Блики прошлого-продолжение 1 книги

«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________119
* * *
Римма, Тоня и Галя спускались со второго этажа, тихо разговаривая между собой. У дверей заднего хода собралась толпа ребят. Посредине стоял Арханов и рассказывал похабный анекдот. Ребята слушали и смеялись. Когда подруги поравнялись с ними, Арханов, свистнув, сказал:
– А-а, девушки, душечки, – и громко захохотал.
– Не думала никогда, – сказала Галя, – что есть такие ребята.
– А что тебе ребята, – сказал Арханов, грудью наступая на них.
– Что с вами, Арханов? – спросила его Тоня.
– Он сегодня не на ту ногу встал, – сказала Римма, и они пошли на выход. Громкий смех ребят возбудил Арханова. Он кошкой бросился вперед, схватил Римму за волосы и, рванув к себе с силой, ударил по голове. Она только крикнула: «Ой…» и, схватившись за голову, упала на руки Тони.
– Что здесь такое? – раздался голос Сергея, и он с Колей и Гришей стали перед Архановым.
– В чем дело?
– В шляпе, – небрежно ответил тот.
– А почему Римма плачет? – спросил Коля у него.
– Девчонка, вот и плачет, – ответил Арханов. – Пускай поплачет, слез хватит.
– Мерзавец, негодяй, – ответил ему Сергей.
– А ты не петушись, – гордо заявил тот и, толкнув Сергея в грудь, добавил. – Тебя тоже можно постукать. Хочешь?
– Хочу, – ответил Сергей.
– Так на, – сказал Арханов и ударил его в грудь.
– Так на! – крикнул Сергей и коротким ударом в челюсть сшиб того с ног. Тот с ревом вскочил на ноги и с высоко поднятыми руками бросился на Сергея, но тот встретил его на голову. Раздался треск и шум падающего тела. Изо рта и носа Арханова побежала кровь. Он вскочил на ноги и, зажимая рот, побежал в учительскую…
– Ну, а дальше Кузьмина вызвали в учительскую, обвинили в хулиганстве, а он совсем не виноват, – закончила Римма.
– Да, – проговорил Николай Семенович, – Арханов действительно нахал. И я, оказывается, действительно ошибался.
* * *
Гриша Любов, имя которого читателю уже знакомо, родился в Ташкенте. Крепкого, коренастого телосложения, физически сильный (хотя этого он и не замечал), безобидный, весельчак, незаменимый баянист и любимец всех.
Юра Петров, одногодок Гриши, приехавший из Ленинградской области, зачитывался стихами Пушкина, Лермонтова. Жил он с матерью и сестрой Тосей, которая была младше его на три года, в одном доме с Гришей.
Боря Семенов жил в домике недалеко от Сергея. Отец его – столяр и плотник, мать – домохозяйка. Сына в школе прозвали «мечтатель морей» за то, что он прочел все книги в школьной библиотеке о морях, океанах и мог часами говорить о романтике морских путешествий. Проводил все свободное время на речке, бренчал на гитаре и пробовал петь свои песни.
Все они – Коля, Сергей, Юра и Гриша – учились в одной школе, а других в поселке и не было, и крепко дружили. Ничем замечательным они не отличались. Были такими же, как и все их сверстники. Любили пошутить, слазить к кому-нибудь в сад за сиренью для девушек, побегать и покупаться в жаркий день, похвастать загаром, лучшей прочитанной книгой, сходить в кино, поиграть в футбол, волейбол, городки, прятки, побегать наперегонки, весело провести время. Такими они были.
Сергей, Коля и Гриша возвращались с ночной рыбалки. Корзины полны рыбы. Они веселы. Они поют:
Дайте в руки мне гармонь,
Золотые планки!
Парень девушку домой
Провожал с гулянки.
Подходят к проснувшемуся городку:
Шли они – в руке рука –
Весело и дружно,
Только стежка коротка –
Расставаться нужно!
Входят на улицу, входят со смехом, песней:
Хата встала впереди –
Темное окошко…
О, ты, стежка, погоди,
Протянись немножко!

120 Валентин Россихин

Их обгоняют несколько мужчин, женщин, у которых на глазах слезы. Ребята растерянно останавливаются.
– Да что же это такое? – задает вслух общий вопрос Сергей.
И как бы в ответ ему доносятся чьи-то чужие страшные слова:
– Война! Война! – и какой-то непривычный гул.
– Слышишь, – говорит Коля и тут же спешно добавляет, – бежим, скорей.
Они выбежали на центральную улицу и только у школы остановились, вернее, были остановлены Риммой.
– Ребята! – крикнула она.
Ребята остановились, переглянулись, перевели дыхание.
– Куда же вы? – спросила Римма. – Ведь… – она не сказала этого слова, но ребята уже поняли, что хотела сказать она.
– Война?! – произнес Коля.
– Да.
– Да? – протянули Гриша и Сергей.
– Да, война, ребята, – сказала наконец Римма. – Сегодня в четыре часа утра немцы вероломно напали на нас. Их самолеты бомбили и бомбят наши города.
В это время к ним подбежали Юра с Борей и Тоня с Галей. И если раньше, собравшись всей компанией, они начинали разговор, то сейчас все стояли молча, как бы виновные друг перед другом. Наконец молчание нарушил Гриша:
– Мы же не знаем, как у нас дома, – неуверенно произнес он и сам удивился, что голос его какой-то чужой.
– Мы вообще не знаем, как будет через день, неделю, – сказала Тоня.
– А мы должны знать, – возразил Коля. – И я вообще не понимаю, чего мы собрались здесь и все стоим, когда, может быть, делать что-нибудь надо.
И вновь замолкли.
– Ребята, война, – вновь произнес Сергей. – Все, чем мы жили до этого и как жили, нарушено. Сейчас жизнь нужно устраивать по-другому.
– Это как же? – спросила Галя.
– А как это по-другому?.. – отозвался Коля.
Они стояли у школы, сердце и мысли же их были там, где гремели первые жестокие бои.
* * *
Но все еще пока шло по-старому. Первое ощущение действительности войны ребята поняли тогда, когда уходил в Красную Армию отец Коли.
Коля молча сидел за столом и наблюдал, как мать укладывала в вещмешок ложку, кружку, полотенце, мыло и продукты, изредка вытирая концом платка накатывающиеся слезы.
– Иголка с ниткой тоже положена, – сказал отец, входя в комнату.
– Положила, – ответила мать.
– Да плакать-то перестань. На свадьбе плакала – с девичеством прощалась, а сейчас плакать не нужно.
– У женщин на все слез хватит, – ответил мать. – Плачу я не перед немцами…
– Ну, выходит, меня в покойники записала, – сказал, улыбаясь, отец.
– Господи, – пробормотала мать, – говорит-то страшное, а сам смеется.
– Что же, плакать, по-твоему?
– Да ведь неизвестно, насколько уходишь из дома.
– По-моему, за неизвестное и плакать нечего.
– Боже мой. Ну чего ты привязался ко мне, я и не плачу, а он все еще говорит.
– Ну, вот и отлично, – сказал отец и, подойдя к Коле, взял его за плечи. – Ты что же сидишь, молчишь, тоже плакать думаешь, а?
– А ты видел когда-нибудь, что бы я плакал? – ответил Коля.
– Да уж, нечего сказать, весь в отца. Он тоже таков же, – сказала мать, уже завязывая мешок.
– Молодец, Колька, молодец, – сказал отец и, похлопав его по плечу, добавил, – ты мужик, а он не плачет. Кто плачет – тот баба. Понял?
– Понял, – ответил Коля, потом добавил, – меня бы взял с собой. Вместе были бы.
– Ишь ты, куда метишь. Нет, брат, ты теперь меня заменить должен здесь, дома. Понял? – ответил отец, улыбаясь и в душе радуясь за сына.
– Тоже понял, – ответил Колька.
– Ну, а сейчас, старуха, давай на стол: закусочки, водочки. Выпьем немного, чтобы не журиться.
На кухне раздался голос Сергея:
– Коля дома, тетя Фрося?




«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________121

– Дома, дома, заходи, Сережа, – ответила мать.
– Да я не один, – вновь раздался голос Сергея.
– Так заходите все, – сказал отец, выходя из комнаты навстречу Сергею.
– Заходите, ребята! – прокричал Коля.
Сережа, Юрка и Гриша вошли в комнату.
– Садитесь, – пригласил их отец за стол.
– Садитесь, садитесь. Мой Георгий Петрович в армию уходит, – сказала мать, внося тарелки с супом и расставляя их на столе.
Все уселись.
– Первый наш тост за Победу над фашистской сволочью, – сказал отец.
Выпили. Ели молча. На прощание отец Коли сказал ребятам:
– Чуете! Гад идет по нашей земле, дыша смертью в лицо. Земля горит. Чудовище приближается все ближе и ближе к нашему поселку. Эта война не на жизнь, а на смерть. Но я хочу сказать, что нет такой силы, чтобы нас победила. Нет! – Он помолчал немного, потом добавил, закончив этим, – ребята, вы старшие… Старшие дома. Мы не подведем вас. Вы не подведете нас. В этом ключ победы.
Потом сказал жене:
– Ну, старуха, провожать не надо.
Поцеловавшись, он вышел с ребятами во двор.
– Ты, Колька, за матерью смотри. Помогай.
– Сделаю все, – ответил Коля.
Крепко пожав руку всем, он вышел на улицу, провожаемый взглядами ребят, пока не скрылся за поворотом.
– Вы старшие, – проговорил Сергей слова отца Коли.
Ребята молча сели на крыльцо дома.
* * *
Первую весть о прибытии на станцию эшелона с ранеными бойцами Римма получила от Коли. Коля заменял теперь отца, он работал учеником стрелочника на том же месте, где работал отец до ухода на фронт. Рано утром Коля встретил Римму у хлебного магазина и сообщил ей о прибытии этого эшелона. Еще сообщил, что раненых будут располагать в городской больнице и что еще освободили под госпиталь общежитие рабочих возле станции.
– Римма, раненых много, – сказал он. – А сестер мало. Я разговаривал с ними, так они мне сказали: ты, говорят, парень здешний. А я отвечаю: да. Они говорят: ты бы поговорил с ребятами, девушками, чтобы помогли нам ухаживать за ранеными. Я сказал, что поговорю, а вот не получилось. Вызвали меня срочно на работу. Ты, Римма, поговори. Ну, я пошел, а то опоздаю, – и он скрылся за углом дома.
Римма всю дорогу думала об этом. Она даже представила себе раненых – все они в бинтах, страдают, сестры за ними ухаживают, а сестер мало… Ой, страшно. Дома отца не было. Она села и написала записку: «Папа, приду не скоро. Обед в шкафу. Римма». «Ну, а что же дальше? Что? Бежать к девушкам. Да они уж, наверное, там, а я здесь, дома. Нет, я тоже там». Закрыв квартиру, она бегом пошла к станции. Недалеко от нее встретила машину. Она шла тихо, тихо. Ее можно было свободно обогнать шагом. В машине были раненые. Она остановилась. Какие они бледные, забинтованные. Сестра одного держала на руках. Он был ранен в голову. Вместо лица маленькая щель среди бинтов. Видно, для дыхания. Машина ушла уже далеко, а Римма все стояла и смотрела ей вслед.
Потом резко сорвалась с места. Раскрасневшаяся, тяжело переводя дыхание, она вбежала на перрон и замерла. Прямо перед нею несли на носилках тяжелораненого. Сквозь плотно стиснутые зубы донесся его стон. Тяжелый стон. Римма бросилась к носилкам и, едва касаясь руками его груди, прошептала ему в лицо:
– Милый, потерпи немного. Потерпи.
Никогда, никому, кроме матери, она не говорила этого слова. Здесь же сказала так, как никогда в жизни, от всей глубины девичьей души. Раненый открыл глаза. Увидел ее. И страшное подобие улыбки прошло по его лицу. Но Римме это было сейчас дороже всего на свете.
Уложив его на машину, она осталась с ним. Санитары сказали:
– Проводи, девушка. Ему легче от этого.
– Да, да, я поеду с ним, – ответила Римма.
Машина тронулась.
Начальник госпиталя, врач с двумя шпалами, осмотрев раненого лейтенанта, сказал:
– Нужно круглосуточное дежурство. А дежурить некому.
Тогда Римма робко сказала:
– Разрешите мне, товарищ доктор.
– Вам? – удивленно спросил врач.




122 Валентин Россихин

– Да, мне. Я хорошо буду дежурить, – она еще хотела добавить, что этот лейтенант почему-то ей нравится. Но подумала, что это будет глупо, и промолчала.
– Разрешаю. Только наденьте халат, – сказал он. Римма осталась.
Раненый тяжело бредил, бросался, стонал. Римме сначала было страшно. Но она отдала этому делу свое сердце. И когда раненый произнес первые свои слова: «Батарея, огонь!», Римма поняла, что раненый лейтенант, видимо, командовал батареей. Когда же его вновь вдруг свернуло от боли, Римма, обняв его, прошептала:
– Потерпите, милый.
Но раненый вновь крикнул:
– Батарея, огонь!
Тогда Римма сказала:
– Батарея ведет огонь, товарищ лейтенант. Много, все батареи ведут огонь. Огонь по немцам.
Раненый тяжело перевел дыхание и пробормотал:
– Правильно. Только огонь.
После чего затих. Пришел врач. Осмотрев его, он сказал:
– Уснул. Это хорошо.
– Он сильно бредил, – сказала Римма, – и кричал все «Батарея, огонь!».
Врач посмотрел на бледное лицо Риммы и сказал:
– Идите отдыхать. А то вам больше нервничать нельзя – будет очень вредно, а санитар, врач должны иметь хорошие, крепкие нервы. Идите. Он будет спать.
Римма встала и тихо вышла. Уже в коридоре спросила:
– Можно, я завтра утром приду: Даже не одна, а еще девушек приведу.
– Можно, – ответил врач.
На улице был вечер.
Тучи собирались сгущая темноту. Где-то вдалеке сверкали молнии. Тяжело ступая, распахнув жакет и подставив грудь влажному ветру, она шла домой. Уже почти у самого дома остановилась, подумала и повернула к Тоне, но той дома не было. Она пошла к Гале. У Гали были все. И девчата, и ребята. Когда зашла Римма, оживленный разговор, который они вели, был прерван. Римму встревожило молчание.
– Ребята, что случилось, а? – спросила она.
– Нет, ничего не случилось, – ответила Галя. – Мы просто все обиделись на тебя.
– За что? – спросила Римма.
– За то, что ты не стала считать нас за друзей.
– Почему? Кто сказал?
– Где ты была? – спросил ее Сергей.
– В госпитале. Дежурила у раненого лейтенанта.
– Ну вот. А мы хуже тебя, да? Мы что же, не можем дежурить? – сказала Тоня.
– Нет, почему же. Врач сказал, что можно всем нам завтра прийти и дежурить. Девочки, не сердитесь.
– А мы не сердимся, – ответила Галя.
– А мы тоже, – ответил Сергей.
– Значит, идем завтра? – спросила Римма.
– Идем, идем, – ответили девушки.
– Вы-то идете, а мы? – спросил Сергей.
– Мы тоже найдем себе место, – ответил Боря.
– Верно, – согласились все.
* * *
– Не приняли, – сказал Сергей.
– Почему? – спросил Коля.
– Говорят, молодой еще. Понял?
– Понял. Мне то же самое сказали.
Ребята шли молча. Два дня назад Сергей сообщил Коле такую мысль: а что, если пойти добровольцем в армию? Коле мысль понравилась. И вот сегодня они шли из военкомата, где получили от капитана твердый отказ.
– Слушай, Серега, а что, если нам, – нарушил молчание Коля, – организовать кружок самодеятельности и поставить концерт в госпитале.
Сергей думал долго, потом ответил:
– Пожалуй, да…
И ребята взялись за дело. Они попросили Марию Михайловну помочь им в этом. Репетиции проводили в школе. Первый концерт самодеятельности ребята ставили в госпитале, где дежурили Римма, Галя и Тоня. В самом большом зале собрались раненые. Сидели и лежали. Кто как мог и где мог. Сцены не было, но ребят это не смущало. Они знали, что выступят и без сцены. Концерт уже заканчивался, когда вошел врач и сказал, что госпиталь эвакуируется вглубь страны. Фронт подходит к поселку…

«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________123

Все чаще можно было слышать разговоры о том, что немцы наступают, что потери большие, что враг сильный, что скоро будет приказ об эвакуации всех жителей. Но все это были слухи, разговоры.
Ребята стали чаще собираться у Коли. Больше спорили. Вечерами наблюдали зарево пожаров далеко на западе. И вдруг – эвакуация.
В поселке стало больше военных, появились беженцы, а на улицах рылись окопы, возводились укрепления, баррикады, ходили патрули. Появились немецкие самолеты, сначала единицы, потом больше. Началась бомбежка. Так было три дня. Потом все стало тихо. Пошли слухи, что где-то севернее немцами прорван фронт. Потом оказалось, что прорван фронт южнее, что немцы идут на Москву. Через городок прошла масса отступающих. И, наконец, самое страшное. Поселок сдавался немцам без боя, ибо что может сделать оставленный заслон за городком. День, два. А там… Неужели они все погибнут?! Говорят, что они уже ведут бои и отступают. Появились немецкие танки, которые отрезали им путь отхода. Кое-кто из жителей еще пытался выехать вслед за отступающими войсками. Но через два-три дня возвращался. Впереди немцы.
Однажды, уже к вечеру, по улицам пронеслись мотоциклисты. Они стреляли вдоль улиц, по садам, домам. Это был передовой отряд. За ним вступали немцы всей своей массой. А где-то у поселка немцы добивали последних бойцов оставленного заслона, который из окружения выйти не смог.
Сергей с матерью сидели в подвале. Жутко сидеть в темноте и чувствовать, что над городком, расправив крылья, легла черная немецкая свастика.
– Мам, а мам, – шепчет Сергей.
– Что тебе? – сердито отзывается та.
– Неужели они мирных жителей будут убивать? – спрашивает он.
– Кто его знает. Все может быть.
– Да, но в чем мы виноваты?
– Сиди, молчи, – говорит мать. – Будешь везде нос свой совать, так и убьют. Не спросят.
– Верно, мама, – отвечает Сергей.
Он сам понимает, что все может быть. Но ему надоело сидеть так, ничего не делая, и он задает неуместные вопросы матери, чтобы развеять страх. И он говорит:
– Мам, дай я вылезу. Я только посмотрю секунду на дом, а то он уже может быть разбит или горит.
– Сиди, никуда не вылезешь, – отвечает мать.
Но Сергею не сидится. Он думает о том, что делают ребята, где сейчас Римма. И он медленно подползает к лестнице, становится на первые ступеньки, и вот он уже наверху. Стоит лишь открыть крышку, и сразу все увидишь.
– Сергей, куда пошел? – резко говорит мать. – Марш на место.
– Мама, – жалобно тянет Сергей. – Я только выгляну и сюда.
– Сиди, – отвечает мать, – уже совсем недолго сидеть в этой темной яме.
Но Сергею хочется туда, где сейчас творятся такие вещи, которых больше не увидишь. Он протягивает вверх руки, нащупывает крышку и, стараясь не дышать, начинает медленно приподнимать ее вверх.
– Да кончишь ли ты сердце матери изводить? – говорит мать.
Голос ее какой-то дрожащий. Ей кажется, что Сергей уже убежал, что его уже убили.
– Отпусти, мама, – снова заговорил Сергей.
– А чтоб тебя холера забрала в конце-то концов, – отвечает мать.
Но Сергей уже знает, если мать поминает черта, это значит, недалеко и до шлепка, но он решил, что должен вылезти из этого уже противного ему подвала и говорит:
– Ну и сиди здесь, а я в дом пойду.
– Я тебе пойду, – отвечает мать.
Но Сергей чувствует на руках тяжесть крышки, и вот уже в подвал влезает первый луч света.
– Закрой! – кричит мать.
– Мама, да и нет нигде никого, – говорит Сергей, высунув голову наверх.
Но где-то совсем недалеко раздается выстрел. Сергей спрыгнул вниз. Но через некоторое время он вновь лезет наверх, стыдя себя за трусость. Он открывает крышку и быстро выскакивает наверх.
– Сережа-а! – доносится до него голос матери.
Но он уже у дома и смотрит на улицу. Никого нет. Он быстро принимает решение: к Римме, в школу. И уже садами и огородами, для безопасности, он бежит туда. Вот и сад. Вот еще усилие и он уже у цели. Только хочет открыть дверь, как она сама открывается и на пороге стоит Римма.
– Римма!




124 Валентин Россихин

– Сергей!
Они стоят еще друг перед другом некоторое время молча. потом Римма говорит:
– Идем на чердак. Оттуда хорошо видно.
– А что смотреть?
– Как немцы входят…
– Идем…
Вот и чердак. Стоят на месте несколько секунд, пока глаза привыкнут к полумраку. Слышно, как стучат их сердца.
– А я от матери удрал, – говорит тихо Сергей.
Римма молча подбирается к окну, выглядывает на улицу – по ней идут немецкие солдаты.
– Сережа, немцы? – говорит Римма.
– Да, немцы.
– Вот они какие.
По улицам колонной идут немцы. Блестят автоматы, сверкают штыки. Улицы наполняет их глухой тяжелый топот. За колоннами – машины. Их много. В них тоже солдаты. Доносится тяжелый скрежет по камням. Из переулка, как черепахи, выезжают танки. Потом легковые машины.
– Много, – шепчет Римма.
– Да, много, – отвечает ей Сергей. – Сейчас бы гранатами…
– Смотри, Сережа!
Из ворот углового домика выбегает человек. Он бежит к машинам, руки его прижаты к груди. На мгновение он останавливается, потом, резко отняв руки, бросает что-то в одну легковую машину. Взрыв. Все заволакивает дымом, пылью. Когда немного рассеивается, они видят, что он лежит на земле, широко раскинув руки. Темные пятна на его рубашке. Он убит осколками от взрыва. К нему подбегают несколько немцев и прямо в упор стреляют по нему. Разворачивается танк. Тесно на этих улицах. И вот один всею своею громадой наезжает на труп героя. Глухой выстрел. Танк качнулся и вновь выстрелил. Он стреляет по этому угловому домику. Домик разваливается. Начинает гореть. А у подорванной машины суетятся офицеры. Они вытаскивают трупы. Их укладывают на машину, которая под охраной скрывается туда, откуда пришла. Рассеивается колонна. Немцы, прижав автоматы к животам, как в атаку, бегут к домам, ломают калитки, ворота. Летят стекла, рамы, слышны душераздирающие вопли жителей. Из нескольких домов выводят женщин, детей, стариков. Люди падают. Офицер вновь машет рукой, и солдаты разбегаются вновь по домам.
– Сережа, страшно, – едва произносит Римма и, схватив его за руку, прячет голову в коленях.
– Страшно, Римма, страшно. Вот они какие, немцы, – говорит он, – вот они какие, Римма.
Римма не хотела отпускать его. Уже ночь, но Сергей сказал, что мать дома, наверное, уже с ума сошла, его поджидая, так что он пойдет. Она проводила его.
– Отца нет. Тебе не страшно одной будет? – спросил ее Сергей.
– Нет. Папа придет к утру. Я знаю, – ответила она.
– Ну, я пошел, – и он скрылся в темноте.
Сергей шел через сад и огород. Так было безопаснее. Он шел и думал о том, что видел. А видел он сегодня много. Больше, чем за всю свою жизнь. Идти старался как можно тише. Через каждый десяток шагов останавливался, прислушивался, потом вновь шел. В каждом кусте ему чудились немцы. Было страшно. Под густыми кустами сирени он присел, чтобы перевести дух. Задумался. Вдруг из самой гущи кустов раздался стон. Приглушенный, едва слышный стон. Мороз пробежал по коже. Хотелось бежать, но ноги были свинцовыми. Он весь превратился в слух, думал, что ему это послышалось. Но нет. Вот новый такой же стон. Он все боялся подняться и идти. Потом вновь этот же стон. «Человек стонет», – подумал он. Но откуда же он здесь взялся? Откуда?! Но если он стонет и так тяжело, значит, он ранен. Что делать? Новый стон. Сергей решился.
Распластавшись по земле, он медленно пополз по направлению к стону. Все ближе и ближе. Сергей мог уже теперь слышать не только все убывающий в силе стон, а и дыхание. Сомнений нет никаких – это человек. И это наш человек. Немец здесь объявиться никак не мог. Значит, нужна помощь. Но как? Чем?
Он еще ближе подполз и замер в трех-четырех шагах от того места, откуда шел стон. Глаза, привыкшие к темноте, смогли разглядеть человека. Переведя дыхание, он едва слышно позвал:
– Товарищ, а, товарищ…
Раненый завозился. Заскрипели зубы. Было видно, что он что-то ищет в траве. Сергей подполз ближе и наткнулся на пистолет, который лежал в траве. Подняв его, Сергей подполз к самому бойцу. Тот рванулся подняться, но, глубоко застонав, упал. Сергей приподнял его голову. Она была вся в крови. Боец разинул рот, из которого вылетели едва слышные слова:



«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________125

– Врешь, не возьмешь! Гранату!
– Не кричи, – прошептал Сергей, хотя тот и не кричал. – Я свой, слышишь. Свой.
– Кто ты? – был вопрос бойца.
– Я, я, – Сергей не знал, как ответить, чтобы сразу завоевать доверие этого умирающего бойца. – Я комсомолец, – сказал он, а этим словом было сказано все. Все, что нужно было сейчас и для него, и для бойца.
– Да, – произнес боец. Было видно, что он хочет еще что-то сказать, но не решается или не может.
– Не нужно, не говорите, вам это трудно, – сказал Сергей.
– Да, – ответил боец. Потом резко приподнял голову и прошептал, – клянись!
– Клянусь! – повторил Сергей.
– Клянись, – продолжал боец, – что сохранишь эту тайну.
– Клянусь, что сохраню эту тайну, – повторил Сергей.
– Что ни перед пытками, ни перед смертью, – говорил боец. Но голос его был все тише и тише. Было ясно, что он умрет через несколько минут, может быть секунд.
– Что ни перед пытками, ни перед смертью, – говорил Сергей, – не выдам тайны и сохраню это…
Голос бойца стал прерываться. Слабым движением руки он старался расстегнуть ворот гимнастерки, но не мог.
– Здесь, здесь возьми… Храни. Комсомольцу доверяю, – прохрипел боец. Голова его свалилась, тело обмякло, жизнь улетела.
– Дяденька, слышишь, дяденька, – прошептал Сергей.
Ему стало жутко. Одному, среди темной ночи, рядом с мертвым. «Он мертвый, но наш, советский. Чего же я боюсь? Чего? Нет, я не боюсь», – так думал Сергей, сидя над трупом. «Постой, а что он мне доверяет, что?». Он вспомнил движение руки бойца, которое тянулось к вороту гимнастерки.
Дрожащими руками он расстегнул ворот. Что-то мягкое, шелковое. Знамя! Да, это было знамя. Сергей, конечно, не мог знать, что от всего заслона остался вот этот мертвый боец, который нес знамя полка.
«Что делать? Днем, обыскивая город, немцы могут найти труп. Но я дал клятву ему, что сохраню тайну до освобождения. Но что, что делать?».
Он встал, оглянулся. В каждом кусте ему казался не один, а несколько немцев. Он сжал знамя руками. Потом лег на землю и пополз. Куда? Он не знал. «Спрятать, спрятать нужно его», – думал он. «А боец, его нужно схоронить. Сейчас же, этой ночью. Домой далеко. Еще можно попасть к немцам. Нет, ближе к Римме. Да. Только к ней». И он пополз...
Римма сидела на кровати. Она ждала отца. Отец ушел еще утром, сказав ей, что придет ночью или к утру. Скоро утро, а его все нет. Ее мысли нарушил тихий стук в дверь. «Отец пришел», – подумала Римма.
– Кто там? – спросила она.
– Римма, открой, это я – Сергей, – донесся до нее голос из-за двери.
– Откуда ты? – спросила она его, открыв дверь.
– У тебя никого нет? – спросил Сергей.
– Нет.
– Тогда закрой дверь.
– Закрыла. Ты что так трясешься, Серега? – спросила она его, беря за руку.
– Римма, поклянись мне, что сохранишь это навсегда, – сказал Сергей.
– Что такое случилось, Сергей?
– Римма, клянись. Клянись, что никто об этом не узнает.
– Да ты расскажи, что случилось, Сережа.
– Римма, – начал Сергей, – вот если бы тебе дал кто-нибудь что-нибудь ценное и попросил бы тебя сохранить. Но это тебе бы грозило смертью. Согласилась бы ты?
– Конечно, Сергей. Да ты и не знаешь, может быть, я и храню что-либо, – ответила она.
– Нет, я знаю. Ты хранишь школьное красное знамя и знамя пионеров, так? – сказал Сергей.
– Да, так, Сергей.
– А вот если бы тебе дали воинское знамя? – сказал Сергей.
– Я бы его сохранила.
– Клянешься?
– Клянусь.
– Тогда вот, – он вытащил знамя из-под полы пиджака. – Вот оно. Мы дали клятву сохранить его.
– Сережа, – прошептала Римма.




126 Валентин Россихин

– Клянемся, Римма, сохранить это знамя.
– Да, клянемся, – ответила Римма.
– А сейчас слушай… – и Сергей кратко рассказал ей о том, как досталось ему знамя.
Она слушала молча и все время смотрела на знамя. Когда он закончил, она сказала:
– Сергей, бойца нужно похоронить.
– Да, – ответил Сергей.
Уже в предутреннем рассвете они заровняли то место, где был похоронен безымянный боец.
– Спи спокойно, дорогой товарищ, – сказала Римма.
– Мы сохраним знамя, – сказал Сергей.
– И сдержим клятву, данную тебе, – добавила Римма.
Знамя полка и школьное знамя со знаменем пионеров школы они спрятали у Сергея в подвале, закопав в землю.
* * *
Было светло, когда Римма пришла домой. Умылась, переоделась и села за книгу. Но не читалось. Думала об отце. Где он? Что с ним? Почему так долго нет? Эти вопросы волновали ее, но ответа на них не было. Она успокаивала себя только тем, что папа скоро придет. Но он не шел. Может быть, его уже убили? Нет. Это страшно. Не нужно думать так. Она снова старалась читать, но ничего из этого не выходило. Она начала думать о вчерашней ночи. Но мысли были рассеяны, и собрать их она не могла, а тут еще началось движение немецких машин по улице. Тогда она села к окну и стала смотреть. Окна в домах закрыты. Никто не ходит, кроме немецких часовых. Вот выехала машина, везущая телефонные столбы. Появились люди, которые под охраной немцев стали сгружать их. Несколько жителей начали копать яму.
«Что они строят?» – подумала Римма. В дверь постучали.
– Кто это?
– Я, Римма, открой.
– Папочка, милый, как долго, – заговорила Римма, встречая отца. – Ой, папа, да ты весь в глине, грязный. Давай умывайся, – и она стала наливать воду в таз.
Отец подошел к окну.
– Виселицы ставят, сволочи, – сказал он.
Римма испуганно смотрела в окно и на отца.
– Как же жить, папа? – спросила она.
– Жить и бороться, – ответил отец и начал мыться.
Переоделся. Сели завтракать. Ели молча. Римма смотрела на отца. Как он уже изменился! Под глазами впадины. Отец поймал ее взгляд.
– Ты что так смотришь, Римма?
– Изменился ты сильно. Похудел.
– Ничего, потом поправимся.
– Когда это – потом?
– Вот когда немцев победим. Ты думаешь, что нас этими виселицами запугают? Нет. Злее будем.
Сильный стук в дверь.
– Открывать, папа? – спросила Римма.
– Открой.
Вошли два немецких офицера. За ними солдаты.
– Через два часа вы должны освободить это помещение, – сказал офицер.
– Хорошо, – ответил отец.
Офицеры ушли. Долго они молчали, потом отец сказал:
– Ты собери кое-что, а я сейчас приду, – и вышел.
Вскоре он вернулся.
– Не выпускают.
– Как так, папа? – спросила Римма.
– Очень просто. Сказал часовой, что за нами приедут на машине, а раз на машине, то это уже не просто выселение, а это…
– Не говори, папа, – перебила его Римма. – Это смерть. Они хотят нас убить.
– Хуже – вывезти в Германию.
– В Германию?
– Да, Римма, в Германию или в лагерь. Собирать ничего не стоит.
– Я пройдусь по школе, прощусь.
– Я тоже с тобою, папа.
– Идем.
Они вместе прошли весь корпус. Зашли в каждый класс. В том числе, где училась Римма. Она осталась.
– Ты иди, папа, а я посижу на своей парте.
– Хорошо.

«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________127

– Прощай, класс, – тихо прошептала она.
Слезы побежали сами собой. «А вон на той Сергей сидел, – подумала она. – Ведь он ничего не знает. Он придет сюда, а меня уже нет. И не будет». «Сереженька мой, – шептала она. – Ему нужно сообщить. Да, открыть окно, он тогда будет знать, что я здесь и зайдет в класс. Написать записку. Могут немцы найти».
Мысли прервал отец:
– Пошли, Римма, немцы пришли за нами.
– Иду, папа.
«Как же, как же так? Что делать?». Сотни мыслей проносились в голове. Она нащупала в кармане карандаш. «Ты мне, Сергей, его дарил». И она начала быстро и торопливо писать прямо на парте: «Сергей» – это слово она подчеркнула два раза. «Нас увозят немцы. Прощай…».
Немец у дверей. Она встает и идет к нему. Тот разевает рот в подобии улыбки и бормочет:
– Рус фрау. Ха-ха-ха.
– Сволочь, – шепчет Римма и, высоко подняв голову, делает шаг вперед. Вперед, в неизвестное.
* * *
Никогда в своей жизни Сергей не чувствовал такого одиночества, как сейчас. И вновь перед ним встал вопрос: что делать? Бороться! Но как? Так, как боролся тот юноша, что бросил гранату в машину, ему нельзя. Он хранитель тайны. Единственный хранитель. Если погибнет, пропадет тайна. Его ум бросался во все закоулки, где он мог бы найти что-нибудь полезное, но везде наталкивался, казалось, на непреодолимую преграду. Что делать?
Исчезновение Риммы явилось для него тяжелым испытанием. Он потерял близкого человека, друга. Соучастника военной тайны. В смерть ее он и верил и не верил. Но иногда ему казалось, что она жива, что стоит лишь позвать ее, и она явится. И он звал, но она не появлялась. Как трудно.
Кругом немцы, в доме немцы.
Слухи один страшнее другого.
Сдали Москву, немцы устраивают парад на Красной площади. Об этом хвастали немцы. Об этом со страхом поговаривали жители.
«Кто скажет правду? – задавал он часто себе вопрос. – Кто?». Нужно иметь радиоприемник, чтобы услышать голос Москвы и во всем убедиться. И он решил. У фон Гессена был радиоприемник. Но комната замыкалась, когда не было коменданта дома, а когда он был, то слушал лишь Берлин. Сергей долго вынашивал в себе эту мысль. Потом составил план: пробраться ночью в комнату коменданта под каким-нибудь предлогом, вроде ищет кошку, если комендант проснется и застанет его в комнате. И послушать хоть секунду Москву.
Осуществить этот план ему не удалось. Дело обернулось совсем просто. Комендант заставил мать Сергея сделать в его комнате генеральную уборку для выведения появившихся клопов, которые коменданту не давали спать. А для надзора приставил солдата, в обязанности которого входило следить за русской ведьмой, чтобы она чего-либо не стащила. Сергей взялся помогать матери. Но как включить приемник? Как? Часовой сидел у порога и все видел.
Нужно удалить часового. Мать в это время мыла пол. Сергей мучался. Лучшее время уходило. Он со злостью поднял ковры, и тут его осенила мысль поднять пыль у порога, чтобы немец отошел куда-нибудь.
– Мама, давай я буду выхлопывать ковры, – сказал он.
– А чего их хлопать, силу тратить, – ответила мать и понесла ведро грязной воды на улицу.
А немцу или надоело сидеть, или он что-либо заподозрил за матерью во время их разговора, но он встал и вышел за ней. Сергей бросился к приемнику. Раздался слабый писк. Секунды казались днями. Он вертел регулятор настройки. Какая-то музыка, треск, шипение. Но Москвы нет. Будь что будет, но он найдет ее. Найдет. Вдруг раздался спокойный, ясный голос:
– Товарищи радиослушатели. Московское время семнадцать часов. Передаем статью…
В сенях загремело ведро. Возвращалась мать. Он выключил приемник, схватил большой ковер с пола и изо всех сил стал его трясти.
– Пыль-то чего подымаешь? Хочешь, чтобы еще мать полы мыла? – сказала мать.
– Вымоем, мамка, вымоем! – крикнул Сергей и с ковром побежал на улицу, на ходу показывая язык немцу, за что получил по шее.
Но что стоит щелчок по сравнению с тем, что он слушал Москву.
* * *
«Что можно сделать одному солдату среди врагов? – часто задавал себе вопрос Сергей. – Что он может сделать, когда он имеет задание о сохранении своей жизни, но в то же время он должен бить врага. Бить врага и оставаться живым».
«Сейчас каждого жителя сверлила одна мысль: как Москва? А я слышал эту Москву. Я слышал, как стучит ее сердце. Нужно передать об этом всем. Пусть не думают, что немцы уже в Москве.


128 Валентин Россихин

Нет. Их нет там. И не будет. Значит, я должен рассказать, но как? Как? Через листовки! Только так», – думал Сергей ночью.
В комнате коменданта стоял шум. Шла выпивка. Приемник гремел немецкие марши. Уснуть было трудно. Сергей засунул голову под подушку. Стало тише. Засыпая, он подумал: «Завтра схожу к Коле и обо всем поговорю». Ночью ему приснился сон: стоит он во дворе и видит – поднимается с востока солнце, и такое оно большое, яркое, и наполняет оно своим невиданным могучим светом его. От этого света расцветают в саду яблони, и такой у них красивый цвет, что прямо хочется ему обнять ветви и дышать их благоухающим запахом. Он протягивает руки, а вместо рук у него крылья. Он взмахивает ими и поднимается от земли высоко-высоко в небо, летит и видит, как с востока идет много народа, а впереди он с большим красным знаменем. Но вдруг все это исчезает. Становится темно и он стоит на улице. Потом идет. Идет тихо. Подходит к школе и видит: выходит ему навстречу Римма. Идет она и хромает. Берет его за руку и ведет за собою. Она приводит его на могилу безымянного бойца и говорит: «Ты расскажешь народу про Москву». «Да, расскажу», – отвечает он. И вдруг она исчезает, а он, оказывается, сидит в погребе. Кто-то стучится к нему. Он открывает крышку, а перед ним мать. «Да вставай же ты», – говорит она.
Он открывает глаза. Все исчезает. Перед ним мать.
– Заспался, – говорит она, – вставай.
– Сон видел я. И хороший, и плохой.
– Сон, сон, – ворчит мать, – немцы вон плакаты расклеивают по улицам, что Москва взята.
– Неправда.
– Сам увидишь.
– А я и смотреть на них не буду, – отвечает он. – Я и так знаю, что Москва – наша и ее никогда не возьмут. Сталин там.
– Немцы-то говорят, что Сталин убежал из Москвы в Сибирь.
– Нет, Сталин в Кремле. Сталин на посту, мама, – горячо отвечает Сергей. – Он никогда не уйдет из Москвы.
– Хорошо было б, – отвечает мать и начинает возиться у печи. Потом добавляет, – не может он уйти из Москвы, нет.
Позавтракав, Сергей отправляется к Коле. По улицам снуют машины, ходят солдаты. Жителей совсем мало. Он останавливается у кучки народа, которая молча смотрит на плакат из красной бумаги. На ней нарисованы немецкие солдаты в парадной форме. Танки, орудия. Внизу подпись: «Они участвовали в параде на Московской Красной площади».
Люди молча, пробежав глазами надпись, отходят. Сергей идет дальше. «Нет, сволочи. Вам еще рано так говорить», – думает он.
– Коля дома? – спрашивает он Ефросинию Герасимовну.
– Дома, – нехотя отвечает она, – куда ему деться.
Коля сидел у печи и строгал стружку на растопку. Сергея встретил возгласом:
– Наконец-то пришел!
– Пришел.
– Ну, вот и отлично, а то я с матерью сижу, а она мне все про Москву ворчит, что сдали ее. Я же говорю, что не могут.
– Ну и верно! – воскликнул Сергей. – Кстати, мне нужно поговорить с тобой.
– Добре. Пошли на улицу, – ответил Коля и, посмотрев на мать, добавил, – там лучше.
– Заводите, заводите секреты, сорванцы, – проговорила она. – Я ваши секреты насквозь вижу.
Ребята ушли. Повозившись немного у печи, пока та разгорелась, мать вышла во двор. Осмотрела его с крыльца – ребят нет. Она подошла к сарайчику. Из него до нее донесся возглас удивления сына:
– Да ну, а ты не врешь?
– Честное комсомольское, – сказал в ответ Сергей.
– Так ты сам Москву слышал? – спросил Коля.
– Сам, я тебе по порядку… – донеслось еще до матери, потом все стихло.
Сколько она ни старалась что-либо уловить – все безрезультатно. А когда ребята завозились, она поспешно скрылась в доме. «Что-то здесь не простое, – думала она. – Про Москву разговор-то видать был. Жаль, что все не слышала. Ишь, тоже мне хранители тайн. Такую тайну, коли она хорошая, все должны знать. Народ-то извелся. Правды-то не слышит, а этим брехунам и верить не верь. Сама-то и то иногда подумаешь, неужто он взял матушку, сердце останавливается. Ну, погодите. Вы у меня все сами расскажете. Все. Только войдете, я вас на чистую воду выведу. Грех перед народом таить правду».
Мысли ее нарушили ребята. Они вошли веселые и переглядывались друг с другом. Но вопрос матери застал их врасплох:




«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________129

– Что это вы там про Москву болтали, а?
Ребята переглянулись.
– Про какую Москву? Что ты, мама, – ответил Коля.
– Ишь, как будто у нас их десяток. «Про какую» даже спрашивает, сопляк. Говорите по порядку. Все знаю.
– Коли знаешь, так и не спрашивай, – ответил Коля, но сам подумал, что матери, пожалуй, и можно рассказать.
– Хорошо, – ответила мать и подошла к Сергею. Тихо взяв его за подбородок, она приподняла его голову, посмотрела в глаза и проговорила, – ты слушал ее, да?
Сергей молчал. Она отошла.
– Грех таить это от народа, – сказала она. – Ему нужна правда. Ладно, шепчитесь. Воды наносил? – обратилась она к Коле.
– Наносил, целых десять ведер, – ответил он.
– Десять. Поди, и пяти нету.
– Проверь.
– Стирать я пойду в сарай. Вы дома посидите, – сказал она и вышла.
– Начнем, – обратился Коля к Сергею.
– Начнем, – ответил тот.
Закрывшись в комнате, они сели за стол и начали сочинять свою первую листовку.
* * *
– Вместе будем расклеивать, – сказал Сергей.
– Конечно. Я на карауле, ты клеишь. Ты на карауле, я клею. Хорошо? – ответил Коля.
– Хорошо, пошли.
Глухая ночь. Темень. Ребята идут друг за другом. Даже ступать стараются след в след, как охотники.
Прижимая к груди, как большую драгоценность, несет Сергей первые десять листовок. Больше написать не смогли. Не хватило бумаги. Коля также несет банку с клеем и кисть. Первую листовку они решили повесить на здании кинотеатра.
– Смотри, – шепчет Сергей, – часовой.
Они приседают у стенки дома к земле. Стараются не дышать. Долго смотрят на часового, который проходит мимо них по ту сторону улицы. Шаги затихают.
– Пошли, – снова шепчет Сергей.
– Пошли.
Они вновь крадутся вперед. Начался забор. Значит, недалеко. Но возникает неожиданное препятствие. Напротив кинотеатра ходит часовой. Ребята приседают.
– Здесь ничего не выйдет. Пошли садом, – говорит Коля. – Я там знаю дырку у стены.
Они пролазят в пролом забора. Идти труднее, но безопаснее. Поцарапанные о ветви кустов, они, наконец, подходят к зданию. Выглядывают в дырку. Часовой проходит мимо. Вот он идет по улице дальше. Уже не слышно его шагов.
– Давай, – шепчет Сергей.
– Пошли, он далеко, – отвечает Коля.
Они медленно вылезают на улицу, стоят немного, прислушиваясь.
Вот и рекламный щит. На нем немецкие плакаты. Коля мажет их клеем.
– Давай, клей, – шепчет он Сергею.
И Сергей наклеивает свой лист.
Вскоре слова «Они участвовали в параде на Московской Красной площади» оказываются закрытыми. Слышны приближающиеся шаги. Они быстро исчезают в дыре. Там останавливаются. Слушают. Часовой проходит, громко стуча сапогами.
– Все в порядке, – радостно шепчет Сергей.
– Теперь по улицам. И там клеить, где немецкие плакаты, – говорит Коля.
Последнюю листовку приклеили на базаре.
– Ух, и денек же будет завтра, – сказал Сергей, когда они уже были дома.
– Да, хороший день, – ответил Коля.
– Хватит шептаться. Ночь шлялись где-то, а тут мать думай про вас, – сказала мать, накрывая их сверху вторым одеялом.
– А мы у Бори были, – ответил Коля, – патефон слушали.
– Спите, – ответила мать.
Сама она не спала. Долго сидела в темноте и думала: «Дети, дети. Знали бы вы, сколько обязаны матерям. Ведь я же знаю, куда исчезла красная бумага, которую берегли для елочных игрушек. Знаю. Хорошо ли это? Что впереди за это ждет нас всех? Смерть, – отвечала она сама себе. – А разве для смерти мать растит дитя? Нет, конечно. Для жизни. Борется за вашу жизнь. Все отдает. Под сердцем выносит, выкормит и вспоит. Летите, дети мои…». Слезы застилали глаза.



130 Валентин Россихин

Она перебирала их волосы, нежные, как пух. А они улыбались во сне. Как дорога была эта улыбка. «Вы тоже стараетесь облегчить страдания народа. Спите, соколята. Крепок сон перед рассветом. Спите. Мать хранит ваш сон. Спите, милые мои. Смотрите хорошие сны». Она встала, прошлась по комнате, посмотрела на стену, где висел портрет Сталина, и который Коля спрятал до освобождения.
– Отец наш родной, – прошептала она, – тяжело нам. Тебе тоже не легко. Дай силу могучую нашим сынам, пусть они полетят высоко. Пусть они прогонят катов с родимой сторонушки…
В окна пробивался рассвет. И вот уже первые лучи солнца заглянули в комнату. Стало светло.
– Мама, – позвал ее Коля, – какой день сегодня? Суббота или воскресенье?
– Воскресный день сегодня. Воскресный, – ответила мать.
* * *
Фон Гессен сидел в кабинете и писал донесение. Закончив, решил написать письмо жене.
«Дорогая Эмма, – начал он. – Немного скучаю в этой дикой стране, но ничего, скоро приеду домой. Наши армии ведут бои за Москву, эту дикую столицу отсталого народа, со взятием которой будет наша победа над Россией. Обо мне не беспокойся. Я нахожусь на хорошем месте, где тишина и спокойствие. Эти русские не способны больше воевать. Это наша победа. Покончив с Россией, мы пойдем дальше. Я выслал тебе несколько посылок с хорошими вещами и продуктами…».
В дверь постучались.
– Войдите.
Вошел адъютант. Молча положил на стол клочки сорванной листовки.
– Что это?
– Листовки, господин капитан, – ответил адъютант.
– Откуда?
– Не знаю, господин капитан. Расклеены по городу.
– Сорвали все?
– Срывают, господин капитан.
– Народ читал?
– Читал, господин комендант. Их сначала не заметили. Красные они, на красное наклеены. На наши плакаты. Их не видно.
– А почему не разгоняют народ?
– Не расходятся, господин капитан.
– Машину автоматчиков! – рявкнул фон Гессен и, отбросив письмо, выбежал на улицу.
По ней бежали люди, неслись крики: «Все они врали… Жива матушка Москва…».
– Огонь! – заорал фон Гессен и, выхватив пистолет, разрядил его в бегущих.
Длинные автоматные очереди разорвали тишину. Кто-то упал. Страшным криком разнесся вопль женщин. Фон Гессен подошел к плакату. На том месте, где вчера было написано «Они участвовали в параде на Московской Красной площади» было написано черными чернилами «Они нашли себе могилу на полях Подмосковья».
…Вечером фон Гессен переехал в комендатуру. Жить в доме Сергея он побоялся. Под защитой комендантских пулеметов было безопаснее. Сергей был и рад этому, и огорчен до невозможности.
… Была ночь. Все спали в доме столяра Семенова, когда к ним ворвались немцы с обыском. Их сонных стащили с постелей, поставили лицом к стене и заставили так стоять, а сами начали грабеж. За минуту уютные комнаты приняли вид хаоса и неразберихи. Потрошили подушки, рвали перины, били посуду, ломали мебель. Ценности тут же засовывали по карманам. Когда больше нечего было бить, ломать, рвать, офицер, командир группы, поставил единственную уцелевшую табуретку на середину комнаты, сел и закурил.
– Так, русские сволочи! – крикнул он, выпуская дым. – Повернитесь, – он пнул ногой Семенова, – стать ко мне рылом.
Старый Семенов едва сдерживался, чтобы не плюнуть ему в рожу. Руки тряслись, по лицу пробегали судороги.
– Отвечай! – рявкнул офицер. – Что тебе известно о подпольной большевистской организации? Если будешь говорить, будет все хорошо. Вы будете свободны. Если не будешь отвечать, расстреляю.
Семенов молчал.
– Отвечай!
– Я ничего не знаю, я старик, – ответил с трудом Семенов.
– Так. Ты не хочешь отвечать. Хорошо. Вилли! – позвал он солдата, стоящего у порога. – Покажите ему, как нужно отвечать.




«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________131

Верзила Вилли широко улыбнулся. Засучив рукава, он подошел к Семенову. Семенов взглянул на него. Тупой оскал лица. Зубы, как клыки, выпирали вперед. Вилли взял его за плечо. От прикосновения Семенову стало как-то нехорошо на душе. Он почувствовал чувство рвоты в теле от этой лежащей на плече мясистой руки. Он тряхнул плечом. Оскал лица немца стал звериным. Он размахнулся, и глухой удар в живот свалил Семенова с ног. Падая, он видел, как немец замахнулся еще раз. Но удара не почувствовал. Живот как-то подтянуло, и он потерял сознание.
– Готов, – проговорил Вилли.
– Молодец. Этим тоже, – сказал офицер, вставая, и кивнул на Бориса и мать.
Словно тигрица бросилась мать защищать сына. Обхватив его руками, она слилась вместе с ним и не чувствовала, как на спину несколько раз опускался приклад.
Первым очнулся Семенов. Мутными, налитыми кровью глазами он обвел комнату. Поднялся с трудом и резкой болью в животе. Огляделся. Увидел жену и сына, лежащих вместе.
– Федоровна, – позвал он, наклоняясь над ними. – Боренька.
Борис открыл глаза. Зашевелилась мать.
– Живы, – прошептал Семенов, – миновала гроза.
– Я не прощу им этого, – сказал Боря.
– Ты прав, – ответил отец, – не забудем, не простим.
Мать заплакала.
– Не стоит, мать, унижаться перед свиньями, – сказал Семенов.
– Да, правда, Петруша, – ответила она.
Сидели молча.
– Какая хорошая тишина, – нарушил молчание Боря, – как хорошо.
– Хорошо, сынок, хорошо, – ответила мать.
Снова молчание. Каждый думал про себя. А дума была одна. В кухне раздались шаги.
– Кто там? – испуганно спросила мать.
– Это я, – хриплым голосом ответил Юра, входя в комнату. – Это я, Вера Федоровна.
– Юра, ты чего?
Прижав руки к лицу, Юра навалился на стол. Потом медленно сполз на пол.
– Юрочка, – проговорила мать вставая. – Что случилось?
– Юра, что с тобой? Что случилось? – стараясь поднять его с пола, говорил Боря.
Сквозь рыдания донеслись слова Юры:
– У меня маму и Тосю убили сейчас. – Он поднял лицо. – Борис, я не прощу ему, я убью его, этого Гессена. Он, он убил маму. По его приказу убили Тосю.
– Сынок, – сказал Семенов, – такие слова вслух не говорят.
– Петр Михайлович, я убью его, – убежденно проговорил Юра.
– А за что же, Юра, они убили мать и Тосю? – спросила Вера Федоровна.
– За красный галстук, – ответил Юра.
* * *
Однажды вместе с Тосей Мария Ивановна (мать Тоси и Юры) стала перебирать ящик с книгами, чтобы отобрать лучшие и спрятать их подальше. На самом дне ящика она нашла пионерский галстук Тоси. Хотела спрятать его с отобранной литературой, но Тося запротестовала.
– Мама, не нужно прятать. Я иногда достаю его и смотрю. Смотрю на галстук, а мне так хорошо делается, как будто я нахожусь в школе, на пионерском сборе. Правда, мама, ты не улыбайся, – говорила Тося, нежно смотря на мать.
Мать не придала этому большого значения. Так галстук и остался у Тоси. Тося даже его переложила из ящика к себе в постель. И, как ложиться спать, всегда смотрела на галстук. улыбалась сама себе и, спрятав его под подушку, засыпала.
В тот день, когда появились листовки и наделали столько шуму, мать сказала Тосе, что галстук нужно спрятать. Тося согласилась. Был вечер, поэтому решили спрятать его утром. Но ночью начались обыски. Немцы искали следы «подпольной организации». В полночь Тосю разбудил шум. В комнате были немцы с фон Гессеном. Он сам решил искать большевистскую заразу. Но обыски не дали никаких результатов. Дом Петровых был последним, в котором ярый комендант решил сделать обыск. Обыск уже заканчивался, когда фон Гессен сбросил с кровати Тосю. Падая, Тося потащила за собой подушку, надеясь, что ей удастся скрыть галстук. Его заметил фон Гессен. Он схватил девочку за волосы и поставил на ноги. Она стояла перед ним. Худенькая, бледная, прижимая к груди пионерский галстук.
– Партизанка, подпольщица! – заорал Гессен.
Два здоровых солдата схватили Тосю за руки и начали их выворачивать назад. Фон Гессен вцепился за галстук и тянул к себе. Мать бросилась к Тосе, но была сбита с ног ударом приклада. Юру держали немцы, не давая возможности заступиться за сестру. Но вот Тося вырвала руки и отбежала к стене.



132 Валентин Россихин

Фон Гессен бросился за ней. Она ударила его по лицу со всей силы. Он остановился. Она плюнула ему в лицо. Весь побагровев от злости, фон Гессен выхватил пистолет. В это время мать, отбросив солдата в сторону, бросилась к дочери. Заслонила ее. Фон Гессен выстрелил.
– Юные ленинцы не сдаются! – крикнул Тося.
Пуля ударила в лицо. Она медленно начала оседать на пол. Выстрелы следовали один за другим. Юра уже ничего не видел. Он упал без чувств. Солдат ткнул его ногой. Он не шевелился.
Сколько пролежал так, Юра не помнит.
Из-за туч вышла луна. Бледным светом озарила она комнату. Юра подошел к трупам. Он не плакал. Не было слез. Он положил головы матери и сестры на колени. И так остался сидеть. Потом встал. Уложил их рядом на полу, а лица накрыл красным галстуком. Долго сидел над ними без движения. Ждал. Ждал, что они встанут. Они не вставали. Он наклонился и стал жадно их целовать в холодные губы. Потом вновь сидел. Так прошло четыре часа. В пятом часу утра он пришел к Боре.
Утром к Боре забежали Коля и Сергей. Потом пришли Галя с Тоней. У Коли обыск прошел благополучно. У остальных не было. Вера Федоровна советовала хоронить на кладбище, но Юра решил похоронить родных в саду, около дома, где растут яблони.
Долго сидел Юра с ребятами под яблонями над могилой. Потом Сергей сказал:
– Ребята, нужно бороться.
Ночью были расклеены новые листовки, в которых сообщалось о зверствах и убийствах невинных жителей. Расклеивали их теперь не двое, а шестеро друзей, которые дали клятву на беспощадную борьбу с немцами. Юра перешел жить к Сергею.
* * *
Дни шли. Теперь можно было все чаще и чаще слышать разговоры о том, что партизаны напали на автоколонну и всю ее уничтожили, что на днях взорвали эшелон с танками, на разъезде уничтожили состав с горючим, который немцы везли к Москве. Люди выше поднимали головы. В городе появились раненые немцы. Их разместили в школе. Говорили, что это из-под Москвы. Народ радовался.
Ударили морозы. Заковалась в броню мерзлоты земля.
Как сильно билось сердце, когда Римма подходила к Сережиному дому.
«Меня же мертвой считают, – думала она, – а я вот живая оказалась. Я просто не представляю, какие Сергей сделает глаза, увидев меня». Но тут же закрадывалась другая мысль: «А, может быть, его тоже уже нет в живых. Может быть, он и не такой стал, как был». Но тут же она ругала себя: «Дура, дура. Разве можно так думать о близком человеке? Он ведь тоже не сидел сложа руки. А если и сидел, так нет ничего удивительного. Ему тайну хранить нужно». И Римма вспомнила ту ночь в саду. Клятву.
«Нет. Он никогда не нарушит клятву. А, может быть, он уехал куда-нибудь? Что тогда делать? Возвращаться в лес, не выполнив задания? Ох, как трудно. В отряде казалось, что все будет так легко, а тут…». Она поправила платок, волосы и, вздохнув, снова думала: «Как быть, если они не согласятся помочь? Что тогда делать? Нет. Не может этого быть. Они помогут. Конечно, помогут».
Вот и дом. Переведя дыхание, она входит во двор.
Тишина. У двери останавливается. Слушает. Тихо. «Неужели никого нет? Как же быть тогда? Ведь у меня листовки. Ладно, постучусь. Будь, что будет». Но она тут же раздумывает. Тихо сходит с крыльца. Оглядывается. Нет никого. Торопливо вытаскивает из-под шубки сверток и засовывает его под крыльцо. Она нажимает на дверь, та открывается. Входит.
– Кто там? – спрашивает женский голос, и перед нею стоит Софья Петровна.
– А комендант где? – невольно вырывается вопрос у Риммы.
– Что вспомнила, – весело отвечает Софья Петровна, – удрал отсюда.
– Куда?
– В комендатуре живет. Здесь его клопы доняли сильно, так он и убежал. Да еще боялся, что убьют.
Легкая улыбка на лице и вздох облегчения вырывается у Риммы.
– Молодая, а вздыхаешь, как старуха, – говорит Софья Петровна.
Она пристально смотрит на Римму. Римма делает вид, что рассматривает что-то, отворачивается.
“Не хочет открываться”, – думает Софья Петровна. Молчат. Слышно, как в соседней комнате тикают ходики.
– Как же праздник справили? – спрашивает Римма.
– Так какой нынче праздник, – Софья Петровна тоже не хочет открываться Римме, что узнала ее, и решает “конспирацию” сохранить.
– А как в поселке? Спокойно? – спрашивает Римма.
– Какой тут покой. То обыски, то убийства, то ищут кого-то, а кого – сами не знают. Живешь день и ночь в страхе, – отвечает Софья Петровна.



«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________133

– Это почему же? – спрашивает Римма.
– Кто его знает. То листовки кто-то понавешивает на улицах, то слухи, что партизаны мост взорвали. Много чепухи наслушаться можно, а правды ни на грош. Все брехня, – отвечает Софья Петровна.
“Кто же мог листовки вешать?” – думает Римма. Но Софья Петровна, закончив возиться, приглашает Римму за стол и садится рядом.
– Ты-то откуда? – спрашивает она ее.
– Городская, – отвечает Римма.
– Городская, – повторяет Софья Петровна.
– Ага, – отвечает Римма, потом спрашивает, – Софья Петровна, а много немцев в поселке?
– Кто их считает. Приезжают, уезжают, – отвечает Софья Петровна. – Ты-то откуда знаешь меня? – спрашивает она Римму.
Римма думает: “Открыться или не открыться? Будь что будет. Откроюсь”.
– А вы разве меня не знаете?
– Что-то не помню.
– А вы вспомните. Вспомните, как мы с Сергеем заходили воду пить.
– Деточка! – восклицает Софья Петровна, хлопая руками. – Да ведь ты же убита. Немцами расстреляна. Как же это так, а?
– Нас трудно убить, Софья Петровна.
– Да чего же я сижу, – засуетилась она, – раздевайся. Раздевайся, у нас тепло. – Она помогла Римме раздеться и говорит:
– Честное слово, живая, живая. Вот радость. Да дай тебя поцелую. Красавица моя. Да мы же тебя похоронили давно, а ты…
– Вы мне лучше скажите, если знаете, кто вешает листовки в городе.
Софья Петровна долго смотрит на нее. Потом говорит:
– О делах будет разговор потом. А кто их вешает – не знаю.
В сенях застучали. Видно, снег отряхивали.
– Ты, голубушка, иди в ту комнату, – говорит торопливо Софья Петровна и, схватив Риммину шубку и платок, уводит ее в соседнюю комнату, плотно прикрывая дверь.
– Ну, мама, и погода. Чудесная, – говорит Сергей, входя.
– Придут ребята? – спрашивает мать.
– А как же, обязательно придут. Праздновать будем. Я вот и водочки достал бутылочку, – говорит Сергей, отдавая пузырек матери.
Раздевшись, он направляется в комнату. Но его окликает мать:
– Сережа, поди сюда.
– Что, мама?
– Слушай, сынок, как звать ту девушку, которая погибла? Про которую ты мне рассказывал.
– Римма. А в чем дело?
– А ты ее помнишь? – спрашивает мать и пытливым взглядом смотрит на него.
– Мама, – отвечает Сергей, – я никогда в своей жизни не забуду ее. Это был самый близкий, самый дорогой мне человек на свете.
– А ты ее звал когда-нибудь к себе?
– Звал. Честно, звал.
– А как?
– Как?
– Ну да, как? Позови, я послушаю, как ты ее звал. Стесняешься. Вот она и не приходит. А говоришь, что звал.
– Звал, – ответил твердо Сергей, – я звал и зову ее часто. Римма, Римма! Я полжизни отдал бы, чтоб увидеть тебя.
– Сережа!
Он резко повернулся. В открытых дверях стояла Римма. Живая Римма. И нежно улыбалась ему со слезами на глазах.
Он схватил ее за руки, потом за голову, потом отступил назад и произнес:
– Римма!
– Сережа!
Слезы бежали по щекам у него и у нее. Слезы вытирала мать. Но это были слезы счастья.
* * *
Их окружили немцы. Предсмертным стоном отозвался последний шаг в школе в сердце Риммы. На улице ждала машина. По команде офицера их усадили в нее, и они поехали.
– Прощай, школа, – прошептала Римма.
Подъехали к комендатуре, где уже стояло две больших, покрытых брезентом машины. В них тоже были люди. Римму и отца пересадили. Офицер ушел в комендатуру.




134 Валентин Россихин

– Куда же это нас? – спросила пожилая женщина.
– Кто его знает, – ответил кто-то.
– Казнить, вот куда, – ответил старик.
Все замолчали. Вышел офицер. Махнул рукой и сказал что-то стоявшим солдатам. Поправляя автоматы, они влезли в машины. По два на машину. И они тронулись. Мелькали дома. Вот конец поселка. Ветер загудел, зашелестел брезентом. Скоро миновали последний дом. Начался лес. Вдруг машина остановилась. «Неужели здесь?» – подумала Римма. Шофер первой машины подошел к их машине и, разводя руками, начал что-то рассказывать. Подошел офицер. Потом все направились к первой машине. Долго стояли и прощупывали шины передних колес. Потом по команде офицера высадили всех из машины. Кто-то заплакал. Но их поставили по четыре в колонну и оставили под охраной автоматчиков. Два автоматчика соскочили со второй машины и ушли к первой, у которой шоферы снимали переднее колесо.
У Николая Семеновича мелькнула мысль: «Нужно бежать. Близко лес, почти у дороги. Лучше момента не будет. А вдруг убьют? Так все равно расстреляют. Нет. Бежать!». Он плотнее прижал к себе Римму и прошептал:
– Бежим, Римма!
Она взглянула на него и кивнула в ответ головой. Рядом стоящие двое мужчин тоже переглянулись между собой, посмотрели на Николая Семеновича и кивнули головой на лес.
Николай Семенович ответил им кивком, согласен. Через несколько секунд было решено сбивать с ног автоматчика и броситься в лес по обе стороны дороги. Сигнал дает Николай Семенович. Он огляделся. У первой машины все еще были заняты колесом. Автоматчики смотрели на шоферов, мало обращая внимания на конвоируемых.
«Ну, вперед!» – подумал Николай Семенович и ударом кулака сбил немца с ног. В это же время открыли задний борт, и люди выскочили. Николай Семенович бросился в сторону, таща за собой Римму.
«Вперед, вперед! – была у него одна мысль. – В лес!». Кто-то бежал сзади. Раздался треск автоматов. Крики. Пули прожужжали над головой. Вот и кусты. Спасены. Вдруг Римма падает. Он поворачивается к ней.
– Бежим, Римма! – шепчет он.
– Я ранена, папа, – ответила Римма.
Он подхватил ее на руки. Сзади него никого нет. И вновь бежит. Как тяжело. Но вперед, вперед. Только бегство спасет сейчас. Он не слышит, как стонет Римма. Он весь поглощен бегом. Стало темнее. Он остановился. Перевел дыхание и огляделся. Кругом стоял лес. Густой, большой лес. Как хочется сейчас упасть на землю, почувствовать во всем теле ее приятную прохладу. Но он вновь поднимает Римму и идет. Потом останавливается.
– Римма, – шепчет он, – куда ранило?
– В ногу, – слабо отвечает Римма.
Он осматривает рану. Небольшая. Пуля прошла ногу насквозь выше колена, не задев кости. Но крови потеряно много. Он снимает рубашку, рвет на полоски. Делает тугую повязку. И снова он поднимает ее на руки и идет, идет, идет…
– Тебе тяжело, папа, – слабо говорит Римма.
– Нет. Мне хорошо. Хорошо, – отвечает он и снова идет.
Вечер. Николай Семенович решил сделать небольшой отдых. У Риммы начинался бред. Он нашел небольшую ямку с водой. Обмыл рану, вновь наложил тугую повязку из нижнего белья. Сам остался в пиджаке. Потом им укрыл дочь.
«Куда идти?» – стал перед ним вопрос. Сориентировавшись, он решил идти вперед, взяв направление на север, там должны быть партизаны. Ночь застала его в пути. Хотелось спать. Все тело ныло. Желудок требовал пищи. Он решил остановиться, чтобы дождаться утра. Тревожило состояние Риммы. Она уснула у него на руках. И сейчас лежала спокойная, бледная. Он затянул потуже брючный ремень. Стало прохладно.
Едва на востоке заалела заря, он двинулся в путь. Ноша ему показалась еще тяжелее. Теперь ему приходилось все чаще делать остановки, чтобы передохнуть. Передохнув, он шел вперед. Лес становился гуще. Идти было еще труднее. Впереди затрещали ветви. Он присел, прислушался. Кто-то шел? Нет. Тихо. Он поднялся. Сделал несколько шагов.
Окрик «Ни с места!» остановил его. Из-за кустов вышло двое мужчин с винтовками. На их лицах было удивление. Николай Семенович взглянул на них. Потом тихо опустился на землю, прошептав:
– Товарищ Жевнов!
Это был бывший председатель колхоза, которого знал Николай Семенович.
* * *
Римму лечил врач отряда. Но поправлялась она медленно. Сказывалась большая потеря крови. Правда, в последнее время она уже без помощи стала кушать. Но вставать не могла.




«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________135

Последнее время врач разрешил ей читать. Но что читать, когда на весь отряд был один томик стихов Пушкина. Она перечитывала его уже несколько раз. Даже на память могла рассказать целые главы из «Евгения Онегина». Лежа повторяла вслух:
Я к вам пишу – чего же боле?
Что я могу еще сказать?..
Она вновь вспомнила Сергея: «Как он там? Прочел ли письмо на парте? Может быть, он забыл все? Нет. Он не должен забыть. Ведь помнит же она про него. Ведь думает про него, а неужели он не думает?». Она не находила ответа. Потом решила: «Нет, он думает. Он помнит. Как хочется мне увидеть тебя, Сережа. Рассказать, что я жива. Правда, ранена, но это ничего. Это пройдет. Рана заживает моя и я смогу стать в строй. Сережа, Сережа. Знал бы ты, где нахожусь я. Вы, ребята, мечтаете о партизанах, а я среди них. Да еще в отряде Жевнова, в котором папа стал комиссаром. А Жевнов – бывший председатель колхоза. Помните нашу поездку в колхоз с художественной самодеятельностью? Помните, как он благодарил нас за концерт. А теперь он командир. Хороший командир. Я его даже немного люблю. Сережа, ты, конечно, не будешь сердиться на меня за это. Конечно, нет. Больше всех я люблю тебя, мой хороший мальчик. Как ты живешь теперь там, где много немцев?».
Мысли прервал врач. Он входил в шалаш всегда с улыбкой, скрытой в усах, шевелил ими, и было забавно смотреть, как они то поднимаются, то опускаются, как живые.
– Ну, как моя пациентка, поправляется? – говорил он, усаживаясь на чурбан возле постели.
– Поправляюсь, – радостно отвечала Римма.
– Ну, вот и хорошо.
Он осматривал повязку и бормотал:
– Уже затягивается. Все хорошо. Скоро можно будет танцевать.
– Скорее бы, доктор, – говорит Римма.
– Скоро, скоро, – отвечал врач и уходил.
И вот она, опираясь на палку, пробует ходить. Еще больно, она морщилась, но ходила. В ходьбе, ей казалось, заключалось быстрое выздоровление. Она ходила по лагерю. Сидела на солнце. Напевала про себя песни. Помогала варить обеды, пробовала стирать, но не получилось. Трудно было стоять на одной ноге.
Время шло, молодость брала свое. Римма поправилась. Первое боевое крещение получила в операции по уничтожению немецкого обоза в соседнем селе, где немцы расстреляли четырех крестьян за отказ сдать зерно в фонд немецкой армии. Нагрузив подводы, немецкие солдаты и полицаи остались ночевать. Их и было решено уничтожить.
В полночь подошли к селу. Окружили. Командир группы Петровский оставил Римму в засаде на дороге вместе с пулеметчиком Андреем. В их задачу входило уничтожение тех, кто вырвется из села.
И вот загремели выстрелы, застрочили автоматы. Римме не было видно, что творится там, в селе. Но она всеми мыслями была там.
– Смотри, – шепчет Андрей, показывая вперед.
Выходит луна. И при ее свете Римма видит, как группа немцев бежит из села, отстреливаясь.
– Сейчас встретим, – говорит Андрей, – только пусть подойдут ближе.
Сильно стиснуты зубы. Автомат прижат до боли в плечо. Почему Андрей не стреляет? Немцы близко. Уже можно различить их лица, перекошенные от страха.
И Римма уже не слышит, а чувствует, что пулемет начал стрельбу. Она нажала спусковой крючок. Тонкий звук автомата влился в общий шум боя. Немцы заметили и открыли стрельбу. Пули запели над головой.
– Ложись! – крикнул Андрей.
Он приподнялся, чтобы пригнуть ее голову к земле. И вдруг как-то весь обмяк, сделался тяжелым и навалился на нее.
– Андрюша! – крикнула Римма.
Немцы поднялись.
– Немцы. Пулемет, огонь! – прохрипел Андрей.
Римма бросилась к пулемету.
– Только огнем, только огнем, – шептала она, наводя пулемет из стороны в сторону.
Немцы залегли. Она бросилась к Андрею.
– Андрюша, – позвала. – Андрюша, что же ты молчишь?
Она подняла его голову. На губах алела кровь. Партизаны добивали вражеские остатки. Подбежал Петровский.
– Молодец, Андрей! Молодец, Римма! Хорошо им всыпали! – крикнул он. И тут увидел, что она плачет. – Римма, что с тобою? А где Андрей?
– Андрей убит, – прошептала Римма и опустилась на землю.



