Амазонки-1 степь

АМАЗОНКИ (СТЕПНАЯ ВОЛЧИЦА)


Ирине


Если то, что мы называем Вселенной, возникло случайно из Атомов, которые неостановимы в своем вихревом Движении, то как вышло, что Ты прекрасна, а Я влюблен?

Дж. Холл.



...Громаде унижений

Бросающая вызов женщина...

Б. Пастернак.



Пролог в степи



...По дымящейся розовым туманом высокотравной степи, сбивая мокрые от росы султанчики бурьяна, так что те взлетают выше голов, правее распахнувшейся уже в полнеба зари и левее серпа луны, застывшего, кажется, в самой середине бархатисто-синего неба, теряющего последние звезды, – скачет табун разномастных лошадей. На каждой – всадник, нагой, восхитительного, ни с чем не сравнимого цвета человеческой плоти. О! Да это девушки! За головой каждой всадницы – вихрь пышных разномастных развевающихся волос, не убранных после сна. У каждой – своя манера: та скачет, нежно обхватив шею коня и прильнув к его гриве, та – откинувшись в седле на всю длину поводьев... У некоторых седел нет, но тогда на лошадь наброшен потник, какая-нибудь попонка, и этим девушкам крепче, чем другим, приходится стискивать колени, удерживая не только себя, но и попонку, чтобы не сползла. Без этого нельзя – у лошади едкий пот, он и кожу-то разъесть может, а каково тут... Совсем голой-то!..

Пахнет мятой и полынью, но чем дальше летит табун, тем отчетливее слышен иной запах, – речной свежести, кувшинок, фиалкового корня. Там, впереди, увитое, как и степь, слоями и волокнами тумана, розовеющими от восходящего солнца, перекатывает мелкую серебряную рябь озеро.

Всадницы с размаху влетают в него. Фонтаны брызг – выше голов. Девушки, хохоча, падают с коней в воду, плещутся, бьют по воде руками и ногами...

…Вот она – эта степь. Та же полынь, та же свежесть от воды. Прискачут ли вновь сюда амазонки, или промчались они, как сон, и степи так и пребывать до скончания века без них?..



Книга первая

СТЕПЬ

(осень 42 – осень 48 гг.)



ДЕРЕВНЯ



...На золотисто-зеленые серые пятна лишайника, испещрившие поверхность ноздреватых валунов известняка, на пахнущую пылью выветренную, супесчаную землю, на розовые раструбы цветов повители, на немудрящие детские игрушки – камешки, палочки, речные ракушки – упала дымчатая тень. Девочки одновременно подняли головы. Солнце заслонилось курчавым, как молодой барашек, облаком. Оно медленно шевелилось, клубясь и уплывая, сияя по краям нестерпимо-лучезарным золотом, а косые дымчатые потоки света обрушивались из-за него и на далекие серебристо-серые гряды холмов, подернутые лиловатым маревом, и на взблескивавшую рябью безмерную ширь степной реки. Ее называли Йер-Су1, а чаще Йер-Дан, Йердон, или просто Дон. Значило это слово «дарованное», «данное безвозмездно», – и не зря: катила свои воды река из самого центра мира, из-под застывшей в вечной ледяной неподвижности Полярной Звезды, и, ничего за это не требуя, даровала жизнь сухим степям. К рекам, ручьям, криницам лепились все селения в этих краях.

Отсюда, с высоты, девочкам был хорошо виден неровный порядок турлучных мазанок, вытянувшийся вдоль речного берега. Между домиками ползали крохотные фигурки. Одни женщины проверяли и вновь ставили плетеные из гибких прутьев верши, другие забредали по грудь в воду с грубыми веревочными сетями в руках, выволакивали на отмель живое трепещущее серебро, носили корзинами к жилью. Там рыбу укладывали в бочки, переслаивая ее горькими травами и скупо посыпая драгоценной солью, либо развешивали на веревках для просушки. В эти погожие дни нужно было обеспечить себя рыбой на всю долгую холодную зиму. Запас мешку не порча.

Эльдара с Дзерассой – неразлучные подружки, похожие друг на друга как близняшки, поглядели на эту суету, переглянулись и прыснули в ладошки. Они удрали сегодня от этой работы, хоть и знали что в поселке каждая пара рук наперечет. Но, в конце концов, какой спрос с худеньких четырнадцатилетних девочек, способных работать только «на подхвате» у старших, – «поверни-ка ту колоду, поглядим ее с исподу»? Может быть, это – последний солнечный день, и не сегодня-завтра небо затянут тяжелые тучи, начнутся дожди, а потом снега, морозы... Вот и сейчас, хоть и жарок был западный ветер из-за реки, хоть и дышал он сквозь низкую, пресную струю речной сырости запахами привядших от зноя трав, но чувствовался, мерещился в нем тонкий хрустальный холодок осени...

– Влетит нам! – выразила общее мнение Раохса, тоненькая, как былинка, двенадцатилетняя девочка. – Посекут лозинкой...

– Или отдадут в жертву Севрюге2, Великой Рыбе! – округлив глаза от наигранного испуга, прошептала Дзерасса.

– Отдадут, – как эхо, прошептала Раохса, и блеск в ее глазах угас. Эта девочка всегда тянулась к веселым и озорным подружкам, но редко принимала участие в их забавах: ей просто не хватало сил бегать так же быстро, как они, хохотать, несмотря на усталость, так же, как они, задорно. Вот и сегодня утром Раохса увязалась с ними в степь, а у них не хватило жестокости отказать ей, – так умоляюще смотрела она на подруг, переводя с одной на другую огромные фиалковые глаза. Раохса была сиротой, мать ее утонула три года назад, отца своего она не знала, как и почти все дети деревеньки.

– А зачем девочек отдают Рыбе? – спросила она, снизу вверх доверчиво глядя на Эльдару.

У Эльдары комок встал в горле. Она и сама-то не слишком хорошо понимала, зачем на переломе лета, в знойный день, когда никто не работает, старухи, высчитав что-то по звездам и луне, напиваются кумыса, собираются у крутого берега, украшают деревянный помост циновками и ковром, и с тоскливыми песнями, со вскриками и со всхлипами топят в Реке, навязав ей на шею камень, одну из девочек селения. Девочка эта, заранее выбранная, несколько дней перед тем лежит, связанная, в логове у старухи-ведуньи, приказов которой слушаются все женщины. Иначе нельзя – убежит и весь праздник испортит...

– Ну мы же сами сколько рыбы едим! – дрожащим голосом сказала она, злясь на себя за эту дрожь и неуверенность в голосе. Ей было так трудно отвечать потому, что она знала: этим летом именно Раохсу хотели предать лютой смерти в Реке, и спасло ее только то, что другую девочку, взбалмошную и озорную, незадолго перед праздником изломал бык, да так, что вряд ли бы она смогла после этого ходить, даже если бы срослись кости. Хуже того, Эльдара знала, что и будущим летом выбор снова падет на Раохсу. «Лишний рот»; так сказала этим летом о Раохсе одна из старух, и слова эти Эльдара подслушала, но повторить их Раохсе сейчас не могла. И потому она только плотно сжала губы и закрутила головой.

– А рыбы тоже жить хотят! – вмешалась Дзерасса. – Мы берем – и должны отдавать... Вот почему! А то она возьмет и перестанет ловиться! И все мы будем голодать, а потом умрем! Что ли ты этого хочешь?

– Там ты будешь рыбьей царицей, – заторопилась Эльдара. – Хвост в серебряной чешуе, зеленые кудри и золотой венец... Там много рыбы и ты не будешь голодать...

– Нет, не так... Ты не знаешь, – сказала Раохса, неторопливо плетя венок из розовых васильков. Разлапистые веточки этого куста с вырезными колючими листьями, похожими формой на арбузные, раздваивались в каждом членике, а небольшие шарики цветов были окружены венцами из длинных, острых и тонких колючек. – Там живут не в воде. На земле, – она так и называется Йерий (она выговорила это слово почти как «Ирий»). Мы все уходим за Реку, на тот берег, – она махнула тоненькой ручкой в сторону перекипавшей солнечным блеском реки. – Бродим там по зеленому лугу, по синим цветам... Цветы эти не сохнут, и весь год летают бабочки... Там больше нет смерти, там нет горя и страха... Там дышишь и не надышишься, поешь и не напоешься, там звезды спускаются к самой земле и разговаривают с людьми...

Девочки раскрыв рты, слушали Раохсу.

– Но перейти дано не всем. Воды святой реки расступаются только перед теми, кто жил по правде, а над теми, кто мучил других, они смыкаются и топят его, жгут, становятся для него огнем...

– То-опят? – недоуменно протянула Дзерасса. – Жгу-ут? А кому тонуть, про это знают?

– Не знаю... Но все равно утонут...

– А им этого никто не сказал? – настаивала Дзерасса. – Они же могли бы что-то сделать, стать другими...

– Я – говорила... Они не понимают... – потупилась Раохса.

Она положила венок на свои длинные русые волосы, села на землю, немного склонилась на сторону и спрятала лицо в большом кусте сизовато-серой полыни, вдыхая ее горький запах.

– Как пахнет! – наивно изумилась она. На кусте пошевеливала надкрыльями, пряча под них сложенные веером широкие розовые крылья, только что прилетевшая из степи большая кобылка. Раохса неожиданно быстрым и ловким движением ручонки ухватила ее...

– Поймала! – протянула она кобылку Эльдаре, даже не пытаясь сама, первой, рассмотреть шевелящееся в кулачке чудо, а тем более съесть его.

Раохсу в селении считали блаженной, дурочкой: она не умела проворно поворачиваться, всегда что-то роняла, разбивала, выпускала рыб в реку; в ответ на простые вопросы бормотала что-то не идущее к делу, но складное, так, что одно слово словно бы догоняло другое и отзывалось в нем. А иногда она вообще не отвечала на вопрос, и, если заглянуть в эти минуты ей в бездонные фиалковые глаза, то становилось ясно, что она ничего не видит перед собой ближе созвездия Семи Высоких. Она словно искала мысли и слова, с которыми могла бы жить дальше.

Эльдара чувствовала, что странное поведение Раохсы – вовсе не вызов и не провинность, а просто какой-то другой способ разговора с миром. Она ловила себя на том, что иногда хочет увидеть Раохсу, – просто увидеть ее, как та сидит, медленно раскачиваясь и что-то мурлыча, и перебирает на коленях травинки: эту – сюда, а эту – сюда...

Может поэтому она вдруг, неожиданно для самой себя, подчиняясь какому-то властному толчку изнутри, склонилась над сидящей Раохсой и прижала ее голову к своему животу, гладя ее волосы и бормоча что-то глупое, но утешительное, успокаивающее:

– Все будет хорошо! Вот увидишь! Все будет отлично-преотлично...

И Раохса, вскинув свои худенькие ручонки, обняла Эльдару, прижалась к ней, и плечики ее запрыгали, затряслись:

– За что... они... все меня... так ненавидят?..

***

Девочки уже забыли об этом утреннем случае, насмотрелись на мотыльков, съели захваченных с собой сушеных рыб и наконец-то набегались, устали. Пришло время тихих, сидячих игр. Здесь Раохса была в своей стихии.

– Вот у меня пять венков. Два из ромашек, три из васильков. Надевайте мне на голову любой, чтобы я не видела. Себе – тоже по венку, обязательно; а два оставшихся прячьте. И я скажу, какой венок у меня на голове! А если вы скажете раньше, значит, вы меня умнее...

И она, действительно, раз, другой и третий безошибочно угадала свой венок.

– Ну, это просто! – сказала Эльдара, которой почему-то, глядя на Раохсу, показалось, что это просто, и она легко сделает то же самое. Раохса с тревогой и недоумением поглядела не нее. Однако когда неизвестный веночек оказался у Эльдары на голове, она сообразила, что не знает, как определить его. Ей казалось, что это легко, пока она держала венки в руках, легко различая шероховатые, как терочки, стебли васильков и мягкую рубчатую влажность ромашковых стеблей, слышала их запах, горьковатый у ромашек и солнечно-пыльный у васильков. Но на этот раз ей не пришлось коснуться венка, а горечь мятых ромашек стояла повсюду... Раохса подпрыгивала рядом, на ее головке сбился на сторону веночек из васильков. Она хохотала, хлопая в ладоши:

– Нужно не угадывать – так можно случайно правильно назвать, – а точно знать и рассказать, как, – звонко кричала она. – Я знаю и смогу рассказать!

Эльдара хмурилась. Это был вызов. Дзерасса молчала, высчитывая что-то на пальцах: у нее тоже ничего не получалось. Она недоуменно вскинула брови:

– Ну, и как ты это делаешь?

– Тут все честно! – ликовала Раохса. – Пусть она тоже сдается! Сдаешься?

Эльдара еще некоторое время упиралась:

– Я подумаю... А это, точно, можно разгадать?

– Можно, можно – хохотала Раохса.

Но со стороны Эльдары это было только упрямство. И вскоре она недовольно пробормотала:

– Сдаюсь. Ну, и как ты это делаешь?

Сияющая мордочка Раохсы стала серьезной и многозначительной:

– Это не так просто! Тут нужно научиться думать о другом, за другого, ставить себя на его место…

Девочки озадаченно переглянулись. Игра получалась какая-то слишком уж сложная.

Эльдара задала только один еще вопрос:

– А тебе это кто рассказал?

Если бы Раохса назвала какое-то имя – дальше, в принципе, можно было бы не слушать. Подумаешь – рассказал одному, расскажет и другому. Но Раохса ответила иначе:

– Я сидела, думала, думала, – и придумала...

Оказывается, загадки не знал никто, кроме нее.

– Смотрите, – начала Раохса, почему-то начав называть девочек по именам. – Венков пять: два из ромашек, три из васильков. Я сижу и не знаю, что у меня на голове. Пусть все три венка – васильки, тогда труднее. Я об этом не знаю. Я вижу: у Эльдары и Дзерассы – васильки. И я начинаю думать: а что видит Эльдара у меня и у Дзерассы? У Дзерассы – васильки, это ясно; а у меня? Либо васильки, либо ромашки. Про свое она не знает. Пусть (думаю я), она видит у меня на голове ромашки. Тогда она, Эльдара, думает: а что видит перед собой Дзерасса? У Раохсы – ромашки; если бы и у меня были ромашки (думает Эльдара), то Дзерасса бы уже закричала: «У меня васильки» – потому что ромашковых венков только два, и она их оба видит. Но она этого не кричит – значит, она не видит у меня на голове ромашек (думает Эльдара). И вот тогда, продумав это, Эльдара закричала бы: «У меня васильки!», – думаю уже опять я. Но Эльдара не кричит этого. Значит, из того, что она видит у меня и у Раохсы на голове, она не может сделать таких расчетов (думаю я). Значит, она не видит на моей голове ромашек. И тогда уже я кричу: «У меня на голове васильки»...

– Ох ты!..

– Постой!..

– А ну-ка, ну-ка...

– Значит так: она должна понять, что думаю я о том, что думаешь ты...

***

Солнечные тени стали длинными и красноватыми. Пора было возвращаться домой. И тогда они увидели на самом краю степи два-три десятка всадников. Словно крохотные жучки ползли они по горизонту, поднимая полупрозрачное облако красноватой пыли. Что-то ленивое, расслабленное было в их движении, такое, что сразу говорило внимательному глазу, что не боятся они врагов, а спокойно возвращаются домой.

– Наши?.. – вопросительно прошептала Дзерасса, и Эльдара, всмотревшись, не могла с ней не согласиться: то возвращались мужчины их селения.

– Рано они что-то? – недоумевала Дзерасса.

Действительно, осень только началась; мужчин ждали не раньше, чем через полтора-два месяца.

Мужчин в селении почти не было, кроме изувеченных стариков и совсем молоденьких мальчиков; мужчины, как и каждым летом, ушли в степь, а что они делали там – угоняли ли табуны и отары, бились ли с другими ватагами всадников, просто ли дремали в своих шалашах, напившись кумыса – в этом они никогда и никому не давали отчета. Они появлялись в селении ненадолго – на два-три самых лютых зимних месяца, чтобы обогреть задницы у разваливающихся каменок, сожрать большую часть запасов, обрюхатить женщин и с первым весенним солнцем убраться снова, прихватив с собой большую часть оставшейся сушеной рыбы. Если и отбивали они у врагов какие-то трофеи, то и прятали их где-то в кладах; в селении никакой добычи от них не видели. Их бы и не пускали – к чему они такие? – но сила солому ломит...

Почему так рано? Но, какова бы ни была причина, девочкам было ясно: хорошего ждать от раннего возвращения не приходилось. Как и вообще от возвращения мужчин. Впрочем, крохотная радость у девочек все же была: то, что произойдет в селении, – что бы ни произошло – десять раз перекроет грех их целодневного отсутствия, так что о них просто никто и не вспомнит. В худшем случае им грозит лишний подзатыльник, а к этим подаркам им было не привыкать.

– Может, не будем возвращаться? – робко предложила Дзерасса, намекая на то, что теперь-то не заметят и двухдневного их отсутствия. Но голод не тетка, и девочки решили все же потихоньку возвращаться, рассчитав время так, чтобы прийти уже затемно, когда встреча, какой бы она ни была, останется позади и мужчины разбредутся по домам.

Так оно и вышло. Когда они вернулись в деревеньку, она была пуста и почти тиха. На единственной длинной улице, вытянувшейся вдоль реки, не было никакой суеты. Зато из каждой хаты доносились пьяные возгласы, женские взвизги, недовольное ворчание... На майдане еще горел костер, выбрасывая высокие языки огня, над ним высилась тренога, а большой медный котел лежал рядом, опрокинутый. Шурпа, если и оставалась в нем, то уже пролилась. Вокруг костра стояли до донышка вылаканные кувшины кумыса, валялись остатки съеденной коровы; вокруг них грызлись и взвизгивали собаки селения. Рыбы, хвала Йерт, в деревне было много, и подруги поужинали, поджарив в углях три больших рыбины.

Подруги решили не расходится. Они пробрались на сеновал, забрались в душистое сено и, сморенные длинным днем, мгновенно уснули.

***

...Утром их никто не разбудил, что само по себе было удивительно. Выбравшись из сарая, они не сразу поняли, что происходит. У амбаров с уже готовой сушеной рыбой стояли запряженные телеги, и мужчины, то угрожая нагайками, а то и пуская их в ход, заставляли женщин выгребать их дочиста. Женщины бросались мужчинам в ноги, плача и хватая их руками, но те были неумолимы, со злостью и раздражением сбрасывая женские руки. Эльдара знала, что в амбарах, расположенных в самой деревне, хранилась не вся рыба: женщины, зная, что мужчины по весне выскребают все сусеки, большую ее часть обычно утаивали в другом амбаре, скрытом в крутом желтоглинистом холме за деревней. Но сейчас и там стояла телега и шла такая же суета.

– А почему – там тоже? – с ужасом спросила Эльдара у подружки, пробегавшей мимо с заплаканными глазами. Та, даже не поинтересовавшись, почему Эльдары вчера целый день не было в селе, сказала:

– Ой, маму ночью так били! Так били! Пока она не сказала...

«Маму» – значило не ее маму, а ведунью – хозяйку селения.

– Но почему?

– Война у них какая-то... Договор какой-то царский... Я не поняла. Но они сейчас же и уедут! А злые, как кабаны!

– А как же мы?

– Нам оставляют всю сырую, что вчера наловили. И – говорят, что вся осень еще впереди!

Эльдара ужаснулась. С их вершами, с их рваными веревочными сетями на зиму едва хватало наловленного за все лето. А того, что они наловят за два студеных осенних месяца хорошо если хватит до солнцеворота. А что потом? Смерть – всему селению?

– А как же мы...

Осенью ловили только до дня, когда поспевали яблоки. После этого вода Реки, струившаяся с Севера, откуда приходила зима, становилась слишком холодной. Запрет этот часто нарушался, но – по погоде, по обстоятельствам. Теперь же, чтобы просто остаться в живых, придется ловить рыбу и под моросящим из сизых туч дождем, и, пожалуй, под первым снегом... И, возможно, многие женщины слягут, простудившись в ледяной осенней воде; а кто-то и умрет... Но гораздо больше народу умрет весной, когда кончится пропитание... А скотина? По весне и так-то добрую скотину за хвост подымали, а теперь? Всю придется порезать... А чем жить на будущий год?

Тем временем погрузка закончилась – не так уж много было в амбарах сушеной рыбы, – и четыре воза, увязанных холстиной и толстыми конопляными веревками, выехали к проселку. Воины поехали по хатам, стуча в двери рукоятью нагаек, вытаскивая упиравшихся женщин из хат, сгоняя их на майдан. Их вожак хотел сказать слово.

...Мать нашла Эльдару, свирепо дернула ее за косы, вцепилась в руку, потащила за собой на майдан.

– Где ты была весь день, скотинка безрогая! – шипела она. – Дрянь, опять на потрахушки со своей рыжей Дзеркой таскалась, да с этой дурочкой? Мы от рук тут отбились, а ты проклажаешься! Страмишь меня перед всем миром! Ну погоди, я тебе объясню еще!

Она говорила эти слова бесцветно, почти без выражения, ибо на дне ее существа лежал смертный ужас: ограбленная деревня не переживет зиму! Но и Эльдара равнодушно принимала оскорбления: что, в сущности, для нее могли значить эти слова? И что могла сделать с ней мать? Прогнать ее хворостиной через всю деревню? Было! Ну и что?

...На майдане собралась вся деревня. Мужчины – все на конях – обступили толпу женщин со всех сторон, заигрывая с ними, наезжая на них конями: изнасилований вчерашней ночи было им мало, хотелось еще, и они, досадуя на женщин, отталкивавших их, порой вытягивали которую-нибудь плетью по спине...

Вожак – громадный аорс по имени Гойтосир – въехал в круг. Он был в римской паноплии3, на сияющих пластинах колонтаря скалились рыла кабанов. Скрипели кожаные ремни, украшенные бронзовыми пряжками и накладками, сиявшими как золотые.

– Внимание и повиновение! – щелкнул он в воздухе плетью. Гул голосов на майдане стал утихать и постепенно смолк. Только тогда он продолжил:

– В былые годы никто из вас не мог быть уверенным в своей безопасности. Воины вражеских племен врывались в наши селения, грабили их, жгли хаты, убивали стариков, женщин и детей. Так было. Но этого больше нет! Вот уже двенадцать лет, как на наши селения не осмеливается напасть ни один враг. Почти в каждом доме есть корова! В половине домов – бронзовый котел. Прежде этого не было! Появились дома с окнами!

Старухи кивали, поправляя на голове платочки. Да, действительно, селение начало вставать на ноги: в домах появились котлы и очажные цепи, телеги, лодки, не говоря уж о расписных глиняных горшках. У «мамы» в доме есть даже ковер. Да, прежде этого не было. Да, прежде враги жгли селения, уводили рабов, ворваться могли в любую минуту. Поэтому – пусть славится наше войско. Для него не тяжелы никакие жертвы! Пусть берут все, что им надо – лишь бы войны не было!

