда идёт этот трамвай? – спросил Филя.
Девушка вскинула на него удивлённый взгляд и было непонятно есть ли это удивление часть её естества или же оно вызвано таким, вполне приличным для начала знакомства, вопросом. Коротко помолчав, девушка ответила:
- Никуда.
- Как так, никуда?
- А так, – девушка засмеялась. – Это весь мiр куда-то мчится, а мы на месте стоим!
Филя сунулся лицом в окно и некоторое время наблюдал за мельканием огоньков.
- Точно! – радостно сказал он, поворачиваясь. – Весь мiр спешит и торопиться, толкает нас, локтями пихает, наступает на ноги, обзывается по-всякушки, а мы вот! Стоим!
Филя сник и грустно заключил:
- Только это всё равно…
- Тебя как зовут? – спросила девушка.
- Филиппъ.
- Филя, значит?
- Ну, типа того… А тебя как?
- Динка.
- Дина, то есть, – вздохнул Филя.
- Нет! – сердито сказала девушка. – Именно Динка и никак иначе!
- Понял, – уныло сказал Филя и спросил. – Так куда же мы, Динка, на месте стоим?
- А куда тебе надо? – спросила в свою очередь Динка.
- Видишь ли, – Филя поёрзал на сидении. – Видишь ли, трудно объяснить, но если по-простому, то так: задолжал я тут одному, где найти его, чтоб долг отдать, не знаю, спросил у одних, они и говорят мне: вот трамвай, садись и езжай, там увидишь. Я сел и поехал. И всё еду, еду… и не видно ничего, и трамвай не останавливается, и не заходит никто, ты вот разве…
- Здесь все остановки по требованию, – пояснила Динка.
- Ну и что? – Филя снова сунулся лицом в окно. – Чего требовать если ничего и не видно. Может, я проехал уже давно.
- Мимо того, что тебе нужно, никак не проедешь, – уверенно сказала Динка и добавила. – А также не пройдёшь.
- И не пролетишь! – подхватил Филя.
- И не пролетишь, – серьёзно согласилась Динка.
- Ну да, конешно, только ещё хорошо бы знать, что тебе нужно, а что нет. – Филя сел прямо и, скрестив на груди руки, посмотрел на Динку. – Ты-то до куда едешь?
Динка не ответила, только лишь улыбнулась и покачала головой.
- Короче, ты и сама не знаешь, – сказал Филя.
- Ну и что, – легко сказала она, – поедем вместе до утра, а там и решим.
Филя вытянулся в кресле и, привалившись плечом к прохладному стеклу, закрыл глаза.
- Где оно, это утро? – пробормотал он, устраиваясь поудобней.
Динка что-то ответила, но он не расслышал, а переспрашивать не стал…
И стал ему сниться нестрашный сон: будто бы он старший брат, а Динка младшая сестрёнка и, как будто плывут они по огромной реке в маленькой вёсельной лодочке, улыбаясь друг другу. Журчит за кормой фиолетовая вода, неясные и загадочные берега манят к себе, но не пришло ещё время выбора, сладка неприкаянность, ещё впереди настоящий грех и далеко до покаяния и ещё дальше до раскаяния… Филя бросает вёсла, достаёт свои гусельки и начинает обучать сестрёнку игре на них. А Динка, даром что младшая и глупая, схватывает на лету и удивительное дело: всё, что начинает получаться у неё, перестаёт получаться у Фили. Тут он понимает, что не просто учит свою сестру тому, что умеет сам, а отдаёт ей своё умение навсегда. Это его нисколько не пугает и не расстраивает, наоборот, он с жаром и с радостью начинает рассказывать ей всё, что знает о гуслях, о способах игры, о мелодических построениях, о гармонии, о всевозможных ладах, о технике стихосложения, тут же забывая, о чём он только что говорил, и это означало, что Динка всё поняла и запомнила. А когда Филя иссяк и стал недоумённо вертеть в руках непонятный ящик со струнами, Динка взяла у него гусли и стала играть на них невероятно красивую музыку, какую можно услышать только в хорошем сне. Филя восхищался и радовался, вот какая у меня талантливая сестра, пытался подпевать и хлопал в ладоши. А музыка становилась всё печальней… Динка, не переставая играть, встала и, пройдя к корме, ступила на воду. Филя не испугался, он знал, что она не утонет, иначе бы не дал ей этого сделать. Он сидел и с тихой грустью смотрел, как она неторопливо идёт по воде, осознавая, что пришла пора выбора. А Динка вдруг повернула к нему заплаканное лицо и помахала рукой, подзывая к себе, но Филя даже не пошевелился, он понял вдруг, что у него нет больше умения ходить по воде, у него вообще больше нет никаких умений, он всё отдал своей сестре и всему ему придётся учиться заново… Поэтому пришла пора разлуки. Конечно, эта разлука не навсегда, но что значат эти слова, если неизвестен срок её, если неизвестны вообще никакие срока…
Сон прекратился от несильного толчка в бок. Это Динка легонько возилась, устраиваясь на Филином плече.
- Ты не думай ничего, – сонно бормотала она, – это я так,.. холодно.
Филя, не открывая глаз, улыбнулся.
- Сестричка… – позвал он.
- М-м?
- А ты по воде ходить умеешь?
- Не-а.
- А почему? Я ж тебя научил…
- А я очень долго искала тебя в пустыне и разучилась.
- В пустыне? – сонно удивился Филя.
- Весь мiр пустыня…
…Стал возвращаться сон. Опять заплескалась вода, только теперь уже не фиолетовая, а чёрная, настолько чёрная, что не возникало желания даже дотронуться до неё. Лодку несло по течению, крутя в водоворотах и, опасно раскачивая на высокой волне… Теперь Филя со своей сестрой сидели рядышком и, взмахивая вёслами, лавировали между затопленными деревьями без листвы и разговаривали. Теперь Филя был младшим и глупым. И он рассказывал своей старшей сестре о своих приключениях, жаловался на неудачи, хвастался подвигами… Динка, как и положено старшей сестре, изумлённо ахала, качала головой, что-то выговаривала ему, советовала и учила. Филя согласно кивал и всё заглядывал в её глаза, страшась увидеть в них осуждение. Однако, много чего виделось в её взоре и больше всего там было теплоты и участия, но не было там огорчения непутёвым братиком… и Филя тихо радовался. А вдали, на фоне неяркого пока ещё рассвета, виднелся ажурный мост и чистая вода за ним…
- Какой же ты всё-таки бестолковый! – смеялась Динка. – Ну, всё-всё не так делаешь!
