Амазонки-2 Храм

АМАЗОНКИ (СТЕПНАЯ ВОЛЧИЦА)



Валентине – единственной и навеки

Книга вторая

ХРАМ

(осень – зима 48 г.)

Элиза проснулась от шума лебединых крыльев.

Г. – Х. Андерсен. Дикие лебеди

ВОСКРЕСЕНИЕ

Лишь тот, кто участвовал в священном представлении, сможет обрести жизнь в Аиде, лишь ему дарована милость ощущать конец жизни как новое начало.

Софокл – об Элевсинских мистериях

Эльдара встала на ноги через неделю.

Неделя эта была страшна. Эльдара не знала, где она пребывает, и минутами была уверена что – в посмертном подземном мире, где собрались все тени ночи, чтобы терзать ее. Правую грудь жгло пламенем; боль пульсировала в голове, в коже, в кончиках пальцев; она была такой, что Эльдара почти не отличала сна от яви. Наяву к ней пришла чудовищная старуха, в медвежьей шкуре, со сверкающими глазами и длинными желтовато-черными зубами. Она заставила Эльдару выпить невыносимо горький и жгучий отвар, который, казалось, пеленой встал перед глазами. Наступило облегчение; даже пучки трав и сушеные ящерицы под застрехами жилья показались знакомыми и добрыми; но спустя какое-то время старуха пришла снова, и, наступив коленями на обе руки так, что нельзя было не то что шевельнуться, но и вздохнуть как следует, раз за разом вонзала в грудь нож, ковыряла им там, скоблила, чистила... На ногах, чтобы Эльдара не брыкалась, сидели демоны, их было много, они стояли вокруг, помогали старухе держать ее, скалились, переговаривались... Ведьма, широко распяливая рот, бормотала что-то, усмехалась... Боль была такой, что Эльдара потеряла сознание. Потом пришел горячечный сон, но боль проникла и в него; то табунщик клеймил ее, прикладывая к правой груди раскаленное добела тавро, то вепрь клыком вспарывал раненную грудь, то лисица, то и дело тревожно отпрядывая, впивалась в нее мелкими острыми зубами, дергала, рвала... Горячечные дни и бессонные ночи слились в один томительный водоворот. Но уже вечером шестого дня Эльдара вынырнула из него.

Рана болела, но уже терпимо. Она была одна и лежала на мешках с сеном; слышен был запах таволги, чабера, мяты. Но сильнее был другой запах – березового дегтя, источника которого Эльдара не могла понять. Мешки были застелены медвежьими шкурами, поверх Эльдары тоже была наброшена шкура. Под крышей, освещенные очагом, пылавшим в углу среди каменных стенок, действительно висели пучки трав и сушеные ящерицы. От бревенчатой стены шла прохлада, но холода не было: надежно проконопаченные мхом стены держали тепло.

Эльдара приподнялась, ощутив и даже услыхав, как хлюпнула повязка, отходя от раны. Грудь болела гораздо меньше, и Эльдара торопливо стала освобождать ее от тряпья. Размотав последний кусок дерюги, пропитанный черным дегтем, засохшей бурой кровью и мокрым желтым гноем, она в недоумении уставилась на собственную правую грудь. Она была заметно меньше другой, и по правому ее краю, у самых ребер, где сверху вниз, найдя щель между пластинами панциря, прошло, скользнув по ребрам, лезвие меча, шершавились частые мелкие узелки из тонких звериных жилок... Аккуратно завязанные на равных расстояниях, они стянули рану так, что ее почти не было видно... И эта тщательность, эта любовь, с которой производилась операция, этот березовый деготь, эти примотанные к ране, трогательно увядшие и почерневшие листы подорожника и кусочки медвежьего сала неожиданно заставили Эльдару расплакаться... Видно, она крепко ослабела за дни болезни – но ведь о ней никогда в жизни никто так не заботился...

Проплакавшись, Эльдара завернулась в медвежью шкуру и встала, пошатываясь от слабости. Нужно было понять, куда она попала!

Окон в сравнительно небольшом помещении нет, единственная дверь – не заперта. Скрипнув, она сразу же пустила по босым ногам Эльдары струю холода. Не обращая внимания на это, Эльдара ступила ногами на холодную землю и затворила за собой дверь.

За дверью – в полнеба! – стоял, как налитое с краями огненное озеро, закат. Вечер был совершенно тих, как это бывает только в самом конце осени. Дверь выходила на юг; полосы оранжевых и золотых облаков лежали справа. Выше они становились серебристыми, и там, в зеленовато-синем небе, висел узкий серпик прозрачного месяца. Остренькие рожки его были обращены влево – он рос. А слева, на востоке, куда уже не дотягивались лучи зашедшего солнца, облака в чистом голубовато-сером небе были сиреневыми; еще ниже – густо-лиловыми... И на их фоне, тонкие и легкие в прозрачном, пронизанном палево-голубым светом воздухе четко вырисовывались стволы, ветви, алели горсти рябин, золотились последние листья... Справа такие же деревья стояли черными контурами. Так все вокруг было чисто и свежо, так мирно, так полно отрешенности и покоя... Видна была каждая травинка, и каждая шептала: «Вот я! Успокойся! Оснований для тревоги нет!

– Поднялась уже, птичка?

Эльдара вздрогнула от испуга. Как же ей, воину, нужно было расслабиться, чтобы не заметить, откуда и как появилась хозяйка! Древняя старуха, кажется, та самая, что являлась ей в кошмарном сне со сверкающими инструментами пыток, стояла с огромной навилиной сена напротив Эльдары, все в той же медвежьей шкуре, и внимательно рассматривала ее, ощерив рот в улыбке.

Эльдара кивнула ей, робко улыбнувшись. Только теперь она заметила, что подгибающиеся ноги почти не держат ее...

– Марш на место! – скомандовала старуха. – Тебе еще лежать надо. А я сейчас молочка подою...