– В этом – наша заслуга! – продолжал, между тем, Гойтосир. – Мы надежно храним покой родной степи. Но в этом – и ваша заслуга! Только благодаря вашей постоянной поддержке и заботе обрело наше войско его сегодняшнюю силу! Низкий поклон вам, наши горячо любимые женщины!

Он повернулся на коне направо и налево, как волк, почти не поворачивая шеи; при желании это можно было бы счесть и за поклоны. Женщины на майдане оживленно зашумели.

– Тихо! – воскликнул он. – Сегодня обстоятельства переменились! Рим и Парфия далеко, но их дела касаются и нас. По приказу Эвнона, получившего высокое звание гражданина Рима, мы в срок и с провиантом должны прибыть на сборный пункт. Он собирает войско! Поэтому сейчас мы вас покинем. К вашему – и к нашему глубокому сожалению.

Он помолчал, ожидая положенных по ритуалу женских слез, воплей: «Ой, да на кого же ты нас покидаешь...» Воплей и слез не было. Он усмехнулся.

– Но с чем мы явимся пред царские очи? С сушеной рыбой? Вы же выставили нас, мужей и отцов, на позорище перед царским войском! Что, нет коров? Есть! А где масло? Что, не сеете ячменя? Сеете! А где лепешки? Может быть, они где-то и есть, да не про нашу честь? Спрятаны? А? Я у тебя спрашиваю!

«Мама», вытолкнутая воинами на середину круга, заголосила сорванным, страшным голосом:

– Да нет у нас ничего ж больше, сыночки! Да на смерть же голодную вы нас... Да зима ж лютая впереди... Да без ничего-ничегошеньки вы ж нас оставляете!

– Молчи-и, – свирепо вытянул ее Гойтосир плетью по спине, так что на ней лопнула прогнившая от пота сермяга. – Знаю, что есть! Но так и быть! Пусть остается! Жрите! Подавитесь! Мы и реквизициями как-нибудь перебьемся...

Ноги «мамы» подкосились, она упала. Женщины с ужасом смотрели на спину «мамы» – взлохмаченное рубцами багрово-синее мясо...

Эльдара тем временем смотрела, как Раохса, возможно, завороженная блеском какой-то золотой пряжки в амуниции Гойтосира, медленно, как лунатичка, идет к нему, приподняв ручку. Сердце ее замерло страшным предчувствием. Она даже дернулась остановить Раохсу – но та уже вошла в круг, и Гойтосир, усмехнувшись, подъехал к ней и цепким, хищным движением схватил ее тоненькую ручонку, перегнувшись с коня.

– Хорошо вы нас встретили! – продолжал он. – Хорошо и провожаете! Раз в год видимся – и ни ласки, ни привета! Почему? Забыли нас? Жаль, нет времени объясниться, поучить любви, ласке и нежности... Ну, да ладно! Все впереди!

Раохса дрожала крупной дрожью, глядя вверх, на всадника. У Эльдары рвался крик ужаса, но она кулаком, руками удерживала его, заталкивала обратно... Гойтосир одним рывком поднял легонькую Раохсу на всю высоту коня и всадника, – только стремена скрипнули, – и почти без замаха отрубил ей руку по локоть. Брызнула кровь. Раохса упала, даже не вскрикнув. Женщины ахнули единой грудью...

Гойтосир же высоко подкинул обрубок руки над толпой и поднял вверх свой меч:

– Да будет это жертвой мечу. И вам – на память. Чтобы не забывали, как нас надо встречать...

Он повернул коня и поскакал на проселок. Воины потянулись за ним; заскрипели груженые рыбой возы...

– Свинья не раньше на небо посмотрит, – прогудел огромный аорс, – чем ее смолить станешь.

И сплюнул сквозь зубы.

– Закоснел народ, – поддакнул другой.

***

Эльдара вырвалась из рук матери и, как слепая, не разбирая дороги, бросилась к Раохсе. Кажется, она даже натолкнулась на остро воняющего потом коня, и кто-то из воинов вытянул ее плетью по спине... Она склонилась над умирающим ребенком, и Раохса, с трудом разлепив глазки, растерянно улыбнулась ей дрожащими серыми губками. Лицо ее стремительно теряло краски, принимая цвет липовой ветки, с которой сняли и кору, и луб.

– Печет, – пробормотала она, – жжет...

Она попыталась приподняться на локтях, – и кровавый обрубок уперся в желтый песок, на котором быстро расползалось багрово-черное пятно. Она охнула и опять упала на спину. Эльдара изо всех сил сжала пальцами ее ручку выше локтя, чтобы остановить кровь, и пригнулась к самому лицу Раохсы. Огромные фиалковые глаза той все еще были открыты. Она еще раз попыталась улыбнуться (губы ее дрожали), потом одним движением шейки приподняла голову и поцеловала Эльдару.

– Только ты... – хотела она что-то прошептать...

Но ее головка безжизненно упала, а глаза закрылись.

Рядом лежал еще один труп: у «мамы», выдавшей ночью, после истязаний, расположение секретного амбара с рыбой, не выдержало сердце. Она держалась только до той минуты, пока не потеряла надежды уговорить мужчин хоть что-то оставить в селении. Впрочем, никто из женщин не поставил ей в вину, что она выдала этот секрет. Все понимали: этим она спасла несколько жизней. Если бы она смолчала, мужчины забили бы ее до смерти, и стали бы пытать другую, третью женщину – до тех пор, пока кто-то не признался бы, где находится амбар...

Женщины оттащили Эльдару от тела Раохсы, с воем и причитаниями унесли трупы. Отрубленную ручонку Эльдара нашла и, поцеловав, сунула за пазуху...

ПОДРУГИ

Однажды, пошатнувшись на краю

Всего, что есть, я ощутила в теле

Присутствие непоправимой тени

Куда-то прочь теснившей жизнь мою.

Так мучилась! Так близко подошла

К скончанью мук... Не молвила ни слова...

А это просто возраста иного

Искала неокрепшая душа...

Белла Ахмадулина

Эльдара с Дзерассой забились на сеновал. Страшные слова – «лишний рот, чем ее зимой кормить будем» – которые с разными интонациями и в разное время по много раз слышала каждая, теперь впрямую относились и к ним. Они молчали уже около часа – ни одно слово, кроме, может быть, надрывного воя, не могло оценить масштаба потерь. Такой вой и причитания слышались по деревне то там, то здесь.

– Я обманула ее, – вдруг сказала Эльдара.

– Кого? – с мгновенной надеждой, вызванной звуком подружкиного голоса, подняла голову Дзерасса.

– Я обманула ее, – повторила Эльдара. – Я сказала ей, что все будет хорошо, что все будет отлично-преотлично... а ее убили...

– Она счастливее нас... Для нее все кончилось...

– Я убью его! – глаза Эльдары сверкнули. – Он не имеет права жить!

Дзерасса с ужасом и восхищением глядела на подругу.

– Ты...

– Ни слова! Пошли! Здесь нам все равно теперь не жить! Здесь мы – лишние рты. Нам нужно теперь самим что-то делать. Я знаю, что!

Эльдара вскочила. Дзерасса поднялась тоже.

***

Подруги шли весь остаток дня. Степь, которая вчера еще казалась ласковой, сегодня была строгой и беспощадной. Солнце еще не перевалило за полуденную черту, а у подруг уже болели ноги: сыромятные ичиги без подошв едва защищали от обламывающейся стерни сухих трав. С дороги сбиться было трудно – подруг вели четко пропечатавшиеся следы колес четырех тяжело груженых возов, запряженных быками; да и кони оставляли следы: там – отпечатки копыт, там – комья помета... Сосало под ложечкой: подруги не ели со вчерашнего вечера.

– А волки? – вдруг спросила Дзерасса.

– Волки? Заберемся, когда начнет темнеть, на дерево, – решительно ответила Эльдара.

Они прошли две или три рощицы, в каждой перебирались через ручей. В одной остановились, чтобы собрать диких груш, да раз попытались наловить себе кобылок: слишком хотелось есть, а ничего другого они придумать не могли. Съев две или три, Эльдара почувствовала, что, несмотря на голод, пища не лезет ей в рот, и решительно направилась к дороге.

...Наступила ночь, но подруги не остановились. Волки так волки – решили они. Как иначе догнать всадников? Впрочем, возы движутся медленно; в каждой роще, перед ручейком, бандиты разыскивали переезд для возов, делая подчас большой крюк, и порой девочки по следам видели, как воз застревал в сырости у ручья, как воины выталкивали его назад, как отправлялись в обход... Можно было рассчитывать и на то, что воины, большинство которых не спало всю ночь, могут стать на ночлег пораньше...

Идти во тьме оказалось намного труднее, чем предполагали девочки. Вначале, когда наступила тьма, следы возов вообще перестали быть видными. Это было катастрофой. Если не догнать отряд сегодняшней же ночью, на первом его ночлеге, – его вообще не догнать.

Дзерасса нашарила на земле колючку, вонзила ее в палец и, капнув кровью на землю, вознесла мольбу о помощи Великой Матери. И та смилостивилась: не перестали еще у сидевших девочек гудеть ноги от целодневного марша, а уж восток озарился мертвенным серебристым сиянием, и из-за рощицы в небо полезла, гася вокруг себя звезды, почти полная луна. Следы возов снова стали видны.

Однако и физические силы девочек были на исходе! Голодные, не спавшие, со сбитыми ногами, они все чаще начинали спотыкаться. В какой-то момент, возможно, засыпая на ходу, Эльдара вдруг потеряла контроль над собой. Она забыла, куда идет, почему над головой – переливающийся, мерцающий ковер, усыпанный звездной пылью, чья это бесцветно-серая тень, устало посапывая носиком, скользит рядом, плечом к плечу с ней...

– Где я? – остановилась Эльдара. – Кто я? Разве это – я?

Не говоря ни слова, Дзерасса обняла ее, дрожа, ткнулась ей в лицо холодным носиком, и хлюпнула таким потоком слез, что Эльдара быстро пришла в себя. Она поняла, что и в душе Дзерассы рос тот же ужас непонимания – кто они, где они, почему вместо полуголодного, но привычного каждым своим запахом родного дома, они идут в неизвестность по этой пустой дороге... Эльдара мгновенно ощутила невесомую ручонку Раохсы у себя за пазухой, вспомнила скрипящие возы с рыбой, блеск золота на новехонькой римской амуниции Гойтосира, – и с нее тут же соскочил весь сон.

Девочки побрели дальше, но вновь и вновь, какими-то волнами, отступали задор и энергия, хотелось забраться под ватное одеяло ковыля, куда не задувает ветер, съежиться в неприметный врагам комочек, заснуть – и спать, спать, спать, не просыпаясь, не отзываясь на шорохи степи... Только свежий ветерок, поднявшийся с половины ночи, не давал уснуть подружкам, плечики которых то и дело зябко вздрагивали под тоненькими сермяжными платьицами. Однако и его свежесть, не давая заснуть, все же отнимала, а не добавляла энергии. Все шло к тому, что до утра сил у подружек не хватит.

...Перед утром пали росы, и ногам сразу стало мокро.

Каждый шаг не только отдавался болью в ногах, но и багровым солнцем вспыхивал в голове. «Лучше все-таки уснуть, чем умереть на следующем шагу», – думала Эльдара, не зная, что Дзерасса собирается с духом, чтобы сказать: «Сверх могуты и конь не скачет»... Они на разные лады повторяли эти фразы в головах, – каждая свою, – чтобы в неизвестный им самим момент сказать вслух...

И тут они услышали далекое конское ржание.

– Тсс... – прошипела Эльдара. Весь сон немедленно слетел с нее.

Там, впереди, на фоне бледно серевшего рассветом неба виднелась рощица. От нее и доносилось ржание. Когда подруги убедились, что там, в степи, действительно пасутся стреноженные кони, куда и сон делся, куда делась и боль в ногах! Это могли быть только «их» воины.

Подруги осторожно подобрались к лагерю, разбитому там, где из леса выбегал ручей. Банда остановилась на опушке, отпустив стреноженных коней пастись в степь. Двое бандитов лежали на кургане поодаль, около них испускал последние струйки сизоватого дыма умиравший костерок. Их было довольно хорошо видно, небо заметно посветлело.

– Стража! – презрительно фыркнула Эльдара.

Эти, заснувшие на холме, были вполне подходящей добычей. Если, конечно, две четырнадцатилетние девочки смогут справиться с двумя здоровыми мужчинами...

– Сначала – кони! – прошептала Эльдара.

Подруги поймали двух коней, – это были джигетаи, низкорослые, пепельно-бурые, с короткой, торчком стоящей гривой. Они хотели выбрать тех, что паслись возможно дальше от спящих бандитов, чтобы ржание не разбудило их, но кони стабунились – по хорошей траве им не к чему было разбредаться. Выбрали тех двух, которые, на счастье девушек, оказались взнузданными и нерасседланными – то ли потому, что их хозяева вчера перепились больше других, то ли потому, что они принадлежали сторожам, спавшим сейчас на кургане. Лишь подпруги у этих коней были отпущены, да ноги спутаны. Эльдара изо всех сил затянула подпруги, – и все же не сумела сделать это так, как сделал бы мужчина: ей не хватало сил и веса!

– Тавреные, – кивнула Дзерасса на тамгу, выжженную на правых лопатках коней. Эльдара досадливо отмахнулась.

Коней девушки сбатовали4 невдалеке от кургана, так, чтобы до них можно было легко добежать. Потом с колотящимися сердечками пошли на холм, вздрагивая от каждого треска под ногами. Но обратного пути для них не было – позади тоже была лютая смерть: в пустой степи, застеленной матушкиными скатертями5, от мороза, от голода, от волков, – да от чего угодно!..

Пока шли на курган – глаза Эльдаре дважды застилала серо-розовая дурнотная пелена, которой прикидывалась смертельная усталость... Но стоило ей увидеть врагов – и пелена эта отступила...

***

Но и мы, подружки, живо скинем платье с плеч долой

Чтобы женщиною пахнуть, разъяренной до зубов!..

Аристофан. Лисистрата

Сторожа храпели громче, чем шелестела трава под ногами девушек. Скоро обнаружилась и причина этого: близ костра стоял вылаканный до донышка большой кувшин кумыса. Рядом со своим селением, они, видимо, утратили чувство опасности. Да и действительно: откуда было ждать им врага в родной степи?

Эльдара стояла, глядя на врагов, не больше минуты. В голове ее была полная и отчетливая, до восторга доходящая ясность: прозрачный, оглушающий холод ярости. Сердце билось спокойными ровными толчками. Вдруг она зажмурилась и, неожиданно для самой себя, схватилась руками за ворот своего платьишка и рванула его. Ветхая ткань расползлась почти без треска и упала на землю; обнажилась висевшая у нее на шее на грубой конопляной веревке отрубленная детская ручонка. Обнажившееся тело четырнадцатилетней девушки вовсе не было богатырским: худенькие плечики, наивно выпирающие ключицы, грудь, где под пупырчатыми вишенками были уже хорошо заметны две припухлости... Но столько было в этом теле чистой и яростной пластики, что показалось – фурия приступает к пляске на кургане – пляске, которая для кого-то будет предсмертной... Дзерасса, почувствовав, что нельзя убивать человека в сермяжной затрапезе – тоже сорвала с себя платье...

Эльдара кивнула на ближайшего воина и осторожно положила руку на рукоять его меча. Дзерасса придержала ножны, чтобы не шелохнуть на воине поясного ремня. Обоюдоострый меч легко вышел из ножен...

Дзерасса двинулась к мечу другого, но Эльдара отрицательно качнула головой, и жестом показала, что они должны, как пилой, с нажимом провести мечом по горлу воина – он очень удачно лежал для этого, запрокинув голову назад. Подруги заняли места по обе стороны шеи лежавшего. Эльдара занесла меч над горлом врага.

– Придавишь его с той стороны! – шепнула Эльдара. – Да не порежься сама. Возьми лезвие пучком травы, или своим платьишком...

Дзерасса отрицательно качнула головой и двумя руками взяла толстую, обгоревшую с одной стороны ветку из костра. Эльдара поняла: разумеется, так будет лучше. Она и придавить крепче сможет, и наверняка не порежется.

– Помнишь, как он руку рубил?

Дзерасса кивнула. Рубил не он, но она поняла Эльдару: тот, кто стоял рядом и не вмешался, не остановил убийство – такой же мерзавец.

– Ну, разом, – шепнула Эльдара, и, опустив меч на шею спящего (чуть не зацепив ее гардой), с силой потянула его к себе. Дзерасса тем временем придавливала бревнышком вниз другой конец меча...

Хранила же их какая-то фея! Воин попытался вскочить почти в тот же миг, как меч коснулся его шеи, но это только помогло девушкам: он сам прижал свою шею к отточенному лезвию. Не поставь Эльдара подругу придерживать другой конец меча – и уже все было бы кончено: воин отмахнул бы меч, отделавшись легким порезом, и подруги через минуту были бы обе мертвы. А теперь он, пытаясь крикнуть, лишь беззвучно шипел перерезанной гортанью, из которой обильно шла мелкая пена и выскакивали большие светлые пузыри. Из обеих же сонных артерий его толчками, на полтора-два локтя, выплескивалась густая кровь, казавшаяся черной в утреннем полусвете. Воин пытался опереться на локти, но руки под ним разъезжались, как у пьяного, скользя в кровавой грязи. Наконец он упал на спину и некоторое время еще вращал закатывающимися под лоб глазами, возможно принимая происходящее за сон... Потом все кончилось. Эльдара сняла с шеи мертвую детскую ручку и коснулась ею еще льющейся крови, выкупала ее в ней, а потом бережно завернула в обрывки своего платья...

Второй воин продолжал спать.

У этого голова была плотно прижата к телу. Эльдара обошла его со всех сторон, – и стала осматривать оружие первого, уже мертвого. Найдя небольшой тонкий кинжал – стилет – она с силой глубоко вонзила его в глаз спящего. Он забил ногами, но даже не застонал. Дзерасса не сразу поняла, что он тоже убит, и растерянно оглянулась:

– Все?

Но как забрать панцири, поножи, колчаны, мечи, оружие? Все это не по мерке, большое, неуклюжее... На востоке уже показалась бледная розоватинка, – воины могут подняться в любую минуту. Или они, тоже перепившись, рассчитывают, что их разбудят дозорные?

– Собирай в охапку, но только то, чем ты наверняка намерена воспользоваться, – прошептала Эльдара.

Завернув оружие в панцири и туго перетянув их поясными ремнями воинов, девушки со своей ношей, пошатываясь от тяжести и усталости, направились туда, где были сбатованы кони...

***

По волглому лугу

Две струнки натянуты туго

Тяжелые травы

Склонились и влево, и вправо

Но солнце все выше

Трава распрямляется, дышит

Все суше и суше,

И тропки сплетаются туже...

...Когда узлы были надежно приторочены к седлам, Эльдара сказала:

– Я должна! Не держи меня!

– Дурочка, – прошипела ей Дзерасса, – смотри, восток уже весь розовый! А нам надо еще уйти как можно дальше, будет погоня!

– Хорошо, – выдавила из себя Эльдара, потупившись. – Но я с ним еще обязательно встречусь!

Командовала отступлением Дзерасса. Она заставила Эльдару свести коня в поводу как можно дальше вниз по ручью.

– На траве – роса. Куда ни скачи – далеко не ускачешь, темный след, где росинки стряхнуты, за три полета стрелы видно. А так они сначала долго будут путаться в следах своих коней...

– Они увидят, что следа нет, и сообразят, что мы ушли по речке!

– Пока искать будут, роса уже просохнет... Как они узнают, где мы вышли из ручья?

Так, споря, по прежнему шепотом, они шли по ручью, пока не показалось солнце. А потом, вскочив на коней, полетели на рассвет, в необъятный простор степи.

***

От того, что назовешься нартом, лишний волос не вырастет.

Осетинская пословица

Из всех тех зорь, что тысячелетие за тысячелетием вставали над Великой Степью, не было прекраснее этой. Солнце поднималось все выше, туман в ложбинках рассеивался, и густо напитавшаяся росой трава в них отливала сизоватой синевой. А там, где ложбинки заросли арчой, дубняком и можжевельником, было настоящее пиршество красок и оттенков: серый, лиловый, золотой, красный... И вся пробуждающаяся степь звенела щелканьем и щебетаньем птиц, стрекотаньем насекомых, шелестом листьев и трав. Свежие запахи шалфея, донника, полыни обращали поразительно чистый воздух в густой мед, который не вдыхали, а глотали две всадницы на вершине холма.

Прошли лишь сутки с небольшим с той страшной минуты, когда две маленькие девочки с расширившимися от ужаса глазами пилили горло воину не слишком ладно отточенным мечом. По легкомысленному расчету девчонок, если их не нашли до сих пор, то уже и не найдут, – а, скорее всего, их никто и не искал, сочтя, что это эриннии явились из бездны чтобы наказать двух несчастных воинов за ограбление деревни. Девчонки в то утро замертво уснули на опушке какой-то рощицы, едва найдя силы стреножить лошадей. Ближе к вечеру, немного придя в себя, они нашли необъятную поляну груздей в лесу, отыскали в седельных сумках кисет с кресалом, кремнем и трутом, с которыми довольно быстро справились. Нашелся и мешочек драгоценной соли... Они жарили грибы на прутиках, подсаливали их, и – хохотали, взглянув друг на друга:

– А у тебя ручонки трясутся, ты и не сообразишь, за какой конец меч берут, а туда же: «Не порежься»!

– А ты: «Это ты мне или ему?»

– А он глаза открывает, голову поднимает и говорит: «Разве вам не рассказывали, что маленьким девочкам ножи в руки давать опасно»...

Потом был долгий сладкий сон, в тепле, под просторными меховыми телогрейками убитых воинов. И вот – счастливое утро, первое утро новой жизни. Умом каждая из девчонок понимала, что степь – это опасность, что в любую минуту на горизонте может появиться воинский отряд – и, если их не убьют на месте, что случится почти наверняка, им суждена судьба рабынь: их отвезут куда-нибудь в Танаис или даже Ольвию, скрутив за спиной руки сыромятными ремнями и насилуя всю дорогу; там их поставят на помост рабского рынка, заставив съесть перед тем белены, омега или дурмана, – трав, от которых тошнит, зато глаза становятся волшебно-черными и глубокими, – а щеки натерев соком ландыша, чтобы они неотразимо зарумянились... Умом они это понимали, но сердчишкам было легко и сладко. Погоня? А мечи на поясе на что?

Одежда, доспехи – все было велико девчонкам, даже если они затягивали пряжки и ремешки на последнюю дырочку. Но еще надо было разобраться, как и куда что надевается, куда продергивать какой конец... Седлай порты, надевай коня! Но все же, разобравшись с ремнями и поворозками, уздечками и подпругами, натянув доспехи не по росту, подчембарившись6, они почувствовали себя настоящими воительницами.