Филя улыбался, не обижаясь ни на её смех, ни на нелестный эпитет.
- А как надо? – спросил он.
Динка что-то ответила, но Филя не расслышал, потому что в сон вторгся какой-то нелепый, посторонний шум.
- Как?! – крикнул он. – Я ничего не слышу!
И снова Динка что-то сказала и было видно, как двигаются её губы, но Филя опять ничего не понял. Вдруг Динкино лицо исказило страхом, шум сделался невыносимым, стало отчаянно трясти, отчего сон распался на части и мгновенно истаял.
Филя открыл глаза. За окнами было по-утреннему светло, вагон был полон народу и визжали, словно от невыносимого страдания, трамвайные колёса на повороте.
На пустое место рядом с Филей плюхнулась толстая дамочка, недовольно на него зыркнула и, ерзанув пару раз, прижала того к запотевшему окошку. Филя вскочил и быстро огляделся по сторонам, Динки нигде не было видно. Тогда он протолкался к выходу. Трамвай, точно его и ждал, тут же остановился и услужливо распахнул двери. Филя выскочил на перрончик, обозначающий трамвайную остановку и, натурально, Динки здесь не обнаружил. Пока Филя озирался, трамвай захлопнулся и укатил непонятно даже в какую сторону, ибо колея была одна – из поворота за угол. Моментально стало казаться, что Динка осталась в трамвае, мало ли что, отошла куда-нибудь, знакомых встретила и, значит, имело смысл подождать следующего, ну не совсем же она дура, догадается, что он выскочил, догадается, наверное, подождать где-нибудь на следующей остановке. Если он ей нужен… Филя нервно заходил по перрончику. Мимо него по проезжей части шмыгали автомашины, стремительные и суетливые, словно голодные собаки. По одной стороне улицы, полускрытые вереницей тополиных уродов, тянулись одноэтажные домы, крытые черепицей и крашенные вечною жёлтою краскою, на другой стороне находился чахлый, облетелый сквер с перевёрнутыми урнами и сдвинутыми с мест садовыми скамейками. За сквериком виднелись ряды мини-магазинчиков, торгующих всякой хернёй в разнос, и большие решетчатые ворота, ведущие на городской рынок. Люди, по-утреннему смурные и озабоченные, шли по улице, торопились по тропинкам через замусоренный осенним листопадом сквер, клубились около магазинчиков и у входа на базар, и только на перрончике посередине улицы, предназначенном для остановки трамвая, топтался одинокий Филя, нервно позёвывая и потирая кулаками слезящиеся глаза. Продуваемый насквозь влажным ветром, он зябко ёжился и старался поглубже упрятать в карманы своего плаща стынущие руки. Его нелепая фигура в нелепой брезентухе и с, ещё более нелепым, ранцем для первоклассников за спиной, одиноко торчащая посреди улицы, поневоле привлекала внимание. Спешащие прохожие бросали на него удивлённые взгляды, но тут же отворачивались и равнодушно шли мимо, влекомые куда-то своими личными думами и чаяниями.
А трамвая всё не было и, если судить по ржавым рельсам, последний раз он здесь проезжал так давно, что проще сказать – никогда. Но Филя продолжал терпеливо ждать и ждал до тех пор, пока от толпы прохожих не отделился высокий милицейский и не направился прямо к нему. Тут Филя, не дожидаясь, неизбежного в таких случаях, требования предъявить, поспешно бросился на противоположную сторону улицы, в сквер, всем видом своим показывая, что вот он только что вспомнил нечто срочное и весьма важное. Даже по лбу себя ладошкой шлёпнул, лицедей этакий! Пробежавшись через шелестящий сквер отъинфарктной трусцой, он обогнул магазинчики и, свернув за угол, вяло поплёлся вдоль серого, бетонного забора, из-за которого доносился базарный гомон. Пару раз оглянувшись, увидел Филя, что погони за ним нет и не предвидится, отчего побрёл ещё медленней, тягостно размысливая в себе: как быть? Собственно, над этим-то он думал всегда, не приходя, как правило, к какому-либо конкретному решению, отчего все его поступки были определены, в первую очередь, внешними обстоятельствами и, в последнюю, его желаниями и являлись по сути своей отражениями одной-единственной глупости, сделанной по своей воле когда-то в незапамятные времена. Теперь же, к привычным думам: «как быть?» и «что делать?» прибавилась ещё одна: где найти ему свою нечаянную сестрёнку, так странно обретённую и так глупо потерянную? Правда, на первый взгляд это дело казалось не таким уж и сложным…
…Бетонный забор закончился и за углом оказалась странная пивная. Странная она была тем, что слишком уж прилично для пивной было рядом с нею. Даже если не принимать во внимание такие мелочи, как отсутствие разбросанных в округе селёдочных хвостов, а также наличие в ассортименте солёных сушек, то казалось удивительным то, что алчущие мужики стоят в очереди смирно, переговариваются вполголоса, и привычный беспросветный мат сильно разбавлен всевозможными: «Простите, ради Бога! Будьте добры. Спасибо. Пожалуйста. Благодарю Вас!» Филя онемел от изумления, но последнее, что он увидел и услышал, его просто доконало. Сбоку от пивной, прислонившись спиной к аккуратно составленным бочкам, сидел на двух кирпичиках Лёха-Таракан и, с тоскою глядя в полную кружку, стоящую перед ним, играл на гуслях. На Филиных гусельках, может помните? Впрочем, сказать что играл, будет не совсем точно. Точнее будет – осторожно возил по струнам корявыми пальцами правой руки, а левой глушил ненужные звуки. Только откуда Лёхе-Таракану было знать какие звуки нужные, а какие нет, просто он запомнил, как держали руки, играя на гуслях, Филя или Динка и как мог пытался повторить, отчего получался невероятный набор хаотичных мелодических обрывков, непредсказуемых ассонансов и вполне оправданных диссонансов. Несмотря на всю беспорядочность издаваемых звуков и отсутствие ритма, создавалось впечатление, что Лёха-Таракан играет достаточно умело и осмысленно. Филя даже очаровался. Тут ведь всё дело в том, что когда играешь сам на каком-либо музыкальном инструменте, то музыка, даже та, которую до тебя не играл вообще никто, рождается сперва в мозгу, затем, возникая под пальцами, она не является для тебя неожиданностью, какой она является человеку неискушённому. Для неискушённого все её мелодические ходы, интервалы, гармонические сочетания – непредсказуемы и оттого любы, профессиональный же музыкант это очарование теряет, приобретая взамен нечто, не скажу большее, но другое.