136 Валентин Россихин
* * *
Как тяжело, когда теряешь близкого человека. Тяжело, когда рядом с тобою нет товарища, с которым ты шел выполнять задание. Вот сейчас он был жив, весел и вдруг – убит. Взрывая эшелон, погиб Петровский.
«Какой он храбрый был, – вспоминала Римма. – Сколько хороших людей гибнет». «Война без жертв не бывает», – вспомнила она слова Жевнова. Он сказал это, когда хоронили Петровского.
А сейчас в землянке было двое. Жевнов и Николай Семенович.
– Так на чем остановимся, комиссар? – сказал Жевнов.
– Подозрений меньше на девчонку, – отозвался тот.
– Ну, вот и хорошо, – ответил Жевнов, – дадим немного листовок. Правда, мало. Но больше не можем. Проводят ребята.
– Хорошо, – ответил Николай Семенович. – Немного запоздали, ну, да ничего. Сами раньше не имели ничего.
Вечером Римма в сопровождении партизан пошла в поселок. Она несла ценный груз – листовки. На днях в отряде появился приемник. Она слушала Москву и эти слова она несла своим друзьям.
Вот и первые домики. Что ждет ее впереди?
… Они сидели друг перед другом и молчали. Нарушила паузу Римма:
– Надо как-то расклеить листовки на улицах. Можем мы это сделать?
– Мы тоже не сидели, сложа руки. Как могли, так и воевали. Да я готов это сделать один.
– Вот и хорошо. Помогите мне выполнить задание.
– Выполним, Римма.
В сенях затопали, скрипнула дверь, послышались голоса:
– Софья Петровна, Сергей дома?
– Дома, дома.
– Римма, ты посиди, я сюрприз им устрою. Хорошо? – сказал Сергей и, не дожидаясь ответа, вышел.
– Ну, как дела? – спросил он.
– Все в порядке.
– Отлично. А у тебя как?
– У меня отлично.
– Ну уж и отлично, – сказала Галя. – Кто тебе оценку давал?
– Мне дали оценку и вам тоже дали оценку и сказали еще «большое спасибо», – ответил Сергей.
– Это не немцы ли оценивали и «спасибо» говорили? – спросил Коля.
– Нет, не немцы. Нас хвалят другие.
Коля направился в комнату. Сергей загородил дорогу:
– Прошу внимания! Единственный номер, смотрите! – и широко распахнул дверь.
У стола стояла Римма.
Молчание.
– Риммулечка, милая! – крикнула Галя и бросилась к ней.
– Да это же Римма, – сказал Коля. – Она. Честное слово, она. Ну, вот хоть мне глаза выколите. Римка!
– Римма!
– Откуда ты?
– Потом, потом, а сейчас – картошка стынет, – сказала мать, наблюдая эту сцену.
Но возразил Сергей:
– Ребята, стол немного подождет. Послушаем Римму.
– Ребята, когда я шла сюда, то думала, как встретят меня. А встретили хорошо. Спасибо. Теперь о деле…
Через час они вернулись. Листовки были расклеены.
* * *
Прошел срок, намеченный Риммой, когда она должна была прийти. Сергей беспокоился. Немцы сейчас рыскают везде в поисках подпольной организации, которой нет. «А разве мы не подпольщики? Ведь при царе дети революционеров тоже занимались распространением листовок, прокламаций. Прятали их с риском для жизни. Правда, мы сами писали. Но что писали? Призывы, а не факты. Нет. Мы тоже писали факты. Ведь немцы не взяли Москву, нет. А мы и писали об этом. Это ведь факт. Мы о зверствах немцев тоже писали, факт. Пришла Римма. Она принесла горячие слова правды. Мы распространили их среди народа. Ведь мы тоже рисковали своими жизнями. Значит, мы подпольщики, – решил Сергей. – Мы тоже участвуем в борьбе за свободу и независимость нашей Родины. И мы победим немцев. Победим!».




«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________137

– Сергей! – позвала мать.
– Что, мама?
– Дровец бы наколол, а то печь растапливать нечем.
– Хорошо, – ответил Сергей.
Он набросил ватничек и вышел на улицу. Шел редкий снег. Его большие, пушистые хлопья ложились на землю.
– Как хорошо, – пробормотал Сергей.
Звенит топор и звук его какой-то звонко-мелодичный. Сильный удар – и щепки летят по сторонам. Смахнув с лица пот, он присаживается отдохнуть. Потом собирает все в кучу. Переносит домой.
– Наколол, – говорит он матери.
– Хорошо.
– Больше ничего не надо тебе? – спрашивает он.
– Нет, не надо, – отвечает мать.
– Я тогда схожу к Боре.
– Иди. Только будь недолго.
– Хорошо, – говорит он, уже выходя.
Бегом сбегает по ступенькам, стараясь поймать рукою снежинки на лету. Но они тают быстро в теплой руке. В воротах сталкивается с Борей.
– Здравствуй, Сергей! Сидел, сидел дома и надоело, – сказал Боря.
Они заходят в дом.
– Может, сыграем в шахматы, – говорит Боря.
– Давай, сыграем. Я давно тебе не ставил мата.
– Ну, ну. Ты потише. Я теперь в себе такую силу имею, что готов сразиться с Алехиным.
– Конечно, конечно, – соглашается Сергей.
Они смеются.
– Постой, Борис, а где же Юра? Он ведь у тебя. Почему ты один? – спрашивает Сергей.
– Как это? – отвечает Боря. – У меня его нет. Он вчера вечером отправился к тебе.
– Нет, что ты, Боря. Его не было у меня. Когда он вышел?
– Да так примерно часов в восемь вечера.
– В восемь. Я дома был. Он не приходил.
– Но его и у меня нет, – напугано отвечает Боря.
Молчат. Потом Сергей говорит:
– Давай так. Ты к Коле бежишь, а я к Гале и Тоне.
– Хорошо. Потом сходимся у тебя. Добре?
Но к Коле идти не приходится. Он приходит сам.
– Мой горячий привет вам, – говорит он входя. Но увидев серьезные лица ребят, настораживается. – Что случилось? – спрашивает он.
– У тебя Юра был? – спрашивает его Сергей.
– Нет. Не был.
– И вчера не было? – спрашивает Боря.
– Да его у меня не было уже дня три-четыре. А что такое?
– Вчера ушел от Бори часов в восемь вечера. Сказал, что пойдет ко мне, а ко мне не приходил, – объяснил Сергей.
– Так я пойду к Гале, – сказал Боря.
– Самое страшное, чего я боюсь, – сказал Коля, – это не попался ли он с чем немцам.
– Да, ты прав, – ответил Сергей. – Он в последние дни ходил, как в воду опущенный. Мало разговаривал. Долго сидел молча.
Прибежал Боря. Юры у девчат не было. Следом за ним явились Галя и Тоня.
– Ну, нет? – спросила Галя.
– Нет, – ответил Коля.
– Ребята, – заговорил Сергей, – нам нужно узнать, где он находится. Вам, Боря и Коля, сходить к нему в дом. Проверить, что и как там. Вернетесь сюда. Мы будем ждать.
Ребята ушли.
«Где же ты, где? – спрашивает сам себя Сергей. – Чертенок, знал бы ты, сколько нам горя. Ведь это всех ты нас посадил в галошу. Мы сами не знаем, что делать. Где искать тебя?».
Скрипнула дверь. В комнату вошла мать Бориса. Придерживаясь рукою за косяк, чтобы не упасть, сказала:
– Что же вы сидите, дети, Юру-то немцы повесили. Прямо против школы, а в городе слух идет. Убит комендант, – хрипло закончила она.
Гробовое молчание. Его нарушил плач Гали.




138 Валентин Россихин
* * *
Трудно было привыкнуть Юре к мысли, что нет больше в живых ни мамы, ни Тоси. Еще труднее ему становилось тогда, когда кто-нибудь из женщин старался приласкать его. Он убегал от ласки куда-нибудь в укромное тихое местечко и в одиночестве давал волю слезам. Он с улыбкой, выражающей душевную боль и тяжкие страдания, смотрел на мать Сергея или Коли.
«Они счастливы, – думал он про друзей, – у них есть кому беспокоиться, есть кому их доглядеть, приласкать, поругать и дать совет. У них есть кому помочь в трудную минуту». У него же нет никого. Кто заменит мать? А кто отомстит этому проклятому фону? Родина? А я разве не способен, чтобы отомстить этой сволочи? Разве на ветер давал я клятву на могиле, что собственноручно убью его?»
Эти мысли все больше и больше захватывали его. Он горел ненавистью к каждому немцу. Горение превратилось в пламя. Ничто не смогло затушить это пламя мести. Он чувствовал это. Каждый прожитый день приближал его мысли к свершению правосудия. Убить убийцу матери и сестры. Только тогда он будет знать, что клятва выполнена. Может быть, это будет стоить ему жизни. Он готов отдать ее. Он вынашивал в сердце планы убийства. Но все они казались ему плохими. Нужно сделать так, чтобы убить его в собственном логове, как он убил его счастье жизни в его доме. Только так. Но для этого нужно оружие. Нужен пистолет или граната.
«Где достать?» – мучил его вопрос. И он решил достать все нужное у немцев. Но как? И снова он мучился в поисках плана, при осуществлении которого он имел бы данное оружие. Он стал ходить по городу. Присматривался к часовым. Но они были с автоматами. А что он сделает с ним? И он вновь ходил и смотрел. И нашел.
Часовой, стоявший у кинотеатра, имел гранаты. Он проверил, каждый ли сменщик имеет гранаты. Гранаты имел каждый. И он решил убить часового, взять гранаты. Потом прийти в комендатуру к коменданту под видом, что имеет сведения, кто убил часового, а там… Там он знал, что будет делать.
Начиналась метель, когда он вышел от Сергея, сказав, что пойдет к Боре. Пошел не по улице, а через сад. Вот и дыра, откуда хорошо видно, как ходит немец.
Была полночь, когда Юра вышел из засады. Он сжимал финский нож. Только бы не промахнуться. Прямо в горло. Вдруг силуэт немца, едва видимый сквозь метель, качнулся и пошел на него. Он прижался к забору. Немец подошел к стене, в затишье. Начал чиркать зажигалкой, чтобы прикурить. Как близко стоит он. Протянув руку можно достать. Юра приготовился. Прыжок, немец на земле. Юра чувствует, как дрогнуло последний раз тело. Он шарит у ремня. Где гранаты? Вот они. Он торопливо засовывает их в карманы. Хватит. Теперь туда. Тяжело запыхавшись, он подбегает к крыльцу комендатуры. Часовой наставляет ему в грудь автомат.
– Мне коменданта надо, пусти! – кричит он. – Я о партизанах имею сведения. Они часового вашего убили вон там, – и Юра показывает рукой назад в метель.
На шум выходит офицер.
– Дяденька, партизаны, – говорит он ему. – Мне коменданта надо. Я знаю, где они сейчас.
Офицер слушает, потом что-то спрашивает у часового. Тот отвечает ему, потом убегает к клубу. Вскоре возвращается. У него от страха перекошены глаза. Он трясется, когда говорит что-то офицеру.
– Дяденька, господин офицер, я знаю, где они сейчас находятся. Я все скажу коменданту.
– Идем, – говорит офицер.
Они идут. На ходу Юра щупает карманы. Здесь, здесь они, гранаты.
Яркий свет ослепляет ему глаза. Они в кабинете коменданта. Офицер докладывает. Юра оглядывается. За столом сидит фон Гессен. На кресле у стола еще офицер.
Фон Гессен обращается к нему:
– Ты знаешь, где партизаны?
– Знаю, – отвечает Юра. Он ближе подходит к столу.
– Где? – спрашивает фон Гессен.
– Партизаны везде! – кричит он.
Граната блестит в руках. Фон Гессен хватается за пистолет.
Взрыв потрясает кабинет. Общая тревога. Юра, падая, шепчет одними губами:
– Мама, мама… Тося… Отомстил.
* * *
С каждым днем прибавляется раненых немцев. В итоге их – госпиталь. У жителей конфисковывались теплые вещи. В поселке вновь появились листовки. Их текст передавали из уст в уста: «Красная Армия шестого декабря перешла в контрнаступление. Идет разгром немцев под Москвой…».
Новый комендант отдал приказ расстреливать всех подозрительных на улицах. За городком возводились укрепления, окопы рыли местные жители.




«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________139

Сегодня собрались у Сергея. Из отряда пришла Римма. Шел разговор о Юре.
– Мне трудно говорить, ребята, но я скажу, что думаю. Плохие мы были друзья Юры. В его смерти – наша доля вины. В отряде осуждают его поступок, да и мы получили выговор…
– Заслужили, – откликнулся Коля.
Ребята зашумели, а Боря сказал:
– Как Юра я бы поступить не смог…
– Наказ отряда, – сказала на это Римма, – не рваться на самостоятельные дела. Только по приказу…
В ночь под Новый год вновь появились листовки. В них сообщалось, что фронт подходит к поселку, что скоро час освобождения от гитлеровцев.
…Римму разбудил шум. Она прислушалась. Где-то на окраине стреляли.
– Сережа, – сказала она, – ты слышишь?
– Слышу, – ответил тот.
Он уже давно слышит эту стрельбу. Но что происходит, не может понять.
– Неужели наши? – говорит Римма.
– Ну что ты. Наши пришли бы не с таким шумом.
– А ты слушай. Вот. Взрывы.
– Да.
– Посмотрим.
Они выбежали на улицу. Станционная сторона поселка вся в огне. Ясно слышно, как стреляют автоматы, винтовки. Потом начались взрывы. Они следовали один за другим.
Завыли гудки паровозов. Но потом резко прекратили свои голоса. По улицам промчались машины с орудиями. Через несколько минут ударили пушки. Так длилось около часа. Потом все стало стихать. Только зарево пожаров освещало мглу ночи. Да где-то далеко на севере еще слышались одиночные тихие выстрелы.
Утром к ним пришел связной, от которого они и узнали, что партизаны сделали налет на станцию. Еще он сказал, что Красная Армия от поселка недалеко. Но продвинуться не может. У немцев сильные укрепления.
В полдень у Бори собралась вся их компания, и было решено перейти фронт и рассказать об укреплениях немцев. Пойдут в путь Галя и Коля.
… Начинался буран. Дико свистел ветер. Они свернули в лес. Было тише, но идти труднее. Увязая в снегу, они шли друг за другом. Молчали. Останавливались, прислушивались и снова шли. Лес стал редеть. Впереди что-то чернело.
– Окопы, – проговорил Коля.
Пройдя еще немного, они легли и поползли. Трудно ползти по снегу. Он забивался везде. Таял и, охваченный морозом, замерзал. Одежда покрывалась тонкой корочкой льда. Больно. Минуют окопы. Где-то в стороне слышится немецкий говор. Потом он затихает.
Стало легче. Здесь, впереди немецких окопов, меньше снега. Проволочные заграждения. Они подползают под ними, как можно плотнее прижимаясь к земле.
Только бы не задеть. Только бы не задеть!
И снова впереди степь. Где-то застучал пулемет. Притаились. Снова тихо. Вперед. Мало сил. Галя ползет, едва перебирая руками и ногами.
– Вперед, Галинка, – шепчет Коля и застывает на земле от окрика.
– Кто идет?
Чей-то голос отвечает:
– Свои!
– Наши, – шепчет Галя. – Наши, Коля.
Но Коля падает вдруг куда-то вниз. Она делает рывок и тоже падает на что-то мягкое.
– Окоп, Галя, – шепчет Коля.
– Чей? – спрашивает его так же тихо Галя.
– Не знаю, – отвечает он.
И вдруг, почти над головой, раздается голос:
– Кто здесь?
Бледный луч фонарика ударяет в лицо.
– Пацаны, – раздается еще голос.
– Встать! – командуют им.
Они встают.
– Кто вы? – спрашивают их.
На мгновение луч фонарика скользит вверх. Ребята видят: перед ними стоят два автоматчика. Красные звезды горят на шапках.
– Наши, – шепчет Галя. – Коля, наши, – и тихо опускается на землю.
Ей вдруг стало холодно, застучали зубы. Автоматчик поднял ее и увидел, что она плачет.




140 Валентин Россихин

Перед утром другого дня был прорван фронт. Один танковый десант ушел в обход поселка, где партизаны вели бой, другой пошел на поселок. В прорыв устремились войска.
* * *
В полдень ребята собрались у Сергея. Разговаривали тихо:
– Удалось ли им перейти? – сказал Сергей.
– Да, – ответила Тоня. – От их сообщения зависит многое.
– А я вот почему-то уверен, что они прошли, – сказал Боря. – Сердце подсказывает.
– Да, если перешли, то соседняя деревня взята нашими, – сказала Римма.
– Хотел бы я быть там. Просто руки чешутся, так и хочется самому убить пару фрицев, – сказал Боря.
– Ты думаешь, только у тебя одного? У всех они чешутся, всем хочется поскорей покончить с бандитами, – ответил Сергей. – Правда, вот сидеть, ничего не делая, плохо.
Слова заглушает сильный грохот. Гремит выстрел, где-то с окраины несется громкое «Ура!».
– Что это, ребята? – говорит Римма. Она бросается к окну. – Ребята, танки! Наши танки! – кричит она. – Танки!
– Наши пришли, наши! – кричит Боря.
И они выбегают на улицу. Ребята уже стояли у одного танка и что-то рассказывали. Сергей хотел бежать туда, потом вспомнил: «А знамя! Достать надо».
Он возвращается во двор. Хватает у сарая лопату и топор и прыгает в подвал. В нем снегу по пояс. Земля мерзлая. Он не слышит выстрелов. Он не слышит криков. Он весь поглощен работой. Топор звенит, врезаясь в мерзлоту. Пот выступает и катится ручейками по лицу. Он не замечает его. Скорей. Скорей. Что-то мягкое. Он осторожно разгребает руками землю. Ломаются ногти. Пустяк. Вот они. Бережно вынимает из-под досок клеенчатый сверток.
– Долго лежал, – шепчет он. – Теперь настал час, когда под тебя станут вновь бойцы и ты поведешь их на любые подвиги в жизни. Знамя!
Сжав его в руках и прижав к груди, выбегает на улицу и прямо к школе, у которой разгорелась небольшая яростная стычка. Атакующие залегли под огнем пулемета. К Сергею подбежали Римма и Тоня.
– Проведите бойцов через сад в тыл! – крикнул он им.
Но сзади послышался выстрел. Он присел. Стрелял танк. После третьего выстрела пулемет замолк. Бойцы поднялись в атаку.
– Вперед! – крикнул Сергей со знаменем в руках.
Бойцы увидели его и в порыве успеха в бою пошли вперед. Короткие очереди автоматов. Немцы поднимают руки с перекошенными от страха лицами. Бой гремит на окраинах. Поселок свободен. Ребята встретились на площади.
– Ох, а хорошо в танке, – сказал Коля. – Я бы согласился все время быть в нем. Хотел дальше ехать, командир не разрешил. «Тебе, – говорит он, – учиться надо, а фрицев мы добьем».
– Конечно, добьем, – подтверждает Боря.
– Сергей, хоть ты и друг нам, – сказал Коля, – а все-таки нехороший друг.
– Это почему же? – спросил тот.
– Еще спрашивает, почему. Знамя хранил, а мы и не знали.
Сергей переглядывается с Риммой, улыбается, потом отвечает:
– Да, не сказал. Ну что ж, ругайте меня.
– Еще чего не хватало. В день победы ругаться, – сказала Галя.
Они стояли среди ликующего народа и слушали, как говорил полковник:
– Это маленькая победа, но она наша. Немцы хотели закончить войну в Москве – не удалось! Мы закончим войну в Берлине, ура!
В эту ночь мало кто спал. Каждый смотрел на двигающиеся нескончаемым потоком войска. Танки, танки, артиллерия и снова пехота. Они идут, идут, идут…
* * *
Через неделю в школу приехал генерал. Он вручил Сергею и Римме ордена «Красной Звезды». Медалями «За боевые заслуги» были награждены Коля с Борей и Галя с Тоней. Медалью «За отвагу» посмертно Юра. А еще через неделю после этого вечера исчез Сергей. Матери оставил записку: «Мама, я ушел на фронт. Жди. Вернусь. Твой сын Сергей».
Ишим, 1944.
Рассказы.
В рассказе «Песня» на мелодию широко известной в это время песни, мои мысли и чувства.
* * *
«В Москве…» – отклик моего сердца на Победу!


«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________141
* * *
«Гроза за Бийском» до сих пор в памяти, как необыкновенное природное явление. Больше такого наблюдать не пришлось.
* * *
«Последний бой» отклик на те чувства, что будоражили меня в то время.
* * *
«Встреча на тракте»…, как хотелось, чтоб все-все вернулись с войны домой.
* * *
«Изобретатели» – рассказ о том, как начинала жить послевоенная детвора, она уже забывала военное лихолетье.
ПЕСНЯ
Лесом, полями, дорогой прямой
Парень идет на побывку домой…
Простая картина. Кто из нас не уходил из дома и не возвращался снова в дом? Кто из нас не ходил по полям, не бродил в жаркий день лета или в зимнюю стужу по лесу? Сколько дорог исходили! Сколько дорог прошли от границ Волги, Кавказа, Москвы, от севера далекого до юга и сколько дорог воздушных и морских… Ходили по воде и под водой, в облаках, туманах, водили караваны кораблей, самолетов вплоть до земли фашистского злодея, громя его на наших дорогах и полях и в его землях, в его логове. И после ранений шли в краткий отпуск домой.
Ранили парня, да что за беда!
Сердце играет, а кровь молода!
Раны получали на этих же суровых дорогах. Легкие, от которых выживали, и тяжелые – смертельные. Мстили за смерть товарищей. Получив рану, затягивали ее потуже своей же рубашкой, пробормотав сквозь зубы, что не велика беда, ведь сердце горит и желает врага. Горе большое, но плачем беду не отплачешь, да и зря слезы не стоит рекой проливать, лучше смеяться, чем горевать…
– К свадьбе залечится рана твоя, –
с шуткой его провожают друзья.
Почему-то притихнешь, как друг уезжает. На фронте мы были все друг другу друзья. И при прощании пели, шутили, смеялись, а грусть, коль возьмет, то значит опять схватка с врагом, так чего же горевать. Песню, разудалую русскую песню – ведь правду же кто-то сказал: «Русский народ плакать не любит, а больше поет».
Песню поет он, доволен судьбой:
«Крутится, вертится шар голубой».
Крутится, вертится, хочет упасть.
Ранили парня, да что за напасть!
Дома ведь ждут, повстречает отец. Нет, не мечта это. Так должно быть.
Станет его поджидать у ворот
Та, о которой он песню поет.
Это будет, я верю, друзья мои. Кого из вас так встречали, можете подтвердить то, что сказал я, ведь правда же, да?!
К сердцу ее он прильнет головой,
Крутится, вертится шар голубой!
Все это будет. Сейчас же мечта. Парня встречает пустая земля.
Парень подходит: нигде никого!
Горькое горе встречает его…
Родною дорогой, по милой земле шагал ты с ранением на побывку к семье. Шагал ты полями, лесами, землей, по которой прошел немец силой своей, остались кругом лишь пустые места. Земля, дорогая, ты ли моя… Где вы, сады, где пригорки, леса, где вы родные, милые места? Куда же вы делись дома, города, тихие села труда…
Черные трубы над снегом торчат,
Черные птицы над ними кричат.
…вот что осталось, родные, от вас. Вот что нам сделал проклятый фашист. Плакать, но нет… Да ведь это же…

142 Валентин Россихин
Горькое горе, жестокий удел,
Только скворечник один уцелел.
Только висит над колодцем бадья:
– Где ж ты, родная деревня моя?
Нет ее! Одни трубы торчат, да совы в развалинах глухо ворчат, только шумит ветерок, пепел, золу куда-то несет, а куда… Неужели здесь жизнь никогда не жила?..
Страна гремела в боях. На месте нашего труда, на месте, где проливался наш пот, были развалины.
Где эта улица? Где этот дом?
Где эта девушка? Вся в голубом.
…где же вы? Отзовитесь родные, дорогая семья. Или уже ты не признала меня? Черная птица в ответ прокричала, но вот… нет, это не сон… Нет, не сон… Мама, родная моя…
Вышла откуда-то старая мать:
– Где же, сыночек, тебя принимать?
Мама, родная! Какая же ты стала, моя дорогая! Или мне кажется, нет – это ты… Рушатся, рушатся все мои мечты… Мама, да что это ты говоришь? Сердце, сердце, ты все уж горишь! Сердце мое увели палачи, продали в рабство, а может быть, изнасиловали, задыхаясь от хохота…
Может быть, руки и ноги сломали. Может быть, штык ей в груди вогнали. Может быть, танком ее раздавили. Счастье мое и во мне же убили… Тихо кругом, фронт далеко лежит. Камни, как будто рыдают, стуча, да черная птица летит и кричит…
В дымной землянке потух огонек,
Парень в потемках на сено прилег.
Сколько ночей ты провел без сна, сколько ночей, фронтовой человек, ты пролежал в снегах. Сколько морозов, туманов, смертей пережил ты и опять уж в дому спать приходится вновь одному. Зимняя стужа, окоп под Москвой… здесь…
Зимняя ночь холодна и длинна,
Надо бы спать, да теперь не до сна.
Сердце горит и пылает во мне, сердце мое в раскаленном огне. Нет! Отдыхать будем после, а сейчас…
Дума за думой идет чередой:
«Рано, как видно, пришел я домой».
Совесть как будто ему говорит:
«Ты же присягу народу давал,
Ты же невесте своей присягал
Счастье свое и ее охранять,
Немцев проклятых везде убивать».
«Нет мне покоя в родной стороне,
Сердце мое полыхает в огне».
Сердцу покоя теперь не видать, сердцу неметчину нужно догнать и в злобе в могилу ее закопать. Тело горит, словно в пламени жарком, нету покоя, печется и жжет.
Жжет мою душу великая боль.
Ты не держи меня здесь, не неволь.
Эту смертельную рану врагу
Я ни забыть, ни простить не могу.
Только тогда я буду спокоен, когда увижу, что он в своем логове будет жить так же, как мы здесь. Я только тогда успокоюсь, когда последнему презренному фашисту всажу штык. Только тогда моя совесть чиста будет, только тогда я приду сюда вновь…
Мама, я знаю, жестокая битва будет у нас впереди. Но ты увидишь сама, что после этой битвы не будет над нашей землей горя такого, какое сейчас.
Мама, родная, мы победим!
Из темноты отзывается мать:
– Разве же стану тебя я держать?
Русские матери! Вы, вскормившие нас, Вы, вырастившие нас, взлелеявшие нас, мечтающие и желающие самого лучшего и самого светлого в нашей жизни! Вы, звавшие нас сынами, Вы, спрашивающие сами у себя, что будет с нами и что ждет нас впереди, изливающие всю свою любовь, все свои чувства, все то, что есть в Вас нежного и страстного, отдали нам. Как отблагодарить Вас, когда Вы безропотно говорите сыну: «Делай, как совесть велит». Вы,
«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________143

вдохновившие нас на такие подвиги, которых не видала история человечества со времени своего существования. Никто не может перенести столько горя, сердечного, душевного горя, сколько переносите Вы за свою жизнь, и ничто не действует так на сердца, как слово, произносимое каждым из нас – «Мама».
Вижу я, чую, что сердце болит.
Делай, как знаешь, как сердце велит.
Сердце велит мне идти на врага. Мама, хорошая, как ты для нас дорога.
Нет, не время сейчас отдыхать: нужно с немцем еще воевать.
И снова…
Поле да небо, безоблачный день…
Крепко у парня затянут ремень,
Ловко прилажен походный мешок.
Этот спутник всех фронтовых дорог.
Свежий хрустит под ногами снежок.
Вьется и тает махорочный дым,
Парень уходит к друзьям боевым.
Дума одна и дорога одна…
Нет для нас дороги, кроме той, по которой идем, – это смерть или победа.
Будет последнее.
Глянет назад, в серебристой пыли
Только скворечник маячит вдали.
Все дальше и дальше. Сердце горит…
Выйдет на взгорок, посмотрит опять,
Только уже – ничего не видать.
…К боям вперед, туда, где пламя жестокой битвы пылает, отдыхать будем после, после того, как это пламя будет потушено.
Дальше и дальше родные края…
Уходим мы от них, гром войны грохочет на Одере, гремит под Берлином. То, о чем мы думали, лежа в холодном окопе, в пыли Сталинграда, под стенами дорогой Москвы, в холодной родной, разрушенной дотла деревне, – свершилось!
Мы шли по дорогам Германии. Германии, которая уже потеряла давно свой хваленый задор. Часто еще слышится крик:
– Настенька, Настя – песня моя.
Это мы искали свое развеянное войной счастье.
Встретимся ль, не ли мы снова с тобой?
Крутится, вертится шар голубой.
Крутится шар наш, вертится жизнь, слава героям, разбившим фашизм!
Тюмень, 1945.
В МОСКВЕ…
Лейтенант Петров проснулся и взглянул на часы. Шел десятый час утра.
– Вот это здорово, – проговорил весело он, – за все три года отоспался. Ну, подъем и потерянное время наверстать! – приказал он себе и начал одеваться.
Через минуту он был готов и, пригладив взъерошенные волосы, выглянул в открытое окно на улицу. Солнце светило во всю. По улице бегали ребятишки, некоторые из них играли в городки, женщины спешили куда-то, и в комнату как-то сразу влился шум небольшого белорусского городка, где Петров очутился проездом в отпуск.
По небу кое-где были разбросаны лоскутья облаков. Эти облака и это синее небо, и солнце, вставшее над вершинами тополей, напомнили Петрову один из дней войны, когда не надо было воевать, ибо полк стал на отдых. События этого дня глубоко запали в сердце. И вот почему.
Ранним утром он вышел из блиндажа и направился к друзьям. Пройдя немного, он услышал голос, обращающийся к нему:
– Товарищ лейтенант, скажите, пожалуйста, как найти штаб полка?
Лейтенант обернулся. Перед ним стояла девушка.


144 Валентин Россихин

– А кто вы такая? – спросил ее Петров и подумал: «Носит тут всяких, да еще и симпатичных».
– Вы же видите, – ответила она и слегка улыбнулась. «Ведь я же по форме одета и эмблемы говорят, кто я», – подумала она про себя.
– Хорошо, я покажу, – ответил Петров и сам подумал: «Улыбается еще, черт возьми, а по погонам я и так вижу, кто ты такая, из отдела связи».
– Вот это лучше будет, – ответила девушка и поспешно добавила. – Мне тут один такой низенький, толстенький младший лейтенант рассказывал, да я ничего не поняла, а так лучше.
– Как? – спросил Петров.
– А если покажете, – ответила она просто ему и снова улыбнулась, как будто этим самым она хотела показать свои белые ровные красивые зубы.
«Да, зубки хороши, – подумал Петров, – попадись такой на них – тяжело придется».
– А вот и то, что вам нужно, – сказал он ей и показал на низкую дверь блиндажа.
– Большое спасибо, – ответила она ему и, уже отходя к двери, снова улыбнулась ему своей простой светлой улыбкой.
«Спасибом не отделаешься», – хотел ответить Петров, но сдержался и повернулся круто в сторону, чтоб не видеть этой солнечной улыбки девушки, которая (он не мог в этом признаться даже себе) уже понравилась ему.
И как-то так получилось, что лейтенант снова встретился с ней. Он узнал, что звать ее Зоя, а отец был Павел, что она из Москвы, училась в институте на архитектора, но потом бросила учебу и, окончив курсы радистов, попросилась на фронт.
Все это как живое встало перед глазами Петрова, и он запел. Запел ту песню, которую они пели вместе:
Помни, дорогая, боевую осень,
Помни завыванье ошалевших бомб,
Иней на ветвях…
Но дальше не пелось. И он, вздохнув, проговорил: «помнишь ли ты, дорогая, про того, кто о тебе сейчас думает? Где ты? Что делаешь? И по-прежнему ли ты думаешь о лейтенанте Петрове? А может, забыла?». От этой мысли ему стало холодно.
Скрипнула дверь. Он вздрогнул, но, увидев хозяйку квартиры, улыбнулся и поздоровался.
– Вы бы, Алексей Николаевич, завтракать шли. Завтрак уже давно готов, – пригласила она его.
Позавтракав, он сходил на вокзал и, придя домой, нашел у себя на столе письмо.
«Не от нее ли?!» – была его первая мысль. Но письмо было от друга Николая, который писал:
«Алешка!
Тебе покажется удивительным, что я пишу тебе из Москвы, где и не предполагал быть. Однако так случилось, что я приехал на … свидание. Не удивляйся. Дело вот в чем. Ты помнишь ту радистку Зою? Так вот, мы с ней договорились, что после войны встретимся в Москве у Кремлевских ворот в день ее рождения, т.е. 19 июня, в 9 часов вечера. Знаешь, Алешка, пишу тебе эти строки, и мне припомнилась одна песня, которую ты часто пел. Я всю ее не знаю, но запомнил: «Отгрохочут грозы, и пройдет ненастье…» и т.д. Знаешь, Алешка, если сможешь, то приезжай на свадьбу ко мне к 20 июня. Вот и все.
Твой друг Николай.
Москва».
Петров долго ходил по комнате и думал. Потом взглянул на часы. Было семь вечера. «Я еду, – решил он, – и еще посмотрим, чья будет свадьба, и кто у кого на ней будет гостем…!» А на приглашение хозяйки ужинать ответил торопливо:
– В Москве, в Москве, в Москве!!!
Тюмень, 1945.
ГРОЗА ЗА БИЙСКОМ
(с натуры)
«И радуга в небе умытом сверкает,
И тучи в блестящий наряд убирает…».
М. Рыльский.
Тучи двигались с юго-запада, словно черные полчища гуннов. Вот перевалили хребет, последнее препятствие, и всей силой обрушились на вольную, широкую степь, стараясь, как будто, своим чудовищным видом нагнать страх на природу, накаленную до безумия августовским солнцем.
Вот и первые ряды туч затянули солнце, повеяло прохладой. Горы все больше обволакивались черно-синими сплошными тучами и, казалось, что там, где-то далеко на западе,


«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________145

небо и земля слились воедино, ибо не было никакой возможности заметить в этой массе линии горизонта.
Внизу степь уходила ровным зеленым морем травы вдаль, к горам. Вверху синим лохматым покровом уползала от зенита к горизонту, с неровными, разорванными краями, сплошная масса туч.
* * *
Солнце уже все было закрыто тучами, которые с краев были неровные, с просветами, с тенью белизны по краям, и все это представляло бесформенную громаду отдельных облаков, облачков слитых воедино, но сохранивших каждый свои границы и свои размеры в этой плеяде туч.
Смотря прямо на приближающуюся темноту, было видно, как вправо, узкой полоской красноватого цвета, тянулась лента, чем дальше, тем более и более расширяясь и теряя свою прежнюю окраску, становилась белесого цвета и веером уходила вверх, где, натыкаясь на тучи, стирала свои линии на их границах. Природа затихла. Лишь слышно было не умолкающее трещание обитателей степей – кузнечиков, которые тянули скрип из суток в сутки. Да еще были какие-то маленькие кусачие мухи, которые черными тучами вились в воздухе, как будто роились, словно пчелы, да мошкара (гнус) забивала рот, лезла в нос, глаза, уши. Из птиц никого не было видно. Степь приняла какой-то мрачный, скучно-тяжелый вид.
Ближние горы были видны силуэтами на черно-синем фоне неба, а дальние едва различались глазом. Вытягиваясь с запада в цепь, они то подходили совсем близко, то удалялись на далекое расстояние, где было видно лишь их общее вершинное строение. Чем дальше от запада, где они имели черный вид, как и тучи, заволакивающие их, они меняли свой цвет. То они были синие, синие на розово-белом небе, то они сливались почти с небом и степью воедино и уходили от глаз очень далеко, то их вершины имели туманную серо-бело-синюю дымку, то снова поднимались ввысь и тянулись синим хребтом к небу, которое здесь было светлее, хотя было покрыто отдельными серыми облачками из плеяды туч, наступающих с юго-запада, и перевалив зенит, они уходили к востоку, ступенчатой фигурно разветвленной громадой, скрываясь за выступающие склоны гор.
На самом востоке горы обрывались и вскоре снова возникали на северо-востоке невысоким плоскогорьем, протягивающимся до севера и здесь пологим склоном в одних местах, в других обрывистым, переходило в степь, которая была перерезана руслами двух рек Бии и Катуни.
На севере гряда белых облаков, покрытых сверху пеленою синеватых туч, обливалась лучами солнца и получала снизу розовато-светлый цвет, сверху которого шли черные облака наступающей грозы.
Но вот и это скоро скрывается под завесою опустившихся черных полос, идущих от черной пелены неба за горизонт севера, и закрывающих весь розовато-светлый край неба. Ветер потянул свежее. Он дул с севера, клоня степную траву к земле, да разгоняя мошек и назойливых мух. Гроза проходила по горам… Издалека донесся грохот грома, который возник на юго-западе и, словно, крадясь с высоты гор, пошел к низу, теряя свой звук. Черно-синие тучи разлились по небу, от чего получился молочно-серо-синий ровный слой сплошной пелены.
Запищал комар и, словно эхо, треснул новый удар грома, который шел то возникая на пути, то утихая или снова возникая тихо и грозно, словно рычание льва. Бело-желтое небо на востоке стало становиться красноватым и быстро теряющим свой цвет. Гром тихонько потрескивал, словно сучья в глухом лесу, ломающиеся под ногой неосторожного человека, оленя или медведя…
Ветер стал дуть с юго-востока, но дождь шел, вероятно, где-то в стороне, на юге. Все небо было в серо-синих тучах, а на юге представляли сплошное полотно, затягивающее все большую и большую часть неба. Было бы совсем темно, если бы свет не шел с севера в просвет туч, этим самым смягчая черноту на юге, которая от этого сверху покрывалась молочным оттенком. Тучи наступали. Подул резкий ветер, который потащил за собою черные облака с юго-запада на восток.
Большие и маленькие облака стали сливаться вместе, представляя из себя одно серое небо.
Скоро вместе с ветром начал капать и дождь, который становился все сильнее и сильнее. Природа была скучна и, казалось, она была погружена в какую-то принужденную дремоту. Тучи шли в зените, выливая все свое содержимое на сухую степь, от которой поднималась вверх какая-то влажно-мутная приятная теплота.
Вот тучи освободили горизонт запада, откуда стал пробиваться в темноту свет солнца, красно-оранжевого цвета, и вся природа приняла немного живой приятный вид. Но вот солнце совсем уже вышло из-за туч. Оно уже имело какой-то красно-медный цвет и не грело, а только освежало в своем свете сырой воздух. Дождь стал стихать на юго-западе, а на востоке шел, все усиливаясь.
Заинтересовавшись светом солнца и его закатом за горизонт, я почти совсем не заметил другое, более прекрасное явление – это прямо на востоке – возникновение радуги. Даже двух…



146 Валентин Россихин

По мере выхождения солнца из-за туч, оно бросало свои лучи с запада на восток, где шел большой дождь и куда скатывались все тучи. Радуга становилась все больше и ярче. Смотря прямо на нее, было видно: один ее конец, уходящий за северо-восточное плоскогорье, поднимался вверх двумя столбами: зеленым и красным, которые шли до зенита немного пологим подъемом и там, в зените, круто спускались вниз, уходя своим вторым концом прямо у гор в степь. Получалась полуокружность двух линий, которые светили каждая своим цветом.
Внутри радуги были сине-молочные тучи, которые имели посредине просвет беловато-серого цвета, в который было видно, как шли за горами небольшие черные облака.
Внизу, в новом углу, расположены горы и прямо степь, окрашенная от радуги в красный матовый цвет с просветом зелени.
Ближе и рядом, по обеим сторонам поднималась другая радуга, еще большая, которая лишь только уходила ввысь, где терялась, смешиваясь со светом солнца, первой радуги и своего собственного излучения.
Более четверти часа длилось это прекрасное явление, которое в природе очень красиво. Но вот понемногу тучи стали уходить за хребет гор, цвета радуги стали меркнуть по мере закатывания солнца. Вот она исчезла у земли и лишь висела в воздухе – двухцветная дуга, но и она стала терять свою красоту, свет, цвет и становилась все меньше и меньше. Вот исчезли совсем одиноко стоящие столбы второй радуги, лишь высоко в зените неба был кусок зеленого и красного цвета, который исчез вместе с исчезнувшим лучом солнца, которое уже давно было за горизонтом и веером посылало слабый свет вверх неба, и с исчезновением последнего луча исчезла и радуга. Степь окутала темная ночь.
* * *
Где-то далеко на севере блеснуло две молнии, да ветер потянул свежее, охлаждая теплую, влажную степь, землю и уходил к горам, где, спотыкаясь на них, поднимался вверх в сумрак черно-сплошной темноты. Было тихо.
Бийск, 1945.
ПОСЛЕДНИЙ БОЙ
Для Снегирева это был его последний бой с немцами, но именно его он вспоминал больше, чем другие, а их было немало за четыре года войны. Вернее, Снегирев не так часто вспоминал этот бой, как бой, а вспоминал он лицо, особенно глаза старшины медицинской службы, которые так мило, так ласково и нежно, так любовно смотрели на него, когда он, получив в этом бою два ранения, потерял сознание и пришел в чувство лишь тогда, когда она подняла его голову, и теплое дыхание человека ударило ему в лицо, а голос произнес:
– Вы живы? – только тогда он открыл глаза и увидел ее прекрасное лицо и черные глаза.
Глаза без слов как бы спрашивали и говорили:
«Ну что, легче стало? Ничего, поправишься скоро. До свадьбы все заживет, коли не женат… Немцу мы отомстим за вас, а вы поправляйтесь…». – И еще многое, многое говорили эти глаза, но Снегирев не видел уже их, его глаза закрылись помимо воли. Ему было как-то легче на сердце, не чувствовалось, что он ранен, что лежит, от этих черных глаз, от заботливой перевязки и от теплого женского дыхания…
– Кто вы? – спросил он.
– Я, – ответил ему голос, – старшина медицинской службы.
– Нет, не то, – сказал он.
– А-а, – протянула старшина, – поняла, звать как?
Снегирев утвердительно кивнул головой.
– Звать Галей, – ответила она и торопливо добавила, – ну, мне пора, поправляйтесь скорее, а если встретимся, то поговорим, пока, до свидания…
– Пока, – произнес Снегирев и открыв глаза увидел только то, как быстро и проворно девушка побежала туда, где гремел еще бой.
– Жаль, что фрицы попортили, – выдавил он и впал в забвенье.
Четыре месяца пролежал Снегирев в госпитале, и врачи, уже считавшие его безнадежным, удивились, когда Снегирев, пролежав четыре месяца, поднялся с постели и пошатываясь подошел к окну, раскрыл его и, вдохнув воздух наступающего лета, проговорил:
– Значит, буду жить.
После этого здоровье стало улучшаться с каждым днем и однажды у главврача госпиталя, который сказал ему: «Вы чудом, Снегирев, остались жить», он ответил ему убежденно:
– Черные глаза старшины медицинской службы вылечили меня. Если бы мне встретиться с ними вновь.
– Значит, встретитесь, – просто ответил ему главврач.
На фронте уже подходили к Берлину, скоро его взяли и все знали, что это окончательная Победа.
Через полмесяца он выписывается из госпиталя. На прощание главврач сказал ему:


«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________147

– Жизнь победила смерть, товарищ Снегирев. Вам долго нужно жить теперь. Счастливо на трудовых делах…
Снегирев поехал домой. Тринадцать орденов и медалей украшали его грудь, звездочки лейтенанта сияли на погонах – это Родина-мать отмечала его заслуги на войне.
Чем ближе к дому подъезжал Снегирев, тем чаще стал выходить из вагона на остановках. Вот и сейчас, не успел поезд остановиться, как он уже был на перроне и шагнул в сторону вокзальчика, но окрик заставил его обернуться.
– Товарищ лейтенант, не скажете, где седьмой вагон?
– Вот седьмой вагон, – показал он рукой на свой вагон и посмотрел на спросившего. Перед ним стояла девушка – младший лейтенант медицинской службы. Три ордена и две медали были прикреплены к новой гимнастерке.
– Спасибо, – ответила она и направилась к вагону.
Что-то знакомое показалось Снегиреву в глазах этой девушки, и он воскликнул:
– Товарищ младший лейтенант!
– Я слушаю, – отозвалась девушка и повернулась к нему лицом.
Он подошел к ней ближе и глядя в глаза прошептал:
– Она, это глаза ее.
– Что вы шепчете? – спросила его девушка.
– Простите, – начал он, – но вас звать Галя?
– Галя, – ответила она, пристально оглядывая его всего.
– А вы помните последний бой, – начал Снегирев, – вы тогда были еще старшиной медицинской службы.
– Постойте, постойте, – проговорила девушка, – я вас припоминаю. Вы получили два ранения и спрашивали еще мое имя. Да?
– Да, спрашивал.
– И не забыли. Я ведь вас в живых уже и … не считала, – проговорила она.
– Ваши глаза, вернее вы сами и вернули меня к жизни, – ответил он, – на краю могилы был, а как вспоминал вас, ваши глаза и слова, что мы еще встретимся обязательно… Так смерть и победил.
– Не знала я, что мои глаза от смерти вас спасли, а между прочим, – добавила она как бы вскользь, – я тоже часто вспоминала вас. Даже искать хотела, да не знала ни фамилии, ни имени, ни части.
– Звать Николаем, – ответил он.
Паровоз загудел, и поезд тронулся.
– Садимся, – сказала она, – я на этом поезде домой доеду.
Уже в вагоне Снегирев спросил:
– Вам далеко ехать?
– Далеко, Алтайский край, а вам?
– Мне немного поближе…
Подъезжая к родной станции, Снегирев сказал:
– Знаете что, Галина Николаевна, вы теперь от меня так не убежите, как в последнем бою, я теперь тоже бегать умею, и я думаю, что мы заедем сначала ко мне, – он подумал немного, посмотрел ей в глаза и добавил, – а потом поедем к вам. Согласны?
Опустив голову вниз, она подумала немного и потом, тоже посмотрев ему в глаза, проговорила:
– Я согласна.
Поезд замедлил ход у станции.
Брест, 1947.
ВСТРЕЧА НА ТРАКТЕ
Письмо пришло поздно вечером, когда дети уже спали. Мария Васильевна, распечатав его и пробежав глазами первые строчки, побледнела и выронила его из рук. Письмо, шурша на лету, опустилось на пол, где и осталось лежать до утра. Письмо было написано соседом, который сообщал, что в бою за Кенигсберг был убит его друг, муж Марии Васильевны – Петр Леваков.
Тяжело было на сердце, но еще тяжелей стало тогда, когда она взглянула на трех детей, при мысли: «Что сказать им?!». Слезы сами начали выплывать из глубины глаз, ядреные, похожие на капли росы, только теплые и солоноватые на вкус. Они катились и катились по щекам, делая на них свои дорожки, и стекали на грудь.
Уже перед рассветом решила никому ничего не говорить, подумав: «Не одна я такая, да и слезами горю не помочь, а детей воспитывать надо». Она встала со скамьи, подняла письмо, посмотрела в окно на засветившееся над лесом солнце и вышла во двор…
Подразделению был дан приказ: атаковать противника, засевшего на противоположной стороне улицы и выбить с занимаемых им позиций.


148 Валентин Россихин

… Атака приостановилась от сильного огня немецкого пулеметчика. Время шло. Леваков вызвался на поединок. Установив пулемет, он стал наблюдать. Немцы молчали. Тогда он решил перехитрить врага. Дав короткую очередь по дому, он быстро переменил позицию и снова дал короткую очередь, а сам вернулся на первую позицию. Немцы не выдержали. Из дома, стоявшего напротив, застрочил пулемет, но через несколько очередей по нему Леваков заставил немца замолчать.
Леваков устало провел рукой по лицу, стирая пот, и вдруг весь съежился, прижавшись к пулемету, стараясь скрыться в земле от рядом разорвавшейся мины. Другая ударила позади. Обнаружили его точно, и мины стали рваться одна за другой. Односельчанин видел, как все заволоклось огнем разрывов, пылью, дымом, грудами камней, но пулемета с Леваковым он не видел, а на месте, где была его позиция, вырос холм камней и щебня. Где-то из тыла ударила «катюша», и рота поднялась в атаку…
Но Левакову повезло. Он был подобран среди развалин у разбитого пулемета и отправлен в госпиталь. Контузия прошла. Раны заживали.
… Шила в мешке не утаишь. Слух о том, что убит Леваков, быстро пополз по селу. Словно черная змея переползал он из дома в дом, со двора во двор. Все знали о несчастье. Узнали об этом и дети.
Перед обедом младшая, Наташа, подошла к матери и тихо спросила:
– Мама, разве папку убили немцы?
– Кто тебе сказал? – испуганно спросила ее мать, едва сдерживая слезы застрявшим комом в горле.
– А нам тетка Дарья сказала, а ей дядя Николай в письме написал, – ответил старший – Борис.
Мать поняла, что скрыть эту тяжелую и страшную весть нельзя, что она уже не в силах делать больше этого.
– Да… папку… убили немцы, – проговорила она, плача и обнимая детей.
Наташа с Клавой заплакали тоже, а Борис, шмыгая носом и сдерживая рыдания, тихо бормотал:
– Мам, мама, … не надо, не у одних нас нем-ц-ы уби-л-и-и… ведь война…
Ночью Мария Васильевна достала довоенное фото мужа и просидела до рассвета, все разглядывала его, утирая слезы…
Не спалось. Леваков встал, подошел к окну и сел на табурет, закурил.
Рана последняя зажила. Скоро снова в бой. Последнее время он волновался за семью, тяжело было, сначала ничего не писал, а затем на его письма ответов не было и от этого еще тревожнее было, чем на фронте. «Какие детишки, – подумал он, – большие все стали, не узнать. Более полугода провалялся на госпитальной койке, как жив остался, сам не знаю…».
Вдруг висевший тихо репродуктор замолчал, а потом властный голос проговорил: «Внимание, внимание! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза…». Пришел Леваков в себя при словах «С Победой Вас!..». Он вскочил со стула и что есть силы прокричал на всю палату:
– Товарищи! Хватит спать, победа-а-а!
Все вскочили, зашевелились. Шум, радость, слезы… Это было 9 мая, рано утром…
С радостным предчувствием слез Леваков с поезда. Немного отдохнув, тихо пошел знакомой дорожкой на сельский тракт. День клонился к вечеру. Он шел, вспоминая все места, где был до войны. Окидывал взглядом деревья, скупо улыбаясь, шепотом здоровался с ними, словно с живыми существами, и был в это время безмерно счастлив.
Выйдя на тракт, он снял мешок с плеч, сел на край кювета, достал фронтовой кисет, завернул козью ножку, прикурил от зажигалки и затянулся глубоко. Выпустив дым, задумался…
Мария Васильевна с Борисом ехали с колхозного поля. Солнце скатилось совсем низко, когда они выехали на тракт и вдалеке заметили тихо идущего Левакова.
– Смотри, сыночек, – проговорила она, нарушая молчание, – кто-то идет.
– Да, – протянул Борис, глубоко вздохнув. – Идет, да не к нам…
Леваков, услышав шум, остановился и, сойдя с дороги, стал поджидать тихо плетущуюся повозку. Она все ближе, ближе и что-то кольнуло у сердца и оно застучало, готовое выскочить наружу, когда ему в сидящей боком женщине показалось знакомое, близкое, родное лицо. Повозка еще не доехала до него, как он, протянув руку вперед, словно старался поймать невидимое в воздухе, бросился вперед с глухим криком:
– Маша! – крикнул он. – Машенька!
– Петя! Жив! – вскрикнула Мария Васильевна и бросилась прямо с повозки, словно птица в лет, в объятия мужа, а сын обхватил отца и мать и ревел от счастья.






«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________149

Солнце вышло из-за леса и золотым светом залило весеннюю природу, среди которой стояли муж, жена, сын, перенесшие четыре с лишним года тяжелой войны. Они были просто счастливы.
Оставим их на этом тракте, по которому им идти вперед и далеко.
Брест, 1947.
ИЗОБРЕТАТЕЛИ
У трех товарищей – Коли, Игоря и Бори – сегодня был таинственный вид. Они долго сидели за столом, что-то чертя на ватманской бумаге.
– Ты понимаешь, – говорил Игорь, махая в такт речи рукой с циркулем. – Ты понимаешь, что это будет здорово. Захлопнется и готово.
– Верно, – отозвался Боря, – никуда не убежит.
– Кто это никуда не убежит? – спросила быстро сестра Коли – Ирина.
– Да это так, это мы … изобретаем одну вещь, – неуверенно начал Боря, но под суровым взглядом Игоря замолчал и нагнул голову почти к самому столу.
– Разве ваше изобретение – секрет? – спросила Ирина.
– Сейчас секрет, – ответил Коля сестре и добавил, – а ты, Ирина, не подслушивай наши разговоры.
– Да я и не думала подслушивать, просто меня заинтересовала ваша таинственность, – ответила Ирина и вышла в другую комнату.
Игорь укорил Бориса:
– Тоже мне, ты бы еще взял и все рассказал.
– Да я не хотел, ребята, – виновато ответил Боря, – я просто хотел сказать, что…
– Что бы ты ни хотел говорить, а сказал самое главное, – перебил его Коля. – Ирина, знаешь, какая дотошная, ей все знать надо. Я все наши чертежи от нее под замок запираю, чтоб не подглядела, а ключ под подушку кладу.
– Я больше не буду, вот честное пионерское, – сказал Боря. – Я язык буду держать за зубами, честное слово.
– Ну, хорошо! – примирительно ответил ему Игорь. – Я тебе советую, как захочешь что говорить, так смотри на меня. Если я разрешаю, говори, а нет – молчи.
– Не молчать же мне все время, как тебя не будет, – сказал Боря.
– Ладно, ближе к делу, а то мы отвлеклись, – перебил Коля разговор Игоря и Бори.
– Верно, – поддержал его Боря.
– Будем считать, что неофициальный разговор окончен, – согласился Игорь. – Теперь о деле. Завтра приходите ко мне, и у меня будем строить, я уже припас весь материал.
– Решено, – ответили ребята.
На другой день за завтраком Ирина пожаловалась матери:
– Опять соседская собака все гряды потоптала.
– Ну что с ней делать, – горестно ответила мать. – Я уж слежу, слежу и никак не поймаю. Да и днем она не ходит, ее на цепи держат, а ночью отпускают. Не будешь же ночь караулить.
– Наши ребята только изобретают, а покараулить не могут, – сказала Ирина, намекая Коле на вчерашний день.
Коля покраснел, но промолчал, а уходя из дома, сказал матери:
– Ничего, мама, мы ее сегодня поймаем.
– Поймаешь ее – она же злая, – ответила мать.
Когда Коля пришел к Игорю, Борис был уже там. Они сидели под навесом сарая и рубили проволоку.
– Ты бы еще позже пришел, – упрекнул Колю Боря.
– Задержался немного, сам знаешь, дома одни женщины, так я воду рано утром таскал, – ответил Коля. – А вы уже начали, да?
– Как видишь, – сказал Игорь и показал Коле каркас большой клетки. – Все по чертежам.
– Вот здорово будет! – восторженно сказал Коля, а потом спросил. – А дно будем делать? Я фанерку припас.
– Нет, – ответил Боря, – ты же видишь сам, что это не предусмотрено чертежами.
– Хватит разговаривать, – серьезно сказал Игорь, – работу надо закончить до обеда, потом припасти мяса кусок да еще сходить на речку.
Поздно вечером ребята установили клетку между гряд, настроили, замели свои следы и наказали Коле, как хозяину огорода, стоять в карауле до тех пор, пока не попадется собака.
Чтоб не отпугнуть собаку своим присутствием, Коля стал вести наблюдение из комнаты. Довести свое дело до конца он не смог, так как мать заставила его лечь спать.
На другой день, рано утром все трое побежали на огород смотреть на то, как поймалась собака. Но на месте, где была клетка, ничего не было. Было видно, что клетку не унесли, а как будто кто-то тащил ее через весь огород во двор, а оттуда на улицу.
Подошла Ирина, она весело улыбалась чему-то.

150 Валентин Россихин

– Что же вы головы повесили, изобретатели? – с улыбкой спросила она.
Ребята молчали, только Боря шмыгнул носом и провел рукой по щеке.
– Ничего не понимаю, – проговорил Игорь, – все было сделано по чертежам, проверено.
– Плохо, Игорь, было проверено, – сказала Ирина. – Клетка оказалась низкой, и собака утащила ее.
– Значит, она попалась?! – с радостью спросил Коля.
– Попалась, попалась, – перебил его Игорь, – тебя же караулить оставили, а ты вот … попалась!
– Ругаться не стоит, собака действительно попалась, но так как клетка не имела сплошного пола, а решетку, то она смогла утащить ее, но она больше не придет, ибо напугана сильно. Плохо то ребята, что вы не посоветовались со старшими, а они бы вам подсказали много полезного, – сказала Ирина и в заключение добавила. – Я вам советую записаться в технический кружок Дома пионеров, там вы сможете получить знания, которые необходимы каждому… изобретателю.
Ирина сказала правильно. Собака в огороде больше не появлялась и даже убегала при одном только виде ребят, а Коля, Игорь и Боря стали заниматься в авиамодельном кружке Дома пионеров.
Спросите, почему авиамодельном?
Потому что наши друзья мечтают изобрести межпланетный корабль и первыми полететь на Марс.
Брест, 1949.



ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ, в которой автор пытается отметить как радости, так и горести, что выпали на его долю и нашли какое-то воплощение в творчестве. Годы пятидесятые.


В стихах я душу изливал и радовался что живу.
 

Мы вечно будем пионеры
Покой не видели родные
В кипучих буднях наших дней,
И мне завещаны такие
Все дни лишь в зареве огней.
Огней, что нашими руками
Как в эстафете зажжены,
Огней, считаемых врагами,
Огней, что нам всегда нужны!
Нужны Сибири и Венере,
И для работы и любви –
Мы вечно будем пионеры
Великой Родины-Земли!
Брест, 1950

Я сейчас ухожу
Провожать, дорогая, меня не ходи,
Не хочу, чтобы было у нас расставанье.
А разлуки шаги будут нам впереди,
Я сейчас ухожу, как при первом свиданьи.
Помнишь, дождик шумел и каштан листолапый
Нас никак от мокрети спасти не сумел,
А потом к нам пристал собачня косолапый –
Мы не знали, что это влюбленных удел.




От души мы смеялись, что мокнем не двое,
Что и псина приставшая к нам не суха...
Так встречали мы утра рассвет уже трое,
Хотя псина к влюбленным была и глуха.
 Брест, 1951.
 И здесь впервые
ООбрыв, а низом – луг,
На нем стеною
В сотни рук
Идут косьбою
Мужики.
Крыльцо, здесь вечерами
Сбирались в круг,
Короткими речами
О жизни говорили
Старики.
Изба, у печки мать
Бессменным капитаном,
И здесь впервые
Я бесштанным
Ползу к столу
На ноги встать.
 Брест, 1951.
 
 




«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________151
 
Все до сердца без всякого зла
Не одну целовал я запоем,
Не с одной проводил свою ночь,
Но за серым туманным прибоем,
Провожал ее, словно бы дочь.
Словно дьявол сражался со мною,
Я прощался, целуясь как мог,
А она, уходя, говорила:
– Покидаешь меня, ты мой бог.
Я горжусь, что меня ты избрала,
Я терплю твою нежность до дна –
Меньше брала, а больше давала
Все до сердца без всякого зла.
 Брест, 1951.

 Спи, мой малыш
Посмотри сквозь черные тучи –
Дождик осенний идет.
В жизни немалые кручи
Каждый ребенок пройдет.
Спи, мой малыш, засыпай,
Баюшки, баюшки, бай.
Бегает ветер по крышам,
Водную гладь рябит,
Ветки деревьев колышет,
Ночью по трубам гудит.
Спи, мой малыш, засыпай,
Баюшки, баюшки, бай!
Ветер затихнет с рассветом,
Небо откроет всю ширь.
Крылья расправишь в полете
Чудо ты мой, богатырь!
Спи, мой ребенок, усни
Сладкими будут все сны...
 Брест, 1952.

Свою созидает жизнь
Сердце – пылающий факел!
Родина чернокожих.
И миллиарды капель
Труда для прихожих.
Это они, забавляясь,
Деньги здесь находили,
Это они, улыбаясь,
Черного били и били...
Но наступило время –
Рушится колониализм!
И чернокожее племя
Свою созидает жизнь.
Африка грез и загадок
К полной свободе идет.
Путь вначале не гладок,
Но счастье он принесет.
 Брест, 1953.

 Друг
Друг – это тот, кто вместе
Рядом шагает всегда!
Друг, как слова той песни,
Что разделить нельзя.
Это, как в море волна за волною
К берегу катятся ночью и днем
Только с тобою, только с тобою,
Только с тобою вдвоем.
Это солнца лучи живительные,
И ветры в грудь моряка,
И глазам удивительная –
Безмерная синева.
 Сочи, 1954.
Битва будет трудовая
Над бескрайними степями
Высоко орел парит.
Целиной идут рядами
Трактора – земля гудит.
Сколько лет прожил на свете
Тот орел, что в небесах.
Никогда он не приметил,
Чтоб творились чудеса.
Много лет в степях не дрались,
Столько не было народа,
А сейчас войска собрались –
Для какого же похода?
То не бой кровавый будет –
Битва будет трудовая.
Этих дней не позабудет
Слава мировая!
 Брест, 1954.
Любовью сердец
Можно идти без конца и без края,
Можно бежать и даже лететь,
Жизнь человека очень земная –
Песни и гимны о ней только петь.
Хвалу воздавать всему, что имеем,
Любовью сердец мы живем,
Не атомным взрывом планету согреем,
А к миру огромным стремлением спасем!
 Брест, 1954.
На словах и на деле
В кабинете масштаба большого,
Возглавляя контору “Меспром”
Восседает мужчина – такого
Не запрячешь дубовым столом.
Он с утра вызывает техничку,
Задает ей серьезно вопрос:
Вы сегодня согрели водичку?
От сырой заложило мне нос.
Вечерком на партийном собрании,
Где решается пятый вопрос,
Он дает целый ряд указаний,
Как быстрее открыть цех колес.
Он подробно, подробно расскажет
Что в Москве ЦК Пленум решил,
Как селу помогать он подскажет,
И как в детстве он сено косил.
Голос ровно с трибуны рокочет,
Два часа он ведет разговор.
Кто-то шепчет: “Вот еще кочет,
И поет, до каких только пор...”
Но однажды наш видный мужчина
Вызван был на беседу в горком:
Видно есть уж на это причина,
Может плохо сработал “Меспром”?
Но совсем обернулось иначе –
На село предложили поехать.
“Как же быть? Недостроена дача,
На курорт надо в августе ехать...
Что же делать, кто выход подскажет?
Как домой он придет из ГК,
 
152 Валентин Россихин
Что жене и что теще расскажет?
(Буду лучше играть дурака!)
Речь ведет он совсем по секрету
(Аж по коже бежит, черт, мороз),
“Я боюсь, секретарь, что за лето,
Грех признаться, пропью весь колхоз”.
Есть у нас еще типы такие,
О которых я ставлю вопрос:
На словах они очень лихие,
А на деле не едут в колхоз.
Брест, 1955.

P.S. (Post Scriptum (лат.) после написанного).
Более полвека прошло с тех пор, как было написано это стихотворение, которое в то время мне редактор райгазеты оценил: «Не для нашего масштаба, не для райгазеты стих...», а потом, подумав, добавил: «Да и кто его напечатает, на «ковре» окажется, а кому это надо?».
«На ковре» переводилось как вызов в парторганы для объяснений, хотя я не называя фамилии стихотворного героя, написал правду. Много было таких коммунистов, которые под всяким предлогом уходили от выполнения конкретных партзаданий.
Что же у нас сейчас с этим явлением? Оно исчезло в связи со стройкой демократического строя страны? Нет! Новые чины, новые звания, новые должности, а явление осталось. Сошлюсь на пример: о нем говорит истинно военный человек, к которому я отношусь с большим доверием и уважением. И слава Богу, что у нас еще есть такие. Вот что он говорит в своей книге «Моя война»:
«...Приглашаю первого заместителя командующего сухопутными войсками генерала Воробьева. В Моздоке он отвечал за подготовку частей к боям. На совещаниях в штабе всегда четко и очень толково делал доклады: товарищ министр, такие-то части готовы идти в наступление, такие-то еще готовятся... Я объяснил ситуацию... сам бог велит вам возглавить операцию. И тут мой дорогой генерал Воробьев, сильно покраснев и помолчав секунд 15-20, вдруг заявил: командовать отказываюсь. Как так? Я вам приказываю! А он: войска не подготовлены. Как это? Почему раньше молчали? Вот ваши доклады, вы отвечали за подготовку...» (стр. 8-19).
Это сказал в своей книге, чеченском дневнике окопного генерала, Геннадий Трошев.
Читатель вправе будет сказать, что в стихе и в примере с генералом... масштабная дистанция, и будет прав, но суть явления одна и та же: своя выгода, своя рубашка ближе к телу. Вот это и роднит мой далекий стих с нашим временем, хотя СССР и КПСС давно нет.
Брест, май 2002.
 
Помню, помню тебя
Помню, помню тебя, русокосая,
Как вприпрыжку бежала ко мне.
В сарафанчике белом и босая
Оставляя следы на траве.
Годы шли, ты росла и приметная
Объявились средь наших парней:
Расцвела, как березка заветная,
Заискрилась, как море огней.
У качели стояла игривая,
Провожая летящих стрижей,
И была ты такая красивая,
Как средь леса журчащий ручей.
Брест, 1959.

Сегодня – парад
На площади Дворцовой
Сегодня – парад.


И вспомнился суровый
Октябрьский Петроград.
Здесь, притаившись в ночи,
В семнадцатом году,
Матросы и рабочие
Сигнала к штурму ждут.
И вдруг над головою
Гремит “Авроры” залп,
Рванулись все стеною,
И в полночь Зимний пал.
А в Белом зале Смольного
Родной, простой Ильич
На всю Землю огромную
Бросил миру клич...
На площади Дворцовой
Сегодня – парад,
Сегодня внук с колонной,
С флажком шагает в ряд.
 
Ленинград, 1959.

 Через много лет в этой пьесе я вижу уже не того юношу, а другого, с которым и переживаю беду. Она от молодости, но главное в ней не от возраста героя, а его доброжелателей, в хорошем понятии этого слова, ибо они хотели добра своим неопытным родным людям. Но молодость должна пережить сама себя, чтобы понять, что она начинает взрослеть. Таков закон природы, так как на чужих ошибках еще никто ничему не научился.
 
 «Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________153

ВОКРУГ СЧАСТЬЯ
 пьеса в шести картинах

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Петр Иванович, 60-и лет. Бодрящийся, но болезненного вида старик, отец Андрея.
Ефросиния Филатовна, 56-и лет, жена Петра Ивановича, с хитрецой, бодрая, не унывающая при бедах женщина.
Андрей, 20-и лет, красивый парень, которому все кажется простым, доступным. Начитан, любит музыку.
Федя, 15-и лет, брат Андрея. Коренаст, не лишен стеснительности.
Гена (от Евгении), 37-и лет, потрепанная войной сестра Андрея. Вдова.
Кондрат Иванович, 48-и лет, тучноват, бритоголовый, из бывших ответственных работников, все еще стремится в начальники, но в доме своем под началом жены, у которой он третий.
Елена Семеновна, 34-х лет. Приятная лицом, быстрая в движениях, полноватая и угодливая, со своей выгодой, жена Кондрата Ивановича.
Людмила, 17-и лет. Очень симпатичная, сильная и на вид лет 20. На первый взгляд диковата, но это от застенчивости, дочь Елены Семеновны от первого брака.
Зина, лет 14-15-и, немного болтливая и быстрая. Дочь Елены Семеновны от второго мужа.
Вера Викторовна, 40 лет, подруга Елены Семеновны по работе, плюгавенькая, говорит отрывисто, брызгая слюной, жена ответработника горпрокуратуры, затем адвокатуры, что обеспечивает ее успех на работе.
Лев Ильич, 42-х лет, высок, имеет успех у женщин, товарищ Кондрата Ивановича, находится у того в подчинении по службе.
Нина Абрамовна, 32-х лет, полная противоположность мужу Льву Ильичу.
Иван Никифорович, 41 год, суховат, немного мямлит в разговоре, ведет себя смотря по обстоятельствам по службе с Кондратом Ивановичем.
Надежда Федосеевна, 39-и лет, жена Ивана Никифоровича. Она не прочь посплетничать, угодить тому и другому.
Екатерина Николаевна, 37-и лет, видная женщина, плавная в движениях и ходьбе, острая до мужчин, но уживаться с ними не может, любит разнообразие, верная подруга Елены Семеновны.
Роза, 17-и лет, подруга Людмилы. Может иногда по ревности или зависти насолить ей.
Мура, 19-и лет, дурновата собой, вихлявая походка, дружит и не дружит с Людмилой.
Алеша, 19-и лет, душевный парень.
Саша, 20-и лет, здоровяк.
Валя, 18-и лет. Любитель-аккордеонист. Все трое товарищи Андрея по танцевальным вечерам в железнодорожном клубе, где чаще всего встречалась молодежь города. Здесь и дружба, и любовь, и измена, и зависть.
Вячеслав, 27-и лет. Ухажер Гены.
Лилия, 16-и лет, подруга Зины, сообразительна.
Место действия пьесы – г. Брест, время – вторая половина сорок седьмого и первая – сорок восьмого годов. Все действующие лица – реально существующие жители города. Изменены их имена, а многие уже ушли из жизни по возврату навсегда. Кто остался, не смогут узнать ни себя, ни действий, в которых им по случаю пришлось участвовать.