Расшитым сапожищем синей кожи (в него была напихана трава, чтобы он не сваливался с ноги; ногам в ней было тепло, хоть и мокро) Эльдара легко ткнула своего жеребца в бок. Ей не хотелось стоять на месте, ей хотелось поскорее поскакать, полететь, всей грудью вдохнуть птичий воздух настоящей свободы!

Кони рысью послушно понесли девушек в открытую степь.

***

– Стой, стой, – закричал Иван, – у меня шапка свалилась!

– Ну, где станем твою шапку искать! Пока ты проговорил, мы пятьсот верст проехали, а теперь до того места – уже целая тысяча.

Русские сказки

Всю оставшуюся жизнь ни Эльдара, ни Дзерасса старались не вспоминать этих полутора-двух лунных кругов (они сбились со счета времени), когда они раз за разом, в результате досадных случайностей, ошибок, глупостей, нелепостей теряли: сапожки, подковы, коней, – и, конечно, задор, кураж, азарт... Пока не потеряли все. И каждая потеря была страшна своей законченностью, необратимостью: в каждой отчетливо слышался привкус смерти.

Первый сапожок Эльдара потеряла, когда они встретили стадо джейранов. Возликовав, – вот и шашлыки навстречу идут! – Эльдара с Дзерассой выхватили луки, наложили стрелы и... стадо неторопливо отбежало от них. Девочки сменили аллюр, прибавили ходу, стрела за стрелой взвивались в воздух, и все – зря: стадо, словно издеваясь над юными всадницами-охотницами, с легкостью держалось от них на безопасном расстоянии. Вот тут-то с правой ножки Эльдары и свалился слишком большой ей сапожок. В азарте охотничьей погони девушки вернулись за ним не сразу. Только убедившись, что так и не добудут себе мяса, они попытались отыскать обувь – бесполезно... В гневе и досаде Эльдара шваркнула оземь и другой сапог... Из выпущенных стрел удалось найти лишь две или три...

Первого коня они потеряли, когда, измучившись сидеть на одних грибах да лесных грушах, попытались умыкнуть барашка из отары: за ними погнались пастухи, и когда добрые кони уже унесли от преследователей их невесомые тельца, когда они уже были в безопасности, конь Эльдары сломал правую переднюю, на всем скаку попав ею в тарбаганью нору. Трое суток просидели девчонки близ жалобно ржавшего коня, нося ему охапки травы и надеясь, что он как-нибудь быстренько выздоровеет, пока не поняли, что либо они сами умрут с голоду, либо и коня, и их самих загрызут волки. А на третью ночь, уже решив бросить коня и уходить (незнамо куда) девочки уснули, плохо спутав единственного оставшегося у них коня. Во всяком случае, уздечка, которой они его путали, так и осталась лежать в степи – они нашли ее. А коня – не было...

Оставался у Эльдары талисман – ручка несчастной Раохсы. Муравьи полностью выгрызли ее, утерялись перерубленные косточки предплечья, и теперь в маленькой желтоватой кожаной перчатке, запах из которой почти совершенно выветрился, оставались только кости пальчиков да запястья...

***

Они решили вернуться в деревню: смерть там еще будет или не будет, а здесь – будет наверняка. Здесь, в пустой степи под низким пасмурным небом, с которого срывались первые снежинки, забылось, что деревня ограблена, отсюда она казалась раем: сытна, просторна, тепла... Несколько дней проблукали девочки в степи, пока нашли, наконец, дорогу.

И вот они уже рядом с деревней.

Все почти так же, как прежде – вот взгорок, на котором они играли с Раохсой, угадывали венки, вот высохшие кусты тех самых колючек... Подруги бегут: еще немного, еще несколько шажков, перевалить вот через тот холмик, и весь кошмар закончится, можно будет уткнуться головой в теплый мамин живот, выплакаться, а потом поесть...

Вот с этого холмика уже должно быть видно деревню. Уже распахнулся горизонт, открывая широкую пойму, заросшую камышом и тальником, излучину темной реки, перекипающей белыми барашками под стылым ветром...

Но деревни нет.

Вдоль берега Реки, словно гнилые зубы в челюсти скелета, скалится ряд когда-то выбеленных, а теперь закопченных печей с обрушившимися трубами. Но это только печи; а где же деревня? Где избы, где мостки, выступающие в реку от каждой хаты, где привязанные к ним лодки? Где плетни, телеги, где мычание коров, хрюканье поросят? Где люди?

Деревни нет. Закопченные горки развалившихся булыжников на месте печей и черные горы головешек, уже отмытых дождями, ее не заменят.

Оцепеневшие в первую минуту, они подходят к тому, что было деревней: медленно, взявшись за руки, чтобы хоть что-то – тепло подружкиной ладони – оставалось реальным в этом фантастическом мире.

Что тут произошло? Перун ли, прогневавшись на людей, обрушил на их жилища небесный огонь? Или Гойтосир, лишившись двух воинов, вернул свой отряд и «наказал» деревню, из которой явился враг?.. С хохотом гнались всадники, выворачивая копытами лошадей комья осенней грязи, за бегущими в ужасе женщинами, кого – ловя, кого – рассекая на скаку мечами, чтобы потом предъявить по команде отрезанные у них уши. А потом, еще и еще раз изнасиловав их, погнали стайку уцелевших девушек, надежно связанных сыромятными ремнями, в Танаис, чтобы продать их на базаре и возместить стоимость потерянных коней и оружия. А двоих девушек из таких, которых не удастся быстро и дорого продать, он отпустил живыми, чтобы они и верховым и низовым жителям рассказали, каково убивать своих защитников... Нашла ли хоть одна из них пристанище в деревнях, одновременно ограбленных другими отрядами формируемого воинства? Ведь жители этих деревушек и сами-то решали, в каком порядке им придется умирать от голода зимой...

...Подруги молча, с расширившимися глазами, ходили среди мертвой деревни, не имея сил поверить, что здесь нет ничего, что могло бы защитить, согреть, накормить их. Трупов не было. Растащили ли их косточки волки или Гойтосир велел стащить мертвые тела в реку, на корм рыбам?

...Зацепив случайно груду головешек на месте своей избы, Эльдара увидела странную белую головешку, наклонившись, тронула ее пальцем – и в ужасе бросилась бежать.

Это был обгоревший человеческий череп, оскаливший широкую пасть с крепкими белыми зубами.

***

У Эльдары не хватило дыхания одним махом взбежать на отлогий песчаный взлобок берега, и она упала на песок там, куда вся деревня носила зарывать своих покойников. Здесь не прибавилось новых могил: уничтожив деревню, воины не похоронили никого. Последними здесь были похоронены «мама» и Раохса... Где именно? Она и точного места их могил не знала...

Эльдара упала на песок там, где могли бы быть эти могилы. С ошеломляющей ясностью предстала ей ее собственная скорая смерть. То-ли хрусткие иглы льда, то-ли горячие искры костра посыпались по спине, зашевелились волосы на затылке. «Я умираю, – подумала Эльдара о себе, как о ком-то другом. – И такой же череп с оскаленными зубами – мой череп – завтра кто-то подберет здесь. Или поддаст его ногой – никчемные и страшноватые остатки чужой жизни. Но на что будет похожа сама смерть – для меня? Какой на вкус она мне покажется?»

Ее сердце остановилось и помедлило, – и время без очередного удара было невероятно пустым, сосущим, требовательным...

Сон пришел не сразу, но пришел: мать шла к Эльдаре с колючей хворостиной в руке, за что-то выговаривая, только слов не было слышно. А потом подошла ближе, и бросила хворостину, перестала ругаться. Эльдара припала ей к груди и расплакалась, ощутив податливое тепло и единственный в мире запах материнского тела. И стало ясно, что ничего страшного не произошло, что нет греха, который нельзя было бы простить вот так – сев рядышком, обнявшись и заплакав. И что теперь и она, и мать ее только так поступать и будут – любить друг друга, заботиться друг о друге, и все пойдет на лад, будет много рыбы, будет тепло... И уже начинало становиться все хорошо, только ноги мешали полному порядку: Эльдара зачем-то опустила их во сне в реку, а они влипли в вязкий ледяной ил на дне, и она все никак не могла их вытащить... Становилось холодно, в воду, кружась, падали звездочки снежинок... Вода смерзалась, ноги непременно нужно было выдернуть из нее, иначе они там заледенеют...

Эльдара задергала во сне ногами и проснулась. Ее босые ноги были укрыты можжевеловым лапником. Видимо, это Дзерасса постаралась, прежде чем самой заснуть. Впрочем, лапник ни от чего не защищал: сквозь него на ноги Эльдары медленно падали первые снежинки. Дзерасса посапывала рядом, живой комочек человеческого тепла, скорчившийся под своим кожушком. Она порой постанывала во сне: ей тоже что-то снилось. Глаза ее были мокры от слез – она плакала, не просыпаясь.

СТАЯ ВОЛЧИЦ

...Сердце Эльдары остановилось и помедлило, а потом все же снова стукнуло. Жизнь продолжалась. Но это была чья-то чужая жизнь. Например, волчьей стаи. Или лисы. Или черного воронья, которому уже, видимо, очень скоро достанется все то, что пока еще принадлежит девушкам. Потому что они не могут, не умеют, не знают, как жить в этом страшном мире. Где и как в нем найти поесть. Смерть стояла в глазах, белая, холодная, пустая, как наступающая зима.

В сущности, девушки были довольно тепло одеты: металлические пластины их бахтиаров [панцири] были нашиты на теплые кожаные безрукавки. Их мех был обращен внутрь и подбит шелком, дабы воинам, носившим их, не завшиветь... На девушках были плотные хлопчатные рубахи, кожаные меховые штаны, шапки, лишь сверху окованные металлом. Чуть ли не главной проблемой Эльдары была обувь: ноги мерзли немилосердно. Все эти дни, устроившись на ночлег, она втягивала ступни в большие, не по росту меховые штаны и завязывала их снизу уздечкой. Так было хорошо спать – но не идти...

Между тем начинало темнеть. Эльдара на время сумела отогнать морок смерти, заставив себя подняться и несколько раз сходить к берегу за дровами – там она выбирала головешки покрупнее. Хвала Великой Матери, в тот страшный день, когда от них ушел второй конь, она разводила костер, и огниво осталось у нее, а не в седельных сумах. Она развела костер за спиной у все еще спящей Дзерассы, рассчитав так, чтобы он не слишком припекал ее.

Бессмысленно глядя на танцующие языки пламени, вытянув к огню ноги, она, до крови закусив губу, все повторяла про себя одну лишь фразу: «Как дальше жить? Как жить дальше?»...

...И из-за языков пламени внезапно появился волк. Он приблизился к Эльдаре и оскалил свои стальные клыки. Посмотрела она ему в длинные, жестокие, каре-зеленые глаза и сказала:

– Да насытишь ты себя плотью, которую подарила мне моя мать – все равно я без пользы уношу ее с собой в могилу!

Но тут Эльдару заслонила собою от волка Раохса. Откуда она взялась? Обе ручки ее были целы, а ножки – босы; за плечами клубилось что-то белое. На ней было тонкое холстинковое платьице – то самое, – а на голове лежал венок из колючих розовых цветов, на которых она когда-то поймала кобылку. Раохса ласково и ободряюще прижмурила, взглянув на Эльдару, свои огромные фиалковые глазки:

– Все будет хорошо. Все будет отлично-преотлично!

Потом она смело подошла к волку и что-то зашептала ему на ухо. Волк внимательно слушал, косясь на Эльдару и помаргивая.

– Я не стану есть твоей плоти, – сказал он наконец Эльдаре. – Она тебе самой еще понадобится! Но за то, что ты сама предложила мне ее, да пребудет всегда с тобою мое умение идти на врага без оглядки, не слыша в груди своего стального сердца! А если придется тебе отступать, то да останется твое сердце чутким и осторожным, как то и положено девушке!

Волк склонил морду и вонзил зубы себе в плечо; потом осторожно прокусил кожу на внутренней стороне предплечья у Эльдары и слизнул выступившую кровь. А она, угадав, что от нее требуется, вцепившись обеими руками в его теплую шерсть, припала губами к ране на его плече и выпила глоток солоноватой крови...

– Отныне ты породнилась с древнейшим племенем в мире – племенем волка! Ты можешь носить родовое имя Уарка [Волк], – торжественно возгласил волк.

– Да не станет твоя шея менее крепкой от этой раны, – шепнула Эльдара.

Волк кивнул, повернулся и одним прыжком исчез в темноте.

А Раохса вдруг сильно толкнула Эльдару рукой в бок: раз, другой, третий – все сильнее и сильнее...

***

...Кто-то грубо и бесцеремонно толкал Эльдару в бок: раз, другой, третий – все сильнее и сильнее. Она открыла глаза и рывком вскочила.

– Хотели ехать дале, да кони стали? – раздался над ней насмешливый женский голос. Глаза Эльдары слезились со сна и от дыма чадящего костра, и она все никак не могла хорошенько рассмотреть, кто стоит перед ней, – одно золотое сверкание. Она вскочила и попыталась ухватить рукоять меча. Меча в ножнах не было.

– Я уж заметила, как вы вооружены! – голос был по-прежнему презрителен и насмешлив. Эльдара наконец рассмотрела ту, кому он принадлежал. Перед ней стояла невысокая, но весьма плотно сбитая женщина лет тридцати пяти, черноглазая и черноволосая, вся окованная сияющими доспехами, края которых были оторочены мехом.

– Ваше оружие, по правде говоря, вас и спасло, – продолжала она. – Пока спасло. Я не решилась без расспросов отправить к Великой Матери людей в такой зброе! Ну, рассказывайте, кого, как и где прирезали?

Своего коня женщина держала в поводу, за ней кружили верхами еще десять – двенадцать девушек, не менее великолепно озброенных и вооруженных, то равнодушно, то словно прицеливаясь, поглядывая на своих пленниц.

Эльдара, показывая на сожженную деревню, путано и торопливо рассказала о реквизиции, о том, как они решили наказать воинов.

– Был бы аркан, а коней добудем! – сочувственно кивнула головой амазонка. И сразу же задала недоуменный вопрос:

– Ну, а как же вы после этого умудрились опешать?

И Эльдара, сбиваясь и путаясь, постоянно обращаясь к Дзерассе: «Ну, так ведь? Ведь так!» – рассказала ей всю нехитрую историю двух последних месяцев, испытывая острое чувство стыда за неиспользованные возможности, глупости и ошибки.

– Та-ак... – протянула атаманша и обернулась к своим подругам. – Ну, девочки, как думаете?

– Думаю, сначала нужно их накормить, ахсина [хозяйка], – подъехала к ней одна из амазонок, веселая, румяная и черноволосая.

Атаманша улыбнулась ей:

– Распорядись!

И только тогда взглянула Эльдара на свой до сих пор судорожно сжатый левый кулак. Правая рука, которой она пыталась схватиться за отсутствующий меч, была пуста, но в пальцах левой были зажаты клочья рыжевато-седой волчьей шерсти, а из ранки на запястье все еще катились редкие алые капли...

***

Когда на дневном привале Талестрия, – именно так звали ту девушку, которая в первый день предложила накормить подружек, – когда она, приобняв Эльдару за талию, стала ласково расспрашивать ее о житье-бытье, о прежней жизни, Эльдара сразу же насторожилась. Нет, ни в словах, ни в интонациях не было ничего неестественного; но Эльдара видела, что Талестрия только что так же ласково отводила в сторону и Дзерассу. Видимо, и разговор у них был похожим. Но такой интимный, теплый разговор не мог закончиться так скоро! Значит, ей нужно было что-то другое...

Не насторожись Эльдара – и Талестрии удалось бы выполнить свою «проверку»! Но Эльдара, ласково и уважительно отвечая на расспросы Талестрии, вдруг ощутила, как та осторожно отвязывает у нее с пояса мешочек с огнивом... Она облегченно вздохнула, – ей все стало ясно, – и она сама, приобняв Талестрию, стала задавать ей встречные вопросы о ее судьбе... отвязав, тем временем, огниво с ее пояса.

Вечером, как и обычно, подружки должны были развести костер. Когда они уже натаскали сухих кустов «перекати-поля» и нарубили мечами терновых кустарников в ближайшей балке, выяснилось, что у Дзерассы, как и думала Эльдара, огниво «потерялось». Амазонки с любопытством поглядывали на подружек: они знали о подвохе и хотели увидеть, как девушки выкрутятся из сложной ситуации. Между тем Эльдара, как только костер был сложен, «на голубом глазу» извлекла огниво Талестрии, ловко высекла искру и раздула огонь... Тем временем Дзерасса, разделывавшая тушу подстреленной днем антилопы, уже накалывала куски мяса на длинные шампуры и раздавала их девушкам.

Те собрались у костра, протянув к огню свои шампуры и с любопытством поглядывая на Эльдару. Они молчали. Ни одна из них не могла придумать естественного вопроса, чтобы узнать, откуда у Эльдары взялось огниво. Эльдара заметила, как Талестрия недоуменно пожала плечами в ответ на вопросительный взгляд одной из подруг.

– Чт? со мной сейчас случилось!.. – с притворным изумлением протянула Эльдара, когда хозяйственные работы были закончены, и она смогла подойти к костру. Все места непосредственно у огня были уже заняты, и она ходила за спинами девушек, не имея возможности дотянуться до огня своим шампуром.

Начало было многообещающим. Рассказы у костра пользовались успехом, девушки с интересом и любопытством стали оборачиваться.

– Расскажи!

– Поведай свои приключения!

– Нарубила я сейчас большую охапку хвороста в кустарнике, – тем же удивленным тоном продолжала Эльдара, – и только хотела поднять ее на плечи и нести к костру, как из норы в земле появился страшный крылатый змей, весь в сверкающей чешуе. Охватил он меня извивами своего тела, подобными стальным кольцам, и потащил в нору. Страшно, темно и холодно было там! Змей втащил меня в громадную комнату, где пол был гладким, как ледяное зеркало, стены обложены морскими раковинами, а потолок светился, как утреннее небо с яркой звездой. Посередине комнаты высился пустой и холодный каменный очаг.

– Это – один из входов в Страну Мертвых, – сказал мне змей, – а я – его хранитель. В этом очаге вечно горел огонь, и я грелся у него, поджаривал и съедал и тех, кто пытался пройти снизу в Верхний Мир, и тех, кто шел сверху в Мир Нижний! Но недавно дождем залило мой очаг, и я не знаю, как вновь развести в нем огонь. Помоги мне, о женщина, и да падут тогда все твои болезни на меня! Я отпущу тебя в Верхний Мир и не сделаю тебе зла! Если же ты не поможешь мне, то мертвецы будут выходить из этого отверстия наверх и творить там зло. А тебя съем сырой, только косточки выплюну!

– Ничего нет проще, как помочь тебе, достойный Страж! – воскликнула я. – Сейчас, только огниво мое достану!

Схватилась я за пояс, а огнива на нем нет! И поняла я, что обронила его где-то в пути.

– О Йер-Эль, о богиня земли! – взмолилась тут я. – Для чего ты меня сотворила? Неужели для того, чтобы я испытала все беды и несчастья, которые только можно придумать! Выйду ли я теперь из этой сырой и холодной норы?

Тут Эльдара прекратила рассказывать историю:

– Костер меркнет, нужно еще принести хвороста!

Она отошла от освещенного круга и намеренно долго возилась у кучи заранее приготовленного хвороста. Вечерние облака, как пластины литого золота, висели над огненной далью; на холме вырисовывались чеканные черные силуэты коней...

И, наконец, то, на что она рассчитывала, случилось: от костра послышалась легкая перебранка. «Иди ты!», «А почему я?», «Пусть она идет!», – долетали до нее голоса. Наконец, к Эльдаре подошла Анаит и недовольно буркнула:

– Иди, тебя зовут! Я тут управлюсь...

– Давай вместе! – с легким сердцем сказала Эльдара.

– Иди, иди, – уже ласковее сказала Анаит. От костра, между тем, послышались крики:

– Эльдара!

– Ну, где ты там!

– Иди, рассказывай дальше!

Эльдара вернулась к костру. Для нее было уже освобождено место у огня, – рядом с Талестрией.

Эльдара с удовольствием присела к огню, протянула к раскаленным угольям свой шампур. Он зашипел, роняя на угли капли жира, вспыхивающие синим пламенем. Девчонки буквально заглядывали Эльдаре в рот, но она молчала, загадочно улыбаясь:

– Сейчас, согреюсь немного...

И тогда Талестрия, отведя глаза и чуть слышно буркнув: «А и здоров? же ты врать», – протянула ей два мешочка с огнивами, ее и Дзерассы.

– А давай поменяемся огнивами, – не протягивая руки, мечтательно сказала Эльдара Талестрии. – В знак дружбы? А?

Та примиренно заулыбалась.

***

Рассказывать истории о таинственном и потустороннем стало с того вечера чуть ли не повседневной обязанностью Эльдары, – обязанностью, как оказалось, почти такой же утомительной, чем рубка дров и разделка туш. Отыскивать каждый день новые увлекательные сюжеты было делом вовсе не простым. Кроме того ахсина, Антиопа, с иронией относилась к этому занятию Эльдары, считая его чуть ли не шутовством. Эльдара почувствовала, что она должна и ахсине доказать свою власть над людьми, свое умение подчинять их себе. Во всяком случае, как следует вышутить их! Но как это сделать?

–...А разве ты не знаешь? – спросила ее Раохса.

Головка ее по прежнему была украшена венком из колючек с длинными иглами, так что Эльдара спросила ее:

– Тебе не больно?

– Здесь нет своей боли – боль только за вас, – тихо ответила та. – Я никогда не забуду, чт? ты для меня сделала. А что касается твоей атаманши – то ты давно знаешь, как «приручить» ее. Вспомни: усадила же я вас на несколько часов заниматься тем, чем я хотела!

– Венки? – ахнула Эльдара.

– Венки, – с улыбкой подтвердила Раохса. – Цветов сейчас нет, но ты придумаешь, чем их заменить!

И исчезла. На этот раз Эльдаре удалось рассмотреть, что такое белое клубится у нее за плечами. Это были крылья.

***

Эльдара забилась в один из шатров, вооружилась костяной иглой, сухожилиями антилопы и шила из бересты колпаки.

– Зачем, – удивленно спросила Антиопа, случайно заглянув в шатер.

– Девчонок по трое рассажу, всем дурацкие колпаки на голову надену, и будут они у меня сидеть, как заколдованные, друг на друга глядя!

Антиопа не поверила.

– А я заставлю девочек подраться между собой! – вмешалась Дзерасса.

– Ну, уж это... – возмутилась Антиопа. – Чувствую, кто-то из дерзких девчонок скоро будет больно наказан! Показывайте, что собираетесь сделать!

– Но ты не подходи, не подслушивай, что мы им говорить будем, смотри только со стороны!

Та кивнула головой и с любопытством остановилась на опушке, у шатра, заведя руки за спину. Эльдара вышла на поляну с мешком колпаков, подошла к Сфендиаре, пошепталась с ней, потом к Анаит, к Арнавазд. Антиопа оценила точность выбора: эти были не так легкомысленны, как другие, с ними она советовалась в сложных ситуациях. Интересно, как это Эльдара собирается их одурачить?