Филя стоял перед Лёхой и, затаив дыхание, внимал, даже рот нечувствительно открылся – залетай воробьи с воронами. Одно дело слушать своего брата-музыканта, ту же Динку – и знания одинаковы, и законы одни и те, и песни знакомые, может, и маэстро-учитель был один, поэтому оценка друг друга совершается по одному критерию, по уровню мастерства, присущего всем в разной степени; и совсем другое дело слушать дилетанта, у которого и знаний нет, и законы он, сам того не зная, открывает новые, напрочь игнорируя открытые до, так что впору назвать его Маэстро и пойти к нему в ученики. Правда, это ненадолго, найдутся на дилетанта специалисты и объяснят, что к чему, и правильному научат, и придёт мастерство, но исчезнет очарование. И ещё: ни один опытный музыкант, благодаря своему опыту, не может точно знать, какое воздействие оказывает его музыка на слушателей. Чтобы это узнать, надо попасться тёпленькому, да на крючок, как вот Филя попался…
Лёха поднял, наконец, глаза и, увидев Филю, заметно вздрогнул. Музыка оборвалась.
- А-а, это ты… – сказал Лёха, вставая.
- Я тебе пять экю принёс, – заулыбался Филя. – Только что же ты перестал? Играй дальше.
- Да нет, хватит, – смущённо сказал Лёха. – Я ж не умею.
Алчущие мужики, пришедшие на сеанс медитативной музыки с пивом, недовольно зароптали.
- Ша, братва! – крикнул Лёха. – Концерт окончен!
И, протягивая Филе гусли, добавил:
- Забирай, а пятёрку себе оставь, я же пошутил, – и, верите-нет, покраснел.
Филя принял гусли, повертел в руках и, сунув под мышку, сказал:
- Спасибо, – и, оглянувшись, продолжил. – Может отойдём в сторонку, мне твоя помощь нужна.
Лёха кивнул и, отойдя в сторону, они присели на невысокую оградку, окаймлявшую пивную. Филя для начала стащил со спины свой ранец и запихал в него гусельки, затем, достав из кармана пять экю, спросил:
- Может возьмёшь, всё-таки?
Лёха помотал головой.
- Как хочешь, – сказал Филя.
- Ну, – согласился Лёха и спросил. – А дело-то твоё в чём?
- Да вот… Помнишь, когда мы с тобой встретились… – Филя заозирался, – тут, не тут, что-то я не пойму никак…
- И я тоже не пойму, – вставил Лёха.
- Странно, – удивился Филя. – Но неважно, встретились, значит, мы с тобой и куда-то пошли, а по дороге видели девушку в подземном переходе, она ещё на гуслях играла, помнишь?
- Помню. То есть, не помню.
- Как это? – снова удивился Филя.
- Да так, – Лёха смущённо покряхтел и, сдвинув на нос свою кепку-восьмиклинку, стал скрести затылок. – Да, так вот. Девушку хорошо помню, ты ещё там… это самое… Но только нет у нас в городе подземных переходов!
Филя обомлел и, не находя слов, выпучил на Лёху глаза. Лёха же, вернув кепку на место, увидел Филино лицо и испугался:
- Ты чего? – встревоженно спросил он.
- Так, где же мы тогда её видели? – Филя еле шевелил губами.
Лёха испугался ещё больше.
- Я не знаю, – прошептал он. – А для тебя это важно?
Филя стал потихоньку приходить в себя.
- Понятно, – сказал он наконец, оставляя последний Лёхин вопрос без ответа. – Всё понятно. Ты же водочку любишь?
Лёха оживился:
- Чего тебе понятно? – заговорил он. – Я сам ничего понять не могу: веришь-нет, домой прихожу, а там баба какая-то, говорит, что жена, я ей говорю, что не женат – плачет!
Филя развеселился.
- И водочку не могу пить! – с напором продолжал Лёха. – Одно пиво могу пить, только видеть его не могу. Уже.
- А вот это хорошо, – сказал Филя.
- Конешно, хорошо, – грустно согласился Лёха, – только зачем?
- Ну-у, брат, глупый вопрос.
- Да я знаю, но всё равно… – Лёха не закончил и, махнув рукой, пригорюнился.
На соседнюю бочку два степенных мужика водрузили пластмассовую канистру, затем, аккуратно расстелив рядом с ней газету и засучив рукава, стали готовиться к опохмелению. Сосредоточенно молча рвали воблам головы и с треском обдирали с них шкуры.
- Эй, музыканты, – позвал один, – озвучьте процесс!
Лёха плюнул, резко встал и сказал, обращаясь к Филе:
- Пошли отсюда.
- Куда? – спросил Филя, выбираясь за ним из-за оградки пивной.
- Халду твою искать! – бросил Лёха, не оборачиваясь. – Тебе же она нужна?
- Она, – подтвердил Филя. – Только она не халда, она хорошая!
- Я и говорю, – сказал Лёха, шагая быстро и уверенно.
Филя догнал его и пошёл рядом:
- А где мы, собственно, будем её искать?
Лёха немного подумал, потом честно ответил:
- Не знаю. Найдём как-нибудь.
Натурально, это «как-нибудь» Филю не успокоило.
- И всё-таки? Я так понял, что ты и не помнишь ничего.