***

Я стала вдруг здорова, как трава,

чиста душой, как прочие растенья,

не более умна, чем дерева,

не более жива, чем до рожденья.

Белла Ахмадулина

Эльдара понимала – зимой дел в деревне мало, для чужака – тем более; но мало – не значит нет. У них в рыбацкой деревушке зимой вязали сети, пряли и валяли шерсть, ткали дерюжки и сермяжки, плели корзины и вентеря; кое-кто выделывал шкуры, тачал из них сапоги... Да мало ли зимних дел! Неужели здесь ничего не делают? Безделье томило ее.

– Где Дзерасса? Где девушки? – спрашивала она.

Старуха молчала.

Холщовая рубаха, кожаные штаны и ичиги на шнуровке, чтобы не мерзли ноги, – вот все, что было у Эльдары. Да ручка Раохсы, причем вместо ветхого мочала кто-то ее укрепил на мягком и прочном шелковом шнуре.

Спала она на мешках душистого сена, застеленных медвежьими шкурами, укрываясь одеялами из заячьих и еще чьих-то мелких, но чрезвычайно теплых и пушистых шкурок.

Старуха была скупа на слова; на большинство вопросов она лишь пожимала плечами. Она варила кашу из крохотных круглых лепешек, на которых сама природа начертала изображение солнца63 и доила коров, поднося Эльдаре при пробуждении большую крынку вкуснейшего, густого и теплого молока.

– Где мой меч? Где конь? – Эльдара понимала, что на такие вопросы правды не добьешься. Но ответ изумил ее:

– Твое останется твоим. За конем ухаживают. Меч оправлен, закален и отточен. Скоро ты сможешь забрать все! Но, если захочешь, то получишь новое, другое оружие! Тебя научат владеть им!

– Скоро? От кого это зависит? Что за оружие?

– Жди, – сказала старуха. – Выздоравливай. Рана у тебя была б пустяковая, да нардевать стала. Когда сордела, я ее отворила. Могла б и кровь испортиться, но обошлось. Отъедайся. Отсыпайся!

– Могу я увидеть вашего вождя?

– Увидишь обязательно. Но не сейчас!

Через несколько дней ударил недолгий мороз, с неба посыпались снежинки, на лужах появился хрустящий ледок. Впрочем, стены из толстенных дубов прекрасно держали тепло, дров было напасено вволю, и они весело трещали в каменном очаге. Хватало и сена в стогах, и зерна в амбаре и «травы Колаксая» в погребе, и дров для очага. Коров загнали в хаты.

Так прошло еще несколько дней – Эльдара забыла и думать о ране и заметила, что начинает обрастать жирком. «Чего ждем?» – думала она.

Она не знала, что ждали новолуния. Ни одно новое большое дело нельзя начинать на ущербе луны.

НОЧЬ ПЕРВАЯ

Вечером того дня, когда впервые в лучах заката блеснул узенький, почти горизонтально лежащий серпик новой луны, старуха жестом велела Эльдаре сесть и слушать. Та повиновалась.

Старуха поставила по обе стороны два больших светильника, заправленных бараньим салом, горевших ровно и без копоти, затем села напротив, скрестив ноги и упершись руками в колени.

– Через два лунных круга Солнце должно умереть... – спокойно сказала она.

– Умереть? – хмыкнула Эльдара. Она уже несколько дней испытывала подсознательную тревогу, догадываясь, что за все это изобилие, тепло и уют нужно будет обязательно расплачиваться – и, возможно, не привычной ей ратной работой, а чем-то иным. Слово старухи оказалось весьма созвучным ее тревоге.

– Да, умереть – но с тем, чтобы вновь родиться. Деревья возносят к нему немые мольбы о возвращении, делая золотыми свои листы. Но закон неумолим! Солнце умирает. Однако ни свет, ни тьма не могут победить друг друга окончательно! Солнце – свет и жизнь мира – в день своей смерти вновь рождается, побеждая тем самым и тьму, и смерть. И свет мира возвращается вновь. А еще через три лунных круга возрождается вся природа.

Старуха помолчала, словно бы взвешивая что-то в уме, а, может, просто ожидая вопроса. В дальнем углу жилья коротко мыкнула корова, зашелестела соломой другая... Эльдара молчала. Да, бледное, негреющее солнце зимы опускается к горизонту, но потом оно поднимется и снова придет зной. Называть это смертью и рождением нелепо. То есть, можно, конечно, но для чего накручивать?..

– На этот раз Солнцем должна стать ты! – наконец-то промолвила старуха. – Вернее, можешь стать. – И вздохнула, словно бы вспомнив что-то далекое...

– Я? – изумленно выдохнула Эльдара. Самые мрачные предчувствия ее подтверждались. Ее убьют, принесут в жертву! О, Йерт! Какое еще она может иметь отношение к надуманным смерти и рождению солнца?

– Ты! Если, конечно, захочешь, – заметила ведунья; мрачные мысли Эльдары, видимо, не были для нее секретом. – Но лишь скажи нет – и тебе завтра же отдадут коня и вооружение. При этом ты должна будешь сразу уехать. И больше никогда не сможешь войти в Храм с этой стороны. Никогда. Только с той – вместе с другими воинами... Эта избушка только раз поворачивается к лесу задом, к тебе – передом...

– Но что это значит – стать Солнцем? Что значит – войти в Храм с этой стороны? Я не понимаю! – выпалила Эльдара.

Ведунья тонко ухмыльнулась. Девушка не вскочила, не потребовала коня. Это хорошо. Значит, с ней можно работать дальше.

Старуха поднялась, достала широкое низкобортное глиняное блюдо не трех невысоких ножках, нагребла в него углей из очага и поставила между Эльдарой и собой.

– Можешь звать меня Йерсилохой. Это – одно из моих имен, которое меньше всего мне надоело64. И можешь вытянуть ноги, если замерзли, вот сюда, под блюдо, – указала старуха.