Между тем та отвела девушек к краю поляны, велела закрыть глаза – те закрыли – и надела каждой на голову белый колпак. Те открыли глаза и замерли, как околдованные, глядя друг на друга. Эльдара вернулась к Антиопе:

– Ну?

– Как ты это сделала?

– А ты у них спроси. Тут все честно! Я и тебя могла бы посадить с ними!

Между тем Дзерасса отвела в сторонку других девушек: Талестрию, Ардвисуру, Аргиппу, – самых красивых, по мнению Антиопы. Они тоже уселись в кружок, Дзерасса что-то положила на землю между ними – и почти сразу там начался разговор на повышенных тонах: девушки явно ссорились, вот уже и толкаться начали, горячо обсуждая, кто должен забрать себе то, что лежало в центре... Этот фокус Антиопа знала: наверное, Дзерасса положила девушкам яблоко, сосновую шишку или орех и сказала, что это – приз красивейшей... Но что сделала Эльдара?

– Как ты это сделала?

– Я им сказала: у меня пять колпаков: три белых, два черных. Каждой я надену колпак на голову; каждая будет видеть, что надето на головах у подруг, но не на своей. Та, которая первой скажет, какого цвета колпак у нее на голове – та и есть самая умная!

– И все!

– А разве мало?

Антиопа некоторое время молчала, шевеля пальцами: видимо, думала. Недоуменно вскинула брови:

– Но разве это можно разрешить?

– Да, решение есть!

– Рассказывай! – отчаянно воскликнула Антиопа.

Через некоторое время все амазонки собрались на поляне, изумленно глядя на невероятное: их ахсина, никогда лишнего раза не улыбнувшаяся, сидела рядом с Эльдарой и Дзерассой. На головах у всей троицы были белые берестяные колпаки, и они неотрывно глядели друг другу в глаза... Потом стали снимать и надевать их, оживленно жестикулируя и переговариваясь... И, наконец, Антиопа, что-то поняв, расхохоталась, всплескивая руками и вытирая слезы в уголках глаз...

***

Схваток, боев было меньше, чем думала вначале Эльдара. Основной «заботой» ватаги были вовсе не отары овец и табуны коней, а караваны с экзотическими римскими товарами, – оружием, доспехами, золотыми украшениями, серебряной и бронзовой чеканной посудой. Из Ольвии, Таврии, Таны расходились они по всей Великой Степи. Хозяевами караванов были боспорские, херсонесские, ольвийские купцы, а их проводниками, их охраной – как правило, дружины аорсов; таким образом девушки, большинство из которых (и Эльдара, и Дзерасса в том числе) тоже были аорсами по крови, враждовали из-за римских товаров со своим племенем.

– Караванная торговля фантастически обогащает раджей [родовичей] аорсов, – сказала Эльдаре Талестрия. – Они с головы до ног увешаны золотом. Ты бы поглядела на царя аорсов при торжественном выходе: золотые корона и пектораль, золотые оплечья и пояс, золотые браслеты на руках и ногах... И все в самоцветах, золото – филигранной работы: чеканка, зернь, скань... А его воины! А женские наряды! Китайский шелк, пурпурный виссон из Сирии, исподнее из тончайшего снежно-белого льна... Бусы, запястья, серьги... Благовония...

– Откуда все это великолепие?

– Сюда караванщики везут от армян и мидийцев индийские и вавилонские товары. А отсюда в Закавказье – северную пушнину и бычьи шкуры, янтарь и изумруды, речной скатный жемчуг, мед и воск, но главное – рабов... Аорсы держат торговый путь от перевалов Кавказа до Танаиса и по Северному Причерноморью. Купцы платят им за проводки большие деньги, а они могут щедро платить боспорским грекам за вино, одежду и драгоценные вещи...

...Бой был вовсе не обязателен: его заменяло длившееся иногда по несколько часов напряженное «стояние» воинов, готовых к схватке, друг против друга. Почти всегда удавалось договориться: охрана каравана выдавала налетчицам согласованную сумму денариев, а «сверху» – добрый кусок шелка, золотой кубок или поднос, серебряную чашу, дамасский клинок – и не только не происходило боя, но девушки Аргиппы некоторое время сопровождали их в степи, хранили от возможных чужих набегов...

По степи ходило множество караванов, – парфянские, хозяевами которых были албаны, иберийцы, иногда – армены; кушанские, где встречались хорезмийские, согдийские, ферганские, бактрийские и маргианские купцы.

Случались и общие с караванной охраной пиры, особенно когда проводка каравана успешно завершалась и какое-то время нужно было ждать, пока купцы сдадут местным торговцам свой товар, заберут у оптовых скупщиков пушнину, драгоценные камни, мед, трепаный лен... Среди охраны было много знакомых, появились они уже и у Эльдары. Не раз Эльдара во время этих пиров заставала своих девушек растрепанными, со взбитой одеждой, раскрасневшимися лицами и сияющими глазами. Она догадывалась, в чем тут дело, но молчала: не ее это было дело...

– Как вы можете?! – спросила как-то раз она Ардвисуру.

Та оценивающе поглядела на нее, поигрывая витым золотым браслетом, и ухмыльнулась.

– Знаешь, а ведь в старину у медведей уши были длинными, как у зайцев...

– А почему теперь короткие? – с размаху ухнула Эльдара в расставленную ловушку.

– А их за уши тащили к меду, – едва сдержала смешок Ардвисура. – Непробованному. В первый-то раз. И уши оборвались...

Эльдара промолчала, ничем не умея ответить на откровенную насмешку.

– Мы для них – хозяева Степи, – объясняли девушки Эльдаре. – Они просто платят нам таможенные пошлины. Чем могут. Или чем мы потребуем.

Случались набеги иного рода – на стадо быков, отару овец, табун коней... Делали это только по необходимости, предпочитая открыто покупать коней (на мясо) или овец за те же денарии в знакомых деревнях. Но когда денариев не было (а случалось и такое), Антиопа приглашала в палатку Сфендиару, Анаит, Арнавазд, шушукалась с ними, а потом девушки, кони которых были так выучены, что могли залегать по команде хозяек, уходили в ночь, иногда взяв с собой еще двух-трех спутниц. Обычно все кончалось без шума: наутро пригнанных овец или коней резали, устраивали пиршество, и потом несколько дней возили с собой запас мясной пищи. А потом, когда случалось покупать скот, Антиопа предпочитала являться именно в такую деревню и платила щедро, не торгуясь. Кажется, в деревнях понимали, почему это происходит – и принимали такой стиль отношений.

– Да, бывают и схватки, – поясняли Эльдаре девушки в ответ на ее недоуменные вопросы, – но зачем они нужны, если можно обойтись без них? Чего ты горячишься?

УРОКИ СМЕРТИ

Он видит за собой погоню: двенадцать богатырок с тринадцатой – девицей Синеглазкой – ладят на него наехать, с плеч голову снять. Стал он коня приостанавливать, девица Синеглазка наскакивает и кричит ему:

– Что ж ты, вор, без спросу из моего колодца пил да колодец не прикрыл!

Русские сказки

В ставку Антиопы на взмыленном коне прискакал измученный мальчишка со следами крови на лице. На нем была медвежья шуба на голое тело, непривычного для глаза покроя, грубо сшитая толстыми сухожилиями, и медвежий же малахай с отворотами на голове. Он почти свалился с коня.

– Ограбили, – изо всех сил сдерживая слезы заявил он. – Убили всех! Сожгли деревню...

Из расспросов выяснилось, что караванщики, ходившие к далекой реке, названной просто Йылга7, решили не покупать пушнину, а забрать ее силой. Вино, которое купцы привезли с собой, не помогло им опустить цену до того беспредельного минимума, который был нормой в их представлениях; кроме того, купцы, перепившись и насилуя женщин селения, то ли из неосторожности, то ли со зла, ибо им где-то отказали, сожгли несколько хат. Мужчины деревни вернулись не все, многие были еще на промысле, и в завязавшейся пьяной драке были перебиты. Большинство женщин разбежалось и попряталось в лесу, но некоторые приняли участие в схватке и были тоже убиты. Пожар было некому тушить. Охрана из аорсов, тоже чем-то недовольная, с самого начала заняла нейтральную, выжидательную позицию, а под конец сама приняла участие в грабеже, вытаскивая и забирая себе пушнину из горящих лабазов...

– Это – в трех конных переходах отсюда, – закончил парень. – Они выступили сразу – я обогнал их два дня назад...

– Охраны – сколько? – спросила Антиопа.

– Всадников двадцать – двадцать пять.

– Аорсы – убивали?

– А если только смотрели – этого мало?

– Разберемся... – процедила Антиопа. – Верблюды? – уточнила она.

– Мулы, – ответил парень. – Лошади и мулы. В день они проходят шесть-семь парасангов.

– Ну, что ж, – сказала Антиопа. – Встретим!

***

Все стали, нас приметив на скале,

А трое подскакали ближе к краю,

Готовя лук и выбрав по стреле.

Один из них, опередивший стаю,

Кричал: «Кто вас послал на этот след?

Скажите с места, или я стреляю!»

Данте Алигьери. Ад, 12:58-63.

Вычислить, где пройдет караван, не составляло труда: девушки отлично представляли себе всю речную сеть, броды и переправы. Выбрали три переправы: на одной, наиболее вероятной, собрались все, на две других послали дозоры: по две девушки, оговорив контрольный срок, после которого им нужно было возвращаться сюда. Выбрали позиции для лучниц в роще по сторонам переправы, определили место засадного отряда, подготовили пути возможного отхода. Спор вышел об одном: нужно ли стрелять сразу, или сделать сначала попытку объясниться. Двадцать пять всадников... Девушек было столько же. Но ведь и купцы, как правило, владеют мечами... Выходило плохо.

– Аорсы, возможно, не стреляли, – подвела итог спору Антиопа. – Попробуем поговорить с ними. Может, они поймут.

– Не поймут, – возразила Сфендиара. – Они в доле с купцами, я уверена. Часть мехов – теперь их!

– Может, и поймут, если им хорошо объяснить. Я выеду к ним сама!

Сопровождать ее вызвались Аргиппа и Меланиппа.

...Караван появился, когда солнце уже перевалило за полуденную точку. К переправе вылетели три конника – разведка, – покрутились и бросились назад. Антиопа свистнула. Всадники остановились. Антиопа неторопливо выехала на берег; две всадницы с луками наизготовку сопровождали ее слева и справа.

– На Сары-су разорничали? – сурово спросила она.

– Тебе какое дело?

– Мне дело то, что это – мой Эль, и я не позволю здесь пакостить!

– Болтай, болтай! – ответил один из всадников. – Мы идем своей дорогой, ты – иди своей. Мы вас не тронем! Убирайся!

– Если хотите остаться в живых – бросьте оружие! Кольчуги тоже! Я подарю вам жизнь!

Никто из них не шевельнулся, чтобы сойти с коня. Наоборот, передний кошачьим движением выдернул из саадака лук... и тут же стрела Аргиппы вошла ему в шею... Другая стрела вошла ему в подмышку. Меланиппа продолжала держать лук наизготовку, ожидая иных опасностей.

...Эльдара, с другими девушками-лучницами, стояла в засаде. Была команда: ждать и ничего не предпринимать, пока Антиопа не обнажит меч. Выцеливая воина-аорса, она вдруг с облегчением ощутила, что он, тот, кто жег и разорял неведомую ей деревушку на ее земле, перестал быть для нее человеком, существом, подобным ей, и потому охраняемым человеческими законами. Он стал для нее всего лишь целью: она равнодушно прикидывала, где та щель в его доспехах, в которую его можно поразить. И когда хищник вскинул руку, намереваясь выхватить лук, наложить стрелу и выпустить ее в Антиопу – Эльдара, (как-то само собой это получилось) отпустила тетиву, и ее стрела (почти одновременно со стрелой Аргиппы) сзади вошла аорсу в левую подмышку, где кольчуга на мгновение приподнялась, обнажив незащищенное тело. Он медленно свалился с коня. Двое других поспешно спрыгнули с коней, бросили в воду у самого берега мечи, луки, стали делать вид, что стаскивают кольчуги...

Последствия этой ошибки Эльдары, – а это была ошибка, ведь же было ей, вместе с другими, ждать, – оказались многоразличными и драматическими.

В тот момент, когда она выпустила стрелу, на караванной тропе уже появилась основная масса охранников, а за ними – и груженые мулы. Если б аорсы охраны видели лишь трех девушек по ту сторону реки, они, возможно, подъехали бы к переправе ближе, подставив лучницам в засаде свои спины. Не так случилось теперь. Увидев стрелу, вылетевшую из окружавших их кустов, они (их луки были наготове) выпустили в девушек на том берегу целую тучу стрел, а сами, обнажив мечи, рассыпались в кусты, направо и налево от дороги... Вслепую летя за густой лиственный полог, они натыкались здесь на подготовленных, ждущих боя амазонок. Девушки, засевшие в зарослях, не ожидая команды, обрушили на караванщиков ливни прицельно бьющих стрел, затем схватились на мечах. Аорсов встретили не два десятка разрозненных всадниц, а боевое братство из двух десятков всадниц. Это было нечто совсем иное.

...Громадный красномордый аорс в сверкающих доспехах вылетел прямо на Эльдару, проламывая кусты грудью коня. Меч он выхватил на ходу, и первый же его удар развалил бы ее от плеча до пояса, если б конь Эльдары, привычный к схваткам, не шарахнулся в сторону. Меч аорса блеснул у самого ее лица, но неожиданным для нее самой рысьим движением она парировала удар. Аорс не ожидал сопротивления и ее умелый удар привел его в недоумение. Растерянно, бестолково наносил он удары, а Эльдара, отражая их, со все большей радостью чувствовала, что полностью владеет ситуацией. Она успевала даже видеть лицо аорса – его распяленный у крике рот, на уголке которого была желтая язвочка и капли слюны... Страха не было в сердце Эльдары: была глубочайшая ненависть к тому, кто хочет разорять села и оставаться безнаказанным. Наконец она улучила момент, когда кольчуга, задравшись, сделала беззащитным край живота аорса и с наслаждением вонзила туда меч...

Впрочем, битва длилась не так уж долго, и ее итог можно было счесть даже утешительным. Все девушки на этой стороне реки остались в живых: было всего три-четыре легких ранения. На Эльдаре не было ни царапины. У Сфендиары была рассечена левая щека и выбито два коренных зуба; аорс поразил ее мечом уже падая, сраженный ее рукой, и потому рана оказалась легче, чем могла бы быть.

С теми же, кто был на том берегу, и на кого обрушился первый ливень стрел, дело обстояло намного хуже: Антиопа была ранена в бедро, Аргиппа – в шею, а Меланиппу в упор застрелил аорс, сбрасывавший кольчугу: он стоял в камышах у самого берега, держа в руках лук, только что поднятый им из воды...

Аорса в камышах п?ходя зарубила Антиопа, бросив своего коня через реку; девушки из засадного отряда, заканчивая каждая свой поединок, высматривали другие бьющиеся пары и помогали подругам разделаться с неприятелями... Иные из купцов и меча обнажить не успели... Но трое аорсов из арьергарда, заслышав шум и поняв, что происходит впереди, сразу бросились на своих конях в сторону от дороги. Талестрия с двумя другими девушками бросились за ними в погоню...

Через полчаса все было кончено. В живых из охраны не осталось ни одного аорса, кроме тех троих, о которых пока не было никаких известий. Из собственно караванщиков – лишь двое танаисских купцов, греков, да один римлянин, невесть чем занимавшийся при караване. Они были брошены лицами вниз в траву по сторонам дороги; на их спинах сидели девушки. Из девушек были мертвы лишь двое, сопровождавших ахсину – Аргиппа и Меланиппа.

***

– Милочка, Аргиппа, подыми головку! Открой глазки!

Эльдара билась, заходясь в рыданиях, на теле подруги, обнимала е, пыталась поднять. Ее оттащили, влили в рот вина. По позам девичьих тел было ясно: Меланиппа умерла мгновенно. Пущенная мощной рукой и не менее мощным луком с пяти оргиев8, практически в упор, стрела пробила кожаные ремни пластинчатого панциря, раздробила кость грудины и разорвала аорту и бронх: вся кровь была за несколько сокращений сердца выброшена через рот. Аргиппе стрела вошла в шею; истекая кровью из разорванной сонной артерии, она успела сойти с коня, добраться до только что убитой подруги, и умерла, уже склонившись к ней, целуя ее обескровленное белое лицо...

– Это я, одна только я виновата, – рыдала Эльдара. – Я не должна была стрелять раньше времени!

Антиопа, морщась и прихрамывая (ей только что извлекли из бедра стрелу, не повредившую мышц, а лишь разорвавшую кожаные штаны и застрявшую под кожей) подошла к Эльдаре. Рана ее была довольно болезненна, но Антиопа знала, что человека после первого боя, если он считает, что провел его не так, как должно, нельзя оставлять наедине с собой.

– Уймись, девочка! – сказала она. – Ты ни в чем не виновата. Все решения принимает Великая Мать. Перед ней ты чиста. Откуда же слезы? Зачем они?

– Девочки... умерли... из-за меня, – всхлипывала Эльдара. – Ты же сказала: ждать. А я выстрелила...

– Они умерли, потому что так решила Великая Мать. Она всегда исполняет свои решения нашими руками! Может быть, ей не понравилось, что девочки слишком любили друг друга...

Антиопа помолчала. Вокруг уже собралось несколько девушек. Подошла и Дзерасса. Она сильно ушибла о ствол руку, маневрируя на коне между деревьями, но глаза ее сияли: она убила своего первого врага!

– Расскажи лучше о другом, – продолжила Антиопа. – Как ты билась?

– У него задралась кольчуга, и я ткнула его мечом под нее, вдоль ноги, в самое брюхо, – сквозь слезы улыбнулась Эльдара. – Глаза у него стали удивленными, а потом он так и повалился...

– Ну, вот видишь, – успокоилась Антиопа. – Вот об этом и надо помнить. А девушек мы схороним. Там, в Вель-Эле [Эль Велеса, Вальхалла], им будет хорошо. Воинам не приходится там воевать, они лишь пируют у костров, а наутро кости съеденных ими животных вновь облекаются мясом...

Эльдара невольно вспомнила: она точно так же утешала Раохсу, рассказывала ей, как хорошо жить среди русалок...

– Ну, а ты как, – обернулась Антиопа к подошедшей Сфендиаре. Та только рукой махнула, пытаясь улыбнуться перевязанным лицом. Челюсти у нее, хвала Великой Матери, не были переломлены; рану же на щеке зашили оленьими сухожилиями. Она закладывала за щеку комки мха, опутанные лесной паутинкой, и время от времени сплевывала их на землю вместе с багровыми сгустками...

***

– Эти? – кивнула Антиопа на купцов пареньку.

– Эти! – подтвердил он. – Вот этого я видел с мечом в руке. Другие тоже из них.

– Разорничали на Сары-су? – обратилась Антиопа к купцам. С ними она разговаривала по-латыни.

– Лгут, матушка! – убедительно восклицал один из купцов, для большей убедительности с силой притискивая к своей груди смятую в кулаке шапку. – Клепают на меня, уж кому это нужно, не знаю я... Зачем ты этому смерду веришь, неправду он говорит!

Двое других подавленно молчали.

– Если будут сомнения, то ведь мы вас и назад, в сожженную деревню, проводить можем! – заметила Антиопа.

Купцы встревоженно переглянулись.

У них было уже выспрошено – где чьи мулы. Девушки сняли вьюки, где были кошели с денариями, бросили их к ногам купцов. Отыскали и счетные книги с греческой скорописью.

– Показывайте кошели – много ли денариев после покупок осталось!

Денариев было много. Выходило – шкуры и меха взяты даром. А из других кошелей посыпались самоцветы, аккуратно упакованные в козью шерсть, чтобы не крошились, ударяясь друг о друга. Девушки удивленно уставились на россыпи сверкающих зелеными гранями крупных необработанных смарагдов9.

– А это откуда? – поразилась Антиопа. – И чем за них заплачено?

– Это не наши, – сказал парнишка. – Мы камнями не займаемся. К нам купцы пришли на обратном пути с гор. Там плавят бронзу, добывают руду и такие камни...

Выходило – сожженная деревенька могла оказаться не единственной.

Бегло пролистывая счетные книги, которые не понадобились для установления вины купцов – они и так были пойманы с поличным, – Антиопа натолкнулась на объемистый манускрипт с записями греческой скорописью. На некоторых листах были подробные чертежи – девушки узнали крутой изгиб Йер-Дона, там, где он подходит к реке Рха, другие реки. На них было расписано: где какая деревенька, как называется народ, какова его численность...

– Что это, – удивленно спросила она.

– Описание ваших земель! – гордо сказал римлянин.

Двое других купцов подтвердили:

– Он не купец! Он – периэгет10.

– Разведываешь дорогу римскому войску? – процедила Антиопа. – Готовишь вторжение?

Она бросила книгу географа в огонь.

Некоторое время Антиопа глядела на купцов и «периэгета», – жалкие, оборванные после боя, утратившие всю спесь, они переминались с ноги на ногу, заискивающе поглядывая на нее и на своих сторожей.

Наконец она приняла решение.

– Пусть роют могилу для Аргиппы и Меланиппы, – решила судьбу римских купцов-бандитов Антиопа. – Одну на двоих – схороним бедных девочек рядом, зачем разлучать их! Потом – связать всех троих и пусть ждут похорон. Зарежем над могилой.

Погребение

Талестрия и две другие девушки вернулись уже в сумерках, подавленные и озабоченные: беглецов догнать не удалось.

– Ну что ж, посмотрим, – сказала Антиопа. – Мы-то сами на них не полезем: нам только знать, где стеречься от возможного нападения надо...

Все денарии (кроме двух горстей, предназначенных в жертву убитым) было решено отдать мальчишке, чтобы он отвез их в сожженную деревню. Четырех девушек Антиопа дала ему в охрану, а остальные должны были ждать их на месте сражения.

Меха и изумруды переходили в собственность амазонок. Их, вместе с вьючными мулами, было решено продать первому же встреченному парфянскому каравану.

Ночь прошла беспокойно. Нужно было позаботиться о десятках вещей для поминок: жертвенный баран, молоко и масло, кумыс... Девушки с горстями денариев разъехались по ближайшим селениям.

Могилу пленники начали копать с раннего утра. Слежавшийся лесс легко поддавался лопате, и когда солнце встало в дуб, могила была готова. Туда опустилась Антиопа, убедилась, что подбой достаточно велик, чтобы там поместились тела девушек, а шахта – для двух коней. Затем Анаит и Арнавазд стали складывать в подбое сруб из дубовых бревнышек.