- Ты не понял, – Лёха снова заменжевался, – я помню, только как-то… – он пошевелил пальцами у себя перед носом. – …Не так как-то помню.
Филя только хмыкнул.
Лёха тут же загорячился:
- Вот ты говоришь – странно. Так это если тебе странно, то представь мне-то каково. Гляжу вокруг, всё, вроде, как и было и, в тоже время, всё не так! Помню, что эта… как её… на гуслях играла в подземном переходе, не раз я её там видел, так ведь нет у нас подземных переходов!
- А может, есть? – предположил Филя. – Просто ты не знаешь, а они есть.
- Ну откуда? – Лёха снова приуныл. – И потом, пусть. Может, и есть у нас в городе что-то мне неведомое, ладно, но баба-то? Не женат ведь я!
- Вообще-то это нормально, – сказал Филя, озираясь по сторонам, – я имею в виду то обстоятельство, что видится тебе всё по другому, вот ты протрезвел и… а почему, собственно, ты пить-то не можешь?
- А-а! – Лёха махнул рукой. – Да получилось тут…
- Ясно,1– сказал Филя, ничего, естественно, не поняв, и продолжил. – Так вот, протрезвев, ты стал другим и поэтому видится тебе всё не так, как виделось до сих пор, в пьяном угаре.
- Но баба-то! Баба! – трагическим голосом воскликнул Лёха, выпучив глаза и театрально воздев к небу руки.
- Это ничего, – утешил его Филя. – Или она совсем уж того?..
- Да не знаю я, – признался Лёха. – Я её один раз и видел.
- Ну, может и ничего, – уверенно сказал Филя. – Не горюй.
Беседуя таким образом, наши путники прошли до конца улицы и вышли на оживлённый проспект, описывать который нет ни желания, ни смысла, ибо в каждом городе есть подобный, даже носящий такое же название. Это подобие всех проспектов мира не есть что-то кажущееся или же просто надуманное, это реальность, бросающаяся в глаза с первого взгляда, если же не с первого, то со второго – точно. А уж с третьего, наверняка, увидишь, что все различия мировых проспектов не носят принципиального характера, предположим, в начале одного может быть вокзал, в середине – ресторация, в конце – бордель, а может быть и так: в начале бордель, в середине – вокзал, в конце – ресторация. Бывает, конечно, и так, что вокзал, ресторация и бордель смешаны в одно целое и это (назовём это безобразием) безобразие растянуто по всей длине, от начала и до конца. Но, согласитесь же, что и это не принципиально.
Некоторое время наши приятели стояли посреди тротуара и оглядывались, решая вопрос: с какой же стороны им начать свой поиск? Воистину, есть в людях, незнакомых с диалектикой, что-то от осла. Наконец, Филя сказал:
- Слушай, а ведь где-то здесь, мы тогда и были. Тебе не кажется?
- Не знаю, не знаю, – ответил Лёха, продолжая вертеть головой. – Не знаю, может, и здесь.
Тут Филя стал принюхиваться. К обычным ароматам городского проспекта примешивался запах чего-то съестного.
- Знаешь, Лёха, – сказал он. – Есть охота, то есть кушать. Ты не хочешь?
- Нет, – ответил Лёха. – Я сыт.
- А что так? – поинтересовался Филя, стаскивая со спины свой ранец. – Не хлебом единым?..
- Мы тут все сытые, – ответил Лёха и, помолчав, добавил. – По горло.
- Тогда подержи, – сказал Филя, протягивая ему свой ранец. – Подержи, я пойду перекушу.
- Можно я на гусельках поиграю? – робко спросил Лёха.
- Можно, – милостиво разрешил Филя и скрылся в дверях какой-то третьеразрядной обжорной, откуда и слышался соблазнительный запашок.
Лёха просиял. Подойдя к низеньким перильцам, ограждавшим тротуар от проезжей части, он сел на верхнюю перекладину и, не переставая улыбаться, достал папиросы, не спеша закурил, затем извлёк гусли из Филиного ранца и положил их себе на колени. Но сыграть он ничего не успел. Перед ним возник Филя, смущённый и растерянный больше чем обычно.
- Ты чего? – спросил Лёха.
- Да вот…– Филя оглянулся и неловко хохотнул. – Ты понимаешь, захожу я, значит, и прямо к стойке, гляжу пельмени, я и спрашиваю, какие, мол, у вас пельмени, куриные? А она выпучилась на меня, как на дурака и говорит, какие ещё куриные, обыкновенные пельмени – рыбные…
Лёха захихикал. Филя тоже коротко посмеялся и закончил:
- Первый раз слышу, чтобы пельмени из рыбы делались!
Лёха снова хихикнул и сказал:
- Ты не понял, пельмени не из рыбы, а для рыбы!
- Ка-ак? – Филя широко открыл глаза.
- Да так. Смотреть надо куда заходишь!
Тут из соседнего переулка донеслись гром и лязг, отдалённо напоминающие музыку, а также рёв сотен глоток, нечленораздельно поющих непонятные слова на полузнакомый варварский мотив. Хаотичное до сих пор движение прохожих по проспекту вдруг резко упорядочилось. Шедшие в сторону этого переулка неожиданно вспомнили о своих забытых утюгах и торопливо повернули обратно, идущие от переулка – ускорили шаг. Из переулка же выползала пёстрая галдящая толпа. Автомашины, до этого летавшие по проспекту взад и вперёд, начисто игнорируя светофоры и прочие знаки, вдруг устремились в переулок, из которого вышли Лёха с Филей. Вслед за машинами туда же ринулся и троллейбус. Штанги его высекли сноп искр и, встав торчком, закачались, как уши у нетрезвого кролика, троллейбус же, лишившись своей электрической силы, прокатился несколько метров по инерции и встал. Из окон его и дверей посыпались люди и стали разбегаться кто куда, словно тараканы из хлебницы, застигнутые на месте преступления дотошной хозяйкой. Двери в магазины, до того приветливо распахнутые, стали с треском захлопываться, на витрины падали ставни.
Лёха, как и все, заметно обеспокоился, начал суетливо запихивать в ранец гусли и приговаривать:
- Мама моя родная! Пронеси, не выдай!..