Эльдара отрицательно качнула головой – ей не было холодно. Действительно, очаг сегодня пылал, как никогда, раскаляя свои каменные стенки.

Старуха вновь уселась. Помолчав, она с кряхтеньем достала из-под медвежьей шкуры берестяную коробочку, вытряхнула щепоть зелья на угли в чаше, и, склонившись, стала жадно вдыхать клубы поднимавшегося дыма. Тонкие голубые его струйки почти без завихрений обвивали ее, сидевшую неподвижно, словно изваяние, и уносились в дымоход над очагом. В ноздри Эльдары поплыл пряный маслянистый запах...

– Люди в этом мире никогда не были и не будут равными, – издалека начала ведунья, оторвавшись, наконец, от дымных струй. – Их три сорта. Есть смерты. Они, как дети, убеждены, что каждый равен каждому, и что любой достоин жизни; они верят, что каждый человек добр, и всех принимают как они есть, получая в ответ взаимное приятие. Это они называют «чистой совестью» и не могут жить без нее. Их удел – труд и подати. Они собирают ячмень и пасут стада, ловят рыбу и охотятся на пушного зверя. Они строят дома и рубят дрова, прядут шерсть и белят холсты. Их главный страх – смерть. Судьбы складываются по-разному, и если такой человек осмеливается на убийство, он с той минуты мучается думой о смерти. Иногда даже кончает с собой, но так и не постигает ее простоты, естественности и необходимости.

Эльдара резко шевельнулась.

– Погоди с возражениями, – остановила ее старуха. – Об этих довольно. Теперь о воинах, – продолжала ведунья. – Те, кто решился вступить на тропу воина, прежде всего отбросил детские иллюзии о доброте людей, о праве каждого на жизнь. Он знает: сегодня живет тот, кто сегодня доказал свое право на жизнь, но завтра жить будет тот, кто сможет доказать свое право жить завтра. Воин всегда, как Афина Паллада, рождается в полном вооружении. Воин должен навсегда забыть о «совести», если так называть взаимоприятие людей, – поэтому смерты ненавидят воинов, называют их «нелюди». Воины же считают, что смерты – это особый вид промыслового зверя, делающего запасы; охота на него включает и технологию выпытывания сведений о запасах. Они пасут смердов, как те пасут коров; они ловят смердов, как те ловят рыб...

Чем дальше ведунья перечисляла свойства воина, тем ниже наклоняла голову Эльдара; по щекам ее бегали пятна, на скулах вздувались желваки.

– Ты хочешь что-то возразить? – спросила старуха.

Эльдара отрицательно мотнула головой.

– Воины дорожат своим братством. «Мы» и «они» – вот самые понятные воину слова, и «они» всегда означает «враги». Главная их страсть – демонстрация превосходства: охоты, спортивные состязания, и – разумеется! – войны.

Старуха надолго замолчала, горестно покачивая головой. Эльдара шевельнулась:

– А третья группа?

Старуха подняла на нее глаза.

– Это мы, – просто сказала она.

– Кто – мы? – удивилась Эльдара. Старуха казалась ей просто хозяйкой дома, доившей корову, запасавшей на зиму сено...

– Маги. Мы – клан Эль-хата [Дом Бога], то есть хранителей волшебной чары. Воины же зовутся Ак-цар-хата [Дом Белых царей], прочие смертные, – земледельцы, торговцы, мастера – Бор-хата [Медвежий Дом]. Мы так же пасем воинов, как смерды пасут овец; так же возделываем и пропалываем человечество, как смерды – огород с репой... Как у смерда есть мотыга, а у воина – меч, так и у нас есть свои инструменты, свои приемы работы...

Эльдара растерянно глядела на нее.

– У воинов есть проблемы, которых они сами решить не могут, – пояснила старуха. – Решаем их мы.

Смотри: мы, сарматы, братья по крови, живем от далеких гор Солнечного Восхода [Ал-Тау] до Западного Океана – но все это разрознено, кипит постоянной внутренней борьбой. Один сородич облизывается на обильные травостои другого, на его стада... И Рим легко делает своими трибутами племя за племенем. Сплотить племенной союз может лишь совместный поход против Рима, иначе не прекратится мелкая, но кровавая, унизительная, разорительная борьба за десяток овец, за места кочевок, за лучшие земли и пастбища...

Если мы не сделаем этого – на нашей крови вырастет пышная зеленая трава... А из северных лесов придут охотники, поклоняющееся зверю Б?р, Бурому, уходящему зимой в Нижний Мир и терзающему там Солнце, отчего оно и теряет силы. А, может быть, рыбоеды с восточных рек, поклоняющиеся Лу-Су [Дракону Вод, Лососю], проглотившему солнце, или болотные жители с запада, живущие в свайных поселках и считающие творцом мира Великую Дрягву...

На юге – дела пострашнее. Там – Рим, наложивший лапу на полмира; его легионы идут сюда, высаживаются в Херсонесе, в Пантикапее, в Танаисе...

Я не буду учить тебя командовать воинами. Это – твоя забота! Я же должна представить тебя им так, чтобы они поверили в тебя, узнали тебя, как своего вождя.

– Представить?... – недоуменно протянула Эльдара.

– Ты будешь их знаменем! А они – не дюжина подружек, с каждой из которых пуд соли съеден. Это – чужие, лютые, свирепые люди, и у каждого в руке – меч, на сердце – боль, а на зубах – скрежет. Кто ты для них? Пока – пленная девчонка, которую можно изнасиловать и выбросить, как ненужную ветошку!

Эльдара потупилась.

– То-то! Но мы видим, чего ты стоишь. Я вижу. Нам нужна именно такая девушка. Такая, которую запомнит каждый воин из собравшихся в храме. На всю жизнь. Такая, за которой он потом пойдет в сечу, в огонь и в воду. Которая сама сможет броситься в сечу, повести его за собой. Такая девушка, как ты!