КАРТИНА ПЕРВАЯ
Действие происходит в квартире Петра Ивановича. Обстановка: (слева направо от зрителей) кровать железная с шишечками на спинках у стены, за нею в углу этажерка, заполненная книгами, прямо – два больших окна, в простенке их диванчик, над ними на стене портрет А.С.Пушкина, в правом углу тумбочка, на ней радиоприемник, направо – дверь двухстворчатая в соседнюю комнату, в центре – стол и стулья. Все чисто и как-то уютно. Коврик на стене и на полу у кровати. Вечереет, середина лета. Петр Иванович крутит приемник: треск, шум, радиопомехи, иногда музыка.
Петр Иванович. (Про себя). Кручу, верчу... треск, писк (улавливает музыку). Ага, хорошо (садится на диван, разворачивает газету и углубляется в чтение, но очень скоро газету бросает на диван). Фу, черт! Отчего люди бесятся? Два года как закончилась война, миллионы жизней погибли, а тут на носу пророчат еще... Мерзавцы! Стукнуть бы вас, как Гитлера... (снова читает газету, потом бросает ее и взволнованно ходит по комнате, продолжает возмущаться). Нет, канальи! Не выйдет! Мы войны не хотим, народы не хотят, и свое слово они скажут... (входит Ефросиния Филатовна).
Ефросиния Филатовна. Чегой-то ты, в лунатики вписался, что ли? Бормочешь что-то невразумительное.
Петр Иванович. (Он еще расстроен прочитанным). Не твоего ума дело. Сам с собою, вот...
154 Валентин Россихин

Ефросиния Филатовна. Интересно (поднимает газету). Опять что-нибудь есть?
Петр Иванович. Есть! Заокеанские балбесы крови хотят. Поняла! Ан, не выйдет. Мы сейчас не те, что были в сорок первом году.
Ефросиния Филатовна. Милльеньшики! Деньги девать некуда, вот и скалозубятся. (Садится на диван). Мне бы миллиенчик, я б ему место определила.
Петр Иванович. Определила... Жаль тебя не спросят, не возьмут совета, куда их деть.
Ефросиния Филатовна. Куда? Народу. (Приемник резко затрещал. Петр Иванович бросается к нему. Крутит, но ничего не найдя выключает).
Петр Иванович. (О приемнике). Отечественный, а вот еще не хорошего качества детали. Лампы горят, трансформаторы тоже, да и пискотня какая-то. А все-таки – хорошо...
Ефросиния Филатовна. Что же хорошего-то?
Петр Иванович. Хорошо, что отечественный, наш, советский. А то, что еще делают не лучшего качества, исправимо. Такие, брат, будем делать, что держись только. Не приемник, а зверь будет. Греметь, орать без треску и писку.
Ефросиния Филатовна. Истинно рехнулся. Приемники – звери.
Петр Иванович. Будет так! А то, что я сравнил его со зверем, так для выражения, чтобы поняла.
Ефросиния Филатовна. Поняла, поняла... хорошо. (Пауза). А я вот на миллион купила бы дом, потом...
Петр Иванович. Дом. Ха, ха, ха! Вот, миллионщица. Ну, рассмешила...
Ефросиния Филатовна. Да, я ведь это так, чтоб понятно было. (Пауза). Я вот за Андреем замечаю. Не окрутился бы он. Добро еще хорошая попадется, а то, избави бог.
Петр Иванович. Чего избави-то, а? Женится и порядок. Парень он хорош, только вот горд, непочтителен к родным, ну да и то с годами пройдет. Остепенится! Не будет таким горячим.
Ефросиния Филатовна. Тоже мне, нашел счастье в женитьбе.
Петр Иванович. Не плохо. И.., одобряю. (Потом внезапно наклоняется к Ефросинии Филатовне и говорит шепотом). Внуков-то, от сына, посмотреть хочется, а потом... помирать.
Ефросиния Филатовна. Ну... С тобой говорить – в грех входить. (Уходит).
Петр Иванович. (Подсаживается к радиоприемнику). Вот, вот и поговори по душам. А, да разве с бабой столкуешься. (Не найдя передачи на русском языке, выключает приемник и взяв с полки книгу углубляется в чтение, а затем начинает вслух комментировать прочитанное). “Известный русский деятель эпохи Петра, первый русский экономист Иван Тихонович Посошков писал об иностранцах в докладной записке, поданной Петру в 1701 году: “Люди мудры и правдивы, а учат нас все неправдою. Не прямые они нам доброхоты, того ради учению их не весьма надобно верить, мню, что во всяком деле нас обманывают и ставят в совершенные дураки” (Перестает читать). Да... “В совершенные дураки”. Не-ет! Нас теперь трудно обмануть, мы сами любого буржуя оставим в ослах. (Входит Федя).
Федя. Кого это оставим в ослах, а?
Петр Иванович. (Недовольный нарушением его мыслей). Тебя.
Федя. Здорово.
Петр Иванович. Здорово! Ты вот скажи мне, почему поздно приходишь домой? Вот здорово!
Федя. Всегда в одиннадцать часов.
Петр Иванович. А вчера в двенадцать. Как это так?
Федя. То один раз. А раз – можно.
Петр Иванович. Где раз, там и два, а потом до десятка.
Федя. Нет! Я на спортзанятиях был. Задержался.
Петр Иванович. Ага, с какой-нибудь соплюшкой.
Федя. Ну, папа, ты бы выражался полегче. Да, притом почему Андрею ничего не говорите. Как он приходит в час, два – так это ничего. Да?
Петр Иванович. Но, но. Это не твое дело, Указчик. На чужую головку свалить свою вину хочешь.
Федя. Нет, моя – моей, а его – его. Только нашел-то он какую-то...
Петр Иванович. Иди! Мать зовет. И свой нос не суй, куда не просят. Попадет.
Федя. (Уходя). А мы сдачи дадим.
Петр Иванович. Сдавальщик... (Углубляется в чтение. Из кухни доносятся голоса).
Голоса.
 – Разрешите войти?
 – Пожалуйста, просим милости. (Голоса приближаются).
 – Проходите, проходите.
 – Да мы Вам намажем на полу.
 – Полы моются.
 – Милости прошу, проходите, пожалуйста...
 – Мы просто на разговор зашли к вам.
 – Вот и поговорим. Проходите.
«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________155

(Через некоторое время входят Елена Семеновна, Екатерина Николаевна, а за ними Ефросиния Филатовна).
Ефросиния Филатовна. Проходите, садитесь. Чувствуйте себя, как дома.
Екатерина Николаевна. И не забывайте, что в гостях.
Ефросиния Филатовна. Бывает, бывает и это. (Гости усаживаются. Пауза).
Екатерина Николаевна. Вы нас извините, пожалуйста, за беспокойство. Но одно обстоятельство, я скажу, что очень важное, привело нас сюда.
Петр Иванович. (Молчавший все время, лишь при их входе кивнувший головой в знак “Здравствуйте”, заговорил). Я извиняюсь, но прежде чем мы начнем разговор, нам нужно познакомиться. Я – Петр Иванович. Моя супруга – Ефросиния Филатовна.
Елена Семеновна. (Почтительно с достоинством). Елена Семеновна, а это моя подруга, Екатерина Николаевна. (Екатерина Николаевна встает и, высокомерно кивнув головой, садится).
Петр Иванович. Я Вас, Елена Семеновна, кажется, уже где-то встречал. Да! Когда брал пуговицы в вашем магазине. Очень, очень приятно, дорогие товарищи, Теперь, Елена Семеновна и Екатерина Николаевна, мы и будем говорить о том, что привело вас к нам.
Елена Семеновна. Я вас тоже, Петр Иванович, припоминаю. Пользуясь этим, я буду откровенной, хотя нам просто не совсем удобно начинать разговор...
Петр Иванович. Неудобно бывает сидеть, стоять или лежать – это я по-стариковски сужу, а разговоров неудобных нет.
Екатерина Николаевна. (Немного краснея). Но, поверьте, право, неудобно.
Петр Иванович. Хорошо, на удобства не стоит обращать внимание. Будем говорить прямо о деле.
Елена Семеновна. (Недовольно). Петр Иванович, Вы нас извините, я скажу, может быть за нескладный наш визит и разговор...
Петр Иванович. Помилуйте! Тысяча извинений... что вы, дорогие товарищи. Люди-то ведь мы свои, чего же стесняться. Прямо и говорите.
Елена Семеновна. (Неуверенно). Видите ли, Петр Иванович, дело в том, что у вас есть сын Андрей.
Петр Иванович. (Покосился на жену). Так, так. Слушаю, с большим вниманием, слушаю.
Елена Семеновна. Так вот, ваш сын Андрей...
Петр Иванович. (Удивленно). Натворил что-нибудь, да?
Елена Семеновна. Нет.
Екатерина Николаевна. Что вы, Петр Иванович, что вы. Ничего не натворил. Но дело, видите ли, в том, что ...
Елена Семеновна. ... что ваш сын вроде бы дружит с моей дочерью...
Екатерина Николаевна. ... Людмилой, Людочкой...
Петр Иванович. (В сторону). Чудеса. Славно разучили роли, славно.
Екатерина Николаевна. ...Люсей. И притом нам известно, что они встречаются.
Елена Семеновна. Почти ежедневно...
Екатерина Николаевна. ... да, да, почти ежедневно у нехорошей девушки, нетактичного поведения, что, конечно, очень и очень печально для почтенных всеми уважаемых родителей.
Ефросиния Филатовна. Вы что же не хотите, чтоб они встречались?
Елена Семеновна. Нет, что вы, напротив.
Екатерина Николаевна. Нет, родные не против того, чтоб они встречались. Тем более по отзывам некоторых людей ваш сын, Андрей, освещен только лишь с хороших сторон, чем мы довольны.
Елена Семеновна. Видите ли, Петр Иванович, дело в том, что Людочка сейчас работает в магазине вместе со мною, так вот эта девушка, про которую мы вам сказали дружит с нею только из-за того, чтобы выпросить денег, там еще кое-какие безделушки, а вы сами согласитесь, что дать, значит нужно вложить. Так это работать будешь на ветер.
Петр Иванович. Верно! Верно!
Екатерина Николаевна. Одним словом та девушка, кажется, ее звать Шурой, нет – Мура, умеет извлекать выгоду с простячки.
Ефросиния Филатовна. (Шутливо). А если есть, почему не дать.
Елена Семеновна. Да, но свет велик, всех не одаришь.
Петр Иванович. Правильно! (Жене). Старушка, ты приготовила бы чайку. Повечеряем.
Елена Семеновна. Что вы, ничего не нужно.
Екатерина Николаевна. Не беспокойтесь, пожалуйста.
Петр Иванович. Ну, нет. Мы теперь с Вами, если можно выразиться, друзья по несчастью. Ну, что же, раз судьба свела, значит будем из несчастья делать счастье. (Ефросиния Филатовна накрывает стол. Все просто). Ты, старушка, к чайку принеси что-нибудь и покрепче. Чтоб веселее было.
Ефросиния Филатовна. (В дверях про себя). Свет велик, всех не одаришь...
Петр Иванович. Прошу за стол. За столом и потолкуем, что лучше, что хуже. Что добро, что зло. (Усаживаются. Входит Ефросиния Филатовна с графином настойки, садится).
Елена Семеновна. Вот это лишнее.
156 Валентин Россихин

Екатерина Николаевна. Что вы, дорогие товарищи. (Лукаво смотрит на Петра Ивановича. В сторону). Старик ершист, голыми руками не бери. Ничего, не на таких действовали. (Вслух). Прямо настоящий пир.
Петр Иванович. Пиры были раньше, теперь выпивочки. Выпьем же за нашу встречу, знакомство и за то, чтоб наши дети были достойны своих родителей. За ваше здоровье.
Екатерина Николаевна. (Про вино). На вид приятное, а внутри огонь.
Петр Иванович. Точно! Приятен, черт его забери и огонь! Еще по одной. Ну, вот теперь продолжим наш разговор.
Елена Семеновна. Собственно говоря...
Петр Иванович. Конечно собственно.
Екатерина Николаевна. (В сторону). Действительно, ершист, а на вид не то... В рот палец не клади, пожалуй, будет не по пути...
Елена Семеновна. Разговор-то наш и окончен.
Петр Иванович. Ну, коли так, то остается подвести итог, баланс. Дебет, кредит, а сальдо в карман, как говорят иные работнички...
Елена Семеновна. Действительно, Петр Иванович.
Петр Иванович. Тогда, ваше мнение.
Елена Семеновна. Я хочу одного, конечно, чтоб они не встречались у этой Муры. Просто пусть у нас на дому, ну или у вас.
Петр Иванович. Теперь сальдо в карман, а не на сторону. (Легкий смех).
Екатерина Николаевна. Что верно, то верно, Петр Иванович.
Петр Иванович. Что же, это лучше. Я поговорю с Андреем. Думаю, что решим этот вопрос хорошо.
Екатерина Николаевна. Конечно, только хорошо. Девушка она хорошая...
Петр Иванович. Парень тоже не плохой.
Елена Семеновна. Ну, вот и хорошо.
Ефросиния Филатовна. Овцы целы и волки сыты. (Легкий смех).
Елена Семеновна. Спасибо вам за угощение, за оказанный прием, а нам пора. Засиделись. (Все встают из-за стола и выходят в другую комнату, откуда слышны голоса).
Голоса.
– До свидания, Петр Иванович, Ефросиния Филатовна.
– До свидания, заходите почаще.
– Да, теперь заходить будем.
– Можно сказать, что породнимся.
– Не против, не против и этого.
– До свидания.
– Всего хорошего.
(Слышны стуки двери. Входит Ефросиния Филатовна и начинает убирать со стола. Потом, уже слегка захмелевший, входит Петр Иванович. Он молча садится на стул и начинает крутить приемник).
Ефросиния Филатовна. Да, забавно получается.
Петр Иванович. Одним словом, свадьба на носу.
Ефросиния Филатовна. Дело не в свадьбе, Петр, а дело в том, что люди они не нашенские.
Петр Иванович. Да нам, что ли жить с ними. Девушка она не плохая, видел ее. Да ведь и из визита этого еще не все понятно.
Ефросиния Филатовна. Яснее ясного. Наш товар, ваш купец, а торговаться умеют.
Петр Иванович. Вообще-то здесь будем решать вопрос не мы, не они, а он и она. Андрея я знаю, ты тоже. Если влюбится, значит навсегда. А против женитьбы его, если вздумает, не возражаю, а одобрять буду. Займется делом, фантазировать меньше будет.
Ефросиния Филатовна. Скор ты и горяч. Узнать надо, что за люди. Да и Андрею надо повозражать для виду, узнать мысли его, думки.
Петр Иванович. Нечего узнавать. Узнал уже. Сказал так, что пока не думает, а если, говорит, надумаю, то скажу сразу. Вот и все.
Ефросиния Филатовна. Замутился ты сам, да и замутил своей женитьбой Андрея голову. (Уходит. Следом скрывается в другую комнату и Петр Иванович. Через некоторое время входят Андрей и Людмила).
Андрей. Садись. (Усаживаются на диване. В соседней комнате прошла Ефросиния Филатовна и прикрыла дверь. Играет музыка. Людмила грустна. Андрей задумчив. Некоторое время сидят молча, потом смотрят друг на друга. Андрей нежно обнимает Людмилу, она склоняет голову на его грудь). Хорошо так, Андрей.
Андрей. Хорошо. (Пауза). Только не совсем хорошо, Люда.
Людмила. Почему, Андрюша?
Андрей. Неясно все как-то: туман, а что за туман – неизвестно.
Людмила. Почему же это, Андрей?
«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________157

Андрей. Хотя бы потому, что кто мы теперь друг другу – неизвестно. Друзья ли мы, влюбленные ли, муж и жена ли? Верно ведь, Люда? Конечно, верно. А в голове пустота. Не по – человечески получалось все. (Встает и проходит по комнате. Людмила смотрит на него).
Людмила. Конечно, Андрей, все получилось как-то не так, а вот... что же делать?
Андрей. Вот и главное: что делать? (Пауза). То, что совершилось, не вернешь. Да, притом, я ведь не сожалею, не раскаиваюсь в том, что сделали. Если сожалеть, значит самого себя мучить, убивать, а я жить хочу, и жить хорошо, чтоб мечты превратились в действительность. Раскаиваются непостоянные люди, у которых сегодня одно, завтра другое.
Людмила. Андрей, я не раскаиваюсь.
Андрей. А я?
Людмила. Ты еще тверже стоишь на земле, чем я.
Андрей. Да, верно. (Садится рядом). Значит, не раскаиваешься. Или может быть есть какие-нибудь сомнения, неуверенности.
Людмила. Нет. (Но звучит это до некоторой степени как ни “да”, ни “нет”).
Андрей. (Заметив это). А ты сама в себя веришь?
Людмила. (Неопределенно). Точно не могу сказать тебе, Андрей, но кажется, уверена.
Андрей. Вот это и плохо.
Людмила. Андрюша, а ты сам в себя уверен? Уверен, что это не увлечение, что это не просто так, а именно... жизненно, действительно.
Андрей. Факты – упрямая вещь. А они говорят за действительность.
Людмила. Андрей, но неужели ты можешь подумать, что все это было лишь минутное увлечение?
Андрей. Людмила, пойми, что я никогда не думал об этом, не думаю и не буду думать. Но вот твой неуверенный ответ, в какой-то мере, говорит за это. Если этого нет – то очень хорошо.
Людмила. Нет, нет, Андрюша. Нет. (Целует Андрея). Я хочу, чтоб ты был только мой.
Андрей. А чей же я еще? Теперь твой.
Людмила. А за Розой...
Андрей. Что за Розой? Боже мой! В мыслях никогда не было подобного. Да мои отношения к ней складываются из твоих. Тебе она подруга. Подруга не плохая. Ты относишься к ней хорошо, я так же.
Людмила. Андрей, ты учти, что мы с ней вместе бегали за тобою. Делились удачами, а потом пойми, что подруга может больше навредить, чем кто-либо другой.
Андрей. Это ты что, на себе испытала, что говоришь так уверенно.
Людмила. Нет. Но знай, что женщина, потерпевшая поражение, никогда не оставит мысль о мщении.
Андрей. (Весело). Вот это философия! Комсомолка, а говоришь.
Людмила. Смешно. А это ведь так. Я по себе сужу. Когда ты ходил на танцы и танцевал с другими, поверь, мне в голову приходили чудовищные планы мщения тем счастливицам.
Андрей. Не знал я, не знал. Честное слово постарался бы не заметить тебя.
Людмила. Так вот знай, Андрюша, знай.
Андрей. А знаешь, Людмила, чем все это вызвано?
Людмила. Чем?
Андрей. Тем, что ты не верила сама в себя, завидовала тем счастливицам, что означает в простом слове – ревновала.
Людмила. Да.
Андрей. Это не любовь, Люда. Наша любовь должна быть чиста, сильна и вечна. А ревность, измены, подслушивание и подглядывание – все это недостойно нашей любви. Мы же с тобой люди новой эпохи.
Людмила. Андрей, мне хочется, чтоб это было так, как говоришь ты.
Андрей. Говорить, это еще не значит жить. И скажем, Люда, что никогда не свернем с этого пути в своей жизни. А теперь о том, что есть у нас в действительности. Люда, в жизни приходится делать не много ответственных выборов, но от них зависит вся жизнь. Радости, горе, несчастья, счастье. В нашей жизни наступил день, когда мы должны сказать друг другу “да”, “нет”. (Стучится и входит Гена. Здоровается. Людмила сильно смущена ее появлением).
Людмила. Проводи, Андрюша. (Андрей и Людмила уходят).
Гена. (В раскрытую дверь отцу и матери). Пожалуй, Андрею надо комнату выделять. (Входят Петр Иванович, Ефросиния Филатовна).
Петр Иванович. А вот эту и выделяем, а ту возьмет – пожалуйста.
Ефросиния Филатовна. Еще будут ли жить, а если будут, то у нас или у них?
Гена. Конечно, у мужа.
Ефросиния Филатовна. Снова деньги, снова расходы. Снова радости, снова заботы.
Петр Иванович. Да ведь еще нет ничего. Что причитать-то.
Ефросиния Филатовна. Хоть бы и не было. Она-то не в укор, не в осуждение, зашла и даже не поздоровкаясь – шмыг сюда, да и отсюда также.
Петр Иванович. Что ты хочешь, в первый раз.
158 Валентин Россихин

Ефросиния Филатовна. Да ведь язык-то с собою. Если так болтать, то во... целая саженяка. Такая уж и будет.
Гена. Что ты, мама.
Петр Иванович. Хватит болтать, а то получится, без меня меня женили. И сказ весь: девка хорошая. Женятся и хорошо.
Ефросиния Филатовна. А не женятся – еще лучше. Чего, чего, а бабу на шею всегда можно посадить. Вот уж когда сядет, тогда трудненько ссадить. Она наверху, а ты внизу.
Петр Иванович. Чумовая ты, честное слово. Говорит вроде плетень городит.
Ефросиния Филатовна. Ладно уж. Что правда, то правда. Колом не перешибешь. (Входит Вячеслав, здоровается, Петр Иванович и Ефросиния Филатовна уходят).
Петр Иванович. (В дверях жене). А вот этот сокол сядет если, а?
Вячеслав. Гена, сходим в кино.
Гена. Я уже видела эти картины.
Вячеслав. Ну, пойдем на “Где моя дочь”.
Гена. Ерунды не смотрю. (Закуривает).
Вячеслав. Я сам знаю, что ерунда.
Гена. Зачем же зовешь?
Вячеслав. Гена, но ведь не сидеть же дома.
Гена. А мне и дома хорошо. Тепло, светло. (Подходит к приемнику и выключает).
Вячеслав. (Желая попасть в тон). И мухи не кусают.
Гена. Нет. Не кусают. Умерли. (Пауза).
Вячеслав. Пойдем же, Гена, прошу вас.
Гена. (В раздумье). Вячеслав, можно тебе задать прямой вопрос?
Вячеслав. Пожалуйста. Я с готовностью отвечу, если это в моих силах и знаниях.
Гена. Только отвечать правду: хорошо?
Вячеслав. Хорошо.
Гена. (Смотрит в упор на него). Зачем ты сюда ходишь, Вячеслав?
Вячеслав. (Растерянно). Как зачем? (Оправившись). Довольно-таки глупый вопрос. Ясно же, зачем.
Гена. (Весело). Конечно, ясно. Меня просвещаешь. В кино, в театр, на лекцию, концерт... Идем, просветитель.
Вячеслав. Давно бы так. (Уходят. Сцена некоторое время пуста. Потом входит Петр Иванович. Покашливая проходит по комнате).
Петр Иванович. Да... кх... кх... кх... да... чудеса в решете. Событий за день, что в твоем спектакле. (Входит Ефросиния Филатовна).
Ефросиния Филатовна. Спать, старик, спать. Полночь скоро. Молодежи не дождешься.
Петр Иванович. Молодежь! Всегда молодость такая. Вспомни себя, как девчонкой бегала. Бывало мороз, снегу, а вы вырветесь из-за прясел и веретен, кожушок внакидку, и по огородам на вечерки. Снег до самого пупка, ничего. Хорошо. Лишь бы потанцевать, гармошку послушать.
Ефросиния Филатовна. Бесстыдник... Спать ложись. (Они выходят, но в дверях сталкиваются с входящим Андреем).
Андрей. Папа, мама, я вас не задержу, но нужно сказать вам...
Петр Иванович. Ну что ж. Послушаем.
Андрей. Я делаю в своей жизни ответственный шаг. В общем, короче говоря, я женюсь. Да, женюсь на Людмиле! Вот и все!
Петр Иванович. Отлично!
Ефросиния Филатовна. Что сказать? Неплохо. Скажу одно: женись, но один раз.
Андрей. (Обнимая ее). Конечно, мама, конечно. Один раз и навсегда.
Петр Иванович. Рано или поздно – этого не минуешь. Это жизнь.
Ефросиния Филатовна. А нам думать. (Собираются уходить).
Андрей. Да, папа, мама, вас завтра приглашают к ним, на чашку чая.
Петр Иванович. (Стоя в дверях говорит жене). Ответный визит.
Ефросиния Филатовна. Или игра в жмурки...

МЕДЛЕННОЕ ЗАТЕМНЕНИЕ.
 ЗАНАВЕС.

КАРТИНА ВТОРАЯ
Действие идет в столовой Елены Семеновны. Слева на авансцене зеркальный гардероб (углом к зрителям); за ним – дверь со стеклом в соседнюю комнату, за которой, в углу, большой фикус; прямо – окно закрытое бархатной гардиной; справа, ближе к зрителям, вторая дверь; посередине стол дубовый с богатой скатертью и несколько стульев. Довольство и достаток семьи, хотя покрыто тенью безвкусицы хозяев. Кондрат Иванович и Елена Семеновна пьют чай из самовара.
Кондрат Иванович. Снова заходил Коровко.
«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________159

Елена Семеновна. Ну и что?
Кондрат Иванович. Что? Сказал, что все хорошо.
Елена Семеновна. Денег просил?
Кондрат Иванович. Какие деньги. Позавчера только дал триста рублей.
Елена Семеновна. Дело сделано. Деньги он получил сполна. Даже сверх того...
Кондрат Иванович. Отказать неудобно, а выпить не дурак.
Елена Семеновна. За чужие деньги и я выпью.
Кондрат Иванович. Кто ему даст еще, кроме меня. Да притом он ведь тоже рисковал свободой делая это. Сотня перейдет, ерунда.
Елена Семеновна. Это да.
Кондрат Иванович. Был сегодня в горкоме. Утром. Рассказал, что суд был, оправдан, а этот, как его...
Елена Семеновна. Вазаев.
Кондрат Иванович. Нет. Вазаева не было. Второй секретарь говорит, что дело ваше в обкоме. Да потом говорит, что еще пересуд будет, прокурор обжаловал. Ну, я говорю, что пересуд был, что мол, оправдан. Посмотрим, говорит. Велел зайти в четверг. Не знаю что. Ведь Вазаев же все городит. Сама знаешь.
Елена Семеновна. Иди в обком, чего волынить.
Кондрат Иванович. Завтра схожу. Теперь действовать можно, оправдан по суду, а когда партбилет получу, то снова будет ответственная работа.
Елена Семеновна. Конечно. (Пауза). Все-таки спасибо нужно сказать и Коровко, он ведь следствие вел, да и адвокату Простоквашину. Правда, тысяч семь-восемь обошлось. Ну, да это чепуха. Вот на носу поважнее...
Кондрат Иванович. Что?
Елена Семеновна. Да все про эту реформу говорят.
Кондрат Иванович. Болтовня!
Елена Семеновна. Нет. Если заговорили, то будет. Вот когда? Ну, да когда бы ни была, а приготовиться нужно. Я уже кое-что сделала. Взяла товару тысяч на десять, а с остальными деньгами не знаю как...
Кондрат Иванович. Как? Очень просто! Пустить через магазин. Взяла товару на десять, возьми оставь на все, и чтоб было незаметно принеси домой, а потом если будет что, так можно реализовать. Просто и без убытков.
Елена Семеновна. Придется так и сделать. Деньги с книжек взять. Оставить понемножку, чтоб не подозревали.
Кондрат Иванович. Ревизия же должна быть. Осторожно надо.
Елена Семеновна. Чего бояться-то? Ревизировать будет Екатерина Николаевна. А с ней все можно сделать.
Кондрат Иванович. Тогда можно.
Елена Семеновна. Не можно, а нужно. Я не боюсь, не это делала. Ты сегодня к вечеру зайди, я передам сумочку с пуговицами на десять тысяч. Сумма большая, а товару два кило.
Кондрат Иванович. Зайду часиков в пять. (Небольшая пауза. Каждый думает про свое).
Елена Семеновна. Это не беда. Беда с Людмилой.
Кондрат Иванович. Тоже беду нашла. Выходит, ну и счастливо.
Елена Семеновна. Да не беда, что выходит. Пора. Беда-то в том, за кого выходит. Ни кола, ни двора. В квартире-то вроде шик, а в кармане пшик. Ни одеть, ни поесть.
Кондрат Иванович. Работать будут – все будет.
Елена Семеновна. Работать. Он-то на торговлю не пойдет.
Кондрат Иванович. Пойдет. Деньги все сделают. Людмилу на завмага переведем, а его тоже пристроим.
Елена Семеновна. Навряд ли. По Людмилиным отзывам не очень он уважает торговых работников.
Кондрат Иванович. Это он один. С папой, мамой, а как жить начнет – поймет, что к чему. Наряды, дети...
Елена Семеновна. Ну, дети... Сказал. Людка в меня, не очень-то до них охоча будет. Я знаю... да не разрешу нищеты разводить ей, связывать себя.
Кондрат Иванович. Не зарегистрируют их еще. Ей же нет восемнадцати.
Елена Семеновна. Да оно и к лучшему. Мы же живем...
Кондрат Иванович. Это верно. (Вбегает Зина).
Зина. А я видела Андрея.
Кондрат Иванович. Что же?
Зина. Фу... не нравится он мне. Людке надо толстого, здорового, а это... худой...
Елена Семеновна. Ты зато жирна.
Зина. Я? Я еще буду. Мамочка, а какого я мальчика подцепила. Во! Черный, только нос длинный. Вчера познакомилась, а сегодня надоел. Суворовец, Витька, лучше.

160 Валентин Россихин

Елена Семеновна. Ладно, тебя не переслушать. Пошла я. (Собирается и уходит. Через некоторое время уходит Кондрат Иванович. Зина приносит зеркало и начинает делать и ломать прически. Напевает).
Зина. Суворовец, суворовец, суворовец хорош. Суворовца, суворовца, суворовца люблю. Эх, как мне хочется замуж. (Входит Людмила).
Людмила. (Радостно). Ух и устала.
Зина. С Андрюхою стояла.
Людмила. Стояла.
Зина. Еще постой.
Людмила. (Мечтательно). Ушел он...
Зина. И до свидания не сказал.
Людмила. (Садясь за стол, наливая чай). Сказал.
Зина. (Поворачиваясь раз девять у зеркала). Хороша прическа?.. Не нравится мне твой Андрей. Больше задается. Я, мол, не я, немытая свинья...
Людмила. (Строго). Зина.
Зина. Что, Зина. Подумаешь, оскорбила твоего жениха.
Людмила. Не смей! Он хороший.
Зина. Что в нем хорошего? Ходит, как босяк. Одеть даже нечего. Какой-то костюмчик, так он его нагладит, разгладит и думает, что новое. Ерунда.
Людмила. Это не порок, что у него нет нового костюма.
Зина. Жена – продавщица, все будет.
Людмила. Будет.
Зина. А он твое не наденет. Скажет, ворованное.
Людмила. Почему это?
Зина. Потому что торгаши – все жулики.
Людмила. Неправда.
Зина. Что неправда? Правда! Ты на вечер октябрьский где денег взяла? Семьсот рублей. В кассе. А касса в магазине. В общем украла у мамы. Погоди, вот скажу маме, тебе еще будет за это.
Людмила. Я свои взяла.
Зина. Свои? Получаешь в месяц сто восемьдесят рублей, а взяла семьсот.
Людмила. Ладно, замолчи.
Зина. То-то же. (Садится за стол. Небольшая пауза. Нарушает молчание. Говорит вкрадчиво, льстиво). А все-таки я завидую тебе, Людка.
Людмила. Чему же это?
Зина. Замуж выходишь. У папы с мамой не будешь отпрашиваться на танцы. Сама хозяйка.
Людмила. Да. Только немного страшно.
Зина. Вот дура. Страшно?
Людмила. Как она еще сложится жизнь-то. Хорошо, плохо.
Зина. А что вам. Отработали и вместе. Целуйся, обнимайся... Да, меня вчера провожал Юрка, черненький. Довел до дома и говорит, дай поцеловать... Ну, я отнекивать...
Людмила. А самой хотелось.
Зина. Факт! Поцеловал меня, а я и говорю, разве так целуют, весь рот слюнями обмазал, взяла и сама его поцеловала, а потом убежала. Сегодня с суворовцем пойду. Во, мальчик...
Людмила. И не противно тебе каждый день менять их?
Зина. Это интересно. Знаешь, что мама говорила, что главное: с кем хочешь, с тем и пойдешь. Так и у меня.
Людмила. Я так не могу.
Зина. Кто бы говорил, да не ты. Помнишь, в прошлом году, как в парке ребята напоили. Так ты ко всем лезла целоваться...
Людмила. Неправда!
Зина. Неправда? А с Мишкой, а с Толькой, а с... (Входит Елена Семеновна и Екатерина Николаевна).
Елена Семеновна. Все чаевничаете.
Екатерина Николаевна. (Людмиле). Ну, как твой женишок?
Людмила. Хорошо.
Елена Семеновна. (Людмиле). Завтра ревизия. Подготовь отдел.
Людмила. Хорошо, мама. (Собирается и уходит, следом скрывается и Зина).
Елена Семеновна. Садись, Катя. Чайку попьем, по рюмочке... (Уходит на кухню и приносит бутылку шампанского). Вот разопьем за завтрашний день.
Екатерина Николаевна. А завтра, как и всегда. Ты знаешь, у меня вчера вечер даром не пропал. Провела с интересной особой... он начальник Военторга. Весело было.
Елена Семеновна. Тебе весело, а я со своим тюленем поругалась. И все из-за Людки. Недолюбливает он ее.
Екатерина Николаевна. Ничего нет удивительного. Была б родная, а то...
«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________161

Елена Семеновна. Верно: Зинку лучше любит, хоть и пустышка. А Людку за гордость, непокорность, да и она его не очень-то. Особенно после того, как захватила его на постели с Крулихой, так возненавидела черта лысого. Давай выпьем. (Пьют).
Екатерина Николаевна. Его один раз, а тебя...
Елена Семеновна. Мне прощает, ну и ... смиряется. Может то, что не родной он ей, так она вроде бы мстит этим. Люблю я ее, а она меня. Только вот не пойму, что ей залезло в голову связаться с этим Андреем. Толку не дам. У меня же есть уже на примете. Москвич, хороший мужчина, большой пост занимает, красив... Ан, вот нет. Не знаю.
Екатерина Николаевна. Первая любовь, что скажешь. Слепцами любят. Так скажу... (Вбегает Лиля).
Лиля. Зины нету?
Елена Семеновна. Там же бегает, где и ты.
Лиля. Тетя Лена, а сейчас по радио передали денежную реформу, деньги новые выпустили. Эти менять. Ну, я побегу. (Убегает).
Елена Семеновна. Вот это да! Наболтали....
Екатерина Николаевна. Лена, у меня тысяч девятнадцать, двадцать... сменять бы без убытку... Я ревизую, так что товарчик можно и в магазине оставить.
Елена Семеновна. Сделаем, Катя, сделаем. Давай за реформу выпьем. (Пьют, входит Надежда Федосеевна).
Надежда Федосеевна. Всегда в веселую компанию попаду. Мое вашим. (Здороваются). А я с вестью. Деньги меняют, реформа. Народ-то по магазинам, словно муравьи...
Екатерина Николаевна. Я пошла, Лена. Вечером зайду и принесу.
Елена Семеновна. Хорошо.
Екатерина Николаевна. С утра... (Уходит).
Елена Семеновна. Садись чай пить.
Надежда Федосеевна. Да я пила, а вообще не мешает...
Елена Семеновна. Вот... дела...
Надежда Федосеевна. Что дела?.. Наши тыщи не пропадут. Наши тыщи в банке. Ха, хе, ха... Верно я говорю, Лена. Верно, верно... Да, ты что же это новостью не делишься, а? Чужая я, что ли?
Елена Семеновна. (В сторону). Да и не родня. (Задумчиво). Говорить-то нечего.
Надежда Федосеевна. Ну, вестимо. Да... Я-то слышала про него, что он будто чахоточный...
Елена Семеновна. Ну, еще этого не хватало.
Надежда Федосеевна. А что удивляться-то. На вид-то он того, бледный... Ну, да это, может, все брехни. Люди-то от зависти чего не наболтают, только слушай. Хотя правду болтают.
Елена Семеновна. Людей слушать, своим умом не жить. А свой хоть и мал – да свой. Ошибешься – поправишься.
Надежда Федосеевна. Верно, верно. Так... Свой лучше. (Пауза). Приданое готовишь?
Елена Семеновна. В толк не возьму. Сходили к ним просто побеседовать, а уж черт же что... И свадьба, и приданое. Может еще ничего и не будет.
Надежда Федосеевна. Ну, не будет. Будет! Вы-то ходили вроде сватовства или еще...
Елена Семеновна. Светопреставление. От роду-то нет того, чтоб товаром ходили к купцу. Ты что?
Надежда Федосеевна. Ну, да и они придут. Что ты думаешь, отпустят такой лакомый кусочек. Нет!
Елена Семеновна. Именно, что лакомый. Да не бывать этому. В Москву отправлю ее. Пройдет все. Ерунда, а не любовь.
Надежда Федосеевна. Оно так то так, так... Поздно, думаю я. Просто не пойму, зачем вы к ним пошли. Народ-то болтает, что сватать Андрея.
Елена Семеновна. Ничего этого не было, а болтают... пусть болтают.
Надежда Федосеевна. Да, да. Верно, верно, Леночка. Да. Оно-то матери виднее, а она послушает. Да...
Елена Семеновна. Что от этого замужества?.. Животину надуть. Так можно и без женитьбы. Была бы охота.
Надежда Федосеевна. Верно, верно, Леночка. Только и без животины-то плохо. Мой-то хочет ребенка, а ты сама знаешь, не могу я их родить, не способна зачинать... Бьет, попрекает всяко. А что поделать, терплю.
Елена Семеновна. Мне бы такой быть. А я как ни свяжусь с кем, так и зачала... А куда их... аборт конечно... двенадцать сделала. Да, что и говорить...
Надежда Федосеевна. У тебя-то еще ничего, а у Катеньки то... Девятнадцать, говорит, сделала... И-ихх, подумать страшно. У меня-то не от этого, сама знаешь от чего, от заразы. Спасибо тебе, вылечила...
Елена Семеновна. Это бывает, если на мерзавца нарвешься. Здесь с умом надо. С холостяками не возиться, у них зараз этих полно, нужно с женатыми, которых знаешь, что он
162 Валентин Россихин
чист и жена не жалуется. Это можно. Не грех. Я вот Людочке все порассказывала, не знаю – дошло до нее али нет.
Надежда Федосеевна. Дойдет, дойдет... Это ты верно сделала, верно...
Елена Семеновна. Говорит, страшно, нехорошо, а я говорю, дура ты еще, молода... Поживешь, увидишь. Ну, а вообще-то соглашается со мной, верно, говорит. Что же мать, плохому учить будет. Я сама-то, с шестнадцати жизнь начала. Выдали меня, а муж злодей, пьяница, с другими крутит, а я молода, зелена. Зачала Людмилой, родилась она, а житья нет никакого. Вышла за второго, такой же. Тоже бросила, осталась с Зинкой. Ничего. Выжила. Потом за этого тюленя вышла, вернее сошлись так себе, да и остались. Живем. Ничего, хорошо. Поняла, бросать не стоит. Все такие. Вот и живу. Сама по себе и как бы вместе, семейно. Он когда сидел – не святой был, ну и я тоже. Ничего. Понимаем друг друга.
Надежда Федосеевна. Верно, верно, Леночка. Правда мне тяжело. Попрекает...
Елена Семеновна. Дурак он, вот и попрекает. (Входит Людмила).
Надежда Федосеевна. Красавица наша пришла. Здравствуй, здравствуй, душенька.
Людмила. Здравствуйте!
Надежда Федосеевна. Свадьба-то скоро? А? Ух, и закатим же свадьбу. С венчанием, на машинах...
Людмила. Он не будет венчаться.
Елена Семеновна. Если любит, так будет.
Людмила. Да и я не буду. Мы люди социализма...
Елена Семеновна. Понесла! Его словечки уже, потом дела и мать забыла.
Людмила. Мать всегда останется матерью. (Уходит в другую комнату).
Надежда Федосеевна. Ну, я пошла, засиделась, пора. Поговори с ней, потолкуй. Ума материнского дай. Поймет она, поймет, красавица, что ей не такой сокол нужен. До свидания, Елена, до свидания... Завтра зайду... (Уходит).
Елена Семеновна. Хоть бы век не была. Болтушка. (Убирает со стола. Входит Людмила).
Людмила. Мама, мне поговорить с вами нужно. (Елена Семеновна и Людмила усаживаются рядом за стол).
Елена Семеновна. Давно бы пора, а то уж люди замуж тебя отдали, а мать не знает ничего.
Людмила. Ну, это не правда...
Елена Семеновна. Мать уже врет, да?
Людмила. Что вы, мама. А вообще-то можно сказать, что есть в этом и доля правды.
Елена Семеновна. Мудрено говоришь, не пойму. Какая правда: то что мать врет или то что...
Людмила. То, что люди говорят.
Елена Семеновна. С людьми советуешься, а мать тебе одно скажет не бывать свадьбе. Нет!
Людмила. Мама, я же его люблю. Люблю навсегда.
Елена Семеновна. Среди людей этого не бывает. В природе есть: лебеди любят только навсегда.
Людмила. И у людей бывает. (Обнимает мать). Бывает, мама.
Елена Семеновна. Моя жизнь тебе наглядный пример.
Людмила. Но не все же злодеи.
Елена Семеновна. В жизни все злодеи. Только одни больше. А другие – меньше.
Людмила. Нет, мама, Андрей хороший. Он не такой как другие, он действительно – человек.
Елена Семеновна. Хороший, пока спит. А то, что он не такой как другие, ты права. Он чахоточный.
Людмила. (В испуге). Что ты, мама! Нет! Неправда! Он здоров.
Елена Семеновна. А ты что внутрь ему лазила, да? Видно же, что гнилой. Жить ему осталось год, два, а потом сдыхать, а ты свою начинающуюся жизнь хочешь спалить в этом пекле. Ну, за что ты его любишь, никак не пойму. Хоть убей, не понимаю. Все они мужики-то от бабы одно хотят, получить, да выбросить.
Людмила. Нет! Нет, мамочка, Андрей никогда этого не сделает.
Елена Семеновна. Вот мое желание. Завтра увольняешься, нет – после ревизии, и уедешь в Москву, к тетушке. Любовь пролетит. А у тетушки ты обижена не будешь. Она одна живет, богато. Дом, обстановка, да и в кубышке тыщенок пятьдесят. Поживешь с ней и кто знает... Жить ей немного осталось, а там – все твое. Любого тогда возьмешь.
Людмила. Нет, мама, уехать я никуда не уеду. Нельзя мне. Я Андреева...
Елена Семеновна. А, а, а, а... Вот оно что...
Людмила. Да, мама. Я, жена его.
Елена Семеновна. (Задумчиво. Расстроена). Так, так... (Пауза). Да ведь это тоже не беда. Бывает. Не все девушками ходят и живут. А и в таких случаях за девушек берут и любят, да еще как... Чего далеко ходить-то за примером. Вот Ольга. Знаешь, за инженером была. Вот так же: не послушала родителей, выскочила за милого-разлюбезного. Ну, пожили месяц, забеременела, а он
«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________163
взял да выгнал ее. Что делать? Кому нужна с ребенком? Никому, девушек много. Сделала аборт. Отец и мать в Москву к родне отправили. Ну, дорогой в вагоне познакомилась с одним майором, а в Москву приехали и поженились. На руках ее сейчас носит, девушкой считает. Вот!
Людмила. Но это исключение. Да притом он может же узнать когда-нибудь.
Елена Семеновна. Ерунда. Ну, уж коли пощупал – так тут слова ни при чем. Так что поедешь в Москву, хорошо. А если захочешь ребенка, пусть живет. Подрастет, я возьму, а ты свободна будешь.
Людмила. (Встала). Нет, мама! Если вы не даете согласие, то мы так сойдемся.
Елена Семеновна. А ты подумай, подумай. Что ты кабалу с таких лет наживаешь. Ходи, гуляй, знакомься!
Людмила. Нет. Я его люблю. Вот и все!
Елена Семеновна. Не любовь это, бешенство. Понимаешь меня, Людмила, я тебе добра хочу, а он берет тебя ведь из-за того, что совесть его мучает, да еще и потому, что у тебя добра много. Вот из-за чего он тебя берет, пойми ты это. На готовенькое хочет сесть.
Людмила. А мне кажется, что не такой он. Не из-за моего добра берет он меня, а из-за того, что любит.
Елена Семеновна. Сказала. За деньги черта любить можно.
Людмила. Нет, мама... Он прост, горд и честен.
Елена Семеновна. Да, да. Вот из-за этой простоты, гордости и честности он и будет тебя корить, словно в пекле держать. Будет корить, что ты дочь торгашей, воров, мошенников, спекулянтов.
Людмила. Корить он не будет никогда. Я сама у него спрошу про все это.
Елена Семеновна. Ихх! Нашла, кого спрашивать. Сроду ни один мужик бабе правды не говорил. Слепая ты еще, Людмила.
Людмила. Я верю ему, что он никогда не обманет.
Елена Семеновна. Поживешь, узнаешь.
Людмила. (В задумчивости садится). Да, да... (Входит Екатерина Николаевна. В руках сверток).
Екатерина Николаевна. Вот, Лена, возьми. (Подает сверток). Девятнадцать.
Елена Семеновна. Хорошо. Люда, унеси, положи в мою сумку. (Подает ей сверток. Людмила уносит его в комнату). Значит ты ревизируешь?
Екатерина Николаевна. Да я, как всегда.
Елена Семеновна. Хорошо. (Входит Людмила).
Екатерина Николаевна. Людочка, что нового?
Людмила. Все по-старому. (Матери). Мама, помнишь, ты говорила, что надо пригласить родителей Андрея, так они придут сегодня в семь или восемь часов.
Елена Семеновна. Свататься. (Вдруг весело). Ну, что же. Хорошо. Упрямица ты все-таки.
Людмила. Вот и хорошо, мама. (Подбегает и целует ее). Сейчас шесть часов. Я на стол буду готовить.
Елена Семеновна. Готовь, готовь. Да, получше. Шампанского возьми в магазине бутылок пять, шесть... По количеству людей, поняла?
Людмила. Восемь бутылок, мама. (Уходит на кухню).
Елена Семеновна. Долго ли умеючи.
Екатерина Николаевна. Да, быстро, Лена.
Елена Семеновна. Что же поделаешь. Новое заманчиво. Ты, конечно, придешь вечером.
Екатерина Николаевна. Приду, обязательно. (Уходит. Входит Кондрат Иванович).
Елена Семеновна. Ну, вот! Людочка выходит замуж. (Наклоняясь к нему тихо). Обработал ее, этот мальчик.
Кондрат Иванович. Завидую ему!
Елена Семеновна. Бессовестный!
Кондрат Иванович. Ничего, кусочек лакомый. (Смеется).
Елена Семеновна. Уходи, не путайся под ногами, вроде дворняжки. (Со злостью). Тебе не досталась, гадина ты плешивая. (Уходит на кухню, откуда доносится ее голос). В семь придут родители и зятек. Посмотрим...
Кондрат Иванович. Смотреть нечего... (Уходит в комнату. Елена Семеновна и Людочка хлопочут у стола перекидываясь фразами о закусках, винах. Зажигается свет. Стол уже обставлен с удивительной роскошью и вкусом. На кухне раздается стук, потом глухие голоса и через некоторое время входит Елена Семеновна, за нею Петр Иванович, Ефросиния Филатовна и Андрей. Людмила убегает в спальню).
Елена Семеновна. (Льстиво). Проходите, проходите, пожалуйста. Петр Иванович, Ефросиния Филатовна, Андрей Петрович, прошу, прошу раздеваться. Людочка! Поухаживай за дорогими гостями. Раздевайтесь, пожалуйста.
Петр Иванович. Покорнейше благодарю, Елена Семеновна. Мы разденемся, не утруждайте себя.
Елена Семеновна. Что вы, что вы, Петр Иванович, за счастье считаю поухаживать за вами. (Выходит Людочка. Она в новом платье, которое очень идет ей). Людочка, поухаживай за
164 Валентин Россихин
молодыми, а я уж по-старушечьи за старичками. (Люда берет шинель у Андрея. Они молча здороваются взглядом. Оба смущены). Ну, вот и разделись. У нас тепло.
Петр Иванович. Даже чересчур тепло, Елена Семеновна. (Выходит Кондрат Иванович. Одет по моде).
Елена Семеновна. Ну вот, теперь будем знакомиться по-настоящему.
Петр Иванович. С превеликим удовольствием.
Елена Семеновна. Мой муж, Кондрат Иванович.
Петр Иванович. Петр Иванович. Отцы наши были тезки – Иваны. (Представляя жену). Ефросиния Филатовна, так сказать, супруга моя.
Ефросиния Филатовна. Ефросиния Филатовна.
Петр Иванович. Мой сын – Андрей. Благодаря ему мы с вами встретились.
Кондрат Иванович. Слышать – слышал, а не видал. (Тянет руку Андрею). Вот теперь я имею полное представление о нем. (В сторону). Ничего, в руке сила есть. Смотрит, словно жжет. (Петру Ивановичу). А вот и виновница встречи. (Представляет Людмилу). Дочь Людмила.
Петр Иванович. Очень приятно, так что ли, дочурка?
Людмила. (Смущена до крайности). Так, так, Петр Иванович.
Петр Иванович. (Жене). Вот, Фрося, посмотри красавицу.
Ефросиния Филатовна. Очень, очень рада вас видеть. Людмила Кондратовна. (В сторону). Дочь-то хороша, а каковы вы сами-то – непонятно.
Елена Семеновна. Дорогие гости, прошу за стол. За столом веселее вести разговор. Прошу, прошу садитесь. (Все рассаживаются. Андрей и Людмила вместе. Они радостно смотрят друг на друга. Входит Екатерина Николаевна, а через некоторое время вбегает Зина).
Первый бокал – за наших дорогих гостей, за здоровье родителей, которые душой и сердцем болеют за благополучие и счастье своих детей.
Петр Иванович. (В сторону). Шик, блеск, треск...
Кондрат Иванович. Ну, а второй – за молодых!
Людмила. Папа!
Кондрат Иванович. Что, папа? За папино здоровье выпили, теперь за ваше.
Андрей. (Людмиле). Люда, за твое здоровье.
Людмила. За твое, Андрюша.
Екатерина Николаевна. (Андрею и Людмиле). В обществе секретов не бывает. Ну-ка, скажите нам: любите вы друг друга, а?
Зина. А что тут спрашивать – все на виду.
Кондрат Иванович. Нет, нет. Это важно. Ну-ка, отвечайте. (Молчание. Андрей и Людмила переглянулись).
Петр Иванович. Андрей, ну-ка ответь! (Андрей встает. Смотрит на Людмилу, потом на всех).
Андрей. Да, люблю. (Общее оживление, шум).
Зина. Поцелуйтесь! Эх, мне бы...
Елена Семеновна. (Зине). Исчезни. (Зина незаметно уходит). Людмила, а твой ответ?
Людмила. (Встала и ни на кого не глядя, едва слышно). Да, люблю. (Сказав, убегает в спальню).
Петр Иванович. (В сторону). Нет, не то!..
Ефросиния Филатовна. (Мужу). Все треск, да блеск.
Елена Семеновна. Да что уже тут и толковать. Лучше с нашего благословения, чем без позволения они сойдутся. Если любят – пусть живут.
Петр Иванович. Совершенно верно, Елена Семеновна.
Елена Семеновна. Я же и говорю. Выпьемте за молодых.
Ефросиния Филатовна. Сейчас не царское время. Родителей спрашивают для вида, а выбирают по сердцу, уму-разуму и живут. Тут хоть запрещай, хоть не запрещай – все одно. Только счастья пожелай.
Елена Семеновна. Я же свою отговаривала. (Людмила смотрит из дверей на Андрея и знаком зовет к себе. Он выходит из-за стола, и они скрываются в спальне). Говорю – молода, поживи с матерью, отцом...
Кондрат Иванович. Хватит – пожила. Чего уж тут отговаривать – в дураках оставаться.
Елена Семеновна. (Хлопая мясистой ладонью по заду, говорит ему со злостью). Ты у меня вот, вот где... Понял! Не суйся!..
Петр Иванович. (Жене). Да, вот это да, старуха. Где же я у тебя?
Ефросиния Филатовна. (Ему). Ты смотри, смотри от кого свет горит – прямо сияние.
Елена Семеновна. (Продолжая).. Не слушает. Ну, иди! Поживи, а я счастья пожелаю. Выпьем за счастье, дорогие мои. За счастье! А сейчас песню, песню.
Екатерина Николаевна. Леночка, чтоб молодость вспомянуть. Нашу любимую.
Елена Семеновна. Хорошо. (Запевает. Голос у нее очень приятен).
Что ты жадно глядишь на дорогу
В стороне от веселых подруг?

«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________165
Знать забило сердечко тревогу –
Все лицо твое вспыхнуло вдруг.
(Последние две строчки подпевают все).
Петр Иванович. Сладко поешь, хорошо...
Елена Семеновна. Моя любимая песня. Она выражает все мои чувства. (Продолжает).
На тебя заглядеться не диво.
(Андрей и Людмила вышли и стали в дверях спальни. Дальше Елена Семеновна поет, смотря все время на Людмилу, иногда на Андрея. Эта песня в ее устах – безгласное возражение на мысли Людмилы о замужестве).
Полюбить тебя всякий не прочь:
Вьется алая лента игриво
В волосах твоих, черных как ночь.
Поживешь и попразднуешь вволю,
Будет жизнь и полна, и легка...
Да не то тебе пало на долю:
(Смотрит на Андрея).
 За неряху пойдешь мужика.
(Смотрит на Людмилу).
Завязавши под мышки передник,
Перетянешь уродливо грудь,
Будет бить тебя муж – привередник
(Косо смотрит на Ефросинию Филатовну)
И свекровь в три погибели гнуть...
Петр Иванович. Замечательно, Елена Семеновна.
Ефросиния Филатовна. (В сторону). Соловей хорош, клетку только большую надо.
Петр Иванович. Выпьем за наше здоровье! (Андрей и Людмила скрываются). За ваш голос и песню, Елена Семеновна.
Екатерина Николаевна. За ваше здоровье! (Все пьют).
Кондрат Иванович. Начатое дело доводят до конца. Давайте, Петр Иванович, и потолкуем о деле, то есть о дне свадьбы. Мое мнение сыграть в Новый год.
Елена Семеновна. Конечно в Новый год.
Петр Иванович. И мы согласны. На том и порешим, а сейчас время позднее, засиделись мы долго – пора домой. (Встает из-за стола. благодарит хозяев за гостеприимство). Большое вам спасибо, Елена Семеновна, Кондрат Иванович.
Елена Семеновна. Не за что, Петр Иванович. Люди свои – сочтемся. (Выходят Андрей и Людмила. Все собираются, последние прощания, уходят).
Кондрат Иванович. Чего же еще лучше. Благодари, Людмила, я сосватал их... Эх, была, не была, еще по стаканчику. За ваше здоровье, Екатерина Николаевна. Хорошая вы женщина...
Екатерина Николаевна. Взаимно. (Входит Елена Семеновна. От радушия нет и следа).
Елена Семеновна. Посидимте. (Все усаживаются). Не пойму, Людмила, чего ты в нем хорошего нашла. Худющий, бирюк еще к тому же.
Екатерина Николаевна. Совершенно верно. Я думала, что он... ну... вообще-то представительный мужчина, а тут всего-навсего какой-то сморчок.
Елена Семеновна. Ты сейчас здоровая, красивая, а через год еще лучше будешь. А то влезешь в ярмо, а потом не вылезешь. Пойми это. Уезжай в Москву. Уезжай к тетушке... Ну...
Людмила. (Тихо). Поздно, мама. Слово твое дано.
Елена Семеновна. Не давала я тебе его. Нет! И хоть выйдешь за него, помни, что моего согласия нет. Тебе нужен не такой.
Людмила. Мама, уже установлен день свадьбы.
Елена Семеновна. Кто его устанавливал? Я?! Вот истукан сидит, он виноват.
Кондрат Иванович. На бедного Ивана все шишки валятся. Я сказал, и ты подтвердила. Это факт. (Уходит в спальню).
Екатерина Николаевна. Лена, вы поговорите с ней наедине. Она поймет. Ну, до завтра... (Уходит. Небольшое молчание).
Елена Семеновна. Люда, пойми, что он из-за богатства выходит за тебя. Непочтителен, жилющий... Ну... пойми же это, он тебе не пара. По комплекции не пара.
Людмила. Мама, все решено.
Елена Семеновна. Ну, хорошо. Ладно! Живи! Только дай, как дочь моя, мне слово, что если он тебе не понравится, то ты сразу же уйдешь от него. Ну, дай! Матери будет легче.
Людмила. (В раздумье). Хорошо, мама. Я даю слово. Если он, вернее я, хоть немного разочаруюсь в нем, в своих мечтах, я уйду от него.
Елена Семеновна. Вот, вот. Уйди, уйди... (Целует Людмилу). Я знаю, по себе знаю, Людочка, что его тебе хватит не надолго. И еще: не имей детей – они свяжут тебя...
Людмила. Мама, значит свадьба в Новый год. Да?
Елена Семеновна. Да, Людмила, в Новый год, к сожалению.
Людмила. (С большой радостью). В Новый год.
166 Валентин Россихин

ЗАНАВЕС
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Действие происходит в доме Петра Ивановича и предстает перед зрителями в трех отдельных частях, в каждой из которых будет по ходу свое действо. Первая часть – авансцена. Здесь слева жесткий диванчик, перед ним шахматный столик и табуреты. Возле диванчика на угловом простеночке зеркало. Справа, напротив диванчика, дверь на кухню. Сцена разделена стенкой (посреди которой дверь двухстворчатая в соседнюю комнату, но дверь закрыта диваном) и кафельной печью (углом к зрителям и с топкой на правом ее боку) не доходя до авансцены. (Таким образом перед зрителем две открытые комнаты: слева побольше и в ней стол, стулья (для свадьбы), в левом углу пианино, два окна, а в правом тумбочка с радиоприемником. В комнате справа также два окна, у правой ее стены кровать (хорошо видимая зрителям), у окон наряженная елка). Проходившие события регулируются световым оформлением. Свадьба Андрея и Людмилы. Присутствуют все кроме Веры Викторовны, Муры и Лили. При открытии занавеса все за столом. Торжественная минута.
Петр Иванович. Дорогие товарищи! Сегодня у нас с вами две радости. Первая – свадьба. Вторая – встреча наступающего Нового года. Я не мастер, но мне хочется сказать... хорошее сказать... (Задумывается). Тридцать семь лет как женился я. Женился на почтенной моей супруге, Ефросинии Филатовне. Все эти годы я прожил с ней душа в душу. Вот! Значит, поднимемте наши бокалы за счастье наших детей, которые соединяют свои жизни, так сказать, официально, действительно и пожелаем им, чтоб прожили вместе всю жизнь.
Федя. Папа, разреши добавить?
Петр Иванович. Хорошо, скажи.
Федя. Я своими словами не могу и скажу так, как Щипачев, поэт. (Смотрит на молодых).
Любовью дорожить умейте,
С годами – дорожить вдвойне.
Любовь – не вздохи на скамейке
И не прогулки при луне.
И слякоть будет и пороша –
Ведь вместе надо жизнь прожить.
Любовь с хорошей песней схожа,
А песню нелегко сложить.
Елена Семеновна. (В сторону). Что ты понимаешь, зеленыш...
Петр Иванович. Правильно. За дружбу, любовь, счастье и правду! Выпьемте, друзья! (Общее оживление. Все стараются стукнуть свой стакан со стаканами Андрея и Людмилы. Каждый говорит).
Голоса.
– Будьте счастливы!
– Любите друг друга!
– Да детей побольше, детей...
– Еще чего не хватало. Будьте здоровы!
– Жить вам в согласии и дружбе лет сто-двести.
– Андрей, поздравляю, черт тебя возьми!
– Люда, Людочка, самого лучшего в жизни желаю!
(Федя включает приемник. Слышен шум Красной площади и бой часов кремлевских курантов, а потом голос диктора, поздравляющего с Новым годом).
Федя. С Новым Годом, с новым счастьем, товарищи!
Кондрат Иванович. За Новый год!
Зина. (Матери). За это, мама, можно выпить, правда?
Елена Семеновна. (Ей). Конечно, за счастье. Счастье у тех, у кого деньги.
Екатерина Николаевна. (Молодым). За ваше счастье в Новом году.
Андрей. Спасибо. Вам желаем того же, Екатерина Николаевна.
Екатерина Николаевна. Спасибо, спасибо, Андрей Петрович. (В сторону). Тебе хорошо с бабой, а мне-то без мужика... Эх, стрельну-ка я за Львом Ильичем. (Гости поздравляют родных Андрея и Людмилы со свадьбой, Новым годом).
Лев Ильич. Следующим тост за здоровье почтенных родителей молодоженов наших. Пожелаем им здоровья и сил.
Иван Никифорович. Пожелаем им дожить до того дня, когда они примут на свои руки внука или внучку.
Петр Иванович. Только внука.
Ефросиния Филатовна. Хоть и внучку – все равно дети.
Лев Ильич. А дети – наше счастье.
Петр Иванович. Счастье и жизнь.
Елена Семеновна. За этим не задержится, бабушками будем.
Кондрат Иванович. За будущего так сказать внука, внучку... (Все пьют).
«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________167
Гена. Андрюша, Людочка, дайте я вас поцелую. (Целует и, поднимая бокал, говорит). За вашу хорошую, цветущую жизнь.
Алеша. За то, чтоб друзей не забывал, уважаемый Андрей Петрович.
Роза. И подруг. (Все выпивают. Играет музыка).
Лев Ильич. Товарищи! Что-то... того... вино-то горькое, не вкусное, а? Горькое...
Саша. Горько! (Андрей и Людмила краснеют опуская головы).
Зина. (Нетерпеливо). Да целуйтесь же, целуйтесь! (Легкое оживление, смех).
Иван Никифорович. Горько! (Андрей и Людмила нерешительно смотрят друг на друга).
Елена Семеновна. А верно, горько. (Это звучит как разрешение для Людмилы).
Екатерина Николаевна. Боже мой, такое счастье. Ведь целовались же вы до свадьбы, а сейчас краснеют.
Вячеслав. Горько!
Валя. Горько! Вино пить нельзя!
Надежда Федосеевна. Да посладите же, посладите. (Андрей нежно обнимает Людмилу и целует. Крики).
– Сладко!
– Нет, горько!
– Горько!
– С другой стороны горько!
Андрей. (Людмиле). Неужели и с третьей будет?
Людмила. (Андрею). А я не понимаю, что это значит.
Андрей. (Людмиле). Тебе целовать меня, поняла!
Голоса.
– Горько с другой стороны.
– Горько!
(Людмила быстро целует Андрея).
Петр Иванович. Все. Теперь все сладко. Пейте, кушайте, пойте, танцуйте...
Елена Семеновна. Нет, Петр Иванович, еще не все. (Кивает головой Зине. Та уходит и приносит свертки. Подает их матери). А это свадебный подарок. (Вручает молодоженам свертки).
Ефросиния Филатовна. (В сторону). Не козыряйся, не козыряйся...
Зина. (Матери). А они ничего и не дарят.
Елена Семеновна. (Ей). Вшей дюжину. (Зина прыскает в кулак. Кондрат Иванович строго смотрит на нее).
Кондрат Иванович. Пили за все. Теперь за здоровье присутствующих. (Пьют).
Екатерина Николаевна. (В сторону). Бедно, бедно... (Вслух). За здоровье присутствующих.
Нина Абрамовна. (В сторону). Черти за твое здоровье пить будут. (Валя заиграл на аккордеоне. Молодежь выходит из-за стола. Начинаются танцы).
Людмила. (Андрею). Андрюша, голова болит. Пьяная я.
Андрей. (Ей). Что ты, Люда, нам до победы сидеть.
Людмила. (Ему). Нет, не могу. Пойду, лягу.
Андрей. (Ей). Хорошо, иди, а я здесь буду.
Людмила. (Ему). С Розой?..
Андрей. (Ей). Не сходи с ума. За ней Алеша ухаживает.
Людмила. (Ему). Хорошо я пойду. (Уходит. Видно, как она ложится на кровать. Кругом веселье. Ефросиния Филатовна убирает и приносит на стол закуски, вина).
Нина Абрамовна. Ефросиния Филатовна, разрешите я помогу вам. Вы устали наверное.
Ефросиния Филатовна. Спасибо. Я сегодня не устану, а если хотите – помогите. (Нина Абрамовна и Ефросиния Филатовна уходят. По дороге Нина Абрамовна говорит Ефросинии Филатовне).
Нина Абрамовна. Не за тех вы их принимаете, Ефросиния Филатовна. Не те они люди. Не в осуждение, а не пара она Андрею. Ветер...
Ефросиния Филатовна. Кто знает? Поживем – увидим. (Скрываются. Подходит Саша. Он смотрит на лежащую Людмилу. Входит в комнату и выключает свет. Комната слабо освещается от елки. Проходит Ефросиния Филатовна с тарелками. Останавливается у двери, потом зажигает свет. Саша сидит низко, наклонившись над Людмилой. Потом испуганно встает. Людмила бьет рукой по подушке.
Людмила. Не уходи, не уходи, не уходи... (Ефросиния Филатовна относит тарелки на стол и что-то говорит Петру Ивановичу. Петр Иванович идет в комнату Людмилы. Саша вновь сидит возле Людмилы. Рука Людмилы обнимает его спину. Увидев Петра Ивановича, Саша встает).
Петр Иванович. Молодой человек, проваливайте отсюда подобру-поздорову. И поскорее, чтоб я вас не видел больше здесь.
Саша. Петр Иванович!..
Петр Иванович. Идите отсюда. Идите! (Входит Андрей).
Андрей. Папа, что такое?
Петр Иванович. Свинью выгоняют!
Андрей. Еще этого не хватало. (Саша незаметно уходит и одевшись исчезает совсем).
168 Валентин Россихин
Петр Иванович. Да, именно, этого еще не хватало.
Андрей. На чепуху обращаешь такое внимание.
Петр Иванович. Не чепуха, а факт. Понял?
Андрей. Понял! Только не пойму, чего ты волнуешься. Она немного пьяна, он тоже...
Петр Иванович. Не умеешь себя вести, найди угол и спи. Я б ему всю морду разбил.
Андрей. Горяч не по годам, папа.
Петр Иванович. Ты не успокаивай меня.
Андрей. Ну, вот и хорошо. Иди к гостям, а то там мать устала.
Петр Иванович. Иду. Только ты учти это. Это не от того, что пьяны. Что-то другое... Учти. (Уходит. Андрей подходит к кровати. С любовью смотрит на Людмилу, потом снимает туфли, нежно целует, выключает свет, выходит и закрывает двери. Подходит к танцующим. Все окружают его).
Алеша. Ну, Андрей, теперь тебе ни на танцы, никуда...
Андрей. Это почему же?
Алеша. Женат. Эх, черт возьми, потерял я теперь тебя, друга моего. Жена, она ведь теперь не то, что ты когда-то гулял с нею. Семейная жизнь, заботы и прочее... Нет! А вообще, молодец. Молодец, Андрей. Раз, два – и готово. Дай я тебя поцелую. (Целуются).
Роза. Всем можно, Андрей.
Андрей. (Шутливо). Нет, всем нельзя.
Роза. Избранникам, избранницам...
Андрей. Пожалуй, да.
Алеша. (Розе). А чего улыбаешься, давай со мной поцелуемся, а?
Роза. С тобой – нет.
Алеша. На нет – суда нет. Валя, прошу, вальс. (Начинает танцевать. Андрей подходит к столу).
Лев Ильич. Садись, Андрей, садись. (Усаживает его с собою рядом). Значит, женился.
Андрей. Да, выходит так.
Лев Ильич. Верно, счастлив?
Андрей. Да, счастлив.
Лев Ильич. А ты ее знаешь хорошо? Уверен сам в себе, в ней?
Андрей. Лев Ильич, я скажу так, как думаю. Мы поженились, а ведь это главное. Правда?
Лев Ильич. Неоспоримо.
Андрей. А остальное тоже будет зависеть от нас.
Лев Ильич. Правильно, молодец. Выпьем за трезвый ум, за правильные действия.
Андрей. Без трезвого ума не будет и правильных действий.
Лев Ильич. Совершенная правда. Я тебе скажу тоже правду. Людмила не плохая девушка. Только держи, держи ее крепче в своих руках.
Андрей. Туман... Не пойму, как это держать в руках.
Лев Ильич. А ты послушай. Объясняю. Может, придется в жизни. Понимаешь, когда Кондрат Иванович сидел...
Андрей. Как это сидел?
Лев Ильич. Проще пареной репы. В тюрьме сидел.
Андрей. (Удивленно). В тюрьме?
Лев Ильич. Э-э-э, да я вижу, что ты вообще ни черта не знаешь о них, а женился.
Андрей. Это дела не меняет.
Лев Ильич. Верно. Вот слушай. Он занимал ответственный пост по работе, директором крупного предприятия, понял? Ну и получилась такая вещь, что на одной афере засыпался.
Андрей. Что же это за афера?
Лев Ильич. Непонятливый человек. Деньги хотел присвоить. Тысяч пять, ну и погорел. Сидел полтора года, потом освободили, благодаря жене, то есть Елене Семеновне. Одним словом из-за денег попался и деньги выручили. Так что он оправдан судом, партбилет получил. Чист. Но это полдела. Я тебе хочу рассказать другое. Откровенно говоря, добра хочу тебе. Вижу, что парень хороший.
Андрей. А что же это другое?
Лев Ильич. Дело твое. Можешь ненавидеть меня после того, что скажу. Мне все равно. Я не виноват, если охоч до баб. Одним словом я, можно сказать, все эти полтора года жил с Еленой Семеновной, то есть с матерью Людмилы. Понял? Давай выпьем. (Пауза).
Андрей. Понял, Лев Ильич. Однако подлец вы...
Лев Ильич. Это верно, я не обижаюсь, а что на счет ее, их-х-их...
Андрей. Нехорошо! Но что было – прошло, а за откровенность – спасибо.
Лев Ильич. Добре, хлопец. Выпьем. (Пьет один. Пауза). Еще скажу. Отец ей не родной. Девка она хорошая... Частенько на нее заглядывается. Что поделаешь? Смотрит как на чужую... (Свадьба идет своим ходом. Одни танцуют, кто-то поет, третьи, разбившись по группам, ведут свои разговоры, а на переднем плане теперь матери Андрея и Людмилы).
Ефросиния Филатовна. Старик все держался, а сейчас свалился и уснул сразу.
Елена Семеновна. Устал он, Ефросиния Филатовна.
«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________169

Ефросиния Филатовна. Верно, годы не те. Это молодежи нипочем, а нам тяжело. Вы бы тоже отдохнули.
Елена Семеновна. Нет, я не устала. Еще посижу.
Ефросиния Филатовна. Посидите, посидите. (Ефросиния Филатовна наливает по стаканчику вина, выпивают, закусывают).
Елена Семеновна. Я вот что хочу сказать вам, Ефросиния Филатовна. Андрею пальто бы надо, костюм...
Ефросиния Филатовна. А что нам беспокоиться. Сами наживут. Без пальта и без костюма ходить не будут.
Елена Семеновна. Это так, но я хочу, чтоб у него было в чем выйти на люди. Оба молодые, не сидеть же дома. Погулять, потанцевать.
Ефросиния Филатовна. Что и говорить, сватья, не знаю. Думаю так, что и дома посидеть будет незазорно. Ходили, гуляли, а теперь вместе. Отработали да и любуйтесь, милуйтесь сколько хочешь, а будут ходить, так это хуже. Зависти, разговоры, то да се... право дома спокойнее будет.
Елена Семеновна. Да еще хочу сказать, сватьюшка, что хочется мне, чтоб Андрей тоже к нам на работу перешел. Устроила я его бы на первое время продавцом, а потом через недельку-другую и завмагом. Вместе работа с женою. Хорошо было бы...
Ефросиния Филатовна. Не скажу про это ничего. Только Андрей не любит эту работу торгашечную, так что не знаю. Согласится – хорошо, нет – тоже неплохо.
Елена Семеновна. Да что он за корысть имеет на своей работе?
Ефросиния Филатовна. Ну уж это нет. Работу он свою любит. Только учиться ему еще надо. Это да. А мы свою жизнь прожили честно, без всяких корыстей, да и детям своим не желаем их иметь.
Елена Семеновна. (В сторону). Видно как живете. Не наши деньги, так и свадьбу не на что было б справить. (Вслух). Пусть решает сам.
Ефросиния Филатовна. Что верно, то верно, а нам, сватьюшка, отдохнуть не мешает. Пойдемте я вас уложу.
Елена Семеновна. С удовольствием, Ефросиния Филатовна. (Уходят, на сцене Андрей, Алеша и Федя, вполголоса поют).
На свете есть страна свободы,
И победить ее нельзя.
Там крепко дружат дальние народы,
Как дружат близкие друзья.
Моя страна – страна такая,
Где весь народ одна семья.
Моя родная, моя родная
Страна моя!
Андрей. Ребята! Садитесь за стол. (Все усаживаются, Андрей наливает стаканы вина). Выпьемте за мою хорошую жизнь, за первое января Нового 1948 года...
Алеша. За нашу дружбу!
Андрей. За нашу дружбу!
Федя. За дружбу! (Пьет. Потом Андрей с двумя полными бокалами идет в комнату Людмилы. Включает свет. Людмила сидит на кровати и с улыбкой смотрит на Андрея. Он подает ей один бокал, чокается).
Андрей. За дружбу, любовь и нашу жизнь, Люда.
Людмила. За хорошую жизнь, Андрей. (Пьют, целуются). Андрей, ты дома был?
Андрей. А где же мне быть?
Людмила. Я видела во сне, что ты с кем-то ушел и бросил меня одну. Это ведь неправда?
Андрей. Конечно неправда!
Людмила. Вот и хорошо. (Обнимает и целует Андрея. Входят Алеша и Федя).
Алеша. Выпьемте за хорошее настоящее и за еще лучшее будущее. (Все пьют. Медленно гаснет свет).
ЗАНАВЕС

КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ

Комната Андрея и Людмилы. На авансцене дверь слева в комнату, справа на кухню. На сцене слева направо: угол кафельной печи, что была в предыдущей картине и на стороне к зрителям – топка. У печи столик шахматный. За печью двери в другую комнату, закрытые пианино, а в углу за ним этажерка с книгами. Прямо два окна, у которых подцветочники с горшками герани. В простенке окон – диван, над ним портрет А.С.Пушкина. Справа в углу кровать, а ближе к авансцене небольшой гардероб. Посредине комнаты стол, стулья.