Тем временем тела убитых девушек уложили на сынт [погребальные носилки], и собирали их в могилу, как собирают в дальнюю дорогу. На каждую надели длинную шелковую рубаху и все их украшения из седельных сум: височные кольца, янтарные и сердоликовые бусы, золотые браслеты и запястья, кольца; отдельно, на шерстяном шнуре, грудь каждой украсила раковина каури11, «рог изобилия», символ женского плодотворящего начала. Им насурьмили брови, подвели глаза, в прическе каждой укрепили семь священных гребней. И только потом обрядили в латы с умбоновидными бляхами, защищавшими груди, затянули боевые пояса с бронзовым набором. Шлемы лежали рядом; их наденут на головы девушек уже в могиле. Близ шлемов высились горки денариев и изумрудов – их доля.

Охлестнули священное место двумя длинными связанными волосяными арканами, уложив их кольцом.

Пора было начинать поминки.

Между носилками сложили костер, поставив в его середине два «созрыша» – сосновых бревнышка с двумя мутовками ветвей; на этих ветвях укрепили нутряной жир, почки и части курдюков обоих жертвенных баранов, уже зарезанных и освежеванных («бараний курдюк – доля Великой Матери»), разноцветные тряпицы и шерстяные нити. Запылал огонь. Носилки стояли так близко к костру, что порой одежда покойниц начинала тлеть, и тогда на нее выливали кумыс. Так требовал ритуал – может быть, девушки не мертвы, и поднимутся на своих ложах, согретые пламенем жертвенного костра и разбуженные шумом пиршества12.

Близ носилок каждой из покойниц, как и положено, поставили три вида сосудов – из глины, дерева и рога. На бронзовых фынгах13 поместили деревянные блюда, на них – зажаренные передние ноги барана, осыпанные кориандровым семенем, и сотовый мед. В глиняных чашах стояло кобылье молоко, намеком на то белое море Великой Матери, источник жизни и чистоты, в котором живут нерожденные души. В чаши с молоком опустили выстроганные из березовых чурок мутовки для сбивания масла – символ творения мира и продолжения рода. В окованные серебром кубки из турьих рогов был налит кумыс. Все это отправится с девушками в могилу. Когда Йерт придет к ним в гости, им будет чем угостить ее.

Девушки устроились вокруг костра на обычных местах.

– Первый полный рог кумыса

Осушить должны мы дружно

В честь божественных красавиц,

Меланиппы и Аргиппы, –

торжественным речитативом начала заупокойную песнь Анаит, тхамада поминок. Девушки подхватили:

– Будут песне этой вторить

Ковыли Степи Великой,

Рек могучих полноводье,

Дальних синих гор громады.

Солнце, слушая ту песню

Остановится средь неба,

Подпоют, припеву вторя

Звезды ясные на небе...

Были девушки красивы,

Были девушки могучи,

Враг, Юпитер Громовержец,

Устрашился этой мощи:

«Богатырш я уничтожу,

Пресеку их нити жизни,

Чтоб в небесные чертоги

Все круша, они не вторглись!»

Лютых слуг своих руками

Он вонзил в тела могучих

Смертоносное железо

На тростинках оперенных.

Но Великая Праматерь

Снизошла с небес к убитым,

Нежно души обняла их,

Приняла в свое их лоно...

Пусть же память о прекрасных

О могучих и достойных

До тех пор не прекратится,

Пока гор стоят громады,

Пока степи расцветают

Лучезарною весною,

Пока в небе светит солнце,

Пока мы живем на свете!

Эльдара повторяла новые для нее слова и чувствовала, как уходит из тела боль и тяжесть, как скорбь, придавливавшая ее к земле, рассеивается. Вдруг стало снова возможно поднять голову, увидеть метелки ковыля, покачивающиеся под ветром, жучка, ползущего по ним, – и не оцепенеть от неизбывной муки... И она поразилась душевной мощи Анаит, так сумевшей соединить в одно целое простые и понятные слова, что они смогли произвести это чудо.

Девушки осушили поминальные рога, пролив на землю по несколько капель в честь подземных богов. Дальнейший пир проходил в предписанном порядке: каждая из девушек поднималась со своего места, вспоминала бои, кочевки, приключения, которые делила с Аргиппой или Меланиппой, недвижно лежащими теперь на своих погребальных носилках...

Последней из девушек должна была сказать свое слово Эльдара, как имевшая меньше всего заслуг перед отрядом (Дзерасса сказала свое слово перед ней).

– Если бы не Аргиппа, – поднялась она с наполненным рогом кумыса, – я, может быть, была бы уже мертва. Она учила меня фехтовать на мечах. «Дай врагу помочь тебе, – говорила она мне. – Главная ошибка, которую делает молодой воин, – это желание оспорить каждое движение врага, остановить в полете каждый замах его меча. Это приводит лишь к ненужной суете. Позволь врагу выполнить свое движение, но так, чтобы оно не достигло цели. Меч страшен в замахе, а если он уже свистнул у твоего лица, не задев его, то в следующие несколько мгновений враг безоружен!» Я удивлялась тогда, не верила, что такое возможно... Но в этом бою все так и произошло. Я не стала парировать его очередной удар, а лишь уклонилась от него, – и меч римлянина, звеня, упал к моим ногам. Я вонзила меч в него... и с благодарностью вспомнила Аргиппу... а она была уже мертва... Я, я виновата в ее смерти...

И Эльдара расплакалась.

– Ну, ну, – похлопала ее по плечу Антиопа, – пей! Ты ни в чем не виновата! Успокойся.

Потом – поминальные скачки, приз – необыкновенная золотая чаша, найденная во вьюках каравана.

День потухал, клонясь к вечеру. Пора было расставаться с покойницами...

Вдруг мир стал меняться. Невольно затаили дыхание девушки, а горизонт все темнел, стремительно приближался; наконец остановился где-то совсем рядом, у соседних курганов. Серым, пустым и прозрачным стал мир, а с гребней курганов срывалась и летела в небо черная мгла...

– Кости богатырш прорастут травой, – печально сказала Антиопа, стоя в могиле и принимая первые охапки травы и цветов...

– Смотри, – сказала Талестрия стоящей рядом с нею Эльдаре, – мы не отбрасываем теней!

Действительно, заходившая с запада грозовая туча вызвала необычный эффект: полоса небосвода под нею была ослепительно желтой и степь казалась ярко освещенной, но теней не отбрасывали ни люди, ни кони. На западе глухо заворчал гром. Эльдаре надолго запомнился этот пыльно-желтоватый свет, этот тревожный предгрозовой запах, эта тишина, в которой внезапно налетевший порыв ветра закрутил двумя небольшими смерчами пыль, солому, сор над телами убитых девушек...

– Это их души, – расширив глаза, сказала Дзерасса...

Эльдара зябко поежилась.

...Укладывала девушек в могилу Антиопа. Эльдара взглянула, как безжизненно завалилась голова и рука Аргиппы за плечо принимающей ее в яме Антиопы и отвернулась, не в силах скрыть слез. Когда она вновь повернулась к могиле, Антиопе уже подавали шлемы и колчаны девушек, их бронзовые зеркала, которые Антиопа уже там, внизу, в преддверии Подземного Мира, сомнет ударами своего меча. Зеркала, в которых отражались их прекрасные лица, должны умереть со своими хозяйками, чтобы с ними же вместе воскреснуть в царстве Великой Матери и по-прежнему служить им.

Талестрия принесла к краю могил седельные сумы девушек и по одной, обливая их слезами, доставала разные девичьи пустяки и подавала их Антиопе вниз: костяные туалетные ложечки, каменные, стеклянные и глиняные флаконы с благовониями, мазями и притираниями, перстни, браслеты... Особенно бережно подала она оселки, которыми девушки острили свои мечи: это был магический камень, он предохранял от «дурного глаза», он мог залечить рану, нанесенную отточенным лезвием...

Наконец Антиопа с каменным лицом выбралась из могилы. Она подошла к костру, захватила горсть угольков, норовя прихватить те, где рдели еще искры, и высыпала их в могилу. Огонь, если не из родного очага, то хотя бы из родных рук должен сопровождать уходящих в Мир Без Возврата. Ее примеру последовали все девушки.

Затем к могиле подвели оставшихся без хозяек скакунов, с седлами и в сбруе. Гнедой красавец Аргиппы нервничал, ржал, чувствуя необычность обстановки. Две девушки придержали его за седло, Талестрия за уздечку потянула голову, склоняя его шею вниз. Точным и сильным движением меча Антиопа пересекла артерии его горла. Хлынули пульсирующие струи алой крови, и, словно подчеркивая торжественность момента, над головами девушек сверкнул голубовато-фиолетовый сполох; небо треснуло, и гремучие обломки его покатились вниз, сшибаясь между собой и отскакивая друг от друга. Конь шарахнулся, но как-то неуверенно; передние ноги его подломились, он еще некоторое время постоял так, сонно закатывая глаза, а потом рухнул в яму. Следующим подвели вороного Меланиппы.

Потом настала очередь трех купцов-греков...

***

...На засыпанной могиле установили, глубоко вкопав его, глиняный горшок с выбитым дном, через который возлияния живых достигнут умерших. И почти сразу хлынули струи дождя, а желтый рыхлый лесс жадно впитывал их. Тридцать-сорок минут от сплошных потоков дождя не видно было собственной вытянутой руки. Потом гроза ушла к востоку, там распахнулась огромная радуга, а солнце заблестело на мокрых доспехах, заискрились на мокрой траве. Девушки сбросили в провал, образовавшийся на месте могилы, остатки лесса, кучей лежавшего поодаль, притрамбовали его – и только желтый прямоугольник, вытянувшийся с северо-востока на юго-запад, говорил теперь, что здесь – могила.

...А на следующую весну место это, как и все вокруг, заросло ковылем и полынью, едва заметную ямку сравняли с землей копыта антилоп, сайгаков и куланов... И не осталось даже следа от могилы, вроде бы и не было здесь ничего, вроде бы и не жили на свете Аргиппа с Меланиппой...

Разве что еще пять звездочек упали с неба. Но какой звездочет это заметил?

ВОЛЧЬЕ ЛОГОВО

...План был прост: угнать небольшую отару овец, ровно такую, чтобы ее хватило девушкам на еду на год-полгода; отогнать ее, разумеется, подальше от хозяев, чтобы те не нашли и не вернули; затем Эльдара и Дзерасса «садятся на хозяйство»: пасут эту отару, вялят и коптят мясо впрок и кормят всех девушек мясной пищей. Они же косят траву, метают стога для какой-нито страховки коней от бескормицы в зиму. Ну и прочее – будет видно по обстоятельствам. Может быть, например, разводить горох.

У ватаги тем самым появлялась некая постоянная база, которую, разумеется, нужно было охранять. План предложила Эльдара. Она же взяла на себя с подругой заботы по охране базы.

– Отстоим своих овец – или ляжем костьми!

И она, и Дзерасса – да, вероятно, и Антиопа – прекрасно представляли себе, что в таком малом числе им скорее всего так и придется «лечь костьми». Но они надеялись, что схватки с врагами начнутся не сразу...

Антиопа одобрила план:

– Я вам придам для усиления одну свою девушку, и буду ее все время менять. Буду отправлять своих к вам «на отдых», – а они будут тренировать вас. В самом деле: так нам два-три раза за лунный круг приходится покупать у атарщиков по три-четыре барана, а иногда и ввязываться в схватки ради этих пустяков. Хорошего мало. Дело не в самих баранах, а в том, что мы раз за разом портим отношения то с тем, то с другим кочевым племенем в Степи, и в один прекрасный день они соберутся и пойдут на нас войной. А так мы полгода или больше будем есть мясо – в результате одного только конфликта!

Эльдара была довольна, что ее предложение принято. И вздрогнула, покоробилась, когда услыхала снисходительный вопрос Антиопы:

– Ну, что ж, ты сама захотела! А может быть, посадить вас на реку? Чтобы вы рыбу ловили, солили, сушили...

Один этот вопрос вдруг сразу открыл Эльдаре всю «технологию» обращения аорсов с женскими деревнями на реке. И ей уже стало стыдно за свое же предложение. Но так поспешно отказываться от того, что только что горячо предлагала...

***

...Отара, не слишком большая и не слишком охраняемая принадлежала все тому же племени аорсов, разграбившему деревеньку и уже потрепанному амазонками. Эльдара и Дзерасса участвовали в захвате наряду с другими девушками: за ними еще присматривали, не слишком-то уверенные в их мастерстве, но уже не заставляли удаляться в тыл перед схваткой. Панцири, сапоги у подружек были подогнаны по росту и фигуре: удобно и ладно сидели они на своих конях: картинка! На Эльдаре, был не прежний бахтияр с металлическими пластинами, а панцирь, набранный из пластин от конских копыт, отшлифованных, отделанных, просверленных и пришитых, подобно рыбьей чешуе, к овчинной основе бычьими жилами; ни красотой, ни крепостью не уступал он прежнему, а выдержать мог даже удары копий и мечей в рукопашном бою. На Дзерассе, поверх медвежьей шубы, была надета байдана – кольчуга из широких шайб, подобная долгополому и широкому халату; она до самых боков запахивала одну его полу на другую и подпоясывалась широким наборным ремешком с серебряными бляшками. Мечи и луки у них были прежние.

Бой, как и всякий успешный бой, был коротким: трое отлично вооруженных вражеских пастухов, не желавших уступать пришельцам свое сокровище, были убиты в поединках менее чем через полчаса; победительницам досталась не только отара голов в шестьдесят, но и четыре коня со сбруей и седлами и три комплекта вооружения. В живых оставался один подпасок, русый вихрастый мальчишка лет двенадцати-четырнадцати, не вооруженный, и потому не принимавший участия в сражении. Сначала он кинулся на своем коне прочь, но не наутек, а за подмогой; когда же стало ясно, что погнавшаяся за ним Анаит скоро его настигнет, он повернул коня и с такой яростью налетел на нее с толстой дубовой палицей в руках, что той в течение всего сражения пришлось удерживать его (и, значит, в сражении не участвовать). Он выворачивался, норовя вцепиться в нее зубами...

– Приколи его, чтобы не мучился, – сказала, когда сражение кончилось, Антиопа Анаит. – Почему только ты сразу этого не сделала! – с досадой добавила она.

Девушки поняли ее. Убить врага в азарте боя – легко. Убить после боя обезоруженного и связанного пленника – мучительнее. Возникают сомнения. Начинаешь отождествлять себя с врагом: «а если бы я?», «а если бы он?» (еще говорят – «просыпается совесть»)... В общем, такое убийство намного тяжелее. Нужны дополнительные поводы, чтобы опустить меч на беззащитную шею.

– Как – приколи? – запротестовала Эльдара. Она, как ей самой казалось, действовала в этом бою столь успешно, что считала себя вправе сказать свое слово. – Пусть скачет с нами!

– С нами? – иронически переспросила Антиопа. – У нас на руках сейчас в «воспитанницах» ты и твоя подружка. Этого нам хватает выше крыши: боюсь, что пока мы не поставим вас на крыло, всякая дополнительная обуза такого рода для нас исключена. Да и удерет он при первом же удобном случае...

Эльдара потупила голову. Ахсина была права. Но Антиопа была еще и беспощадна:

– Разумеется, ты не подумав сказала это глупое слово – «с нами», – продолжала она. – Но ты его сказала. И должна быть за это наказана. Дорога воинов – суровая дорога, и ты уже встала на нее. «С нами» теперь поедет кто-то один из вас: или ты, или он. А кто именно – вы сами выясните между собой.

Она не стала уточнять Эльдаре, зачем поедет с ними парень если уцелеет. Парень – это парень, будущий мужчина; в ватагу же они брали только женщин... Антиопа надеялась, что победит все же Эльдара.

– Дай ему меч! – сказала Антиопа Анаит. Та, пошептав что-то на ухо парню, которого она до сих пор держала, вручила ему свой длинный меч и подтолкнула его в середину широченного круга, образованного всадницами. Другие девушки вытолкнули туда же Эльдару. Видя, что на мальчишке нет кольчуги, Эльдара попыталась сбросить свою, но парень с такой яростью налетел на нее, что она просто не успела этого сделать! Меч его обрушивался на нее то справа, то слева, и она первые несколько минут не могла перехватить инициативу и должна была лишь обороняться, парировать его удары, чтобы не быть убитой на месте. Но парень плохо владел мечом! В то же время те несколько уроков, которые Эльдара успела уже получить от Анаит, сказались на ее мастерстве: через несколько ее ударов, после того, как Эльдара перехватила инициативу, меч вылетел из рук мальчишки и беззвучно упал на заросшую высокой травой землю.

– Возьми, – разрешила она ему, указав рукой на меч и тем временем сбросив, наконец, кольчугу. Здесь были такие густые и плотные ковры побуревших осенних ромашек, что исчезнув, утонув в них, кольчуга стала незаметной.

Мальчишка проделал фантастический трюк: он сполз куда-то под брюхо коню, держась за единственное стремя, и на скаку подобрал меч. Эльдара ахнула, а девчонки остались почти равнодушными: они умели и не такое!

Бой продолжился; перевес явно был на стороне Эльдары. Это было очевидно, и когда она второй раз выбила у него из рук меч, девушки остановили схватку. Анаит сама подобрала свой меч.

– Пусть уматывает и считает, что ему повезло! – задорно, но все же полувопросительно сказала Эльдара, тяжело дыша.

– Уматывает? – иронически переспросила Антиопа. – Смотри! Тебе охранять овец! Но в любом случае он пойдет пешком! Не хочешь же ты, чтобы через полчаса нас начало преследовать все их племя на свежих скакунах?

Эльдара вздрогнула. Об этом она не подумала...

...Когда мальчишку ссадили с лошади, он лег лицом в землю и не вставал все время, пока отъезжающие девушки могли его видеть.

– Почему «мама» сказала мне: «Тебе ведь охранять овец», – с некоторой тревогой спросила Эльдара у Анаит, с которой у нее помаленьку начинали налаживаться контакты. – Что она имела в виду?

– Смешная! Да то, что теперь, когда мы, по твоему слову, оставили мальчишку в живых, все их племя будет знать, кто угнал их овец, кто убил их воинов. А такие вещи не прощают. Тебя будут искать, найдут и разберутся... И с нами – тоже... А так был шанс, что через год-полгода, когда мы овец перережем, все будет шито-крыто...

– Если б мы его убили?

– Ну да! Конечно, все равно могли бы найти. По овцам – они ведь клейменые, на них – тамга... Но это труднее и дольше... Если б мы его убили, нас начали бы искать только через несколько дней – как уж там часто у них пастухи посещают село... А теперь нам, вероятно, уже завтра утром надо будет искать овраг, отсиживаться в нем, а отару гнать по ночам... И то найти можно, есть масса примет, что прогнали овечью отару: например, потравленную полосой степь, засыпанную свежими овечьими катышками, опытный пастух найдет, не слезая с лошади. Да и степняки не слепые – увидят, и, если злы на нас, то сами найдут преследователей и подскажут им...

Эльдара некоторое время молчала.

– По моему слову, сказала ты, – наконец пробормотала она, и в ее голосе слышалось понимание того, что своим «гуманизмом» она подвела всю ватагу. – Но как же Антиопа, как же «мама», ведь она-то это все должна понимать...

– Она все понимает. Но она уверена, что Великая Мать всегда найдет способ восстановить правду. Если мы не правы – она все равно найдет способ нас наказать; а если правы – уберечь. И я согласна с ней...

Эльдара удивленно поглядела на Анаит. Так вот как тут веруют...

– А где твоя кольчуга? – через какое-то время спросила Анаит.

Эльдара схватила себя руками за бока:

– Ох! Там и осталась лежать...

– Скачи, пока еще не поздно, – заметила Анаит. – Мы подождем...

Эльдара повернула коня и пустила его вскачь. Она довольно скоро вернулась, с кольчугой, но подавленная и молчаливая: на ней лица не было.

– Ты что, дэва по дороге встретила? – удивилась Анаит.

– Он повесился, – ответила она на недоуменные взоры подруг. – Я нашла его там же... Он висит на дереве... На уздечке...

– Разумеется, – пробормотала Антиопа. – Что ему было еще делать – он ведь отару не уберег... Его лишь на время отпустили из Страны мертвых. Как бы он вернулся в деревню, что показал бы старейшинам? Ухо барана и клюв сокола?

– Но ведь он бился... Он хотел...

– Девочка, – снисходительно проворчала Антиопа, – в этой жизни никого не интересуют наши добрые или злые пожелания. Важен только результат...

И уже ни к кому не обращаясь, буркнула:

– Нам всем надо запастись либо умом, чтобы понимать, либо веревкой, чтобы повеситься.

***

...Видимо, в добрый час завели девушки «подсобное хозяйство»: вот уж полтора года существовало оно, и эффект от него превзошел ожидаемый. Они нашли удобные пастбища на крутогорьях в верховьях реки, которую назвали «Волчьей»14. Эльдара с Дзерассой наладили и копчение окороков, и соление мяса в бочках, и даже приготовление колбасы по римскому обычаю, обильно уснащая мелко нарубленное мясо диким чесноком и другими специями.

Делали это они не сами. Появление у девушек деревеньки имело неожиданный эффект: ватага стала довольно быстро расти. Прежде жизненное пространство каждой девушки было не шире седла: всех заболевших и тяжело раненных приходилось бросать, оставлять в деревнях, приплатив хозяевам сколько-то денариев, чтобы из-за них не погибнуть всем. Теперь на смену жестоким условиям походной жизни пришла возможность отвезти раненную в «свою усадьбу», вы?ходить ее там. Кроме того, и раньше довольно часто случалось, что девушки приходили к Антиопе, просились в отряд, но не всех она могла принять; теперь возможностей было больше. Здесь стояла уже целая деревенька в десяток турлучных домов; кроме овец, при хатах появились закуты со свиньями: колбаса из них была вкуснее, чем баранья... Эльдара под руководством той же Талестрии занялась и лекарственными травами...

Сказалось ли усиленное питание, здоровая жизнь, ежедневные тренировки или что еще, но Эльдара и Дзерасса из тощих костлявых подростков за полтора года выправились в гладких, как наливные яблочки, крупных, могучих воительниц; их внешнему виду соответствовало и мастерство во владении конем, всеми видами оружия, секретами кочевой жизни... Все девушки по очереди, одна за другой, и не по одному разу, перебывали на этом «курорте», и подружки из каждой вытянули все секреты, все умения. Особенно хорошо получалось это у Эльдары. Распахнув свои громадные, ясные, чистые, наивные глазки, приоткрыв ротик, словно бы от восторга, она с таким восхищением выслушивала каждую, что той хотелось рассказывать и показывать все, до донышка. И это не было со стороны Эльдары ухищрением или уловкой: ей на самом деле была интересна каждая из девушек...

– Ну, кровопийца, ты просто высасываешь их! – восхищенно заметила как-то Дзерасса.

Обнаружив, что никакие истории не вызывают в Эльдаре ни иронии, ни насмешек, а лишь понимание и сочувствие, девушки рассказывали ей свои истории, неожиданно обнаруживая, что понимание исцеляет боль, навеки, как казалось им, засевшую в груди, лучше самого целебного бальзама. Они открывали ей самое потаенное, то, о чем и подумать нельзя было, глядя на их сияющие красотой, здоровьем и чуть ироничным спокойствием лица. У каждой в прошлом, оказывается, была чудовищная история, ничуть не менее страшная, чем история Эльдары, – и виновниками всегда и везде были мужчины.