– Такая девушка, как я, – эхом повторила Эльдара. Она не ощущала внутри себя ничего, кроме пустоты и горечи. В ней словно бы сгустилась та чернота, вместившая в себя фосфорические клубы звездного огня, что и сейчас сияла над деревенькой. – Такая девушка, как я...

Старуха ждала.

«А если отказаться – что будет?» – мелькнуло в голове у Эльдары. Но ее уже разбирало отчаянное любопытство, ее манил головокружительный риск неизведанного. С азартом здоровой, сильной и веселой молодости она была уверена, что справится с любым испытанием.

– Да будет мне по слову твоему, – пролепетала она.

Лицо старухи-ведуньи расцвело торжествующей усмешкой.

– Девушка-богиня, держательница мира, девушка, одно лишь созерцание которой наполняет смыслом жизнь воина! Не зря у тебя такие кудри! – старуха ласково прикоснулась к темно-золотым, цвета кованой меди, мерцавшим в свете бараньих жирников волосам Эльдары, струившимся широкими волнами до самого ложа. – Ты – солнечное божество, и ты умрешь и возродишься на переломе зимней стужи. Испепеленная в ревущем костре, ты воскреснешь и зачнешь Солнце будущего года!

– Испепеленная? – пробормотала Эльдара. – Мне страшно!

– Ты останешься жива и невредима!

– Почему я должна тебе верить?

– Потому, что тебе больше ничего не остается! – усмехнулась старуха. – Пойми, ты мне нужна не как жертва, а как водительница воинов.

Поднялась и пошла нагребать угли в свое блюдо.

– Итак: что будет? – пробормотала ведунья, установив блюдо с углями и потянувшись в складки медвежьей шкуры за берестяной коробочкой. – День рождения нового года – это день гибели старого. Ты будешь и старым, и новым годом. Ты станешь Небесным Огнем, птицей-Солнцем. Ты погибнешь, как Солнце. Огонь – лучший из саркофагов65! Это увидят все! Ни у кого не останется сомнений в подлинности этой гибели. А потом ты воскреснешь, и это тоже увидят все! Твое рождение на алтаре будет еще и мигом зачатия нового Солнца, солнца будущего года!

Год гибнет в оцепенелой зимней стыли, но солнце вновь обращает свой путь, и расцветает весна. Человек гибнет и его отправляют в огонь, а прах его – в бездонное лоно Матери-земли, но она благословляет женщин на все новые рождения. Тот, кто знает все это, не боится смерти. Но есть иной, ритуал сожжения, посвятительный ритуал царей…

***

– Знаешь ли, как в старину посвящали на царство? За смертью следует сожжение, для царя точно так же, как для последнего подпаска. Но царь вечен! И потому, сожженный, он подымался с погребального костра, вставал из пепла…

Эльдара сморщила носик:

– Фокус, что ли?

– Никаких фокусов. Старший сын, наследник или тот, кто должен был принять царство, бросался на алтарь, в догорающий огонь, но окружающие – «хранители» – заливали огонь молоком… Ты из какого рода?

– Я – Уарка!

– Значит, для тебя огонь зальет молоко волчицы. А на алтарь возлагали оленя, быка или барана, и все собравшиеся съедали его. Ныне все забыто! От костра, от вороха прутьев, на который прежде ложился посвящаемого, остался веночек, который теперь, наоборот, кладут ему на чело. Есть уже и венцы, кованые из золота, представь себе! От масла, которое подливали в костер, и молока, которым его гасили, осталась капелька молока или масла, которую наносят на лоб. Но мы возродим обряд царского посвящения и проведем его полностью, по всем древним канонам. Он невероятно убедителен! Так хочет Урусмаг…

– Урусмаг?

– Скоро ты узнаешь все, что должна знать!

***

– Баба-яга пошла баню топить. Она тебя вымоет-выпарит, в печь посадит, зажарит и съест, сама на твоих костях покатается.

Русские сказки

– У нас очень мало времени, и за разговорами не нужно забывать о деле. Раздевайся, птичка моя! О, да ты совсем скраснелась!

– Зачем... раздеваться?.. – еще тише пролепетала Эльдара, вся красная от неожиданного и необъяснимого стыда.

– Мыться будем! – просто ответила старуха.

Она засуетилась, вытряхнула почти прогоревшие угли из чаши в очаг, метнулась к двери. Корявый, как медведь, мужик, который, видно, ждал только команды, переваливаясь, молча внес один, потом другой ушат воды и несколько больших дубовых плах, поставил все к очагу. Большим ковшом он в несколько приемов залил зашипевшие, выбросившие облако пара угли. С одним из жирников полез сквозь устье, закрыл дымоход дубовыми досками, другие положил на каменные закраины внутри очага, так что они образовали пол над еще шипевшими кое-где углями. Еще одну доску, широкую, уложил на каменную полку. Затем окатил из ковша раскаленную каменную стену, ударившую столбом пара, вылез из печи, поправил дощатый сшит, которым закрывали устье печи, прогудел «Готово» и вышел. Старуха прихватив под мышку веник из дубовых веток, велела уже голой Эльдаре лезть в печь.

– Иные считают, что чистыми должны быть лишь священные стихии – огонь, вода66, а человек – как уж придется. А по мне – чистым должен быть человек, а уж со стихиями как-нибудь разберемся! Мыться и париться будешь так часто, как захочешь, но не реже раза в седмицу! Я прослежу! Крикнешь только: «Федор!» – и сей Божий Дар67 явится и все устроит.

...Через час Эльдара вновь сидела на шкурах, розовая, распаренная, прихлебывала из большой чашки крепкий кобылий кумыс и лениво наблюдала, как тот же мужик убирает банные приспособления и вновь разжигает очаг.