170 Валентин Россихин

После свадьбы прошел малый срок. Мать Людмилы под следствием за аферу в денежную реформу, и это тяжелое испытание для молодоженов, для всех. Во время открытия занавеса Андрей тихо играет на пианино и чуть слышно напевает.
Андрей.
... Играй, мой баян,
И скажи всем друзьям,
Отважным и смелым в бою,
Что, как подругу,
Мы Родину любим свою.
(Потом сразу переходит на “Московский вальс”. Играет молча. Входят Федя и слегка выпивший Алеша. Федя сразу же проходит в другую комнату).
Алеша. (Подхватывая напев вальса). Та-та-там. Та-ра-рам, та-та-та, та-ра-рам... (Покачиваясь он берет стул и садится рядом с Андреем). Ох, и жизнь твоя, Андрей, толковая...
Андрей. Ты где это набрался?
Алеша. Пошел утром на базар. Встретил Витьку и Борьку. Они меня в компанию пригласили в “три карты” играть. Ну, пошли. Обдули, конечно, трех человек, а дальше мильтон по шее дал, мы и сорвались. Залезли в чайхану, стукнули два по сто пятьдесят, закусили... Весело мне!
Андрей. Не завидую я твоему веселью.
Алеша. Зато я тебе завидую. Ты женат, живешь хорошо, люди завидуют, а я... Что я? Один я! К тебе зайти стесняюсь, занят ты.
Андрей. А в таком виде совсем запрещаю заходить. Потом, объясни, пожалуйста, с кем ты связался? С какими-то шарлатанами и сам становишься таким же. Нехорошо, Алеша.
Алеша. Андрей, не понимаешь ты меня.
Андрей. А ты сам себя сейчас понимаешь?
Алеша. Черт его знает.
Андрей. Черт ничего не знает. Ты должен знать, а ты ведь, видно сразу, что добровольно лезешь в болото. Конечно, голова идет кругом от успехов. Только успехи в кавычках. С кем ты связался, с воришками. Да и сам становишься им.
Алеша. Неправда, Андрей, я не ворую.
Андрей. Зато помогаешь. Кто-то тянет из кармана, может быть большим трудом добытые деньги, а ты мазу держишь. Доотмазываешься до тюрьмы.
Алеша. Не понимаешь ты меня, Андрей. У тебя жизнь, а у меня...
Андрей. А у тебя засорение мозгов. Перетрясти их следует.
Алеша. Мозги в порядке. Я же ведь соображаю, что делаю.
Андрей. Так брось это, брось.
Алеша. Уже втянулся за этот месяц.
Андрей. И знаешь почему? Потому что пацаны перед вами трепещут, куда же “гроза” идет. Слава, почет... Между тем как все это – низость и пошлость. (Входит Ефросиния Филатовна).
Ефросиния Филатовна. Опять Алеша не в порядке. Бить тебя некому, окаянный. Жульчишкой становишься – это так-то готовишься к жизни? Эх, ты, Алеха-матеха! Смотреть-то на тебя даже мне старухе, тошно. Парень был на все сто, а теперь бла-атяк... Тьфу ты!
Алеша Что вы, тетя Фрося. Я не блатяк.
Ефросиния Филатовна. Кто же ты? Посмотри на себя, посмотри. Ну! Кепчонку какую-то без названия напялил на макушку, грудь нараспашку. Бить тебя по этой макушке надо, да не кулаком, а дубинкой.
Алеша. Это не поможет, тетя Фрося. (Андрей выходит). Я, тетя Фрося, друга потерял, вот поэтому так получается.
Ефросиния Филатовна. Кого это ты потерял?
Алеша. Андрея.
Ефросиния Филатовна. Мудришь! Андрей-то почти ежедневно тебя вспоминает, а как приходишь, так и ругает. Так ведь за дело? Еще не так надо!
Алеша. Все это верно, тетя Фрося. Он мне мозги перетрясает, да не могу я, не могу...
Ефросиния Филатовна. Врешь ты, Алеха!
Алеша. И вы меня не понимаете.
Ефросиния Филатовна. Понимать нечего. (Входит Андрей. Ефросиния Филатовна что-то бормоча себе под нос уходит).
Андрей. Что-нибудь остается у тебя после моих слов.
Алеша. Туман.
Андрей. Иди, проспись, а вечером приходи ко мне. Потолкуем так, чтоб тумана не было.
Алеша. Я-то понял, а вот меня кто поймет?.. (Уходит слегка покачиваясь).
Андрей. Мама, я на работу пошел. Зайду к Люде, спрошу, почему на обед не пришла. (Уходит. Сцена пуста, потом входит Федя. Он берет книгу и усаживается на диван. Входит Ефросиния Филатовна и начинает подметать комнату).
Ефросиния Филатовна. (Продолжая свой личный разговор). Завидуют все...
«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________171

Федя. Кому и кто?
Ефросиния Филатовна. (Усаживаясь на стул). Кому? Андрею с Людмилой.
Федя. Чему же завидовать? Просто живут хорошо. Любят, все есть, каждый работает, верят друг другу. Так должен жить каждый.
Ефросиния Филатовна. Что и говорить. Соседи-то каждый день все уши мне прожужжали. Ах, хорошо! Ах, прекрасно! Любят-то как, живут-то как... А то, что ты говоришь, что каждый должен жить так, то не всегда так бывает. Вот напротив нас живут молодые. Споры, ругань, драки, посуду бьют, синяки ставят, а почему? Вишь-ли ревну-у-ют. Дурость это! Век прожила и не знаю эту ревность. Не подходите друг другу – разойдитесь. Не мутите свет, не морочьте головы.
Федя. А может, они любят друг друга.
Ефросиния Филатовна. Видно! То она ходит завязанная глаз не видно, то он с белой головой. (Входит Гена. Раздевается и присаживается к Феде). Разве это любовь? Разве это жизнь? Самоубийство... А у Андрея и Людмилы жизнь хороша и любовь тоже.
Гена. До этого хорошо, а как дальше будет.
Ефросиния Филатовна. Если с начала хорошо, то и до конца будет такой.
Гена. Все хорошо, когда хорошо, а ведь еще неизвестно, чем кончится дело матери Людмилы. А кончиться может плохо. И как Людмила поведет себя после этого “плохо” – кто знает.
Ефросиния Филатовна. Я говорила с Еленой Семеновной, так она уверила, что все кончится хорошо. Да и почему не хорошо, если деньги есть.
Гена. Деньги-то есть, да из-за денег и дело. Под Указ попадает.
Ефросиния Филатовна. Да ведь преступление не совершилось. За что судить да сажать человека. Все государству пошло в пользу.
Гена. Могло и не пойти. Ведь если бы ревизию делала и снимала остаток Екатерина Николаевна, то все кончилось бы хорошо, а тут для проведения ревизии послали другую, ну и погорела она. Подкупить хотела, а та отказалась и вскрыла всю аферу. Вот и дело.
Федя. И наказать надо, да по всем правилам.
Гена. Конечно накажут. Судят Елену Семеновну и Екатерину Николаевну.
Ефросиния Филатовна. За что же Екатерину Николаевну?
Гена. Она девятнадцать тысяч Елене Семеновне дала для обмена. Это выяснилось. Она теперь отпирается, не мои мол, а Елена Семеновна, чтоб одной не сидеть и выдала ее. Не сегодня завтра будет суд.
Ефросиния Филатовна. Ничего не будет. Деньги все пошли государству. Да и они не дураки ведь. Позакупят, позадобрят, так и пройдет.
Федя. Нет, это пожалуй, не пройдет.
Гена. Гадать нечего, но для Андрея и Людмилы испытание большое.
Ефросиния Филатовна. Что верно, то верно. Не было бы счастья, так и несчастья не подвалило. Как все это обернется?
Гена. А что Андрей говорит по этому поводу?
Ефросиния Филатовна. Что говорит? Молчит. Она тоже, а что думает, кто знает.
Федя. Андрей говорил, что посадить следует. Мошенникам места на свободе не отведено.
Ефросиния Филатовна. И на работе-то как на него смотрят – под судом. Уж не то доверие.
Гена. Похудел Андрей. (Вбегает Зина).
Зина. Федя, иди я что-то скажу.
Ефросиния Филатовна. Сроду “здравствуй” не говоришь.
Зина. Тороплюсь... Ну, иди, Федя.
Ефросиния Филатовна. Ты о матери расскажи, что нового?
Зина. Все хорошо. Суд через неделю. Да нам нечего бояться, мы правы. Послушают да отпустят. Федя, скорее, а то Лиля ждет. Идем... (Уходят).
Ефросиния Филатовна. Прости ты меня, господи. И на что на земле такое создание. Ферть, верть... Тьфу, балаболка... Мать хитра, отец молчун, сопит только, а эта... мальчики только в голове.
Гена. Что ты волнуешься из-за пустяков. (Уходит в комнату. Ефросиния Филатовна дометает пол. Застилает новую скатерть, стирает пыль).
Ефросиния Филатовна. Да... тяжело. Все хорошо. А тут... голова кругом. Теперь думать только, как будет их жизнь дальше. Да и дети-то повелись теперь! Пока добьешься толку семь потов сойдет. Ни посоветоваться, ни поговорить, ни поплакать вместе – все заняты. Дела... как они перенесут это. (Входит Петр Иванович).
Петр Иванович. (Раздеваясь). Старуха, обедать.
Ефросиния Филатовна. Сюда подавать.
Петр Иванович. Давай сюда. (Ефросиния Филатовна вносит обед). Что нового?



172 Валентин Россихин
Ефросиния Филатовна. Все по-старому.
Петр Иванович. А у Елены Семеновны?
Ефросиния Филатовна. Все то же. Залетала стрела...
Петр Иванович. Зина?
Ефросиния Филатовна. Она! Протараторила, что суд через неделю. Опасного ничего нет. Мы мол не боимся, маму оправдают.
Петр Иванович. Как сказать.
Ефросиния Филатовна. Да ты сам посуди. Ну хотели что-то сделать, но ведь не сделали. Деньги-то государству в пользу пошли. За что судить-то тут?
Петр Иванович. За преступление.
Ефросиния Филатовна. Не понимаю я. Сужу так, что преступления они не сделали.
Петр Иванович. А если б ревизор пошла на сделку, то преступление было бы сделано.
Ефросиния Филатовна. Но она-то не пошла.
Петр Иванович. Выходит так, что она преступление предотвратила, то есть не дала мошенникам его совершить. Раскрыла их сразу.
Ефросиния Филатовна. Ей-то польза какая?
Петр Иванович. На первый взгляд – нет. Но есть польза государству, а если так, то значит и ей польза. Государство наше – народное.
Ефросиния Филатовна. Велика корысть. Народов миллионы, а тут всего тридцать тысяч.
Ефросиния Филатовна. Так это милиены, а тут тысячи.
Петр Иванович. Из копеек складываются и тысячи, и миллионы. Хорошо, конечно, что таких прохвостов как Елена Семеновна и Екатерина Николаевна у нас в стране единицы, которых можно на пальцах перечесть, но и то нам нужно очищаться от этой заразы. Понимаешь, теперь?
Ефросиния Филатовна. Правильно. И много, и мало. (Глубоко вздыхает).
Петр Иванович. А то, что совершенное преступление или же не совершенное – дела не меняет. Судить будут!
Ефросиния Филатовна. Да оно и верно. Мы всю жизнь прожили на свой труд, а здесь все корысти, нажива... обман. Так это до поры до времени все шито крыто, а потом как затрещит – держись...
Петр Иванович. Нам нечего волноваться, хотя осложнения будут, а кто не понимает, так и пальцем покажет иной раз. Вон, глядите: родня преступников. Но мы честные и в этом наша сила.
Ефросиния Филатовна. Не все гладко. Что у Андрея с Людмилой будет? Они же ведь помнят то, как он их после свадьбы назвал, когда они предложили ему идти в магазин. Дорожу честью, совестью торговать не хочу. Людмила и та на него обиделась за это. Прошло, а теперь кто знает, что будет? Вот сегодня весь день дома сижу, а она и не приходила. Где находится? У матери. Это не беда, но и домой прийти надо. Андрей сильно волновался. Потом не усидел, пошел. На работу, говорит, а я и так знаю, что прежде чем на работу к ней зайдет.
Петр Иванович. Конечно, трудно им сейчас. Людмила хоть и виду не подает, а видно, что-то уже не то... Особенно в эти дни. Задумчива, молчит. Андрею ничего не говорит, а он – мучается.
Ефросиния Филатовна. А что она ему скажет? Про работу никогда ни слова. Андрей спрашивает здорова ли – молчит. Ходит вокруг нее. Когда спросит ее, откуда она деньги берет, тратит ежедневно на безделушки и сласти по сотне, говорит, это не твое дело. Как это не его дело? Он же муж, и должен знать. Может быть, воруешь, а он и не должен знать. Говорит, что не спрашивай про это, не скажу. Ну, он отстал.
Петр Иванович. Кто из них перетянет, судить рано. Поживем – увидим. (Входит Андрей, останавливается у стола, говорит глухо).
Андрей. Сегодня суд.
Ефросиния Филатовна. А стрела трепала...
Петр Иванович. Что ты ее слушаешь. Во сколько начало?
Андрей. В пять часов.
Петр Иванович. Уже половина пятого. Где?
Андрей. Первый участок.
Ефросиния Филатовна. А Людмила где?
Андрей. С матерью.
Петр Иванович. А ты чего?
Андрей. Они говорят о чем-то серьезном, секретном. Ну, я ушел, чтоб не стеснять их...
Петр Иванович. Собирайся, Филатовна, пойдем. (Одеваются, входит Гена).
Гена. Куда это вы?
Петр Иванович. На суд.
Гена. Разве сегодня?
Андрей. Да, сегодня...
Гена. И я с вами, мама. (Собирается).
Петр Иванович. А ты, Андрей?
Андрей. Я... Я не пойду, папа. (Устало садится на диван).
«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________173

Петр Иванович. Ну, ну... пошли, пошли... (Все уходят. Андрей долгое время сидит неподвижно, потом встает, раздевается, садится за пианино. Тихо играет. Потом склоняет голову на клавиши и остается в таком положении минуту, две. Затем резко поднимается и в волнении проходит по комнате. Вновь садится и вновь встает, остановившись у стола).
Андрей. Хотел бы я знать, чем все это кончится. Чем? Я не сомневаюсь, что посадят. Это так и нужно. Но что будет у меня? Как она поступит? Этот вопрос – главный. В ее любви я не сомневаюсь, но деньги, деньги ее могут толкнуть в пропасть. Я же слышал, как говорила ей мать. Если посадят меня, то ты хозяйка в магазине. Отца не в счет. Он ждать меня не будет, а тебе хватит припасенного на пять, шесть лет. Береги их... Береги не себя, а береги их... Подлость! И еще одна фраза: “Живи самостоятельно...”. Что она означает? Что под этим есть еще? Какой ее смысл? Она ей, конечно, объяснила, но не мне, не нам, а ей. Только ей... Суд... суд... Это больше чем суд. И как трудно, если всего не знаешь, если с тобою в последние часы не считаются, делают вид, что не замечают. Оставляют догадки, намеки, а где, где основное, где зарыта собака? (Проходит по комнате и вновь садится за пианино. Громко звучит музыка. Входит Федя).
Федя. (В сторону). Непонятный человек. Музыка... Там суд, а тут... музыка. (Музыка звучит все сильнее и сильнее, и вдруг Андрей перестает играть. Вскакивает и падает на диван. Федя подходит к пианино и пробует одну клавишу, вторую, третью, а потом, пробарабанив по всем, захлопывает крышку и садится рядом с Андреем. Андрей встает. Мрачен. Закуривает и пересаживается на стул. Пауза). А ты не волнуйся, Андрей. Спокойнее будь.
Андрей. (Встрепенувшись). А, а, а... Это ты о чем? Когда ты пришел?
Федя. Целый час сижу и на тебя смотрю.
Андрей. Ну, и каков я?
Федя. Ничего... силен. Пианино чуть не поломал.
Андрей. (Рассеянно). Да, да... он не пришел... Нет, он не пошел.
Федя. (Подходит к Андрею и берет за плечо). Да ты встряхнись! Бороться надо...
Андрей. (Прислушиваясь). Да, да... прав. Только с кем бороться?
Федя. А ты сначала с собою поборись. Победишь, значит, не существуешь, а живешь. (Отходит к шахматному столику). Давай сыграем, чтоб просветление было. Помогает.
Андрей. Да, помогает. (Присаживается к столику. Играет невнимательно. Федя выигрывает партию, комментируя ее незначительными репликами. Входит Алеша).
Федя. (Алеше). Суд сегодня ...идет, а он не пошел, а здесь с ума сходит, переживает..
Алеша. (Ему в ответ). Понятно. Тяжело... (Пауза. Игра не идет. Сидят молча, в тишине, входят Петр Иванович, Ефросиния Филатовна, Кондрат Иванович, Людмила, Гена. Все мрачны. Людмила заплаканная. Андрей вопросительно смотрит на нее. Она с плачем падает на кровать. Все присаживаются).
Людмила. О, мама, мама... мамочка... мама, милая... Куда ж тебя забрали? На столько лет... боже мой... (Андрей подходит к ней).
Андрей. Перестань, Люда. Горю слезами не поможешь.
Людмила. (Приподнимается, садится, плачет). Милая мамочка. Моя мамочка. За что, за что они ее посадили?
Андрей. Просто не садят.
Людмила. (Бросает гневный взгляд на Андрея). Мамочка моя...
Кондрат Иванович. Да, не вышло так, как думали.
Петр Иванович. Горе большое...
Кондрат Иванович. Будем надеяться, что Москва простит.
Петр Иванович. Трудновато, Кондрат Иванович.
Кондрат Иванович. Поеду сам, конечно не с пустыми руками, еще кое-что осталось.
Ефросиния Филатовна. Вот это верно.
Кондрат Иванович. Ну... мы пошли... Пошли! Подумать... (Встает. Горе придавило и его). Пошли мы...
Ефросиния Филатовна. Оставались бы у нас. Все не так трудно...
Кондрат Иванович. Нет. Пошли... (Людмила встает и идет вслед за ним).
Андрей. Люда, я с тобою...
Людмила. (Безразлично). Нет, не надо... не надо... (Уходят).
Ефросиния Филатовна. Иди, иди, Андрюша. Она сейчас в горе, все может быть... Иди.
Андрей. Сказано ясно: не надо! Зачем же идти?
Ефросиния Филатовна. Иди, Андрей, идем со мною. Люда в горе, помочь может надо. Идем.
Гена. Иди, Андрей. Я тоже иду.
Петр Иванович. Сходите! В горе все может быть и обращать внимание на эти слова не стоит. (Все собираются и уходят).
Федя. Да, это действительно трудно.
Алеша. Экзамен, кто кого победит!
Петр Иванович. Что бормочите? Садитесь за стол. (Пауза). Горе большое, но головы терять ни в каком горе не следует.
174 Валентин Россихин

Алеша. Мать посадили – стоит, а мужу почему “не надо”? Непонятно, не ясно. Почему “не надо”?
Федя. Да это она в горе сказала, и простительно это без всяких “почему”.
Алеша. Хотя, верно.
Петр Иванович. Судить трудно и сказать, конец это или начало чего-то тяжело. (Уходит в комнату).
Федя. (Задумчиво). Мне кажется, что это не конец, это начало нового шага в их жизни...
Алеша. Но ведь ты сам слышал Людмилу.
Федя. Мне трудно судить об этом, но кажется, что... это... ну, как бы тебе сказать... Одним словом поддалась влиянию матери, семьи... Ведь не секрет, что мать не хотела, чтобы Людмила выходила за Андрея, а вот сейчас это влияние и вышло наружу.
Алеша. Но они же любят друг друга.
Федя. Да, она любит его. (Входит Петр Иванович и присаживается за стол).
Алеша. Дядя Петр, вы жили на свете много, знаете жизнь. Скажите, как понять настоящее положение в жизни Андрея? Как объяснить, что Людмила поступила очень легко, не думая, не представляя даже того, что она сделала.
Петр Иванович. Разобраться во всем трудно. Скажу одно: она не виновата.
Алеша. Но кто-то виноват?
Петр Иванович. Да, виноват. Виноваты в данном случае мы – родители... (Входят Ефросиния Филатовна и Гена). А Андрей где?
Ефросиния Филатовна. На улице. Сидит на крыльце.
Алеша. Я пошел, до свидания. (Уходит. Пауза).
Петр Иванович. Что же это означает?
Ефросиния Филатовна. То, что не нужны. Вот что означает.
Петр Иванович. Не совсем понимаю.
Ефросиния Филатовна. Вот это и плохо, что мы не понимаем.
Петр Иванович. Да ты говори толком. Как было дело?
Гена. Просто, папа. Пришли мы туда. Стучимся. Открывает дверь Кондрат Иванович. Входим.
Петр Иванович. Ну, вошли. Что же дальше?
Ефросиния Филатовна. А дальше то, что он и она говорят в один голос: «Что вам нужно?».
Гена. Мы как стояли у двери, так и остолбенели.
Петр Иванович. А Андрей?
Гена. Андрей стоял у печки и смотрел на Людмилу. Когда они это сказали, он повернулся и ушел, а мы уж за ним, так как делать нечего нам там.
Ефросиния Филатовна. Ну, и пошли не солоно хлебавши.
Гена. Он-то сам видно пуговицы считал, потому что на столе целая куча лежала закрытая сверху углом скатерти, но видно с одного края было все.
Ефросиния Филатовна. Барыши считают...
Петр Иванович. Брось, не мути воду и без этого тошно. (В волнении проходится, потом уходит в другую комнату).
Ефросиния Филатовна. Его жалко, мучается. На мой бы характер послала бы к черту, вот и все. Десяток таких можно найти...
Гена. Не права ты, мама.
Ефросиния Филатовна. Сама это знаю, а злость...
Федя. Зло лишнее – это бессилие. (Уходит с Геной в комнату).
Ефросиния Филатовна. Бессилие... тут силой ничего не сделаешь. Другие мысли у них в голове. Денежные мысли. Опять же винить ее нельзя. Молода, а ума хорошего никто не дает. Нас не слушает, а добра ведь только хотим. (Входит Андрей. Медленно проходится по комнате и останавливается у пианино. Машинально поднимает крышку и бессмысленно смотрит на клавиатуру. Потом садится на стул и роняет голову на клавиши. Раздается резкий унылый звук, и как будто напуганный этим звуком он резко вскакивает и бросается на кровать.
Затихающие звуки пианино и грустной мелодии приемника заглушаются рыданиями Андрея. Ефросиния Филатовна со слезами на глазах лепечет). Андрей, Андрюшечка...
ЗАНАВЕС

КАРТИНА ПЯТАЯ
Проходит в квартире Елены Семеновны. Справа, под углом к зрителям, на авансцене зеркальный гардероб и массивное мягкое кресло. Далее в глубь сцены, стеклянная дверь, она ведет в комнату второй картины. За нею в углу старинный комод. Прямо от зрителей два окна выходят в сад. Между ними трюмо, у которого кресло. На столике трюмо будильник, женские украшения. В левом углу комнаты фигурная этажерка с двумя-тремя книгами, по сути превращена в ночной столик у большой кровати, стоящей у этой стены, богатый ковер на полу и
«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________175
стене. Здесь же, ближе к авансцене, видна часть комнатной круглой одетой в железный кожух печи. Возле нее на авансцене розовый плюшевый диван, над которым висит картина “Аленушка”.
Посреди комнаты кресло-качалка, круглый стол и три легких стула. Здесь сейчас живут Людмила и Андрей. В их жизни много неясного. Андрей сидит в качалке. Он только что положил на стол книгу “Бруски”. Задумался, но во всем чувствуется грусть. Мысли о своем и о прочитанном выражены в его монологе.
Андрей. Как все-таки может складываться жизнь! Радости приносят облегчение, а горе? Мне оно дало новые силы, хотя очень трудно сейчас мне. (Пауза). Трудно перевоспитывать человека, который много лет жил в этом болоте. А сейчас и я нахожусь в нем. И только здесь я понял, что мне предстоит сделать многое. Дать понять ей, что все, что было в их семейной жизни подло, нечестно и пошло. Мне приходится сейчас объяснять ей, спорить с Зиной и... играть в жмурки с отцом. Он молчит при мне – это пока хорошо. Но молчит ли он без меня – это вопрос. А по-видимому говорит, если Зина болтает, что папа то сказал, папа то волен сделать... (Встает и проходится по комнате. Смотрит в трюмо). А похудел ты заметно, Андрюха. Трудно... Нет! Трудности еще впереди. Это вступление к книге, а книга... еще впереди и неизвестна. (Садится в качалку. Читает вслух). “Прыжок в реку с обрыва был безумен и глуп – это хорошо понимал Кирилл. Но ему надо было выбросить из себя “скверну”, ибо она не давала ему покоя”. Если б это помогло, честное слово, повыбрасывал бы их со второго этажа, чтоб выбить весь корыстный дух. Хотя... пожалуй, это глупо... выкинуть... (Вбегает Зина и начинает вертеться у трюмо).
Зина. (Она слышала последнее слово). Кого выкинуть?
Андрей. Тебя бы не мешало.
Зина. Ну, это мы еще посмотрим. (Напевает). Купила булочку, яичко, курочку... Андрей, сегодня на обед жареная курица.
Андрей. (Он еще поглощен своими мыслями). Петух такого же вкуса.
Зина. Такого да не такого.
Андрей. А Люда куда ушла?
Зина. Ты муж, тебе знать лучше.
Андрей. Она мне ничего не сказала.
Зина. Считает ненужным. Ты знаешь, я вчера одного мальчишку обжилила. Он мне говорит, что пойдет меня провожать, а я взяла да с Шуркиным Борькой ушла. Борька хороший мальчик. А потом я танцевала...
Андрей. Да я уже знаю. Ты вчера рассказывала, сегодня три раза.
Зина. А что же делать?
Андрей. Возьми книжку, почитай.
Зина. Не люблю. Это ведь ты, как всунешься в нее, так ничего кругом и не видишь. Я бы ни за что не стала с тобой жить. Я себе найду такого, чтоб танцевал, пил, играл, чтоб весело было жить с ним. С тобой Людка и людей не видит, только сидите дома.
Андрей. А тебе особенно не мешает побыть дома. Лучше будет.
Зина. Я и так хороша. По крайней мере, Аркашка с Витькой подрались из-за меня, а не из-за вас. Фи, ерунда!
Андрей. А что ты находишь хорошего в танцах? Там же только ты и подобные тебе, которым от безделья тошно дома сидеть.
Зина. Не всем же быть такими образованными, как ты.
Андрей. Дело не в образовании. Дело в совести человека.
Зина. От совести прибыли нет. Что есть она, что нет ее – одинаково.
Андрей. Нет, Зина, не одинаково. Скромность и совесть украшают человека.
Зина. Платье украшает. Я вот одела вчера новое, так за мной весь вечер ребята бегали. Вот!
Андрей. Болтаешь ты вздор, а что хорошее говорят, не хочешь понимать.
Зина. Зато ты все понимаешь... Вообще-то не твое это дело. Я что хочу, то и делаю. Папа мне ничего не говорит, а ты только начитываешь. Надоело слушать. Как только с тобою Людка живет?!
Андрей. Значит, понимает больше, чем ты.
Зина. Все не понимают, один ты – умник. Погоди, Людка на тебя еще посмотрит, стоишь ли ты ее.
Андрей. Вот это новость! Что же дальше?
Зина. Увидишь. Дуракам с умным не стоит связываться.
Андрей. Кто же умный и кто дурак?
Зина. Умник один – ты, а мы – дураки.
Андрей. И давно это стало так?
Зина. Когда узнали лучше тебя, понял?
Андрей. Если это все, то понял.
Зина. Так что не задавайся сильно. Не думай, что ты умнее всех – поумнее тебя найдутся. Людка также не дура, она видит все, куда ты гнешь. Хозяином хочешь быть. Не выйдет! Здесь хозяева есть, так что в тебе не нуждаются. Это Людка дура живет с тобой. Я бы давно выгнала.
176 Валентин Россихин
Андрей. Хозяин, только без власти. (Собирается и уходит).
Зина. (Вслед). Воспитатель... Людка без тебя воспитана. (Начинает уборку. Напевает. Входит Людмила). Я с твоим воспитателем уже поцапалась. Он говорит, что мы все дураки, а он один умный.
Людмила. Давай кушать, Зина.
Зина. Сейчас. (Уходит на кухню, приносит обед).
Людмила. Писем от мамы нет?
Зина. Нет.
Людмила. Уже целый месяц как нет их.
Зина. Напишет.
Людмила. Пожалуй да. (Кушает).
Зина. Он спрашивал, где ты.
Людмила. Что же?
Зина. Я сказала, что не знаю.
Людмила. А он?
Зина. Он? (Входит Андрей). Садись, а то проголодался.
Андрей. (Садится). Немного. (Зина уходит. Пауза). Что же ты молчишь, Люда?
Людмила. Что мне говорить? Нечего.
Андрей. Где была?
Людмила. На работе. (Входит Зина, садится кушать).
Андрей. Какая же работа в выходной день?
Людмила. В конторе была... у ревизора.
Андрей. Вот это точнее.
Зина. Тебе все точности надо.
Андрей. Зина, я сейчас не с тобой говорю, а поэтому помолчи.
Зина. Была нужда! Все равно, что я говорю, что она.
Андрей. Помолчи.
Зина. Рот заткни, да? (Пауза). Тоже нашелся. Не нравится, так иди отсюда. (Пауза). Все молчи, а он только говори.
Андрей. Зина, прошу тебя помолчать.
Зина. Не хочу молчать!
Андрей. Ну и кричи тогда.
Зина. И буду.
Андрей. Мы послушаем.
Зина. Послушаешь? У себя дома послушаешь, а не здесь. Воспитатель...
Андрей. Таких как ты трудно воспитывать. Трудно, но можно.
Зина. Только не тебе.
Андрей. Почему?
Зина. Потому что тебе здесь не жить. Если сам не уйдешь, так выгоним.
Андрей. Допустим это...
Зина. Не допустим, а уматывайся отсюда.
Андрей. Ладно, хватит. Покричала, а теперь помолчи.
Зина. Нет, не замолчу! (Пауза). Не замолчу, пока не уйдешь.
Андрей. Люда, скажи ты ей, как сестра, чтоб прекратила она эту комедию.
Людмила. А ты не связывайся.
Андрей. Еще новость!
Людмила. Новость? У тебя везде новости. Тот сказал не так, тот пришел не этак. Не твое это дело. Здесь хозяин дома не ты.
Андрей. Выходит, меня будут оскорблять, а я... молчи, слушай.
Зина. Хотя бы и так.
Андрей. (Людмиле). Выходит, во всем виноват я.
Зина. Конечно ты.
Андрей. (Людмиле). Что же ты молчишь, Люда?
Людмила. Мне говорить нечего. Тебе сказали.
Андрей. Выходит то, что говорила Зина, правда? И мне лучше уйти...
Зина. И поскорее...
Андрей. Так, Люда?
Людмила. А чего ты кричишь, что я тебе Зинка, что ли, да?
Андрей. Я говорю, а не кричу.
Людмила. Ты изменился, Андрей, не тот стал.
Андрей. Изменился?
Зина. Кощеем стал... Нам надо не такого...
Андрей. (Зине). Да замолчи ты, наконец, замолчи!
Людмила. Тут, Андрей, кричать нечего.
Зина. Уматывайся.
Андрей. (Людмиле). Значит ты тоже...
«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________177
Людмила. (Не смотря на него). Да... тоже... (Андрей торопливо собирается и уходит не сказав больше ни слова).
Зина. (Вслед). Получше найдем... Умник! Ха-ха-ха... (Большая пауза). Что теперь раскаиваешься, да? Прогнали, а теперь жалко стало.
Людмила. Нет, не то у меня...
Зина. Что же?
Людмила. Сама не знаю. Пустота.
Зина. Так лучше. Делай теперь что хочешь.
Людмила. А что делать? (Садится в качалку). Мама была бы, так сказала бы, что делать, а ее нет.
Зина. Что тебе лучше, то и делай, а о нем не думай.
Людмила. Теперь о нем думать нечего. Он ушел, а если ушел, то навсегда.
Зина. Папа этого хотел, мама тоже и даже из тюрьмы писала, чтоб ты его бросила, и сама ты хотела этого.
Людмила. И хотела, и нет. Люди говорят, что он со мной жить не будет, а потом мама писала, что ей будет легче, если я брошу его и не буду иметь от него детей.
Зина. Ну и правильно. Он горд, самолюб, умным себя считает, а всех дураками. Лучше, что выгнали. Позору меньше. Скажем, что сам ушел.
Людмила. Сказать все можно.
Зина. Верно, ты, Людмила, молодец, как говорит папа, а папа насквозь видит всех.
Людмила. Вот жили с ним сначала хорошо, а потом хуже. А почему? Он нас считает нечестными людьми. Мошенниками.
Зина. Зачем же жил с мошенниками?
Людмила. Наверно любил.
Зина. Как собака кошку. Сиди дома и все, а что ты старуха, что ли? Погулять надо, а то молодость и нечем вспомнить. Вон мама...
Людмила. Не говори о ней. Тяжело. (Пауза). Ему что – один.
Зина. А ты? Что у тебя детей куча?
Людмила. Кучи нет, а один есть.
Зина. Пока он будет, все можно сделать. Пусть родится, я возиться буду.
Людмила. А гулять?
Зина. Правда. А ты сделай то, что мама говорила. Вот и все.
Людмила. Страшно.
Зина. Чего страшно. Мама делала и все такой же осталась.
Людмила. Да и жалко.
Зина. Жалко! Он без отца будет, а что это за ребенок... Нагуляла, скажут.
Людмила. Конечно скажут.
Зина. Так делай. Любовь Васильевна, что маме делала, и тебе сделает. На черта он нужен тебе, ребенок? Без него ты сама по себе. Хочешь гуляй, хочешь сиди. Вольная птица. Я вот...
Людмила. Нет, не буду делать.
Зина. Так не делай и я говорю. Только кому ты нужна с ним будешь? Кто тебя возьмет, если девок полно? Делай, маму послушайся. (Уходит в столовую).
Людмила. Люблю же я его, Андрея, а как это вышло просто не пойму. Ведь он мне ничего не сказал, не сделал. Только с Зиной поссорился, так прав был... Мне обидно стало, что он везде лезет, все по-своему хочет сделать... Теперь он не придет. Нет, не придет. Ведь я же его выгнала, а разве какой мужчина придет к жене, которая его выгнала? Нет! Вот одна... И интересно, и страшно. Страшно, что одна и с его ребенком и интересно, что... что снова одна. Что же делать? На танцы ходить, совестно. Спрашивать начнут, почему одна, а где Андрей? Что сказать? Да, да... сказать, что бросил, ушел... Характерами не сошлись. (Пауза). Нет! Не забыть мне его.
Он же любил, любил меня. А сейчас? Вот сейчас он меня не любит. Что бы я отдала, чтоб узнать его мысли. Нет! Он ненавидит сейчас меня. Он не любит меня... меня и ребенка, о котором я ему сказала неделю назад. Боже мой!.. (Пауза). Что же мне делать? Что? Что бы я отдала, если б узнала, если б мне подсказали, что делать? В голове туман, обрывки разговоров, мыслей... А я, я люблю его, люблю. Андрей, милый мой, вернись!.. (Затемнение. Когда гаснет свет Людмила стоит у комода и смотрит в окно. Снова свет).
Людмила. Прошло семь дней, а его нет и нет. (Отходит к столу). (Вбегает Зина).
Зина. Людка, Андрей уехал.
Людмила. (Испуганно). Как, куда?
Зина. Сейчас встретила Федю и Алешу, которые сказали, что Андрей уехал. Алешка говорит, что в командировку, а Федя говорит, что совсем и на Дальний Восток. Так что забудь про Андрюху. Ну, я пошла. Ты со стола убери, скоро придет отец. (Уходит).
Людмила. Уехал? Так скоро, так сразу... Нет, нет, он не любит меня... (С плачем падает в качалку. Через некоторое время входит Вера Викторовна).
Вера Викторовна. Здравствуйте.
Людмила. (Быстро вытирает слезы). Здравствуйте, Вера Викторовна.
178 Валентин Россихин
Вера Викторовна. Иду я и встретилась с Зинкой. Она мне новость сообщила. Бросил, значит, он тебя. Ну, да это еще мать говорила. Помнишь ведь?
Людмила. (Глухо). Помню.
Вера Викторовна. Права мать оказалась. Права. Вот что значит, без материнского согласия выходить замуж. Да. И он ведь, сукин сын, прохвост. Сорвал яблоко, нажился, оставил не одну поди, да и смотался. Оставайся девка с товаром. Самый последний негодяй. Ты в горком сходи, так его за разврат из комсомола живо турнут. Подумать только. Вот ведь парни какие повелись.
Людмила. Какой уж есть.
Вера Викторовна. И я говорю. Им только девочек подай мерзавцам. Я бы таких вешала. И ведь на вид-то сморчок, только ростом верста. Так дурак всегда семь аршин. Вот мерзавец, вот мерзавец. А родня-то трещит: наш сынок, наш сынок, а сынок еще штаны носить не умеет. Век бы благодарить должен жену, что такая пошла за худобу, а он видишь ли... Штуку выкинул. Палками бить такого, палками.
Людмила. Может одумается еще.
Вера Викторовна. Жди! Одумается! Он давно уже все обдумал, сукин сын. Да, мать-то словно в трубу смотрела, когда не советовала тебе идти за него. Просто и я не пойму, что ты нашла в нем? Одно слово говорит за все: чахоточный! Да! Тебе разве его надо было? Тебе видного мужчину надо. Сама красавица, поищи, так не найдешь, а втюрилась в оборванца. Просто уму не постижимо. Ну, вот и кайся теперь, кайся.
Людмила. А какой от этого толк? Одно мучение.
Вера Викторовна. Верно, верно. Да только носа не вешай. Мы еще тебе такого отыщем – пальчики оближешь. Правду говорю. Вот вчера майор заходил. Видала? Он на тебя аппетитно смотрел. Я все вижу. Все. Мы его обработаем. Еще зайдет, так ты пару словечек ему, взглядом одари, глазки построй, так сразу будет пойман, а я уже узнала, что он холостяк. Да ты их, если захочешь, каждодневно по-новому будешь иметь. Да не просто так, а прибыльно.
Людмила. Какая ж от этого прибыль? Совесть продавать свою.
Вера Викторовна. У-у-у-х-х, о чем заговорила. Сразу видно, что ничего не знаешь, ничего не понимаешь. Прибыль? Да в кино, театр поведет, а там вина, пива, мороженое, пирожное, колбаска, курорт и все это не за свои денежки. Все это бесплатно. Бери ешь, нет танцуй – одно слово не жизнь, а малина. А совесть? Совесть бабам не нужна. Без нее хорошо живем. Корысти от нее никакой, от совести-то.
Людмила. Раз бесплатно, два, три, а расплачиваться чем? Даром никто не согласится поить, кормить.
Вера Викторовна. Задарма никто не будет. А что тебе? С мужем жила? Жила. Была? Была... так что это не страшно. Это с непривычки жутко, а потом, как войдешь в колею, так завидовать все будут.
Людмила. Но это нечестно.
Вера Викторовна. Нашла баб честных. Сама живу с мужем – знаю. Ты думаешь, что и мой так себе – чист. Чист, как трубочист. Говорили в глаза, что видели его не раз с другими, а я что – хуже него? Нет. И нечего – живем. Живем, да и детей имеем. Это не грех. Раз он провинился, раз я. Все время один-то надоедает. Разнообразие. Вот. Ты живи, учись, уму-разуму набирайся. А честно век никто не проживет. Не здесь, так там. Не там, так здесь. Это жизнь.
Людмила. Плохая такая жизнь. Лучше не жить ею.
Вера Викторовна. Мысли-то у тебя детские. Хуже некуда. Я же правду говорю. Сама жила, сама видела. Оно, конечно, все это до поры, до времени. Ну, а сама гляди. Гуляй, выбирай... Хорошего нашла, подходит он тебе, значит, кончай вольницу. Замуж выходи. Вот тебе и на старости лет место есть.
Людмила. А как же без любви выходить замуж?
Вера Викторовна. Э-э-э, не все выходят по любви. Не все. Ты думаешь, я своего люблю? На черта он мне сдался. Работает на хорошем месте, обеспечивает – ну и живем.
Людмила. Так ведь трудно так жить, Вера Викторовна.
Вера Викторовна. А я не говорю, что легко. В жизни ничего нет легкого. Все трудно. До ветру сходишь, и то трудно, а в жизни тем более.
Людмила. Нет, Вера Викторовна, я так не могу жить. Я же Андрея люблю, ребенок от него у меня. Третий месяц уже. Сама чувствую.
Вера Викторовна. Успел сделать!.. Я так и знала. Да и то: жили ведь... Пропащее твое дело тогда. Такой же выродок будет как и он, подлец. Надул, да и смылся. Сразу видно, как любит. Так и это не беда. Оно с ребенком-то уж и не мечтай о воле, думай о неволе. А на что он тебе? Совсем не нужен. Совсем... Аборт делай... И делай, пока не поздно. Время уйдет – не воротишь, а сейчас кто знает, что он есть – никто.
Людмила. Андрей знает.
Вера Викторовна. В консультацию тоже сходила уже?
Людмила. Нет, еще не ходила.
Вера Викторовна. Так делай, делай говорю тебе. Чем скорее, тем лучше. Я тебя на работу с понедельника не буду требовать. Поправишься, придешь. Да это пустяк. День, два и прошло. Снова одна. Сама разберись. Если б нужна ты ему была с ребенком, так не бросил бы. А вот как
«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________179
узнал, что ты не одна, так и бросил. Делай, как родная мать, советую. И Елена Семеновна тоже бы тебе сказала.
Людмила. Мама-то говорила, но не знаю я просто, что и делать. Голова идет кругом.
Вера Викторовна. Одно делай – что я говорю и мать. Пятьсот рублей – и все. Денег что ли нету? Есть! Сделаешь – добром помянешь. Жить будешь, как хочешь, а не сделаешь – век мучайся. Век! Это не день, не два... Поняла? О-о-о-х-х, ну, я пошла. (Людмила провожает). Делай! И мать, и отец так скажут. С ума сойти можно, если выродка такого в утробе носить. (Уходит. Людмила в глубоком раздумье проходится по комнате).
Людмила. Двое говорят об этом и что... Что же делать? Ведь он ушел. Он не придет, а на что он мне нужен, если он уехал куда-то, убежал, а меня с ребенком оставил. Нет... (Входит Мура).
Мура. Поздравляю, Люда.
Людмила. С чем?
Мура. Что скрывать? Весь город знает уже, что Андрей тебя бросил и уехал. Не дурной мальчик, не дурной. Знал, что делал. Положительно хвалю. Ха-ха-ха! (Садится на диван).
Людмила. Ничего нет смешного.
Мура. Нет, это забавно. Забавно и хорошо.
Людмила. Что же хорошего?
Мура. Я вновь обрела подругу. Вновь танцы. Боже мой, какие вальсы и фокстроты сейчас играют в клубах. Просто... музыка. Что же ты думаешь делать?
Людмила. Не знаю...
Мура. Кто же за тебя должен знать?
Людмила. Тоже не знаю.
Мура. Убита горем. Внезапным, несчастным. А чего тебе горевать? Ушел? Ну и уходи. Парней что ли нет. Я уже за эти три месяца, что ты жила с одним, накрутила со многими.
Людмила. Тебе легко, а я так не могу. Трудно мне так, не могу...
Мура. Не могу? Что это значит? Помнишь, как октябрьскую справляли? Твой Андрей набрался, да и спать, а тебя пошел провожать Симка, да ты его целовать начала у своего дома. Могла же – могла. Или пожив с Андреем разучилась? Он же поди не разучился. И с тобою и еще...
Людмила. Неправда! Андрей этого не сделает, никогда не сделает.
Мура. А чего он тебе. Он не смог, смогла ты. Достаточно.
Людмила. И я... не помню этого.
Мура. Боже мой, я что делаю, всегда помню. Хоть бы раз забыла. Нет! Тебе теперь лучше еще. Замужняя, а без мужа. Звучит прекрасно. Но и не все же время быть без мужа. Когда-то заведешь Я вот тоже подумываю над этим часто. Все уже знают меня. Авторитета нет. А это плохо. Вот и будешь думать о муже. Я бы вышла уже, да кровати нет у меня, перин тоже, а кому такая нужна. Беда просто. Ты бы мне одолжила рублей триста.
Людмила. (Резко). Нет у меня сейчас. У отца деньги.
Мура. Так на билет на танцы. Я отдам тебе. (Людмила дает ей деньги). Вот теперь можно идти, а то знаешь, придешь и стоишь у кассы или рядом где-нибудь, да и ждешь, пока на тебя охотник найдется. А так пришла, купила да и танцуй. Во время танцев познакомишься, значит уже на следующий день обеспечена. В один-то день ничего не сделает, так поневоле приходится приглашать на другой день. Вот как оно бывает. Ну, что молчишь?
Людмила. За десять рублей торговать телом, это безумие.
Мура. Нет. Это как будто так и надо. Поняла. Да, забываю спросить. Жить же жила, а ребенок есть?
Людмила. Нет!
Мура. Мудрено. Не способен он что ли?
Людмила. Да.
Мура. Э-э, так с таким и жить не стоит. Все равно, что конь... Ну, я пошла. (Уходит).
Людмила. Зачем я ей соврала? Зачем? Ведь есть же у меня ребенок, есть! (Пауза). Просто надоело слушать одни и те же вопросы и отвечать. Каждый лезет к самому дорогому. Боже мой! Но что я буду с ним делать, что? Где я ему найду отца, где? (Пауза. Людмила в волнении ходит по комнате. Потом останавливается у трюмо, смотрится, отходит к качалке, садится и тут же сразу встает). Где папа? Нет его. Нет! Так нет и ребенка, нет! (Падает в качалку. Тишина. Ее нарушают шаги, доносящиеся из столовой. Через некоторое время входит Кондрат Иванович. Он пьян. Молча садится на диван, закуривает).
Кондрат Иванович. Ты скажи своему, чтоб не совал свой нос в мои дела. А то умен сильно. Правды ищет, а не его это дело, как жил я и работал. Задает вопрос мне, как я думаю, правильно или же неправильно я был снят с работы и отдан под суд. Чего захотел? Так ты скажи...
Людмила. Говорить-то некому, уехал он.
Кондрат Иванович. Ну и правильно.
Людмила. Что же правильного?
Кондрат Иванович. Все равно бы выгнал. Не свойский он... вот...
Людмила. А мне что делать?
180 Валентин Россихин

Кондрат Иванович. Кхм, кхм... Что делать, жить! Сразу надо было бы понять, мать говорила правду, а ты свое хотела доказать, так вот и живи.
Людмила. А я и сейчас не понимаю: или ушел, или выгнали.
Кондрат Иванович. И то верно, и другое правильно. Ушел сам вот и все. А люди пускай болтают так же.
Людмила. Папа... Но осталась я... не одна...
Кондрат Иванович. Понимаю. Хочешь – роди. Не хочешь – еще лучше. Вот и все. Его не вернешь, а с ребенком тебе... плохо будет тебе. Ну, я спать. (Уходит).
Людмила. Кого же еще слушать? (Пауза). Женщина с ребенком, не имеющим отца. Как это тяжело, как это трудно... Если б знать, что будет впереди? А что? Что будет? Он будет жить с другой, а я... я возиться и воспитывать его ребенка. Он будет наслаждаться жизнью, а я... мучиться... нет! Лучше один раз перемучиться, чем всю жизнь. (Встает). Но... я... я проклинаю тот час, который наступит. Проклинаю!..

ЗАНАВЕС

КАРТИНА ШЕСТАЯ
Комната пятой картины. Здесь все так же, как и было. Только на комоде стоит средних размеров портрет матери, а рядом книга “Бруски”. Людмила, одетая в строгое коричневое платье, лежит на кровати. Она немного больна, окна завешаны. После событий в пятой картине прошло более двух недель.
Людмила. Вот и все. Прошло как дурной сон... Не хотела же я этого, а насоветовали, наговорили... Только одно утешает, что маме легче теперь. Но неужели он не спросит у меня про ребенка? И пусть не спрашивает. Буду думать, что бросил, и он ему не был нужен. (Пауза). А как меня чуть на руках весь день не проносил, когда я ему сказала, что у меня ребенок. (Встает и пройдясь по комнате, садится в качалку). Схватил меня, поднял на руках, и говорит: «Людка, это же счастье». Счастье? Нет – это горе. Это муки, терзания в жизни. И всю жизнь не забыть этого. А что он делает сейчас? Едет к другой... честный... хороший... А может быть уже приехал, ведь прошло больше десяти дней. (Закрывает глаза руками. Слышен плач. Через некоторое время вбегает Зина. Она, напевая, начинает кружиться по комнате).
Зина.
У дороги чибис,
У дороги чибис,
Он кричит, волнуется чудак.
(Становится перед Людмилой).
А скажите, чьи вы?
А скажите, чьи вы,
И зачем, зачем идете вы сюда?
(Отбегает к трюмо, вальсирует).
 Нас улица шумом встречала,
 Звенела бульваров листва,
 Вступая под своды вокзала,
 Шептали мы: “Здравствуй, Москва!
Люда, едем в Москву. Ох, как хочется туда. В театр сходить... Помнишь, как мы мороженое ели у памятника Пушкину? Помнишь?
Людмила. Какие мы еще тогда были? Девочки.
Зина. Вот именно, облазили весь город, потом к тете заехали. Поедем, Люда. Папа отпустит.
Людмила. Нет, он сейчас не отпустит. Он же завтра сам едет хлопотать о маме.
Зина. А как приедет, так мы поедем. Договорились?
Людмила. Как Вера Викторовна отпустит.
Зина. А что ей, отпуск ведь возьмешь.
Людмила. Хорошо.
Зина. Тебе же лучше... Скорее забудешь, а то только ревешь, как корова. Дело сделано, а она ревет. Слезы тратит. Он-то сейчас только улыбки строит, глазки вертит. Фу, зараза. Я же говорила тебе, что он бросит. И ты правильно сделала, другого найдешь, получше.
Людмила. Зина, ведь мы же его выгнали, а вдруг он придет и спросит...
Зина. Чем он докажет, что ребенок был? А придет, я его щеткой по башке. Дверей не нейдет.
Людмила. Нет, он может посадить меня. Он забрал мой дневник, а там я десять листов исписала о ребенке. Как назову, что нужно ему и даже дату рождения...
Зина. Вот дура! Зачем дневники заводить, зачем? Теперь расхлебывайся, а он сделать все может. Ну и дура! Вот дура! Да он посадит тебя вместе с Любовью Васильевной.
Людмила. Нет, пусть меня садит, а Любовь Васильевна тут не виновата. Ее попросили, и я слово дала, что о ней никто не узнает.
«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________181
Зина. Узнают... Я просто не представляю, зачем ты на свете живешь такой дурой. Ведь надо же ума набраться – писать в дневнике про эту чепуху. Я только записываю, с кем танцевала, кто провожал, кто поцеловал, кого обманула из девчонок, стихи про любовь, а она... Ну, вот и сиди теперь. Мать посадили, так хоть за что, а ты из-за дурости сядешь. Передачу даже не принесу.
Людмила. А я о нем и забыла... вчера вспомнила, что он просил у меня его почитать. Я дала, а взять не взяла. Что же делать?
Зина. А ты все просмотрела? Может, где валяется.
Людмила. Нет, он его в кармане носил и... увез.
Зина. Сама думай теперь, а я пошла. Кушать захочешь – все готово. Суп, жаркое, кофе, конфеты в буфете. Папа придет..., а он сам найдет. Учить тебя надо, да учить, а учить некому. Сама решай, а то он посадит тебя, вот увидишь... (Уходит. Людмила напугана).
Людмила. Сама себя в тюрьму посадила. Сама себя. Зачем я слушала их? Зачем я сделала? (В волнении проходит по комнате и останавливается у печки). Ну, кто мне сейчас скажет, что делать? Я не могу ничего придумать. Как поступать дальше, как? (Входит Надежда Федосеевна. В руках сетка с продуктами).
Надежда Федосеевна. Здравствуй, красавица.
Людмила. Здравствуйте, Надежда Федосеевна. Садитесь на диван.
Надежда Федосеевна. Запачкаю, я же ведь не одевшись, просто на базар ходила. Купила кое-что да дай, думаю, зайду к тебе, попроведаю, как здоровье. (Усаживается на диван).
Людмила. Все хорошо.
Надежда Федосеевна. Не болит?
Людмила. Нет. Утром немного было, а сейчас хорошо.
Надежда Федосеевна. Молода, все пройдет быстро и забудешь скоро.
Людмила. Пройдет, да не скоро. (Садится рядом). Судить меня будут, Надежда Федосеевна. За это самое.
Надежда Федосеевна. Да ну... То-то всех баб за это и судят. Кто докажет, что ты в интересе была? Никто. Тут хоть тысяча врачей, а ничего не определят. Брось ты голову забивать ерундой.
Людмила. Андрей же знает, что я была... с ребенком.
Надежда Федосеевна. Хотя бы и знал. Что ты ему телеграмму давать будешь вслед? Уехал он, ну и катись. Не за тем бросал, чтоб поднимать.
Людмила. Да выгнали мы его, а не бросил он меня.
Надежда Федосеевна. Хотя бы и так. Что же из этого? Кто ему поверит, что его баба выгнала? Да никто не поверит. Никто. Все же знают, что он бросил и уехал. Чего ты сомневаешься, не пойму. Тебе же сейчас еще лучше, что выгнали. Он гордый и ни за что не придет к тебе. Куда там. Выгнать мужика и ждать, когда он придет, совсем глупо. И-и-и, не думай даже ничего. Не бойся!
Людмила. У него документы есть, что я осталась с ребенком.
Надежда Федосеевна. Кто поверит бумагам? Что есть они, что нет – все равно. Пусть проверяют тебя. Его еще обвинят за вранье. Верно говорю, и ты не сомневайся. Тебе теперь что хочешь, то и делай. Года молодые, десяток Андреев будет. Живи, наслаждайся. Из головы выбрось это. Ерунда! От матери письмо? Нет?
Людмила. Нет! Сами уже чего не передумали, а письма все нет. Было одно так с дороги, а больше нет.
Надежда Федосеевна. Отец в Москву не думает ехать?
Людмила. Завтра едет. Советовался с Простоквашиным, потом с Коровко – сказали, чтоб ехал.
Надежда Федосеевна. Оно, конечно, ехать надо, пока деньги есть.
Людмила. Простоквашин порекомендовал обратиться к своим знакомым.
Надежда Федосеевна. Дай бог, дай бог. Ох, уж тогда и покутим на радостях. Мать-то что пишет в письме?
Людмила. Ничего особенного. Да и что написать, если в дороге.
Надежда Федосеевна. А о тебе что, об Андрее?
Людмила. Одно написала, чтоб я детей пока не имела. Года два, три.
Надежда Федосеевна. Беспокоится! Все о тебе, о твоем здоровье, счастье.
Людмила. Кто знает, где это счастье.
Надежда Федосеевна. У-у-у и не говори, что тебе? Ты сейчас как птица, гуляй да гуляй. А об этом сморчке и не думай. Он поди уж другую завел и такую же глупую. Обтяпает, да и прощай. Одно слово – подлец. Как его еще на работе воспитательной держат. Гнать в три шеи надо, а то навоспитывает... Ты ко мне заходи, заходи. Мне веселее будет, а то я со своим Иваном только спорю, ругаюсь и дерусь. Ох, что и говорить, не жизнь, а только мука для баб эти мужики.
Людмила. За что же он дерется все время?
Надежда Федосеевна. Не говори. Ревнует меня как сумасшедший ко всем. Даже к стулу. Одно слово: дурак. Так ты заходи ко мне, веселее будет. (Встает). А об этом подлеце и не думай, не думай... Из головы вон. Что он тебе горы золота оставил? Сама его одела с ног до головы, так он и загордился, заершился... Небось, как холостяком ходил, так все в одном костюмчике, а жить
182 Валентин Россихин
с тобою начал, так ты ему все, а он тебе что? Что? Надул да уехал. Хорошо, умно ты сделала, что сничтожила. Свободна, ни от кого не зависима. Хорошо! Не горюй, моя красавица. Мы еще такого отхватим – будь спокойна. Ну, разболтались. Я пошла. До свидания. (Уходит. Людмила провожает ее и приносит обед. Начинает кушать. Входит Лев Ильич и Кондрат Иванович. Оба немного пьяны).
Кондрат Иванович. Люда, нам закусочки. (Он достает пол-литра, Лев Ильич другую. Садятся за стол, закуривают. Людмила вносит закуску и взяв книгу садится в качалку углубляясь в чтение). Значит такие вот дела мои, Лев Ильич. Ну, давай выпьем, а потом немного потолкуем. (Разливают водку в стаканы). Значит, за удачу!
Лев Ильич. За удачу, Кондрат Иванович!
Кондрат Иванович. За то, чтоб наша Лена была дома. (Пьют).
Лев Ильич. А ты уже знаешь, к кому там обращаться?
Кондрат Иванович. Простоквашин мне посоветовал, а я ему верю. Авторитет он имеет, знакомства большие. Надеюсь, что все будет хорошо.
Лев Ильич. Денег, конечно, нужно брать больше.
Кондрат Иванович. Что же делать там без них. Тысченок двадцать надо будет на первый случай, а там видно будет. Лена вернется, вернутся и деньги, да и в долгу она сама тогда не останется.
Лев Ильич. Про это и говорить не стоит. Когда думаешь ехать?
Кондрат Иванович. Завтра. Московским. С недельку побуду там, сделаю все. С рекомендацией будет легче орудовать. Выпьем давай, а то засиделись. (Разливают и пьют). Новость-то слышал?
Лев Ильич. Какую?
Кондрат Иванович. Зятек мой сбежал.
Лев Ильич. Что ты, верно? (В сторону). Сбежать от таких недолго...
Кондрат Иванович. Сам видишь – одна осталась. (Лев Ильич смотрит на Людмилу).
Лев Ильич. Людмила, как же это ты его отпустила, а?
Людмила. (Ей очень неприятно). Не привязала.
Лев Ильич. Плохо, плохо, Людмила. Выходит одна?
Людмила. Да, одна.
Лев Ильич. А он где?
Людмила. Кто его знает, где он. Уехал отсюда.
Лев Ильич. Забавно. Ушел и... уехал. Просто непонятно.
Людмила. Понимать нечего.
Кондрат Иванович. Он верно сделал... Теперь где-нибудь еще обрабатывает, а ты сиди. Вот что значит не слушаться родителей. Я хоть и не родной, а добра желаю тебе.
Людмила. Не поймешь, кто какого желает добра.
Кондрат Иванович. Отца и мать надо слушать.
Людмила. Да и их нет.
Кондрат Иванович. (Льву Ильичу). Теперь дом не сирота, хозяйка есть, а хозяин... найдется. Выпьем, Лев Ильич, за хозяйку дома. (Разливает водку).
Лев Ильич. (В сторону). Тонко подметила, тонко. Отчиму не по сердцу. (Кондрату Ивановичу). Давайте за хозяйку, благо она не одна.
Кондрат Иванович. Именно одна, теперь жениха...
Лев Ильич. Ну, Кондрат Иванович, жили столько и одна. Не поверю. Людмила, что вы скажите на это?
Людмила. То, что уже сказали.
Лев Ильич. Непостижимо! Не способны вы что ли были?
Кондрат Иванович. А что ты хочешь от него. По виду можно определить, что не до баб ему. Да и лучше это. Ушел и ушел. Он один и она одна. Выпьем, да пойдем. Еще к Коровко сходим. Он мне нужен будет.
Лев Ильич. Давайте, Кондрат Иванович, выпьемте. За все хорошее. (Выпивают и собираются уходить).
Кондрат Иванович. (Людмиле). Со стола убери, а то зайдет кто-нибудь, а потом болтовни не оберешься. (Уходят).
Людмила. Болтовни и так хоть пруд пруди. (Убирает со стола. Потом долго ходит по комнате). Как жить? Когда тебя уже сейчас дома свои же родные люди начинают высмеивать. А что будет дальше? Если б он мне был родной, а то... отчим. Ведь все может быть. Я же не девочка, а... Эх, ты, Людмила, до чего уже додумалась и до чего еще додумаешься. В комнате жара, а мне холодно становится от одних только мыслей. А чего же я хочу, чего? Ведь на это же я шла, толкали меня, а я шла... Это все равно. Я виновата одна и во всем. Я только сейчас начинаю немного понимать, что кругом все плохое, а хорошего не видно. Понимать то, что я совершила преступление. Как жена, как мать и как женщина... Жена? Разве я жена? Разве можно назвать меня женой? Кто назовет меня женщиной? Никто! Я... убийца. Я стала... о, боже мой, кем я стала? Кем? Вольною женщиной! (Смеется). Для Муры это звучит красиво. Для Надежды Федосеевны – ты права. Мы еще такого тебе подцепим... Да на что они мне, если я никогда не
«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________183
полюблю больше никого на свете, кроме него, Андрея, Андрей! Где же ты? Посмотри, посмотри сейчас на меня, посмотри на ту, которая прокляла тебя за твою большую любовь, за те муки, что ты причинил ей. Взгляни хоть раз! Нет! Тебя нет. Ты уехал, ты бежал, ты... О, ты, мой Андрей, где сейчас ты? Может быть едешь, убегая от меня? Куда? Да разве ты любил меня? (Падает в качалку. Слышны глухие рыдания). Я бы жизнь отдала, чтоб только взглянуть на тебя в этот миг, а потом... оставить... Ты же не будешь никогда любить убийцу. Никогда! (Встает и отходит к окну). Ты во всем обвинять будешь меня и ты прав. Но пойми, пойми, что я тут тоже не виновата, я тоже обманута... Только теперь я понимаю твои слова и отношения ко мне, к моим родным. Ты был прав, Андрей, но я не понимала этого. Я только сейчас поняла, что меня... (говорит лицом к зрителям) продают... и что я сама продаюсь за деньги. Мать завещала мне, чтоб я хранила всю эту обстановку: ковры, диваны, зеркала, тряпки... берегла их, но я не сберегла самое дорогое на свете, тебя Андрей и... ребенка... О муки, выпавшие на мою долю, упадите на него проклятого, на него, которого я все еще люблю. (В сильном волнении проходит по комнате). За что же тебя любить? За что? Недостоин ты любви ни на этом, ни на том свете. Уехал. Уезжай, уезжай! Я тоже уеду и начну новую жизнь. Жизнь без любви. Любовь ты увез с собою. (Садится на диван. Тишина. Входит Мура).
Мура. Мертвая тишина. Двери настежь, а она сидит на диване. Здравствуй, Аленушка.
Людмила. (Встрепенувшись). Здравствуй...
Мура. Что же это ты такая невеселая? Али без мужа скучно?
Людмила. Да, скучно.
Мура. Кто-то и поверит тебе. Вижу сама, как принарядилась, словно снова замуж выходишь.
Людмила. Выходят один раз.
Мура. Новость! Машка Заливаева семь раз выходила, да и восьмого хочет найти, чтоб денег много получал. Уже крутит во всю с директором базы птицекомбината. У него хоть денег немного, но зато яиц сколько хочешь. Выгода!
Людмила. А она не живет уже, существует.
Мура. Все мы существуем, а живем... живем только тогда, когда вечер наступает.
Людмила. Врешь! Ни черта не знаешь, а болтаешь.
Мура. Что знаю, того хватает, а замуж выйду, муж будет все знать, а мое дело детей рожать. (С подхалимством). Да, Люда, я слышала, что ты уже того... это самое...
Людмила. Я же говорю тебе, что у меня ничего нет.
Мура. А-а-а, я и забыла. Неспособен, ну и черт с ним. Об этом горевать не стоит. Только захотеть и все в порядке.
Людмила. Никогда у меня так не будет.
Мура. Будет. Еще как и будет.
Людмила. (Твердо). Нет!
Мура. Правильно. С ума сходит каждый по-своему. Один так, а другой иначе. Только разницы нет, все равно сходить.
Людмила. А ты что уже сошла?
Мура. Что ты. Мне с ума сходить положительно нельзя. Кому я сумасшедшая буду нужна? Я еще вчера познакомилась с одним морячком. Ох, и парень! Людка, он сразу тебе понравится, честное слово.
Людмила. Мне один понравился и одного я люблю.
Мура. Это видно, что ты права. (Пауза). Людочка, ты мне на билетик сегодня не одолжишь?
Людмила. Ты же познакомилась с морячком, он тебе и возьмет.
Мура. Ты права, но на всякий случай. Я тебе отдам, ты не беспокойся. Зарплату получу и отдам.
Людмила. Слышу давно и все одно и тоже.
Мура. Ну, Людочка, что тебе стоит. Тебе это легко. Тебе ежедневно можно доставать, а мне негде. Одолжи. Прошу же я тебя. (Людмила встает, достает из комода десять рублей и подает Муре. Та жадно хватает их и сразу уходит).
Мура. (Из другой комнаты). Я отдам, Людочка, отдам...
Людмила. Только ждать долго. (Пауза). Ругал меня Андрей за то, что я дружу с ней, а я вот... вот все еще одалживаю. (Садится в качалку). И что ни вспомню, везде Андрей. Во все вникал, про все расспрашивал. Где, спрашивает, я деньги беру. Известно где. Надоедал всем этими расспросами, а прав... Везде же он прав. Даже не заметишь, как он тебя поправит, а тут? С этим отъездом я ничего не могу понять. А вдруг Зинка наболтала? А вдруг он придет? Что я ему скажу? Нет. Он уехал..., а если не уехал, а если он здесь? Уже в городе, знает, что я сделала. Но что я скажу ему, если он придет? Да вообще, просто через пять, шесть месяцев он явится и спросит о ребенке... (Входит Вера Викторовна).
Вера Викторовна. Как дела?
Людмила. Здравствуйте, Вера Викторовна. Дела хороши. Садитесь. (Усаживаются за стол).
Вера Викторовна. А я с работы. Дай, думаю, зайду. Проведаю, новости узнаю. Как здоровье?
Людмила. Хорошее. Я сейчас кофе принесу, попьемте. (Уходит на кухню и приносит кофе. Зажигает свет).
184 Валентин Россихин
Вера Викторовна. Давай, давай. Это я с удовольствием. Посижу, попью. За день-то устала. Ты была, так легче. Везде ты, а я помогала, тут надо везде самой успеть. Отпускаешь, отвечаешь да посматриваешь, чтоб чего не свистнули. Трудно.
Людмила. (Разливая кофе). Завтра я выйду, Вера Викторовна.
Вера Викторовна. Не рано? А то посиди, поправься лучше.
Людмила. Я здорова. Пейте кофе, Вера Викторовна. Оно немного уже остыло.
Вера Викторовна. Нет ничего, горячее. Коль здорова – выходи. Завтра вагон товару принимать будем. Работы будет до черта.
Людмила. Дома-то от скуки одно мучение. На работе легче будет.
Вера Викторовна. Верно. Приходи. У меня начальник сегодня спрашивал про тебя. Где, говорит, находится, почему на работе нет. Я говорю, что больна. Отпустила я.
Людмила. А он?
Вера Викторовна. Ничего. Уехал.
Людмила. Обязательно надо завтра выходить, а то еще попадет вам.
Вера Викторовна. Чего забоялась. У меня сойдет. Он бы и придрался. Да знает, что трогать нельзя. Как же, жена адвоката! Он, брат, ныне знает, что делает. Премию-то всегда нам, нате мол да и меня в случае чего не забывайте. Меня, брат, голыми руками не возьмешь.
Людмила. Это хорошо.
Вера Викторовна. Конечно. (Пауза). Ну, а у тебя какие новости, говори.
Людмила. Все по старому. Писем от мамы нет. Папа завтра в Москву едет.
Вера Викторовна. Одно-то письмо получили? Что пишет?
Людмила. Да что она напишет? Еще в дороге.
Вера Викторовна. Долго, долго везут. Но ничего. Довезут только, а тут и обратно. Деньги все сделают. А о тебе что пишет?
Людмила. Написала немного.
Вера Викторовна. Что? Что-нибудь советует?
Людмила. Все одно и то же. Детей не имей. Поживи без них, а уж потом заводи.
Вера Викторовна. Как в трубу смотрит, благодетельница. И правильно. Выходит, что я тебе говорила, правда?
Людмила. Выходит так.
Вера Викторовна. Я-то знаю. Она мне говорила, чтоб я приглядывала за тобой, поучала! Ты только слушайся и все будет хорошо.
Людмила. Все да не все, Вера Викторовна.
Вера Викторовна. А что? Что еще?
Людмила. (Едва слышно). Судить меня будет Андрей.
Вера Викторовна. (Искренне удивлена). Это за что? С каких таких дел... Разве можно этому поверить?..
Людмила. Можно...
Вера Викторовна. Это почему же? Чем он докажет, что у тебя ребенок был?
Людмила. (Решительно. Ей нравится растерянность Веры Викторовны, но одновременно с этим она ее боится). Может доказать. Дневник мой у него, а я в нем все описала.
Вера Викторовна. Ну и дура-а... Первый раз встречаю бабу, чтоб дневник писала. На черта он тебе был нужен? Да... Хитер сморчок оказался, хитер. А ты зачем ему этот самый дневник отдала?
Людмила. Да кто знал, что так получится.
Вера Викторовна. Загвоздка! От него всего можно ожидать. Он и посадит... Это верно. Что же думаешь?
Людмила. Все передумала. Если он уехал и не вернется, то хорошо...
Вера Викторовна. Да чтоб ему провалиться где-нибудь или попасть под паровоз мерзавцу, или крушение сделалось бы, да его там бы пристукнуло чем-нибудь, чтоб и мокрого места не осталось. Вот ведь беда-то какая.
Людмила. (Продолжая) ..., а если вернется то... в тюрьму буду готовиться. Больше некуда, а посадить-то он посадит...
Вера Викторовна. Вот ведь мерзавец какой. Не было печали, так черти накачали. Мать посадили, а тут... Ну и ну...
Людмила. Вот так, Вера Викторовна, дела мои не блестящие.
Вера Викторовна. Что и говорить. Из огня да в полымя. (Пауза). Ну... да и это можно сделать на твою пользу.
Людмила. Вся моя польза в том, чтоб он не вернулся.
Вера Викторовна. Да про это и говорить нечего. Ясно! Чтоб ему чахоточному закашляться где-нибудь да и сдохнуть. Тут нам помозговать надо да и крепко. Так чтоб в дураках-то остался он да и навсегда.
Людмила. Хоть сколько мозгуй, ничего не придумаешь.
Вера Викторовна. Э-э-э, неправда. У бабы тоже ум есть. Он тоже работает. (Пауза). Знаешь что? А если мы сделаем так...
Людмила. Как?
«Блики прошлого». Книга первая. ______ ____________________185

Вера Викторовна. Постой, не спеши. Дело серьезное, нужно думать. У меня появилась чудесная мысль.
Людмила. Какая же, говорите!
Вера Викторовна. Не спеши, не спеши. Умно надо делать.
Людмила. Не терпится, Вера Викторовна.
Вера Викторовна. Поспешишь – народ насмешишь, а мы сделаем умно. Послушай-ка, что я тебе скажу, да и выполни все это. О том, что если он не приедет и говорить нечего, а о том, если приедет, то тут надо сыграть. Очень тонкую роль. Бабы-то на это способны, так что сыграешь.
Людмила. Да какую?
Вера Викторовна. А вот какую. Если он приедет и придет к тебе, то ты должна с ним сойтись.
Людмила. А захочет он еще этого.
Вера Викторовна. А это зависит от тебя да и притом он влюблен в тебя как теленок в поило.
Людмила. То, что любит – верно.
Вера Викторовна. Так вот ты это и используй. Сойдись с ним! Это, конечно, для вида, чтобы он ничего не знал, что ты сделала. Поживи с недельку, другую, а потом скажи, что ребенка нет – ошиблась, а дневник-то за это время изничтожь, поняла?
Людмила. Не совсем.
Вера Викторовна. Ну, знамо дела, когда ты ему расскажешь, то он рассердится, побуянит, подерется...
Людмила. Драться он не будет.
Вера Викторовна. Тебе же лучше. Рассердится он, а ты и уйди. Повод есть, поняла? Ты
будешь права, а если он прогонит тебя, так это еще лучше. Скажешь, что выгнал, а добавить можно к этому черт знает что. Факт будет тот, что ты права, да и развязалась с ним. Вот, что бабий-то ум может придумать. Или не нравится?
Людмила. Нет, что вы, Вера Викторовна, это неплохо.
Вера Викторовна. А разве я плохому тебя учу? Нет! Добра тебе желаю. Исполни это, замечательно получится! Уж мы тогда над ним вволю посмеемся. Ну, а теперь я пошла. Засиделась. Выходи, значит, завтра на работу. (Встает и выходит. Людмила провожает ее). Исполни, Люда, мать так же тебе пожелала бы. Ну, спокойной ночи. (Людмила одна).
Людмила. Ночь-то неспокойная будет. (Устало садится в качалку). План... А смогу ли я его выполнить? Разве он не заметит? (Пауза). Хотя, почему и не выполнить. Можно... Только навряд он приедет. Не такой он, чтоб приехать и прийти в дом, откуда выгнали. А почему выгнали? Он же сам ушел, сам... Так причем же здесь я, если он не хочет жить со мною. Не успел выйти за двери, как уже улетел к другой. Так иди, иди... проклятый. Но не будет тебе счастья, как нет его у меня. Тебя совесть будет мучить всю жизнь. Совесть... А меня она не будет мучить? (Пауза). Да она мучает меня сейчас, терзает, рвет все в груди на клочки. Сердце уже стало камнем... О, если бы была здесь мама! Она бы поняла мои муки. А разве он не может понять их? Понимает, понимает, но сам, сам терзает меня. А мне кажется, что стоит он вот рядом, смотрит своим страшным пытливым взглядом, а... а глаза у него были голубые, как небо... большие, голубые, голубые. Все кончено, а мукам нет конца. (Встает, берет книгу, но не читается. Стоит тишина). Вот я и одна. Вольная птица! И все видят, что я одна, а он?.. Кто видит, что он не один? Кто? Никто не видит этого. Я одна и мучаюсь, а он, он не один и наверное веселится. Или в кино, или в театре... конечно не один. Говорит любезности, улыбается... и не подумает даже, что где-то лежит сейчас на постели брошенная им... женщина... Женщина! А он с девушкой. А кому нужна я, кто спасет меня? (Слышны ее глухие рыдания. Потом в столовой раздаются шаги и на пороге появляется Андрей. Он бледен, осунувшийся. Долго смотрит на лежащую Людмилу. И нежная улыбка озаряет его лицо).
Андрей. (Едва слышно, потом громче). Люда! Люда! Людмила! (Людмила резко приподнимается. Она страшно испугана и в то же время несказанно обрадована его неожиданным приходом).
Людмила. (Про себя). Не сон ли это? (Андрей бросается к ней. Обнимает, целует).
Людмила. (Громко). Весь мокрый... от снега.
Андрей. И снег, и дождь на улице. Пока добежал, весь промок с головы до ног.
Людмила. Здесь! Андрей, здесь ты?
Андрей. А где же еще мне быть?
Людмила. У той... у другой... к которой ездил...
Андрей. (Улыбаясь. Он счастлив). А-а-а, понимаю. Уже знаешь, что ездил. Кто же тебе сказал?
Людмила. Люди.
Андрей. Я не успел тебе сказать в тот день, что уезжаю...
Людмила. Куда?
Андрей. В командировку.. Ты что не веришь? Вот, смотри. (Показывает командировку, билеты). Смотри. Теперь веришь?
186 Валентин Россихин

Людмила. Верю, Андрей. (Обнимает и целует его). Верю, верю, Андрюша.
Андрей. Ну вот и хорошо. А я сейчас с вокзала. Забежал домой, переоделся и к тебе.
Людмила. И там дом и тут дом, где же у тебя настоящий?
Андрей. Конечно здесь, где ты. Ты же ведь хозяйка дома.
Людмила. Ты устал, кушать хочешь?
Андрей. Хочу. Очень хочу.
Людмила. Я сейчас все приготовлю. Раздевайся. (Андрей раздевается. Людмила быстро собирает и ставит обед на стол). Садись, Андрюша.
Андрей. (Садится за стол). А ты почему не садишься? Садись. Мне одному и так надоело за эти дни кушать.
Людмила. (Садится). Кушай, кушай, а то совсем уж черным стал.
Андрей. Давай сразу вместе начнем.
Людмила. Давай. (Начинает кушать).
Андрей. Да, забыл. Я же твой дневник с собой возил. Взял, а положить дома забыл, так он со мною и ездил.
Людмила. А где он сейчас?
Андрей. Здесь. (Встает и достает из кармана шинели дневник). На. Я с ним был, как с тобою. Ты хорошо написала в нем про свои чувства. Я читал и думал, что это ты мне рассказываешь. Знаешь, Люда, я в одном только не согласен. Знаешь в чем?
Людмила. Откуда же мне знать.
Андрей. Ты пишешь, что если будет сын, то назовешь его Андреем.
Людмила. (Скрывая свое волнение). Разве ты не согласен?
Андрей. Нет! Мы назовем его Вовкой, Владимиром. А если дочь – то Наташей. Я согласен с тобой. У тебя тоже также названа она.
Людмила. Хорошо, назовем так.
Андрей. Ты, что, Люда, не здорова? Лицо твое такое бледное. Легла бы ты, а то я ведь замучаю.
Людмила. Нет, что ты это просто так.
Андрей. Ложись, ложись. Я сейчас закончу расправу над обедом и приду к тебе.
Людмила. Если настаиваешь, хорошо. Только я спать не хочу.
Андрей. Какие новости, Люда?
Людмила. Почти никаких, Андрей. Только папа едет завтра в Москву.
Андрей. Зачем?
Людмила. К адвокату.
Андрей. Я прямо тебе скажу, Люда, что ничего из этого не выйдет. Если один, два находятся таких человек, которым деньги, личная нажива дороже всего, то это не значит, что деньгами можно все ворота открыть.
Людмила. Андрей, опять ты за свое.
Андрей. Люда, я правду говорю. Мне то что, пусть едет. Бесполезно это.
Людмила. Ну и пусть. Попробовать можно же.
Андрей. Попытка не пытка, в лоб не ударят. (Он встает из-за стола и подходит к Людмиле, садится рядом).
Людмила. (Обнимая его). Здесь ты... здесь...
Андрей. И всегда буду здесь, Люда. (Целует).