Каждая из них прошла через римские, через мужские лапы, через рабское служение, – и им было за что ненавидеть мужчин. Эльдаре казалось, что здесь, в этой крохотной девичьей компании, собралась вся мука и вся боль мира. – «Да есть ли вообще в мире довольные, благополучные женщины? – думала она. – А сколько еще тех, кто не смог пройти сквозь подобное испытание? Они погибли, были втоптаны в грязь, но не осмелились поднять руки на мужчин...»

У этих бесед была и другая сторона: считая себя учителями Эльдары, девушки в то же время невольно попадали под обаяние ее личности; считая, что они всего лишь подружились с ней, на самом деле они были уже внутренне готовы выполнять ее команды и приказы.

***

Антиопа в очередной раз со всем воинством приехала «в свою усадьбу». Не в добрый час: у нее вновь начиналась та беспричинная тоска, которая уже несколько раз, через два года на третий, наваливалась на нее и томила по два, по три месяца, заставляя подчас пускаться в отчаянные предприятия. На этот раз тоска была особенно сильной, не тоска, а просто безысходность какая-то...

– Ну, и что ты дальше собираешься делать? – пытала она Эльдару, явившись в ее юрту. – Так и будешь киснуть над свиньями? Мне воины нужны! А здесь отсиживаются две красавицы...

Эльдара покраснела от удовольствия.

– Погоди, погоди! – словно через силу улыбнулась Антиопа. – Я тебя сейчас на самом деле удивлю! Смотри, какой я тебе меч привезла!

Она развязала ковровую суму и вытащила парадный меч. Красные кожаные ножны его были обложены золотыми пластинами, на которых распластались в вечном беге олени. Их глаза, уши и копыта светились голубыми шариками утренней росы15. Ножны украшала и полупрозрачная скоба для ремня из камня нежнейшей травяной зелени со светлыми и буроватыми прожилками16, а на ней широко разевал пасть искусно вырезанный грифон со змеиным телом.

Эльдара бережно приняла дар, осторожно потянула за длинную ручку, на которой среди золотых накладок тоже цвели самоцветы. Холодное синевато-серое лезвие с тонким струйчатым узором легко скользнуло из ножен...

– Царский подарок! – ахнула от восхищения Эльдара.

– Он и есть царский, – усмехнулась Антиопа. – Говорят – из империи Хань, Поднебесной империи! Бери! Ты достойна его! А я... Я его ни разу не обнажала. Я о тебе подумала сразу же, как он мне достался. Думала сначала отдать тебе после моей смерти. А потом вижу – нет. Нужно сразу.

***

...Трехногий фынг, за которым сидели Антиопа и Эльдара, был поставлен на свежем воздухе, на берегу Волчьей, и ломился от яств и напитков: Эльдара угощала ахсину новой продукцией своего хозяйства, колбасой.

– Но это же – римская выдумка? – недоверчиво спрашивала Антиопа, глядя, как Эльдара тонкими ломтиками нарезает неизвестное ей блюдо. – Может ли быть из Рима что-то хорошее? И не хватит ли тебе валять дурочку? У нас дела много! Похоронили Айшму... Ниса потеряла руку и глаз. Она останется здесь...

– Ну и зачем все это? – с болью возразила Эльдара. – Зачем эти смерти, эти схватки?

– Как – зачем? – остолбенела Антиопа. – Ну, дорогая, ты тут совсем рассобачилась. Или разлакомилась – уж и не знаю... Конечно, тут у тебя рай, можно не думать о боях, о смертях... О таком всякая женщина мечтает! Да было ли бы все это, – она повела рукой вокруг, – если б мы не привозили сюда добычу, не пригоняли скот? Это раз. Второе: надолго ли все это? Завтра Котис или Митридат, – один другого ст?ит! – пришлет сюда войско и перебьет всех вас – ради двух десятков поросят, чтобы кормить своих наемников. И все.

– Но... – заволновалась Эльдара.

– Погоди! – жестко остановила ее Антиопа. – Ты хоть понимаешь, что стала заложницей этих хлевов и колбасен? Вся собственность человека должна быть при нем, в седельных сумах коня. Потому все нужное – легко, а все тяжелое – ненужно! Свиньи – не овцы, их далеко не угонишь. А уж поспевающую рожь ты вообще никуда не денешь. Ты – заложница своих свиней, своих полей, своей мечты о хорошем и спокойном. И первый попавшийся умело воспользуется этим, обложит тебя налогом. Приедет осенью, после уборки, и выгребет под метелочку все твои амбары. А тебе – и это еще в лучшем случае – оставит право жить дальше. Даже если ты уже не знаешь, как дальше жить!

Последняя фраза Антиопы прозвучала сама по себе, отдельно от рассказа – как мольба о помощи. Но Эльдара не заметила этого – она подавленно молчала. На нее нахлынули цепенящие воспоминания своего – она уже однажды пережила подобное...

– Да без нас, без могучего конного отряда, о котором знают все вокруг – здесь давно бы только головешки дымились! – снова вскинулась Антиопа.

Эльдара потупила голову. Она понимала: ахсина совершенно права. Но... разве нет вариантов?

– В этой жизни случатся лишь то, что случается, а не то, о чем мы мечтаем, – подвела итог разговору Антиопа. – Мне, может быть, тоже хотелось бы жить в покое и сытости, с толстым и красивым мужчиной под боком, и чтобы защищал меня он, а я лишь мурлыкала бы у него на плече. И девчонки этого хотят. Но этого нет и не будет ни-ког-да! Давай уж лучше показывай хозяйство. Ты уже трижды присылала мне солонину в бочках – откуда ты берешь бочки?

– Делаю, – с гордостью ответила Эльдара.

– Показывай, – усмехнулась Антиопа, сделав движение выбраться из-за фынга и глядя словно сквозь Эльдару. Милая девочка! Как она горячится, доказывая, что у нее, Антиопы, есть право на счастье. Есть. Конечно, есть. Но... но внутри все выгорело. Пустота... и холод. Они поселились в ней давно, но в ходе боев, больше похожих на бойню, когда погибла Айшма и была покалечена Ниса, она поняла, что жить с этим холодом больше не может. Она погружала меч в мужские тела и не чувствовала ничего: ни восторга победы, ни тоски по уходящей красоте (мужчины тоже бывают по-своему красивы), ни, тем более, страха смерти. Ни наслаждения местью. Ни-че-го. Антиопа понимала, откуда взялись эти пустота и холод. Это – знак того, что от нее отступилась Великая Мать. За что? Почему? Она не знала. Она всегда слышала зовы Матери, и всегда следовала им. А теперь – глухое холодное молчание. В чем-то она ошиблась? В чем?

Или это просто возраст, усталость?..

– Понимаешь, счастье можно только построить, только своими руками, – продолжала волноваться Эльдара. – Это – как город: кто его построил, тот в нем и живет. Как тебе это объяснить? – она нервно отщипывая крошки от лаваша17, лежавшего на столе, катала из них шарики. Мысли эти у нее были еще недодуманными, они казались ей очень важными, но она боялась, что не сможет как следует изложить их ахсине.

Антиопа, склонив голову и усмехаясь, слушала, как слушала бы лепет ребенка. Налила себе еще одну, которую уже по счету, чашу сладкого таврийского вина, выпила.

– Ты говоришь – Рим! – продолжала Эльдара. – Но Рим – это всего только враг... – Антиопа возмущенно вскинула брови, но промолчала. – Это не то, что ты создаешь!.. Ну, вот, скажем, ты уже справилась с Римом. Его нет! Мы разрушили, уничтожили его. И что дальше? Что ты строишь? Что ты хотела бы построить?

– Его нет? Ты слишком, слишком многое предполагаешь, – горько сказала Антиопа, не удостоив ответом совершенно наивный вопрос о строительстве. – Ты совершенно не представляешь себе, насколько он могуч. Рим – он вечен, он будет всегда... Мы не победим его. Мы можем только бороться с ним – без всякой надежды на победу. Насколько у каждой из нас хватит сил... И нужно уметь наслаждаться именно такой жизнью, видеть счастье и наслаждение не в покое, а между боями... или даже в самом бою! А когда этого нет...

Повисла долгая тишина.

– Другого ответа не будет? – наконец прервала молчание Эльдара.

– Девочка, ты берешь на себя слишком много!

– Но...

– Вопросы такого масштаба решаем не мы. Только Великая Мать может нашептать сердцу человека такое, только она может вложить в сердце человека великую цель. Но она молчит, – горько закончила Антиопа. – Может, тебе было откровение? – иронически поинтересовалась она.

– Это, конечно, не откровение, но... – начала Эльдара. – Ведь можно не ссорится с властями, а получить эту землю, – с другими, со многими деревнями, – которой мы все равно владеем... став трибутами Боспора или Гелона...

– Что? Боспор? И выставлять, по их требованию, войско? Чтобы девочки гибли в чужих разборках, совершенно не нужных им? И платить им дань? А ты знаешь, какую дань с тебя потребуют? Ведь мало не покажется! Разорят! Они – тебя. А ты – тех, кого посадишь на землю...

Она торопливо, уже слегка заплетающимся языком, перечисляла возражения, и Эльдаре вдруг стало ясно – ее ахсина уже продумывала все это, может быть, не один раз. И сейчас она отвечала не ей – себе. Потом до нее, видимо, дошло, что этот вопрос ей задали. Она замолчала, а потом медленно подняла лицо к Эльдаре.

– Так вот оно что! – произнесла Антиопа таким странным тоном, что Эльдара замерла. – Так вот ты кто!

– Ахсина, ты хотела увидеть, как мы делаем бочки? – лицемерно-ласково сказала Эльдара, чувствуя, как краска стыда (или гнева?) заливает ей лицо. Она почти услыхала не произнесенное Антиопой слово «предатель». – Пойдем, я покажу...

– Бочки? – переспросила Антиопа все тем же голосом, выбираясь из-за фынга. – Что ж, пусть сначала будут бочки....

***

Идти к бочарной мастерской было недалеко – она помещалась в ближайшем турлучном доме. Антиопа шла медленно, слегка переваливаясь, ногами, привычными к седлу, но не к пешей ходьбе.

Эльдара хорошо знала свою ахсину, чтобы понять: та возмущена до глубины души и едва сдерживается, чтобы не наорать на нее. Более того: наорала бы, если бы гнев был меньше. Этот же нельзя было разрядить одним только криком. «Почему она оскорбилась до такой степени?» – подумала Эльдара, и решила, что, видимо, Антиопа давно сама мечтает о том, о чем ей стала говорить Эльдара. О покое. О мире. О другом пути для всех девушек. И не видит этого пути. А того, который видит, не может позволить ни себе, ни им.

И вдруг (с ней это случалось все чаще) Эльдара поняла, так же ясно, как если бы ей это кто-то шепнул на ухо: «Антиопа вообще не видит никакого пути. Никакого выхода. Она просто надорвалась. Бессмысленные, ни к чему не ведущие бои давно утомили ее. Она всегда мечтала о таком вот уголке – но пока она только мечтала, мечта грела ее. А теперь этот уголок – хорош он или плох – вот он. И она думает, что годом раньше или годом позже он все равно будет разрушен. И она уже сейчас его хоронит. Похоронила! Но мечтать ей больше не о чем...»

Эльдара протянула руку в примирительном жесте – Антиопа оттолкнула ее.

Конфликт для Антиопы никогда не исчерпывался словами – она вообще не признавала словесных разрешений споров. Эльдаре придется что-то сделать, и очень серьезное, чтобы та снова признала, приняла ее к себе в сердце. Она тяжело вздохнула. Разумеется, она уедет отсюда вместе со своей ахсиной, туда, в бои... А уж там случай показать себя непременно представится...

На дороге появилась группа полуобнаженных хохочущих девушек с венками на головах – они только что купались в реке, и, увидев свою ахсину, побежали к ней – поделиться радостью, а, может быть, и затащить в речку.

– Ох, какая тут прелесть!

– Ахсина, искупайся!

– Эльдара, а ты? Давайте, девочки!

– До чего здорово!

– А вода теплая-тё-оплая!

Пышнокудрые, белозубые, веселые, легконогие, словно светившиеся здоровьем и силой, – приятно было смотреть на них. Они тормошили Антиопу, не обращая внимания на ее пасмурное, отчаянное и немного пьяное лицо, тащили ее и Эльдару вниз по склону, к реке. Антиопа уже начала уступать им, как вдруг Анаит выпалила:

– Навсегда бы здесь осталась!

Эти слова могли потеряться в девичьем щебете – но не потерялись. Антиопа остановилась, как вкопанная.

– Осталась? Вот она всех вас тут хочет оставить!

Она гневно и презрительно ткнула пальцем за плечо, где стояла Эльдара.

– Я... – начала та...

– Ты! Ты! – Антиопа стремительно обернулась и пригнулась, словно для прыжка. – Ты их всех тут оставишь... Положишь... в могилу!

Изо рта у нее летели брызги. Казалось, она готова была броситься на Эльдару и задушить ее голыми руками.

Эльдара механически схватилась за рукоять меча, – и испуганно отдернула руку. Страшная картина мелькнула у нее в голове. Они с ахсиной, обнажив мечи, бьются друг с другом. Храпят кони, роняя пену, блещут латы, звенит и скрежещет булат... Нет, звенеть он не будет. В мгновение ока Эльдара поняла: если есть в мире человек, на которого она никогда не сможет поднять руку, – то это Антиопа. Если будет поединок, Эльдаре останется одно: сбросить кольчугу, обнажить грудь и подставить ее мечу Антиопы...

Она провела рукой по лицу, отгоняя видение, и увидела: несколько девушек (они уже почти все собрались здесь) держат за руки Антиопу, которая тоже потянулась к кинжалу, другие – своими телами закрывают от ахсины ее, Эльдару.

Но никто не закрыл собой Антиопу.

И никто не держал за руки Эльдару.

Они знали, что Эльдара и Антиопа – это два разных пути, два различных варианта будущего. Их будущего. И они все выбрали вариант Эльдары.

Они все были на ее стороне.

***

У детей мужского пола они калечили ноги и руки, чтобы сделать их непригодными к военной службе.

Диодор Сицилийский. Историческая библиотека, 11:45 (3)

Некоторые рассказывают, что амазонки калечат детей мужского пола тотчас по рождении: одни переламывают голени, другие – бедра, для того чтобы они были хромыми и чтобы мужской пол не восставал против женского. Они пользуются мужчинами как ремесленниками для работ кожевенных, медных или других, требующих сидячего образа жизни.

Гиппократ. О переломах. 101.

Ровно одно мгновенье длилось это – ровно столько, чтобы Антиопа поняла, что власть больше не принадлежит ей. Принадлежит ли она Эльдаре – той было еще не ясно. Видимо, взять власть все же сложнее, чем потерять ее.

Потом девушки хохотом и щебетанием как-то очень естественно и непринужденно сняли напряженность; как муравьи тащат сухого жука каждый в свою сторону, но в конце концов он оказывается в муравейнике, так и девушки весело выкрикивали какие-то пустяки, каждая – свое, и вот уже Антиопа заулыбалась (у покойника, если б он встал из могилы, была бы, наверное такая улыбка), вот весело ответила на чью-то реплику, вот поддалась девчонкам и те тащат ее в реку, сделав вид, что не было иных причин, чтобы схватить ее за руки и держать... Хохот, брызги над рекой, до того плотные, что в них появляется радуга...

Освеженная, внешне успокоившаяся, вышла Антиопа из реки.

– Показывай, все-таки, бочки, – примиряюще сказала она, стараясь не глядеть на Эльдару.

...Ксифар, туповатый мужик лет сорока, расплылся в улыбке, как только увидел хоровод девушек. Веселые и ласковые, они часто забегали сюда, приносили какие-нибудь лакомства, орешки или сушеную рыбку, а по вечерам – чего греха таить – он уединялся с которой-нибудь из них, даря им те радости, на которые был способен...

– Вот... бочки... дело обнаковенное... – смущенно улыбался он. – Струмент настоящий... только кто б пилу наладил, клепки мне б напиливал? Колоть их из чурок накладно! Дуб – он твердый, его так просто не возьмешь...

Он еще что-то бормотал, хватаясь то за тесло, то за топор, ласково трогая клешнястыми руками вздутые томно-коричневые бока дубовых бочонков, а Антиопа уже недоуменно повернулась к Эльдаре:

– Мужчина?!!

– Ну и что? – воскликнула та. – Кому он мешает! Посмотри, какие он бочоночки выделывает!

– И не на цепи?

– Да он давно здесь! Он не убежит...

– Сегодня – здесь, завтра – на Боспоре... Что, коней мало? А послезавтра здесь будут войска! Ты что, не знаешь, что должна была сделать с самого начала? Ты хочешь быть добренькой для всех, – а так не бывает! Или поведет к таким бедам...

Она вдруг выхватила кинжал – этого никто не ожидал! – и коротким хищным движением, резко наклонившись, перерезала бочару поджилки под обоими коленями. Ксифар коротко вскрикнул – ноги вдруг перестали держать его – и боком, роняя свои инструменты, повалился на табуретку.

– За что? – простонал он. На глазах его выступили слезы боли и недоумения.

– Не сиди криво на стуле... Дурак!

Антиопа резко повернулась и вышла, пряча кинжал в ножны.

– Ты... Ты... – задыхалась, не находила слов Эльдара...

– С хромым спать лучше!18 – резко повернувшись на пороге, бросила ей Антиопа. – А мне так будет спокойнее за вас...

Она почти выбежала из хатенки, так хлопнув дверью, что с турлучных стен посыпалась сухая глиняная пыль. Ее никто не остановил. За ней никто не выскочил.

– Что это с ахсиной случилось? – изумленно протянула одна из девушек, выразив общее мнение.

Рим

...Достоинство, что просит подаянья,

Над простотой глумящуюся ложь,

Ничтожество в роскошном одеянье,

И совершенству ложный приговор,

И девственность, поруганную грубо,

И неуместной почести позор,

И мощь в плену у немощи беззубой...

Шекспир. Сонет 66.

Душу Луция Антония Зенона, верховного жреца императора в провинции Азия и военного трибуна XII легиона Фульмината, удостоенного светлейшим из богов19 почетного права носить пурпурные одежды20 по всей Римской империи, переполняли гордость и глубокое удовлетворение. Сей, шестьдесят девятый год ab exordio regni Augusti21, принес в фамилию новую радость. Она-то и привела в его роскошный лаодикейский дворец, в этот триклиний, не только многих членов его большой фамилии, но и лучших людей Азии22.

С одной стороны, повод был печален. На Боспоре Киммерийском скончался царь Аспург, оставив вдовой племянницу Луция, Гипепирию, с ее двумя детьми – Митридатом и Котисом. Но что ни делается, все делается к лучшему в этом лучшем из миров: не окончился еще год, а божественный Цезарь отдал под руку его, Луция, внучатых племянников, сразу три царства! Полемон, – а теперь уж, поистине, Полемон II! – получил Понт и Боспор, Реметалк (теперь Реметалк III!) – Фракию, Котис (теперь Котис IV!) – Малую Армению! Кто еще может похвастаться, что в его доме сразу собралось столько царей? Вот они, три красавца, молодые, сильные, здоровые, возлежат на медии23... Конечно, инвеститура – еще не власть, легитимным царем каждый из юношей станет лишь после инаугурации на месте; пока им немного рано титуловать себя царями. Но здесь, по-семейному, отчего бы и не назвать их так?

Из одних этих назначений ясно и то, что началась подготовка к большой войне, и то, куда нацелился Рим. Да, на востоке – Парфия, а за ней – Индия, за ней – империя Хань, откуда идут шелка и самоцветы, пряности и благовония. Это – направление главного удара. Артабан24, парфянский царь, который всегда открыто выражал ненависть и презрение к Тиберию, теперь сам попросил Гая о дружбе, вышел на переговоры с консульским легатом и, перейдя через Евфрат, воздал почести римским орлам, значкам легионов и изображениям Цезарей. Это значит – Парфия готова, как созревший плод, нужно только протянуть руку и взять ее. Разумеется, приведя прежде к порядку всю эту прибрежную шелупонь, иудеев, сирийцев, филистимлян... Особой тревоги они не вызывали, не то что север, где скалятся из-под меховых своих шапок женоуправляемые сарматы-людоеды... Идти на Парфию можно, лишь обезопасив себя с севера! Отсюда – эти назначения новых царей: Фракия, Боспор... В первую очередь – Боспор. Он – на острие удара. А нацелен удар на Парфию.

– Парфия!.. – невольно промолвил вслух Луций.

К медию приблизился поэт, ждавший удобной минуты, и звучным голосом начал:

– Ныне же Цезарь ведет полки на окраины мира,

Ныне и дальний ему будет покорен Восток!

Жди расплаты, парфянин! Ликуйте, павшие с Крассом!

Снимется с римских орлов варварской власти позор.

Мститель грядет,

с юных лет обещающий быть полководцем,

Мальчик правит войну – долг не мальчишеских лет.

В бой справедливость ведет, Вечности знамя подняв.

Гибельно дело парфян – да будет им гибельна битва!..25

– Чьи это звучные строфы? – спросил Луций, бросив два денария к ногам поэта, постаравшись, чтобы они непременно звякнули при падении и привлекли внимание. Лоб поэта был влажным от волнения. Никому не легки эти званые триклинии, всем приходится напрягаться.

– Овидия Публия Назона, – низко склонился поэт, то ли кланяясь, то ли подбирая монеты.

– А! Удивительно! Откуда у него умение столь убедительно восславить римское оружие? Не правда ли, это тот несчастный elegantissimus poetrum26, который написал какую-то развратную поэму и был сослан божественным Августом, боровшимся с упадком нравов? Куда, к слову, он был сослан?

– В Томы27, само название которых говорит о сражениях! Это – во Фракии, там, куда отправляется возвышенный Реметалк!

– Но разве этот городок назван не в память о погребении Апсирта, изрубленного в куски и брошенного в море Медеей, но собранного из воды и похороненного Ээтом? – блеснул Луций знанием греческой мифологии.

– А, может быть, в память тех сечь, которые вел в Мёзии мой дед Реметалк I? – горделиво заметил Реметалк. – В 16 году28 под его водительством сначала легионы Марка Лоллия сокрушили бессов, а потом воины Луция Тария Руфа29 вообще отбросили сарматов за Истр30!

– Об этих землях мечтал еще divi Caesar31! Он готовил большой поход на царя гетов, который считал своими земли Нижнего Истра; он хотел сделать римским Херсонес Таврический! В сивиллиных книгах было предсказано: царей востока может победить только царь!

– Боги не ошибаются! – гордо воскликнул Реметалк юношеским, петушиным баском. – Именно царь полностью покорит Сарматию! – Он потянул золотую цепочку, висевшую у него на шее, и извлек денарий, с отчеканенными шлемом, двумя кинжалами и надписью пониже: «иды марта». На другой стороне медали поблескивал профиль Брута.

