Роман и Юлька

Роман Скобелев гонял на мотоцикле с друзьями, ездил навещать бабушку в деревню, заколачивал бабки неизвестно где и непонятно как, и любил Юльку. Правда, он никогда не упускал случая поволочиться за новой юбкой или вспомнить старую подружку, но это было не всерьез, понарошку. Просто его живая натура не могла усидеть на одном месте, и он был подобен попугайчику, который выражает своё страстное желание чего-либо тем, что безостановочно снует в клетке по жёрдочке взад-вперед, взад-вперед, умильно и требовательно заглядывая в лицо и время от времени восклицая и ругаясь.
Юлька училась в трикотажном техникуме, снимала комнатёнку поблизости, носила вещи простые, но модные, большей частью с оптовки, но иногда сшитые самостоятельно и достаточно профессионально, изредка писала в Тверь матери, молчаливой, усталой и ко всему равнодушной, но регулярно переводящей деньги на прожитье – и на том спасибо.
Юлька тоже любила Романа и называла его «Ромашкой». У неё был звонкий, раскатистый смех, словно, медленно разгоняясь, вдруг начинала работать швейная машинка – тра-та-та… Если соседи слышали «тра-та-та», это означало, что Ромка развлекает её небылицами, либо они просто балуются или занимаются любовью. Любовь занимала в их жизни главенствующее место, они умели заниматься любовью всегда, когда были вместе, и везде, где бы ни оказались – может, поэтому никогда не надоедали друг другу.
- Ромашка, ну, хватит при людях, ну кончай! – отмахивалась Юлька от его поцелуев на аллее парка.
- Кончать? Уже? – удивлялся Ромка. – Ну, если ты просишь… - И, обхватив её за плечи, начинался тереться об её зад. – Потерпи ещё чуток, и щас кончу. Вот щас… - бормотал он. – А, может, в ручку возьмёшь?
И Юлька, охнув, тянула его в кусты, и оттуда раздавалось «тра-та-та»…
- Ну, когда женишься-то? – неодобрительно спрашивала его бабка Маруся, сурово поджав губы.
- А чего там! – отмахивался Роман. – Нам и так по кайфу.
Если в деревне заходил разговор о Ромке Скобелеве, то сельчане задумчиво говорили: «А-а, Ромка Кобелев». А когда слышали «Юля Бурцева», то кивали: «Ну да, Дурцева, Дурцева».
Ромка привозил Юльку то за ягодами, то за грибами, только вот проку от этого было маловато. Они кормили черникой друг друга и приходили домой, вымаранные с ног до головы, словно тело было покрыто синяками. А два с половиной гриба в корзинке говорили не о том, что грибов нет, а что они опять занимались не грибами, а друг другом.
Ромка был большой по всем существующим параметрам, но при этом подвижный и нетерпеливый. Крупное тело, мощные руки, большая голова, широкий, мягкий, улыбчивый рот, только шевелюрой природа обделила, и волосы Роман тщательно сбривал. Юлька, напротив, была невысокая, не полная и не худая, неспешная, с мелкими птичьими чертами лица, бровями-ниточками, но с вполне достойными женственными формами. Ромка любил взять её губы в свои полностью, словно проглотить, и долго обсасывать и пережевывать, нежно и вкусно, как любимое блюдо. А Юлька любила щекотать его в паху, наблюдая его прилюдные мучения, а потом, наедине, с наслаждением целовать самое средоточие, восполняя нанесенный моральный ущерб.
Однажды в кинотеатре Юлька, ощупывая его брюки, обнаружила совсем не тот вожделенный предмет, а нечто чуждое, отличное от человеческой плоти. Разомлевший Ромка позволил ей поиграть опасной игрушкой, и даже пообещал подарить такую же – в обмен на ласку. И сдержал обещание – скоро Юлька умела её заряжать и перезаряжать, и даже попробовала пострелять – на болоте, в клюквеннике. Опосля пробы они это дело обмыли выпивкой и любовью на опушке, на краю поля с морковкой, прислонившись к толстой гладкой березе. Юлька оказалась достаточно разумной, чтобы хранить подарок в глубочайшей тайне, и даже сама брала его в руки крайне редко, только чтобы полюбоваться, подержать в руке, потешиться своим грозным видом в зеркале.