Старуха стиснула предплечье Эльдары неожиданно ловкими и твердыми пальцами, потерла кожу и явно осталась довольной.

– Как ты переносишь боль? – спросила она.

– Боль? – недоумевала Эльдара...

– У нас мало времени, а сделать нужно очень много! – возразила ведунья, доставая из-за чердачных балок берестяную коробку с иглами, горшочками и кувшинчиками. – Я тебе буду делать крылья!

– Если нужно, – протянула Эльдара...

– Разумеется, нужно, – но больно! – старуха уселась у нее за спиной и так стиснула бока Эльдары своими железными коленями, словно Эльдара была лошадью; она даже застонала... Первая игла вонзилась в ее спину над правой лопаткой...

Феникс

Надо, чтобы ты сжег себя в своем собственном пламени: как же мог бы ты обновиться, не сделавшись сперва пеплом!

Ф. Ницше. Так говорил Заратустра

Старуха поднялась, снова наладила чашу с углями, стряхнула туда горстку своего порошка, с наслаждением вдохнула... По правую руку от нее с вечера стояла большая клеть; ее внес мужик, приходивший ладить баню. На клеть был накинут темный холст. Старуха осторожно стянула его.

– Смотри!

Эльдара ахнула: хвост, перья в котором отливали красным, зеленым и золотым, желтоватые чешуйчатые лапы, алый многозубчатый венец на голове... Нахохлившаяся птица скосила глаз на невежд, потревоживших ее покой, но даже не шелохнулась.

– Вид ее диво для глаз

и внушает почтительный трепет, –

медленно продекламировала старуха, –

Столько у птицы осанки, столько величия в ней.

Хвост распускает она, сверкающий желтым металлом,

В пятнах пылает на нем пламенем ярким багрец.

Скажешь – глаза у нее, – это два гиацинта огромных,

А в глубине их, горя, ясное пламя дрожит.

На голове золотистый изогнут венец лучезарный,

Этим почетным венцом Феб ее сам увенчал.

Бедра в чешуйках у ней, золотым отливают металлом,

Но на когтях у нее розы прелестнейший цвет

Птица Феникс быстра и легка и по-царски прекрасна.

И перед людьми предстает, дивной блестя красотой.

Эльдара слушала. Ей доводилось видеть птиц и покрупнее: она из лука била дроф и уток, ловила сетями рябчиков и куропаток и знала вкус их мяса. Но столь величественного, царственного облика у птицы она еще не видела... Может быть, дело было в том, что на нее уже начинал действовать дым от зелья, насыпанного ведуньей в угли? Во всяком случае ей казалось, что это его маслянистый аромат делает крохотную комнатенку просторной, делает линии резче а цвета – чище и ярче...

– Поистине, это – младшая сестра птицы-солнца! Когда она прокричит свое приветствие старшему брату – мы выйдем, и ты увидишь, что будет заниматься утро! Тогда мы принесем ее в жертву – в знак истинности твоих клятв!

– В жертву... – огорченно и разочарованно протянула Эльдара. Ей стало жаль волшебную птицу, которая должна была погибнуть из-за нее. – Все в жертву и в жертву...

Старуха мельком взглянула на нее:

– Глупышка, человек не может жить, не убивая все вокруг себя. Жертва – самый простой вариант облагородить эти убийства, сделать вид, что делается это не для еды, а для высших целей. Но это – для непосвященных. А дело в том, что я хочу тебя угостить редкостным мясом этой птицы! Теодор зажарит нам ее... И тогда она воскреснет в тебе – ибо на костер ты пойдешь в разноцветных перьях этой птицы. Ну, с некоторыми дополнениями: с львиным ликом, в козьей шкуре, с хвостом змеи...

– Слишком пестро! – ухмыльнулась Эльдара.

– Ах, милая, и знаю, что пестро, – подыграла ей старуха, – да ничего поделать не могу! И роли, и костюму – несколько тысячелетий. Играть будешь, как от века играли деды и прадеды...

– И как зовут священную птицу?

– Греки называют ее то Сфинкс, то Феникс. Наше простонародье – Финист... Но правильно это имя должно произносить так: Свент-Сур, Священное Солнце. Оно умирает, когда истекает кровью вечерняя заря, а воскресает в огне зари утренней.

***

Когда старуха уходила, Эльдара почти падала от усталости и желания спать. Но сон улетел сразу же, стоило ей коснуться головой медвежьих шкур. Вернее, она уже почти погрузилась в омут тихого блаженства, благодетельный сон уже почти сомкнул над ней свои волны, – и вдруг она подскочила, как от толчка.

– Талестрия! Я назвала ее имя – и старуха пробормотала: «Эта черноволосая?» Она здесь! Она в этом городе! И, пожалуй, не она одна – все девушки! Вряд ли кто-то сопротивлялся, напившись отравленного вина, и вряд ли кто-то убит, если меня оставили в живых!

Эльдара стала лихорадочно натягивать одежду.

– Я найду их!

Эльдара думала, что за ней не следили. Сколько раз, накинув медвежью шкуру, выскакивала она по нужде, убегала далеко от деревеньки, отчаянно скрипя ичигами по морозному снегу, ступая, казалось, не по земле, а по воздуху. Но нигде поблизости не было слышно ни одного чужого скрипа.

Вот и сейчас она снова выскочила в морозную черно-бархатную ночь. Над деревенькой дымились фосфорическим светом клубы звездного огня, но они ничего не могли осветить. Ущербная луна появлялась лишь перед самым рассветом, и непроглядный мрак не разгонял, а лишь углублял, оттенял единственный смоляной факел. Он был укреплен на высоченной деревянной колонне огромного пустого храма, продуваемого всеми ветрами. Когда она приблизилась к храму настолько, что уже слышала треск горящей смолы, факел неожиданно колыхнулся: мужчина огромного роста в медвежьей телогрейке снял его с колонны и повел им так, чтобы осветить Эльдаре фигуры двух лучников, направивших стрелы ей в грудь...