В триклинии зааплодировали. Извлеченная молодым царем медаль показалась всем благоприятным предзнаменованием.

– В те же годы, когда Реметалк I вышел на Дунай, – заторопился Полемон, не желая, чтобы внимание присутствующих уходило от него, пусть даже к брату, – в те же годы на Боспоре прогремело имя Полемона I! Туземную царицу Динамис он сделал своей женой, а труп ее бывшего мужа, Скрибония, засолил в бочке и выслал в Рим, сенату!

В триклинии расхохотались.

– Полемон разрушил стены тамошних городов и запретил восстанавливать их. Они по сей день стоят в руинах... Но он увлекся, отстаивая интересы Рима. И его убили сторонники некоего Аспурга32... Аспург же, взяв власть, тоже взошел на ложе Динамис! – округлил глаза Полемон, стараясь вызвать среди собравшихся смех.

Смех, действительно, раздался. Он перемежался изумленными возгласами:

– Клеопатра Киммерийская, ни больше, ни меньше!

– Сколько ж ей тогда было лет?

– Она же не в матери даже, а в бабки ему, наверно, годилась...

– И вскоре умерла, – продолжил Полемон.

– А после смерти старой мегеры Аспург взял в жены нашу очаровательную сестренку Гипепирию33! – заметил Котис. – Veni, electa mea, et in thronum meum34, – шутовски пропищал он. – И теперь она получила-таки этот трон!

– Очаровательная? – возразил Полемон. – Да она уже и зеркала, я думаю, давно от себя прячет! И она спит и видит на боспорском троне не меня, а своего сыночка Котиса! Для него-то она и станет добиваться его у светлейшего из богов...

– Тебе не с Гипепирией воевать придется, не с ее Котисом, – вмешался Реметалк. – Ее, может быть, даже поддержать надо, хотя бы на первых порах. Qui nescit dissimulare, nescit regnare35, – ухмыльнулся он. – А воевать придется с другим ее сынком, Митридатом! Он – сепаратист, он хочет продолжать то, чего не успели сделать Динамис и Аспург. Он учитывает и рост антиримских настроений при дворе Артабана36, на которого ориентируется, и обострение обстановки в Иудее37. Это опаснейший человек! Он весьма популярен у сарматов!..

– Этот странный север! – сентенциозно заметил Котис. – Оттуда идут роскошные меха и великолепные кони, зерно и рабы, – но как же тяжело он дается Риму!

– Риму ничего не дается, – по праву старшего заметил Луций, которого уже утомили исторические экскурсы. – Рим сам берет все, что ему нужно! Consequitur quod cunque petit!38

Завтрашние цари подобрались, словно заслышав звук боевой трубы, при этих словах.

– Клянусь, что в любом случае дарованный мне волею сената и повелением принцепса боспорский престол будет моим – пусть даже силой оружия! – воскликнул раскрасневшийся от фалернского Полемон. – Fidem fati virtue sequemur!39 Весь мир, подобно женщине, должен лечь к ногам величайшего из богов!

– Вот – речь не эфеба, но мужа! – заметил Луций. От вина он стал благодушнее обычного. – Vox litterata et articulata debito modo pronunciata40. Высшее благо для римлянина – это власть! Тот не римлянин, для кого закрыт смысл этого слова. Ne cos novum bellum, ne novus hostis terreret41...

– Образец подлинной власти, примера которому не найти в прошлом, явил нам божественный Калигула, – воскликнул Полемон. – Как-то он велел собрать все торговые суда, поставить их в два ряда на якоря в заливе между Байями и Путеоланским молом, – а там почти 20 стадиев! – сцепить их крючьями и досками, насыпать на них землю и замостить по образцу Аппиевой дороги. И это было сделано! Божественный, с преторианцами и свитой, ездил по этому мосту два дня подряд: в первый день верхом, в златотканом плаще и дубовом венке, на другой день – в колеснице. Боги были милостивы, шторм не разметал постройку. В город прекратился подвоз хлеба, ибо не было кораблей, начался голод, – но хлеботорговцы, не поспевшие со своими поставками к обещанному сроку, проигрывали дела в суде...

– Во имя Юпитера, зачем он это сделал? – изумился Луций. Хоть сюда, в провинцию, вести приходили с опозданием, но об этих событиях он знал. И хотел из первых рук, от очевидцев, узнать причины поступка, тоже потрясшего его безоглядным величием.

– Божественный император не обязан никому отчетом в своих поступках! – гордо заметил Полемон.

– Говорят, – вмешался Реметалк, – что божественный сделал это в подражание Ксерксу, который таким же наплавным мостом перегородил Геллеспонт и провел по нему свои войска на войну со скифами!

– Говорят и другое, – подал голос Котис, также вслушивавшийся в разговор, – он хотел потрясти и устрашить парфянских заложников, пребывавших в Риме...

– Божественный выше подражаний героям древности, – надменно возразил Полемон, желая показать свое первенство среди братьев. – И парфян страшит не то, что происходит в Риме, а орлы наших легионов, стоящие на Евфрате, в Киликии и Сирии. Я открою вам истинную причину, – он помолчал, желая подчеркнуть значимость своих слов. – В те дни когда головы с плеч самых блестящих и знатных фамилий катились, как звезды августовской ночью; в те дни, когда палач растлевал малолетнюю дочь Сеяна пред тем, как убить ее, ибо закон запрещал казнь девственниц; – в те дни Тиберий, гваздаясь среди своих спинтриев42, призвал божественного к себе на Капри и решал, убить его или оставить в живых. Тогда же решались и наши судьбы, всех троих, – ведь мы были совоспитанниками Гая! В те дни закалялся его характер, его непревзойденная?????????43: Калигула был неисчерпаем, искренен и неутомим в воздании чести Тиберию, весел и спокоен при известиях о все новых казнях, в том числе его родственников, сам с удовольствием присутствовал при пытках, истязаниях и казнях... Он помнил стих Вергилия: «Будьте тверды и храните себя для грядущих успехов». И Тиберий поверил ему! Но окончательно решил дело астролог Тиберия Фрасилл: он предсказал Тиберию, что скорее Калигула на конях проскачет через Байский залив, чем будет императором... Это и спасло Калигуле жизнь – Тиберий уверился, что Калигуле императором не бывать! А теперь Калигула посмеялся и над тенью Тиберия, подобно тому, как он разбил его монументы...

Смешанное чувство трепета и восторга охватило братьев. Триумф императора на байском мосту был, оказывается, в какой-то мере и их триумфом: они, совоспитанники Гая Калигулы, одновременно с ним избежали тогда смерти... Но было и еще одно чувство: страх. Не слишком ли далеко они зашли, обсуждая поступки божественного?

– Но не слишком ли мы увлеклись глубокими рассуждениями? – громко воскликнул Луций, который острее других почувствовал этот страх. – Не пора ли отдать должное столу? Sine Baccho et Cerere friget Venus!44

Он с расстановкой хлопнул три раза в ладоши. На подиум вышли флейтистки, певицы и танцовщицы – иберийки в прозрачных коротких эксомидах, надушенные мускусом и алканной45, со свежими венками из фиалок и роз, приколотыми к прическам. Мужчины замолкли, заинтересованно рассматривая почти обнаженные женские прелести, ритмически вздрагивавшие в танце.

– Эти певицы – тоже ваше угощение! – вновь воскликнул Луций, обращаясь к гостям. – Явите на них свои мужские достоинства!

– Neque limner, amissa pudicitia, alia abnuerit46, – одобрительно заметил кто-то из гостей.

До сих пор гости и клиенты, боясь помешать важным разговорам, брали пищу украдкой, а теперь, получив разрешение, набросились на яства. Один из знатных гостей, сидевший здесь же, на имусе, подозвал прехорошенькую кудрявую флейтистку – совсем еще девочку – и велел ей принести пустой кувшин, дабы справить в него малую надобность. Пока та, краснея и вздрагивая, старалась наощупь, под тогой, направить его орган в горлышко сосуда, он не спеша, как работорговец, осматривал, ощупывал ее... Та низко опустила зардевшееся лицо, но гость двумя пальцами за подбородок поднял его...

– Представь себе, что держишь в руках флейту, и тебе станет легче, – увещевал он флейтистку. – Quare in pueritia coitus non contingat?47 – с шутовским сладострастием воскликнул он, желая привлечь внимание гостей. Флейтистка замерла, закрыв от стыда глаза и дрожа мелкой дрожью...

Другие гости, отодвигая чаши и блюда, вытирая сальные пальцы, также стали подзывать танцовщиц, раскалывать им фибулы48, распахивать туники, задирать эксомиды...

Воспользовавшись шумом, Луций склонился к Полемону, кивнув ему на сладострастные сцены и сцены насилий, происходившие уже на доброй половине лож в триклинии:

– И что только нас всех так влечет к ним?

– Божественный тоже задавался этим вопросом, – с тонкой улыбкой заметил Полемон. – У него появилась новая пассия, Цезонния, и он уже не раз грозился, обращаясь к ней, что дознается таки, хотя бы и под пыткой, почему его так к ней влечет...

– Ну? – живо заинтересовался Луций. – Дознался? Пытал?

– Пока до этого не дошло... Цезонния обладает странной властью над ним! Она – настоящая амазонка, является пред войсками верхом, со щитом, в воинском плаще и шлеме...

– Это ничего не значит!

– Да! – заторопился Полемон, не желая, чтобы его перебивали. – Но их секрет известен! Это – запах! Minimas differentias odorum49 – вот что на самом деле важно! И они сами это знают. Мускус пахнет как чистая, но слегка припотевшая женская подмышка; алканна – как мужское семя...

– Римский мужчина должен пахнуть конским потом и свежевыделанной кожей доспехов! – горделиво заметил Луций.

– Да, и в Риме поговаривают, что именно конским потом все чаще и все сильнее попахивает божественный император, – заметил Полемон, которому вино уже чрезмерно развязало язык. И сразу же испугался: это была двусмысленность. Да, он не раз слышал ее в римских банях, но там эти слова говорили прикровенно, шепотом, из-под руки. Император не раз облачался в женские одежды, делал себе женские прически, это было общеизвестно, и в этом свете намек о жеребце мог оказаться слишком многозначительным. Полемон тревожно оглянулся. «Et semel emissum volat irrevocabile verbum»50. Не сочтет ли кто-нибудь из гостей, что эти слова стоят быть доведенными до слуха императора, дабы тот сам решил, содержится ли в них corpus delicti51 – оскорбление императорского величия?..

Луций тоже с недоумением поднял на Полемона глаза. Они у него плавали, как рыбы в банке. Вино и ему уже ударило в голову.

– Что ты хочешь сказать? Неужто правда те слухи, дошедшие и до нас, что сенаторы, по требованию божественного Калигулы, избрали консулом его жеребца, и тот был введен в Сенат, покрытый пурпурной попоной?

– Божественный лишь отдает должное своему коню, – сказал Реметалк, норовя уколоть Полемона. – Каждый воин знает, что половина его успеха всегда принадлежит коню! Вот почему он возвел ему не конюшню, а настоящий дворец из мрамора, где установлены ясли из слоновой кости, а утварь – из золота и серебра. Вот почему божественный покрыл коня пурпурными попонами и украсил его жемчужными ожерельями. Вот почему он назначил коню придворный штат, приглашает и принимает гостей от имени Incitati, Борзого, – так зовут коня...

– Quod princeps voluit – legis habet vigorem!52 – воскликнул Луций.

– И потому да будут здесь и сейчас принесены жертвы коню императора! – в тон ему продолжил Полемон. Он не придумал еще, каковы будут эти жертвы, но сразу почувствовал безошибочность хода: все гости слышали реплику, зал помаленьку затихал, пораженный неожиданностью предложения, многие шушукались, переспрашивая... Да, теперь никакой донос ему не опасен!

Зал смолк. Только гость на имусе, увлеченный своей похотью, ничего не слыхал. Ему понравилась собственная шутка, отождествление своего органа с флейтой, и он продолжал ее. Сминая рукой фиалки венка, приколотого к кудрям флейтистки, он понуждал ее склониться лицом к его животу. Та упиралась. Слегка ударив ее двумя пальцами по щеке, он в шутливом отчаянии воскликнул:

– Она клянется Великой Матерью, что до сих пор пребывает девственницей! Ну и что? Ведь не на девственность же ее я покушаюсь! Или тебе сейчас не до длинных флейт53? – снова обратился он к девушке.

Кто то из гостей прыснул, но тут же смолк.

– Так пусть же девственность ее и будет принесена в жертву! – воскликнул Полемон в полной тишине.

– Вот и я этого добиваюсь! – невпопад заявил гость, недоуменно оглядываясь, и уже понимая, что речь в триклинии идет о чем-то другом.

– Приведите коня, окутав его пурпурной попоной, – распорядился Луций. Затем подошел к тоненькой флейтистке, по телу которой порой проходила – от омерзения – волна крупной дрожи; взял ее за руку. Та, помертвев от ужаса, не вырывалась.

– Сделай это, покажи это моим гостям, – пошатываясь, горячо шептал ей прямо в ухо Луций. – Клянусь гением императора, после этого я выкуплю тебя у твоего антрепренера и сделаю своей вольноотпущенницей... Или ты предпочитаешь быть распятой? – жестко спросил он...

Она не понимала, в ужасе глядя в его рот, наполненный черноватыми кривыми зубами, смрад из которого волнами обдавал ее.

– Бычьей подругою стать царица рвалась Пасифая –

Ревности гневной полна, телок гнала она прочь;

Как ей хотелось Европою стать или сделаться Ио –

Той, что любима быком, той, что под пару быку54... –

невпопад, но имитируя глубокое чувство, стал декламировать поэт. На него шикнули...

– При чем тут бык? Конь!..

Антрепренер, лысый сириец с округлым чревом, укутанным в шелка55, был уже рядом. Он услышал слова «Клянусь гением императора!», и теперь прикидывал, шевеля толстыми перстами, унизанными камнями и золотом, сколько можно слупить с Луция. Не за флейтистку – дрянная девчонка, ломака, она не стоила и тех расходов, что он нес на ее прокорм, – но за то, чтобы остаться верным словам, в которых прозвучал императорский титул. Он ласково коснулся пальцами края тоги Луция:

– Она сделает это. Она сделает это всего за пятьдесят тысяч сестерциев56...

***

...Все было кончено. Жеребца увели. Обнаженная флейтистка все еще лежала, распластавшись в неестественной позе, и у ее ног по мозаичному полу все шире расплывалось алое пятно. Трезвеющие гости подавленно молчали.

– Клянусь Юпитером, здесь ничего не свершилось вопреки знамениям и законам! – сдавленным голосом воскликнул Луций, прокашлялся и уже свободнее продолжал: – Глупая девчонка не должна была так упираться. Да унесете вы ее, наконец! – сорвался он, с ненавистью обернувшись к рабам, и тут же его руки взлетели в мягком жесте успокоения, обращенном к гостям: – Ничего не произошло, это всего лишь иберийка; они чертовски живучи; я отсюда вижу, что она еще дышит!

Рабы бросились к телу, уволокли его прочь, засыпали лужу крови с уже запекающимися багровыми сгустками и длинный кровавый след белым кварцевым песком и тут же соскоблили его, а вновь засверкавшую мозаику усыпали свежими розами...

– Дрянная девчонка не стоит того, чтобы вы скисали, – не ожидая окончания этой возни ободрил своих гостей Луций. – Клянусь Юпитером, если я сейчас же не увижу улыбок и поднятых кверху пиршественных чаш, то велю раздать мечи – нет, большие кухонные ножи! – всем оставшимся девчонкам, и пусть они бьются, убивая друг друга, здесь, у нас на глазах! Мы – римляне! Будем же сильными! Слабость никогда не считалась и никогда не будет считаться в Риме доблестью! Почему я все еще не слышу взрывов веселья? Свершено зло? Какие пустяки! Зло, добро – все эти слова выдуманы глупцами, не имеющими понятия о величии. Величие – вот настоящее слово. Рим велик. Рим велик во всем, Рим велик не потому, что он добр или справедлив, не потому, что он зол или вероломен (а он и не зол, и не вероломен). Рим велик потому, что он – Рим! Весь мир должен склонить колени перед ним. И если император решил воздвигнуть на высокий пост своего жеребца, осыпать его почестями – то мир должен не обсуждать справедливость или несправедливость такого решения, а молча, в священном трепете преклонить колени перед жеребцом императора! Так, и только так мы утвердим свое величие! Этот конь будет отослан в Рим, в дар божественному императору, с подробным отчетом о происшедшем и полным списком гостей, единодушно восславивших императора способом несколько необычным, но внушающим тем больше уважения! Уверен, это доставит ему несколько минут веселого расположения духа! Воздвигнем же свои чаши и выпьем во славу Рима, во славу его императора, божественного Гая Цезаря Клавдия Германика Калигулы!..

***

А я иду – за мной беда, –

Не прямо и не косо,

А в никуда и в никогда,

Как поезда с откоса.

Анна Ахматова

Антиопа сидела в позе лотоса на коврах в своей юрте, мыча и раскачиваясь от внутренней боли. Уже вечерело, но к ней до сих пор никто не зашел после этого глупого эпизода в бочарне. Это было очень плохо. Но это было не хуже всего прочего.

Она сидела с закрытыми глазами, но видения безостановочно, хоть и без всякого порядка, плыли перед ее внутренним взором...

...В сказочной стране жила-была девчоночка. Страну звали Иберия, а девочку – Медея (имя Антиопа – греческое, не иберийское имя, она взяла его позже, уже выбравшись сюда, в Степь). Вокруг высились горы в вечных снегах, водопады разлетались алмазной пылью. Дубы и карагачи касались там листвой неба, и даже трава была выше человеческого роста, зеленая, мокрая от росы... Там летали огромные бабочки и стрекозы. Там жили огромные мужчины с добрыми теплыми руками и веселыми голосами, в больших уютных черных бурках и с ярлыгами57 в руках. Они ходили за стадами овец, похожих на белые кучевые тучки. Рядом с этими мужчинами ей никогда и ничего не было страшно.

А потом мужчины эти куда-то исчезли, не пришли на помощь, не спасли, и во всей ее жизни больше таких никогда не было. Невесть откуда взялись другие, которых и мужчинами-то называть не хотелось: невысокого роста, с хищными, крючковатыми пальцами, воняющие чесноком и п?том. Они тащили ее за собой на веревке и хохотали.

Потом был мерзкий, провонявший гнилой рыбой, солью, человеческими и крысиными экскрементами трюм пиратского корабля. Ее забраковали – уж теперь и не узнать, почему, мала, наверно, была, худа, ни петь, ни танцевать не умела, – в одном, в другом, в третьем гареме. Тогда пираты перестали с ней церемониться: по очереди изнасиловали и вывели на рынок. Какой-то сириец купил ее, несколько лет кормил и учил играть на флейте, на кифаре, танцевать... Потом начались посещения римских пиров...

Она и сейчас не могла без тяжелой тошноты вспомнить о той мерзости...

Но и это прошло! Все проходит в этой жизни, и смешон тот, кто хочет остановить хотя бы мгновение...

После того, как сириец отдал ее на поругание жеребцу, она выжила, но потеряла очень много крови, и долго не могла встать с постели.

– Ну, что наша ломака? – приторно улыбаясь, приветствовал ее каждое утро надушенный, накрашенный и разодетый в шелка сириец. – Ах, она и сегодня не желает вставать? Ну-у, милая, так, на тебя глядя, и все мои девушки улягутся по своим уютным кроваткам и скажут: «не могу»...

Ее тошнило от еды, тошнило от вида мужчин, сытеньких, кругленьких, гладеньких, с ухоженными усиками, с самоуверенными лицами и снисходительными улыбочками... Она давно узнала, в какие рыла обращаются эти лица наедине с женщинами!

Она убежала. Она искала ту, свою деревню, где у мужчин были добрые теплые руки и веселые голоса. Но находила одни головешки. Она и по сей день ищет ее! Уже зная – не найти!

Эта молоденькая смешливая девочка говорит – надо не искать, а строить. Это – для молодых и смешливых. А что делать тем, кто уже не молод, а своего так и не нашел?..

...В этих поисках она забрела далеко на север, за горы, сюда, где под синим куполом Вечного Неба – Тенгри – раскинулась Великая Степь. Она нашла здесь подруг, которые выслушали ее, приютили, накормили, обогрели, дали ей в руки меч. Эта страна называлась «Вечный Эль», и она обрела здесь новую родину. Воздух здесь пах травами, которых больше не было нигде, его можно было пить, как мед. Серебристые струи чистых рек смывали не пот и пыль, а беды и несчастья!

...Вот она стоит на кургане, рядом с всхрапывающим конем, а на нее, а на море ковыля и полыни, на розовые лохматые репейники низвергаются водопады нежащего зноя. В одной руку у нее меч, в другой – конская узда. Звенят цикады, жужжат шмели... Кто-то бесконечно любящий принимает ее, как дорогого гостя, на своем празднике, на празднике жизни. Впервые после давних детских дней она вновь тогда узнала, точно и несомненно, что этот мир – не чужой ей, что он создан специально для нее, что он всегда ее любил и давно ждал...

Где это все?

Куда это ушло?

А оно никуда не ушло! За войлоком юрты – тот же мир, и он будет точно таким же еще тысячи и тысячи лет. Светит то же солнце. Пахнет та же трава. Жужжат те же шмели. Отчего ж для нее выцвела синева неба, отчего дребезжащими стали звуки, отчего она не испытывает больше беспричинной радости, видя этот мир? Отчего видеть его стало теперь столь мучительно, столь непереносимо?

В том, кто выставил ее с праздника жизни, у Антиопы сомнений не было. Здесь у всего и у всех одна хозяйка – Великая Мать. Но за что? Когда и в чем она ее ослушалась?

Неужели это она выдумала такое мучение, такое издевательство?.. Дать человеку счастье, истинное, подлинное, безупречное – но не навсегда! Но лишь для того, чтобы потом отнять его, и вот тут-то – навсегда! Каждая минута жизни подтверждает теперь это: навсегда, навсегда, безвозвратно!..

Или это Рим? Это его костлявые пальцы дотянулись сюда, сдавливают ей грудь и горло, не давая свободно вздохнуть...

Антиопа замычала от внутренней боли. Воин, она не умела и не хотела разбираться в таких проблемах, справляться с ними. Она не помнила, что так же томила и мучила ее смертная тоска и три, и шесть лет назад. Тогда это все прошло. Прошло бы и на этот раз; ей бы, как Одиссею, велеть девочкам связать ее, заткнуть уши, чтобы не слышать сладкого пения сирен, зовущих в прохладную тишину могилы...

...Комок в груди, не дававший дышать, был настолько плотным и тяжелым, что его, казалось, можно было прощупать. Или проколоть. Тогда из него, вместе с кровью, выйдет вся боль и вся тяжесть.

Антиопа поглядела на светильник. Сплющенный чайничек, в носике которого горела пакля, был полон масла. Она толкнула его рукой. Масло пролилось на ковер; яркие птицы и цветы быстро темнели, впитывая его. Несколько мгновений глаза ее следили за прихотливым узором. Где ткала его девичья рука? На мгновение Антиопе стало жаль чужого труда. Потом она еще раз толкнула светильник. Огонь побежал по ковру.