По вечерам в деревне местная молодежь тусовалась около магазина, где всю ночь горел свежепоставленный фонарь, и была зацементирована площадка для фургона. Плюгавый, но числящийся бывалым, молодящийся толстячок Стась Придурошный пригонял на джипе, будя всю округу, врубал на всю мощь диск с хитами «Русского радио» и, изображая из себя крутого диджея, орал время от времени: «Давай, давай, давай!», тряся круглым намечающимся брюшком.
Они танцевали, кто как мог, пили пиво, дымили без перерыва, и ребята тискали на бревнах своих подружек, засоряя бутылками, хрустящими упаковками и резиновыми изделиями окружающее пространство. Ромка травил анекдоты, и Юлька хохотала громче всех, а в домах не спали и обзывали всех девиц у магазина «шлюхами», а парней «подонками» и «тунеядцами».
Однажды на тусовку забрела совершенно случайно новая дачница из Москвы, и Ромка тут же, не давая никому опомниться, полез её клеить. А потом они целовались за углом магазина, около горы коробок, забив самое классное местечко. Разъяренная Юлька сначала затопала ногами и обозвала его кобелем, потом пустила слезу и убежала в отместку танцевать со Стасем. Разомлевший Стась перестал орать «Давай, давай…», и облапил её, пытаясь поначалу изображать кавалера. Юлька с трудом терпела его мяклое пузо и масленые поросячьи глазки. Потом Стась, не церемонясь, сказал ей: - Ну, что, цыпочка, наставим рога жердяю, пошли в машину…
И вот тут-то то ли сердце у Ромки не выдержало, то ли дачница дала от ворот поворот, но он вернулся с небес на землю и в свою поредевшую компанию, и увидел, как Юлька любезничает со Стасем около открытой дверцы. Юлька ещё не успела обдумать, принимать ли ей предложение Стася и как именно с ним расправиться, или просто плюнуть на все, как Роман молча подошёл, отодвинул Стася, резко взял Юльку за руку и повел домой. Стась не рискнул связываться с Жердяем, но со злости орал у магазина до самого утра, заводя компанию, разгоняя бродячих собак и доводя ближайших жителей до сердечных приступов.
Эта небольшая размолвка положила начало взаимной неприязни между Стасем и Ромкой и необъявленной, вялотекущей войне. Роман был оскорблен до глубины души, и злопамятно припас эту картину в потайном кармашке сердца.
Они не разговаривали почти до вечера, ну а потом не выдержали постного выпендрежа. И скоро опять слышалась дробь Юлькиного смеха, зазвучала музыка – любимая Юлькина Мадонна, и Роман визгливо покрикивал: «Давай, давай, давай!», передразнивая Стася. И прямо в саду брал Юльку на руки, сажал на плечи, как ребенка, и бегал по двору, похлопывая её по голым ляжкам, а потом ронял ухохатывающуюся Юльку на траву и целовался с ней до одурения. А бабушка закатывала глаза и приговаривала: -Бесстыдники, что творите! Без венца, без венца…
И слушала ночью, как её бессонница скрипит кроватью, шепчет и вскрикивает, и хохочет, и вздыхает тяжко чужими молодыми голосами…
Через день после примирения Роман укатил с ребятами на мотоцикле злой, взъерошенный и решительный, а вернулся к вечеру умиротворенный, но избитый. Левый глаз заплыл синевой, внизу и тоже слева не хватало двух зубов, летняя джинсовая куртка в крови, джинсы порваны, ноги разодраны и в синяках. Баба Маруся, заохав, срочно принялась греть воду в баке. А в душе Юлька осторожненько стащила с Романа грязную одежду, перецеловала все синяки и ссадины, и с неистовой нежностью начала отмывать пыль, пот и кровь. На душе у неё почему-то было муторно и серо. Ходили неприкрытыми, с одними фиговыми листочками, нехорошие предчувствия. Вначале Ромка ежился и болезненно ойкал, потом размяк, разнежился, и его любовь встала зримо и мощно. Юльке пришлось приспосабливаться к ней мягко и тактично, чтобы не бередить ушибы и не вымазаться зеленкой.