ЗАНАВЕС
 КОНЕЦ
Брест, 1950.

Рассказы_______________________________________

Работа и забота о куске насущном (у меня же семья, ребенок) не позволяли в этот период уделять достаточное внимание творческим исканиям, но я не мог совсем оставить свое занятие, в котором ты один на один со всеми своими мыслями, когда ты сам себе и работник, и контролер и заказчик.



«Блики прошлого». Книга первая. ____________187

СИЛЬНЕЕ СМЕРТИ
Ветка больно ударила по щеке. Он остановился, огляделся и только сейчас заметил, что наступил вечер. Легкие порывы ветра тихо доносили снежинки сквозь ветки сирени к лицу, и прикосновение их было освежающим.
«Куда же я зашел? – проговорил он и начал вспоминать, как попал на это место. – Вышел из дома, шел к другу, но к другу не попал. А почему? Природой увлекся и прошел дом друга, прошел... Прошел от окраины города до парка и здесь остановился, – рассуждал он сам с собой. – А хорошо посидеть таким вечером одному...»
Он вышел из-за куста и направился к садовой скамейке. Туча снежных хлопьев встретила его прямо в лицо, залепила глаза, но ему хотелось сейчас, чтобы весь снег шел только на него, чтобы ветер дул ему прямо в лицо, а почему ему хотелось этого – он сам не мог объяснить. Просто ему хотелось, чтоб было так... И все!
Смахнув снег со скамейки, он сел, достал папиросу, закурил. Выпущенный клуб дыма смахнул с лица снежинки, и они, согретые дыханием, таяли, падая на воротник шинели.
Город нарядился в сотни огней. Они мигали сквозь пелену снега, словно тающие звездочки, то исчезали, то вновь появлялись и светили или ярче прежнего, или совсем чуть-чуть теплящимися огоньками.
Он собрался было уже уходить, как его внимание привлекли голоса. Разговаривали двое. Они шли мимо него. Он и она. По голосу оба молодые.
– Слушай, Сережа, – произнесла она, – скажи мне откровенно, что такое любовь?
– Любовь... – начал он, и дальше понять слов было нельзя из-за шума проходившего по улице автобуса, а когда он прошел, то снова было тихо.
«Любовь», – прошептал он, стараясь как бы вспомнить, что же такое любовь, а мысли одна за другой потекли по руслу этого слова, путаясь, торопясь и сбиваясь. Он вспоминал свою любовь, которая еще жила в нем, и в которую он еще верил.

***
Веселая группа ребят вошла в фойе кинотеатра, где уже было много народа, ожидающего входа в просмотровый зал.
– Слушайте, хлопцы, Ленька приехал, – сказал Саша.
– Не ври, он ведь в деревню уезжал позавчера, – возразил Норик.
– Я сам знаю, что уезжал, а вот сегодня приехал. Да вот он сам идет сюда, – сказал Саша, показывая рукой на вход.
– Здравствуйте, ребята! – крикнул Ленька, увидев свою ватагу, и бросился к ней.
– Здорово!
– С приездом, Леонид Батькович!
– Как погостили?
– Ну, как дела? – посыпались возгласы друзей, охвативших его плотным кольцом, и каждый старался пожать руку.
– Погостил славно, только надоела скука, вот я и отдал концы. В общем, пришвартовываюсь на каникулы в городе, здесь веселее, – ответил на все возгласы Леонид. – Завтра на лыжи, поход на сопки, – объявил он с азартом.
– Только с девчатами, – вставил Саша.
– Конечно.
– Без девчат будет не очень весело, а с ними время пролетит быстро, – сказал Норик.
– Да тебе уж разрешим взять свою ненаглядную, – смеясь, сказал Леонид, – а то ты без нее ни на шаг.
– Ты думаешь, только я один, – возразил Норик, – вон Сергей тоже, Саша без Римки тоже не поедет, да почти все, только ты один и остаешься.
– Ничего, мы и на его долю захватим, – сказал, лукаво подмигивая Саша. Все заулыбались.
– Посмотрим, – сказал Леонид, – что вы мне представите.
– Будь спокоен – не обидим.
– Да я не обидчивый.
– Ну, а коли так, то пошли занимать места, а то уже третий звонок был, – сказал Норик, – завтра увидимся.
– Только погодка была бы, а там...
– Держите ноги, а особенно сердца, – под общий смех сказал Леонид.

***
С утра было пасмурно, но к обеду сквозь разрывы тучи выглянуло веселое солнце и природа оживилась, приняла веселый, нарядный вид.
Леонид, поеживаясь от холода, подходил к реке.
У берега его встретил Сергей.
– Уже все собрались?
188 _ Валентин Россихин

– Конечно, тебя уже ждем полчаса, и лукаво добавил. – Ну, смотри, сердце в порядке, а то брат Сережка привел с собой такую, что в глазах становится туманно, как посмотришь.
– Ты, я вижу, уже нагляделся на нее, глаза стали какими-то пятаками бронзовыми, – смеясь сказал Леонид. – Ну, пойдем, посмотрим, что там за девчинка...
– Пошли.
– Эй, ребята, мы пошли, – донесся голос Саши, и вся компания двинулась в путь.
– Быстро пошли, – проговорил Сергей, – придется догонять.
– Догоним, Сережа, – ответил Леонид, – ну-ка, лыжи проверим. Пошел.
– Давай, трогай!
Опередив Сергея, Леонид стал нагонять ребят, поравнялся с ними и крикнул:
– А ну, хлопцы, наперегонки!
– Тише едешь – дальше будешь, – возразил ему Саша.
– Ничего, я, брат, жилистый, трогаем.
– Давай, – задиристо поддержали девчата, – что мы хуже вас, что ли?
Леонид взял ровный широкий шаг и первый вырвался вперед, но подъезжая к лесу его нагнала Галя. Галя и была та девушка, про которую Леониду говорил Сергей.
Леонид сбавил шаг, и они пошли рядом.
– Вы из нашей школы? – спросил он ее.
– Да, – ответила она. – А что? – и лицо ее покрылось легкой краской.
– Да так, просто интересуюсь, – ответил Леонид. – Давайте познакомимся.
– Давайте, – охотно согласилась она.
– Леонид, – сказал он, протягивая руку.
– Галя, – ответила она.
– А у вас рука теплая и даже по ней слышно, как бьется ваше сердце, – сказал Леонид.
– А я никогда не мерзну, – произнесла она убежденно и посмотрела ему в глаза.
 * * *
...Леонид закурил и проговорил вслух:
– Да, такой взгляд даром не проходит, – и снова перед глазами встало:
... Музыка, вечер на квартире у Сережи.
– Леонид, – позвал его Сережа.
– Что?
– Иди сюда, – он отвел его в угол комнаты и тихо спросил. – Нравится?
– Что, вечер?
– Да нет, Галя.
– А, Галя, а что тебя заинтересовало?
– Просто по-товарищески спросил.
– Ну, коли по-товарищески, то, пожалуй, нет.
– Врешь, Ленька.
– Не веришь? Да вообще-то, какое тебе дело до всего этого? Нравится или не нравится – тебя это все равно не интересует. Я ведь не спрашиваю у тебя, нравится тебе твоя Маша или нет, правда?
– Ну, это верно, – согласился Сергей. – Ты только не сердись, а я замечаю, что она ни с кем из ребят не говорит и не танцует, кроме тебя, я вот и спросил. Вот и все.
– Да я не сержусь! – ответил Леонид и посмотрел на Галю, стоящую у дверей. Взгляды их встретились, и ему показалось в ее взгляде что-то новое, незнакомое ему, но в то же время что-то влекущее к ней.
«Что это значит?» – спросил он сам себя и мозг как бы помимо его желания проговорил: «Это значит, что я влюблен»...
Сюда же, на вечер, пришел братишка и сказал ему, что принесли повестку о явке его завтра в военкомат. Это был призыв в армию.
...Выйдя из военкомата, он зашел в школу распрощаться и, уже выходя из нее, увидел ее, идущую домой с занятий. Хотел догнать, распрощаться и... сказать, что любит, но догнал Сашка, да и самолюбие не позволило ему бежать за ней.
Уже в вагоне вспомнил слова Сашки: «Пиши мне, даже не мне одному, а двоим – Галя живет в одном доме со мною, передам привет».
– Эх, так и не простился, лопух, – проговорил он со злостью.

***
Вместе с письмом от Саши получил Леонид и открыточку от Гали, в которой она благодарила его за новогоднее поздравление и в конце дописала: «Лёня, если сможешь написать письмо, я сразу же отвечу тебе».
– Значит, она тоже любит меня, – проговорил Леонид вслух, прочитав открытку.
Уже после отбоя написал ей первое письмо, в котором благодарил за оказанное внимание.
Шли месяцы, переписка стала чаще, письма длиннее, содержательнее, в июне он написал ей открытое, чисто душевное письмо: «Галя, не знаю, верно ли я поступаю, что решил действовать
«Блики прошлого». Книга первая. ____________189

на бумаге, но дальше вообще мне терпеть очень мучительно: я решил предложить тебе дружбу. Если ты согласна, то пиши прямо «да», а если..., тогда лучше не пиши, я буду все знать».
В конце месяца получил письмо.
Это уже была любовь двух сердец, которые, хотя и находились далеко друг от друга, но знали, что любят друг друга и любят так, как никто никого на свете еще не любил.
***
Через два месяца после Победы он получил от Гали последнее письмо, после которого сколько он ни писал ей, ответа не было.
Всякое передумал Леонид и пришел к выводу, что пока шла война, Галя писала, и это была ее поддержка духа его.
Над головой хрустнула ветка, и снег упал на голову. Он встал со скамейки и, словно в забытьи, произнес:
«...Любовь, она еще живет во мне».
Он снова сел, закурил и вспомнил фронтовой рассказ. Рассказ о любви, такой любви, о которой он мечтал.
***
– Уходи, Коля!
– И ты это меня гонишь, Надя?
– Я не гоню, – проговорила она, – но ведь немцы вернутся сейчас.
– Ну и пусть!
– Ты же один остался, уже все ушли.
– Из-за тебя и остался, – пробормотал он тихо, стараясь успокоить волнение в груди.
– Тогда я уйду, – сказала она и, повернувшись круто от него, пошла.
– Надя, постой! – крикнул он.
Она остановилась, он подбежал к ней, схватил за руку и торопливо заговорил:
– Надя, не сердись, я уйду, только мне хотелось спросить тебя, – он запнулся и опустил голову.
– О чем?
– О чем? – повторил он, поднимая голову. – Надя, мы еще встретимся, я верю в это, и встреча будет хорошая.
– Но ты же хотел спросить меня о чем-то.
– Не надо, – ответил он, – я так верю, сердце мне говорит, что ты тоже любишь...
Разрыв снаряда заглушил слова, и Надя прижалась к нему, сжала его руки в своих руках и проговорила прямо в лицо:
– Коля, иди. Мы еще встретимся.
С ревом на улицу ворвался немецкий танк, и Николай бросился через огород в лес.
***
Надя не знала, что Николай в отряде, которым командовал ее отец. Она стала связной, но об этом знали всего три человека. Однако судьбе угодно было так распорядиться: ее поймали полицаи и отправили в комендатуру...
 Партизаны установили, что немцы решили покинуть село в связи с близким подходом Красной Армии. Было решено: разбить отступающих немцев и не дать им вывезти ценности.
Рано утром партизаны заняли место засады в районе прохождения немцев, заминировали дорогу.
Вместе с отходящими вывозили и Надю. Правда, везли ее в легковой машине, под охраной двух немцев, приехавших за ней из города...
Первая машина наехала на мину. Море огня обрушилось на немцев, взрывы стали чаще. Перед легковой машиной взорвалась мина, и Надя крикнула: «Партизаны!».
Немецкий офицер, охранявший Надю, как-то съежился в комок, а Надя ударила второго охранника в живот и вывалилась из машины в канаву. Офицер схватился за пистолет, но машину перевернуло в воздухе и отбросило с дороги грудой металла.
Надя услышала: «Ура!» и бросилась на этот крик, не думая о том, что сейчас можно погибнуть как от врага, так и от своих.
***
Она не помнила, долго ли бежала, когда раздавшийся крик «Ложись!» заставил ее лечь, и вслед где-то рядом разорвалась граната. Кричавший ей «Ложись!», вскочил быстро на ноги и бросился вперед, таща за собой пулемет. Она кинулась вслед. Пулеметчик выскочил из леса и остановился. Она тоже остановилась. По дороге в атаку шли немцы.
 «Как раз вовремя», – произнес пулеметчик и повернул пулемет на немцев.
Затаился. Надя все еще стояла, ей казалось, что нужно уже стрелять, так как немцы были почти рядом. Но пулемет молчал, а человек, лежащий за ним, не шевелился. Ей стало страшно, и она бросилась к нему с криком: «Стреляйте!».
Пулеметчик резко обернулся на крик. Что-то знакомое бросилось ему в глаза, и вдруг он вскочил и кинулся к ней.
190 _ Валентин Россихин

– Надя!
Она узнала его по голосу. Это был Николай. Новый взрыв гранаты заставил обоих броситься на землю.
– Встретились! – крикнула она.
– Это сон... – отозвался Николай.
– Стреляй, Коля!
Длинная очередь по немцам отбила их атаку. Но они начали атаку снова, заходили с флангов. Осталась последняя лента. И одна граната. В затишье он сказал ей:
– Надя, ты пойдешь к командиру и скажешь, что задание я выполнил, немцы не прошли. Иди!
– Я не пойду...
– Нет, ты пойдешь.
– Я не брошу тебя одного.
– Это приказ, – почти крикнул он, – ты должна идти.
– Если так, то я пойду, – проговорила она, и слеза покатилась по щеке.
– Иди, иди быстрее, – крикнул он и короткой очередью заставил немцев залечь.
Она не решилась идти.
– Надя, – позвал он ее.
– Да.
– Если я, – начал он, – может быть, погибну, то помни: я люблю тебя. Иди...
Она отползла немного от него, приподнялась, но автоматная очередь заставила ее залечь. «Мы окружены», – подумала она и увидела, как с тыла заходят немцы, беря в кольцо пулемет, который вдруг замолчал – кончились патроны... Ее заметили, и сразу же несколько немцев направили свой огонь на нее. Она замерла. Стрельба утихла и она, маскируясь, поползла назад к пулемету. Совсем рядом от него ее задела пуля. Она прошла сквозь грудь. Тихо проговорила:
– Коля-я...
Он обернулся, бросился к ней:
– Надя, что с тобой?!
– Ничего. Мы окружены.
– Да, и немцы постараются взять нас в плен.
– В плен? – переспросила она, ловя его взгляд.
– Да.
– Нет! Лучше смерть...
Но силы оставляли ее.
– Коля, поцелуй меня...
Немцы бросились к ним. Надя открыла глаза и прошептала:
– Прощай, Коля...
– Прощай, Надя, – ответил и бросил единственную гранату под себя.
Взрыв разнес по сторонам трупы немцев, и словно эхом этому взрыву послышался второй, третий. Это партизаны, ушедшие из-под удара немцев, зашли им в тыл и начали свое победное наступление.
Но они уже не слышали его.
После боя командир в девушке узнал свою дочь. Но как попала она сюда и как погибла, удалось выяснить от пленных немцев, из записной книжки Николая, в которой он писал, что любит ее больше жизни. Дополнили сведения сельчане, которые видели, как Надю увозили немцы на легковой машине.
И вспомнил старый отец слова бессмертного высказывания: «Любовь сильнее смерти».
***
«Да, – проговорил Леонид вслух, и вставая со скамейки закончил фразу, – любовь сильнее смерти... А моя?» – ответа он не знал.
Брест, 1950.

РАССКАЗ ПОПУТЧИКА
Во время одной из своих многочисленных командировок я и услышал эту историю: простую по-житейски и совсем неправдоподобную по фантазии. В купе, в котором ехал я, кроме двух военных и двух женщин ехал демобилизованный старшина, на вид лет так сорока пяти с прядями уже поседевших волос, с тремя медалями, из которых две были за победу над Германией и за победу над Японией, а третья «За отвагу», да орден Красной Звезды и четыре нашивки ранений говорили, что он прошел путь до Берлина и, если можно так выразиться, до Токио. После рассказов о своем боевом пути он поведал нам и эту, как он выразился «потешную историю», происшедшую еще до войны в его городке.
– Наш город, – начал он, собирая этими словами внимание купе к себе, – ни чем особенным не отличается. Правда, каждый город имеет свои замечательные места, а наш тоже имел одно замечательное место. В некоторых городах замечательным местом является Дом крестьянина, в

«Блики прошлого». Книга первая. ____________191

переводе, что-то вроде гостиницы, ну, наш городок имел гостиницу. Гостиница, пожалуй, и не так замечательна, но, правда, славилась по округе тем, что имела буфет.
Напротив этой гостиницы жила дивчина, буфетчица. Девица имела солидный наружный вид или как говорят в народе, что человек этот, что поставить, что положить – одинаков будет. Пожалуй, это была правда, и если бы кому вздумалось проверить это на факте, то достаточно было бы измерить расстояние от основания головы до середины пояса, а потом это приложить от середины пояса до начала бока, хоть правого, хоть левого, то расстояние, пожалуй, было равно.
Была она знаменита еще тем, что имела переписку, даже мне казалось, что со всей нашей страной. Ибо письма и телеграммы получала каждодневно и никто так яро еще, пожалуй, не защищал преимущества и силу переписки сердец, как она.
Она верила в силу переписки как во что-нибудь магическое, завораживающее, а уж сколько советов получали девушки от нее, сколько консультаций, как лучше написать письмо, как завладеть сердцем далекого незнакомого, но милого и любимого человека – не перечесть. К тому же она была добродушна, сердечна и жила мечтой о том, что настанет день, когда она на факте докажет всем силу переписки. Чтобы не путать ее дальше ни с кем, назову ее Маней.
Рядом с этой же гостиницей жила другая девица, тоже работала она в гостинице, хотя в переписку не верила, а предпочитала открытый бой сердец, когда «противник» весь на виду и видны все его слабые и сильные стороны. Она была худощава, с таким, почти рукой в обхват, станом, спичечными ножками. На семисантиметровом каблуке, длинноногая, что та цапля, с большими, крупными, все время бегающими глазами и прической как у карликовой лошади – гривой. Ходила она всегда в коротенькой, едва доходящей до колен, юбке и жакетике из темно-синего какого-то сукна и считала это платье лучше всех на свете, которое она никогда ни за что ни продаст, ни променяет. Смеялись над нею, что умрет не снимая своего костюма, даже не костюма, а костюмчика. Звали ее Галей. Она дружила с Маней, но никогда никто не видел их вместе. Ходили порознь, любили тоже, жили отдельно, а вот работали вместе, и даже иногда Галя заменяла Маню, если последней нужно было сделать неотложные дела или привести себя в порядок при появлении на горизонте завлекательной персоны.
Пожалуй, и прожили бы они тихо, спокойно, каждая сама по себе до конца своих дней, но случилось то, о чем я начну вам рассказывать.
Солдат тряхнул головой, медали зазвенели и он, закурив папиросу и покачиваясь в такт стуку колес на стыках рельс, продолжал дальше.
– Городишко наш хоть и маленький, но проезжий, люд разный бывал в нем частенько. И вот, кажется в конце июля, в разгаре лета в нашем городишке появляется товарищ, его называли Боренька. Остановился в гостинице, и Маня, увидев его, сказала Гале:
– Вот и выявляется моя переписка на факте.
Галя отнеслась к этому безразлично, но в душе решила испытать свое преимущество перед Маней, т.е. попросту решила дать бой сердцам. Боренька живет день, живет другой, а Маня уже действует. Улыбочки, глазки, одним словом он на третий день получает письмо от нее, в котором она просит свидания в гостиничном саду (я упустил из виду, что гостиница имела сад, в котором стояло несколько тополей да кустарники, под сенью коих находилась единственная скамейка да и той жить оставалось до первого свидания) под тенью сирени у скамейки. Не знаю, что имел Боренька в виду, но ответ он дал ей положительный. Одним словом переписка имела тоже преимущества. В назначенный день Маня оставила за себя в буфете Галю, а сама ушла пораньше на место свидания.
Солнышко последние лучи шлет на землю, в права вступает ночь. Боренька приходит в буфет, заказывает, идет к столику. В общем подкрепляется перед свиданием. Галя же ничего не зная и видя, что ей есть момент кое-что предпринять, присаживается за его стол и тоже выпивает стопочку и, предвкушая скорый бой в открытую, как бы между прочим, сообщает Бореньке на ухо, что она его ждет в саду, у скамейки на свидание, и сразу же скрывается. Не могу знать, что думал Боря в это время, но во всяком случае он тоже вскоре вышел. И вот тут-то случилось это...
Маня уже и насиделась, и настоялась все ожидая на свидание Борю, а его все нет и нет. Она уже расстроенная собирается идти, как вдруг раздаются легкие шаги, кто-то идет сюда. Он! Он! Идет, значит, кое-что получается – думает она.
Шаги замирают почти рядом и снова тишина. Маня с нетерпением ждет, а темнота такая, что хоть глаз выколи. Не узнаешь, кто это сделал. Маня решает сделать шаг вперед, потом второй и сталкивается... Протянув вперед руки, она нащупала рукав... сукно... значит он, и Маня в порыве любви прижимается вся к нему.
Галя, когда сказала, что ждет сейчас на свидание, не чуя ног побежала к этому назначенному ею месту и сделав передышку вдруг попадает в чьи-то объятия. Сначала не разобравшись, что это он, Боренька, прижимается к схватившему ее, но вдруг ее лицо попадает на грудь не мужчины, а женщины и она дико вскрикнув падает без чувств на землю. Этот крик, в котором Маня, не ошибаясь уже, узнала Галю произвел на нее отрезвление и она, не чувствуя под собой земли, влетела в пустой буфет и уже, при свете, немного оправившись от испуга вспомнила все, что произошло.
192 _ Валентин Россихин

– Значит, это ее жакет я приняла за пиджак и не разобрав в темноте прижала к себе...
Она не могла подумать даже, а не то что произнести это роковое для нее слово – «Галя».
Так и просидела она в буфете, а Галя пролежала у скамейки, под сиренью, до первых лучей солнца. Боря или товарищ Б. в это время был далеко за пределами нашего городка и продолжал свой путь дальше и вероятно думал о несостоявшемся свидании, а может быть о чем-нибудь другом. Кто его знает. Только с тех пор Маня перестала верить в переписку, и если кто-либо приходил к ней за советом, как лучше написать письмо, как завладеть сердцем любимого человека она отвечала, сделав равнодушный вид:
– Не понимаю, как это можно завладеть сердцем или полюбить человека не зная его и даже не видя его ни разу в жизни. Не стоит портить бумагу. Все это – чепуха. Бесполезно.
Все удивлялись, с чего бы это с ней так случилось, но факт оставался фактом. Она даже немного похудела и стала выглядеть на вид лучше.
А Галю с той поры никто не видал в ее лучшем на свете жакете и юбочке, которые она никогда не снимала. Она стала ходить только лишь в платьях, которые ей шли лучше, чем костюм.
– Одним словом, – закончил попутчик рассказ, – городишко-то этот маленький, а историей богат. Да ведь кто его знает, может быть, и в большом городе такое случается.
Паровоз шел на подъем, а в окна вагона вкрадывалась ночь. Я грешным делом подумал, что гражданином Б. был никто другой, как сам наш рассказчик.
Брест, 1951.

Байки старого партизана
Памяти С. О. Вольского
До собрания в хате собралось порядочное число сельчан. Как водится, зашел разговор о жизни, о создании колхозов, о том, что в их деревне колхоз был создан еще до войны, а теперь пришла пора его возродить и никто против этого не выступал, а наоборот, и еще о пережитой войне, а более всего о своих местных мужиках, о их чудачествах в жизни.
Рассказчиком выступал чаще всего бывший партизан авторитетный среди жителей человек. Я по памяти записал эти байки.
Трусоватый Яким.
Все знали, что Яким трусоват и даже очень. Историй с этим было много. Как-то партизаны ради шутки решили напугать его. Подошли до его хаты. Один до двери – стучит. «Открывай, открывай!» – далее идет ругательство. После чего снова стук, бормотание угроз. Яким, услышав стук, жонцу пид бок – полицаи... Мечется по хате, а потом подошел до окна, смотрит...
А партизаны постучали, пошумели и со смехом ушли. В деревне ходил патруль из жителей, он видел всю эту картину, а когда ушли шутники, подошел до гэтай хаты и став у окна, закуривал. Ну, Яким глядь в окно, видит – стоят! А кто стоит – не видно.
Полицай! Снова до жинцы – тикаемо. Лязг окна. Через раму в кухне, в одних кальсонах и рубашке через огороды втикати.
Хлопцы за им, а он вперед. Забежаў до концы – травы большие, присел и бачит что штурпаецца кто. Слышит: знов зашелестело, он палец к носу и зир: не маяче кто? Видит, идет кто-то. Знова втикати, в это жонка его, якая за ним. Он от нее, яна за ним. Потом знов сел – глядит. Что за черт! Жонцы?! Да!
– Ганзя, ты?
– Я!
– А чтоб тоби густа было! Тьфу, старченне проклятае! Идемо до хаты...»
Сидели – курили. Дым – топор вешай, будет висеть.
Снова рассказ про этого же трусливого.
«Один раз собрался ен до города. Вышел, идет. Отошел метров 500-600 стал среди дороги и думае:
– Что ж это я биз киня! Ведь ен у меня е. Пиду заложу – поедемо до города, – вернулся, прошел шагов двести-триста.
«Ни, зачем кинь! Куды я буду девати». Знов вернулся и пишел в город. Шел, шел, – рассказчик проходит по комнате туда-сюда изображая этим Якима, продолжал:
«Отошел от Краснодворского леса, знов стал, гадает вслух:
– Фу, бес! Зачем иду пешим? Кинь на дворе, а мордуюся пешим. Не, вернусь до двора, заложу киня в бричку, поедемо до города.
Вернулся назад, прошел километра три-два, знов стал, – рассказчик стал посреди комнаты с ухмылкой на лице, а слушатели поджимают животы от смеха.
Стал и думае:
– И – и – и, куды старый идзе. Куды я киня ставицы буду, хиба там ж нет двора, и киню догляд треба. Треклятье, иду пешим и знов вернулся до города».
Рассказчик под смех сел, погладил лысеющую голову и тоже захохотал вместе с умирающими от смеха слушателями.
«Блики прошлого». Книга первая. ____________193

Царь и солдат.
– Смотр войска. Царь Николай II стоит ля каменной тумбы (подобие той, что на мосту в городе стоит, памяти Суворова) нахилив голову до ней – смотрит, як войска идут. А во главе войска министры, генералы: Гучков, Милюков и иншие. Стоял он, стоял, потом встрепенулся и зовет пальцем до себя Милюкова. Тот подбегает:
– Что ваше величество?
А царь:
– Послушай, чи гуде у тым столбе, чи не?
Тот голову нахилив до столба, слухае. Потом говорит:
– Так точно ваше величество – гудет!
Поставил его царь кали себя, зовет Родзянко и тоже так. Тот отвечает: «Гудет!». Ставит и этого кали себя. Зовет генерала, потом офицера и т. д. – все отвечают: гудет, ваше величество!
Проходят войска, а позади идет такой невзрачный, заморенный солдатик. Царь и его пальцем поманил, говорит:
– Послухай, служивый! Чи гуде в этом столбе, чи нет?
Солдатик голову дослонив до столба, слухае. Хвилину, две, а потом поднимает голову и говорит:
– Извините, ваше величество, но ни хрена в гэтой тумбице не гуде!
Царь:
– О, то молодец, да разви може в каменном столбе что-либо гудети! На, служивый, за ответ и службу червонец, а вы (к министрам и генералам) ни черта не стоите, – и пошел услед за солдатами.

Яким собирается в лес.
Это про солдата и царя, а вот знов про Якима, як ен в лес собирался. Мужики с вечера порешили ехати в лес па драва. Утром встали часов с двух ночи, бо ехати далеко. Кто вперед выезжает, то трухает полегоньку, потихоньку, а затем его нагоняют другие и за Закиями у леса узбираются вси.
Рассказчик встает с лавки проходит по комнате, изображая по рассказу самого себя и Якима.
– Вот я тыж собрался, заложив коняку, сеў и поихав.
Только до дому Якима, гляжу ен стоит в воротах, раскорячив ноги! Прислонив далонь к лбу и меня пытае.
– В лес?
– В лес.
– По дровы?
– По дровы!
– Подожди хутчей я зараз – рассказчик засуетился по комнате, изображая Якима, который бегал по двору, сбирая то, другое, запрягая коня и ругаясь с жонкой.
– А ты збирайся, а я потихоньку трюпками уперед, а ты нагонишь меня у дорозе.
Ну, я тихонько еду и еду, а впереди меня слышу тэж едуць. Попридерживаю лошадь. Жду Якима. Зараз ен дагоне мине и мы передних нагоним. Уже до леса доехал, уси собрались – его нема. Поехали уси, а его же нема. А ен собрался, заложив киня, схватил топор, отчинил ворота и поехав. Выехав за деревню, никого нема.
– Тпрру! – стал, поглядел. Никого нема. Что за черт, – где ж народ, чи я ранее усих выехав? Глядит, еде Макар, и пытае. – Макар, а Макар, где люди?
– Люди, люди уси упереди нас.
– Фу черт! – думает. – Зачим я поеду, дровы е – е, а мине черт прет такую рань.
Завертает киня, еде обратно у деревню. Проехав немного:
– Тпрру! Куда еду? Уси в лес, а я из лесу. Но!
Повертывае киня и знов до леса по дорозе. Еде, еде, а уси уж давно у лесе, а ен все чертыпаецца по дороге. Ехаў, ехаў – никого нема.
– Тпрру! Куда я еду? Уси дома, а я до свету мучаюсь. Но! – завертае киня и обратно до деревни...
– Вот так и съездив до лису, – закончил рассказчик под общий смех.

И про печальное...
Четыре партизана пришли неожиданно. Скоро в хате собрался почти весь народ села. Один из партизан читал сводку информбюро. Никогда такого не было, чтобы не поставили охранников, ведь немцы на конце села, а тут забыли. Сидят, слушают сводку, некоторые стоят на улице – бо все слышно, як читают и вдруг – слышат говор на улице ля хаты. Немцы! Они, человека четыре, подошли до самой хаты и пытают у Якима, который сидел на завалинке, ля окна, что происходит. В хате человек 40 – дверь одна – бежать! Фрицы у дверей. Один из партизан выскочил до двери и из автомата як пальне, немцы попадали на землю, а в это время все – кто в двери и через крышу, сарай, кто через окно – по огородам к речке до леса. Немцы тоже опомнились, пальнули
194 _ Валентин Россихин

из автоматов по избе и ходу из деревни, а сами только ракеты одна за другой. Баталия поднялась за селом, шум, стрельба и через некоторое время вся деревня была окружена. Остался хозяин с хозяйкой хаты, де был сход – да Петро убитый лежал на полу весь в крови. Еще один хлопчик. Тикать? А куды – кругом немцы. Один бежать из последней хаты да на конце огородов убили его немцы, а в деревне уже шум, хаты проверяют немцы. Бросился хозяин хаты до отца Петра, мол, помогай сына взяти – отнеси его в дом. Мать голосит, Ульяна лицо вытирает от крови, посыпает песком пол, а фрицы уже в хату. Выскочил хозяин через окно, а куды бежать – кругом немцы. До отца Петруся – да на чердак – нет знойдут! К Пилипу, у его куток был отгорожен в хате, подделан под стену, дочка скрывалась его там – сховался туды. А все слышно, что кругом. Фрицы ушли дальше, надо бежать. Вылез и на Каменицу в корчи. Там уж отсиделся до дня, когда фрицы ушли из села.

И это помнят.
Зимой немцы померзли сильно, а те которые от Москвы драпали, говорили:
– Русски мороз – хоп, хоп, – хлопают руками, показывая, что греются, а потом. – Пух, пух! – изображают, як русские стреляют.
– А дойчланд? – показывают, как растопырив руки от холода стоят як статуи, – капут изображают... Падает немец убитый русским, растопырив руки, в снег головою.

***
«Косцы села косили. Вот один из них увидел жука навозного, что полз по земли и кричи:
– Сэмен, а Сэмен – гляди, что за жук ползе?
Семен встал над жуком – смотрит, молчит, потом каже:
– Це жук – ползе... кудысь ползе, – и знов пошел косить! Слушатели знают, о ком идет речь, и веселый хохот далеко слышен в селе.
Брест, 1953.

Фантаст
рассказ
В пятнадцать лет Светлана попала к тетке. Тетя Катя всю свою жизнь работала в магазине. Сразу же с появлением Светы она заявила ей: «Магазин в жизни человека играет самую главную роль». И Света была вынуждена прослушать целую лекцию с живыми примерами и иллюстрациями тетиного жизненного «комфорта», а заодно и жалобы на неизлечимую болезнь – рак!
Светлане было все равно. Мать умерла. Отец погиб под Берлином, и из всех родных и близких была тетя Катя. Что выбирать, когда здесь был и хлеб, и масло, и сахар. После окончания семилетки тетя Катя решила, что Светлана вполне может работать в том же магазине, где работает и она. Тем более, что ей «шестнадцать лет и пора подумать о своем будущем». Работая учеником продавца Светлана с нового учебного года пошла в вечернюю школу. Было трудно, но она не сдавалась. Однажды в дом пришло горе. У тети Кати была обнаружена растрата, и ей пришлось расстаться со своим «комфортом». Так началась полная самостоятельная жизнь семнадцатилетней Светланы. Тетя Катя уехала куда-то на юг, а еще через год Света осталась одна, так как рак у тети оказался неизлечим. А через два года Света встретила Сережу. А еще через год они поженились. Пожалуй, в то время это была наисчастливейшая семья.
***
Сергей не был красив. Чуть-чуть рыжеватый, горбоносый и темнолицый, он имел ценное преимущество – веселый характер, доброе сердце и разум беззаветно преданный всему новому, которое несет людям счастье. Вероятно, это он унаследовал от отца – сельского коммуниста, бросившегося в сорок первом году со связкой гранат под танк. Три года службы в Армии и пять благодарностей за отличное исполнение воинского долга, да девять классов, что успел окончить перед службой – вот все его богатство. Военная профессия – водитель танка – дала ему работу. Он стал шофером и обслуживал стройки, которые велись в районах. Жениться Сергей не думал, но когда узнал Свету, то решил, что лучше искать нечего. А с нового учебного года молодожены сели за одну парту в десятом классе...
Уже в первые месяцы совместной жизни Сергей понял, что Света все больше и больше стала уделять внимания вопросам одежды, обуви и обстановки в квартире. Он думал об институте, а она о покупке дивана.
Внешне, чтоб ее не огорчать, он иногда поддерживал ее затеи, но внутренне оставался по-прежнему равнодушным ко всей этой суете, считая, что главное в жизни не это.
Разговор о главном состоялся внезапно и начался он с простого вопроса. За ужином Света неожиданно спросила: «Сергей, нам надо хлопотать о квартире». «Зачем?» – вопросительно спросил Сергей, а потом добавил: – «Разве нам здесь тесно?» «Не тесно, но обстановка прибавляется. Я хочу купить гардероб, а ставить его некуда».
«Блики прошлого». Книга первая. ____________195

– Значит, он не нужен.
– Нужен, нужен...
– Света, – тихо заговорил Сергей, – я не хочу тебя обидеть, но мне очень тяжело становится, когда я вижу, что ты становишься мещанкой.
– Мещанкой?! Я просто хочу хорошо жить. Чтоб я воду не носила, чтоб ты дрова не таскал. У вас сейчас вводится в строй новый дом и нам могли бы дать квартиру, а то живем в клетушке...
– Светлана! Неужели ты забыла, как ты жила? Где твой отец, мать...
– Не трогай их, – тихо скала Света.
– Я не виню тебя, Светлана, но посмотри вокруг. Целина гремит на весь мир. На Украине рубят уголь, домны строят, как в атаку идут, ученые едут жить в Сибирь, а мы с тобой как глубокий тыл. Я, Светлана, никогда не ходил во втором эшелоне. Ты говоришь, надо новую квартиру. Конечно, ее можно выхлопотать. Но я расскажу тебе о Степане. У него семья пять человек...
– Да, – ответила в знак согласия Света.
– Работает он один и живут в такой же комнатушке как и мы. У него больше прав на квартиру, чем у нас. А ты толкаешь меня на то, чтоб я встал ему на пути! Нет!
– Сережа, я не хочу этого.
– Светка, Светка, – Сергей подошел к ней и, обняв жену, прижался щекой к ее щеке, – ведь твое имя приносит людям свет, радость, а ты хочешь всю жизнь втиснуть в одну квартиру.
– Я хочу как лучше, а вдвоем мы все время не будем, – ответила Света и встав, заглядывая ему в лицо, стала теребить его чуб.
– Я тоже хочу счастья и всего того, что ты хочешь. И это будет, но потерпим, дорогая, еще немного, – ответил Сергей и отошел к окну. Наступило молчание. Только слышно, как стучат часы. И вдруг Сергей неожиданно спросил:
– Света, поедем на Восток?
– Куда? – не поняв его спросила она.
– На Восток. Ну, к примеру на стройку в Караганду, а то в Братск?
– Ты с ума сошел, – тихо сказала Света и села, опустив руки на стол. Глаза ее смотрели на него и требовали немедленного ответа, разъяснения.
 – Понимаешь, Света, у нас вчера было общее комсомольское собрание, где секретарь горкома комсомола говорил о работе наших комсомольцев на целине и обратился с призывом ехать на необжитые места в Сибирь...
– И ты согласился?
– Я там ничего не сказал, а вот тебе говорю, что не мешало бы нам поехать. Проверить себя, на что мы способны и верно ли, что мы наследники своих отцов, матерей и их дела.
– Сережа, никогда этого не будет, – ответила Света и сердито стала убирать со стола.
Сергей вновь сделал вид, что согласен с нею, и хорошие отношения были восстановлены. Как и раньше все пошло по старой колее, но на пути чаще и чаще становились препятствия, которые поднимала сама жизнь и обойти их было почти нельзя.
***
Получение аттестатов об окончании средней школы было решено отметить на рыбалке. Сергей достал лодку, вместе копали червей и упаковывали в сетку пакеты с провизией...
Уплывая все дальше и дальше от города – они все больше отдавались великому влиянию природы. За все время ловли, было поймано пять штук плотвичек, но и это их радовало, как детей. Была сварена и съедена уха, и выпито вино за счастье Светы и Сережи. Но на обратном пути их встретила серо-черная туча, похожая на часть перевернутого стадиона, которая шла с запада, закрывая все большее и большее пространство.
Восточные склоны неба были чисты до самых вершин виднеющегося вдалеке леса. От реки повеяло сыростью и холодом. По воде заходили волны, и на лодку налетел порыв свежего резкого ветра, за которым начал капать мелкий все усиливающийся дождь. Сергей быстро направил лодку к берегу и, схватив Свету на руки, отнес под дерево. Все кругом стало черно и сквозь нависшие над рекой тучи, вдруг, как лезвие огромной бритвы, сверкнула молния, а за ней громыхнул звонкий удар грома. Стало холодно и неуютно, а дождь скоро добрался до них и здесь. Тогда Сергей сбросил рубашку и майку и накрыл ими плечи Светы, а сам бегом спустился к лодке и рывком вытащил ее из воды на берег, где одним движением перевернул ее вверх дном. Приподняв борт, они влезли под лодку. Здесь как-то стало тихо, а скоро и тепло.
– Я за тебя боялся. Ведь вас двое, – прошептал Сергей. Света крепко поцеловала его и прижалась к Сергею всем телом.
– Чудак, – шептали ее губы, – ведь я же одна.
– А там, – ответил Сергей.
Это «там» было понятно только им, так как речь шла о их будущем ребенке. Света нежно улыбалась, а после каждого удара грома она все теснее прижималась к Сергею.
– Ты прав, чудак, но об этом не следует говорить вслух...
Дождь прошел. Они вылезли из своего убежища и долго стояли и зачарованно смотрели на большую, во все небо, радугу. Стояли, смотрели и улыбались.
196 _ Валентин Россихин

***
Однажды Сергей пришел домой раньше обычного и прямо с порога высказал:
– Света, я еду на целину.
– Сумасшедший, – всплеснув руками, отозвалась Светлана и села на диван.
– Да, еду, – весело улыбаясь говорил Сергей и, сбросив кепку и пиджак, подсел к жене. – Еду, Светлячок, на уборку урожая, месяца на два, три. Вот так-то, дорогая, – и поцеловав жену в щеку пошел умываться.
– Ну, если на месяц, два, то езжай, – согласилась Светлана. – Езжай, попробуй хлеб целинный, – весело говорила она накрывая стол.
... Вернулся Сергей осенью, похудевший, но еще более повзрослевший, а через месяц у Светланы родилась дочь, которую назвали Тамарой.
Так в доме стало трое...
Всю зиму Света и Сергей готовились к поступлению в институт, но в период экзаменов серьезно заболела Тома, и ни один из них не согласился бросить в горе другого. Так пропал год.
А жизнь с каждым днем летела все быстрее и быстрее. Сами спутники говорили об этом: – Бип, бип, бип...
... Как-то утром, перед самым уходом на работу, Сергей играл с Томкой.
– Ты сегодня, Томка, пойдешь в ясли с мамой, – целуя дочь, сказал Сергей.
– Бип, бип, – отозвалась Тома.
– Ох ты, спутник, – засмеялся Сергей. – Молодец ты мой. Вдвоем будем атаковать мамку.
– Это почему меня? – спросила Света.
– Потому что папку на целину не отпускаешь, – отозвался Сергей, подбрасывая Томку к потолку и ловя ее.
– Снова ты об этом, Сережа, – укоризненно ответила Светлана.
– Снова, снова и снова, – тетешкая дочь и весело смеясь, ответил Сергей.
– Неужели ты всерьез задумал разбить все наше счастье? – с тревогой спросила она и взяла дочь к себе.
– Да, Светланка, да! Потому что, как сказал Хрущев «счастье человека состоит в том, чтобы своим трудом активно участвовать в этом великом строительстве, делать все для того, чтобы приблизить создание коммунистического общества». Это он сказал, когда первая группа ехала на стройки восточных районов страны. Ясно!
– Боже мой, Томка, он наизусть читает. Горе нам с ним, горе, – печально произнесла Светлана и, прижав дочь, чуть не заплакала.
– Светланка, милая, подумай об этом, а я пошел на работу, – ответил Сергей и, помахав на прощанье рукою, вышел.

***
Весь день Светлана думала. Хотела посоветоваться с подругами, но «зачем еще чужим людям морочить голову и сама разберусь».
Она решила предпринять все, чтоб Сергей остался. И не откладывая дела в долгий ящик завела вечером серьезный разговор.
Однако ее слова разбивались о стойкое решение мужа. И тогда Светлана, применяя последнее усилие к удержанию, как ей казалось, всего своего счастья, упала перед Сергеем на колени и срывающимся голосом произнесла:
– Жизнь рушишь...
– Неправда, – резко и слишком громко ответил он. Потом круто повернулся и отошел нисколько не обратив внимания на жену, делая вид, что он не видит ее унижения. Задержался у окна и стал смотреть на то, как два воробья вели борьбу за какое-то съедобное зерно.
– Как воробьи, – с тоской подумал он и повернувшись к Светлане, сказал уже более примиренчески:
– Неправда, Света.
Светлана, не поднимаясь, закрыла лицо руками.
«Начнет плакать», – подумал Сергей, и от этого его снова охватила злость, и он вновь повернулся к окну. Воробьи уже сидели на ветке акации и, казалось, мирно вели о чем-то беседу, на своем только им понятном языке.
«Но ведь мы же люди», – вновь подумал Сергей и мысли вернулись к жене. «Она тоже хочет лучшего, но никак не поймет меня. Зря я с ней так резко». Он подошел к ней, взял ее за плечи, приподнял и отняв руки от лица, внимательно посмотрел в глаза.
– Света, ведь я же за наше счастье борюсь. За твое, за мое, за Томкино. Ты понимаешь меня, родная, но боишься неизвестности. А ведь не так страшно. Помнишь, как мы были на рыбалке и нас захватила гроза?».
– Помню, – тихо ответила Светлана.
– Ведь мы тогда тоже трое были, – сказал Сергей. На эти слова Света улыбнулась и ответила:
– Да, трое. Только Томки...
«Блики прошлого». Книга первая. ____________197

– Томка и ты были одно целое, а я за тебя боялся в то время как за двоих, которые стоят рядом со мной и ждут, что я сделаю.
– И ты сделал, – сказала Света и лицо ее сияло, – ты лодку перевернул, и мы спрятались под ней.
– Да, трое под одной лодкой, – так же улыбаясь сказал Сергей.
– Да, – ответила она, – ты меня тогда любил больше, чем сейчас.
– Нет, Света. Я с каждым днем люблю тебя больше и еду потому, что любовь моя стала не меньше, а больше. Если б было наоборот, я сидел бы дома и аккуратно ходил с тобой в кино, гулял по городу, таскался бы по базарам и комиссионным.
– А разве это плохо, Сереженька?
– А разве это хорошо?! Для меня и тебя человечество трудилось тысячелетия. Разве мы родились только для того, чтоб использовать какую-то часть из того, что было сделано до нас и уйти из мира без следа? Света, милая, я не могу поступить иначе. Пойми меня, дорогая. Это делается для тебя, Томки и меня.
– Боже мой, – простонала Светлана и тихо отошла к окну. Сергей подошел и стал рядом. Молчание было долгим и нарушила его она:
– Видно так угодно (она хотела сказать «богу», но потом раздумала и закончила), чтоб твой патриотизм отныне стал в доме хозяином вместо тебя.
– Именно так, Светлячок, – радостно произнес Сергей. Он понял, что им одержана большая победа. Победа над всем тем старым, что было в их характерах получено в наследство еще от старого мира. – Этот патриотизм, Света, и твой.
– Только не мой.
– Это победа нового в самой тебе. Может быть тебе и не видно сейчас, но это так.
Сергей вдруг с вывертами прошелся по комнате, потом подлетел к Светлане, обнял, поцеловал, и подхватив ее на руки закружился вокруг стола. – Идем, Светлячок, за Томкой и пойдем гулять в парк.
– Это в такой-то холод.
– Это ничего. В Казахстане будет холодней. Идем.
– Идем, – грустно улыбнувшись согласилась Светлана, – только я никак не пойму, зачем от готового бежать на голую степь или камни?
– Для того, чтоб Томкам, – улыбаясь ответил Сергей, – этого не нужно было делать. На нашу долю выпала великая честь – расчистить дорогу детям, которые будут работать уже не на матушке-землице, а на планетах Луне, Марсе, Венере, а может быть и еще дальше.
– Фантаст ты, Сережа! Большой, а фантаст. Упорный мечтатель, – ответила Света.
Одевшись, они пошли гулять в парк. Через месяц Сергей по путевке комсомола уехал в Кустанай.
А когда пришло второе письмо, Света ясно себе представила, что если она не поедет к нему, то их пути разойдутся навсегда. И не боязнь потерять Сергея, а то новое, что он оставил в ее сознании, дало Светлане силы и мужество написать мужу, чтоб к осени он ждал ее с Томкой, так как они решили, что втроем им надо быть и сейчас, также как и в грозу, когда они были под лодкой. И не важно, кто из них фантаст, важно то, что они друг друга крепко любили и хорошо понимали, – а это главное. Будущее их не пугало, они входили в него хозяевами.
 Брест, 1955.

ПОСЛЕДНЕЕ В ЖИЗНИ ПИСЬМО
Эту историю я слышал в раннем детстве и память, конечно, многое не сохранила. Но в канун великого Октября я ярко представил себе некоторые события суровых, огненно-кровавых дней, поднимающейся зари молодой Советской республики и решил рассказать всем то, что запомнил с юных лет...
После гибели мужа мать, спасая свою честь, темной ночью сбежала от хозяина. С узелком и четырехлетним сыном (все богатство большой человеческой жизни!) нанялась она на работу к отцу Мефодию.
Здесь с шести лет Марк узнал свою горькую долю батрака. Он носил воду, помои, мел двор, чистил лошадей, убирал навоз, а подрос – заменил отца, но из батраков уйти было некуда. Мать в последний год стала быстро стареть. Но сознание, что сын останется полной сиротой, давали ей еще кое-какие силы для жизни на белом свете.
...Дети поповские учились, и от них маленький батрак усвоил азбуку, а потом во время ночной работы тайком стал почитывать их учебники, а впоследствии завел знакомство со старушкой-учительницей, которая поняла его душу и стала снабжать книгами.
Осенью одиннадцатого года, тихо, без слез, умерла мать. Только и произнесла с последним вздохом: «Сиротинка ты моя!..». Похоронил ее Марк, а ночью, взяв собственноручно сколоченный сундучок, ушел в город, где поступил на работу по ремонту железной дороги, откуда с помощью товарищей, ему удалось устроиться в депо. В тринадцатом по мобилизации пошел служить царю-батюшке, где уже в день начала германской войны был принят в партию большевиков.
198 _ Валентин Россихин

В семнадцатом, после Февральской, приехал на родину, поднимать рабочих и крестьян на новые бои за счастье трудового народа...
Волна авроровского залпа докатилась и до Западной Сибири. Впереди революционных отрядов шел комиссар Маркин.
«...Свергнем могучей рукою
Гнет вековой навсегда
И водрузим над землею
Красное Знамя труда» –
гремело по тихим улочкам городка, а через неделю он уже был председателем ревкома.
Начиналась новая жизнь.
...При царе мимо поповского дома люди ходить боялись, а после Октября святого отца переселили во флигель, что стоял в глубине большого двора, а в высоких и солнечных комнатах поселился ревком. Иконы повыкидывали и сожгли, а на церковных книгах в прихожей ночью, зажав винтовку между коленями, дремал часовой. Дни летели... Некогда было оглянуться назад. Все новое, все сначала, а тут объявился Колчак. Снова пришлось брать трехлинейку в руки и биться не на жизнь, а на смерть. Кто кого? И только в конце девятнадцатого года, после тяжелого ранения в грудь, остался Маркин в ревкоме, чтоб закладывать на обломках старья фундамент нового в мире социалистического государства.
***
На селе избы-лягушки, среди которых, как кувшинки, пять хозяйств кулаков, а посредине пятиглавая золоченая церковь. Рядом на шестнадцать окон дом попа Мефодия. Две его дочери замужем и обе после Октября сбежали за границу. Три сына верой и правдой служили новоиспеченному правителю «Всея Руси» – Колчаку. Долго избегала их смерть, но осенью девятнадцатого года под Тобольском средний был убит пулей красноармейца, а немного позже под столицей Верховного правителя был поднят в воздух взрывом снаряда старший – вместе с пулеметом, из которого вел огонь. Младший остался в тылу красных, чтоб всеми силами вредить советской власти, вести тайную, непримиримую борьбу против коммунистов, собирать кулаков, убивать, жечь, грабить и ждать прихода любых «освободителей» от власти «антихристов» и «безбожников». Ноябрьской ночью, как волк, пробрался он к родному дому. Глухо звякнули запоры флигельной двери и копеечная свечка выхватила из морозной темноты посиневший нос и стеклянные глаза Назара.
– Я это, – хрипло раздалось в тишине. Выдох задул огонек, скрипнула кухонная дверь и наступила тишина.
Солнце всегда вставало из-за сопок. Сначала светится гуща соснового леса, сквозь который видно солнечное медное пятно. Потом серебрятся верхушки, лучи играют по иголкам, блестят тысячами искорок. А из березняка, что стоит почти у самого села, выскочит заяц – встанет на задние лапы, похлопочет ушами и снова скроется в лесу, из которого весь заиндевевший, от копыт лошади до макушки малахая, выезжает всадник. Он шагом подъезжает к первой из «кувшинок», во дворе которой и исчезает. И снова тишина...
Хозяин первой «кувшинки» – Сафрон, здоровый, как бык, мужик лет шестидесяти. Живет один, нелюдим, жаден до смерти. Жадность и привела его к одиночеству. Имел Сафрон семью: жену Хавронию, сына Зота и дочь Акулину. Дочку сбыл казахам, когда ей еще не было и шестнадцати лет. Взял за нее калым – три кобылицы. Сбежала она от мужа к матери, пробыла часа два, а вечером отец, вместе с зятем связали ее, заткнули рот, избили до полусмерти и отвезли назад. После этого прожила она недолго. Утопилась. Узнав об этом, Сафрон буркнул: «Туда ей, сучке, и дорога». Но ночью пришла ему в голову мысль, а что как зять потребует назад калым, и от страха потери богатства на всем теле выступил холодный пот.
Этой же ночью отвел он кобылиц в город, где и продал, а деньги спрятал.
Женился сын. Не по любви, по расчету. Отец заставил взять невесту за сорок верст. Не побежит жаловаться домой, так как мать будет не под боком. Большое приданое привезла она в дом. Жадность свершила свое дело и здесь. Сын ушел в армию, а жена, оставшаяся на сносях, должна была делать всю работу за двоих.
Надорвалась, сбросила и изошла кровью. А чтоб жене не достались богатства, Сафрон ее отравил. Сын не вернулся – погиб где-то в боях за Трапезундом, и остался Сафрон один. Нанимал батраков, платил им гроши, а сам копил, копил деньги. Он ненавидел людей видя в каждом человеке свою смерть, а значит и конец наживе. Но грянула революция. И прахом пошли все его денежные сбережения. Лютою ненавистью встречал он новый мир, что шел по земле.

***
В школе духота, дым – топор вешай. Разгоряченные лица, влажные от пота и постного масла, каким смазывали волосы. Злобные и радостные голоса:
– Епишку в Совет!
– На кой он... сдался, – бас Сафрона, – без штанов и зиму и лето, а в Совет... Силантия выдвигаем, – и тотчас же десятки голосов как эхом подхватили:
– Силантия! Стоящий хозяин!
«Блики прошлого». Книга первая. ____________199

– Стоящий, в рот ему редьку, – взвизгнула Матрена. – Чтоб в Совете баб прижимал...
– Тебя прижать не грешно...
– Тихо, товарищи! Именем председателевой власти – ша! Говори по одному, – перекрывая гул голосов раздался голос Маркина.
– Желаешь сказать, проси слова, – помолчал немного и прямо резанул в наступившую тишину:
– А Силантия мы знаем. Таким место не в Совете...
– А ты, председатель, не угрожай, – рыкнул Сафрон. – Это тебе не колчаковщина, а власть Советов.
– А тут и без угроз ясно, – прозвенел девичий голос и из угла на лампочный свет вышла учительница – Шура. – Силантию в Совете не место. Все Подречье стонет от него. С Колчаком вместе собрался бежать, да земля и богатство присушили.
– Голосуем, – рубанул Маркин. – Кто за то, чтоб Силантий не был избран в Совет, поднимай руку. Считай, Иван!
– Считать нечего, все против, – ответил Иван.
Грохнула входная дверь, заколебался огонек в лампе, и из темноты голос: «Силантий убег»...
– Туда ему и дорога, – ответил Маркин. – Кто за то, чтоб избрать в Совет Епифана Корявина, бывшего батрака кулацкого!
– Все за Епишку и считать нечего, – ответил Иван.
... С третьими петухами расходилось собрание. Угомонилось село. Ни звука. А перед утром, словно свеча, вспыхнула школа, из которой только в одной рубашке успела выскочить Шурка.
– Это тебе наука, председатель, – думал Маркин, стоя у пепелища. – Не только друзья кругом, но и врагов немало. Они и напомнили тебе, комиссар, что праздновать победу рано.
А через неделю вывезли Силантия в город, где он признался, что сжег школу по злобе на учительницу, а еще через неделю дошла весть будто бы расстреляли Силантия, а кто говорил, что бежал он от конвоя и ушел на север, откуда через полгода запылал кулацкий мятеж.

***
А события в жизни катились своим чередом...
Больше месяца живет у Сафрона человек, приехавший на лошади. Ниточки паутины тянутся от него и к нему. Все чаще пошаливают банды. Поди разберись по волости, а случай то в одном углу, то в другом, и гибнут лучшие сыны народа – большевики и им сочувствующие.
... На селе ни души. Все в поле. Посев, а в Сафроновском тайнике, под амбаром, при свете сальника сидят приехавший и Назар.
– Власти приходили и уходили, а мужики оставались мужиками, для большинства которых земля составляла всю их несознательную и сознательную жизнь, – говорит приехавший.
– Время убегает, не догонишь, – отзывается Назар и наливает в кружки самогон.
Поддев пальцами по огурцу, оба опрокидывают в себя содержимое кружек, крякают и долго сидят молча.
– Я завтра еду в волость, буду шевелить там, а вы здесь... Туды их... туды, – хрипло ругается Назар.
Приезжий в знак согласия кивает головой. Наливают еще. Выпивают. Молчат.
– Сволочь Колчак, – хрипит Назар, – подвел, сука...
– Я вернусь... Вернись с того света, – с горечью поддерживает приезжий.
– Он не сын бога Саваофа, чтоб снова воплощаться на земле, – пророчески произносит Назар и подняв кружку кричит. – Господин капитан! Выпьем за его царствие небесное... За бывшего правителя Всея Руси...
Сивушный дух комом стоит в горле. Нос, уши, глаза и рот полны копоти.
– Коптит, – бормочет Назар. – Все мы коптим...
– По новым сведениям американцы и японцы здорово приперли Советы на Востоке... От этого буфера останется только буф..., – прошептал капитан. Довольные шуткой оба захохотали.
– А мы коммунию, с божьего благословения, отсюда прижмем... Мужики пойдут за нами, – с восторгом произносит Назар.
– В путь-дорогу на ратный подвиг благословим друг друга, – говорит капитан. Оба встают. От колыхания воздуха тухнет сальник. Темнота...
И пополз по селу слух. Не поддерживать коммунистов, американцы идут с япошками...
– Господи, что же это будет, – шептался народ. Бабы наседали на мужиков:
– Подальше от большаков...
– Кто его знает, какие они мериканцы, а добра всегда не жди...
– На собрание не иди, детей пожалей, ирод проклятый, – вопит жена, уцепившись за рукав мужнего зипуна. А тут еще поп Мефодий в очередной проповеди вставил:
– Православные, не имейте пристрастия и чрезмерной любви к своим близким и родным. Кровью Христа смоем затуманенный разум свой. Слушайтесь сильных мира сего, они указуют путь очищения от грехов.
200 _ Валентин Россихин

... Уборка урожая заглушила было эту возню, а тут новый удар.

***
– Вот тебе Епифан план, актив у тебя сильный, надеемся, что справишься сам. Пока!
Тиснул его руку председатель волисполкома, кивнул головой – иди, нечего стоять, время дорого!
... Думы у Епифана, как дорога длинны. Сколько раз по ней езжено, а больше хожено своими ногами, почти с самого рождения, как только появился он на божий свет. До деревни далеко, и сил нет у матери, да и работу не бросишь, – выгонит Матвей, заберет за долги последнюю хатенку – куда денешься, где ты будешь нужна, да еще с малюткой, так из-за этого и родила она его на пашне. В честь отца назвала Епифаном, может быть он доживет до хорошей жизни, если не дожил отец, погибший в тюрьме за бунт. Помнит Епифан, что ни одного куска хлеба он не съел, чтоб рот не был соленым. И хоть соли не было, но слез было пролито много. На седьмом году его жизни упала со скирды мать, да прямо на вилы. Вышли их стальные концы на спине и крикнуть как следует не успела. Стал Епишка пастухом – хлеб надо зарабатывать. И бегут. Бегут мысли.
– Скоро дом, – думает Епифан, – дом, который дала ему советская власть. Да дом ли только? Жизнь дома! Но вдруг шарахается конь в сторону и пьяный голос режет темноту:
 – Стой! Таку твою...
Обмер Епифан. Стоит перед ним Назар и еще трое по сторонам...
– Слазь большевистская душа, – выдыхает Назар.
«Ах! Была не была! Помирать, так с музыкой!» – хватил Епифан коня под бока и рванул с места в карьер, но прямо в упор встретил огненную вспышку и ощутил запах пороха.
... А на другой день поехал Иван по воду, а вернулся с пустым бочонком. Через четверть часа весь актив вместе с ним ускакал к реке. Тихо подъехала и стала повозка у исполкома. И не было в это утро набата, а народу – тьма. Вышел на крыльцо поповского дома Иван:
– Бандитскую пулю в сердце получил герой наш – председатель. Но мало этого показалось катам и отрубили они ему голову..., – бережно отвернул дерюгу, укрывавшую труп, и ахнула в ужасе толпа. Лежал Епифан, а головы нет...
– Кто хочет до конца биться с контрреволюционной гидрой, записываю в отряд, – закончил Иван свою первую в жизни речь.
Записалось семнадцать человек, а вечером в село прибыл Маркин. Пятый час идет собрание. На повестке дня один вопрос: продразверстка!
– Так ты Филат спрашиваешь, что оно такое, эта разверстка, – переспрашивает Маркин. Филат в ответ кивает головой, после чего Маркин продолжает:
– Ленин, Владимир Ильич, дал такой приказ: распределить имеющийся в России хлеб по всем трудящимся едокам. Гражданская война и интервенция Антанты нанесли в России разруху. А у нас есть хлебные излишки: поэтому партия решила – у кого хлеба много, у того надо часть взять и дать трудовому люду, тем, у которых ничего нет. Сделать это надо, чтоб народ не голодал, чтоб дети не пухли и не умирали с голода.
– Ясно, – загудело собрание.
– Голодранцев кормить, – пискнуло среди шума и сразу же заглохло, а из угла, где группой сидели и стояли все богатеи села и их прихлебатели, встал отец Мефодий.
– Дозвольте миряне и мне сказать несколько слов, – обратился он к собранию, – а если нельзя служителю, – поспешно добавил он, создавая этим эффект перед верующими, – я не буду...
– Хитро гнешь, смотри не перегни, – ответил на это Маркин.
– Дать слово батюшке, – загудело в углу богачей.
– Православные, – воспользовался жидкой поддержкой Мефодий, – на том свете есть целые города для мертвых.
– Вот брешет, – раздался в тишине чей-то голос.
– Не верите, – живо встрепенулся Мефодий.
– Закругляйся, – проворчал Иван.
– В Египетском царстве, – возвысил голос батюшка, – эти чудные города, как в сказке. Но может туда попасть только тот, кто ничего плохого в жизни не сделал.
– Вот куда ты гнешь, хрен в рясе, – прервал его сторож исполкома дед Павло.
– Не перебивай, сморчок гундосый, – рявкнул Сафрон.
– Тихо, – призвал Маркин, – а ты... покороче, святой отец... Не в церкви проповедуешь. И говоришь ты здесь пока за счет некоторой темноты народа, но не злоупотребляй его временным доверием, а то зараз закруглим...
– Кончаю. Кончаю... И вот если ты умер, то прежде чем в этот город попасть, над тобой устраивается суд.
– Боже ж ты мой, – охнула какая-то старушка.


«Блики прошлого». Книга первая. ____________201

– Все честь по чести. Тут и обвинители, и защитники. Уж от этого-то суда никуда не спрячешься, а приговор один: или отказ или честное погребение. Там в этом царстве Египетском, если царь умирал, то объявлялся на семьдесят два дня траур.
Мужики и бабы голову посыпали себе пеплом, молились и соблюдали пост. По окончании срока гроб с телом устанавливали у входа в гробницу, и каждый мужик и баба имели право обвинить царя во всех его дурных делах. А потом молебен, произносили речи о царских заслугах перед отечеством и Господом - Богом, и если народ выражал свое одобрение всем его делам, то суд сорока двух присяжных произносил приговор: удостоить царя в честном погребении. Миряне, семидесятидвухдневный траур земли русской кончается. Да возблагодарим бога нашего Иисуса Христа за грехи наши, – закончил Мефодий. – Аминь!
– Постой, постой, батюшка. Рано еще «аминь», – перебила Шура настрой некоторых женщин и мужиков на молитву. – Батюшка, вероятно устал. Я продолжу рассказ святого отца. Были в том царстве и такие цари, которых народ лишил этой чести – быть погребенным. Таким образом они понесли справедливое наказание за свои антинародные дела. Доказательства этого сохранились в Египте до сих пор, так как имена многих царей тщательно стерты с памятников, которые они построили себе при своей жизни.
– А мы, русские рабочие и крестьяне, – продолжил Маркин, – в героическом семнадцатом году смели царя и всю его свиту. Народ отказал им в честном погребении.
– Верно, комиссар, – прогудел бас семидесятилетнего Филата. – А зернышко мы завтра сдадим, ты не сомневайся, – твердо добавил он.
... И несмотря на отдельные протесты собрание приняло решение: «Хлеб сдать!»
... Выли волки на опушке леса, и засыпало село тревожным сном.

***
В доме, где жил Силантий, расположился продотряд. За столом, при свете пятилинейной лампы без стекла, сидели Порезов, слесарь депо, Михеев, рабочий, и Леднев, кочегар спиртзавода.
Со двора, впуская в дом клубы холодного воздуха, вошел Маркин. И не успел он расстегнуть крючки полушубка, как следом с шумом вскочил Иван.
– Кто это за тобой гнался, что ты так вскакиваешь? – спокойно спрашивает его Маркин и прищуривает глаза, отчего лицо его становится деловито спокойным и даже суровым. Иван от этого сразу приходит в себя и смяв в руках заячью шапку, также отвечает:
– С волости Митька сейчас приехал, там восстание. Кулачье уничтожило всех коммунистов, активистов и двинулось частью сюда, частью на город и на юг в степи. В числе главарей Назар. Жаль гада не придушили раньше...
– Ясно, – металлическим голосом чеканит Маркин. – Бандиты хотят использовать момент, и конечно выбрали время удачно. Ну, ничего. Нам это не впервые...
– Что не впервые? – спросил Леднев.
– Не впервые бить разную сволочь, – ответил Маркин.
– Из-за реки ждать надо, – вставляет Иван.
– Да, – соглашается Маркин и в раздумье проходит по комнате.
– Но село бросать нельзя, – выражает свою беспокойную думку Иван.
– Правильно. Мы до победы должны стоять здесь, чтоб народ знал, что мы с ним до конца. А в город послать связных. Они расскажут обо всем, – выкладывает Маркин созревший план действий.
Он смотрит на товарищей. Все они опускают глаза.
– Что же это вы, боитесь, что ли? – спрашивает он Порезова.
– Нет, – отвечает слесарь. – Только бросить тебя не можем.
И сказано это просто, но так, что возражать против этого у Маркина нет сил.
– Та-а-к, – тянет он.
– Я могу послать, – вступает в разговор Иван, – Митька пойдет и Семен.
– А какой Семен?
– Да Марьяны сын.
– Это самогонщицы, да?
– Он хлопец ничего, а матери надо было жить, Семен сильный, а Митька умный. Дойдут.
– Хорошо. Проинструктирую сам, а отряд твой, Иван, надо бы стянуть в одно место и объявить на селе военное положение. Как ты на это смотришь, товарищ командир? – с бодрой улыбкой спрашивает Ивана Маркин.
– Так же как и комиссар, – отвечает тот.
***
Однако, правду говорят в народе, что где тонко, там и рвется. Митька и Семен вышли в город в пургу, но не суждено им было дойти туда. Уже перед самым городом, в утихающей пурге, на них совсем неожиданно налетел конный разъезд белых.