Никто не произнес ни слова. Эльдара повернулась и медленно, волоча ноги, вернулась в свою избу.

НОЧЬ ВТОРАЯ

–...Скажи мне немедленно, кто я такая? Пленница или ученица? Завтрашняя царица или завтрашняя жертва?

Эльдара за малым не топала ногами. На глазах ее выступили слезы гнева.

– Дать водички? – участливо спросила старуха. Это участие было для Эльдары подобно удару бича.

– Кто я такая?.. – уже затихая, повторила она.

– Ты – взбалмошная девчонка, которая кричит, плачет и топает ногами, желая этими негодными методами овладеть ситуацией, которая ей не по зубам! – с долей гнева молвила старуха. – Еще: ты сегодня не в числе тех, которые указывают мне, что я должна делать. Я скажу тебе ровно столько, сколько сочту нужным сказать. Скажу больше или скажу меньше – это будет зависеть от того, как ты себя поведешь. Но решать буду я! Еще одна такая истерика – и ты сама сделаешь так, что не будешь здесь никем. Ты хорошо меня поняла?

Эльдара кивнула опущенной головой.

– Вот так-то лучше, – успокоилась и старуха. – Я буду считать, что ничего не произошло, и никаких глупостей ты не говорила.

Она помолчала.

– Конечно, всякий человек хочет знать все, что касается его. Больше всего он хочет знать, кто он такой. Что будет с ним завтра, куда вознесет или забросит его судьба. Но никто и никогда не знает всего. И подлинный царь – тот, кто умеет находить правильный путь даже тогда, когда вообще ничего не известно! Можешь считать, что сегодняшняя неопределенность – еще одно из испытаний твоей готовности к великой роли!

Старуха опять замолкла, ожидая, не скажет ли что на это Эльдара. Та молчала. Удовлетворенно вздохнув, ведунья продолжила:

– Должна тебя предупредить: на свете слишком много людей, которые называют себя, подобно мне, ведуньями и ведунами, но, в отличие от меня, с первого шага готовы тебе рассказать все, что было, что будет и чем сердце успокоится. Причем за самую незначительную мзду. Цари мира сего окружают ими свои престолы! Но ты проявишь свои ум и зрелость, если не станешь даже слушать их! Они просто кормятся на желании человека знать свое будущее – и не более того. Будущего же нет. Ты сама – и все другие, кто действует, – делаешь его, и оно будет таким, каким мы его сделаем!

Эльдара шмыгнула носом и быстро провела кулачком по глазам:

– Но я теряю боевую форму! Воин без коня и меча...

– А вот это совсем другое дело, – удовлетворенно отметила старуха, перебив девушку. – Об этом мы подумали сразу, и ждали только, когда ты полностью выздоровеешь и сама попросишь об этом!

– И когда же? – с замирающим сердцем, не веря себе, спросила Эльдара.

– Хоть сейчас, если ты готова!

– Уау! – взвизгнула Эльдара, набросившись на старуху с объятиями, и та, хоть и фыркала, морщилась и бормотала «Дерзкая девчонка!», была явно довольна.

Старуха хлопнула в ладоши, отдала какие-то распоряжения Федору и отправилась возиться с коровой, буркнув: «Вот и выяснилось, чем ты будешь заниматься по утрам». Через некоторое время она принесла Эльдаре крынку парного молока – и почти сразу дверь скрипнула. На щелях двери наросли щетки изморози; они захрустели, когда открывалась дверь, и белыми хлопьями осыпались на земляной пол. На пороге, в облаке морозного пара, стоял подтянутый воин в латах.

– Урусмаг, – улыбнулся он Эльдаре. – Мне много говорили о тебе. Кони готовы.

***

– Его зовут Сайваршан68, – сказал Урусмаг, помогая отяжелевшей после болезни Эльдаре подняться в седло. – Я сам выбирал его для тебя!

Длинноногий, поджарый конь цвета воронова крыла ничем не напоминал коротконогих, плотно сбитых джигетаев с жесткой короткой гривой, к которым Эльдара привыкла. Он был уже заседлан и взнуздан, и каждый ремешок, каждая пряжка были уложены и затянуты со вниманием и любовью. Грива на холке, в которую она вцепилась, поднимаясь в седло, была скользкой, шелковой. Конь бил копытом, косил горячим влажным глазом, словно бы оценивая, на что способна его новая хозяйка.

– Мы их только что завезли на Боспор, – заметил Урусмаг. – Покупали у усуней, это племя живет в Восточном Синьцзяне. Ханьцы называют этих коней «небесными»!

Эльдара чуть тронула сапогами бока коня и поразилась, насколько мягок и незаметен его аллюр, как чутко он слушается любого ее желания. Захрустел снег под копытами. Она велела коню перейти на рысь. Мелькнула, уходя назад, бревенчатая стена города, воины заставы, с открытыми ртами заглядевшиеся на коня и всадницу. Эльдара бросила коня в галоп – ей было все так же мягко и покойно в седле, лишь осыпанные голубоватыми клоками снега ели и березы стремительно мелькали рядом – и уносились назад. Ни одна веточка не задела ее по лицу, – конь точно выбирал путь, гордясь умелой всадницей. Это была не скачка, а полет! Она задохнулась от счастья, у которого был вкус встречного морозного ветра: таким конем ей еще не доводилось владеть!

– Сайваршан... Варши... – прошептала она.

Конь насторожил уши, прислушиваясь. Прислушалась и она. За спиной хрустел снег под копытами еще одного коня. Она стремительно обернулась. Это был Урусмаг на своем гнедом красавце. Он ответил не ее взгляд разрешающим кивком и ласковой улыбкой, махнул рукой: вперед! Она хотела крикнуть ему, стражу, что-то дерзкое, вызывающее, – но губы на морозе слиплись, вместо слов вырвался какой-то гортанный крик – и следом за ним невольно на ее лице расцвела улыбка...