Такого медленного и грациозного вальса-бостона ещё не танцевали ни на одном балу…
Несмотря на раны, Ромка мог бы чувствовать себя абсолютно счастливым, но потайной кармашек незримо оттопыривался и давил уголком на сердце.
…Через неделю, едва все зажило, молчаливая и печальная бабушка Маруся, с боле-мене спокойным сердцем, отбыла погостить к родственнице в Клин.
Ромка же снова ушел из дома на рассвете, а, вернувшись, объявил сурово, но почему-то пряча глаза, что его ждут, он уезжает, и скоро его не ждите, и провожать не надо. Выглянув со второго этажа за калитку, Юлька увидела странных незнакомых парней в чёрных очках рядом со зловещей BMW.
Она вскрикнула, схватилась за сердце, стремглав сбежала вниз и бросилась Ромке на грудь, твердя: - Ромашка, не ходи туда, не надо…
Роман покрыл поцелуями её лицо, сжал крепко-крепко, потом отстранил виновато, сделал, пятясь, два шага назад, буркнул: - Так надо. Береги бабушку. Когда вернется.
Резко развернулся. Он ушел, а она все стояла на пороге и повторяла, как заклинание: - Ромашка, не уходи, Ромашка, не надо…
До вечера она была как на иголках; она пыталась помогать бабушке, но у неё все валилось из рук. То вдруг она застывала на месте, уставившись в стену, и сердце колотилось часто-часто, и Ромка с улыбкой до ушей словно шёл к ней, расставив руки и пританцовывая, и Юлька, забывшись, улыбалась. То вдруг пылко клялась фотографии бабушки: - Мы обязательно поженимся, бабМань, обязательно, вот увидите! – и даже порывалась перекреститься.
Сердобольная и вечно поддатая соседка, по прозвищу «Анчутка», рьяно взялась принимать участие в неординарном событии. Она слушала, вздыхала и охала, и кивала в ответ, и пыталась то напоить Юльку чаем, то накапать валерианки, то сбегать в магазин за бутылкой. При этом то сама нехило капала себе, то от души заваривала хозяйский чай. И все сочиняла и сочиняла экстренное письмо «бедняжке Марусе».
Совсем стемнело. К магазину примчался на ревущем и бумцающем джипе Стась, подождал, поорал, созывая народ, подубасил в дверь и скоро укатил – «бум-ца-ца» ещё долго гуляло по окрестностям. А в полночь калитка металлически звякнула, затопали осторожные, но тяжелые шаги, сопровождаемые неразборчивыми словечками и сдавленными восклицаниями. Голубь и Груша, двое самых близких друзей Романа, аккуратно втащили в дом что-то, обернутое простынями, пыхтя и отдуваясь, затащили сверток на диван. У них был виноватый, растерянный и смущенный вид. Они перетаптывались с ноги на ногу, не зная, с чего начать. Но это было и не обязательно. Взвыв от боли по-собачьи, Юлька бросилась на обмотанное тело Романа и зарыдала.
Упала в обморок Анчутка, Груша захлопотал подле неё. Подошли ещё Ромкины приятели: Димыч и Петрович. Пошли тихие переговоры о том, что надо успеть до утра, и не надо поднимать «на уши» деревню.
Отрыдав, Юлька поднялась и сухим, безжизненным голосом попросила оставить её одну. Роман был так обвернут и укутан, что она никак не могла прощупать и прочувствовать его тело. Да и стоило ли? Ей было жутко подумать, что там внутри, не зря же его так скрючили, как мумию. Она воображала, что Ромка крепко спит под одеялом, и пыталась разбудить нежными поцелуями, похожими на укусы, теребила мочки ушей, отгибала языком то верхнюю, то нижнюю губу, вылизывала тщательно и сосредоточенно. Она хотела бы вылизать его всего, как кошка вылизывает хилого, полузадохшегося новорожденного котенка… Она тихонько разговаривала с ним, как с живым, ругала, жаловалась на судьбу, грозилась все бросить и уехать назад к матери или, наоборот, взять пистолет и перестрелять всех ублюдков и Стася в первую очередь…
Бедный Ромка, поначалу гордый собственной изобретательностью и незаурядными актерскими данными, едва не скрипел зубами от невыносимого желания, и боялся, что Юлька таки прощупает его обман, со страшной силой рвущийся наружу, и когда она отворачивалась, улыбался во весь рот.