202 _ Валентин Россихин

Борьба была неравной. Успев убить трех нападающих бандитов, они оба упали под сабельными ударами беляков. Маркин этого не узнал никогда, да и в его жизни в это же самое время разворачивались трагические события.
***
Маркин ждал Назара со стороны речки и не раньше как утром, а тот пришел ночью, почти в те же минуты, в которые Митька и Семен выходили в город. Начиналась метель. И не видел, и не слышал никто из отряда, как сквозь мглу двигались тени, и исчезали в «кувшинках», а перед утром окружили бандиты исполком, но кроме деда Павло никого не застали. Кровью налились глаза Назара, глянул он на капитана и процедил сквозь стиснутые зубы: «Раззява!» Сжался тот как от удара и выскочил на улицу.
... Каждые полчаса Маркин лично проверял посты. Вот и сейчас он идет к реке, где находится первый пост. Второй и третий замаскированы на огородах, а последний прямо на улице – это самый безопасный. За ним все село. Но именно отсюда пришла беда. Не заметил часовой, как подползли к нему три человека, укутанные простынями, схватили, зажали рот и исчезли в темноте ночи. А через несколько минут метель замела следы неравной борьбы. Скоро рассвет. Утихает метель, где-то на краю села голосисто прокукарекал петух, ему ответил другой, третий. И снова тихо. А потом: бом-м-м – удар колокола. За ним второй, третий и сразу со всех сторон в дом Силантия, где спали бойцы коммунистического отряда, посыпались пули. Ярким пламенем вспыхнул стог сена, что лежал у сарая, и стало светло, как днем, а потом запылали, превращаясь в одно море огня, все стены последнего редута красных бойцов. Некоторые из них выскакивали и здесь же падали в огонь, не сделав ни одного выстрела. Колокольный звон застал Маркина у первого поста. Со вторым ударом колокола он с бойцами бросился к дому, но возле бани пришлось остановиться. Сюда же отошли часовые с других постов.
– Нас пятеро и мы должны прорвать кольцо врага, дать возможность выйти из дома тем, кто жив. Вперед, – скомандовал Маркин.
Молниеносный удар группы внес панику в ряды бандитов. Из тринадцати, кто спал в доме, к бане пришло четверо. А в группе Маркина был убит Леднев. Бандиты попытались окружить баню, в которой забаррикадировались восемь бойцов, но потеряв в атаке четырех человек отошли. Трое из восьми от полученных ран к утру умерли. Под набат колоколов закрыл Маркин им глаза и сказал:
– Ваша кровь пролита за счастье трудового народа. Вечная слава вам, боевые друзья!
***
Слева, съежившись от холода и страха, – толпа, справа, у наспех сколоченного помоста, – бандиты. В глубоком кресле, убранном коврами, раскинув ноги полулежал Назар. Рядом стоят отец Мефодий, капитан и владельцы «кувшинок». Внизу на грязном утоптанном снегу стоит Филат. От его обнаженной головы легкими струйками поднимается пар. Рукояткой нагана рассечена щека. В прорехи разодранного зипуна видно посиневшее сморщенное старческое тело.
– Ты нас не пужай, – спокойно отвечает Филат. – Нам до смерти два шага осталось прожить.
– Поговори, дед, поговори, – сквозь зубы цедит капитан и налитыми кровью глазами смотрит поверх деда на всю лежащую в снегу семью исполкомовского сторожа Павло. Сам дед Павло, прерывистым коротким дыханием пытается отогреть руки двух внучат, из которых старшему шесть лет. Жена деда без памяти лежит на коленях невестки, которая трет ее побелевшие щеки. А слезы замерзшими комочками стоят в глазах, а тоска в них такая невыносимая, что трудно передать ее словами. Трещат от мороза деревья, и крепчает голос Филата:
– Мы не герои и жизнь наша прожита. Но вот сыны наши в доме Силантия сгорели – это герои. Дело их не сгорело. А вы, тьфу, – Филат плюет на помост, – и все...
– Креста на вас нету. Безбожники, – скороговоркой бросает отец Мефодий.
– А на тебе крест есть, иуда проклятый, – с гневом отвечает ему Филат.
– Смерть! – истерически завопил Мефодий, – собственноручно стрелять буду.
Дрожащими руками из под рясы, он выхватывает наган, и стреляет раз, другой, третий... в уже упавшего деда Филата.
Капитан, с омерзительной улыбкой на лице, что-то шепчет Назару на ухо, который в знак согласия кивает головой. Капитан спрыгивает с помоста, бежит к деду Павло, хватает его за воротник и с криком:
– В прорубь советского сторожа! – с помощью толпы бандитов с гиком и свистом тащит деда к речке. А тем временем Сафрон обращается к главарю:
– Что с детьми делать?
– Нехай живут, коль не подохнут, сучьи дети, – вставил Никифор.
– Под корень, – истощенным криком завопил Назар, – чтоб сучье племя не поднималось больше, – и первый выстрелил в ребенка. Это послужило сигналом к общему разгулу бандитов, один из которых за косы приволок Шурку к помосту, но увидев ее красоту, решил использовать один и поволок назад.
– Стой, учителку сюда, – крикнул Назар и как коршун прыгнул с помоста вниз. Бандит хотел было огрызнуться, но получив удар в зубы, сбежал. Назар взял Шурку за руку, привел к помосту и, перекрывая шум, крикнул:
«Блики прошлого». Книга первая. ____________203

– Ну, а с этой б.... что делать будем?
– Смерть, – раздались голоса.
– Нет, – ответил Назар, – она мне нужна, а вот плетей большевичке всыпать...
– Ого-го-го, – загоготала толпа бандитов, и в образовавшийся круг вошли палачи.
– Десяток плетюганов и ко мне в дом, – скомандовал Назар.
– Ясно, – ответили палачи, и в тот же миг смуглое девичье тело Шурки распластанным лежало на снегу, а после первого удара две кровавых полосы оставили отпечаток на спине.
Без памяти бросили ее в сени поповского флигеля, как приказал Назар, еще мечтавший посмеяться над нею. Спас ее случай. Часть банды, которая топила деда Павло, при возвращении была обстреляна марковцами. Среди убитых был и капитан. В азарте мщения Назар приказал взять баню. Началась осада.
***
... Бандиты шли в седьмую атаку... К этому времени Маркин получил уже три ранения. Трое защитников бани лежали уснувшими вечным сном, а четвертый просил едва слышным прерывающимся хриплым голосом:
– Марко... добей... живым они меня не возьмут...
– Нет, Саня, – наклонившись к бойцу ответил Маркин, – не могу...
– Комиссар! Убей...
– Нет, – ответил Маркин и выстрелил в подбежавшего бандита, который в смертельной агонии разинул рот и, повернувшись к Маркину боком, скорчился и упал, прикрывая грудью выпавшую из рук винтовку.
– Десятый гад готов, – прошептал комиссар. Враги отхлынули и залегли.
– Я живым не хочу быть взят в плен, убей меня, комиссар, – вдруг громко проговорил боец и потянулся к винтовке, но вспомнив, что в ней нет патронов, он взглянул налитыми кровью глазами на Маркина. И было в этом взгляде столько невысказанной мольбы, что сжалось сердце комиссара от жалости к мукам своего товарища, но в маузере был последний патрон, а банда снова шла в атаку. Боясь промахнуться, он долго целился, и когда один из бандитов приподнялся, чтоб сделать перебежку, пуля пригвоздила его к земле навсегда.
– Все, – прошептал Маркин. – Патронов нет.
– Все, – прохрипел боец и с большим усилием подполз к трупам товарищей и вытащил у одного из ножен финку. От проделанной работы он начал терять сознание, но собрав всю силу воли в последние секунды памяти он приставил к голой груди острое жало, туда, где еще изредка стучало сердце, и всем телом навалился на сталь...
А перед глазами Маркина за короткий миг прошла вся его жизнь. Нет, недаром он прожил ее так. Заветная цель всего пути достигнута. Он отдает за свободу и счастье народа все, что осталось у него – свою жизнь. Перед глазами промелькнуло девичье лицо Шурки.
– Любимая, – прошептал Маркин. – Никогда ты не узнаешь, что я любил тебя. Любил так, как никто на свете, кроме дела, за которое пошел бороться под руководством Ленина».
– Ленин, – шепчет комиссар. Прямо на закопченной стене бани штыком пишет он свое последнее в жизни письмо.
«Да здравствует Ленин!». Потом встает и, взяв в руки клинок, толчком ноги отбрасывает дверь, и выходит навстречу подползающим врагам.
От солнца и воздуха закружилась голова, и ему пришлось прислониться спиной к бане. Бандиты, осмелев, начинают все ближе и ближе подходить к нему.
В четырех-пяти шагах они останавливаются и молча смотрят на человека, который по слухам есть «антихрист» и с «рогами на лбу». Тихо...
И вдруг сверкнув на солнце глазами комиссар весело и громко захохотал. Он смеялся от души над этими стоящими перед ним людьми. И резко оборвав смех во весь голос сказал:
– Да разве можно историю повернуть вспять? Нельзя! И не сегодня, так завтра вы все будете биты. Биты так, что никакими силами вас не воскресишь, как не воскреснет тот строй, что свергнут трудовым народом. И никто о вас не вспомнит!
– А про тебя вспомнят, – прокричав бросился к Маркину Сафрон. – Нет! Не вспомнят, проклятый коммунист. Да я таких как ты душить сам буду, сам, сам, – и Сафрон, брызгая слюною, выставив вперед руки, пошел на комиссара.
– Не вспомнят тебя, мразь, – спокойно сказал Маркин и вдруг резко шагнул вперед и снизу ткнул Сафрону клинок в живот.
Захрипев, Сафрон схватился за лезвие, и сразу же по рукам побежала кровь.
– Не вспомнят вас, гады, – вновь крикнул Маркин. – Революция непобедима...
Залп десятка винтовок заглушил его голос, а когда дым рассеялся, то все увидели, что стоит Маркин у стенки и смотрит на солнце.
– Руби комиссара, – дико зарычал подскочивший Назар и несколько клинков, сверкнув на солнце, сразу же опустились на Маркина. Тело медленно сползло по стенке на землю.
– Отставить, – снова гаркнул Назар. – Мы еще придумаем ему казнь. Тащи на площадь, – подал он команду.

204 _ Валентин Россихин

Трое бандитов схватили Маркина за ноги и потащили в село. Кровавая дорога осталась на этом пути.
... К большому костру, что горел возле помоста, сгоняли народ на посмертную казнь комиссара.
– Хо-хо-хо, – гоготала бандитская толпа.
– Агафон, – раздался чей-то голос, – хопни комиссара за лодыжки, да поближе к огоньку, пусть погреется...
– Га-га-га, – снова неслось по площади.
– А чево ево фатать... он и так околел, – невпопад ответил Агафон, и его голос потонул в пьяном гоготе банды. – Буду я марать руки об нево, – поправился он и ища сочувствия у собутыльников, развел руками.
– А ты его вилками, – крикнул кто-то.
– О, то дело...
С хрустом и лязгом влезала сталь в закоченевшее тело Маркина. Бандит хотел поднять труп, но он соскользнул. Тогда с новой силой и яростью Агафон ткнул вилы в грудь и бросил тело как сноп к самому огню.
– Смирно, – пронеслось над площадью. Замерли бандиты, сжались жители, а из передних дверей поповского дома вышел Назар и его свита. Едва удерживаясь на ногах, Назар начал речь.
– Всем комиссарам и всем, кто сочувствует, будет это, – и его рука уставилась на костер, возле которого два палача, подняв труп Маркина, прибили его к большой, только что подвезенной бочку, которая была доверху насыпана отборным зерном. Сбоку в зерно воткнут фанерный щит с надписью: «Жри коммуния мужицкое зерно». Когда труп был распят, Назар дал подчиненным команду и из толпы бандитов вышел косоглазый держа в руках рогожный мешок. Он молча развязал его и вытащил оттуда голову Епифана. Толпа жителей ахнула и замерла.
– Этого рядом с комиссаром поместить.
Воткнул косоглазый в зерно кол и посадил на него Епифанову голову.
– А теперь, граждане свободной земли, я объявляю поход на город. Бить до конца коммунию... Вперед!
– Вперед! Ура! – воинственно и дико орала пьяная толпа бандитов. Плакали на морозе бабы, молча стояли мужики.
***
... Связной прибыл ночью, но пьяный Назар прежде чем выслушать донесение напоил его, и когда тот от усталости и самогона прикорнул в углу у цветов, про него все забыли.
Но с первым проблеском зари отец Мефодий растормошил посланца и дав опохмелиться, потребовал рассказать, с чем он приехал. Гонец рассказал, что проезжающие на Восток регулярные части Красной Армии разбили в пух и прах все главное командование мятежников, остатки которых бегут в казахские степи. Отряду Назара приказано удерживать рубежи до последнего патрона. Это даст возможность спасти то, что осталось.
... Через полчаса набат собрал весь народ, который под конвоем был отправлен рыть вокруг села укрепления. Круглые сутки без отдыха шли работы, а отступающие две сотни из числа офицеров и кулаков, хорошо вооруженные и решившиеся биться до последнего, значительно укрепили гарнизон. Двенадцать пулеметов, хорошо замаскированных и простреливающих всю близлежащую местность, надежно закрыли подходы, а когда во вторую ночь из села тайком ушло много мужиков, был дан приказ:
– Впускать, но не выпускать!
На четвертые сутки под вечер отряд военкома схода атаковал бандитов, но потеряв около десятка бойцов и не причинив никакого вреда, вынужден был отойти. Отряд занял все пути отхода банд, а связные понеслись в город. К утру пятых суток все село было окружено частями Красной Армии. Так прошло еще два дня. Одни не наступали, другие не отступали, а за это время были ликвидированы основные силы восставших и был дан приказ взять село и не выпустить живьем ни одного мятежника...
К полдню восьмых суток было сделано тринадцать безуспешных атак. Бойцы лежали холодные и злые. Под покровом темноты была предпринята очередная атака, в ходе которой штурмовые отряды заняли все Подречье и сжали остатки Назаровской банды в центре села.
Пошла тревожная ночь.
Утром подошедшая батарея разбила поповский дом – центр обороны мятежников.
В пятнадцатую атаку поднялись бойцы и залегли прямо на снегу на открытом месте от смертоносного пулеметного огня. Стреляли с церковной колокольни. А когда поднялось солнце, то ужаснулись все бойцы, увидев возле церковной ограды распятый труп Маркина и торчащую на колу голову Епифана. Молча поднялся комиссар батальона. За ним встали бойцы и без единого крика и выстрела с винтовками наперевес все убыстряя шаг пошли в последнюю атаку. Зло застучал пулемет, падали бойцы, но остальные шли и шли, а когда до церкви осталось полсотни шагов громовое «Ура!» заглушило треск пулемета. Застучали винтовки, послышалась ругань и кровавая рукопашная схватка развернулась на последнем бандитском рубеже. Комиссар и три бойца ворвались на колокольню. Штыком и гранатой проложили они себе путь к пулемету, у
«Блики прошлого». Книга первая. ____________205

которого как затравленный волк скорчился отец Мефодий. От страха не смог он пустить себе пулю в лоб, а дрожащие руки выронили маузер и стали неистово крестить подходивших.
– Святой отец, – произнес комиссар. Боец замахнулся винтовкой, но другой удержал его удар.
– Не надо... Этот гад недостоин, чтоб об него марать оружие.
– Взяли, – скомандовал комиссар и схватил попа за плечи.
Бойцы подхватили полумертвого от страха Мефодия и раскачав бросили вниз.
В суматохе боя Назар сумел вскочить на коня и бросился карьером прямо к лесу. Но готовила ему судьба злую участь.
... Шурка вместе с бойцами шла в последнюю атаку и она первая заметила, как Назар сел на лошадь. Забурлила вся ее кровь, бросилась она к бежавшему мимо жеребцу и схватив на бегу торчавшую в земле возле убитого бандита шашку, вскочила на коня и рванула поводья.
– Врешь, гадина! Не уйдешь! – вылетела за село, прямо наперерез Назару. Словно крылья выросли за спиною, ветер косы поднял от плеч, свистел в ушах, выбивал из глаз слезу. Поздно заметил бандит опасность, схватился за маузер, да рука запуталась в поводе.
– Получай, сволочь! – выдохнула Шурка и со всего маху с плеча рубанула его по голове...
Фыркая, жеребец подошел к трупу. «Лежишь, гадюка, – произнесла Шурка, – это тебе за комиссара». Плюнула туда, где лежала расколотая как арбуз голова Назара, и шагом поехала в село. Навстречу ей скакали бойцы.
– Поймала? – спросил первый.
– Убила! – ответила Шурка.
Один из них подъехал к трупу, посмотрел, а догнав Шурку и бойцов, сказал:
– А ты, девка, молодец! Здорово кокнула!
– Я в нем весь старый мир рубанула, – тихо ответила Шура.

***
... Девяносто гробов один за одним, словно кровавая река, текли мимо людского моря. Могила. Сюда первым был положен гроб с телом Маркина... Салют...


Брест, 1959.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ. Шестидесятые годы в основном уходят на учебу
и работу в газете.


В эти годы я закончил учебу в Минской высшей партшколе (отделение печати, радио и телевидения) и определился на работу литсотрудником в облгазете «Заря».
Шестидесятые на земле проходили бурно. В мае 61-го сбит американский высотный самолет-разведчик, управляемый Гарри Пауэрсом. Впервые в мире на космическом корабле «Восток» совершил полет Юрий Гагарин. Это был триумф СССР. В октябре 1962 года Карибский кризис чуть не вызвал ядерную войну с США. Через год убит президент США Джон Ф. Кеннеди. В 64 году первым секретарем ЦК КПСС стал Л.И. Брежнев, «эпоха» Хрущева кончилась внезапно. Шла война во Вьетнаме с США, а под занавес десятилетия СССР ввел свои войска в Чехословакию. Из Бреста танковая дивизия приняла участие в этих событиях, и конечно жители реагировали на это болезненно, тревожно. В этот год я перешел на работу в Брестский райком партии. Причина была важная – получить квартиру, так как парторганы обеспечивали ими более регулярно. Правда у меня это произошло через пять лет. И работа в газете и в партаппарате отнимали все время, но свое творчество (писать для себя) я не оставлял. В нем я находил возможность выразить самого себя в том, что меня волновало, чем я был тронут за «струны» души.








206 Валентин Россихин

Зарубки памяти моей, стихи десятилетия

 
И победы желаем вам

Над Кубой свободы знамя –
Сплотимся теснее, друзья!
А революции пламя –
Погасить нельзя.
Тебе, моя Куба,
Все симпатии друга,
И сердце солдата,
Чем Родина наша
Сильна и богата.
Дорогие кубинские братья,
Вашим врагам
Мы шлем лишь проклятья,
И победы желаем вам!
Тебе, моя Куба,
Сила верного друга,
И на много-много лет
Я с тобой повторяю:
“Куба – да! Янки – нет!”
Брест, 1960.

Текучка в жизни заедала

Они назначали свидание
Под теми кленами домов,
Но он ушел вдруг на собрание –
Она ушла доить коров.
Год пролетел, второй пошел,
Но прежним курсом, как бывало,
Никита на свидание не шел –
Текучка в жизни заедала.
Но из Москвы по радио пришло
Постановление: работать до шести...
Оно влюбленным радость принесло –
Свидание состоялось у реки.
Брест, 1960.

Не все так просто

Не все в нашей жизни
Бывает так просто,
Как кажется нам иногда...
Стоят на пригорке
Высокие сосны
Покой сохраняя века.
Здесь каждое лето
Играли горнисты,
По тропкам ходили отряды ребят,
А этой зимою
Пришли коммунисты,
Костры дни и ночи горят.
И выше всех сосен
Любимых, привычных
Ушли в поднебесье
Бурильщиков вышки.
Нарушен порядок
Вещей всех обычных –
Не страшными стали
И яркие вспышки.
Растут, поднимаются
Ввысь корпуса,
Возводится ГРЭС для народа.
Высокие трубы растут в небеса –
Рабочая крепнет порода...
Не все в нашей жизни
Бывает так просто,
Как кажется нам иногда,
Не только нет сосен,
Но нет и пригорка,
А с ним и костра...
Ленинград, 1960.

Время

Сколько лет волна волною
Моют камни эти в море,
Что лежат, как великаны
Побежденные в сражении?
Только время, я не скрою,
Не печально в этом горе,
И как доктор лечит раны
Жизни вечного биения.
Ну, а камни? Камни – эти?
Возле них играют дети.
 Ялта, 1961.

Седой Ай-Петри

Седой Ай-Петри был закрыт
Густыми облаками.
А я готов хоть целый день
Быть рядом только с вами.
Ловить улыбку нежных губ
Их брызг очарование,
По зову первому спешить,
Как голубь на свидание.
У моря Черного сидеть
Прилива ожидая,
И на тебя одну глядеть
Про все на свете забывая.
Мисхор, 1961.

Мы охраняем с тобой

Свечи каштаны подняли –
Прямо на солнце глядят.
Видно безбрежные дали,
Что охраняет солдат.
Служим с тобою вместе
В городе славы – Бресте,
И тишину, и покой –
Мы охраняем с тобой.
Видишь на стройке краны
Вверх кирпичи поднимают,
Скоро залечатся раны –
И люди об этом знают.
Брест, 1961.

 


 

«Блики прошлого». Книга первая. _ 207
 

 
Юноша с Акрополя сорвал
В ночь с 30 на 31 мая 1941 года
Манолис Глезос с другом сорвали фашистский флаг с Акрополя.
Ночь стояла и никто не знал
(Было это двадцать лет назад).
Юноша с Акрополя сорвал
Ненавистный гитлеровский флаг!
Сколько солнца на Эгейском море,
Сколько лет живет простой рыбак?
С детства видя человечье горе
Он мечтал, чтоб все было не так.
Чтоб мужчины в цвете лет не умирали,
Были жены молодыми их всегда,
О несчастьях люди бы не знали –
Словно не было Пандоры никогда.
То мечты... А с неба голубого
Черный символ давит на Отчизну.
И впервые мысль к нему приходит –
Сбросить флаг ценою, может, жизни!
Утром милые тебе Афины
Гордостью наполненных сердец
Видя только небо синим
Смельчака хвалили: “Молодец!”
Подвиг юноши, а фашизм зверея,
Приговорил его в первый раз –
Человеку с сердцем Прометея –
Только смертная казнь!
Враг охотился, искал годами,
Но нельзя Свободу умертвить,
Греция гордится смелыми сынами –
И для нее он должен долго жить!
Пусть сейчас наручники сверкают,
В каземате солнца почти нету.
Но о рыцаре Эллады знают,
И Свободы требует Планета.
Наступит день, откроется темница,
И выйдешь ты на солнечный простор,
В улыбке радости сверкают греков лица
Встречая мужественный твой взор.
Брест, май 1961.

«Патрия о муэрте!»

“Родина или смерть!” –
Иного выхода нет.
Гордый кубинец знает,
И крепко винтовку сжимает –
Нужно быть готовым
В любом состоянии к бою!
Ялта, 1961.
 
Тишина

Ни ветерка, ни солнца,
А впереди видна
Малышка у оконца.
Подняв головку
Смотрит вверх,
Как я неловко
Ползу наверх.
Малышке смех,
А я задорно,
Свалится грех
Ползу упорно.
На вершине Ай-Петри –
Стою горделиво,
Омываемый ветром,
От удачи – счастливый!
Мисхор, 1961.

Я к тебе пришел впервые

Где-то рвут скалы и Ай-Петри
отзывается сердитым рокотом
Ты суровый и могучий Ай-Петри,
Я к тебе пришел впервые –
Успокойся, громыханье прекрати,
Заглуши раскаты злые,
Я над морем здесь впервые –
Даль морскую не объять,
И слов нет, чтоб рассказать...
Мисхор, 1961.

Старый боцман

Старый боцман весь пропитан ветром,
Море синее и синий горизонт.
Он один под этим старым кедром
Смотрит вдаль..., но ничего не ждет.
Пенсия, что вечная зарплата,
Тишина в природе и покой.
Что тебе еще, “полундра”, надо?
Жизнь такая – только песни пой...
А ему бы море с синью на просторе,
А ему бы штормы, качки, волны соль,
Но видать со старостью
не только радость, горе.
Коль корабль весь на причале “ноль”.
Нет паров в машине, одиноким на вершине,
Но навстречу тучам держит фронт.
Ноги крепко в землю, словно вместе с кедром,
Вырос он, осматривая горизонт.
Ялта, 1961

Ушли житейские заботы

Ушли житейские заботы
Как сон, как утренний туман,
И никакой уже заботы,
Мой друг, любимый капитан.
Снесут на кладбище останки,
Землей зароют белый гроб,
Не слышно, как отбили склянки,
Никто не скажет: «Кэп, вперед».
Брест, 1961.

Туда, где Нямунас течет

В Друскиненкай, в Друскиненкай –
Где много отдыха и леса.
Несут меня в Дзукийский край
Состава скорого колеса:
Туда, где Нямунас течет,
Где Ратничела говорлива,
Где бюст Чюрлёниса стоит –
Сама история хранима.
Друскиненкай, 1962.


 
208 Валентин Россихин

 
Без обмана и слез

Ну, скажи, что тебе пожелать
В этом новом идущем навстречу году?
В мыслях можно за миг воспринять
Все, что выпало нам на роду.
Но коль скоро один неприемлем другим,
Для тебя он остался, как прежде, таким:
И прими от него пожелания любви,
Для тебя – она вся впереди.
А ему, как и многим солдатам судьбы,
От того, что уж есть, никуда не уйти,
А тебе всю любовь без страданий и грез,
Как от солнца тепло, без обмана и слез.
Минск, 1962.

В парке мимо Свислочи

В парке мимо Свислочи мы идем в тиши,
И любуясь липами
дышим от души.
Рядом девушка такая
– краше ее нет,
От которой я два года
жду один ответ.
Очень счастлив я ребята,
Только вам скажу.
До ответа, что мне надо –
Смело доживу.
Не спешит моя девчина
– не спешит.
Видно есть у ней причина
– не спешить,
А на третий год сказала:
“Я тебя люблю!”
Я от радости огромной
целый день пою.
Очень счастлив я, ребята,
Прямо вам скажу –
Счастье ходит теперь рядом
– На него гляжу
В новом доме нам квартира –
жизнь так хороша!
На ракете, где Гагарин
и моя душа.
А по городу родному
мы втроем идем:
Я, жена, коляска с нами –
сына в ней везем.
Очень счастлив я ребята,
Надо ль говорить.
В жизни это очень надо –
Чтоб кого любить.
Минск, 1962.

Родина

Это солнечный луч среди туч,
Это матери нежные руки,
Это острый обрыв речных круч,
Это ночи таинственной звуки.
Это первый свой жизненный шаг,
Это первая буква в тетради,
Это первый в руках моих флаг,
Это я его нес на параде.
Это в силе и радости труд,
Это первая в жизни зарплата,
Это дни, что в учебе бегут,
Это мы – не юнцы, а солдаты.
Это длинными стали года,
Это путь от Москвы до Берлина,
Это в стройках мои города,
Это я здесь – водитель машины.
Это Юра и Герман, и мы
Это чудо создали ракеты,
Это наш человек Земли –
Облетел впервые планету...
Брест, 1962.

А вот никак не позабыть

Перед войной я здесь родился,
И край Сибири мне родной.
И где бы в жизни я ни бился –
Тепло ее полей со мной.
Рассветов зори золотые
И радость в шелесте берез,
И даже тучи грозовые –
Все вспоминается до слез.
И лай собаки на охоте,
И звуки выстрела навзлет,
И руки женские в работе
В года нагрянувших невзгод.
Была им трудная работа
То на дворе, то по избе,
То в поле – это их забота –
Я верил, что они везде.
И мы – трехклассные мужчины,
(У нас мозоли на руках).
На все на это есть причина
И слез не видно на щеках.
Солдата мятое письмо
К нам приходило очень редко...
Идет победная весна,
Цветет черемуховая ветка.
Моего детства жизнь простая,
А вот никак не позабыть:
Спасибо, мать моя седая,
Что научила труд любить.
Брест, 1964.

Нет, не напрасно так страдали

Какие солнечные дали
Меня манили на простор?
Что в жизни мы с тобой видали,
О чем мы спорили, страдали –
И знали только старый двор.
Так шло все тихо и спокойно,
И двор наш был как целый мир:
Здесь среди взрослых – все пристойно,
И все вели себя достойно,
А мать моя – всем командир.
Ее все слушались, боялись,
И бабы, да и мужики.
Мы семеро у ней сражались,
Но никогда ни с кем не дрались –
И нас хвалили старики.
Года летят, мы друг за другом
«Блики прошлого». Книга первая. _____________209

 
Снимались с якоря и в путь,
И словно все в упряжке цугом
Прощаясь с домом, прудом, лугом
Вдаль улетали жизнь хлебнуть.
Какие солнечные дали
Нас всех манили на простор?
Мы в жизни столько повидали
И что не знали, то познали,
Но помнили всегда свой старый двор.
Из семерых лишь я остался,
Был самый младший – виноват,
И я за труд привычный взялся,
За семерых – один старался –
Пусть знают все, что жив солдат,
Что шесть могил на поле брани,
И мать седая – не у одних.
А в мире вновь простор и дали
Нет, не напрасно так страдали
Для всех оставшихся в живых.
Какие солнечные дали
Манят сейчас, как и тогда,
Не всем достались и медали,
Не всех всегда и награждали.
А жизнь идет, идут года
Они своею вереницей
Как по спирали ввысь бегут,
И жизнь земная всем сторицей.
Отплатит радостью за труд.
Брест, 1963.

Что ты желаешь?

Как-то однажды меня спросили:
Что ты желаешь для полного счастья?
Хлеб, – отвечал я, – чтоб в поле косили,
Да не было б в сбор урожая ненастья!
Чтоб солнце планеты сияло и грело
Труды человека преумножая,
Чтоб в радости жили душа и тело,
Когда идет сбор урожая.
Да разве же только в одном урожае
Счастье для человека?
А жил бы ты на земле воспрошая,
Если б не было нам это счастье от века!
Я славлю того дикаря на заре,
Что тяжким трудом создавал урожай!
Не бомбой махал он на первом костре –
Ему, человек, подражай.
И в этом не будет обид никаких –
Не надо, товарищ, мне счастий других.
Минск, 1963.

Светлана

Светлане четыре года,
Четыре года Светлана жила
До этой, до самой встречи у моря,
Которого не знала она.
Я тоже не знал, что море,
Как человек может дышать, смеяться,
Глядеть, улыбаться и даже сердиться,
Шутить, издеваться и просто так –
Лежать в тишине.
Светлана у моря громко кричит:
– Мама! Какая большая ванна у ножек моих лежит.
А мама, немного стесняясь
На светлую наивность дочери своей:
– Просто в ванне вода отдыхает,
И не надо кричать – ты разбудишь ее.
Светлана притихла и к самой воде
Спустилась по камешкам к морю...
– Дядя, – сказала она тогда мне, –
Помогите маминому горю.
Я взглянул в девчоночьи глаза, Посмотрел на мать
И стало мне все ясно:
Это море, убаюкивая лаской
Отняло у девочки отца...
Девочка растет, пока не зная,
Что у моря и у ней одна судьба:
Море любит мать, и дочь родная
Морем заколдована останется всегда.
Форос, 1963.

Валентина

Просто звать ее Валентина,
Она море любила,
А море любило ее.
Вся она, как картина,
Знать судьба одарила
И веселье любило ее.
Одевалась простецки,
А смотрелась – как диво,
Веселилась по-детски,
Немножко кокетства,
Простого, душевного –
Прямо от сердца,
Идущего к сердцу.
Без слов, только взглядом
Всегда, словно рядом,
Зачем же слова,
Коль иду я сама?
Ох, девичьи сердечки,
Словно склад магазина,
А на пальце колечко,
Как следы на крылечке
После снега пушистого,
Серебристо-искристого
Ночью падающего,
Днем тающего
И из памяти улетающего.
Просто звали ее Валентина,
Она море любила,
А море любило ее:
Вся она, как картина
Жизнь веселила
И веселье любило ее.
Ялта, 1964.
Счастье

В ладонях – счастье человека,
В ладонях жизнь, в ладонях смерть.
Как временем печали
бег неуловимый,
Как счастье жизни
и вся она сама,
Что мигом мы зовем
На самом деле – меньше мига

 
210 _____Валентин Россихин

Когда в делах,
в дерзаниях полет
Вся жизнь, и жизни свет.
Минск, 1964.
 
Рабочее место поэта

Рабочее место поэта:
Стол, карандаш и блокнот.
Стол не всегда – чаще колено
И запись, как улея сот.
В чистом блокноте твердое жало
Отточенного карандаша
Ночью и днем по бумаге бежало,
Оставляя следы на века.
Но жаль, что иные словами грешат,
Видно легко они им достаются.
В рифму любую вставить спешат
Подчас забывая, за что слова бьются.
Стать модным поэтом очень легко,
До боли труднее быть нужным поэтом.
Модным на время, куда ни шло,
А нужным – речь ведь об этом.
Пусть не в обиде Рождественский будет,
Андрей Вознесенский – о, други,
Мне по душе стихи Лонжюмо
Чем стихи о девочках, едущих к югу.
Мне по душе ХХI-й век!
Есть над чем любому подумать:
Славится труд, а в нем человек
Беззаветно служащий людям.

Над рекой

Над рекой
Где я родился,
Месяц по небу бежит.
Здесь весной
Не раз я мылся
Там, где жердочка лежит.
Каждый год
Ее меняют,
А вот кто
Не видел я:
Только дети вглубь ныряют
С самодельного моста.
Шли года
Мы изменялись,
Седые волосы блестят...
Только дети-босолыги
Вновь на жердочке висят.
Брест, 1967.
 


Анекдоты злые и смешные
_________________________________________________________

Шестидесятые годы – известный период в жизни ныне не существующей страны – СССР. После смерти Сталина – «оттепель» Хрущева, а за ней – начало многолетнего «застоя» страны. И вот в этот-то период начал свой путь открытый анекдотический ренессанс. Причем анекдоты отражали реалии жизни.
Вспоминаю некоторые из них.

О рентабельности
Работница банка из Калинина, Роза Исааковна, поведала мне саркастическую историю о деятельности все более теряющего авторитет Политбюро ЦК КПСС, все менее понимающего происходящее в стране:
– Идет, – говорит Роза Исааковна, и делает она это заговорщицки, вводя меня в мир не просто смертных людей, а обожествленно смертных, кому грешить, не горшки обжигать, – заседание Политбюро. Много разговоров по основной теме, обсуждений на нем, а тема сложная – о повышении рентабельности предприятий промышленного сектора страны. Разговоры идут, а предложений нет. Генсек, ведущий заседание, ставит вопрос ребром: какие у кого предложения? Молчание, переглядывание, и, наконец, самый молодой произносит, что, на его взгляд, надо этот вопрос изучить дополнительно с учетом в этом плане передового зарубежного опыта...
Предложение вызвало новую волну мыслей, и в конце концов было решено: отправить за рубеж, конечно, в США, солидную, но не многочисленную деловую делегацию, включив в нее и специалистов отраслей хозяйства. Принято решение единогласно, руководителем утвердили члена ЦК, куратора данного вопроса в масштабах страны. Срок командировки – месяц.
...Время пролетело быстро. Делегаты побывали на крупных предприятиях металлургии, на автозаводах и других знаменитых своими успехами хозяйствах. Подошел срок подводить итоги. Деловое заседание нашей комиссии с определенными представителями деловой Америки. Десятки вопросов, предложений, обсуждений, советов и уже дело к концу беседы, когда один из делегатов нашей комиссии задал в общем-то не совсем тактичный, но прямой вопрос:
– Мы очень много полезного узнали у гостеприимных хозяев, но... какое же самое рентабельное предприятие выделяется на фоне других?
Вопрос был вроде бы наивно прост, но чувствовалась в его интонации некоторая малозаметная подковырка: все у вас хорошо, а что же лучшее?
Американцы несколько замешкались с ответом и, лишь чуть-чуть посоветовавшись друг с другом, дали краткий ответ:
– Бардак!.. Полная рентабельность.
«Блики прошлого». Книга первая. ____________211

Наш задавший вопрос товарищ, хотел было что-то уточнить, но глава перебил:
– Нам, – сказал он, – стоит только поблагодарить господ американцев за столь полные, исчерпывающие ответы на все наши вопросы. Цель поездки полностью себя оправдала.
Взаимные раскланивания, прощание, и вот уже самолет в Москве, а через неделю заседание ЦК, на котором обсуждались итоги поездки.
Глава делегации обстоятельно все доложил, даже внес целый ряд предложений по претворению увиденного и услышанного в жизнь. В свободной же беседе обсуждения всплыл случай о самом рентабельном предприятии в США. Ответ американцев несколько шокировал, но после раздумий было принято решение: провести эксперимент с самыми рентабельными предприятиями и в нашей стране, в частности, в Москве и Ленинграде.
Идея захватила старцев из Политбюро и на этом же заседании утвердили директоров данных предприятий. В Москве – генерал-полковника в отставке Иванова, а в Ленинграде – небезызвестного в широких кругах Рабиновича. Срок дали один год, потом заслушать сообщения с мест, чтоб определиться с их дальнейшей судьбой.
Год пролетел птицей. Политбюро начало обсуждение вопроса с докладов с мест.
Первым рассказывал Иванов. Он подробно рассказал о том, как была организована работа объекта, но реальность такова – объект за год съел три годовых государственных дотации, а необходимого результата не достиг. Рентабельность – нулевая, более того – предприятие в Москве убыточное.
Его рассказ полностью разочаровал слушателей. Недовольство назревало, буря могла разразиться с минуты на минуту. И она грянула, но с вопросов Иванову в лоб:
– У вас что, место объекта плохое?
– Да нет, центр Москвы, Арбат, – ответил тот.
– У вас что, клиенты плохие?
– Да нет, ниже генералов и адмиралов нет!
– Выходит, что у вас кадры плохие?
– Ни в коем случае, все с дореволюционным партийным стажем, – отчеканил Иванов.
Наступила пауза раздумья... Потом было решено заслушать Рабиновича. Тот с глубокой дрожью в голосе заявил с ходу:
– Ради Бога, освободите меня от этой должности, не справляюсь я с нею...
– А нельзя ли поточнее, – перебил один из членов Политбюро.
– Пожалуйста, – живо отозвался Рабинович, – высокоуважаемые члены. Нет мне за мой отказ прощения, но поймите, ради Бога, дом в Ленинграде еще строится, а я уже имею заявку забронировать двадцать мест обкому, столько же горкому, а на оставшиеся десять, сколько ни работай – вылетишь в трубу...
Политбюро загудело, началась дискуссия по обсуждаемому вопросу. Что было принято в решении – неизвестно, но Иванов и Рабинович остались живы. Резюме автор делать не будет, но скажет одно: через много лет после этого заседания Политбюро прекратило свое существование как нерентабельное.

Как отдавать долги
Хаим лежит, не спит, ворочается на постели. Жена Роза вопрошает:
– Ты чего не спишь?
– Да так, не спится.
– Спи, – подводит черту Роза.
Но Хаим полежал, полежал и вновь заворочался.
– Ты чего не спишь? – спрашивает вновь Роза.
– Да так...
– Так, так, нет, не так, говори!
– Завтра Абраму сто рублей отдать должен, вот и думаю, думаю, где их взять, – пояснил Хаим.
Роза поднялась с постели, постояла у ног мужа и решительно пошла на кухню. Там, открыв окно (оно выходило во двор напротив окон Абрама), закричала:
– Сара-а, Сара-а... Открой окно, Сара-а! – это она звала жену Абрама. Вскоре та выглянула в окно и недовольно прокричала:
– Чего ты ночью шумишь, Роза?
– Сара, – ответила Роза, – мой Хаим завтра должен отдать Абраму сто рублей. Так вот, он их не отдаст...
Не давая ответить Саре, Роза хлопает окном, закрывает его и идет в спальню. Подойдя к мужу, удовлетворенно говорит:
– Спи, Хаим, спи! Пусть теперь Абрам думает.

Крым, 1964.

212 Валентин Россихин

Рассказы, сказки, юморески – путь поиска...
НА ВЕРНОМ ПУТИ
юмореска
Первая моя заметка в стенгазете появилась в пятом классе. Я написал, как провел лето. В ней не было звонких метафор, ярких сравнений, светящихся образов. Просто пять предложений, о смысле которых можно сказать, что лето мне нравится, каникулы тоже и жаль, что всего этого было мало.
О заметке можно было бы и не вспоминать, однако, благодаря ей меня в шестом избрали членом редколлегии класса. Я собирал заметки, или как об этом говорила редактор, организовывал материал. Папа у нее был литературным сотрудником газеты, а потому ее мнение уже что-то значило.
В седьмом классе я учился в деревне. Здесь, узнав из моей характеристики, что я был членом редколлегии, классный руководитель Илья Никандрович прямо сказал на собрании: «Редактором стенгазеты будет новенький». Фамилию мою он еще не запомнил, а кто новенький – одноклассники знали.
Продвижение на этом не закончилось. В восьмом меня избрали членом редколлегии стенгазеты школы. В девятом – заместителем редактора, а в десятом – редактором. С двумя заместителями. И все эти годы я писал в стенгазету заметку на тему: «Как я провел свое лето».
Правда, она с каждым годом становилась объемнее, и уже будучи редактором школьной газеты ее текст занял две колонки.
И само собой получилось, что, вручая аттестат, директор школы мне сказал: «Ну, а ты прямой дорогой на факультет журналистики».
Так оно и вышло. Годы учебы пронеслись быстро. После института я стал работать в газете. Настоящей. Самым натуральным литературным работником.
Первым моим начальником судьба дала мне премилого, симпатичного старичка. Стаж его работы исчислялся внушительной двухзначной цифрой лет. Мой – единицами дней. Началась жизнь полная тревог и надежд. Тревоги – на каждом шагу. Надежда – одна, в лице моего зава. Вскоре я понял, что в такой ситуации долго не протяну. И главная беда была в том, что премиленький старичок оказался на самом деле глыбой холодного молчания. Если за первые две недели я услышал больше чем две фразы, то... уличивший меня во лжи читатель имеет полное право назвать меня лгуном и даже хуже.
Я аккуратно приходил каждое утро на работу и ждал. Ждал своего зава, потом ждал его взгляда, а затем слова обращения, задания, но все – тщетно.
Не везло и в материале. Первую корреспонденцию о новых фасонах модельной обуви к летнему сезону постигла неудача. Я писал о том, что мне нравилось и что не нравилось. Принес ее заву и услышал от него: «Оставьте».
Положив листы на его стол, я ушел. Прошло три дня мучения. И вдруг в очередном номере в разделе «Короткие сообщения» я прочел три строчки о новых видах обуви к весне. Внизу же стояла моя фамилия.
В кабинете я готов был съесть своего начальника. Боялся только, что его кости принесут мне неприятности. А тот смотрел на меня и улыбался. Мило так, нежно, словно я был перед ним женщиной. И когда я готов был вспылить, он проскрипел: «Возьмите это письмо. Обработайте».
Я обрадовался, обработал его. Он прочел, все перечеркнул и сказал: «Обработайте снова». Я снова обработал. И снова услышал: «Обработайте, дорогой, снова, пожалуйста». Я принес новый вариант. Он прочел, и чуть-чуть стесняясь, посоветовал: «Посмотрите три года назад нашу газету. Апрель месяц, второй день, третью полосу».
Я отыскал газету и прочел заметку, за подписью моего начальника. И тут, словно молния пролетела перед моими глазами, она озарила меня и я понял.
Взяв чистый лист, я аккуратно переписал все мысли заметки своими словами, вставив в нее факты из обработанного письма.
Заведующий серьезно посмотрел на мою рукопись, потом нежно взглянул на меня и сказал: «В машбюро, последняя дверь направо».
После того, как я принес свежеотпечатанную рукопись, зав. прочел ее, поставил свою подпись и симпатично улыбнувшись, впервые изрек пространную фразу: «Вы, также как и я, в своей молодости, на верном пути».
Брест, 1964.
СПОКОЙНЕЕ
юмореска
По длинному коридору общежития идут двое. Один из них низкого роста, другой на голову выше, но шире в плечах, с большой серой папкой под мышкой левой руки. Низенький шепчет:
– А у нас в интерьере – козел!
– ?!
– Да, да! Не удивляйтесь, пожалуйста.
– Куда же смотрит комендант? – басовито спрашивает солидный.
«Блики прошлого». Книга первая. _____________ _____213

– У него своих хлопот много.
– А профсоюз?
– Да у него свои проблемы.
– А Красный крест? К делу санитарии он не безразличен.
– Т-с-с... Тише, вдруг они в самом деле услышат...
– Чего же бояться?
– А вдруг... Шутить нельзя... Портить товарищеские отношения? Пусть все будет так, как есть. Спокойнее...
– А чем же вы тогда недовольны?
– Я... Ничем... я ... доволен.
– А я понял это как жалобу, как возмущение, – говорит высокий и после каждого слова делает взмах правой рукой, как бы заколачивает фразы в семенящего рядом малютку.
Мы спешим предупредить читателей, что подобного разговора не было. Однако, нередко в общежитиях, больницах, скверах города и села можно слышать о возмущениях на заядлых любителей игры в домино и карты. Да и как не возмущаться, когда несколько человек мешают многим. Попробуйте отдохнуть, когда удары костяшками по столу заставляют испуганно вздрагивать, как от выстрелов. Усните, когда возгласы игроков громче друг друга, а эмоции ярко выражены, а шутки, словно соль, в селедочной бочке.
– Забьем, – восклицает кто-нибудь из подошедшего пополнения.
– В ночную смену, – отвечает играющий дядя.
И сыпятся удары. А в комнатах, что по соседству, жильцы затыкают уши, залазят под подушки, укрываются одеялами.
А по общежитию гудит:
– А-а-а-у-у-у-и-и-ого, – и все уже знают, что под это завывание потерпевшие поражение «козлы» – уступают свое место новой смене. Однако желание взять реванш берет верх и один из высаженных снова кричит:
– Забьем!
– Забьем, – отвечает напарник. – И оба закуривают, «болея», чтобы кто-то проиграл быстрее.
– Удар, – кричит солидно полысевший игрок.
– Еще удар, – отвечает противник.
– Двойка – пять, – восклицает бывший моряк.
– Четыре, – отвечает ему противник...
И вдруг... немного тишины. Что это? Может все ушли гулять на улицу, дышать озоном у реки, парк?
Вздох облегчения слышен по комнатам. Но громовой рев разрывает тишину и сквозь него слышен возглас:
– Встать!
...Мы с этим тоже согласны, и считаем, что надо громко скомандовать всем играющим в карты, забившим «козла»:
– Встать! Проветрить помещение!
И сделать это должны те, кто живет рядом. Вот тогда будет действительно спокойнее.

Брест, 1964.

Первый рассказ в областной газете «Заря»
ЖИВОЙ МОНУМЕНТ
Я люблю ходить в крепость один. Чаще в будни, когда в ней меньше посетителей и больше находишься наедине с самим собою.
Так и сейчас. Я стою у Кобринских ворот. Читаю надпись на мемориальной доске, потом по круче спускаюсь к Мухавцу и долго смотрю на его мутноватые воды. А мысли – о тех, кто первым пал в крепости, защищая меня, тринадцатилетнего мальчишку. Они погибли, чтобы жил я, чтобы жил сын мой, и сына сын.
«И сына сын», – повторяю я вслух и иду вдоль берега к Цитадели. Сколько раз я ни бываю здесь, никогда меня не покидает чувство великой гордости за наших воинов.
Вот здесь был расстрелян полковой комиссар Фомин, вот Тереспольская башня и развалины казарм 333-го полка...
Я смотрю на эти священные места. Их безмолвие красноречивее слов.
Спустившись в проем одного из казематов, я увидел грозный оскал потолочного перекрытия.
Зловеще блестящими сосульками свисал расплавленный кирпич. Фашисты огнеметным огнем выжигали отсюда защитников крепости. Смотрю на обожженный потолок и слышу: «Плавился кирпич, но люди стояли насмерть! Из какого материала были сделаны они?».


214 Валентин Россихин

Эти слова произнесла женщина, стоящая невдалеке от входа. Как живая, встает она перед моими глазами. Пепельно-седые волосы. Темное платье. Цветной платок наброшен на плечи. Взгляд больших голубых глаз устремлен на черно-блестящий оплывший потолок.
С нею мальчик, держит ее за руку. Ему лет девять-десять. Красный галстук ярко сияет в подвальном полумраке. Чуть в стороне от них – молодой солдат и девушка.
И вдруг раздались рыдания. Это, припав плечом к стене, плачет женщина.
«Бабушка, не надо», – шепчет мальчик. Он ласково гладит своей ручонкой ее плечо. Опустив голову, стоят солдат и девушка. А женщина, глубоко-глубоко вздохнув, молча поднимает руку и кладет ее на головку внука.
Он тесней прижимается к ней, и мне кажется, что здесь, где когда-то гремели бои, сейчас поставлен монумент скорбящей матери.
Протянув руки к женщине, солдат тихо говорит: «Не плачьте, мамо...». А девушка робко спрашивает: «Ваш сын погиб здесь?..».
Женщина смотрит на них, и потом отвечает: «Нет... Мой... не здесь...». Помолчала. «А это внучек», – и ласково прижала к себе светлую голову мальчугана. «От дочки внучек растет, а от сыночка – никого...». Слезы текут по ее щекам. «А мой сыночек, – продолжает она, – под Курском в танке сгорел. Сгорел. Как эти... камни...».
Она прикрывает глаза. Слышится ее глухой стон. В скорбном молчании замерли мы. Девушка, наклонившись, опускает к ее ногам веточку яркой гвоздики.
Женщина отнимает от глаз руку и видит солдата, стоявшего перед ней, девушку, цветок, и улыбка озаряет ее лицо.
«Спасибо, дети мои», – шепчет она. Потом добавляет уже твердым голосом: «Берегите мир, чтобы этого больше никогда не повторилось».
«Клянемся, мамо, – произносит солдат. – Это не повторится!»

Брест, 1965.

Сыны Беларуси. Георгий Милашевский
 ШЕЛ ПАРНИШКЕ В ТУ ПОРУ...
очерк
I
Страшный грохот, обрушившийся внезапно на Брест, нарушил предутреннюю тишину. Спросонья Жора ничего не соображал. В квартире звенели стекла, вылетая из рам, дребезжала посуда на столе. Трясся весь дом. Георгий выскочил на улицу. По ней бежали перепуганные люди. Со стороны крепости доносилась канонада. Понял: случилось страшное – война!
Вскоре семья покинула дом. С Первомайской вышли на Пушкинскую улицу и вместе со всем людским потоком стали уходить на восток. Эту толпу безоружных, полураздетых, испуганных людей, среди которых в основном были женщины и дети, за станцией Брест-Восточный накрыли немецкие истребители. Распластавшись на сухой земле, лежал Жора, посылая проклятия врагу. Расстреляв боезапас, самолеты ушли. Первые смерти. Первые жертвы войны. Георгий видел их утром 22 июня и запомнил на всю жизнь.
II
Жители деревни Ракитовка на Тамбовщине приютили их семью. Комсомольцы колхоза «Верный путь», где Жора трудился с первого же дня своего приезда, вскоре избрали его секретарем. Нелегко было городскому парню, пока он привык, втянулся в крестьянский труд. И лишь мысли о том, что на фронте тяжелее, придавали ему силы, закаляли волю. Но в коротком сне, забываясь от дневных забот, он видел себя в рядах сражающихся воинов. Однажды товарищи из райцентра передали ему, что райком комсомола набирает добровольцев в спецшколу. Он сразу же подал заявление. Райком учел, что Георгий из Белоруссии, и рекомендовал его на учебу.
В спецшколе Милашевский зарекомендовал себя бесстрашным бойцом. На тренировках систематически показывал отличные результаты. Способствовало и то, что до войны занимался авиамоделизмом. Кропотливая, внимательная работа с моделями самолетов пригодилась в обращении с минами любых образцов. А ведь ему с ними скоро предстояло иметь дело. В конце июня вызвали на комиссию, которая единодушно утвердила его в состав диверсионной группы подрывников. В один из первых дней июля 1942 года в районе Торопца диверсанты перешли линию фронта и развернули работу на Витебщине.
III
Георгия с группой прикомандировали к отряду «Моряк». Вспоминая те дни, Милашевский называет имена боевых товарищей. Среди них Август Циббо. Он был самым старшим по возрасту. Бесстрашно воевал всю «партизанку» и дожил до дня воссоединения с частями Советской Армии. Алеша Новиков и Сергей Сковородко в одной из операций попали в плен. Сергея немцы так избили, что он сошел с ума, и фашисты его пристрелили. А Алешу повели на расстрел. В дороге он сумел убежать. Босиком по снегу несколько километров мчался он к своим, партизанам. На
«Блики прошлого». Книга первая. ____________215

холоде отморозил пальцы ног, и его отправили на «Большую землю». Георгий встретился с ним в июле сорок четвертого года в Минске. Алеша тогда служил в мастерской по обслуживанию самолетов и прибыл в Минск, чтобы получить документы. Но особая дружба связывала Георгия с Сашей Корнеевым. Выше среднего роста, атлетического сложения, с густой шевелюрой волос, с добрым, отзывчивым сердцем, Саша с первого же дня стал напарником в работе. Вспоминая о нем, Милашевский высказывает мысль, что родители, пожалуй, до сих пор не знают, где погиб их сын. Это случилось в конце сентября 1942 года в Лиозненском районе, в бою с карательным отрядом.
IV
Первый гитлеровский эшелон группа взорвала у деревни Лососно. Участок был не из легких. Слева – переезд с охраной, справа – бункер с немцами, а за полотном – деревня с гитлеровским гарнизоном. Несколько дней и ночей партизаны ходили сюда. Изучали охранение, время смены часовых, порядок патрулирования. Установили, что перед движением эшелона по полотну проходят группы патрулей. На середине своего пути они встречаются, беседуют и расходятся. И так до нового эшелона.
На совещании в отряде решили: взрывчатку закладывать после того, как разойдутся патрули. Еще и еще раз отрабатывали детали. И вот наступил тот день, когда они вышли выполнять задание.
«К полуночи подошли к полотну. Залегли, ждем, – рассказывает Георгий Александрович. – Нервы на взводе. И чем ближе к утру, волнение увеличивается. А в голове одна мысль: неужели впустую?».
Но нет! Не зря мучились хлопцы. Жора слышит горячий шепот Саши Корнеева: «Смотри, патруль!». Зоркий глаз у Саши! Первым заметил фигуры немцев, шагающих от бункера. Скоро стали видны и их встречные. «Порядочек», – шепчет Циббо. И снова это про себя повторяет каждый.
Слышны тяжелые шаги. Подковы немецких сапог стучат по шпалам: «Раз-два, раз-два». Фигуры сошлись. Тихо. И до ребят доносятся резкие, отрывистые немецкие слова. Патрули расходятся. И как только они отошли, на полотне очутились Милашевский и Корнеев. В секунды уложены две связки тола. Последние манипуляции Георгия над колесным замыкателем – и на насыпи никого.
А в утренней тишине уже слышно: пых, пых, пых-пых-пых... Состав идет. Тяжелый. Гудит земля. Ее вибрацию ясно чувствуют партизаны своими телами. И вот – взрыв! Паровоз, словно палку, переломило пополам и бросило под откос. Несколько минут все трещало, гудело. И ни одного выстрела.
Ликующих ребят встретил командир. Крепко пожал каждому руку и сказал, не скрывая восторга: «Сыграли, хлопцы, хорошо!».
В боевой характеристике, выданной партизанским командованием Г. А. Милашевскому, сказано, что он участвовал в многочисленных боевых операциях.
Однажды отряд при выходе к деревне Станюки наскочил на немцев. Находившиеся на поле фашистские танки открыли по партизанам огонь. И тут случилось непредвиденное. Две лошади, на которых были укреплены носилки с раненым комиссаром, пошли к деревне. Немцы даже стрелять стали реже, увидев это шествие.
Сопровождающие комиссара ребята растерялись. И тут-то в каком-то необычайном порыве Милашевский выскочил на поле, в считанные секунды догнал лошадей, вихрем вскочил на переднюю и стал бить ее по морде, поворачивая к лесу. Немцы вновь открыли огонь. Рвались снаряды, трещали автоматы, а Георгий все быстрее и быстрее гнал в лес лошадей. Две осколочные дырки в пилотке говорили за себя. Комиссар был спасен. Рос личный, боевой счет Милашевского. К концу партизанской эпопеи на нем числилось восемь вражеских эшелонов, сорок семь автомашин, один танк, пушка, четыре шоссейных моста и более двух с половиной десятков истребленных фашистов.
V
Офицер военкомата обиделся: «Посылаешь человека в училище, а он твердит: «Отправьте на фронт!». «Только так! Воевать, а не учиться!» – вновь отвечал ему Георгий.
Офицер чертыхается, Георгий стоит на своем. И добился. Его направляют в 30 артиллерийскую дивизию прорыва резерва Главного командования. Здесь, узнав о том, что Георгий два года партизанил, его направляют в разведку гаубичного полка.
Вспоминая о службе в армии, Г.А. Милашевский говорит:
– В задачу разведчиков входило обнаруживать и сообщать на командный пункт полка места огневых точек противника.
А это значит: идти впереди пехоты, выявлять эти точки, вовремя передавать их координаты и проверять, как они будут уничтожены артогнем, постоянно подвергать себя риску смерти и ежедневно делать одну и ту же работу. Разведчик Милашевский одним из первых входил в освобожденные от фашистов Вену, Брно, Братиславу и Прагу. И везде простой белорусский паренек нес счастье и освобождение.

216 Валентин Россихин
VI
Годы. Они идут неумолимо. Трудно узнать в этом невысоком, начинающем лысеть мужчине с умными любознательными глазами того паренька из Бреста, который по зову сердца ушел защищать самое дорогое – Родину. И она не забыла своего сына.
За ратный труд на груди Георгия Александровича сияет орден Отечественной войны I степени и пять боевых медалей. В 1947 году он демобилизовался. Приехал в Брест, где снова проживали его родные. Георгий идет в десятый класс вечерней школы. Трудновато было после автомата привыкать к ручке, тетрадям. Но одолел и это. Закончив десятилетку, поступил на физмат Брестского пединститута. Работать стал руководителем авиамодельного кружка при Доме пионеров. И вот уже 16 лет учит детей конструировать и строить модели самолетов и тринадцать лет преподает физику в первой вечерней школе.
Более 30 грамот и дипломов хранятся в доме Милашевского. Они получены в послевоенное время. Каждая – итог большого труда. Но одна из них особенно дорога. Это Почетная грамота Верховного Совета БССР. Награжден ею Георгий Александрович в связи с 40-летием ЛКСМБ за плодотворную работу по коммунистическому воспитанию молодежи.
Сотни ребят прошли через кружок юных авиамоделистов. Многие получили не только навыки моделирования, но и определили свое место в жизни. Среди них Альберт Усков и Юрий Крыков – инженеры авиационной промышленности, Юрий Конюхов – летчик ВВС, Леонид Савчук, Петр Козел и Валерий Савченко – авиационные техники и многие другие бывшие пионеры.
Каждый из них унес с собою частичку знаний, опыта жизни своего учителя. Но Георгий Александрович не стал от этого беднее. Наоборот, чем больше и щедрее он раздает своим воспитанникам семена, тем выше всходы, тем богаче жатва. Это его призвание, и он рад, что связал свою судьбу с юным поколением.

Брест, 1965.

ЯБЛОЧКО
юмореска
I
Поздним вечером, едва переваливая ноги, тихо покачиваясь в такт дуновением ветерка, Никита Храмов шел домой с именин друга. В голове сильно шумело и Никите казалось, что на улице идет гроза, но он улыбался изрядно, делая на лице мину, которая скорее походила на мину лица, по которому только что провели горячим утюгом, от чего оно у него горело и корчилось.
И, пожалуй, не дошел бы Никита Храмов до дома, а где-нибудь провел бы остаток ночи в канаве, если не случилось с ним это...
Проходя мимо клуба, он остановился, привлеченный звуками баяна, который играл «Яблочко» и слышно было, как несколько ног отбивали в такт ему, да крики одобрения и похвалы победителям, хотя эти крики Никита и не смог разобрать. Постояв минуту, он решил зайти в зал и как он выразился сам себе: «Сейчас Никита им утрет всем нос и покажет пляс высшего класса «яблочко». Никита, брат, матрос еще николаевский, не раз брал призы за его исполнение».
Так размышляя он вошел в зал и остановился у порога, ослепленный ярким светом.
II
Было шумно и очень жарко. Никита постоял немного и стал весь мокрым. Он собрался уже уходить, как звонкий звук баяна и слова «Эх, яблочко, да сбоку зелено...» вернули его назад. Проталкиваясь сквозь толпу он слышал как кто-то весело и задорно перестукивал ногами, продолжая допевать начатый куплет. Плясал паренек, и когда он кончил, Никита проговорил вслух:
– Разве так пляшут, а ну-ка еще разок, – сказал он баянисту и войдя в молодой задор, снял пиджак, кепку, бросил все это на подоконник и выпятив грудь колесом вперед под первые звуки стал выделывать ногами такие фигуристые кренделя, что все присутствующие захохотали задорным смехом и под общий гул одобрения Никита кончил танец.
 – Это, брат, николаевский матрос так пляшет, – ответил он стоящим вокруг него, одевая кепку на голову и стараясь рукой попасть в рукав пиджака.
– Вы еще не видали, как пляшут, – обратился он к группе стоящих подростков. – Ники-ита, брат ты мой, призы брал за пляску. Мне бы ваши годы и показал бы я вам как пляшут.
Наконец, пиджак был надет, и Никита полез в карман за папиросой. Но в кармане было пусто.
– Потерял, что ли, – пробормотал он и вдруг вспомнил – деньги, деньги-то лежали в этом кармане. «Украли», – мелькнуло в голове и уже громко крикнул:
– Деньги, деньги украли. Пятьсот целковых. Эх ты, доплясался, – и он ни на кого не глядя, расталкивая народ по сторонам, пошел к выходу. У выхода до него донеслось восклицание:
– Вот тебе и яблочко, николаевский матрос... – музыка заглушала слова, и Никита покачиваясь, неуверенно ступая на ноги ушел от света в темноту ночи.


«Блики прошлого». Книга первая. _____________217

III
Разбитый свалившимся внезапным несчастьем, опустив руки, он тихо ковылял по тротуару, подходя все ближе к дому. Не доходя до него он остановился и с тоской подумал:
– Хвастанул, что жене сказать? Что бы придумать такое, – и полез рукой снова в карман. В руку что-то попало, он вытащил, приблизил к глазам и чуть с удивления и радости не упал.
В руках были деньги.
– Деньги, – крикнул он, и эхо раздалось ему в ответ, но в то же время ему как бы послышалось, что кто-то идет сзади его и слышал этот крик. Страх обуял Никиту, хмель как палкой вышибло из головы и он, прижав деньги к груди, что есть духу, бросился бежать. Он не помнил, как добежал до квартиры, как стучался и как жена ругала его. И только поужинав, он пришел в себя, пощупал в кармане деньги. И вдруг, к удивлению жены пошел плясать «яблочко» припевая:
– Эх, яблочко, да сбоку зелено,
Не ходи кума гулять, коль не велено.
С трудом ей удалось его уложить на постель, но он свое бормотал:
– Я, брат, матрос николаевский, призы брал...
– Брал, брал, – уговаривала его жена, а он снова пел:
– Яблочко, яблочко, да сбоку зелено... – и не доканчивая вскакивал с постели с криком: «Воры, грабители... пятьсот целковых украли» хватался за пиджак и нащупав в кармане деньги успокаивался и ложился спать бормоча во сне:
– Яблочко, яблочко... Зелено!..
Брест, 1966.

В СТРАНЕ РУБИНОВЫХ ЗВЕЗД
cказка
Возле дома, на скамеечке, скрыв от солнца голову в тени тополя и прикрыв глаза, сидит белоголовый старик.
На крылечке появляется пятилетний Алька. В коротких штанишках, с хворостинкой в руке, он быстро сходит по ступенькам и подходит к деду. Тот ласково подхватывает и усаживает его на колени. Алька спрашивает:
– Сегодня расскажешь сказку? – светло-серые бусинки его глаз жадно смотрят в лицо деда. Но тот не торопится.
Достав из карманов брюк кисет и вынув из него трубку, подарок командира партизанского отряда, набил ее табаком, закурил и, выпуская сквозь бороду густую струю дыма, сказал:
– Хорошо, внучек. Слушай мою сказку.
Алька прижимается к груди. Слушает с большим вниманием, боясь пропустить хотя бы слово.
– Я расскажу тебе сказку о Малыше, Дворняге и Голубе.
Над ними шелестят листья тополя, словно передают слова сказочной были ветру, который уносит их с облачком вдаль.
– Было бы сейчас, внучек, Малышу тридцать лет и три года, если б не фашизм. Решил он захватить весь мир. И начала эта гадюка уничтожать людей.
– Хуже Змей-Горыныча, да? – спросил Алька.
– Змей-то Горыныч в сказках был, – тихо ответил дед. – А фашизм я сам видел. Задумал он поработить и наш народ, уничтожить счастливых людей в стране Рубиновых звезд.
Скоро, внучек, сказка сказывается, да не скоро дело делается.
В ту пору-то и жил Малыш. Мать его дояркой была. За свой труд орденом награждена. Сын сколько мог помогал ей.
Понес он матери как-то обед. Проходил возле кузницы, она и сейчас на том месте стоит. Услышал в лопухах писк, хлопанье крыльев и визг собаки. Бросился туда. Видит. Серый щенок держит в зубах голову ястреба. Рядом голубь лежит. Схватил Малыш ястреба, дернул к себе. Осталось ястребиная голова у щенка в зубах.
– Ты молодец, Дворняга, – воскликнул он, и бросил щенку кусок хлеба. – Я люблю храбрых. Пойдем со мною и Голубя возьмем. Вылечим...
Тявкнула дворняга в знак согласия и побежала за Малышом.
Много ли, мало ли прошло с того дня времени, но из щенка выросла сильная собака. Поправился и Голубь. Быстрее, дальше и выше всех летал белокрылый. Все трое так сдружились, что дня прожить не видав друг друга не могли.
В семье, внучек, не без урода. Стоял в те времена на краю села домишко. На дворе зима стоит, а хозяин его на холодной печке лежит. Всем он по виду на человека похож, а носил имя – Лень. Рос у него сын – Вояка. На язык он был гладок, а душою гадок.
Дымок от трубки уплывает в ветви тополя. Где-то стрекочет трактор, а далеко за лесом гудит паровоз. Алька нетерпеливо просит:
– Дальше, дедуня.
– Завидно было Вояке, что Малыш имеет таких друзей. Надумал он украсть Голубя.
218 Валентин Россихин

Ранним утром, когда сон сладок, Вояка взломал клетку и вытащил белокрылую птицу. Видела это Дворняга. Разбудила она Малыша и рассказала ему на своем языке о случившейся беде. Кинулись они в погоню. Увидев их бросил Вояка Голубя, но догнала его Дворняга и оставила следы своих зубов на том месте, откуда у жулика растут ноги.
Придерживая разорвавшиеся штаны, поклялся Вояка отомстить Малышу и его друзьям за свой позор.
– Помнишь, внучек, как остановились мы на том, что задумал фашизм поработить наш народ.
– Помню, дедушка, – сказал Алька.
– Слушай же дальше, сынку, и крепко запоминай. Подходим мы уже к самому наиглавнейшему. Без чего рассказ не рассказ, и сказка не сказка.
На рассвете летнего дня напал фашизм на страну счастливых людей. Насмерть бились они, да слишком много было врагов. И тяжело, внучек, пришлось жителям села, где жили Малыш и его друзья. Заняли его фашисты. Но никто не вышел их встречать. Люди скрылись в лесах. Только Малыш с друзьями остались. Мать его тяжело болела. Не мог он ее бросить. Но еще в селе остался Вояка. Не пошел в лес. Решил отомстить Малышу. Выпросил он у фашистов собаку бульдога, а за это выдал Малыша и его друзей. Стали фашисты допрашивать мать Малыша.
Плюнула она им в глаза и ничего не сказала. Натравили на нее собак. Так она и погибла, а Малыша избили прикладами и бросили тело под забором. Ночью он с помощью своих друзей спрятался в сарае, а потом ушел к партизанам. Стал разведчиком. Много мы набили врагов по данным, которые приносил в отряд Малыш. Но выследил его Вояка. Снова вспомнил он свою страшную клятву и вновь донес на Малыша. Схватили его. Посадили в самую темную темницу. Стали пытать. Но ничего он не говорил. Решили тогда враги хитростью узнать у него, где находятся партизаны. Отпустили Малыша, следить за ним стали. Да не на того напали!
Ночью отправил он Голубя с донесением в партизанский штаб, а утром с Дворнягой пошел к врагам. Дал им слово, что поведет их головорезов на партизан. Поверили фашисты. Очень уж им хотелось уничтожить их. Идет Малыш обратно, а навстречу ему Вояка.
– И ты стал предателем, – сказал он с ехидной усмешкой. – И жить тебе немного осталось. Как приведешь фашистов к партизанам, так тебя сразу же ухлопают.
Засмеялся Малыш. И пошел дальше. Вояка же со злостью ударил Дворнягу плетью по голове. Отскочила собака, прижалась к земле и зло посмотрела вслед Вояке. Вспомнила, как за Голубя таскала воришку и бросилась на того. Когда подбежали головорезы, то лежал Вояка на земле мертвым.
Стрельба заставила обернуться Малыша. Он увидел, как упала Дворняга, а по ней все еще стреляли.
Не дали Малышу и попрощаться с верным другом. Притащили и бросили его вновь в темницу. Доложили о всем главарю фашизма, а тот плюнул на это и тут же забыл о Вояке. Предатели никому не нужны. Малыша же приказал выпустить и следить строже.
И вот настал час, когда головорезы пошли за Малышом. И час, и два, и три, и более, и все гуще и все страшнее становится лес. Все устали до потери сознания, а Малыш их ведет и не думает делать отдыха.
Вышли на большую поляну. Стоит на ней могучий дуб, а за ним река бежит. Командует Малыш – делать остановку! Кругом лес, вода. Жутко стало врагам. Поторапливают они Малыша, а тот сидит и песни напевает. А сам посматривает на солнце. Оно уже опустилось до вершин деревьев. Забилось тревожно сердце у Малыша. «Сейчас начнется», – подумал он. Но нет. Тихо, а солнышко все ниже. Подходит главарь к нему и говорит: «Пора идти».
«А мы уже пришли, – гордо отвечает Малыш, – и дальше идти некуда!». Гнев обуял фашистов. Начали они пытать Малыша. Жестоко издевались над юным героем, но ничего он не сказал врагам. Не выдал военной тайны. И решили враги сжечь его. Натаскали хворосту и сложили у дуба. Потом высоко на дерево привязали Малыша, облили все горючими материалами и зажгли. Вспыхнуло огромное пламя и скрыло на миг героя.
– Скажешь, где партизаны, – орали враги, – жить останешься. Говори, пока не поздно!
– Нет! – отвечал сквозь огонь и дым Малыш. – Ничего не скажу!
И тут он увидел в небе белую точку. Это летел Голубь. Пробился белокрылый сквозь пламя и сел Малышу на плечо.
Услышал тот, как верный друг сказал, что фашисты не уйдут от смерти. Кругом стоят партизаны, а к ним идут лучшие Армии страны Рубиновых звезд. Упал дуб. Но не искры посыпались в небо, а стаи белокрылых голубей взвились вверх и разлетелись по всей земле. Всех врагов побили в том бою. Наши армии дошли до фашистского логова. И с победою вернулись домой. Я там тоже был. Но об этом расскажу в другой раз.
Дед разжег потухшую трубку. Дымок пополз вверх и скрылся в листьях тополя.
– Жалко, – тихо произнес Алька.
– Так уж было в жизни, внучек, я ничего не выдумал, – ответил дед.
Трубка его громко пела о жизни и героической смерти Малыша.

«Блики прошлого». Книга первая. ____________219

– Не печалься, внучек, – нарушил дед молчание. – Кровь Малыша даром не пропала. Вся она ушла в землю, так же как кровь тысяч других бойцов. А в земле она окрасила рубин, из которого сделаны звезды Кремля. Сверкают они кровью патриотов, павших в борьбе за счастье трудящихся на земле.
Канун 50-летия Октября, что было, то было, из жизни не выбросишь.
Все это уже состоялось. А сказка? Она и есть сказка!
Брест, 1967.

МИТЯЙ
рассказ
– Стойте... – прошептал Митяй.
Мы опустили плащ-палатку, и я помог приподнять ему голову. Митяй глянул на пенистые буруны моря.
– Жаль... – сказал он. Помолчал и добавил. – Меня... вот там, где повыше, похороните. Хочу видеть, как Гитлеру конец придет...
Такой уж человек Митяй: и перед смертью шутит. Вспомнил, вероятно, тот день. И я мысленно представил все, что было тогда, в сорок втором, под Старой Руссой.
Мы уже как-то обжились, приспособились к почти незамерзающему болоту, по которому прошла линия обороны полка, и успешно отражали атаки гитлеровцев.
Как-то в блиндаже возник разговор. Начал его Митяй.
– Очень мне, хлопцы, Гитлера поймать хочется, – громко сказал он.
Широкоплечий, в расстегнутой гимнастерке, без ремня, он сушил над печуркой портянки. Мы, разморенные теплотой, молча слушали его. Митяй продолжал:
– Я, братцы, жизнь за это отдал бы!
Помню, как не смолчал заряжающий Саша Рыбаков.
– А он тебя, Матвеевич, тоже хочет видеть?
– Ну, он-то не хочет. Я в этом уверен.
– Почему? – допытывался Сашка.
– Дело ясное! Он ведь, гад, знает, что я с ним играть не буду. Я с ним вот что сделаю, – и Митяй так сжал в руках портянки, что из них закапала ржавая вода.
...Впоследствии я не раз вспоминал этот разговор. И под Паневежисом, где похоронили Сашу Рыбакова, и под Таураге, где навсегда прощались с наводчиком, сибиряком Ваней. Вспоминал сейчас, стоя на берегу и вглядываясь в хмурую даль моря.
Шумело море. Мы молча стояли возле Митяя.
– Нос не вешать, – вдруг сказал он. – Жизнь моя прожита не зря...
Я знал, что это так. Митяй никогда не жалел себя для счастья других.
... Было это в 1919 году. Наш отряд попал в окружение. Положение стало тяжелым. Раненых – девать некуда. Патроны кончались! Нужна была помощь, а она могла прибыть из города, до которого тридцать верст.
Вызвал командир к себе начальника нашей разведки Митяя.
– Лучше тебя никто здешних мест не знает, – обратился он к нему. – В отряде положение тяжелое. Надо пойти в город!
– Когда выходить? – спросил Митяй.
– Ночью.
– Я готов!
– В помощники возьмешь Семена...
И вот уже третий час, как Митька и Семен идут вперед. Все время снег бьет в лицо, а ветер старается прижать их к земле. Щуплый Семен задыхается, словно рыба, открытым ртом хватает снежинки. А Митяй упорно, откуда только берутся силы, шагает и шагает вперед.
– Митяй! – кричит Семен, но голос его исчезает в пурге.
«Митя-я-яй!» гудит ему в ответ, и с новой силой кружатся снежные вихри. Напрягаясь из последних сил, Семен догоняет Митяя, хватает его за пояс.
– Дальше не могу...
«Угу-у-у» – яростно гудит вокруг.
Семен садится.
– Надо идти! – наклонившись к нему, кричит Митяй.
– Не могу, – говорит Семен. Он добавляет еще что-то, но этого Митяй не слышит.
– Приказ надо выполнять! – с болью кричит он.
– Не дойду. И ты со мною время потеряешь, – отозвался Семен. – Нога правая отказала совсем...
– Разувайся!
Семен безнадежно махнул рукой: «Чего смотреть-то, да еще в такую погоду...».
Но Митяй не отступал:
– Жизнь товарищей от нас зависит, они помощи ждут...