Она остановила коня, Урусмаг – своего, стремя в стремя с ней.

– Конь – полдела, – изо всех сил сдерживая накипающую в груди радость и стараясь казаться строгой и требовательной, сказала она. – А меч?

Урусмаг молча повернулся в седле так, чтобы ей стало удобно выхватить меч из его ножен. Эльдара замерла, не решаясь протянуть руку.

– А если я... им... тебя?.. – пробормотала она, не веря своим глазам.

Урусмаг зубами сдернул с левой руки рукавицу и в два касания привыкшей к воинскому снаряжению рукой отстегнул ремни колонтаря – один и другой, – и отвел кованые стальные пластины так, что теперь его грудь защищала только меховая телогрейка. Он по прежнему молчал, но улыбку его было видно и сквозь усы, и сквозь до сих пор зажатую в зубах рукавицу.

– Но почему? – уже совсем другим тоном спросила Эльдара.

Урусмаг, оценив ее тон, не торопясь застегнул колонтарь и надел рукавицу.

– Завтра нам придется ежедневно доверять друг другу наши жизни. И даже нечто б?льшее. Вот я и решил: если ты будешь способна вонзить меч в мою грудь, вонзи его сейчас...

– Ты – не простой человек, – протянула Эльдара. – Кто ты?

– Кто я? – замялся он. – В этом мире у меня много дел. А сейчас... Скажем так: я – советник Митридата, боспорского царя, по внешнеполитическим и военным делам. Рим шаг за шагом рушит все, что дорого мне, что свято для меня. Я готовлю царство к большой войне с Римом. И потому очень хотел лично познакомиться с тобой... Слухом о волчице Эльдаре, владычице уаркаганов, уаргасаров69, царице амазонок, полнится земля!

На щеках Эльдары вспыхнул румянец. Со слегка кокетливой, дразнящей интонацией она спросила:

– А если бы я все же пронзила бы тебе сердце?

– Считай, что ты уже сделала это, – но не мечом, а ресницами, – парировал ее реплику Урусмаг.

Эльдара смутилась и растерялась, – может быть, впервые в жизни.

А Урусмаг, чтобы закрепить успех, снова подставил Эльдаре рукоять своего меча:

– Давай попробуем?

Приняв игру, Эльдара молниеносным движением выхватила меч из его ножен. Она хотела блеснуть мгновенностью своей реакции, приставить меч к его горлу и услышать из его уст просьбу о пощаде – пусть даже шуточную. Но она не успела этого сделать. Урусмаг сделал неуловимое движение правой рукой за спину – и в ней блеснул еще один меч. Это произошло так стремительно, что уже ее первый удар был отражен. Эльдара нанесла второй, третий удары, тоже парированные, и вдруг почувствовала, что ее меч словно прирос к мечу Урусмага, а его рукоять с силой выворачивается из руки. Боль в запястье была такая, что пальцы ее разжались сами собой. Меч, звеня и вздрагивая, выпевая печальную вибрирующую ноту, отлетел голубой молнией к густым темно-зеленым еловым лапам, стряхнул с них лавину снега и вместе с нею упал в сугроб.

– Я подниму, – спокойно сказал Урусмаг, легко спрыгивая с коня.

– Что это было, – широко раскрыв глаза спросила Эльдара, когда Урусмаг эфесом вперед протянул ей меч.

– А вот эти красавцы, – он вскочил в седло и лишь затем показал на четыре шипа длиной в палец, которыми щетинилась гарда его меча. – Они ловят чужое лезвие. Ударяй медленно! Смотри! Вот твой меч скользнул к гарде моего... Вот он между шипов... А теперь я поворачиваю свой меч вот так... Видишь – твой меч зажат, а его рукоять нажимает изнутри на основание твоего большого пальца... соскальзывает с него...

– Поняла! – захлопала в ладоши Эльдара. – И все же – кто ты? Ты так и не ответил на вопрос...

– Не ответил? – удивился Урусмаг. – Но я же сказал: царский советник по военным делам!..

– И что ты советуешь царю?

– В какую беду ему надлежит вляпаться…

–???

– …дабы избегнуть другой, страшнейшей... И потому каждый день прибавляет мне седины... А когда-то голова моя была совершенно черной... Но давай задавать вопросы по очереди. Можно?

Эльдара кивнула, с хитрецой на него посматривая.

– Что за ручку носишь ты на груди? Чья она?

Хитроватая улыбка мгновенно соскочила с ее лица. Эльдара прижала руки к груди, и проверяя, на месте ли ее сокровище, и защищая его…

– Зачем ты спрашиваешь? Что тебе до нее?

– Но кто она?

– Раохса… Подружка… Мы с ней – одно… Она истекла кровью… Ей Гойтосир ручку отсек. Я его еще не встретила, потому он до сих пор и жив…

Губы Урусмага странно дрогнули, в лице появилось выражение, которое Эльдара не могла понять: растерянность? изумление? восторг?

– Шесть лет назад? – сглотнув, выдавил он. – Осенью?

– Ровно шесть, как раз поздней осенью, – удивленно подтвердила Эльдара. – Мне было четырнадцать… Откуда ты знаешь?



Искры



Откуда это к тебе пришло, душа человеческая, откуда к тебе пришло это?



Ровно шесть лет назад, поздней осенью Шломо, священник Мадиевой, двадцать четвертой чреды, шел с караваном из Раввы Аммонитской. Караван припозднился, стало ясно – ни до Иерихона, ни до Галгала, ни даже до брода через Иордан засветло не успеть. Решили остановиться в Бет-Хараме.