К утру, заплатив немалые бабки, ребята привезли роскошный гроб, изготовленный для кого-то по особому заказу, и куцего, заспанного попика с кадильницей и свечами для панихиды. Анчутки, заботливо уведенной из дома Голубем, к этому моменту, как ни странно, на месте не оказалось. Куда Голубь её увёл, осталось неведомым, известно лишь то, что с этого момента рот её был заперт на амбарный замок.
Панихида была краткой: заслуги Романа перед Родиной быстро исчерпались.
Одна Юлька молчала с сухими, отрешенными глазами, ничего не слыша и не видя, на щеках горели красные пятна. Когда все умолкли, и воцарилась неловкая тишина, Юлька вдруг наклонилась над гробом, где торжественно возлежал Ромка, закутанный в несколько слоев простынь по самые уши, абсолютно живой и красивый, благоухающий табаком и баббл-гамом, словно притворился, и вот-вот вскочит, пыхтя и разводя руки в стороны, чтобы её обнять.
Она так жарко поцеловала Романа в губы, что он чуть не застонал. «Подожди чуток», - шепнула она ему в ухо, нестерпимо щекоча дыханием, - «я скоро буду с тобой…» Выпрямилась, поправила чёрную в крапинку бабкину косынку и вышла из комнаты.
 Роман пребывал в таком блаженстве, что не сразу допер, о чем она говорит. Через минуту его прошиб холодный пот, затем обдало жаром. Он вскочил, как ошпаренный, путаясь в простынях и цветах из палисада, отплевываясь, спотыкаясь о груду мокрых памперсов, задыхаясь от ладана и свечной духоты, ринулся следом. Упал, поднялся на четвереньки, попытался просипеть что-то ей вслед – горло заскорузло от долгого лежания, и отпихнул дружеские руки…
Коридорчик показался ему тоннелем через Вечность. Юлькина горница была заперта. Роман страшно заорал: «Юлька-а-а-а!» прорезавшимся голосом, но было поздно. Выстрел, раздавшийся из-за двери, словно придавил Романа к земле. Он сел на корточки, сжав голову ладонями, и коротко рыкнул, словно выстрелили в него, и сидел так, сжавшись в комок, в полном ступоре, пока очумевшие от неожиданной развязки друзья взламывали дверь.
Рука Юльки не дрогнула, была математически точна и снайперски тверда. Крови было совсем мало – она вся ушла вовнутрь, и вылилась наружу – под лопаткой – лишь небольшая лужица, на губах застыла полуулыбка. Ромка схватил её в охапку, положил на диван – обмякшую тряпичную куклу без кукловода, вжал ухо в грудь, пытаясь услышать биение сердца, но слышал лишь бешеную пульсацию собственной крови. Потом друзья выламывали ему руки, пытаясь не позволить ему дотянуться до Юлькиного пистолета. Ромка рычал и со звериной силой раскидывал всех в стороны, круша табуретки.
Пятерым мужикам, включая хилого, но ловкого попика, удалось скрутить Романа только после того, как вся компания кубарем выкатилась из горницы. Пересчитав всеми конечностями бесчисленные три ступеньки, стащив попутно с кровати Юлькино тело – тело ударилось об пол и странно охнуло – команда замерла в коридоре, придавив Ромку к полу, кряхтя, сопя, всхлипывая и отчаянно матерясь (этим отличался попик, единственный не пострадавший из всех). Дверь в горницу с грохотом захлопнулась. Роман затих, лишь вздрагивая всем телом и внутренне готовясь к новому броску, и в этот момент в горнице возникла непонятная возня и шарканье, затем взгромыхнул сломанный табурет, и дверь в горницу снова распахнулась.
Все заторможено развернулись в её сторону.
Юлька стояла на пороге, бледная до меловой белизны, как привидение, с окровавленной грудью, растрепанная, в перекошенной юбке, направив пистолет прямо в Романа.
- А теперь я убью тебя по-настоящему, - тихим, звенящим от бешенства голосом произнесла она, и в гробовой тишине эти слова звучали хлестче выстрела.
…
После этого случая Роман и Юлька так и не смогли помириться, постепенно охладели друг к другу и разошлись в разные стороны.
…А вы что подумали?