220 Валентин Россихин

Семен с трудом начал стягивать сапог. Митяй, укрыв ногу шинелью, зажег спичку и, взглянув на нее, ахнул:
– У тебя рана. Почему скрыл перед выходом?
– А ты бы сказал?
Митяй достал платок. В нем завернут кусок хлеба. Засунув горбушку за пазуху, он вновь полез под шинель, жег там спички и перевязывал ногу Семена. Вылез вспотевший, помог натянуть сапог.
Семен, прихрамывая, шагал вперед. Однако вскоре упал. Взял винтовку у Митьки. Стал опираться на нее, как на посох. Немного помогло, но потом и это уже было ни к чему. Упал в снег, словно куль.
– Иди, Митяй, я останусь, – сказал он. – А то задание сорвем.
– Ну, нет! – отозвался Митяй. – Вставай. – Приподняв Семена, он подсадил его к себе на спину и потащил.
Тяжело шагать. А Митяй идет и думает о том разговоре, что накануне состоялся у него с комиссаром. Тот предупреждал:
– Ты, Митяй, большевик, а Семен совсем недавно пришел в отряд. Молодой еще, необстрелянный. А посылать больше некого. Сам бы пошел, да видишь, – и показал на забинтованную грудь. Это его вчера ранило. – Так что в пути – смотри в оба!
– Ясно, товарищ комиссар, – ответил Митяй. – Но... лучше я бы один...
Комиссар его слова пропустил, словно и не заметил.
– Чтобы отвлечь внимание противника, вылазку сделаем, – подытожил он разговор.
Ветер утих, и до Митькиного слуха донеслись звуки колокола.
«Чудится мне, что ли» – подумал он. Встал. Усадил Семена в снег, оглянулся. Метель перестала, а со стороны города, куда они шли, доносился колокольный звон.
Семен хотел что-то сказать, но не смог. Митяй растер его посиневшие щеки, нос, руки. Вновь взвалил на спину, зашагал, а сам думал про себя: «И чего раззвонились?». Пересиливая боль, пошел быстрее. Решил: «В санчасти ногу Семена в два счета вылечат». Но вдруг мысли прервал окрик:
– Стой!
– Нельзя, – отозвался Митяй, приняв этот голос за слова Семена.
– Стой! – прогремело уже совсем рядом. Митяй обернулся и увидел трех конных. Опустил Семена в снег. Тот вскоре очнулся и стал прислушиваться к разговору.
– Откуда? – спросил Митяя первый всадник.
– Оттуда, – неопределенно ответил тот.
– Документы!
– Да это ж Митяй. Знаю его, – крикнул второй.
– Снимай оружие! – рявкнул усатый и плетью ударил Митяя по голове. Упала шапка на снег, развеялись кудри непокорного чуба. Стиснул зубы Митяй. Ох, как жалко, что раньше не заметил. Стал делать вид, что сбрасывает винтовку, а сам тихонько наган тянет за рукоятку.
– Эх, гады! – крикнул он. И – осечка. А с трех сторон прогремели в него три выстрела. И тут встал Семен и прямо пошел на усатого. В руках винтовка, которую сбросил Митяй. Семен вдруг вскинул ее, быстро щелкнув затвором, и выстрелил прямо бандиту в живот. От неожиданности его дружки растерялись. А Семен уже тем временем выстрелил в того, кто в Митяе признал большевика. Тот тоже упал. В этот момент третий стреляет Семену в спину. Падая, он уже не слышал, как недалеко раздалась пулеметная очередь, и оставшийся в живых бандит, гикнув на своего коня, стремглав понесся прочь. Но уже целый отряд в буденовках летел ему наперерез из города...
Более года пролежал Митяй на больничной койке, а Семен вышел через месяц. Пуля задела легкое. Зажили раны у Митяя, да на всю жизнь остались на лице, словно налитые кровью, шрамы.
Я знал историю этих шрамов. После тех событий мне пришлось работать на стройках, а Митяю – кузнецом в колхозе. Встретиться нам довелось раз или два, а вот в сорок первом попали в один полк, а потом и в одну батарею.
И вот сейчас возле умирающего Митяя я вспомнил все. Каждый из нас не трусил в бою, но то, что сделал Митяй сегодня для нас, мы не сумели сделать для него.
...Утром батарею выдвинули в заслон. Поставили задачу: прикрыть отход пехоты, которую фашисты потеснили от побережья Кенигсбергской бухты.
Меняя огневую позицию, мы наскочили на прорывавшуюся к морю группу фашистских автоматчиков. Четыре фашиста встали перед нами, как из-под земли, десять-пятнадцать шагов разделяли нас. Я был впереди, и первая короткая очередь из вражеского автомата ударила по мне. Падая в грязно-белый снег, я увидел, как вперед выскочил Митяй. Встал во весь рост и ударил из автомата. Два фашиста упали, а остальные, бросив оружие в сторону, подняли руки вверх. Впереди шагал пожилой солдат. Тот, что помоложе, с нашивками ефрейтора, следовал за ним. И вот уже семь, пять шагов осталось до Митяя. И в это время ефрейтор, что шел за солдатом, выхватил пистолет. Раздался выстрел. Упал Митяй.
«Блики прошлого». Книга первая. ____________221

...Мы стояли на берегу моря и думали... О нем, о друзьях, что отдали жизнь за свободу Родины.
Брест, 1968.
У КАЖДОГО СВОЯ СУДЬБА
рассказ
Вот опять матерый враг России пробует силу и крепость твою, русский человек.
Л. Леонов.
I
Надежда Петровна встала с первыми лучами солнца. Умылась и, взяв ведро, вышла во двор. С визгом бросился под ноги пес Шурка, стараясь схватить за руку.
– Пошел вон, чертенок, – проговорила Надежда Петровна и легко оттолкнула собаку. – Пошел, не крутись под ногами.
Достав воды из колодца, вылила в ведро и, взяв его, слегка наклонившись набок, понесла к корове. Как всегда напоила, обмыла вымя и, сев на стульчик, начала дойку. Молоко дзинькало о ведро сначала звонко, а потом его струя запенилась, и стало слышно только глухое «дзык-дзык».
Подоив корову, она выгнала ее на улицу, навстречу пастухам, собирающим стадо. Затем процедила молоко, поставила в погреб и уже после этого начала растапливать печь, готовить завтрак.
Александр Семенович, ее муж, уже встал и, сидя перед зеркалом, тихо насвистывая что-то, заканчивал брить бороду.
– Завтрак готов!
– Иду.
Отправив мужа на работу, Надежда Петровна убрала кухню, полила цветы и решила будить дочь.
– Зоя, Зоинька, – тормошила мать укрывшуюся одеялом с головой дочь, – вставай! Солнце-то уже высоко...
– Что? – отозвалась дочь.
– Солнце высоко, а ты все спишь.
– Сейчас, – ответила дочь и, проворно сбросив одеяло, вскочила и начала одеваться.
Мать вышла.
Зое шел семнадцатый год. Стройная, немного худощавая, с быстрыми руками, пользовалась уважением своих сверстников на селе.
Тихо напевая и в десятый раз поворачиваясь перед зеркалом, осматриваясь, хорошо ли ей идет голубое платье, Зоя больше выглядела подростком.
– Да хватит, хватит. Завтрак простыл, – сказала мать, – да вон и Галина бежит к тебе, а ты все у зеркала...
– Сейчас, сейчас, мама, – отвечала Зоя, закалывая брошку в карманчик платья. – Ну, вот и готово. Вот и все, – сказала она, останавливаясь перед матерью и с улыбкой вглядываясь в ее лицо.
– Да хороша, хороша, – скрывая нахлынувшие чувства, ответила мать и уже грубовато добавила:
– Подружку встречай!
Зоя бросилась в двери и столкнулась с входящей Галиной.
– Что с тобой, Галя? – испуганно спросила Зоя подругу, у которой из глаз катились слезы, а сама она молчала. – Да что, говори же.
– Война... – тихо прошептала Галя.
– Как?! – удивленно и не совсем еще понимая смысл сказанного Галей, переспросила Зоя. – Как ты сказала?
– Война... немцы без объявления войны напали на нас...
– Да что же это такое, господи, – сказала Надежда Петровна. Она стояла рядом и все слышала.
– Мама... – Зоя смотрела на мать, потом перевела взгляд на Галю и вдруг, словно ей кто-то что сказал, встрепенулась и, схватив подружку за руку, крикнула:
– Бежим, бежим в школу... в комсомол...
– Зоя, – успела только сказать ей вслед мать и опустилась на стул, тихо повторяя про себя. – Война, война...
II
Как всегда пришел Александр Семенович на работу. Сел за стол, перебрал бумаги и стал что-то подсчитывать, стуча костяшками счетов да изредка перебрасываясь словами с Петром Гавриловичем, заглянувшим в контору узнать новости. Петр Гаврилович, сутулый, немного косил на левый глаз от природы. На вид ему было лет пятьдесят, но выглядел намного старше. Приехал издалека, с Алтая. Малоразговорчивый, за что его Александр Семенович прозвал «Молчуном».
Вот и теперь Александр Семенович, страдающий словоохотливостью, начал вновь пытать соседа.
222 Валентин Россихин

– Каково положение за рубежом?
Петр Гаврилович что-то промычал, и Александр Семенович подумал: «Вновь с женою поругался, а то и подрался. Ох, и человек же ты...».
Тихо. Тикают в конторе часы. Ревут коровы. И вдруг эту тишину нарушил резкий женский крик, потом раздались причитания, словно где-то хоронили покойника, а затем по улице в разные стороны забегали люди.
– Что это такое? – задал вопрос Александр Семенович и бросился к двери. Но в контору вошел секретарь сельсовета, отдышался и сказал:
– Война, товарищи! Немцы нарушили границы... Война!
Это слово, словно меч, ударило каждого по сердцу. Александр Семенович проговорил, обращаясь к соседу:
– Петя, ты слышишь, война...
– Чего же ты удивляешься, – ответил нехотя тот. – Этого нужно было ждать.
– Ждать? Так ты ждал?
– А ты разве не ждал? – спросил его Петр Гаврилович и, уже выходя из комнаты, бросил еще, – этого нужно было ждать, как Гитлер пришел к власти, – и вышел.
– Ждать?! Гад ты, подлец! Ждать, – тяжело дыша, говорил уже сам себе Александр Семенович. – Это же не гостей в дом, это же война...
А это произошло накануне вступления немцев.
– На старость лет пойти в рабство? Нет! Не таков Казаков. Казаков еще повоюет.
– Армия не может справиться, а Казаков победит, – отвечал Александру Семеновичу Чернов. Петр Гаврилович щурился и, иронически оглядев Казакова, произнес:
– Казаков остановит немецкие полчища.
– А я говорю, что Казаков еще повоюет.
– Ну и воюй, – отвечал ему Чернов.
– А что же ты думаешь? – спохватившись, спрашивал Петра Гавриловича Александр Семенович.
– Жить, – отвечал Чернов. – Жили при царе, жили при Керенском, жили при Советской власти, поживем при немецкой.
– Так как же ты будешь жить, если только они придут (Александр Семенович избегал называть немцев немцами, говорил «они»), так первым повесят тебя. За то, что твой сын служит в Советской Армии и командиром служит! А?
– Сын сыном, а я сам по себе.
– Так это же предательство!
– А ты не кричи, – ответил Чернов. – Если надо тебе, то иди и воюй, сколько влезет.
– И пойду! А ты, ты... – не смог договорить, плюнул и вышел на улицу. И сразу же в глаза бросился хаос отступления, да издалека доносился шум боя.
«Нет, мы еще повоюем, – сказал Казаков сам себе. – Мы еще не вошли в злость полную».
Так вступали Казаков и Чернов на путь испытаний, которые принесли им фашистские орды.
III
Не знал еще Александр Семенович, будет ли он полезен своей Родине, но как честно преданный ее сын шел он по тому пути, по которому шли все честные люди, и сам он, как и они, подчинился весь общенародному делу, делу, за которое гремела на полях страны эта война. Он шел к тем людям, которые отдавали все, даже свои жизни на общенародный алтарь защиты Отечества от гитлеровцев.
Уже уходя из родного дома, сказал жене:
– Береги Зою, да и себя тоже.
И пошел, провожаемый глазами жены, дочери и Галины.
Галина теперь ни на шаг не отходила от Зои, держась все время возле нее. И сейчас тоже присутствовала при проводах Александра Семеновича, который уходя сказал только Надежде Петровне, жене, что уходит в партизаны, а товарищам и Зое – что идет туда, где гремели бои, что уходит в ряды Красной Армии, через фронт...
Вот мелькнула в поле раз-другой голова, и Надежда Петровна тихо опустилась на стул. Она не плакала, но какое-то зловещее одиночество вкрадывалось в ее душу, оно словно забиралось туда, где таилась душа и сердце матери, бесконечно любящее все хорошее на родной земле, родных детей, мужа.
– О, мать-земля, – прошептала она, – вдохнови нас на большие дела.
– Мама, – позвала ее Зоя, – как же теперь жить будем? – И, подойдя к матери, опустилась перед нею и уронила свою голову ей на колени.
– А ты духом не падай, – произнесла мать. – Немец только слабых берет, а сильные недоступны ему. Сильные духом побеждают, – и ласково обняв голову дочери и, прижав ее к груди, прошептала. – Мы сильны духом, Зоинька, а поэтому и непобедимы. Ты думаешь, что мы одни? Нет! Самое страшное – одиночество. Если человек одинок, то он погибнет, а ведь за нами Россия-мать...
Галя стояла в дверях молча.
«Блики прошлого». Книга первая. ____________223

IV
– Петя, дальше жить так невозможно, – говорила Фаина Николаевна, глядя на себя в зеркало и выщипывая из бровей волоски. – Дальше я жить так не могу. Ты понимаешь, что с минуты на минуту могут нагрянуть немцы и всех пострелять, а ты ничего не делаешь, чтобы улучшить семейную жизнь,
– Что же делать? – спросил Петр Гаврилович. – Что же делать?
– Что делать? – резко переспросила жена. – Сидеть и ждать, когда они придут и убьют?
– При чем же тут я?
– Как при чем?! Видите его? При чем здесь он? Ты просто не хочешь, чтобы жена твоя жила как человек! Если ты не думаешь о себе, то подумай о нас, о жене и дочери. Ведь она барышня. Ей нужно жить так, чтоб действительно... – она подыскивала слово, которым хотела выразить это «барышня», но, не найдя его, сказала. – Жить. Ты не думаешь о том, что вот-вот они ворвутся сюда, заберут и убьют только лишь за то, что наш сын служит в Красной Армии командиром. Ты думал об этом? – спросила она, глядя на него в упор.
– Думал, – ответил он.
– О чем?
– Как о чем?
– Ну да, о чем думал?
– О смерти думал, – начал он, но она перебила его.
– О смерти думал! – всплеснула руками и в гневе хрипло выдавила. – Боже мой, о чем он думал?!
– А ты с ума прежде времени не сходи, – сказал муж, вставая с кресла. – Думал о смерти, думал о жизни, думал, как бы в живых остаться.
– Что же ты решил?
– Пока ничего.
– Но ведь сейчас дорога каждая минута, – начала жена, но он не слушал ее и вышел из комнаты...
На следующий день, поздно вечером Чернов пришел с улицы и за ужином сказал:
– Будем жить, старостой стал...
Галина услышала это и вспомнила проводы Александра Семеновича, Зоиного отца, спрятала лицо в подушку и заплакала. Но это были слезы чистого сердца и душевного упадка всех ее сил. Сопротивляться чему бы то ни было она уже не могла. Она слепо, не осознавая этого, пошла вслед по тому пути, по которому ступила ее семья.
V
От человека из отряда Зоя узнала, что ее отец при выполнении задания по взрыву моста был убит. Узнала об этом утром, а домой пришла вечером и твердо решила ничего не говорить матери. Первое, что бросилось ей в глаза, когда она вошла в дом, что мать, стоявшая у окна, держала платок у лица, а плечи ее тихо вздрагивали.
– Мама, что с тобой? – спросила Зоя, бросаясь к ней. – Что случилось?
А мысль о том, что неужели и она узнала об отце, словно током прошла по ней от головы до пяток мелкой дрожью.
– Нет, ничего не случилось, – ответила мать, утирая слезы и стараясь придать себе спокойствие. – Все в порядке, а ты-то что взволновалась, Зоинька?
– Да я испугалась, что ты плачешь.
– Да что ты, Зоя, успокойся, все в порядке, грустно что-то, вот и все, – стараясь улыбнуться, сказала мама. – Я вот, Зоя, вспомнила, как мы жили до немцев. Вспомнила, как тебе я покупала подарок с каждой папиной получки, как радовались все этому...
– Хорошо жили, – ответила Зоя.
Поздно ночью Зою разбудил какой-то тихий прерывающийся голос. Она приподняла голову и в темноте увидела мать, сидящую у окна. Она разглядывала что-то в руках и сквозь тихие всхлипывания шептала:
– Сашенька, Сашенька, Сашенька, не увижу я больше твои глазки... Счастье ты мое, – всхлипывания и вновь шепот. – Дорогой ты мой, оставил нас, оставил... Сердце твое не позволило тебе пережить нагрянувшую беду.
Зоя встала, тихо подошла к матери и упала на колени. Рыдания сдавили грудь. Мать склонила свою голову к ней. Так они и пробыли до рассвета.
Утром ворвались немцы. Вытащили все вещи и остались они в пустой хате.
– Как же жить будем?
– Как и жили, – ответила Зоя. – Немцам мстить будем.
VI
Это случилось через несколько дней после грабежа. Зоя была у Гали, где и увидела в квартире много новой мебели. А в углу стояло пианино. Стараясь вспомнить, где она его видела, спросила Галю:
– Где это вы взяли много новой мебели?
– Не знаю, – ответила Галя, – папа привез.
224 Валентин Россихин

– Папа?
– Да.
– И пианино?
– Ага...
– Купили, вероятно, сейчас многие продают...
– Не знаю. Меня это не интересует.
Зоя подошла к комоду, взяла стоящий на нем новый будильник. Галя продолжала, сменив тему разговора:
– Ты читала немецкий приказ?
– Нет, – ответила Зоя, все еще держа будильник в руках. Это был ее будильник, который покупал отец перед началом войны в городе и который забрали немцы с полицаями в их доме. Зоя старалась как-то понять: как он попал сюда. – А будильник тоже папа привез? – задала вопрос Гале, смотря на нее.
– Не знаю, но... вообще-то какое тебе дело до всего этого? Лучше спроси у папы.
– А папа твой стал старостой, да?
– Какое мне дело до этого?
– Хорошо стали жить, – прошептала Зоя.
– Жить-то надо. Хоть при немцах, хоть при той власти. Приспособиться надо, а то погибнешь сразу.
– Смерти боишься?
– А что мне, жить надоело, да?
– Ты же в советской школе училась.
– Нет той школы...
– Так что же думаешь – на этом она и кончилась?
– Я живу и... все.
– Существуешь ты, Галка. Дешево ты продалась...
– Я не продавалась.
– Так тебя продали.
– Как ты смеешь так говорить!
– Смею! Что ты скажешь брату, который придет с победой? Ты тоже ему скажешь это, да? Эх, ты... – и Зоя бросила будильник Гале под ноги. – Смотри на эти часы, они точно покажут... когда будет конец фашистам...
И с этими словами Зоя бросилась на улицу. Старые школьные подруги расстались врагами. Отцу Галя вечером за ужином сказала:
– А у Казаковых отец в партизанах...
Этого было достаточно немецкому услужнику. Он вспомнил тот день, когда они расстались с Александром Семеновичем, и торжество, что он, Чернов, имеет сейчас силу и власть, подняли его, Чернова, на новое преступление.
VII
Долго носила она в себе эту мысль. Еще в тот день, когда отец уходил из дома, Зоя тоже хотела уйти вместе с ним. Оставшись, она все время вынашивала мысль эту в себе, ждала, что придет время, когда она совершит ее, проверит, на что она способна...
Ночью, распрощавшись с матерью, которая благословила ее на этот путь, Зоя ушла из дома в отряд...
Без света, в холодной хате сидела мать одна, перебирая в памяти всю свою жизнь, и решила тот сомнительный вопрос, который не давал ей покоя ни днем, ни ночью со времени прихода немцев и ухода мужа в партизаны. Верно ли идет ее жизнь и жизнь семьи? По тому ли пути пошли жить? И она решила: да, верно поступила вся семья, она правильный выбрала путь, путь своей страны...
Утром ее арестовали, но по настоянию Чернова она была выпущена. Чернов ждал прихода Зои, так как Галя сказала ему, что ее дома нет и, по всей видимости, она ушла к отцу. Чернов понял, что дочь рано или поздно придет к матери, и решил подождать этого. Галя же становилась соучастницей дел отца.
VIII
И Зоя пришла.
Шел сильный дождь. Черные тучи густым покровом закрыли небо. Черным был дождь, такая же была и жизнь. Люди во многом боялись друг друга: кто друг, кто скрытый враг?
Надежда Петровна сидела у окна и смотрела в его темноту, думая о судьбе дочери. И вдруг ей как будто показалось, что кто-то тихо постучал в раму. Да, снова стучали, а видно ничего не было. Она прижалась к холодному стеклу лицом, стараясь разглядеть в этой кромешной тьме того, кто стучал. Снова стук и донесся слабый голос:
– Мама, открой, это я, Зоя.
Слова эти пробудили все силы Надежды Петровны. Бросилась в сени, где и простояли в объятиях друг друга немалое время. Уже в хате проговорили долго. Матери хотелось, чтобы дочь не уходила в эту холодную тьму, но нужно было уходить.
«Блики прошлого». Книга первая. ____________225

– Береги себя, – сказала мать, открывая дверь с крюка.
И в это время дверь широко распахнулась под чьей-то силой, тьму разрезал луч фонарика. Стояли полицаи. Мать ступила вперед, стараясь своим телом загородить дочь от света. Зоя воспользовалась этим и бросилась в другую комнату. Упала, ударившись о что-то твердое, поднялась, и в то же мгновение была схвачена сильною рукою за шею и голос пробасил над головой:
– Хватит, свидание кончилось! – это был Чернов.
Мать, связанную, вывели из дома и она, увидев дочь, прохрипела:
– Доченька-а-а...
– Мама, не надо, – отозвалась Зоя, но сильный удар по голове свалил ее на землю без памяти...
IX
...Вконец выведенные из терпения немцы и полицаи решили сделать новую пытку. Над селом поднялась виселица.
...Зое развязали глаза и она увидела: мать, с высоко поднятой головой, словно гордая птица, с петлей на шее, стояла на ящике.
– Если ты сейчас скажешь, где партизаны, – сказал ей немецкий офицер, – то тебе и этой женщине мы гарантируем жизнь. Зоя не слышала этого, она как завороженная стояла и смотрела на мать. Слезы бежали ручьем, губы шептали «Мама, дорогая мама...».
– Радуйтесь, немецкие выродки, – вдруг крикнула Надежда Петровна из всех последних сил, – что старуху в петлю поставили. Я смеюсь над вами...
Офицер махнул рукой. Стоящий рядом полицай ударом ноги выбил ящик из-под ног Надежды Петровны. Смех женщины оборвался хрипом.
– Говори, – приказал офицер Зое, тыча ей в лицо пистолет.
– Отвечайте! – услышала она крик Чернова.
– Смотри, немецкий холуй, как умирают честные люди, – отозвалась на это Зоя, но ее слова прервал выстрел... И уже в дикой злобе офицер стрелял в упавшую на землю Зою.
X
Случилось то, что должно было быть. Заметая следы кровавых злодеяний, немцы поспешно уходили из села. Но всем уйти не пришлось, не удалось бежать и Чернову. Партизаны напали на отступающую немецкую колонну и разбили ее и первыми вошли в село. Одновременно с востока в село ворвался танковый десант майора Чернова.
... Майор Чернов сидел один и смотрел на карту, лежащую на столе, а в голове у него одна мысль, словно постепенно входящее раскаленное железо: «Что же это такое с отцом? Что же это такое? Что же это...». В дверь постучали.
– Войдите, – отозвался он.
Вошли четверо. Трое партизан и старший лейтенант, командир взвода Соболев.
– К вам, товарищ майор, – сказал он, – пришли партизанские командиры.
– Что им надо?
Из партизан один выступил вперед и сказал:
– Товарищ майор, мы взяли предателя Родины, старосту села, от рук которого погибло немало жителей...
– Сдайте в особый отдел...
– Верно, но дело в том, что он просит свидания с вами, так как вы будете его сын... Майор стоял молча. Долго стоял и молчал. Затем произнес:
– Лейтенант Соболев!
– Я, – отозвался тот.
– Вместе с партизанами и особым отделом разберитесь. Если подтвердятся факты... приказываю расстрелять предателя.
Все вышли. В тишине Чернов-сын обхватил руками голову и повалился на стол. Сквозь стон можно было разобрать:
– Прости, прости... Родину не предают...
XI
Подтянув ремень, расправив плечи, майор вышел на улицу. Навстречу шел Соболев.
– Не нужно, – сказал Чернов, – вспоминать о подлом...
Повисло молчание. Лейтенант ждал. Чернов спросил:
– Все готово?
– Так точно, танки заправлены.
Они вышли на площадь. У свежей могилы, на месте виселицы, стоял в молчании народ, танкисты у машин. Чернов вышел вперед и сказал:
– Они отдали жизни за победу. Нашим прощальным салютом будет залп по фашистам.
Машины уходили из села на Запад, туда, где лежала Германия, где шли бои. Над землей, разрушенной войной, как солнце, встающее на Востоке, поднимается жизнь.
Брест, 1969.
226 Валентин Россихин
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ. Годы семидесятые 20-го века. Газета стала моим образом жизни, поэзии все меньше, но проза увлекает дальше, глубже, шире.

Зарубки памяти моей: стихи этих лет

А в школе просторной

Давно уже нет
Кто костры разжигал
Впервые в сосновом предлесье,
Их путь незаметный
Во мгле пролегал
По краю, что звалось Полесье.
И там где они
Разжигали костры –
Зажглися огни семилетки,
А в школе просторной
Детишки росли
И ставили им отметки...
Брест, 1970.

Ты откуда, чудо?

Милая девчонка – стройный кипарис
По дорожке смело убегает вниз,
Я за ней стрелою, только не догнать,
Видно так и надо – одному гулять.
И откуда смелость у девчонки есть?
Ведь она на скалы может кошкой лезть.
Я спросил однажды: «Ты откуда, чудо?»
«Догони, узнаешь, а то будет худо...»
Ты поди поймай-ка эту скалолазку:
Ну и сон приснился – все как будто в сказке.
Ялта, 1971.

Словно льдины...

Словно льдины в синем море
Разбросались хлопья пены,
И волна с волною споря
Все качают их без смены.
Кипарисы тихо стонут
Им привычны эти шутки,
Их свечам не страшен омут,
Где ветрищи дуют сутки.
Птицы тоже приуныли –
Им бы солнышко родное,
В холод песни позабыли,
Редко здесь для них такое.
...Когда холод, словно клещи,
Цепко щиплет вас за тело
Одевай теплее вещи
Да смелей берись за дело.
Дело всякое быть может —
Только радостью сильнее –
Ведь тогда тоска не гложет,
А любовь еще вернее.
Ялта, 1971.

Так стоял я страх гоняя

Пальмы веер свой раскрыв
Прямо на море смотрели,
Я на камень влез – обрыв
Там глаза мои узрели.
Повернуться страшно было,
А товарищи смеются,
А внизу клубясь и пенясь
Волны в камни глухо бьются.
Так стоял я страх гоняя
В теле, чтоб наружу вышел.
Человек все побеждает,
Вниз сошел, природу слышу
И друзьям смотрю в глаза –
Знать к обрыву лез не зря!
 Форос, 1972.

Идет дружинник

Тебе ж при всем честном народе
Шагать вперед, расправив грудь,
Пусть хулиган уйдет с дороги,
Идет дружинник, а не кто-нибудь.
Брест, 1972

 

Рассказы, очерки, новелла – плод семидесятых, из которых только «Тяжкий крест» не был опубликован в печати.

ФЛАГ У ПРАВЛЕНИЯ
рассказ
Этот разговор состоялся пять лет назад, когда Максим вернулся в родное село. Матвей спросил коротко:
– Наездился?
– Рубль-то везде одинаковый, – просто ответил Максим на вопрос соседа.
– Федот да не тот, – возразил Матвей.
Они стояли на крыльце правления, куда Максим пришел пораньше, чтобы поговорить с председателем.
Председатель, выслушав Максима, коротко сказал:
– Иди, послесаришь на ремонте. Оправдаешь – трактор дам. Все.
 «Блики прошлого». Книга первая. _______ _____227

– Ладно, – согласился Максим. – Только ты не забывай, председатель, я сам вернулся. Других зовешь, а я сам...
– Не забуду.
Через год Максим получил старый МТЗ-50. Работал на нем с азартом. Через три года портрет на Доску почета повесили. Вот тогда-то однажды он упрекнул Матвея:
– Тебе легко в передовиках ходить, работаешь на новеньком тракторе, не то, что я.
Матвей на это ответил спокойно:
– Не бегал бы ты, Максим, и у тебя был бы новый.
– Не кори меня этим. Я и так твой упрек помню. Но знай, я и на старом обставлю тебя. Вот увидишь!
Так и пошло с той поры. То Матвей впереди, то Максим. Злости не было: соседи. Мало ли что в жизни бывает... Дети бегают вместе, жены дружат, да и они нередко сидят друг у друга в гостях, а вот на работе оба стремились выйти вперед.
Председатель колхоза шутил:
– Все бы так жили, колхоз всегда в передовиках бы ходил.
– Да нет, – возражал агроном. – Или кончится у них полюбовно, или – горшки врозь. Коса на камень нашла.
– Обойдется, – отвечал председатель.
– Ох, не обойдется...
– Обойдется, – повторял председатель и, словно ставя на этом точку, приказывал. – Поехали! Ты – в первую, я – в пятую. Связь по телефону, пока, – и они разъезжались по бригадам.
Председатель оказался прав. Нынешняя весна сняла с соперничества двух механизаторов легкий налет зависти...
Вечером, поставив трактор, Матвей не спеша пошел домой. Тропинка ложилась под ноги. Она то ныряла меж кустов сирени, то огибала ямы, прижимаясь к изгороди огородов. Наконец, вышла на улицу. Темнело. В воздухе стояла вечерняя духота. Земля просила дождя, а его все не было. Апрель на исходе, сев кончается, а ветры сушат поля.
Матвей думал об этом. Планировал, как лучше и быстрее завершить сев в третьей бригаде. Осталось там досевать гектаров двадцать. Так с этими мыслями и пришел домой, где еще приготовил резку, чтобы жене было легче на завтра. Убрал во дворе и только после этого вошел в дом. Пока плескался под рукомойником, с аппетитом вдыхал запах ужина, который ставила на стол жена. Прибежал сын – пятиклассник Петька. Бросил сумку с книгами на лавку, подошел к столу и сказал:
– Папка, а тебя сняли!
– Откуда?
– С доски, где флаг... Сашка сказал, а я не поверил, сходил посмотрел – верно!
– Ну, ну...
– Дядя Максим записан. В его честь флаг поднят.
– Ну да?
– Да!
– Вот беда великая, – усмехнулась жена, ласково посмотрела на мужа и на сына. – Садись ужинать, агитатор.
Матвей ел медленно, думал: «Значит, обошел меня Максим». Вспомнился утренний наряд, на котором тот заявил: «Ты хоть и друг мне, и партийный, а первенства тебе сегодня не видать!». «Вот ведь верно сказал, – думал Матвей, – как это ему удалось. Все из-за того, что простоял я без семян полчаса. Вот и результат».
После ужина Матвей лег спать. Но сон почему-то не шел. В голове роились мысли о прошедшем дне.
Утром на поле приехал агроном. Долго смотрел, как сеет, как трактор ходит по полю, словно по шнурку укладывает зерна в землю. Похвалил Матвея за качество. Приятно стало на душе и сердце, а тут вот, видишь, как дело обернулось. Наконец сон сморил.
Проснулся рано. Вышел во двор. Заморозок снова, земля под инеем. Покурил. Вспомнился разговор с сыном.
«Обогнал все-таки, черт лохматый, – подумал Матвей без злобы на Максима. – Качество, конечно, у меня выше, но премии не будет... Ну, да это не беда. Дело не в премии. А вот то, что его, Матвея, встречающего тридцатую весну на поле, обогнал Максим – обидно».
Зашел в дом.
– Рано ты сегодня, – сказала жена, на что Матвей ответил коротко: «Так надо». Позавтракал и ушел.
... На стане проверил трактор, смазал все узлы сеялки, заменил тяжелые бороны. Завел мотор, долго слушал, а затем, улыбнувшись про себя, выехал со двора. Проезжая мимо правления, все смотрел, как легко колышется красный флаг. «Дело не в нем, – подумал он и поймал себя на мысли, что думает не совсем искренне. Нет, дело и во флаге, и в качестве, и в


228 Валентин Россихин

сроках. Держись, Максим, докажу я тебе. На «отлично» засею и норму перевыполню, и хорошо, что будем рядом сегодня на поле. Кому квитка будет – еще посмотрим!».
...Вечером, часов в восемь, подъехали председатель, агроном, представитель района. Матвей завершал последний круг, а на участке Максима еще надо было работать около часа.
Досеяв, Матвей остановил трактор, соскочил на землю, присел неловко и улыбнулся:
– Засиделся... Закурить найдется?
Закурили.
Сеяльщицы стояли рядом, улыбались. Одна из них сказала:
– Вот, председатель, и все посеяно...
– Спасибо вам, – отозвался тот, – поздравляю с победой, – и крепко пожал всем руки.
Представитель района тоже поздравил, а агроном развернул сверток и расправил красный вымпел.
– Вот вам всем по итогам сева. Молодцы, товарищи!
Матвей улыбался, держал вымпел, не зная, куда его деть.
– Да, а Максиму еще поработать придется, – продолжал агроном.
– А что, мы ему поможем, – радостно произнес Матвей, – и вместе домой поедем. Победа-то наша, общая!
Увлекшись разговорами, они не видели, как подошел Максим. Он слышал последние слова Матвея и сказал:
– Нет, Матвей, не выйдет. Хочешь вместе ехать – подожди. Ну, давай руку, поздравляю, – и он крепко пожал руку товарища.
– Спасибо, Максим, – ответил Матвей. – Кончай, подождем.
– Да, подождем, – отозвался и председатель.
Агроном и представитель района вместе с Максимом ушли на поле.
Вечером на стане председатель взволнованно поздравил механизаторов с окончанием сева. Вручил премии. Расходились трактористы, сеяльщицы возбужденные, радостные.
Дома отца ждал Петька.
– Пап, вот здорово! Снова флаг поднят в твою честь.
– Нелегко это, сынок, – отозвался Матвей и почему-то улыбнулся.
– Ты чего? – спросила жена.
– Да так. Давай ужинать.
Брест, 1974.

ДВЕ ВЕСНЫ
рассказ
Утром я встал рано. Вышел во двор. Тишина. Туман – все словно в молоке. Запах цветущего сада дурманил голову. Издалека доносился шум трактора. «И кто и что так рано делает?» – подумал я. Пошел на звук. Через полчаса вышел к полю. Его бороздил из края в край трактор.
Тракторист, увидевший меня, остановился, слез. Поздоровались, закурили. После этого он спросил:
– А ты, значит, гостевать к Федоровым?
Я кивнул в ответ.
– Ну, ничего, подходящ.
Я молчал, курил, а тракторист продолжал:
– Ты не обижайся, – затушив окурок и вдавив его каблуком сапога в землю, спросил, – нe спится?
– Нет, – короткий ответ мне и самому показался неубедительным, а тракторист смотрел доброжелательно, и я добавил, – суставы крутят, к непогоде, видно, старые раны спать не дают, – и замолк, подумав, интересно ли ему это.
Но тракторист спокойно спросил:
– Воевал?
– Да, пришлось.
– Где?
– Последнее время в восьмой гвардейской.
– Ну да?!
Я пожал плечами.
– Извини, я тэж из восьмой, начал в Сталинграде, а кончил на Зееловских. И меня там под Заксендорфом стукнуло в последний раз.
– Во! Я тэж був. Только ногу продырявило осколком, мякоть. Меня в санбат...
– А меня в Ярославль, и войне конец...
От нахлынувших воспоминаний мы замолчали. Стояли, слушали, как тарахтит трактор, как поют птицы, смотрели, как все кругом постепенно заливалось ярким светом поднимающегося красноватого солнца.
– А чего вы так рано? – спросил я.

«Блики прошлого». Книга первая. ___________229

– Знаешь, привычка. Да скоро все поле загудит.
И словно в ответ вдалеке зарокотал на стане дизель, затем другой, в их шум влились звонкие хлопки заводившихся «Белорусов».
– Слышишь, сколько?
– Да! Это тебе не годы войны, когда на коровах и на себе землю орали. Ну, ладно, однополчанин, до вечера. Приду, поболтаем...
Хозяйка дома, где я жил, рассказала, что Семенович, так звали тракториста, с которым я познакомился на поле, с осени сорок пятого работает в колхозе.
– Ну, сначала-то, тракторов не было, – певуче говорила она, суетясь у печи, – так он за плугом, а потом курсы закончил, в МТС робил, а потом в калгасе.
– Обещал вечером зайти, служили в одной армии.
– То добре, очень добре. Человек он уважительный. Два ордена имеет: Отечественной войны и «Знак Почета» да медалей много. Только одевает их на День Победы, стесняется, что ли?
...Вечером, когда стало совсем темно, Семенович пришел, высыпал горсть конфет «Белочка”.
– Няхай детки побалуются, – и присев на стульчик у печки, закурил.
– Много наорал? – спросила хозяйка.
– Много, Федоровна, много!
– А чего ты все раней певнев встаешь, чи жонка гонит?
– Та нет, – улыбнулся Семенович, – зарок дал себе.
– Який?
– Просты! Я в сорок пятом, как ранен был, отирался возле санбата, в селе стояли, у немцев. Правда, их там осталось – кот наплакал, а все же остались.
Помолчал, словно вспоминая, и продолжал:
– Однажды остановились на ночевку в селе артиллеристы. Познакомился с ними. Трохи выпили. Вспомнили про дом, про семью, про то, что весна и земля просит пахаря. Потом я на улицу вышел и побрел в уголок двора, туда, где заприметил третьего дня валяющийся плужок. Подхожу к нему и вижу – фриц стоит, немец значит, хозяин дома. Стоит возле плужка, держит его за ручки, а в глазах тоска неимоверная. Посмотрел он на меня и гергочет по-своему, кое-что я понял: «Пахать надо. Гитлер капут, а чем пахать?..».
– На себе, гад ползучий, – отвечаю я ему. Он испугался, а меня зло взяло. Письмо из дома получил, а в нем жена пишет, что бабы землю пашут на себе...
– Верно, верно. Помню, – отозвалась Федоровна, – тяну за рога буренку, тяну, а она мычит. Кожа на ней да кости. Слез полные глаза, а тянем, тянем... Господи, разве забудешь, – и она начала прикладывать к глазам концы фартука.
– Да, – продолжал Семенович, – немец той молчит, стоит, а слезы из глаз – плачет, значит, а потом землю руками взял – мнет ее и шепчет, и плачет.
Злые мы были. Но мстить не мстили. Не фашисты мы. Плюнул я и ушел от него к артиллеристам. Те уже собираются, уходят на запад. Ездовые лошадей осматривают. Подошел к одному: дай, говорю, пару лошадей.
– Зачем?
– Надо. Фрицу огород вспахать.
– Я твоему фрицу снаряд под зад подложу, – кричит он мне в ответ.
– А чего кричишь? Дай! Земля теперь не фашистская.
– Не дам!
Тут командир подошел. Узнал, в чем дело. Подумал и приказал бойцу:
– Ты, Петров, иди вместе с ним, помоги.
– Они у меня жену повесили, – кричит Петров, – а ты, командир, хочешь, чтоб я им пахал?!
– Верно, Петров. Хочу. Но я не прав. Извини. Просто ты еще не все понял, Петров, – отвечает ему командир.
Взял он после этого лошадей и ко мне:
– Пошли!
Пристегнули плужок. «Ну, – говорит командир, – веди». Я за плугом. И пошли мы с ним.
Фриц стоит и все так же плачет молча, а глаза горят у него.
Пошло у нас дело. Подошли еще солдаты. Советуют. Предлагают помощь, а мы ни в какую. Там и пахать-то кот наплакал.
Потом фриц исчез. Но через некоторое время приходит. Мать моя! Жена, невестка, трое малых детей, и у всех страх в глазах.
Подвел он их к борозде, посмотрели они, и все на колени встали. Нам аж тошно стало от их такого вида. Ну да ничего. Все вспахали.
Да там, как потом я узнал, солдаты всем в этой деревне помогли. Деревня-то, правда, была раз-два и обчелся, и все-таки помогли, вспахали, спасибо артиллеристам.
Вот это моя первая весна на поле. А ныне, ну да что и говорить. И так все ясно. Тогда-то я зарок дал – всю свою жизнь ей, земле родной, отдать, след на ней не только военный оставить.
Хозяйка за стол нас пригласила.

230 Валентин Россихин

– Жизнь идет, – сказал Семенович, – нет фашистов, но есть республика – Германская Демократическая.
 Я так понимаю, что в этом есть доля и нашей работы, на том, безызвестном крестьянском поле. В 1990 году ГДР воссоединилась с ФРГ и стала одна республика – ФРГ.
 Брест, 1974.

ВСТРЕЧА
рассказ
В тесном солдатском окружении, возле ящика с песком, наш Матвеич, старшина хозвзвода, с сердцем говорил:
– Ты, паренек, на солдатскую любовь не плюй! Ясно?
– Да я ничего, – отвечал ему Габлюк, осенью прибывший к нам с пополнением. Начитанному, с хитринкой, но слишком самоуверенному Габлюку часто попадало за свою невыдержанность.
– Как же ты «ничего», – строго гудел Матвеич. – Солдатская любовь – это все! Это – служба! Это – жизнь! По-ни-мать надо! Я вот, – проговорил Матвеич, отпуская Габлюка, – расскажу вам, хлопцы, про одну солдатскую любовь...
Матвеич достал трубку, волнуясь, закурил и повел речь.
– Было это в ночь перед боем. Коротали мы ее, темную, в Керченских катакомбах. Запомнился мне один широкоплечий боец Иван, одетый в морскую форменку, подтянутый, ну, соответственно, при горячем и холодном оружии.
Ночь была холодная. Морской ветер долетал до нас резкими порывами и крутил огонек костра во все стороны. Возле матроса я чувствовал себя как двухнедельный телок возле коровы.
...На мысе Херсонес шли последние бои за Крым, а мы стояли у дома, от которого остались только стены. Иван вошел во двор и снял бескозырку. Я подошел к нему и услышал: «Этого простить нельзя!».
Кто из вас видел, как плачет старый вояка? Страшно это, ребята, – Матвеич сердито сморкнулся в платок и стал быстро набивать новую порцию табаку в трубку. Десяток услужливых рук протянулись к нему с зажженными спичками, старшина улыбнулся, прикурил и продолжал свой рассказ:
– Катятся слезы из его глаз словно горошины. А, может, это мне показалось... ведь море рядом было и кругом туман. Через несколько дней нас перебросили в Белоруссию. Я думал, что Иван останется на море, но он пошел вместе с нами... – Матвеич стал раскуривать затухшую трубку, а кто-то из слушателей заметил: «За Крым у нашего Матвеича «Красная Звезда».
– А ты не перебивай, – сердито проворчал Матвеич. Однажды во время отдыха разоткровенничался я перед Иваном. Получил письмо от жены, фото, где она сидит с детьми. Показал Ивану. Он с большим интересом рассматривал фотоснимок и даже улыбнулся, а потом вдруг с грустью передал карточку мне. Сам лег и тихо запел: «А вечер опять хороший такой...». Но песня не получилась.
– Ваня, вместе мы шли по Крымской земле. Рядом с тобою я стал настоящим солдатом. Вместе освобождали села и города моей родной Белоруссии. Делили и радость, и горе, но почему ты скрываешь, что у тебя на сердце? Может быть, горе будет легче переносить, если поделиться с другом?
Он долго молчал, а потом ответил:
– Лежим мы, Митя, у границ Пруссии, а далеко, на берегу Иртыша – мое родное село. Вот пели мы песню о Днепре, а у меня в голове другие слова стояли, про Иртыш: «Ой, Иртыш-река, глубока, сильна...».
Отец у меня рыбак. Служить я попал на Черное море. Ходили в плавание. А во время увольнения любовались Севастополем. Очень он красив, Севастополь, Митя. Однажды встретил девушку. Скоро и быть свадьбе, да война началась. – Он замолчал и достал из кармана две фотографии. С одной глядела на меня девушка, а на второй – на берегу моря у пальмы стояла она вдвоем с Иваном. На обороте надпись: «Милому Ване – от Леночки».
– Да, – проговорил Иван, – от Леночки. Митя, ты видел дом, где она родилась и выросла, ты видел город, в котором она жила, но ты не видел ее. Она жива, жива... Я верю, что найду ее!.. – Он замолчал и долго смотрел на лес, тронутый осенними красками. Я думал: «Сколько в нем уверенности! Сколько он пережил...».
А утром в наступление. Как сейчас помню этот день – 23 октября 1944 года. В составе войск 3-го Белорусского фронта мы с боем пересекли границу и заняли Ширвиндп, а соседи форсировали речку и, выбив фашистов с их позиций, овладели Гольдапом. – Матвеич вновь закурил и оглянулся вокруг. Плотной стеной стояли и слушали его бойцы.
– Бои гремели под Кенигсбергом, а мы шли по мостовой Гольдапа. На одной из улиц увидели группу бойцов. Протискиваемся вперед и слышим: «Меня и многих девчат, – говорит какая-то девушка, – схватили, загнали как скот в вагоны и повезли... Милые вы мои, так жить...». Мы солдаты. Мы не раз видели смерть и хоронили друзей. Но здесь, от рассказа незнакомой девушки, стоявшей в наброшенной на плечи солдатской шинели, слезы навертывались на глаза.

«Блики прошлого». Книга первая. ____________231

Повстречалась нам еще одна девушка. Она шла быстро, словно боялась опоздать куда-то. Вот она поравнялась с нами, и Иван вдруг остановился и крикнул: «Лена-а!». Девушка замерла на месте... И вот стояли мы на мостовой немецкого города. Два советских солдата и девушка из Севастополя. И все трое плачем. И никому не было стыдно.
Матвеич встал и, положив руку на плечо Габлюку, как будто заканчивая с ним разговор, сказал:
– Не забывай об этом, воин, никогда.
Брест, 1974.

НИКОЛКА
новелла
«...Партизаны, партизаны, белорусские сыны...» – часто пел он эту песню.
Босоногий мальчишка стоял в саду. Штакетный заборчик отделял его от двухэтажного дома. Сейчас там мама, сестренка Аленка и бабушка. Николка же снимает сочные яблоки. Такая картина, словно и нет войны. Но ее черное крыло уже закрывало яркое солнце над его головою. Из-за леса вынырнули самолеты, и тишину нарушил их зловещий рев. Черная свастика распласталась на их крыльях. Николка со страхом увидел, как от них стали отделяться черные точки. Одна из них падала прямо на дом. Звук, издаваемый ею, несся впереди ее металлической оболочки. Этот противно-тошнотворный свист по мере приближения бомбы к земле все усиливается и усиливается, выворачивая душу. Но вот на самом высоком звуке свист прекратился. Бомба пробила крышу, рухнули стены дома...
Через несколько дней седого мальчишку можно было видеть на дорогах Могилевщины, потом Смоленщины. Он шагал, держа на руках белокурую девочку. Куда держали они путь? Никто этого не знал. Но однажды они остановились. Аленушка дальше идти не могла. Простуда свалила ее, исход болезни оказался роковым.
Сколько вырастало в то время на земле холмиков, и если к ним добавился еще один, то никто этого и не заметил. А Николку с того дня не видели больше бредущим по дорогам...
Звенящая сталь убегала по шпалам. Ночь. Как перед грозою замерла природа. Тише кошки приполз к насыпи человек. Ни звука.
Издалека донесся гудок паровоза.
«Пора», – беззвучно прошептал человек и исчез в траве. И словно в ответ на это из лесу вылетел товарный состав. Черными силуэтами, задрав длинные стволы, стоят на платформах танки. Угрожающе звенят рельсы. А человек, что лежит в траве, считает: «Раз, два... четыре, пять...».
Сильный взрыв поднял паровоз. Рвались снаряды, летели под откос платформы с грузом, вагоны с людьми. И на все это смотрел подросток.
«Аленушка, Аленушка!..» – шептал он. И как бы в ответ на его зов из моря огня, бушующего на рельсах, выросла фигурка белокурой девочки с большими голубыми глазами.
«Аленушка!» – шептал Николка, юный партизан...
Брест, 1974.

Рассказ о ветеране

ПЯТЬ БОЕВЫХ НАГРАД
Можно только восхищаться той энергией жизнерадостности и жизнедеятельности, которой обладает Афанасий Иванович Пименов, бригадир районной инспекции госстраха. В свои 63 года он постоянно в движении, голос уравновешенно спокоен, но часто интонационно меняющийся – это уже от профессии, которая постоянно сталкивает его с людьми, которых он убеждает в пользе страхования жизни, имущества, а это, признаться, удается не сразу. Однако, по отзыву начальства, Афанасий Иванович – мастер своего дела, умеет найти ключ к людям, что и приносит ему почет, уважение, выражение признательности за труд от попавших по тем или иным причинам в беду и получивших своевременную помощь благодаря тому, что их когда-то сумел сагитировать застраховаться Афанасий Иванович.
Настойчивый человек, целеустремленный, слышал я отзыв о нем от тех, кто сталкивался с ним по тем или иным вопросам, касающимся дел страхования.
Настойчивость, терпеливость в общении с людьми, умение вести с ними доверительные беседы, понимать собеседника стали чертами характера. А когда его увидишь во время праздника, особенно в День Победы, то открываешь для себя еще одну черту – скромность. Как-то не вяжется в представлении – простой агент страхования, пусть даже бригадир, и боевой мужественный человек. Об этом красноречиво говорят боевые награды Афанасия Ивановича Пименова, бывшего командира батареи тяжелых орудий, прошедшего почти всю Великую Отечественную войну, получившего на ней два ранения и пять боевых орденов: два ордена Красного Знамени, Отечественной войны II степени, Александра Невского и Красной Звезды.


232 Валентин Россихин

Из многих медалей, сверкающих на его груди, назовем три: «За оборону Сталинграда», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина».
Начинался боевой путь Пименова, как мы уже видим, под Сталинградом. Тот, кто читал книгу и смотрел одноименный фильм «Горячий снег» Юрия Бондарева, помнит, как тяжело приходилось артиллеристам отражать рвавшиеся к Сталинграду танковые полчища гитлеровцев. Что-то схожее есть и у Пименова с героями этой книги...
После окончания Тбилисского артиллерийского училища в 1940 году в звании лейтенанта он принял командование взводом в Душанбе, куда попал по распределению. Войну встретил там же, и в сентябре 1942 года их бросили под Сталинград.
Многое память не сохранила, с сожалением признается Афанасий Иванович, когда вспоминает о своем боевом пути.
Действительно, не до записей было в то время. 13 сентября 1942 года немецко-фашистские войска начали свой, как они провозгласили, «последний» штурм Сталинграда, штурм города, который в силу сложившихся обстоятельств стал центром борьбы, как для нас, так и для гитлеровцев.
«Здесь сталкивались, – указывается в кратком научно-популярном очерке «Великая Отечественная война», – главные силы Советской Армии и германского вермахта. Противник нес огромные потери, но не хотел признавать провала своего наступления. Сломить упорство защитников Сталинграда ему не удавалось. Их поддерживала вся Советская страна. Ожесточенные бои в самом Сталинграде, севернее и южнее города не прекращались в течение двух месяцев» (с. 133).
Заметим, читатель, севернее и южнее... Вот сюда-то, на юг, и бросили часть, в которой служил Пименов. Здесь, под станцией Абганерово, важном узле коммуникаций, батарея приняла первый бой, чтоб не дать фашистам сосредоточиться и вести наступление на город.
– Когда нас везли, шли слухи – под Москву, – вспоминает Афанасий Иванович. – Но уже в пути маршрут изменился. Прямо под Сталинград, где переправлялись ночью под бомбежкой через Волгу и 45 километров прошагали от реки пешим ходом, чтоб занять к утру оборону.
Встречали нас местные жители, выносили все, что имели: молоко, хлеб, сало, мясо... Слезы, горе, а нас просят: не пропустите гадов дальше...
Злые мы шли. Знали, что пощады не будет ни им, ни нам, а коли так, то драться будем до смерти...
Эти слова звучали для молодого командира как клятва. Свою клятву он подкрепил действием: в огне боев у Сталинграда вступил в члены КПСС и навсегда связал свою судьбу с партией коммунистов.
Ненависть к фашистам питалась еще тем, что родина Афанасия Ивановича – Россонский район Витебской области и деревня Залюбежье – были под пятой оккупации. Не знал он тогда, что родной брат Левон Иванович с женой Марией Григорьевной были в партизанах и погибли от рук карателей; что первая жена Афанасия Ивановича Екатерина Евдокимовна, на которой он женился после первого года учебы в училище во время отпуска, и которая осталась довести занятия до конца учебного года в школе, где она была директором, вместе с теткой Анной Зараковской из деревни Севериново попала в лапы гитлеровских палачей. Их как связных партизан после жестоких пыток (вырезали на теле пятиконечные звезды, вывернули руки, сломали ноги) убили. Второй родной брат умер от голода в блокадном Ленинграде. Всего этого не знал Афанасий Иванович, но он знал, что родные под пятой у врага жестокого, и клятву давал приблизить час их освобождения...
– Ударили мы вечером по станции Абганерово, – говорит Афанасий Иванович, – где в это время разгружались фашисты. Здорово потрепали. Да, видимо, все-таки маловато, так как утром немцы начали атаку. 76 фашистских танков шли на наши позиции, 12 стомиллиметровых орудий батареи открыли огонь по ним.
– Волновались сразу-то, ведь впервые бой вели, вот почему первый танк с четвертого снаряда уничтожили. А затем пошло! Дым коромыслом, где свои, где чужие – порой трудно было понять. Когда закончился этот длинный и по страшному жесткий день, на поле боя горело 18 вражеских танков... Но и батарея недосчиталась четырех орудий, танки их вдавили в землю, и первых 12 убитых бойцов...
За этот бой Афанасий Иванович был награжден первым орденом Красного Знамени. Здесь, в сорок третьем, познал он радость большой победы – разгром немецко-фашистских войск под Сталинградом.
...А затем военная дорога привела комбата на Полесье, в Белоруссию, где орудия громили фашистов под Василевичами, Мозырем, Петриковым, Калинковичами... Видел освобожденную родную землю, радовался этому, но сердце звало к мести, за погибших дорогих родственников, за земляков, за Родину.
За бои под Петриковым он получил орден Александра Невского.
– Бои шли тяжелые, – говорит он, – очень много фашистской пехоты уничтожили, орудия тянули на лямках расчеты, лошади не могли, а люди шли по болотам от острова к острову и вели огонь по немцам.

«Блики прошлого». Книга первая. ____________233

Комбат вспоминает своих бойцов, командиров Лапутенко, Касаткина, Шевченко, Колосова Евгения, Савченко Сеню, Плюту – командира взвода, который все бои прошел, а погиб под Пулавами в Польше...
Второй орден Красного Знамени получил за бои у местечка Дрозды под Мозырем, где батарея уничтожила 9 вражеских танков и большое количество живой силы немцев.
Орден Красной Звезды вручался капитану Пименову за Вислой, после боев под Пулавами, где батарея обеспечивала наши части, способствовала расширению и удержанию плацдарма за Вислой. Войну закончил Афанасий Иванович в Берлине. Правда, при подходе к нему, т.е. Берлину, батарея давала такой огонь, что стволы орудий накалялись, но снарядов хватало и били врага, не жалея, свои живые силы берегли, ведь каждый знал – победа рядом. И вот она, Победа!..
Прибыли на родную землю из Германии, и продолжалась служба. Вскоре Афанасий Иванович обзавелся семьей. Жена Клавдия Николаевна, тоже прошла войну, участвовала в боях под Москвой в декабре 1941 года. Пошли дети. Сыновья Володя и Леонид. Оба военные. По стопам отца пошли. Только с техникой работают посложнее, чем пришлось отцу. В скоре капитан Пименов демобилизовывается. На гражданке работает много и честно и вот уже шестой год на одном месте, где его все знают, ценят, где он, говоря откровенно, счастлив.
Если перед праздником достает другой раз он свой архив, то среди многих документов есть один, из которого хочется привести слова: ...В годы суровых военных испытаний Вы находились в рядах активных защитников нашей Родины. Ваши заслуги в Великой Отечественной войне будут вечно в памяти нашего народа.
И подпись: Министр обороны СССР, Маршал Советского Союза А. Гречко.
Это поздравление капитан запаса Афанасий Иванович Пименов получил в день 30-летия Победы над гитлеровской Германией...
Брест, 1975.

ЧУЖОЙ
рассказ
Виктор шел с работы. Он любил ходить пешком. Подышать свежим воздухом, поразмяться в получасовой ходьбе, обдумать все, что было за рабочую смену, отметить про себя, что надо сделать завтра. Еще он думал о жене, о том, как она его ждет, и о том, что он сам ждет этой встречи не меньше, чем она, его Вера.
Жена открывала двери. Это делалось всегда именно в тот момент, когда Виктор хотел браться за ручку. Дверь открывалась, и Вера, спрятавшись за нею, шутливо произносила:
– Семейный дворец для приема повелителя открыт...
Виктор смеялся, целовал Веру в щеку, а сам думал, как она может так чувствовать его приход.
Сегодня это повторилось, только жена не спряталась, а стояла в коридоре. Это могло означать что-то серьезное. И верно. Она помогла ему раздеться, и не скрывая радости, сразу же вручила письмо.
Письмо было от отца.
Он прочел его сразу. Отец писал, чтобы он помог ему: у него малая пенсия, работать не может, здоровье слабое...
Вера на вопросительно-молчаливый взгляд Виктора ответила:
– Надо помочь, ведь это отец, родная кровь.
Виктор молчал. Он очень любил жену, дочку. У Веры нет родных, она росла и воспитывалась у сестры. У него, Виктора, тоже долгое время не было отца.
Мять, когда была жива, говорила ему, что его отец «помер сердешный от горячки, преставился...».
Но уже в ГПТУ он узнал, мать в это время лежала в больнице, что его отец не «преставился». Почтальон принес на имя матери письмо из Якутии. Виктор прочел. В нем сообщалось, что алименты на содержание сына взиматься не могут, так как ответчик третий месяц у них не работает.
У матери в больнице его тянуло спросить об этом, но он сидел, как никогда строгий, серьезный, даже мать удивилась, уж не заболел ли. Он успокоил ее, что много занятий, работы, устал, да и видел, что мать его выглядит с каждым днем все хуже, не хотел ее волновать.
Вернувшись домой, он перерыл все и нашел пачку, почти сотню писем, и все казенных, да несколько корешков денежных переводов. Это за 16 лет, что прожил он на свете.
Вскоре из больницы выписалась мать. Врач сказал ему, что дела обстоят неважно, и ей вряд ли что поможет... Виктор понял. Он все свое внимание отдал матери, а та угасала на глазах.
Однажды позвала его к себе. «Родной мой, – сказала она тихо, – умираю, сыночек. Но не хочу грех уносить с собою. Жив твой отец, Витюша. Вот, возьми», – и протянула ему пачку писем с последним...
После окончания учебы стал работать на заводе фрезеровщиком, затем служба в армии, после чего вновь вернулся на завод, вскоре женился, родилась дочь. Счастье? Да.

234 Валентин Россихин

...Через неделю приехал отец. Встречала его Вера, Виктор был на работе. На вокзале она искала глазами человека, похожего на мужа, и очень удивилась, когда к ней подошел очень пожилой, болезненного вида мужчина, и сказал: «Здравствуйте, вы Вера, жена Виктора?». «Да», – растерянно отозвалась она, и эта растерянность не покидала ее, пока они ехали домой, пока она накрывала стол, все время за столом, хотя старалась внушить себе, что ведь это радостное событие. Но вместо радости чувствовала какую-то тревогу.
Отец осмотрел комнаты. Остался доволен. С улицы пришла Таня, внучка. Он засуетился, полез в сумку, достал горсть конфет. Таня убежала к матери на кухню. Он пришел за нею.
– Стесняется, – извинительно сказала Вера.
Он сел. Достал из кармана металлический рубль, протянул внучке. Та взяла, подержала, положила на стол, убежала в комнату.
За столом он много ел, старался шутить с внучкой, но та, прижавшись к матери, сердито смотрела на незнакомого ей человека.
– Жизнь меня не баловала, – рассказывал отец. – Да вот поизносился. Работал на стройках, был в Якутии, жил среди горняков, на рудниках, плавал на море, всю страну объехал.
Ребенок молчал, не играл. Оживился тогда, когда стукнула дверь. Девочка произнесла «Папа!» и побежала в коридор.
Вошел Виктор. Отец встал, как-то суетливо сунул руку, склонил голову, словно собрался прислушаться к чему-то, и смахнул слезу.
Сын смотрел на него с интересом. Подумал: «Согнуло его здорово, а ведь еще нет шестидесяти...».
Сын переоделся. Вера пригласила всех за стол. Виктор взял бутылку и стал разливать вино. Отец, не отрываясь, следил, как наполняются рюмки.
– Ну, с приездом...
Выпили. Закусили...
И тут Виктор понял, что не знает, с чего начать разговор. Что-то сжало его сердце. Отец взял бутылку в руки, повертел, прочел этикетку, как-то виновато посмотрел на сына, невестку, поставил бутылку на стол и произнес:
– Да, вот такие дела...
Вера налила вновь рюмки, но пить не стала, ушла на кухню, подумав, пусть сын с отцом посидят.
Виктор достал сигареты. Предложил отцу. Тот с жадностью затянулся.
– Богато живешь.
– Не жалуюсь.
– Я себе такую роскошь позволить не могу, стар... Инвалид я.
– По труду?
– И по труду, и так. Угол надо свой...
– Угол? – переспросил сын.
– Да, сынок, – ответил отец.
Он впервые услышал от него «сынок». Но на душе от этого теплее не стало.
– Почему же ты ушел из этого угла?
– Да ведь жизня, – уклончиво ответил отец. – Мать-то твоя, царство ей небесное, не очень жаловала меня, можно сказать, ненавидела.
– А за что же ей любить тебя было?
– Ну, ты еще молод, – примирительно ответил отец, – многого не знаешь. – Помолчал, а затем предложил:
– Еще по одной?
– Нет, я не могу, – ответил Виктор.
– Болеешь?
– Да.
– Это зелье от всего лечит.
– Да нет.
Виктор сидел и смотрел. Думал. Вот сидит перед ним человек, родной отец, но никаких родственных чувств к нему не пробуждается. Более того, хочется закрыть глаза и убедиться, что это сон. Но нет. Ведь вот он – давший ему жизнь. Чем же измерить все это?
– Думаешь, сынок?
– Думаю, как же тебе помочь.
– А мне многого и не надо. Комнату, у тебя их две, займу. Ну, пусть дочка в ней спит, не помешает. Вот и вся твоя помощь.
– Да нет, не вся.
Виктор вспомнил мать. Ее глаза перед смертью, когда она оправдывалась за обман перед ним, и ему стало душно.
– Нет, не вся!
Странно, ему стало безразлично, что отец сидит здесь: «Ведь он же мне чужой. Да, да, чужой! Посидит и уйдет», – думал сын. «Уйдет, и не будет ничего знать, как жила его жена, моя

«Блики прошлого». Книга первая. ____________235

мать, как она искала мужа и отца, просила его помочь поднять на ноги его сына! И вот сейчас сын должен помочь ему. Ну и что же, помогу!» – решил Виктор.
Он встал из-за стола, открыл шкаф, достал деревянную шкатулку, поставил ее на стол.
– Говоришь, помочь? Ну что ж, вот моя помощь, – он открыл шкатулку, достал из нее всю ту пачку писем матери и положил перед ним.
Отец взглянул на бумаги. Взял первое письмо, прочел, поднял глаза. В них была какая-то решимость.
– А я ведь по суду могу с тебя алименты взять на свое содержание.
– Нет, отец, – спокойно ответил сын, – с меня ты не возьмешь. По доброй моей воле – да, но нет ее у меня для тебя. На этом и точка. Повидались, и будь здоров. Сам выйдешь или...
Отец встал. Он был жалок и убог. И всем своим видом просил: «Помоги!». Но у Виктора это кроме отвращения ничего в душе не вызвало. Он сухо продолжал:
– Ну вот и повидались. Не было у меня отца и нет. Чужой ты. Как говорила мама – «преставился»...
Когда с кухни вернулась жена, Виктор сидел у окна, курил и смотрел на улицу, где во дворе бегали дети и среди них его дочь.
Брест, 1975.

Сыны Беларуси. Демьян Захожий.
В ОГНЕ БОРЬБЫ
очерк
Большие леса окружают деревню Рогозно. Когда-то рядом протекала широкая река, ныне от нее остался ручей. Кругом озера, болота. В старые времена обильно рос на водных и болотных просторах рогоз, род многолетних травянистых растений семейства рогозовых. Может от него и пошло название села, озера, а может, по другой какой причине, старожилы не упомнят.
Нелегка была жизнь местного крестьянина в те старые годы. Борьба с природой, у которой он отвоевывал клочок земли для пашни, налоги, повинности. И скрашивали это безрадостное существование мечты о счастье, рассказы о жизни крестьян в Советской России, в родной Советской Белоруссии, от которой они оказались оторванными волею злой судьбы.
Но даже тогда в этом глухом уголке Прибужья находились смелые, мужественные люди, которые не боялись вести борьбу за счастливую жизнь, за свободу.

***
В семье Ивана Николаевича Захожего, кроме жены Александры, были дети: сыновья Демьян и Василий, дочери Мария и Марфа. Сам Иван Николаевич был участником революционного движения в Западной Белоруссии, помогала ему и жена, а особенно старший сын – Демьян, который до ухода в 1933 году на службу в армию прошел суровый трудовой путь. Единственная оставшаяся в живых сестра Марфа, по мужу Наумчик, бывшая партизанка, ныне проживающая в г. п. Домачево, при встрече рассказывала:
– Жили мы дружно, старшие помогали младшим, дети старались, как можно больше и лучше сделать для родителей. Семья-то ведь немаленькая; каждому надо было есть и пить, а к работе мы все приучались с малых лет, понимали, что родителям нелегко. В семье было полное доверие. Отец не скрывал своих убеждений, взглядов. К нему часто приходили люди по делам, связанным с революционной работой в условиях подполья. Мы носили этим незнакомым нам людям еду, когда они скрывались от преследований в местах, указанных им отцом, и никогда никому на селе об этом не говорили. Больше всех, конечно, помогал отцу Демьян. Он и в комсомол вступил одним из первых на селе.
Комсомолец тех лет, а в годы войны секретарь Домачевского подпольного райкома комсомола, ныне житель деревни Рогозно Степан Макарович Осовец вспоминает, что Демьян с 1930 по 1939 годы был секретарем подпольной комсомольской ячейки Радежского округа и именно он, Демьян, дал рекомендацию Степану при вступлении в члены комсомола.
Среди молодежи Демьян выделялся как-то особо.
Он уже в то время был настоящим бойцом за справедливость, за счастье людей. Не раз подвергался арестам, переносил допросы, но как только оказывался на свободе, вновь включался в революционную борьбу.
Вскоре ему стали помогать брат Василий и сестра Мария. Вместе со Степаном Вальчуком и Емельяном Кундой комсомольцы Рогозно организовали в незабываемом сентябре 1939 года торжественную встречу воинов Красной Армии. С любовью украсили алыми лентами, зеленью ворота своих дворов, вывесили на них красные флаги.
***
Новая жизнь уверенно постучалась в маленькие оконца рогознянских крестьянских хат. Демьян Иванович активно включается в многогранную работу по становлению и укреплению Советской власти. Брат и сестра вступают в ряды Ленинского комсомола.


236 Валентин Россихин

Начинается труд, труд радостный, счастливый. Не на какого-то богатея, а на себя, свое общество, народ, страну.
Вскоре Демьян поступает на работу в Меднянское лесничество. Его избирают членом правления Домачевского сельпо. В дом отца Демьян в этом же 1939 году приводит жену Ксению.
Она, простая крестьянская девушка, навсегда связала свою жизнь с человеком, для которого общее дело было значительно дороже личного. А ведь нечего говорить, в то время еще понятия «мое», «личное», «свое хозяйство» были главными для деревенского жителя, и немало нашлось таких, кто «жалел» ее. Но Ксения понимала Демьяна и стала верным его другом.
Демьян отдает все свои силы укреплению нового строя. Но недолгим был мирный труд. 22 июня 1941 года началась самая жестокая, самая тяжелая война, которую народ назвал Великой Отечественной...
– В жизни нередко бывает так, что человек совершает подвиг, но об этом знает лишь узкий круг людей, – рассказывал нам при встрече бывший партизан, ныне работник санатория «Берестье» боевой друг Демьяна Ивановича Степан Осовец. – Так, к сожалению, случилось и с Демьяном Ивановичем Захожим...
Тесно переплелись годы жизни и боевые дороги Степана Осовца и Демьяна Захожего. Перед началом войны Степан уже возглавлял Дубицкую комсомольскую организацию. В ее рядах были его брат Владимир и сестра Ксения, брат Демьяна Ивановича – Василий и сестра Мария, Демьян Хивук, Николай Демчук, Василий Киричун, Николай Ковальчук и другие их сверстники. Все они с первых дней гитлеровской оккупации по зову сердца активно включились в борьбу с ненавистным врагом. Так в Рогозно стали действовать молодые патриоты, которые внесли крупицу своего вклада и общее дело борьбы против врага.
Ребята начали со сбора оружия. Винтовки, пистолеты – все это вскоре пригодилось для первых организованных партизанских групп.
В этой борьбе были радости и было горе. Может быть, отсутствие должного опыта в конспирации, может быть, излишняя доверчивость ко всем односельчанам привели к тому, что в Рогозно начались первые аресты патриотов.
В сентябре 1941 года были схвачены фашистами Степан Осовец и Василий Сидорович Киричун. Их держали в брестской тюрьме до марта 1942 года. Но они никого не выдали. Вскоре
Степан и Василий бежали из тюрьмы, бежали средь бела дня. Родные леса надежно укрыли их. Степан Осовец устанавливает связь с партизанской группой, в ряды которой в то время входили Василий Гребенев, Демьян Захожий, Леонид Корнелюк, Леонид Гуляев, Онуфрий Демчук, Василий Воробьев, Филипп Тыцик, Дмитрий Станчук и другие.
Это они и их товарищи по борьбе вооружились собранным рогознянскими патриотами оружием.
А когда в 1943 году на базе мелких партизанских групп в Малоритских и Домачевских лесах был организован партизанский отряд имени Ворошилова, заместителем комиссара отряда по комсомолу был назначен Степан Осовец, а командиром взвода разведки командование утвердило Демьяна Захожего.
***
...Но вернемся к июню сорок первого года. Фашисты захватили Рогозно в первый день войны. И сразу же в селе появились гитлеровские прислужники из числа недовольных «советами», словно поганые грибы, выползли на свет доносчики, местные полицаи...
Демьян Иванович вначале остается на работе лесничего. Получает на это документ от немцев, который впоследствии ему очень пригодился. С таким документом он мог свободно передвигаться. Однажды в разведке этот документ спас ему жизнь. Натолкнувшись на немцев, он предъявил документ, и его отпустили. Где лучше пройти, укрыться, Демьян знал хорошо. Он мог провести тайными тропами бойцов, попавших в окружение. Сколько людей добрым словом вспоминали незнакомого им человека, который помог им выйти к своим частям!
С первого же дня оккупации Демьян Иванович начал собирать оружие, брошенное на поле боя. На вооружение народных мстителей он передал пять пулеметов, 10 винтовок, ящики гранат, патронов. Но не мог такой человек действовать в одиночку. Он устанавливает связь с оставшимися в деревне патриотами, затем с группой Василия Гребенева, в которую его включают связным...
Партизаны наносят врагу удары. В боях с гитлеровцами на дорогах Рогозно – Дубица, Радож – Галевка у деревень Орлянка, Гвозница, Пожежин Демьян Иванович, по рассказам очевидцев, проявил себя мужественным, сильным, инициативным бойцом. Только в одном бою на дороге Радож – Галевка он лично уничтожил пять фашистов.