Филя же, наоборот, заинтересовался. Ничего же, казалось бы, пугающего: молодые парни и девки, смеются весело, одеты, правда, не совсем обычно, обвешанные всяческими феньками и прибамбасами, рожи размалёваны, но не по страшному, короче: чего бояться-то? Идут себе, поют. Филя даже слова разобрал:

…Мы начинаем КВН!
Бу-бу-бу! Гу-гу-гу!..

- Кто это? – спросил Филя, повернувшись к Лёхе.
- Беда это! – нервно ответил тот. – Валим отсюда скорее!
- Валить-то зачем? – заупрямился Филя. – Успеем ещё свалить.
- Да где ты успеешь, – затосковал Лёха. – Вон же они!
Мимо проторопился последний прохожий.
- Лохматый, спасайся! – крикнул он Филе.
Филя пожал плечами.
- Не понял, – и к Лёхе. – Это кто такие, кришнаиты?
- …!– выкрикнул Лёха.
- Всё равно, – решительно сказал Филя. – Давай посмотрим.
Теперь на пути этого карнавала не было никого, кроме наших приятелей, что было сразу замечено участниками шествия. Там, в первых рядах, как-то нехорошо обрадовались и засуетились. Раздались крики:
- Глядите, смурные!
- Миноры! Лови миноров!
- Эй, смурные! Идите к нам – развеселим!
Над толпой взвился и замерцал флуоресцентными красками транспарант: «Бей минора в до-мажоре!»
- Го-го-го! – ревела толпа. – Хватай смурных!
Лёха тянул Филю за хлястик и скулил:
- Ну, Филя же! Ну, тикаем же! Поймают ведь!!!
Филя нерешительно пятился. Тут из толпы выскочило несколько самых весёлых и находчивых. Крутя над головами лассо, сделанными из бельевых верёвок, сорванных в каком-нибудь дворе, эти новоявленные Гойко Митичи, завывая и приплясывая, кинулись на Филю с Лёхой.
- Но-но-но! Вы! – непроизвольно сказал Филя, пятясь всё быстрее.
Тут взвилось лассо и он, наконец, не выдержал: повернулся и бросился тикать что есть сил вслед за Лёхой. Сзади заулюлюкали:
- Держи миноров!
- Справа заходите! Подворотня справа!
- Бей смурных, спасай Израиль!
Неизвестно чем бы всё это закончилось, если бы из подворотни справа не вылетел ошалелый грузовичок, мирно там прятавшийся. Резко развернувшись, он заскрежетал вылетевшей передачей и задёргался. В тот момент, когда Филя с Лёхой вцепились мёртвой хваткой в задний борт, грузовичок страдальчески взвыл и помчался по пустому проспекту, тыкаясь в закрытые подворотни и забитые переулки, отчаянно при этом сигналя, словно призывая на помощь.
Лёха первый перевалился через борт и втащил Филю, который дёргался, словно интеллигент-новобранец на турнике, беспомощно скребя ботинками по асфальту. Свалив его на замусоренный пол кузова, Лёха швырнул в преследователей ручкой от Филиного ранца и тоже упал. Грузовичок поддал газку и тут же на Филю с Лёхой обрушились пустые овощные ящики и принялись на них отплясывать польку-бабочку. Сколько всё это продолжалось сказать не можно, потому что в такие пиковые моменты никак нельзя уследить за временем, да и за языком тоже. Так что утверждать можно только одно: сказано тогда было очень много, всякого.
Итак, грузовичок остановился и, немного покашляв на холостых оборотах, заглох. Филя с Лёхой высунулись из-под ящиков и сразу же посмотрели назад. Там была лесная просёлочная дорога, состоявшая из луж, высокой травы посередине и кустов по обочинам. Тогда они посмотрели друг на друга и неловко посмеялись. Лёха протянул руку и стащил с Фили свою кепку, затем, стряхнув со своей шевелюры стружки, в которые упаковывают овощи и фрукты, напялил её себе на голову. Филя выпрыгнул из кузова и пошёл к кабине поблагодарить шофёра. Шофёра же в кабине не оказалось. Филя удивился тому, что отсутствие водителя его не удивляет. Подошедший Лёха, кажется, вообще не заметил этого обстоятельства. Или, точнее, не обратил внимания. Филя покрутил головой, потом, сунув руку себе за шиворот, достал оттуда пустую виноградную кисть.
- Ты мне скажешь, наконец, кто это были? – спросил он, отшвыривая её от себя.
- Фанаты кэвэеновские, – сказал Лёха, отряхиваясь.
- Кэвэеновские? – переспросил Филя, проверяя целостность содержимого своего ранца. – А я думал, что фанаты только спортивные бывают.
- Что ты! – сказал Лёха. – Спортивные, это же благодать, если можно так выразиться. Ведь когда у нас проводятся матчи, в городе объявляется чрезвычайное положение и комендантский час. Так что более-менее, спокойно. Правда, рассказывают, что в страны, проводящие чемпионаты, вводятся войска ООН, а после, города, где всё это проводилось, получают гуманитарную помощь, но это так – непроверенные слухи.
- Отчего же слухи? – не согласился Филя, закидывая ранец за спину. – Вполне, вполне вероятно…
- Ну, может быть, – пожал плечами Лёха, – я ж точно-то не знаю.
Филя похлопал по горячему капоту грузовичка, под которым до сих пор что-то потрескивало, и сказал:
- Спасибо друг! Спас ты нас.
Лёха тоже погладил грузовичок.
- Эт‘ точно. Кэвэенщикам только попадись!
- И что? – спросил Филя.
- Защекочут, – серьёзно ответил Лёха. – Или сделают из тебя человека, который всегда смеётся.
Что это такое, человек, который всегда смеётся, Филя уточнять не стал. Классиков и он в детстве читывал.