Она сидела в позе лотоса, и вот теперь плохо слушающимися руками вытащила из ножен кинжал, уперла его рукоятью в пол, направила лезвие под грудь, в самое сердце, и тяжело опустилась всем телом вперед.

КОРОЛЕВА ВОЛЧИЦ

...Испуганно встрепенулись девушки, когда в сумерках на стенах бочарни заплясали рыжие сполохи. Выскочили наружу. Юрта ахсины, стоявшая на холме в середине лагеря, вся была объята пламенем. Огонь ревел и гудел так, что слышно было сюда.

– Там – розовое масло, добыча с этого каравана, – ахнула Сфендиара. – Двадцать четыре амфоры!..

От объятой пламенем вершины кургана исходил такой зной, что было невозможно подняться. Огонь ворчал, ревел, гудел, взвивая к самому небу хлопья сгоравших шкур, войлоков, ковров, пропитанных драгоценным маслом. Дыма почти не было, зато столб знойного воздуха проделывал что-то невероятное со звездами: они не просто мерцали, но метались из стороны в сторону в черном бархате неба, и казалось, что оно само сворачивается, как береста или свиток пергамена. Ночной воздух пах не чабером и полынью, но был пропитан густым благоуханием роз...

...Огонь прогорел быстро. Когда по склонам кургана стало возможным подняться, на его раскаленной вершине не оставалось почти ничего. Сухими, бесслезными глазами смотрели девушки на горстку костей, на спекшуюся, скипевшуюся груду оружия – кольчуга, латы, мечи, седло со стременами... Окованный бронзой сундучок с браслетами и кольцами... Горкой возвышались черепки амфор.

– Но почему? – выдохнула Эльдара. – Почему? У нее не было причин!

– Она ушла от нас к Великой Матери. Ушла сама – не вижу, что помешало бы ей выскочить из юрты, если б она хотела этого, – молвила Ирона.

– Великая Мать сама призвала ее к себе, – заметила Сфендиара. – Видимо, ее святая миссия здесь была окончена...

– Как она могла уйти, не сказав нам последних слов, слов мудрости? – спросила Анаит.

– Ахсина сказала их, – возразила Эльдара. – Она завещала нам непримиримую борьбу с Римом...

– А меч? – вдруг ахнула Талестрия. – Она везла с собой меч, который называла волшебным и который намеревалась вручить той из нас, которая станет региной58 после нее. Но я не вижу среди оружия этого меча...

– Он висит в моей юрте, – пробормотала Эльдара.

Девушки столпились вокруг нее, впившись в нее глазами.

– Ты?

– Она сделала выбор?

– Я сейчас! – воскликнула Талестрия и бросилась бежать с кургана, к юрте Эльдары. Через несколько минут, прошедших в полном молчании, она появилась с драгоценным мечом в руках. Девушки почтительно расступились, пропуская ее. Талестрия подошла к Эльдаре, опустилась на одно колено, слегка выдвинула меч из ножен, поцеловала его холодную сталь и двумя руками протянула меч Эльдаре:

– Прими его от всех нас... Моя королева...

Эльдара приняла меч и тоже поцеловала его. Талестрия, все еще не поднимаясь с колен, склонила голову и прошептала:

– Отсеки им мне голову, если считаешь меня недостойной встать плечом к плечу с тобой в нашей святой борьбе!

Эльдара обнажила меч. Глаза ее были мокры. Талестрия не шелохнулась, снизу вверх глядя на нее. Эльдара простерла меч к ней и слегка ударила ее по плечу плашмя:

– Встань, достойная соратница...

Талестрия поднялась. Эльдара порывисто поцеловала ее в губы.

...Одна за другой склонялись девушки перед Эльдарой, принимая рыцарское посвящение – Сфендиара, Арнавазд, Анаит... Когда последняя из них – Дзерасса – стала плечом к плечу с Эльдарой, та сказала:

– Клянусь на всю жизнь сохранить верность вам и нашему святому делу. Если я изменю этому слову, то да отсечет этот меч мою голову!

Талестрия – она одна из всех успела, выбегая, набросить на плечи свою белую бурку – сбросила снежно-белый войлок на землю:

– Садись сюда!

Эльдара, смущенно улыбаясь, села, положила меч рядом с собой. Девушки на руках подняли свою новую королеву на белом войлоке ввысь, к звездному небу, и понесли ее с кургана вниз, в воинский лагерь. И долго еще затихающая степь, в которой лишь звенели цикады да посвистывали суслики, могла слышать боевой клич йериев, здравицу Великой Матери:

– Йер-р-агх! Йер-р-ха!

***

Девушки не решились потревожить останки ахсины, добровольно ушедшей к Великой Матери и выбравшей для того нужное место и нужный обряд. Они лишь заложили все, оставшееся от костра, камнями и засыпали вершину кургана землей, дабы не касались священных останков ни степные звери и птицы, ни дожди, ни шалые перелетные ветерки.

***

А в ту пору царь ехал на охоту и видит – стоит дворец, где раньше ничего не было.

– Это что за невежа без моего дозволения на моей земле дворец построил?

Русские сказки

Талестрия придумала королеве знамя. На длинную пику укрепили три шелковых полотнища: верхнее, священного цвета кёк59, символизировало небо и Верхний Мир; среднее, изумрудно-зеленого, травяного цвета, символизировало жизнь, юность, весну, Средний Мир и его истину; нижнее, буровато-лилового, почти коричневого цвета означало землю, почву и Нижний Мир. Три цвета знамени были посвящены Великой Матери, означая все три ее нераздельных и неслиянных лица: Небесной Матери; Девы-Дочери, земной воительницы; и Смерти – Духа, обновляющего мир. На концах каждого из трех полотнищ закрепили конские хвосты.

– Я хотела бы видеть на нем свою тамгу, тамгу рода Уарка (Волка), – сказала Эльдара. И вскоре на острие пики была укреплена золотая окружность, вниз из которой выступало золотое же перекрестье.

– Пока оно только одно – сказала Эльдара. – Если нам удастся присоединить еще одно племя – мы добавим к окружности еще один выступ, тамгу этого племени. А если под этим знаменем объединятся все четыре стороны света – я велю поместить кресты со всех четырех сторон, и в моей тамге воскреснет древнейший святой знак йериев60, солнце, освещающее все четыре горизонта...

...Символику разработать было легко. Труднее – не ошибиться в выборе очередной цели. Только теперь ощутила Эльдара, сколь тяжела ответственность за судьбы, за счастье и самую жизнь девушек, вверившихся ей. А она теперь целиком лежала на ней.

В первый же вечер, когда ее подняли на белом войлоке, Эльдара завела разговор о грядущем. Сидя за столом, где справляли тризну по Антиопе, она сказала:

– Ахсина была мудра и справедлива. Я не думаю, что мы должны хоть в чем-то изменить обыкновения, заведенные ею. Мы продолжим проводки караванов – они дают нам хлеб, мясо и серебро. Мы будем, по прежнему, заботиться об этой деревеньке – она дает нам отдых и чувство неразрывной связи с Землей. Больше того: мы подумаем о том, чтобы таких деревенек стало больше. Что скажете, девушки?

Молодежь – Талестрия, Ардвисура, Ипполита – зааплодировали, потянулись к ней с наполненными чашами. Более зрелые женщины были осторожнее:

– Деревенька эта существует недавно; места здесь не самые оживленные, и пока она никому в округе неизвестна, – заметила Анаит. – Опыт только начат. Мы не знаем, будет ли он успешным!

– Ахсина, возможно, была излишне жестока с Ксифаром, но смысл ее поступка – мудрость и предусмотрительность, – добавила Арнавазд. – Обработанной земли без хозяина нет. И на эту тоже найдется хозяин – сразу же, как только ее обнаружит!

– Нужно быть очень, очень сильным, чтобы владеть землей, – резюмировала Сфендиара. – Нам еще ой-ой-ой сколько до такой мощи!

Эльдара неуютно поежилась.

– Как ты себе представляешь «нашу» деревню? – придвинулась Сфендиара к Эльдаре. – Вот приехали мы туда, сказали: «Дань будете давать не Боспору, а нам». По осени едем туда за данью. А там уже царское полюдье61. Даже если его еще нет – оно явится, узнает, что дань уже взята, и бросится ловить нас. И не так, как сейчас, спустя рукава, а всерьез, всей государственной мощью, ибо, собирая дань, мы покушаемся на самые устои государства. Деревня так и так оказывается ни при чем. Воевать-то не с ней, а со всем царским войском...

– Нам доступно одно, – вмешалась Арнавазд, – строить вот такие заимки, слободки, и владеть ими до тех пор, пока о них не прознали. А потом, рано или поздно, терять их. Неизбежно...

– И еще неизвестно, коль такое случится, сумеем ли мы оборонить эту деревеньку... Если мы не хотим когда-то ее потерять, надо сразу строить крепость, с каменными стенами, башнями, валами и рвами...

Эльдара подавленно молчала...

***

Нас мало! Нас чертовски мало!

И самое страшное, что все мы – врозь...

А.Вознесенский

Римляне с каждым днем вели себя в Степи все наглее и назойливее. Издревле было заведено, что аорсы не занимались сами торговлей. Они лишь конвоировали караваны, приходившие в Великую Степь из Колхиды, Иберии и Армении через Темир калка [Железные ворота] или Баб-ал-Авбаб [Ворота Ворот, Дербент], а порой и через горные перевалы. Денег за проводки хватало на все. Довольны были обе стороны: купцы не раз с похвалой отзывались о вождях аорсов, синдов, меотов и других местных племен обеспечивающих им безопасность и гарантирующих умеренность взимания пошлин, не в пользу племен по ту сторону Кавказа, вожди которых взимают неумеренные дани.

Однако чем дальше, тем больше появлялось иных караванов, формирующихся в Боспорском царстве, и везущих в степь не бронзовое литье и золотую чеканку, не оливковое масло и тонкое родосское полотно, но оружие: спаты и акинаки, гладиусы и пугионы [мечи различных форм], наконечники копий, панцири, кольчуги... И караванщики были иные – поджарые, худощавые мужчины в цвете лет, с загорелыми мускулистыми руками и цепким взглядом хищных глаз, не умеющие скрыть под хламидами и хитонами военной выправки. Многие из них оставались в Степи и даже дальше, в лесах: во всяком случае, не все эти мужчины возвращались со своими караванами, везущими назад груз пушнины и льна, меда и воска.

– Инструкторы, – пояснила Сфендиара Эльдаре. – Учат поклонников Божественной Дрягвы пользоваться римским оружием. Ставят у них храмы Юпитера Капитолийского, учреждают его культ. А потом будут у них командирами...

А Митридат, царь Боспорский, делал вид, что в отношениях с Римом не происходит ничего необычного: собрав таможенные пошлины, он спокойно выпускал эти караваны из ворот Пантикапея...

– Оружие везете? – выкрикивала Эльдара, выметнувшись на склон холма перед обнаруженным караваном. И если вместо ответа по эту сторону шеренги вьючных верблюдов или мулов вырастала щетина копий и мечей, Эльдара, скрежеща зубами от бессилия, досады и обиды, вынуждена была ограничится весьма неэффективным обстрелом каравана издалека и уводила своих девочек.

– Мало нас, мало! Нужно искать таких же, как мы, объединяться...

Но «таких как мы» было еще меньше. Эльдара уже прослышала о девичьей ватаге, ходившей южнее, почти у Кавказских гор, и о двух других, кочевавших близ Ольвии и восточнее, ближе к ним, у Таврийского перешейка, но ни встретиться с ними, ни даже обменяться гонцами до сих пор не удавалось, хоть она и делала такие попытки.

...А потом они встретили один караван...

***

Степь пуста и распахнута во все четыре стороны только для взора поэта, равнодушного к настоящему. Воин видит иное: балочки и ложбинки, рощи, вытянувшиеся по течению рек, заросли терна, боярышника и мушмулы. Все это позволяет всаднику-одиночке быть невидимым в степи. А курганы раздвигают горизонты его взора. И не только курганы: вон орел, неподвижно и высоко стоявший в белом горячем небе, вдруг стремительно ушел к краю горизонта... Что он увидел там? Золотистую лисицу, метнувшуюся за мышью? Или там идет караван?

Караван не сможет спрятаться в степи. Потому он и не пытается спрятаться. Наоборот: как медленно ползущая улитка выставляет рожки-глаза, так и караван рассылает вокруг себя конную разведку, проверяющую дорогу, броды и мосты, колодцы, родники и водопои. На каждом кургане вокруг идущего каравана стоит всадник охраны, внимательно озирая окрестную степь. Стоит долго, многие часы, пока караван проходит мимо него: ест, вдыхает благовонный дым... И если замечает грабителей – зажигает костер из сырой травы, облитый земным жиром, чтобы далеко был виден черный столб дыма... И тогда на помощь ему спешит отряд, чтобы отбить незваных врагов или пасть в кровавой стычке.

Девушки Эльдары хорошо знали свою степь, знали пути караванов по ней и те места, где можно ближе всего, «на ножевой удар» подобраться к каравану. Вот и сейчас Эльдара, затаившись в верховьях заросшей кустарником балочки, сослеживала караван. Она была укрыта ветвями, но их листья стремительно увядали от зноя. Совсем близко от нее шли верблюды с аккуратно уложенными тюками; вокруг них гарцевала конная стража, звякая латами. Как никогда прежде показалось Эльдаре, что не караван идет через ее степь, а ползет длинный многоглавый коленчатый змей, лязгая стальной и бронзовой чешуей... Он выползал, извиваясь, из-за мелкосопочного горизонта, проползал мимо нее и растворялся в прозрачной струящейся знойной мгле...

...Не шевельнув ни один листок, не хрустнув ни одной веточкой, Эльдара отползла назад.

– Нет, – разочарованно выдохнула она в ответ на вопросительный взгляд Талестрии. – Не здесь! Слишком их много. Я не хочу смертей...

***

...То был не совсем обычный караван. Меньше, чем прочие, он шел под необычно малой охраной. Эльдара несколько дней сослеживала его, стараясь не засветиться, решая, что же такое необычное он везет. Наконец, решила: берем, что бы ни вез. У девочек давно не было поживы, росло число барашков, «позаимствованных» у окрестных племен, и те уже откровенно намекали, что хватит, мол, тренироваться на них, пора и денариями позвенеть...

Стоило девчонкам обстрелять караван, как и купцы, и конная охрана, не принимая боя, бросились наутек. Преследование ничего не дало – охранники улепетнули, не потеряв ни одного бойца убитым или раненым. Остались невредимы и все девушки, хоть аорсы охраны яростно отстреливались.

Добыча оказалась не слишком-то богатой: второсортные мечи и кольчуги, штуки алой шерстяной ткани, из которой римляне шьют воинские плащи. Не так уж много было и денариев в седельных сумах. Но зато караван вез целых четыре вьюка лепешек макового сока! И еще восемь мулов было навьючено родосским вином, по две амфоры на каждом: его, видимо, везли из самой Греции, во всяком случае, смоляные печати на горлышках амфор представляли собой аккуратный цветок розы –родосское клеймо.

...Степь-то была родная, но береженого Бог бережет. Тем более, что чужое воинство не было нисколько потрепано и могло вернуться, дабы отбить разграбленные сокровища своего каравана. Поэтому девушки долго гнали мулов вверх по перекатам степной речушки, ныряющей из рощицы в рощицу; арьергард тщательно следил, не «провожают» ли их посыльные караванщиков. Но все было чисто.

Стали на ночлег в укромной лощинке, заросшей кустами; ниже она делала крутой поворот, так что костров не должно было быть видно ни с одной стороны горизонта. Поставили юрты, прирезали двух мулов. Когда стало темнеть, на вершинах сопок выставили боевое охранение.

– Во имя Великой Матери, не пейте вы слишком много! – сказала Эльдара, отправляясь в дозор. Она сама вызвалась быть стражем в эту ночь.

– Да и чего тут пить, да? – весело отозвалась Талестрия, соскабливая смоляную печать. – На один зубок, чтоб горло не пересохло...

Лунные тени

Вторгнись в соседнюю страну Удумми, победи царя Лабелли, но не бери золота и серебра, возьми лишь его дочь Хурай и увези ее.

Миф о Керет из Угарита

– Я еще не пила, и пить буду только вместе с тобой, – заявила Талестрия, притащив на вершину холма, где устроилась для наблюдения Эльдара, пучок еще шипящих шашлычных шампуров, источающих аппетитный запах, и целый бурдюк вина. – Я нацедила вино для нас с тобой в бурдюк, так удобнее...

– Никакого вина! – воскликнула Эльдара. – Мы на посту! Видишь, какая темень!

Талестрия недовольно поморщилась, но промолчала.

Костра они также не разводили, поужинав остывающими шашлыками. Выпили лишь по глоточку, чтобы не мучила жажда. Темень была непроглядная; впрочем в лощине, откуда далеко за полночь доносились звуки веселья, костер был даже слишком велик, бросая блики на поднимающийся от него дымный столб...

Все звуки в степи были привычными и знакомыми, ни один из них не вызывал тревоги... Девушки лежали на спинах и глядели в высокое звездное небо... Ближе к рассвету из-за горизонта пополз узкий серп луны с рожками, обращенными вправо.

– Там живет Мус-эмеген [«женщина-Луна»], – заметила Талестрия, глядя на Луну

– Для воина очень важно, чтобы она была на его стороне, – сдержанно уточнила Эльдара. – Когда-то я была в этом уверена. И в том, что так будет всегда...

– А теперь?

– А теперь я лишь прошу ее об этом...

– Луна – величайшая и древнейшая богиня, царица ночи. Что для нее невозможно?

– Для нее оказалось невозможным остаться женщиной, – горько усмехнулась Талестрия. – Теперь она – Месяц, мужчина. Прежде у месяца были коровьи рога, не бычьи! Но бык оттеснил корову...

– Откуда ты все это знаешь, – искренне удивилась Эльдара.

– Я была воспитательницей у ребенка в богатой пантикапейской фамилии. Там было много пергаменов! Потом фамилия разорилась... и меня продали на рабском рынке. А тогда я много читала... и я была поражена, до чего наша Манала62, царство теней, с ее переправой через реку, с ее стражем, трехглавым псом с железными зубами, – до чего она напоминает греческий Аид. И я поняла простую вещь: нет множества разных богов, а есть невежество, запальчивость, забывчивость, фантазия множества рассказчиков, – и все один и тот же древний сюжет с очень немногими богами! Может быть, вообще только с одним божеством...

– Ну да, – Матерью всего сущего, – воскликнула Эльдара. Она и сама приходила часто к мысли, что все это множество разнообразных «богов» – результат какой-то долгой путаницы, вызванной полным безразличием к богу, как таковому, и желанием священнослужителей урвать свой клок. Но до сих пор никто не сказал ей так ясно об этом...

Ночь прошла спокойно.

Лишь незадолго до рассвета Эльдара успокоилась. Степь, холмы, черные пятна терновников были хорошо видны, облитые жидким призрачно-голубоватым лунным серебром.

– Ну, где там твое вино, – пробормотала Эльдара. – Давай уж попробуем...

По очереди, крохотными глоточками они потягивали густое, душистое и ароматное вино из костяной фистулы бурдюка, закусывали уже совершенно холодной сладковатой жареной кониной, лежа на спинах и глядя в высокое звездное небо...

Эльдара перевернулась на бурке на живот, оглядела степь, озаренную призрачным сиянием ночной богини. Все по-прежнему спокойно... но отчего лунные тени словно бы плывут у нее в глазах?

– У меня в глазах рябит, – заметила она. – Или уже восток сереет?

Талестрия некоторое время тоже напряженно вглядывалась в волнистую линию горизонта, в черные пятна кустарников, холмы...

– Все спокойно! – наконец заявила она. – Это только усталость... И нет лучшего средства от нее, чем глоток доброго вина!

Она снова потянулась к бурдюку, затем передала его Эльдаре. Глотая густую душистую жидкость, Эльдара заметила какой-то горьковатый холодок, притаившийся на самом донышке вкусового букета... Она хотела сказать об этом Талестрии...

– А еще какие есть у Луны имена? – благодушно спросила Эльдара. Какая-то чарующая, приятная тяжесть оковала все ее члены; ей не хотелось шевелиться. Ощущение благодушия, покоя все возрастало, лунный свет лился столь нежно, мирно и успокаивающе, что казались глупыми все тревоги, пустяковыми – все опасности. Что может случиться с ними, защищенными лунным сиянием? Лунное серебро – надежнейшая из кольчуг...

Талестрия не ответила.

– Ты знаешь, – тревожно заметила она, – я чувствую себя как-то не так... Слишком спокойно... И руки, ноги такие тяжелые... Даже язык не ворочается... Уж не подсыпали ли они нам в вино маковых лепешек, да?

Невнятное беспокойство сразу обернулось в сердце Эльдары смертельной тревогой: слова Талестрии вдруг связали все нити подозрений в клубок ясного понимания. Вино было отравлено! Эльдара попыталась вскочить, но это ей удалось не сразу: ноги не держали ее. Оковы дремотного благодушия невозможно было ни сбросить, ни разорвать... Наконец она поднялась на дрожащих ногах, и в голове сразу запульсировала боль, вспыхивая в глазах, подобно солнечным искрам. Рядом на четвереньках ползла Талестрия, тщетно пытаясь подняться. Эльдара протянула ей руку...

...И тогда из ближайшей тени, от купы терновых кустарников, стали один за другим отделяться сгустки тьмы. Приближаясь, они оборачивались воинами, шедшими смело и открыто, бряцавшими сталью доспехов.

– Накушались наконец-то, скотинки безрогие... – послышались голоса.

– Девки, одно слово! Им бы только напиться да потрахаться...

Взвился аркан. С ужасом увидела Эльдара, как Талестрия, захлестнутая его петлей, идет, пошатываясь, куда ее тащат, вцепившись в веревку руками, но не делая даже попытки перерубить его мечом...

– Талестрия! Тревога! Девочки! – завопила она...

– Кричи, кричи, – усмехнулся воин, приближаясь к ней. – Они нажрались, не хуже вас, и давно дрыхнут!

Эльдара обнажила меч. Сила духа пересилила в ней опьянение. Короткий выпад, – и воин, не ожидавший удара и даже не извлекший своего меча, рухнул на землю, корчась, вопя и зажимая руками живот, откуда ползли скверно воняющие кишки.

– Ах ты ***!..

– Волчица!

– Сука! – раздались согласные вопли нескольких глоток. Заблестели мечи. Длинное, тускло сверкнувшее расплавленным оловом лезвие протянулось, словно бы из невообразимой дали к груди Эльдары, нашло щель между пластинами панциря, и она ясно услышала хруст своей плоти, разрываемой отточенной сталью... Почти одновременно на ее затылок обрушился чудовищный удар, вспыхнувший в ее глазах как черное солнце.

Больше не было ничего.