***
Гитлеровцы понимают, что это уже действуют не отдельные люди и не группки, а целые команды. Фашисты начинают проводить карательные операции в населенных пунктах, чтобы уничтожить не только партизан, но и тех, кто помогает им.
– Гитлеровцы понимали, – вспоминает Степан Осовец, – что партизаны пользуются поддержкой народа, и решили лишить их этой поддержки.

«Блики прошлого». Книга первая. ____________237

В августе 1942 года каратели ворвались в Рогозно. Этот день, 16 августа, – день черной печали рогозненцев – никогда не будет забыт. Гитлеровцы и полицейские начали свои действия в четыре часа утра. По заранее составленным спискам окружили дома патриотов, сгоняли всех, кто им попадался, в центр деревни. При этом палками избивали каждого: и малого, и старого. Взяли всю семью Захожих. Арестовали также Николая Макаровича Осовца, бывшего красноармейца, участника гражданской войны, его жену и троих детей. Забрали семьи Емельяна Романовича Станчука, жену и пятерых детей, за то, что они укрывали в свое время трёх красноармейцев, попавших в окружение, и за то что его сестра ушла в партизаны. Привели Тараса Федоровича Ухалюка, большевика, который видел Владимира Ильича Ленина. Вместе с ним на площадь привели его жену и троих детей. Доставили сюда же и сестру Степана Осовца и многих других. Всего согнали 42 человека.
Они стояли в центре родного села. Ожидали допросов, но в 10 часов утра раздались первые выстрелы по этой безоружной толпе. Началась зверская расправа. Василий Захожий бросился бежать. Он уже думал, что уйдет, но пуля настигла патриота, и он упал грудью на забор. Под охраной немцев и полицейских стояли избитые палками отец и Демьян Захожие и Василий Киричун. Они видели всю картину убийства и сами готовы были принять смерть, но их не расстреляли. Их увезли в Домачево, где поместили в местную тюрьму при полицейском участке. Начались допросы, пытки. Через несколько дней отец Демьяна Иван Николаевич и Василий Киричун после очередного допроса и пыток были заживо закопаны в землю.
Остался Демьян. Немцы придумали для него еще одну пытку. Его вновь привезли в Рогозно. Полицейские под охраной гитлеровцев водили на веревке избитого, измученного Демьяна по родному ceлу и все пытались вырвать у него хоть одно признание: где и кто скрывал и помогал партизанам? Так было четыре дня. В один из них – 26 августа – его подвели к дому Якова Прокофьевича Петровича. Демьян знал, что у него скрывался в свое время один из организаторов партизанского отряда имени Ворошилова Василий Николаевич Гребенев.
Пожалуй, гитлеровцы и полицаи тоже знали об этом, ведь не привели же они его к другому дому, но они хотели добиться от Демьяна Ивановича подтверждения, чтобы впоследствии все свое черное дело свалить на предательство стойкого и верного патриота Советской Родины. Демьян Иванович молчал. Иезуитский план провалился. Немцы повесили патриота Якова
Петровича во дворе его дома. Затем убили жену Дарью, детей Марфу, Нину, Евдокию, Ивана и Василия. Так фашисты устанавливали свой «порядок» на советской земле. Но в ответ на вражеские репрессии партизаны при поддержке народа все сильнее били фашистов, пускали под откос поезда, громили вражеские гарнизоны.
***
Демьян Иванович находился в Домачеве. Его пытали, требуя назвать места, где дислоцируются партизаны. Но он не проронил ни слова. В середине сентября, совершив побег, Демьян Иванович первое пристанище нашел у Мирона Демидовича Полещука.
В августе этого года мы встретились в деревне Рогозно с Мироном Демидовичем.
– Вышел я вечером, – вспоминает он, – во двор, чую, кто-то меня окликает. Подхожу и глазам своим не верю – Демьян!
Богатырского он был сложения. В плечах косая сажень. А теперь стоял передо мною измученный пытками человек. Демьяна били каждый день палками, от которых на спине были свежие раны. Не исчезли эти раны до конца его жизни... – Мирон Демидович умолкает. Его руки слегка дрожат. Успокоившись, продолжает:
– Кого-кого, а Демьяна ловить будут – мелькнула первая мысль. Страшно, а помочь надо. Неделю жил он у меня в сарае. Ни жена, ни дети об этом не знали. Подлечился, подкрепился и направился к Белому озеру, скрывался в лесу.
***
В огне жестокой борьбы шел 1943 год. Советская Армия нанесла фашистам новое поражение под Орлом и Курском. И в эту победу были внесены крупицы ратного труда партизан, подпольщиков. Гитлеровцы в более широких масштабах начали укреплять свой тыл, повели более широкую борьбу против партизан. Во многих деревнях стояли вражеские гарнизоны, укреплялись подходы к ним. Но несмотря на это, партизаны действовали решительно, смело, инициативно. Партизанские разведчики постоянно держали врага под контролем.
***
...Командир разведки Демьян Захожий получает приказ разведать вражеские силы в Рогозно и в окрестностях. Он как командир мог послать на это задание любого разведчика. Однако, решил пойти сам. Кто лучше него знает эти места! Так Демьян Иванович оказался в родном селе. Нашел, встретился с нужными людьми – подпольщиками-связными, получил нужные данные и стал готовиться в обратный путь.
Приход партизана в село – событие. И как тайно ни старался действовать Демьян Иванович, немцы обнаружили его следы. Подняли на ноги весь гарнизон, напали на след разведчика, окружили дом, где он находился. Более того, в это время гитлеровцы уже знали, что в доме скрывается разведчик Демьян Захожий. Немецкое командование отдает приказ – взять его только живым. Гитлеровцы предложили Захожему сдаться добровольно.

238 ___Валентин Россихин

...Один против ста. Демьян Иванович принял неравный бой.
О чем он думал в эти минуты? Мы не знаем этого достоверно, но догадываться можем, ведь Демьян Иванович был советским человеком, патриотом. И мы не погрешим против истины...
– Сдавайся, Захожий! – орал полицейский. – Мы же знаем, что ты один.
Но Демьян Иванович, перезаряжая диск автомата, продолжал отстреливаться.
А перед его глазами за какой-то один миг прошли картины его жизни, борьбы. Брат Василий, сестра Мария – они еще были детьми, но пали в неравной борьбе с врагом. Отец, мать, жена Ксения, которая должна была родить ребенка, его ребенка, односельчане, товарищи – все те, кто погиб за свободу Родины.
Заметив движение немцев, он дал очередь. «За Васю, за Марусю, за отца, за мать, за товарищей моих верных – огонь, огонь, огонь!..».
О чем он думал? Конечно, не о себе. Он бил автоматными очередями, короткими, злыми, кусачими и думал, думал о жизни – она вот, рядом: лес укроет его от врагов. И он решился.
Фашисты растерялись, когда увидели его бегущим к лесу, навстречу им. До него рукой подать. Прорвется, уйдет – ищи в лесу. И в злобе и лютой своей ненависти к этому несгибаемому бойцу ударили автоматные очереди. Он упал. Еще движение, еще мысль – как далек лес, родной лес, и все...
Мы были на этом месте, месте последнего боя Демьяна Захожего. Это место достойно, чтобы его знали потомки. Здесь бился с гитлеровцами один советский человек – Демьян Иванович Захожий. Память о нем не умрет никогда!
***
...Изменилось ныне Рогозно. Совхозные поля дают богатые урожаи хлеба, картофеля. Зажиточно живут жители. Рядом, у Рогознянского озера, вырос новый санаторий «Берестье».
Отдыхают здесь труженики колхозов и совхозов. Так пусть они знают, что не только природой богато Прибужье. Оно богато своей историей, историей борьбы за Советскую власть, за счастье народное.
Брест, 1976.

Защитник крепости Тимофей Домбровский
ОДИН ИЗ МНОГИХ
После окончания восьмилетки Тимофей уехал из Тарасовки, что под Одессой, в город, где и поступил в школу ФЗО. Выучился на электросварщика. Его направили на Кировоградский завод «Красная звезда», где в 1938 году он вступил в комсомол, а осенью тридцать девятого Тимофея Домбровского призвали в армию. Службу проходил в Брестской крепости в третьем отдельном саперном батальоне, за время которой окончил шестимесячные курсы шоферов, водил спецмашину. Так шло время в буднях армейской жизни.
В субботу, 21 июня 1941 года, Тимофей вышел из казармы и пошел к Мухавцу. Просто так, посидеть, подумать, вспомнить дом, родных. Но внимание привлек самолет. Присмотрелся – фашистский. Вскоре за ним показались наши истребители. Но стервятник, опустившись низко, пролетел над цитаделью и скрылся за Бугом. «Совсем обнаглели, гады!» – подумал он и к реке не пошел.
Вечером, после кино, затихли солдатские казармы. Поднял бойцов страшный шум. Многие вскакивали и падали, сраженные осколками. Фашисты из-за Буга стреляли из орудий по окнам казармы...
Спасло Тимофея то, что спал он в комнате, окна которой выходили во двор цитадели. Но вот над лестничной клеткой разорвалась авиабомба. Рухнули перегородки. Сколько лежал оглушенным – не помнит. Очнулся от боли, горело белье. Затушив злые огни, он кое-как встал. В огне, дыму, в свисте осколков и пуль выполз из комнаты на лестницу. Внизу столкнулся с товарищами. Они стояли, смотрели во двор, а выйти не могли – фашисты простреливали всю местность. И обида, и злость до слез от беспомощности. Обожженное тело давало о себе знать. Боль усиливалась. И тут по проему ударили фашисты, кто-то упал, кто-то застонал, живые отползли вглубь помещения. Тимофей потерял сознание, а когда очнулся, то рядом услышал немецкую речь...
Вывели фашисты его с товарищами к мосту. Посадили под деревом напротив Белостокских ворот, пулеметы выставили для охраны.
– Ну, все, ребята, – сказал кто-то.
– Не каркай, – отозвался Тимофей.
А в крепости шел бой. По Мухавцу и Бугу немецкие катера раненых и убитых отвозят от Тереспольской башни. С севера немецкие танки пошли к Брестским воротам. Защитники открыли огонь. Немцы – назад. Использовав панику врагов, бойцы, не сговариваясь, кинулись к реке и вдоль Мухавца к мосту, а оттуда вскоре пробились к своим.
...Незнакомый лейтенант открыл банку консервов, но никто есть не стал. Разошлись товарищи, а Тимофея спустили в котельную, где были раненые, женщины, дети. Здесь-то


«Блики прошлого». Книга первая. ____________239

воспитанник полка Петя Котельников впервые накормил его, так как сам он даже рук от боли поднять не мог.
Шли дни, защитники держали оборону. Многие пытались вырваться из окружения. В одной из таких попыток Тимофей с товарищами вышли к северному валу, поднялись наверх, а там уже немцы...
Вскоре их бросили в организованный на южной окраине Бреста лагерь военнопленных, откуда затем перевели в Бяло Подляску, потом под Варшаву, в Лодзь... Из одного ада в другой. Но везде, где бы ни был Тимофей, думал о Родине, боролся за освобождение. И оно пришло. Он выжил, перенес все муки лагерей смерти, донес до наших дней живую память о героической обороне Брестской крепости.
С большой энергией Тимофей Петрович Домбровский работает в первые послевоенные годы в органах МВД, затем его демобилизовывают, и он поступает на работу в Брестское железнодорожное училище, где работает до сих пор.
Его часто можно видеть в крепости-герое, в музее. Он ведет большую работу по военно-патриотическому воспитанию молодежи, передает ей любовь к Родине, партии, народу.
 Брест, 1976.
P.S. (Post Scriptum. (лат.) После написанного)
Этот небольшой рассказ был написан к 20-летию Победы в Отечественной войне, но свет увидел в печати через 12 лет и в другой газете. А получилось это по очень простой причине: мой газетный начальник в «Заре» в то время наложил на этом материале резолюцию «Ничего героического нет». Ныне он на пенсии и думает совсем по-другому, но что было, то было.


ТЯЖКИЙ КРЕСТ
рассказ
В низком, с высокой спинкой, обитом зеленым сукном, кресле, сидел немецкий капитан. Он медленно и важно подносил к губам сигару, глубоко затягивался и задержав немного дыхание выпускал густую струю дыма в потолок. При этом взгляд капитана не отрывался от окна, за стеклом которого была видна верхушка сухого тополя. Однако, взгляд больших голубых глаз не выражал ничего, просто был туп и нем.
На полу у ног лежала овчарка. Она внимательно прислушивалась к каждому вдоху и выдоху хозяина, поводила ушами. Глаза собаки с незатаенной злобой глядели на человека, который стоял в двух метрах от кресла, напротив двери, выходящей из комнаты в коридор. У двери стояли два солдата. Висевшие у них на шее «шмайссеры» держали под своими одинокими пустыми глазками стволов охраняемого человека.
Переводчик стоял между капитаном и арестованным. Он был в штатском, но манеры и голос выдавали офицера.
– Господин капитан спрашивает, – четко выкрикивал он, – сколько вы будете молчать?
Тот, к кому относились эти слова, стоял так же, как и стоял, словно не слышал ни голоса, ни вопроса. Взгляд его глубоко посаженных глаз был обращен в окно, где далеко на горизонте неба у кромки земли появилось небольшое серое облако. Оно быстро росло, и он подумал: «Будет дождь... Да и кости все ломит. Точно к дождю». Лишь после этого он тихо ответил:
– Господин капитан знает, что нечего сказать...
Переводчик набросился сразу же:
– Нечего? А так ли?
– Да, так, – последовал спокойный ответ.
Однако, мысли отвечающего словно молнии в ночи сверкали в израненном мозгу, ища ответа, строя догадки, предположения, выводы, анализируя в мгновения сотни часов прошедшей жизни, двойной жизни, которую вел почти год. Да, это было так.
По заданию командования партизанского отряда он год назад начал свою жизнь заново, как требовало дело, которому он стал служить по законам разведчика. Внедрившись в местную полицию, человек в течение года вел свою двойную, незаметную жизнь, но главную. И вдруг беда: арест, допрос, который длится уже третий час. И какая-то шалая надежда теплится в глубине души, что все еще обойдется. Что нет у врага доказательств.
Правда, он знает, что это еще не допрос. Немцы умеют потрошить свои жертвы. И он готов был к этому с первой минуты ареста.
Допрос скорее был похож на беседу. Его спрашивали, причем довольно четко, он также отвечает. Вопросы прямы и наивны: как ты поступил в полицию? «Меня рекомендовал полицай: сосед». Да, это было так. Но этот сосед давно погиб. Его убили возле дома и записку оставили, а в ней текст «Каждого предателя ждет смерть!» И в этой записке была суровая правда.
«Кто еще рекомендовал? А еще дал рекомендацию староста, но он полгода назад подорвался на мине. Ну и поделом! Не лазь по лесу, где не положено».
«А какие ты задания получал от партизан?». Так на этот вопрос правду сказать нельзя. Ведь сколько их было, заданий!? И документы доставал, и людей от угона в неметчину освобождал, и


240 _____ Валентин Россихин

партизан уберегал от засад полицаев и налетов карателей, и скот спасал, и сводки информбюро распространял...
Собака оскалила зубы, зарычала. Это он попытался вытереть рукой пот с лица. Капитан нежно погладил овчарку. Та затихла. Переводчик задал новый вопрос:
– А жена твоя где?
– Уехала...
– Когда она уехала?
– Три дня назад.
– Мы проверим, – закончил перевод капитана переводчик.
Капитан подал знак, допрашиваемого увели в соседнюю комнату. Здесь не было окон. Высоко под потолком чуть светилась лампочка. Два шага на четыре – вот и все.
Человек постоял, потом сделал шаг, другой – поворот и снова шаг, другой – поворот.
Мысль сосредоточилась на одном. Почему враги повели речь о жене? Да, она действительно три дня назад уехала в Сосновку. Но по дороге у нее встреча со связным из отряда, которому она передаст важные сведения. Она должна была вернуться на второй день. Но его утром арестовали и вот уже вторые сутки держат здесь. Что-то случилось? Где, в каком месте провал? Ответа не было...
Щелкнул замок, открылась дверь. На пороге стоял переводчик. Он был в рубашке, рукава которой засучены по локоть, в глазах мрак и холод.
Под конвоем все тех же автоматчиков арестованного вновь ввели в комнату капитана. Тот стоял у стола, овчарка рядом с ним. Он заговорил. Переводчик переводил:
– Мы проверили, в Сосновке жены нет. Она там и не была. Ее сестра здесь и она подтвердит это.
«Да, – мысленно сознался человек. – В Сосновке жена не была, фашист не врет. Проверять они мастера. Сестра не скажет, что жена была у нее, так как ее не предупредили, да и вообще эта поездка жены не должна была быть, но так получилось, что везти сведения было некому. Но, где же она, что с ней, как в отряде? Ей туда путь был заказан. Ее не должны были видеть там, ведь она жена предателя. Всего три человека знали, кто он и кто она. Что же случилось?».
В комнату под конвоем ввели сестру. Она испуганно смотрела на него и сказала, что он знал, что она скажет, что скажут соседи, полицаи Сосновки. Молчать она не могла: четверо детей стояли у нее за спиной в доме, и она надеялась вернуться к ним.
Ее увели, наступила тишина. Капитан задумчиво ходил по комнате, собака рядом с ним. Вдруг он остановился и собака без звука бросилась на человека. Тот больше инстинктивно защитился рукой, но из под зубов овчарки брызнула кровь. Капитан что-то крикнул, быстро подошел, взял за ошейник и отвел собаку к креслу. Переводчик спросил:
– Будешь говорить правду?
– Я говорю правду.
– Нет, нет, нет! Ты врешь. Но мы добьемся, что ты скажешь правду.
Капитан закурил. От дыма арестованного затошнило. Кровь текла из руки, он пытался зажать рану, но не мог.
Тогда он прижал руку к груди и прикрыл ее другой. А мысль убивала и боль, и страх: «Что же случилось с женой? Почему она не вернулась? И в Сосновку не доехала, хотя должна была доехать для конспирации. Это заранее было оговорено и входило в план ее поведения».
Капитан вновь подошел к нему, заговорил. Переводчик быстро зачеканил:
– Господин капитан говорит, что вашу жену расстреляли партизаны. Как жену предателя, полицая. Но мы-то знаем, что она не была женой полицая, она была связной партизана. Этот партизан – ты!
– Придумать можно и больше, – ответил человек. После чего его схватили солдаты и вновь втолкнули в уже знакомую комнату-камеру.
Ноги не держали, он присел на пол. Думал: «То, что сказал немецкая гадюка, верно. Но откуда, откуда у него такие достоверные сведения?».
Мучительно, больно, горько на душе и сердце. «Сознаться, спасти ценой предательства свою жизнь. Но только не это. О чем думаешь глупец, и как это тебе взбрело в голову! Нет! Никогда!». Да, он знает цену слов «предатель», «холуй немецкий». Он помнит слезы жены от слов «немецкая сучка», но он и она знали, что их работа нужна народу, нужна всем тем, кто боролся с врагом. Они несли свой нелегкий крест и с гордостью думали, что их малый труд несет пользу Родине. В этом была их сила. Но брошенное ему в лицо – «жену расстреляли партизаны» – останавливало сердце. Нет, не может этого быть. И сознание, что так произойти не могло, укрепляло его дух. Хотя он тоже понимал, что немецкий капитан мог сказать правду. Но сознание исключало эту правду немца, врага. Дверь неожиданно открылась, его снова отвели на допрос.
Капитан, переводчик, собака. Люди пили вино, овчарка вылизывала тарелку. Капитан что-то сказал, переводчик вышел. Овчарка легла у кресла. Через некоторое время в комнату вернулся переводчик. И еще один человек. Когда этот человек поздоровался с капитаном и повернулся, арестованный узнал его. Перед ним был один из связных отряда, с которым он встречался в последний раз. Тот подошел ближе и буднично рассказал:

«Блики прошлого». Книга первая. ____________241

– Твоя жена-связная встретилась со мной. Я сказал ей, Андрон, что она должна встретиться с командиром. И повел ее в лагерь, перед первым постом я застрелил ее, а пришедшим партизанам объяснил, что задержал жену полицая, но она пыталась убежать... Двое из партизан знали ее и сказали, что я поступил правильно...
Арестованный Андрон плюнул предателю в лицо, и тут же упал, так как овчарка ударила его в грудь лапами и лезла вцепиться в горло.
Борьба была явно неравной. Но Андрон встал, поднял вцепившуюся в руку овчарку и сбросил ее на пол.
Капитан удержал собаку от нового прыжка и что-то сказал. Переводчик перевел:
– Похоронить как доблестного защитника рейха, как жертву партизан.
Андрон понял, немцам это надо было сделать быстрее, пока правда о его жене не дошла до здешних людей. Уничтожая его, как врага, немцы противопоставили населению партизан. Подлый, коварный план и осуществить им его сейчас никто не мог помешать.
Андрона вывели во двор, втолкнули в машину и повезли. Вскоре машина стала. В открытые двери была видна дорога, рядом лес, тот лес, который скрывал от врага партизан.
Подъехала вторая машина. Из нее вышли капитан, переводчик, овчарка и связник-предатель. Капитан отстал. Закурил. Выпустил дым и махнул рукой. Переводчик разрядил пистолет в предателя. Им не нужны были лишние свидетели. И убитый предатель будет еще одной жертвой партизан. Ведь это они его убили, так будет рассказано людям и они поверят в это.
Андрон бросился в сторону. И тут же был сбит овчаркой с ног. Сразу же прозвучал выстрел. Это стрелял переводчик. Однако он промахнулся. Андрон падал быстрее, и пуля угодила в собаку, а вторая уже в него, Андрона.
...Очнулся Андрон, когда солнце садилось. Попробовал шевельнуться, ничего не вышло. Сознание жило, а тело – нет. И снова провал...
Второй раз очнулся тогда, когда его несли на самодельных носилках. Несли партизаны, их разведка наткнулась на него. Хочется ему спросить, но не может. Речи нет. Увидев, что он смотрит, один из партизан сказал другим. Подошел командир. Что-то говорит, но Андрон ничего не слышит.
Силится что-то сказать, мучается, а силы покидают, чувствует – жизнь уходит из тела. Смотрит на командира, а за ним видит, жена стоит. Закричал он: «Анна!». Голос появился, тихий, но голос. Командиру сказал, что немцы задумали сделать с отрядом, а он в ответ: «Верно все! Но мы опередили их, ушли раньше, чем блокада началась...».
Выжил человек. Судьба, видно. Тогда только узнал он, что жену предатель контузил, ранение у нее в голову несмертельное. Она пришла в себя, когда враг ушел из отряда, а командир рассказал бойцам, кто она и кто ее муж, и кто предатель, которого уничтожили сами же немцы.
Брест, 1977.
... Этот день мы приближали, как могли
СЕРГЕЙ ПИРЯЗЕВ
Через два дня, 28 июля, исполняется 33-я годовщина со дня освобождения Бреста и Брестского района от немецко-фашистских захватчиков.
Этот день отмечают все труженики Прибужья. К местам захоронения павших в боях с гитлеровцами возлагаются венки, цветы, гирлянды славы, люди чтут память тех, кто отдал самое дорогое – жизнь – за свободу и счастье Отчизны.
Немало воинских соединений, частей, подразделений вели бои за Брест, сражались на территории Брестского района. Однако в центре нашего рассказа – 67-й стрелковый полк 20-й стрелковой Барановичской дважды Краснознаменной ордена Суворова дивизии и командир полка ныне подполковник запаса Сергей Афанасьевич Пирязев.
Из истории полка
67-й стрелковый полк был сформирован в июле 1918 года в городе Пензе. Эта дата относится и ко всей дивизии. Ее полки освобождали от белогвардейцев Сызрань и Самару, громили армию Колчака и отряды атамана Дутова на Урале, мужественно дрались с бандами Деникина.
Затем дивизия и полк в составе II-й армии были на Кавказском фронте.
Тот, кто бывал в Ереване, видел в центре города на площади величественный монумент. Он установлен в память воинов Красной Армии, которые сражались за счастье и свободу армянского народа в годы Гражданской войны, в том числе и красноармейцев II-й армии и ее прославленной в боях 20-й стрелковой дивизии, заслуги которой перед армянским народом отмечены в июле 1921 года специальным актом Совнаркома Армении. Вот что в нем говорится:
«Мы знаем, что ваша дивизия является в России по времени одной из первых среди красных войск. Мы знаем о ваших великих победах, мы являемся очевидцами ваших блестящих дел в Азербайджане, Грузии, в горах и ущельях нашей страны. Армения никогда не забудет тех великих заслуг, которые вы ей оказали в деле борьбы за ее независимость и защиты советских порядков».

242 ___Валентин Россихин

...После тех событий прошло двадцать лет. Это были легендарные годы в жизни нашей Родины. Но мирная жизнь советских людей была нарушена фашистами. Началась Великая Отечественная война, которую С.А. Пирязев встретил в составе 20-й дивизии и закончил ее подполковником, командиром 67-го полка, который Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР от 27 июля 1944 г. за образцовое выполнение заданий командования в боях с немецкими захватчиками при форсировании рек Щара и Ясельда, освобождении городов Барановичи, Слоним, Ивацевичи, Береза, села Шилин, что в Березовском районе, Жабинки и проявленные при этом доблесть и мужество был награжден высокой правительственной наградой – орденом Красного Знамени.
«Я счастлив, – говорит С.А. Пирязев, – что мне пришлось командовать людьми Краснознаменного полка, которому за бои при освобождении города Бреста было присвоено почетное наименование «Брестский».
Командир
– Родился я в Москве, – рассказывает С.А. Пирязев. – Родители мои были простые люди. Отец – извозчик, своих лошадей не имел, а служил у хозяина. В 21-м году во время большого голода, охватившего страну, семья поехала в Сибирь: там, мол, земли много, хлеба вдоволь... Забрались в Алтайский край, ныне это Мамонтовский район, где тогда приезжим тоже было нелегко. Узнал труд батрака, а потом подался в город, уехал в Томск... Нелегко вспоминать это тяжелое время, – продолжает Сергей Афанасьевич, – кругом нужда. В Томске работал на лесоразработках. Сейчас с улыбкой вспоминаю, а тогда было горько. Не одежда, а одно рванье, по городу пойдешь, за жулика принимают, обидно, даже жить не хотелось. Ну, а тут призвали в армию. Ожил я. Послали в школу командиров. Через три года человеком стал. Так моя армейская жизнь началась. Взводом командовал, ротой, а в 1937 году направили на политработу. Через год был в Москве на Всеармейском совещании. Сталина и Ворошилова видел, многое понял, кругозор шире стал. Вскоре после этого меня перевели в Житомир комиссаром отдельного разведбатальона...
Годы мужания, годы становления, самоутверждения, когда все мысли и дела одной цели отданы – бойцам, командирам вверенной тебе части, которая стала для тебя родным домом.
Уже в войне с белофиннами в 1939-1940 гг. молодой офицер Пирязев проявляет незаурядные командирские способности, смелость, отвагу. За штурм Выборга комиссар разведывательного батальона был награжден орденом Красного Знамени.
– После финской кампании, – рассказывает далее Сергей Афанасьевич, – наш батальон бросили на юг страны – в Молдавию, оттуда в Западную Украину, где встретил войну с фашистами, как уже говорил, комиссаром разведбата, затем полка, откуда перевели на должность заместителя командира полка.
Трудными были фронтовые дороги. Семь ранений и контузий. Бились с фашистами на Украине, Кубани, Кавказе. На Кубани С.А. Пирязев стал командиром полка, и после разгрома фашистов на так называемой «Голубой линии» в апреле 1944 года полк в составе 20-й дивизии 28-й армии перебросили под Жлобин.
Операция «Багратион»
С 23 июня 1944 года войска 1-го Прибалтийского, 2-го и 3-го Белорусских фронтов после мощной артиллерийской подготовки перешли в наступление. 24 июня двинулся вперед и 1-й Белорусский фронт. В течение первых шести дней наступления войска четырех фронтов прорвали оборону противника на 520 километрах фронта и продвинулись на запад на 90-150 километров.
Соединение 1-го и 3-го Белорусских фронтов в районе Минска дало возможность окружить в лесах восточнее города основные силы 4-й немецкой армии. Окружение было осуществлено в ходе неотступного преследования врага на глубине 200-250 километров от переднего края обороны. Весь день 3 июля в Минске шли бои. К вечеру город был полностью очищен от врага. Столица ликовала...
Полк принял в боях в Белоруссии самое активное участие. Об одном из боевых эпизодов писал в те дни в «Правде» военный корреспондент Я. Макаренко:
«На подступах к одному узлу сопротивления противника мы были свидетелями такого эпизода. Подразделение подполковника Пирязева натолкнулось на многочисленный кавалерийский заслон немцев, усиленный танками. Противник держал в своих руках дамбу через болото, и движение пехоты затормозилось. Оценив обстановку, командир полка посадил два батальона солдат на танки. Они незаметно форсировали болото в нескольких километрах южнее дамбы и внезапно вышли к немцам в тыл. Попав в кольцо, немецкие кавалеристы бросились в болото, но уйти им так и не удалось. 200 фашистских солдат и офицеров сложили оружие».
– Немцы считали, – вспоминает Сергей Афанасьевич, – что Пинские болота будут для них надежной защитой от наступающей Красной Армии. Просчитались. Бойцы полка в июле месяце, когда была жара, делали широкие лыжи, на них становились сами, ставили станковые пулеметы, двигались по болотам и появлялись там, где немцы их не ожидали.
Когда полк подошел к реке Ясельде, переправочных средств не оказалось. Мосты немцы взорвали. Здесь особенно проявил мастерство и смекалку инженер полка капитан Шапошников,

«Блики прошлого». Книга первая. ____________243

который дал команду разобрать построенный из досок сарай. Из них гибкой лозой был связан легкий перекидной мост через реку. Так форсировали Ясельду. А впереди – снова болото. И болото прошли бойцы. И так стукнули немцев, что они побежали.
– Можно много рассказывать, – говорит Сергей Афанасьевич, – о боях за Барановичи, которые были сильно укреплены фашистами как узел железных и шоссейных дорог. Ведь недаром дивизия наша получила наименование «Барановичская». Жестокие бои шли за город.
По 50 километров в сутки проходил в те дни с боями 67-й полк. И всегда примером в ратном деле был сам командир. Это он с группой разведчиков первым бросился вперед по горящему мосту, увлек за собой бойцов и сходу овладел городским поселком Ивацевичи. Свыше ста солдат и офицеров противника были взяты в плен, захвачены большие военные трофеи.
Образцы мужества и воинского мастерства показал личный состав полка при освобождении от фашистских захватчиков поселка Жабинка. При взятии Жабинки полк захватил больше сотни солдат и офицеров, нефтебазу с большим запасом горючего, которым воспользовались наши наступающие части. Впереди лежал Брест, в боях за который полк вписал не одну яркую страницу в историю соединения.
В боях за Брест
– К Бресту мы подошли, – продолжает свой рассказ Сергей Афанасьевич, – на то место, где сейчас расположен Заводской район. Город был сильно укреплен. Все дороги, все тропы были заминированы. Старые форты немцы использовали в обороне. Вокруг города фашисты создали три оборонительных обвода, несколько рядов проволочных заграждений. Мы попробовали ударить в лоб, но поняли, что понесем большие потери. Тогда по приказу командования полк скрытно перебросили на северо-западное направление. Ночью мы снялись и 25 июля вышли в район деревень Клейники, Теребунь, Шумаки, Колодно. Впереди – река Западный Буг. Форсировали ее бесшумно и закрыли, таким образом, гитлеровцам путь отступления из Бреста. В то время мы понимали, что фашисты будут отступать, но силы у них большие. Командир полка принял решение построить оборону опорными пунктами, между которыми установить огневую связь. Построили опорные пункты в три линии с расчетом на то, что если фашисты прорвут первую – наткнутся на вторую. Так и получилось. В результате фашисты в течение пяти суток вели жестокие кровопролитные бои, чтобы вырваться из окружения, но все их усилия были напрасны.
Полк после освобождения Бреста с боями прошел до Варшавы, затем участвовал в штурме Гумбинина в Восточной Пруссии и Кенигсберга, брал Берлин, освобождал столицу Чехословакии – Прагу, где и закончился боевой путь прославленного Краснознаменного Брестского полка.
Ордена Суворова Ш степени, Кутузова III степени, два ордена Красного Знамени, ордена Отечественной войны I и II степеней, Красной Звезды и многие медали – достойные награды командира полка С.А. Пирязева.
Давно отгремели орудийные залпы Отечественной войны. Ветераны полка работают на мирном фронте. Но не забывают они своих боевых друзей, фронтовые пути-дороги, свой родной полк. Сергей Афанасьевич Пирязев сейчас на пенсии. Ведет большую военно-патриотическую работу среди молодежи, награжден Почетным знаком Советского комитета ветеранов войны.
Брест, 1977.
Защитник отечества.
ИВАНИШИН СТАРШИЙ
очерк
Контора Домачевского цеха Брестского райпромкомбината. Здесь висит стенд «Они защищали Родину». На нем фотографии рабочих, которые в суровые годы войны вели борьбу за свободу и независимость нашей Родины.
Сегодня наш рассказ об одном из них – слесаре-наладчике Борисе Михайловиче Иванишине.
Он скуп на слова, работает уверенно, без суеты, все делает накрепко, основательно, на совесть.
Это же можно сказать и о его сыне Анатолии из колхоза имени Жданова, механизаторе, секретаре комсомольской организации, дочери Галине – работнице санатория «Берестье», о жене Лидии Андреевне. Одним словом, о всей семье так и отзываются: работают на совесть.
В августе Борису Михайловичу исполнилось 52. Если из них вычесть 33 послевоенных года, то останется 19, а от них еще четыре года войны, то получится, что Борис в свои неполные пятнадцать лет встретил войну, которая длилась 1418 дней и ночей. Народ по праву уже с первых дней ее назвал народной, священной, Великой Отечественной...
Родился Борис под августовский звездопад в небольшой деревушке Отоки, что была раньше между Дубицей и Збунином, на берегу Буга. Он был третьим ребенком в семье.
В сорок первом он окончил пятый класс. Летом 41-го приехал в Дубицу к сестре Ольге. Она замужем была за военным. Тут и застала его война,
Муж Ольги ушел с первым выстрелом, и больше его не видели.
– Слышали мы бой жестокий в стороне заставы, потом фашисты появились, – вспоминает Борис Михайлович. – Стали люди убегать в лес. И мы с сестрой тоже. Осели в Дубице. Работали и

244 ___Валентин Россихин

питались у местных жителей. И вот что хочется отметить. Я подросток, сестра – жена командира. Многие жители знали об этом, но никто не выдал нас.
Ушла война вглубь страны. На Прибужье властвует фашист. Нет, не хотели люди мириться с фашистскими порядками. Появились первые группы партизан. Костяком их были оказавшиеся в тылу красноармейцы. Дядя Бориса, родной брат матери Леонид Семенович Корнелюк, был в предвоенные годы участковым. Отступал, но не удалось выйти к своим. Он и другие патриоты с первых же дней оккупации организовали сбор оружия, установили связь с местными жителями. Впоследствии группа выросла в отряд имени Ворошилова. Борис помогал отряду, как мог. Собирал оружие, передавал сведения о немцах, о движении на железнодорожной ветке. А позднее ушел в отряд рядовым взвода дубицкой разведки.
Почему ушел в отряд? Нависла прямая угроза быть арестованным. Участвовал в боях с карателями. Затем часть их отряда бросили на помощь регулярной армии, и они приняли участие в боях на польской земле по уничтожению вражеской группировки.
После завершения боев отряд расформировали, и Борис оказался в Домачево в истребительном отряде под руководством начальника милиции. Участвовал в борьбе с остатками недобитых фашистских групп бандитов, а в августе 1944 года его призывают на действительную службу.
Запасной полк под Бобруйском. Ежедневные учения – стрельба, перебежки, способы укрытия, изучение материальной части оружия. Борис стал пулеметчиком. Фронт. Боевое крещение принял в бою с гитлеровцами на территории братской Литвы. Бои жестокие. Наши солдаты стояли на пороге Германии – Восточной Пруссии. Предстояло прорвать сильно укрепленную оборону немцев.
В одной из немецких газет того времени сообщалось, что «примерно за десять дней произведено около шести миллионов кубических метров земляных работ, вырыто более трех тысяч километров траншей и окопов, и тысячи небольших бункеров выросли, как грибы, из-под земли, и глубокий противотанковый ров широкой полосой пересек область».
– Однако в Восточной Пруссии, – рассказывает Борис Михайлович, – в этом гнезде фашизма, нашу ненависть и силу, грозную и беспощадную, никто не мог остановить. Я тогда уже в артиллерии служил. Войска шли вперед, а ведь фашистская оборона в Пруссии была сплошной, все простреливалось. Но ничто не могло остановить наступление Советской Армии. Помню, очень тяжело нам было, когда прорывали оборону под Инстербургом, ныне город Черняховск, названный в честь командующего войсками 3-го Белорусского фронта, дважды Героя Советского Союза генерала армии Ивана Даниловича Черняховского. Он тогда, в феврале 1945 года, был смертельно ранен в районе города Мельзака.
Борис Михайлович долго молчит, тяжелой ладонью трет широкий лоб, потом продолжает:
– Так вот, под Инстербургом орудия на позициях, а мы сидим по окопчикам. Я и наводчик в одном, рядом комбат со взводным, и вдруг крик: танки! Туман еще не разошелся. Гудит впереди нас земля, а что там – не видим. Не знаем. И вновь крик: танки прямо! Комбат дает команду: к бою! Какая сила толкнула меня вверх – не знаю. Но словно пружина подняла к орудию. А больше никого... Заряжаю орудие, наводчик подскочил, и как только увидели головной танк – ударили, но мимо, еще – мимо, потом третий, четвертый и вдруг – танк остановился, черный дым пошел от него, а тут и другие орудия батареи стрелять начали. Немцы, оставив подбитый танк, отошли назад. Пехота наша рванула, и нам команда: вперед! Поддерживать ее. За этот бой я получил орден Славы Ш степени.
Закурили. Разговор на время прервался. Иванишин о чем-то задумался, видимо, вспоминал прошлое. Ведь все это не забывается. И вновь рассказ о последних боях.
– Апрель. Наши армии в Берлине. Идут бои в логове фашизма. И тут, под Кенигсбергом, тоже бои. Гитлер отдал приказ держаться до последнего солдата. Он видел в этом помощь Берлину. Но нас ничто не могло остановить.
О героизме и мужестве наших воинов говорили и писали в то время во всех газетах. Приведем здесь небольшую заметку военного корреспондента Евгения Кригера о боях 14-15 февраля 1945 года, которую опубликовала газета «Известия» под заголовком «Битва в Восточной Пруссии». Эта заметка дополнит рассказ Бориса Михайловича.
«Все туже затягивается петля, сжимающая германские армии на восточнопрусской земле. Напряжение борьбы нарастает с каждым днем. Борьба идет за каждый метр.
Только в Восточной Пруссии, нигде больше нет таких массивных, крепкой кладки подвалов. Что можно уместить в них? Войну! Здесь все дышало войной, все готовилось изрыгать огонь».
– Что верно, то верно, – подтверждает Борис Михайлович. – Три траншеи – сорок одна линия обороны, как говорили потом нам командиры. А это тридцать километров немецкой обороны.
«Был первый пояс укрепления на самой границе, – пишет Евгений Кригер. – Мало. Построили Гумбинненский укрепленный район. Мало.
Естественную преграду Мазурских озер усилили искусственными преградами, превратили в лабиринт огня и воды. Реки Дайме и Алле сделали свинцовыми реками.


«Блики прошлого». Книга первая. ____________245

Советские полки прогрызают бреши во вражеской обороне и сквозь них прорываются в глубину германского фронта. Один генерал, нащупав узкую щель впереди, организует подвижный отряд и бросает в тыл врага. Отряд устремляется не по дороге, а обходами, проскальзывая между очагами неприятельской обороны с задачей овладеть городом и узлом шоссейных дорог. Гитлеровцы бросают против него 30 танков и пушки на гусеницах. За 13 часов наши солдаты и офицеры выдерживают одиннадцать контратак в глубине фронта, удерживают позиции за собой. Фашисты выдыхаются. Генерал приказывает совершить новый рывок на 50 километров вперед к городу, стоящему на реке. Здесь враг организует танковый заслон. Вперед выдвигаются наши пушки».
– Верно написано, – говорит Иванишин, – но когда наша часть прорывалась на Фишхаузен, ныне это поселок Приморск, со всем этим мы столкнулись сами. Батарея и пехота – рядом, и где был тыл, где фланги – об этом не думали. Били гитлеровцев везде и всюду.
Вспоминая это, Борис Михайлович умолчал об одном, о том, что за бои у Фишхаузена он был награжден медалью «За отвагу».
...Каждую отдельную позицию враг превратил в опорный пункт. В зданиях, на дорогах... По несколько раз переходил из рук в руки тот или другой объект. 12-15 контратак противника за день.
9 апреля 1945 года штурмом был взят Кенигсберг. Часть Бориса Михайловича непосредственно участия во взятии города-крепости не принимала. Их бросили со многими другими подразделениями вперед, к морю, чтобы отрезать пути отхода врага, не допустить прорыва гитлеровцев из окруженного города.
– 17 апреля, – говорит Борис Михайлович, – войска 3-го Белорусского Фронта на Земландском полуострове заняли Фишхаузен. Сейчас, – оглядываясь на то далекое прошлое, продолжает Иванишин, – следует отметить, что после взятия Кенигсберга в Восточной Пруссии оставалась у немцев только Земландская группировка. Известно, что в ее составе было восемь дивизий, в том числе танковая.
– По правде сказать, – скупо улыбнувшись, продолжал Борис Михайлович, – советский солдат в то время был не таким, как в сорок первом. Он был опытней, смелей, решительней. 13 апреля началась атака, была прорвана оборона врага, и уже 17-го – взят город. Так была выполнена основная задача по очищению Земландского полуострова от гитлеровцев. Как потом сообщалось в сводках Информбюро, только за этот день на этом участке фронта было взято в плен около девяти тысяч немецких солдат и офицеров,
...9 Мая. День Победы! Верно сказано в песне, что все мы приближали его, как могли, но еще 11 мая советские войска брали в плен сдавшихся гитлеровских вояк, у каждого из которых в ту пору было два слова: «Гитлер капут!».
Кончилась война. Часть, в которой служил Борис Михайлович, перебросили на восток. Побывал солдат Иванишин в Монголии, в Корее, в Харбине. В 1950 демобилизовался. Пришел домой в Прибужский край, к родном матери в деревню Дубица. Попытался было поработать в городе, но вернулся в село, осел в Домачево и стал работать в промкомбинате. Сначала кочегаром-машинистом, затем слесарем-наладчиком деревообрабатывающих станков.
За труд много поощрений. Знак «Победитель социалистического соревнования 1973 года», его имя на Доске почета. Уважают Бориса Михайловича за хорошую работу. И в том, что райпромкомбинат, в частности, Домачевский цех, в этой пятилетке идет в авангарде социалистического соревнования среди промышленных предприятий района, да и в области, и взял обязательство выполнить пятилетку за четыре года – есть немалый вклад рядового слесаря-наладчика, человека, который, образно выражаясь, и сейчас остался в боевом расчете. Он не выдает готовых изделий, но если сборщики, мебельщики ежедневно работают без срывов – в этом большой вклад слесаря-наладчика станочного оборудования Бориса Михайловича Иванишина.
Брест, 1978.

Сыны Беларуси. Владимир Войтович
ВАГОНЫ ЛЕТЯТ ПОД ОТКОС
За годы войны партизаны и подпольщики уничтожили и ранили свыше полмиллиона фашистских оккупантов. Было пущено под откос 11.128 эшелонов, 34 бронепоезда, разгромлено 29 железнодорожных станций, 948 штабов и гарнизонов, подорвано около 19 тысяч автомашин, взорвано и сожжено 819 железнодорожных и 4.710 других мостов, перебито более З00 тысяч рельсов. Гитлеровцы в боях с партизанами потеряли свыше 1.300 танков и бронемашин, более 500 орудий и много другой техники, вооружения.
... В цифрах фашистских потерь, которые мы напомнили нашим читателям, скромная доля одного из партизан Великой Отечественной войны бывшего командира диверсионной группы партизанского отряда имени Ворошилова Гомельского соединения, а ныне старшего экономиста районного управления сельского хозяйства Владимира Федоровича Войтовича.


246 ___Валентин Россихин

В этом году, 15 ноября, ему исполняется шестьдесят. Почти что ровесник славного юбилея – 60-летия Вооруженных Сил СССР.
Великую Отечественную встретил он директором семилетки в деревне Переволока, это бывшая Полесская область. Но как снятый с военного учета по состоянию здоровья, он в армию не попал.
– 22 июня, – вспоминает Владимир Федорович, – где-то перед обедом включил я радио-передатчик, музыку послушать, а вместо нее – заявление Советского правительства о войне... Я быстренько в правление, к председателю колхоза Артему Гавриловичу Караке, а тому уже из райкома звонили, что война...
Собрался актив. Духом не падали – все верили, что это ненадолго, что Красная Армия вышвырнет врага с родной земли. Потом обсудили вопросы уборки хлебов, кому и что подготовить к ней... Через несколько дней приехал секретарь райкома партии, потом начался большой призыв в армию...
В начале августа ночью разбудил шум. Встал, вышел во двор. По направлению к Лоеву отходили наши войска. Через день в село вошли оккупанты.
Зимой сорок первого года в народе пошли слухи о действиях какого-то партизанского отряда. Но затем все притихло. Летом же сорок второго партизаны сами стали заглядывать в село. Войтович по заданию коммунистов и Гомельского обкома комсомола вел постоянную работу среди молодежи села. Эта работа дала свои плоды. В ноябре Войтович с группой молодежи села в 17 человек ушел в партизанский отряд в деревню Лесная, а с декабря стал проводником диверсионного взвода, который водил на задание на железную дорогу.
Вот один из эпизодов. Группу подрывников вывел точно. Место – между станциями Бабичи и Василевичи. Эшелон вражеский взорвали. Но от немцев досталось «капитально», как потом докладывал командованию отряда командир взвода Валентин Лазичный, чью группу водил Войтович на «железку».
Слева был переезд, справа – через речушку – мостик. И там, и здесь немецкая охрана. После взрыва с двух сторон обстреляли группу. Та едва ушла из зоны огня.
Вскоре после этого Войтовичу поручили подобрать свою группу взрывников. Назначили его командиром. Поручили «опекать» два участка железной дороги. Один: Бабичи – Демяхи – Речица – Сензавод, другой по направлению Жлобин – Гомель: станции Калыбовка – Барятино – Солтановка.
На участке Калыбовка – Барятино в сорок третьем группа Войтовича провела дерзкую операцию. Вышли на дорогу ночью. Подошли, но справа, правда, вдалеке, раздался взрыв. Это другая группа действовала. Взрыв поднял охрану. Подойти к дороге было нельзя. Решили ночевать в леске, а днем посмотреть и попробовать рвануть.
Когда шли на диверсию, то в пути встретили пастушка. От него узнали, что немцы снимают охрану, когда линию хорошо проверят и пойдут поезда. Решили этим воспользоваться. Если так, то и днем можно задание выполнить.
Утро наступало медленно. Пока ушел туман и стало все видно отлично, начался двенадцатый час. Залегли в 350 метрах от станции Калыбовка. Ждут. Прошел проверочный паровоз с пустыми платформами. Проверяют фашисты, нет ли нажимных мин. Все в норме. Прошел второй – тоже проверочный. После него группа бросилась к полотну. Заложили тол, снаряды (мин не хватало), поставили взрыватель, от него шнур и в кусты, это метров 50 от колеи.
... Взрыв ошеломил и их. День ясный. Солнце. А тут на виду 17 вагонов с техникой летят под откос. Фашисты тоже не ожидали, и пока очухались, группа ушла из опасной зоны. Ни стрельбы, ни преследования не было. Так группа отметила «рельсовую войну», помогая нашим войскам, ведущим бои на Курской дуге.
Всего на счету диверсионной группы 27 взорванных фашистских эшелонов, 4 автомашины, 4 сожженных моста, не считая уничтоженных десятков гитлеровских вояк.
Орден Красного Знамени, медаль «За боевые заслуги» – высокие награды Родины верному сыну, коммунисту Владимиру Федоровичу Войтовичу.
Брест, 1978.

ВЕСНА ЖИЗНИ ДМИТРИЯ ДОЦЕНКО.
очерк
1.
Мы много раз встречались с ним: и в редакции газеты «Заря над Бугом», где Дмитрий Степанович Доценко более десяти лет вел военно-патриотический клуб «Патриот», и по партийной работе – он много лет возглавлял первичную парторганизацию ПМК-8, где трудится двадцатый год и награжден был орденом «Знак Почета», и по пропагандистской работе – он ныне ведет занятия в школе основ марксизма-ленинизма.
Вот и сегодня, в канун Первомая, мы выбрали время, чтобы обсудить некоторые вопросы работы клуба «Патриот». За редакционным окном шумел стадион – шли какие-то соревнования, но потом все затихло, а через некоторое время тишину нарушил легкий свист, пощелкивание и даже что-то похожее на мяуканье. Мы посмотрели в окно – напротив на дереве у скворечника
«Блики прошлого». Книга первая. ____________247

сидел отливающий серовато-стальным глянцем перьев скворец и пел свою весеннюю песню. Вот тогда-то Дмитрий Степанович тихо, проникновенно сказал: «Пожалуй, ничто не доставляет мне столько радости, как приход весны...».
Сразу трудно понять, что хотел сказать человек. И чтобы понять глубину сказанного, журналистам приходится проявлять терпение, слушать, анализировать, собирать материал по крупицам.
Я уже немало знал о Дмитрии Степановиче, но услышав эту фразу, почувствовал, что должно открыться что-то новое, еще не известное, и не ошибся... Из многих встреч, бесед, рассказов складывался образ человека, о котором нельзя не рассказать.
2.
Родился Дмитрий Степанович в селе Анновке Мелитопольского района Запорожской области. Семья у отца – шесть сыновей и три дочки. Подраставшие дети, чтобы облегчить жизнь, уходили на заработки в город. Шли на шахты, если удавалось, на заводы... И как бы сложилась их жизнь – сказать нетрудно. Великая Октябрьская социалистическая революция открыла пути-дороги к светлой жизни. Так Димке и всем, особенно младшим, в семье Доценко повезло. Открывались повсеместно школы, и в 1929 году Дмитрий заканчивал семилетку, уже будучи комсомольцем.
– Весна 1929 года – весна особенная, – вспоминает Дмитрий Степанович. – С нее моя самостоятельная жизнь началась...
Пятьдесят лет тому назад, в конце апреля 1929 года XVI партконференция утвердила первый пятилетний план СССР. Это начало летописи советских пятилетних планов. Над претворением в жизнь десятого трудятся сейчас все советские люди. И уместно будет вспомнить слова Л.И. Брежнева: «Каждая из наших пятилеток – это важная веха в истории Родины. Каждая из них по-своему примечательна, несет на себе неповторимые черты своего времени, и каждая навсегда запечатлена в памяти народов. В то же время они неотделимы друг от друга. Это замечательные главы одной великой книги, повествующей о героическом труде нашего народа во имя социализма и коммунизма».
Есть в этой великой книге строчки, написанные личным трудом Дмитрия Доценко.
В январе 1929 года комсомол обратился с призывом к молодежи: начать Всесоюзное соревнование. Этот почин был одобрен XVI партийной конференцией. В этом же году ЦК ВЛКСМ проводит первую мобилизацию комсомольцев на новостройки. Лозунг «Даешь социалистическую индустрию!» не оставил равнодушным никого. В школе, где учился Дмитрий, гудело все – идем на новостройки, идем в цехи заводов! Молодежь остудили – кончайте школу, а там будет видно, кого куда. Вот и учебе конец. Уже в мае 1929 года Дмитрий по мобилизации комсомола уехал из села от отца и матери в Горловку, где вскоре был определен учеником токаря в механический цех машиностроительного завода. С января 1935 года завод этот стал носить имя С.М. Кирова.
– Вспоминая то время, – говорит Дмитрий Степанович, – особенно когда приходится выступать перед нынешней молодежью, которая более развита, образованна, энергична, знающая многое и многое умеющая делать, я невольно чувствую в себе какую-то зависть: вот, молодые люди, что вы умеете, что можете! И тут же волна гордости за свое поколение, поколение комсомольцев 30-х годов, первой пятилетки охватывает меня с необыкновенной силой, и я уже спокойно рассказываю о себе, своих товарищах, о наших делах... Ведь все, что молодежь имеет сейчас, это заложили мы, их отцы, деды, матери – одним словом, первое поколение молодого еще Советского государства.
Что запомнилось о тех днях? Творчество труда, политическая активность. Все богатства духовной жизни, роста, развития, совершенствования были открыты для каждого. Работали, учились, выполняли общественные поручения. Дмитрия ребята избрали секретарем комитета комсомола цеха. И встал вопрос: что делать, с чего начать? Начали с борьбы с неграмотностью, с устарелыми, вредными привычками и традициями, религиозными предрассудками. Все это было – ведь молодежь-то в основном из деревни. Ей надо было привить любовь к заводу, воспитать чувство ответственности за свои поступки, привить любовь к знаниям, к труду. Не было недели, чтобы не затевалось что-нибудь новое.
– Вспоминается, – говорит Дмитрий Степанович, – острый вопрос о хулиганстве, выпивках среди молодежи. Комитет комсомола организовал группу молодых рабочих, которая стала коллективно ходить в театр, по воскресеньям ездить за город на отдых, а в дни выдачи зарплаты комсомольцы устраивали просмотр интересных кинофильмов, спектаклей. И чего скрывать, вначале дело двигалось трудно. Легче пойти в закусочную на пиво, чем в театр, но настойчивость и упорство побеждали. Стали чаще после спектакля или кино устраивать обмен мнениями, потом организовывать в дни получки вечера отдыха, проводить обследование условий жизни молодых рабочих, оказывали, кто нуждался, помощь, помогали советами, делами. В общежитиях налаживали быт, проводили в цехах конкурсы на лучшего рабочего по уборке и содержанию станка.
А завод рос, изменялся на глазах, и в этом был большой труд молодежи. В 1929 году был сдан в эксплуатацию сталелитейный цех, затем кузнечный, механический, метизный. В новых цехах монтировались отечественные станки, работающие от электромоторов, устанавливались


248 ___Валентин Россихин

мощные молоты. Комсомольцы активно участвовали в освоении технологии изготовления первых врубовых машин отечественного производства для угольных шахт страны.
В свободное от работы время силами комсомольцев и молодежи был построен заводской стадион, активно участвовали ребята и девчата в кружках Осоавиахима, изучали стрелковое дело...
В феврале 1933 года на заводе был пущен первый и самый крупный в мире цех врубовых машин. Отныне Горловский завод горного машиностроения стал арсеналом угольного Донбасса и строящихся шахт Кузбасса.
С невиданной силой развернулось массовое социалистическое соревнование. Оно шло по всей стране под лозунгом: «Пятилетку – в четыре года!».
Имена первопроходцев первых пятилеток – Алексея Стаханова, Александра Бусыгина, Петра Кривоноса, Марии Виноградовой, Михаила Привалова, Марии Демченко – вошли в жизнь в громе рукоплесканий, в колонках газетных сообщений.
– Героизм первых пятилеток, – говорит Дмитрий Степанович, – навсегда, на всю жизнь остался в моей памяти. Это время незабываемо...
Недавно Дмитрий Степанович был награжден Памятным знаком ЦК ВЛКСМ «50 лет с именем В.И. Ленина». Это высокая награда комсомольца первой пятилетки.
3.
Наступил 1935 год. В октябре Дмитрия и многих товарищей завод провожал в ряды Красной Армии. И так уж сложилась его дальнейшая жизнь, из которой почти четверть века он отдал нелегкой воинской службе. Начал свой армейский путь с курсанта, а завершил его подполковником в отставке, кавалером шести боевых орденов, многих медалей, с высоким званием – Герой Советского Союза...
– Многие, – говорит Дмитрий Степанович, – при встречах задают мне вопрос: расскажите, пожалуйста, за что вы получили звание Героя. Отвечая, я подчеркиваю, что без той рабочей, комсомольской школы на заводе в Горловке, я многого впоследствии не достиг бы. Завод научил меня дисциплине. Комсомол воспитал патриотом. Нет, это не громкие слова. Это факты, без которых не было бы того, что есть.
Курсантом Дмитрию Степановичу пришлось участвовать в боевых действиях с нагло ворвавшимися на нашу землю японскими захватчиками. И было это еще задолго до Хасана, Халхин-Гола, в 1936 году в районе Гродеково...
Великую Отечественную войну встретил на Дальнем Востоке. Но уже в 1942 году – участник Великой Отечественной войны в составе 70-й армии, а с 1944 года – пятой гвардейской армии в армейском противотанковом артполку. С боями прошел от битвы под Курском через Украину, Белоруссию, Польшу, фашистскую Германию и закончил войну в освобожденной Праге.
– Мне пришлось пережить горечь неудач и радость Победы, – тихо говорит Дмитрий Степанович, – пришлось много видеть, как дрались с фашистами наши воины. И можно прямо сказать, что сражались они со стойкостью и отвагой до тех пор, пока руки держали оружие, пока в груди билось сердце. Советские воины проявили глубочайшее понимание того, что успех боя в целом зависит от каждого из них. Это сознание своей личной ответственности за судьбу Родины находило наиболее яркое свое выражение в массовых подвигах.
Мужеству, мастерству, стойкости мы учились на примерах отважных. Память доносит многие эпизоды, но я расскажу о двух...
На одном из участков Курской битвы на орудие оставшихся в живых братьев Дмитрия и Якова Лукониных немцы бросили до 30 танков. Хладнокровно и точно работали умелые воины. Спокойно подпустив на близкое расстояние, Яков по команде брата один за другим выпускал снаряды. Удары безошибочно попадали в цель. Семь немецких танков были подбиты и сожжены, а остальные повернули назад. За этот подвиг братьям Лукониным было присвоено звание Героев Советского Союза.
Героический подвиг совершил комсомолец Хлюстин, который со связкой гранат бросился под вражеский танк и, жертвуя своей жизнью, остановил атаку противника.
– Во имя чего совершались эти подвиги? Массовые, одиночные. Вопрос не праздный. И если мы во время боев об этом не думали, то мы помнили о них, они звали нас защищать все то, что мы создали своим героическим трудом, перенеся неимоверные материальные лишения, нужду, холод, голод. В этом, я считаю, – одна из движущих сил подвига наших бойцов, командиров в боях с фашистами... – так отвечал Д.С. Доценко на вопрос ребят на одной из многочисленных его встреч со школьниками. И в его ответе, на наш взгляд, есть истоки личного подвига Дмитрия Степановича. В одной из своих бесед он привел слова Юлиуса Фучика, что герой – это человек, который в решающую минуту сделает то, что он должен сделать... И когда наступил этот час, капитан Доценко, командир батареи, сделал именно то, что должен был сделать.
4.
...Сломив упорное сопротивление фашистов, в январе 1945 года батарея вышла к Одеру в районе города Бриг. Капитан получил приказ: переправиться на западный берег, в разведку. Вернувшись и доложив обстановку, Доценко получил новый приказ: по только что наведенному понтонному мосту вместе с батареей вновь переправиться на вражеский берег, занять плацдарм

«Блики прошлого». Книга первая. ____________249

и держаться до подхода основных сил. Им повезло. Батарея успела переправиться. С нею перешли и 28 пехотинцев. Немцы обнаружили переправу и уничтожили ее. Так небольшая группа советских воинов оказалась отрезанной от своих. Сколько было гитлеровских атак, сейчас уже трудно и вспомнить, но артиллеристы и пехотинцы держались до вечера. Им помогали наши артиллеристы с восточного берега. Вечером капитан получил по радио приказ: овладеть штурмом фольварком, стоящим на пути к Бригу. Беспрерывный дневной бой перешел в ночной. Разрывы мин и снарядов распахивали землю. Капитан принимает решение: перебросить два оставшихся в целости орудия, прицепив их к машинам, для открытия огня прямой наводкой по засевшему в фольварке врагу. Немцы не ожидали этого. Фольварк был взят. Но в бою редели ряды защитников. Упал тяжело раненый командир взвода управления старший лейтенант Малышев, ранены старшина Жуков, командир орудия Саенко, рядовой Романюк. А в три часа ночи фашисты бросили на батарею танки. Доценко кинулся к единственному орудию. Но у него был разбит прицел. Вместе с шофером он стал наводить орудие через ствол. Выстрел – и подбита первая машина врага, затем другая. А в это время, по заново наведенному мосту пошли наши танки и ринулся в бой родной истребительно-противотанковый артиллерийский полк. Батарея выполнила поставленную перед ней задачу. Все защитники плацдарма были награждены высокими правительственными наградами, а Дмитрию Степановичу Доценко Указом Президиума Верховного Совета СССР от 10 апреля 1945 года присвоено звание Героя Советского Союза...
5.
Велика и разнообразна почта, которую получает Дмитрий Степанович. Часть ее мы видели, читали. Пишут фронтовики, друзья. К примеру, строки из письма генерала А.С. Жадова: «Я хорошо помню Ваш боевой истребительно-противотанковый артиллерийский полк, отлично выполнявший боевые задачи в самой трудной и сложной обстановке...». Следующее письмо от посольства Польской Народной Республики в СССР, которое поздравляет Дмитрия Степановича с годовщиной Победы и передает товарищу по оружию, заслуженному участнику боев за освобождение Польши, самый сердечный и братский привет от воинов Народного Войска Польского.
Письмо товарища Орлова. Он пишет: «Вспомни май 1945 года. Мы плакали, как дети, от счастья, что жизнь весны нашей продолжается!».
В почте много писем из родной Горловки, с завода. В частности, в одном из них сообщается об открытии общественного заводского музея боевой и трудовой славы, в котором оформлена витрина о Доценко.
Возле нее посетители подолгу простаивают, рассматривая альбомы, документы, фотографии, переданные музею Дмитрием Степановичем. Очень большая почта от школьников, пионеров, комсомольцев, воинов Советской Армии. Здесь письма из Киева, Вязьмы, Полтавы, Владивостока, Ижевска, Усть-Абакана, Перми, Салавата, Урумкая, Ленек (Якутия), Харькова и многих, многих других мест нашей Родины.
Среди почты немало писем от пионеров и школьников нашего района, которые поздравляют горячо и сердечно Дмитрия Степановича с Днем Победы, приглашают на свои пионерские сборы, комсомольские собрания. И следует добавить к сказанному, что ни одно письмо, ни одна просьба не остаются без ответа. Все, кто присылает письма Дмитрию Степановичу, получают от него слова глубокой благодарности за память, за уважение.
6.
Сегодня День Победы. Когда говоришь или думаешь об этом дне, вспоминаешь всю прошедшую тяжелую войну, которую пришлось вести советским людям. Исключительно трудными и долгими были те 1.418 дней и ночей фронтовых дорог. Воспоминания о них навевают и радость, и тоску. Редко кто из воевавших не остался раненым.
– Все мы, – говорит Доценко, – многими днями и ночами лежали в мокрых промерзших окопах, случалось помногу дней не ели, помногу ночей не спали. Это наша молодость, и тогда нам казалось все нипочем, но вспоминая май 1945 года, мы и сейчас с болью и радостью переживаем все. И слезы, и горе, и радости, и счастье, и трагедии пережитой войны. Разве можно забыть великие потери, которые понес наш народ. Память о павших в боях за Родину священна!
Советские люди высоко ценят героическое прошлое своего народа, свято оберегают его и все, что связано со славой советского оружия. Эта боевая слава живет и будет жить в наших свершениях, в победах советских людей на трудовом фронте, приумножающих экономическую мощь страны, в патриотических делах наших воинов, стоящих на страже мира и труда.
Вот почему весна, ее первомайские торжества, наш великий праздник Победы – самое радостное в жизни. Праздник Победы, который был завоеван в упорном труде советского народа, навсегда останется самым светлым весенним праздником, весною жизни.
Брест, 1979.

ЗАВЕРШЕНИЕ ХРОНИКИ ВО ВТОРОЙ КНИГЕ.


Содержание

Вместо предисловия ……………………………………………………………………………………… 3
Часть первая. Мое вступление в жизнь…………………………………………………………….. 3
Несколько слов о малой родине………………………………………………………………………. 4
О роде моем 11
Мамина 12
Часть вторая. Женитьба…………………………………………………………………………………. 13
Игра судьбы………………………………………………………………………………………………….. 14
Игра судьбы продолжается…………………………………………………………………………….. 16
Я вспоминаю и люблю…………………………………………………………………………………… 18
В погоне за счастьем. Перелом………………………………………………………………………… 19
Часть третья. Всю жизнь домохозяйка……………………………………………………………… 22
Огонь 23
Вспоминает мать…………………………………………………………………………………………… 25
Из глубин детства…………………………………………………………………………………………. 26
Милосердная Фенечка (рассказ)…………………………………………................................... 27
Кукла (рассказ)…………………………………………………………………………………………….. 31
Часть четвертая. Памяти брата старшего………………………………………………………….. 33
А в сводке об этом ни строчки (кинорассказ)…………………………………………………….. 34
До Победы еще далеко (повесть)…………………………………………………………………….. 43
С той войны далекой мы все ждем тебя (очерк)………………………………………………… 67
1. И стал мне край родным и близким………….………………………................................... 67
2. Слово о брате…………………………………………………………………………………………….. 73
3. Боевое братство…………………………………………………………………………………………. 76
Часть пятая. О сестре замолвлю слово. Из детства в жизнь………………………............. 82
Больше жизни (рассказ)………………………………………………………………………………… 83
Часть шестая. Два слова о брате младшем,
а все остальное про себя………………………………………………………………………………… 89
Я заворожено смотрю на мир………………………………………………………………………….. 89
Установка чистой посуды……………………………………………………………………………….. 90
Период золотого детства………………………………………………………………………………… 91
И пушки сами мастерили………………………………………………………………………………… 91
И сразу несколько пожаров……………………………………………………………..……………… 92
Уже началась война………………………………………………………………………………………. 92
Шел год войны…………………………………………………………………………………..…………. 93
Друзей много не бывает………………………………………………………………………………… 94
Офицером я быть не желаю…………………………………………………………………………… 94
Гражданская жизнь……………………………………………………………………………………….. 95
Гражданская жизнь продолжается…………………………………………………………............ 96
О чем говорят  97
Часть седьмая. О себе через сороковые годы прошлого века и призму
творческих исканий. Стихи как зарубки откликов моих на события жизни……………. 98
Не скоро, мама, я приду…………………………………………………………………………………. 98
Проводы……………………………………………………………………………………………………..... 98
Так до сих пор и не сотру………………………………………………………………………………….98
Все детство наше было тут………………………………………………………………………………. 98
Комбат поднимает бойцов в атаку……………………………………………………………………. 98
Последний патрон…………………………………………………………………………………............99
Как мне хочется………………………………………………………………………………………………99
Я память друга берегу……………………………………………………………………………………...99
Так вечно сменяя друг друга……………………………………………………………………………..99
Где-то вдали…………………………………………………………………………………………............99
Ой, зима………………………………………………………………………………………………………. 99
Ты там в Сибири……………………………………………………………………………………………. 99
Сегодня день рождения твой…………………………………………………………………………..100
Два героя………………………………………………………………………………………………………100
Девушка мечты…………………………………………………………………………………………….. 100
Смерть бабочки……………………………………………………………………………………………..100
Ветра резкий порыв……………………………………………………………………………………….100
Ее я слышу в голосах других…………………………………………………………………….........100
Слуги мои……………………………………………………………………………………………………..100
Моя Сибирь…………………………………………………………………………………………………...100
Осталось только помнить………………………………………………………………………………..100
Все любовь……………………………………………………………………………………………………101
Ты видел ночей таких много……………………………………………………………………………101
Но глаза мне твои голубее………………………………………………………………………………101
Пора отдохнуть……………………………………………………………………………………………...101
И начинается спектакль. Третий лишний…………………………………………………….101-102
Маленькая повесть. Друзья детства………………………………………………………………….110
Рассказы…Песня……………………………………………………………………………………..140-141
В Москве……………………………………………………………………………………………………….143
Гроза за Бийском……………………………………………………………………………………………144
Последний бой………………………………………………………………………………………….......146
Встреча на тракте…………………………………………………………………………………………..147
Изобретатели………………………………………………………………………………………………..149
Часть восьмая. Годы  150
В стихах я душу изливал и радовался что живу………………………………………………… 150
Мы вечно будем пионеры…………………………………………………………………………........150
Я сейчас
И здесь впервые…………………………………………………………………………………………….150
Все до сердца без всякого зла. ………………………………………………………………….........151
Спи, мой малыш…………………………………………………………………………………………….151
Свою созидает жизнь……………………………………………………………………………………..151
Друг……………………………………………………………………………………………………………..151
Битва будет трудовая……………………………………………………………………………………..151
Любовью сердец……………………………………………………………………………………………151
На словах и на деле………………………………………………………………………………………..151
Помню, помню тебя………………………………………………………………………………………..152
Сегодня парад…………………………………………………………………………………………....... 152
Вокруг счастья
Рассказы. Сильнее смерти……………………………………………………………………………….187
Рассказ попутчика………………………………………………………………………………………….190
Байки старого партизана…………………………………………………………………………………192
Фантаст (рассказ)…………………………………………………………………………………………..194
Последнее в жизни письмо………….…………………………………………………………...........197
Часть девятая. Шестидесятые годы………………………………………………………………….205
Зарубки памяти моей. Стихи десятилетия.…………………………………………………………206
И победы желаю Вам.…………………………………………………………………………………….206
Текучка в жизни заедала………………………………………………………………………………..206
Не все так просто…………………………………………………………………………………………..206
Время………………………………………………………………………...………………………………..206
Седой Ай-Петри………………………………………………………..………………………………......206
Мы охраняем с тобой………………………………………………..……………………………………206
Юноша с Акрополя сорвал…………………………………………………………………………......207
“Патрия о муэрте”!…………………………………………………..…………………………………….207
Тишина…………………………………………………………………..……………………………………207
Я к тебе пришел
Старый
Ушли житейские
Туда, где Нямунас течет………………………………………………………………………………….207
Без обмана и слез………………………………………………………………………………………….208
В парке мимо
Родина…………………………………………………………………………………………………………208
А вот никак не позабыть…………………………………………………………………………………208
Нет, не напрасно так страдали…………………………………………..…………………………….208
Что ты желаешь?………………………………………………………………………………………......209
Светлана………………………………………………………………………………………………….……209
Валентина…………………………………………………………………………………………………….209
Счастье……………………………………………………………………………………………………......209
Рабочее место поэта……………………………………………………………………………………….210
Над рекой……………………………………………………………………………………………………..210
Анекдоты злые и смешные. О рентабельности…………………………………………………..210
Как отдавать долги………………………………………………………………………………………...211
Рассказы, сказки, юморески – путь поиска… …………………………………………………….212
Спокойнее…………………………………………………………………………………………………....212
Первый рассказ в областной газете “Заря”. Живой монумент………………………………213
Сыны Беларуси. Шел парнишке в ту пору….………………………………………………………214
Яблочко………………………………………………………………………………………………………..216
В стране рубиновых Митяй (рассказ)..……………………………………………………………………………………………219
У каждого своя судьба……………………………………………………………………………………221
Часть десятая. Годы семидесятые…………………………………………………………………….226
Зарубки памяти моей. Стихи этих лет……………………………………………………………….226
А в школе просторной…………………………………………………………………………………….226
Ты откуда, чудо……………………………………………………………………………………………..226
Словно льдины………………………………………………………………………………………………226
Так стоял я страх гоняя…………………………………………………………………………………..226
Идет
Флаг у правления (рассказ)…………………………………………………………………………….226
Две весны (рассказ)……………………………………………………………………………………....228
Встреча (рассказ)………………………………………………………..…………………………………230
Николка (новелла)………………………………………………………..……………………………….231
Рассказ о ветеране. Пять боевых наград………………………………………………………..… 231
Чужой (рассказ)…………………………………………………………………………………………….233
Сыны Беларуси. Демьян Захожий.В огне борьбы (очерк)…………..………………………..235
Защитник крепости Тимофей Домбровский. Один из многих……………………………….238
Тяжкий крест. (рассказ)………………………………………………………………………………….239
Этот день мы приближали, как могли. Сергей Пирязев……………………………………….241
Защитник Отечества. Иванишин старший (очерк)………………………………………………243
Сыны Беларуси. Вагоны летят под откос…………………………………………………………..245
Весна жизни Дмитрия Доценко (очерк)…………………………………………………………….246







Литературно-художественное
издание
Россихин Валентин Павлович
(Россіхін Валянцін Паўлавіч; Rossikhin Valiantsin)

член ГА “Беларускi саюз журналiста”.



“Блики прошлого”
Книга первая.






Книга публикуется с авторского оригинал-макета.


Технический редактор _____________________________________





Сдано в набор _____________________________________________
Подписано к печати ________________________________________