Приведя себя в порядок и сердечно попрощавшись с грузовичком, Филя с Лёхой прошли немного вперёд по дороге и остановились. В их планы не входило уходить из города совсем, так же как не входило в их планы туда возвращаться. Сейчас, по крайней мере, поэтому они, не сговариваясь, свернули с дороги налево и, продравшись сквозь кусты, углубились в лес, который, не успев начаться, тут же и кончился зелёным берегом неширокой, но торопливой речки. Противоположный берег был невысок и тоже зелен, потому что состоял из плотно пригнанных друг к другу замшелых каменных блоков. С берега, на который вышли Филя с Лёхой, к воде уходили деревянные мостки, рядом с которыми болталась на привязи долблёная лодчонка. На мостках, опустив в воду ноги, обутые в кирзачи, сидел рыбак с удочкой, около которого сидел чёрный с белым кот, со спины похожий на малюсенького рыбака, правда без шляпы и без удочки. И с хвостом. Рыбак, тот, что с удочкой, надо полагать, крепко спал, по обычаю своего племени, а кот обернулся и строго посмотрел на подошедших, деловито полизал лапу и смёл с морды рыбью чешую, празднично поблёскивавшую в его усах. Затем отвернулся и снова стал пялиться на поплавок, сонно покачивающийся на волнах.
- Не будем мешать, – сказал вполголоса Филя и сел в траву рядом с мостками.
Лёха в траву не сел, а достал папиросы и стал оглядываться с видом полководца, озирающего диспозицион.
- Вон, значит, куда нас занесло, – сказал Лёха.
Филя не успел спросить куда, потому что поплавок у рыбака ушёл под воду и кот сипло заорал, что-то вроде: «Тяни!» Рыбак, не просыпаясь и не открывая глаз, резко дёрнул удочку. В воздухе мелькнула серебристая рыбка, которую кот, вскочив на задние лапы, поймал, едва не рухнув в воду. Прижав трепыхающуюся рыбёшку одной лапой, кот осторожно отцепил крючок с остатками червяка и принялся за трапезу. Рыбак же так и остался сидеть со вздёрнутой вверх удочкой и склонив голову, с висящей на носу шляпой, на грудь.
Лёха сел, наконец, рядом с Филей и застенчиво попросил:
- Пока сидим разреши на гусельках поиграть, а?
- Играй, – сказал Филя и, стянув ранец, протянул его Лёхе.
Тот обрадовался, выплюнул окурок, достал из ранца гусли и, любовно огладив их, устроил на коленях. Едва лишь первые чарующие звуки (чарующие именно звуки, о Лёхиной игре я уже говорил) пронеслись над водой, как рыбак встрепенулся, поправил шляпу и оглядел реку. Натурально, не увидев там ни сирен, ни Орфея, он обернулся.
- Музыканты! – удивлённо-радостно вскричал он, бросил удочку на мостки и, подхватив брезентовую сумку с рыбацкими причандалами, сошёл на берег. Кот недовольно заворчал.
- Молчи, Антрекот! – бросил ему рыбак. – Это ж музыканты!
Кот посмотрел на брошенную удочку, грустно вздохнул и поплёлся вслед за хозяином. Хозяин его, при рассмотрении в анфас, оказался молодым парнем, можно бы сказать даже – пацаном, если бы не русая бородёнка, ни разу, по всей вероятности, не видевшая ни ножниц, ни бритвы.
- Здравствуйте! – сказал парень, широко улыбаясь, и, обращаясь уже непосредственно к Лёхе, спросил. – Скажите, а вы не знаете, как играть песенку под названием: «Милая моя, солнышко лесное» ?
Лёха молча замотал головой, а Филя слегка ревниво сказал:
- Ну, я знаю, ну и что?
- Ой! – парень повернулся к нему. – Как здорово! Спишите тогда аккорды, пожалуйста.
- Садись, – предложил ему Филя и парнишка с готовностью сел.
Филя же встал и, заложив руки за спину, прошёлся взад-вперёд по берегу. После недолгого молчания он скроил умную-преумную рожу и спросил:
- А зачем тебе аккорды-то?
Парнишка удивился:
- Петь буду. Играть буду.
- Надо же! – Филя покрутил головой. – А на чём ты играешь?
- Да вот, – парнишка подтянул свою сумку и извлёк из неё некий диковинный инструмент, больше всего похожий на старинную гитару, правда без грифа, но с клавишами, как у гармошки-казанки и торчащей сбоку ручкой от мясорубки.
- Что это? – спросил Филя.
- Это зудило, – смущённо, но с достоинством, ответил парнишка. – Сыграть?
- Не надо, – торопливо ответил Филя, а Лёха вдруг заржал, правда тут же смолк под укоризненными взглядами.
- Не зуди, да не будешь прихлопнут, аки муха несносная, – пояснил он.
Филя строго посмотрел на него и снова обратился к парнишке:
- И всё-таки, зачем тебе это надо, петь и играть?
Парнишка пожал плечами, очевидно дивясь вопросу, чудным образом найденному в естественном порядке вещей.
- Милый мальчик, – тяжело вздохнул Филя, устремляя свой скорбный взор в мутно-серые небеса. – Милый мой мальчик, вот, я гляжу, ты так весел… Как тебя зовут-то?
- Ваня, – представился парнишка, преданно глядя на Филю.
- Ну вот, а я Филипп.
- А я Лёха! – вставил Лёха и добавил удивлённо и вполголоса. – Таракан.
-…Ну вот, Ваня, – продолжил Филя, – ты же так весел, так светла твоя улыбка,.. так зачем ты просишь об этом горьком и нелёгком счастье, отравляющем целые миры и эпохи? Ведь ты, скорее всего, по молодости лет, не знаешь о той злой участи, о том тёмном ужасе, который ожидает всякого, кто берёт в руки эту волшебную скрипку…1
- Это гениально! – прошептал восхищённо Ваня. – Правда, это не скрипка и не волшебная, но всё равно – это гениально!
Он вдруг засуетился. Схватил свою сумку, покопался в ней и извлёк оттуда общую тетрадь и авторучку.
- Так-так-так… – забормотал он, изготавливаясь писать, – так-так, продолжайте, пожалуйста!
- Волшебная скрипка – это иносказание, – снисходительно пояснил Филя, глядя на Ваню сверху вниз, – это символ поэзии.
- Да-да-да, – Ваня быстро строчил в своей тетради, – я уже понял!
- Так вот, – Филя снова уставился в небеса. – Тот, кто берёт в руки эту волшебную скрипку, тот навсегда теряет свою неприкаянность и безмятежность. Ему начинает казаться, что он обрёл власть над людьми и их страстями, и очень долгое время всё обстоит и выглядит именно так: люди пляшут под твою музычку, утихают страсти, откладываются на недолго в сторону грехи и оружие… и кажется, что можно тоже отложить в сторону свой смычок, но, как только ты сделаешь это, мiр взрывается, мiр взрывается невероятными страстями, которые были вообще немыслимы до того, как ты начал играть, рвутся глотки и нервы, рушатся дома и судьбы, плачут иконы и камни… И ты снова начинаешь играть и теперь играешь без пауз и остановок до тех самых пор, покуда хватит сил, физических и душевных… Играешь всё стремительней, всё веселей и пошлей, потому что тем, что играл и пел раньше, не сдержать уже той злобы и ненависти, прущей на тебя со всех сторон. И в том, что эта злоба и ненависть явилась миру, есть и твоя вина… Но вот рвутся одна за другой струны, и вылетает из обессиленных рук смычок, и горько плачет невеста над бездыханным телом, а печальный друг, кидая мёрзлые комья земли на крышку гроба, думает о странной и непонятной твоей судьбе… И в то же время другой мальчик, весёлый и светлый, готовится поднять эту волшебную скрипку, чтобы начать свою игру…
Раздались непонятные звуки. Филя отвратил взор с небес и поглядел на свою аудиторию. Ваня откровенно плакал, впрочем, не переставая записывать в своей тетради, Лёха же ещё крепился: отчаянно шмыгал носом и глубоко вздыхал.
- Вот я вижу, что вы плачете, – тихо и грустно заговорил Филя, – я вижу, что вы не желаете такой доли ни себе, ни кому-то другому, но ведь у вас есть выбор…
- У меня нет выбора, – всхлипнул Ваня. – Я хочу петь!
- Ну, так и пой! – воскликнул Филя. – Я же говорю не о том выборе – петь или не петь, я говорю о выборе – как и что петь! Такая хромая и нелёгкая судьба, о которой я сейчас говорил, суждена тем, кто поёт людям только то, что они хотят от него услышать. Но есть и другой путь – петь то, что хочет твоими устами сказать людям Бог. Я не скажу, что так легче, зачастую это гораздо тяжелее, но это достойней, это возвышенней, это правильней, наконец. Этот путь – есть путь становления пророка. Ведь пророк – это не тот, кто предсказывает будущее, пророк учит правильно жить, а предсказания, это так, побочный эффект, если можно так выразиться. Но чтобы учить, не отталкивая, надо сперва самому научиться жить правильно, то есть праведно. Надо открыть людям свой внутренний свет, чтобы они потянулись к тебе, чтобы они поверили тебе, чтобы поняли они, в конце-концов, что не внешнее благополучие делает их лучше, а то, что говорит им Бог устами пророков своих… Поэтому, не новые формы стихосложения должен искать ты, не новые музыкальные конструкции или новые слова – ты должен искать Царствия небеснаго, а слова, музыка и форма придут сами собою, приложатся, как и всё остальное… Молитва, пост и уединение… Молитва, но не о житейском попечении, а о спасении души, пост – не оздоровительная диета, а смирение страстей, уединение – не сознательное одиночество, а отстранение от людского зла… Только эти три вещи способны очистить тебя и приподнять над суетой, только они могут дать ту систему ценностей, которая приведёт тебя и твоих слушателей к Истине… И вот тогда случится чудо. То есть, вообще, чудеса станут твоей сутью, ты станешь делать то, что невозможно другим людям, ты сможешь лечить неизлечимых, сможешь творить небывалое, будешь петь о неизреченном, а самое главное: твоё слово станет Словом, а жизнь твоя – памятником нерукотворным, воздвигнутым в назидание грядущим поколениям! Но знай, что на этой дороге ждёт тебя гораздо больше соблазнов и…– Филя заговорил совсем тихо, – …да поможет тебе Господь укрепиться на выбранном пути и научит тебя отличать прелесть от истинного откровения…
Филя замолчал. В наступившей тишине вдруг явственно услышались скрежет и лязг, пока ещё весьма неблизкие, но и не столь уж далёкие, раз долетели до сюда. Филя насторожился и, повернувшись в сторону шума правым ухом, спросил:
- Это что, трамвай?
- Да, – ответил Ваня, – но это на той стороне.
Филя оживился.
- Лёха, нам туда! – скомандовал он.
Лёха тут же поднялся и стал упаковывать гусли в ранец.
- Чья же это лодка? – спросил Филя, всходя на мостки.
Ваня пожал плечами.
- Да берите, – сказал он, – привяжите только на той стороне, чтоб не уплыла. – И, вытерев нос рукавом, добавил. – Да поосторожнее гребите, вертлява эта лодочка, а речка глубока.
Филя залез в лодку и, когда к нему спрыгнул Лёха с ранцем под мышкой, оттолкнулся веслом от берега и крикнул:
- Будь здоров, Иван! До свидания!
Ваня тоже помахал рукой.
- Спасибо вам! До встречи!
Кот Антрекот помахал хвостом и подумал: «Чао!» Так как эта речка не была широкой, то не прошло и пяти минут, как лодка ткнулась носом в замшелые плиты, облицовывавшие противоположный берег. Накинув верёвку на крючок, торчавший из мха подобно манящему пальцу, Филя проворно, стараясь не слишком вымазаться в зелени, выбрался наверх и вытащил за собою Лёху. Перезвон с перестуком стали слышнее и Лёха, отряхиваясь, важно сообщил:
- Сюда едет.
Филя и сам видел рельсы, проложенные по самому краю, метрах, наверное, в двух от берега, поэтому согласно кивнул и стал ждать, нетерпеливо поглядывая в ту сторону, откуда и доносилось дребезжание. Ждать пришлось совсем недолго. Из дубовой аллеи, куда уходили рельсы и столбы с проводами, резво выкатился старенький красный трамвайчик с цифрой «семь» на облупленном борту и буквой «Азъ» вместо номера маршрута. Коротко позвонив, трамвайчик встал перед нашими друзьями и распахнул двери.
- Фили-ипп! Филя-а-а! – донёсся вдруг крик с того берега.
Лёха, успевший уже вскочить в вагон, обернулся и выпучил глаза. Филя, только поставивший одну ногу на подножку, тоже оглянулся и открыл рот.
Ваня, зажав под мышкой своё зудило, бежал по воде и, размахивая свободной рукой, кричал:
- Филя-а! Подождите, пожалуйста!
За ним тянулась цепочка расходящихся кругов, словно кто-то, балуясь плоскими камешками, удачно напёк два ряда «блинчиков». Добежав до берега, Ваня остановился и, запыхаясь, крикнул:
- Аккорды! «Солнышко лесное!» Спишите! А?
Трамвай медленно покатился. Филя впрыгнул на подножку и, удерживая плечом рвущуюся закрыться дверь, крикнул:
- А как ты её сам-то играешь?!
- Да вот…– Ваня подхватил своё зудило наизготовку…
- Вот так и играй! – заорал Филя. – Понял?!
- Понял! – донеслось. – Спасибо!
Дверь захлопнулась. И всё время, пока трамвайчик неторопливо катился по берегу речки, Филя, прижавшись лицом к стеклу, смотрел как Ваня, держа в одной руке зудило, а другой таща за собой лодку, медленно брёл по воде обратно.
На эти недолгие минуты в той части Филиной души, где обычно толклись слова и числа, воцарилась тишина, в другой же половине, той, что заведует эмоциями, родилось не просто огромное, а бесконечное чувство, слабое понятие о котором, и, наверное, не совсем точное, можно дать лишь разъяв его на части. Там было: лёгкое смущение на грани стыда, восторг на грани восхищения. Тихая и неведомая доселе радость на грани гордости, но не за себя (иначе это была бы гордыня), а за другого… Много там было чувств и их сочетаний, для названия которых нет даже слов. Было также сожаление о закончившейся дороге и смутная тревога, такая обычная при начале нового пути…
- Филя, – позвал его Лёха, – а можно я на гусельках поиграю?
- Можно, конечно, – вздохнул Филя и повернулся.
Прямо напротив двери, на одиночном кресле сидел Лёха и, радостно улыбаясь, пристраивал на коленях гусли. Слева у окна сидела Динка.
- Сестричка! – вскричал Филя. – Негодная! Куда ты пропала? Я тебя ищу-ищу, волнуюсь, а ты…
- А я здесь, – тихо сказала Динка, глядя на Филю своими раз и навсегда удивлёнными глазами.
- А я вот! – Филя плюхнулся в кресло рядом с ней и продолжил. – Да не один! Познакомься, Динка, это Лёха, э-э…
- Просто Лёха, – сказал Лёха, учтиво склонив голову и не переставая наигрывать свою таинственную музыку. Динка вежливо улыбнулась ему и, тут же повернувшись к Филе, сказала.
- Вот ты и нашёлся, мой братик.
- Да! – согласно кивнул головой Филя.
- Будешь ещё убегать?
- Ну что ты, конешно нет!
- А что мы теперь будем делать? – спросила Динка у них обоих. – Поедем в Город Золотой?
- Да! – крикнул Лёха.
- Нет, – вздохнул Филя.
И Динка на этот раз промолчала. Загадочно улыбаясь, она смотрела то на Филю, то на Лёху, наверняка зная в себе, что надо им делать. Как жалко всё же, что женщины всегда знают больше, чем могут поведать. А говорят больше, чем нужно. Ну зачем, объясните мне, понадобилось ей в эту не совсем обычную минуту сказать вот так:
- Лёша, – удивлённый Динкин взгляд стал ещё более удивлённым, – сбрей ты, Лёша, усы свои тараканские! А ещё лучше – отрасти ты, Лёша, бороду!

…Погромыхивал трамвайчик, проносясь по городским улицам, увозя странных, куда? Это мне неведомо. Вполне вероятно, что каждого за чем-то своим, и в то же время за одним и тем же. Так бывает, потому что, увы, большинство людей имеют для обозначения одних и тех же понятий и явлений совершенно разные слова, остальные же и слов не имеют. Ну так как нам, скажите, договориться и найти общий язык? Одного несёт по городам и весям, по всем мирам и пространствам в поисках своего Золотого, понимаешь ли, города, несёт и крутит, словно выброшенный пробитый талончик, в погоне за миражом. Даже нет, мираж-то ещё не так страшен. Вот он был и пропал, отрезвив горечью несбывшегося, гораздо хуже – надежда, не состоявшаяся всего на четверть, да хоть на одну восьмую!.. А вот другой, набив синяков и шишек на кривых дорогах, начинает строить свой, опять-таки, Город Золотой по своему разумению, используя для этого все подвернувшиеся средства, начиная с техники, кончая волхованием. А из чего строить-то? Настоящий город Истины можно построить только из того, что очень-очень дорого и чего очень-очень много, так как у города масштабы совсем не игрушечные, не говоря о запросах. И потом, чтобы что-то построить, надо сперва очистить место, что-то разрушив. Так вот – рука не подымается.
Я бывал в тех местах, где раньше жили и страдали люди, а потом ушли. И поражают они, эти места, прежде всего – мерзостью запустения, а ещё тем, что мерзость эта нахлынула так стремительно, буквально наступив на пятки последним уходившим оттуда людям. Вызывает недоумение, а что же удерживало этот распад, какие силы сковывали этот дикий первобытный напор, разваливший дома по кирпичику?.. И после долгих раздумий среди мерзости запустения приходит ответ – это боль. Да-да, тоска о горнем тоже вызывает боль, знакомую многим, если не всем. Только называют её все по-разному. Поэтому, бредёшь ли ты по дорогам судьбы в поисках своего Града Золотого, строишь ли этот город сам – неважно. Важно то, что твоё болезненное желание лучшего не даёт стать более худшим тому, что есть.

наКОНЕЦ.

Октября тринадцатого
две тысячи перваго года
от Рождества Христова.