Караван-сарай стоял на окраине деревушки, пустыня начиналась от самых его стен. Готовить ужин только начали, и Шломо, предвкушая мягкость ложа с теплой накидкой и обоняя запах шипящего и золотящегося на огне мяса, решил немного размять ноги после целодневного сидения на верблюде. Змеи, скорпионы, шакалы его не пугали, вернее, он о них не думал. Опускались сумерки, западный горизонт стал зеленоватым, после дневного зноя повеяло прохладой.

Совсем недалеко отошел он – шагов двести, не более, – но, повернувшись, не увидел ни караван-сарая, ни огней деревеньки. До самого горизонта лежала молчаливая хаммада без единого дома или дерева. С направлением ошибиться было невозможно – закат еще догорал, с начинающего бархатеть неба только начала свешиваться бахромчатая паутина созвездий. Спина у Шломо похолодела – и не только от ночной свежести.

Не более чем те же двести шагов сделал Шломо назад, пока еще мог ориентироваться по закату. Никакого следа жилья. «Без паники! – подумал он. – Сажусь и спокойно жду утра. Летняя ночь коротка. Меня найдут. Иначе можно уйти очень далеко…»

***

Подсвеченная луной, пустыня казалась синеватым пепелищем. До рассвета было еще далеко; звезды ясно сверкали в небе; вверху серебрился ручеек Млечного Пути. А в полупризрачной синеве маршировали тени легионариев. Вдали они не отличались от угловатых камней; чуть ближе совершенно отчетливо можно было видеть воинов: мерно колыхались ряды копий над шлемами, взблескивали щиты. Но, приближаясь, они размывались в дымные волокна и кольца, и на расстоянии вытянутой руки от них оставались только бесплотные полувздохи ветра. Однако все новые легионы шли и шли, и камешки хаммады хрустели под их калигами, позвякивала бронза лат, от ремней доспехов кисло пахло свежевыделанной кожей. Несло п?том, человеческим и конским, вонью множества давно не мытых тел, чесноком, отрыжкой скверного пива...

Кошмар был мучителен, но Шломо не старался отогнать его. Расширенными глазами глядя в полумрак, он пытался понять: по какому праву оккупанты топчут Эрец га-Кодеш (Святую землю). Как мог Предвечный, отдавший ее в вечное владение Аврааму и потомству его, повторивший эту клятву Исааку и Иакову, – как он мог пустить их сюда? Зачем?

Хуже всего было то, что легионарии в упор не видели, не желали видеть его, Шломо. Они целеустремленно и сосредоточенно делали свое дело. Имя им легион, а дело их, на которое послал их князь мира сего, состоит в том, чтобы я стал землей. И я, и мой народ. Землей, принадлежащей им, – по их мнению. Разбивать мотыгой кочки либо грузить вилами навоз на телегу. Доить для них коров и резать медовые соты. Срастись с землей, стать ее частью еще до того, как сойдешь в могилу. Тогда они – так и быть – согласны, чтобы мы оставались жить на своей земле, текущей молоком и медом. Для них.

Иначе оставалось либо умереть, либо выметаться отсюда и искать себе другую землю, – ту, до которой они пока не дошли. Но у него не было иного места в мире кроме Эрец га-Кодеш, а неторопливый мерный шаг легионов не оставлял сомнения: они дойдут повсюду, не останавливаясь, не уставая, не замедляя шага. «И не снимется пояс со чресл его, и не разорвется ремень у обуви его»...

– Значит, умирать? – спросил Шломо в темноту. Ночь ответила вздохом почти прохладного ветра. Шломо провел пальцами по шее, плечу, руке, – там, где их коснулся ветерок.

«Умереть. Истлеть в прах. Стать землей...»

– Это моя земля! – закричал он в непроницаемые, закрытые шлемами лица легионариев. – Она дана мне Богом! Убирайтесь!

Но ни один не обратил внимания на крик, и бесконечные колонны призраков все так же молча шли и шли сквозь него.

«Умереть. Либо стать тенью. Такою же тенью, как они…»

***

Вдруг он спиной почувствовал, что на него смотрят. Это не был хищный, прицеливающийся взгляд льва, но была в этом взгляде такая сила, и вместе такое заинтересованное внимание, что Шломо не сразу нашел в себе силы повернуться.

На обожженном пустынным «загаром» камне в легкой, непринужденной позе, словно на мгновение присев после танца и готовая в любой момент снова бабочкой порхнуть с него, сидела девочка. От безупречных черт ее лица веяло таким покоем, какой Шломо давно позабыл. На ее губах играла легкая улыбка, ветер шевелил пушистые завитки волос.

– Кто ты? Откуда ты здесь? – растерянно пробормотал Шломо, с крайней неловкостью ощутив и соленый едкий пот на всем теле, и взъерошенные свои волосы, и обожженные солнцем щеки, и всего себя, грубого и дурно пахнущего, нечистого, составлявшего невозможный контраст с ее чистотой и свежестью. – Как твое имя?

– Ehjeh a?er ehjeh70, – усмехнулась девочка. – Я маленькая девочка, и не будем более об этом. Давай поговорим о тебе!

– Обо мне? – пробормотал Шломо, все еще не в силах прийти в себя. И странно – что было такого в этой встрече, что могло так потрясти его? Разве не могла она быть дочерью бедуинов, кочевавших со своими стадами и верблюдами неподалеку и разбивших свое бедное кочевье где-то совсем рядом, в заросшем верблюжьей колючкой вади71? Почему же тогда так колотится сердце, почему пересохло во рту а в глазах вспыхивают черные молнии?

– Ну да, о тебе. Видел этих?

Шломо понял, что она спрашивает о римских легионариях. Значит, она их тоже видит…

– Зачем они здесь?

– А ты не знаешь? «И сделаю Иерусалим грудою камней, жилищем шакалов, и города Иудеи сделаю пустыней, без жителей», – так пересказал Ирмиягу предвечные планы...

– За что? – выдохнул Шломо.

– Не «за что», а «для чего», – мягко поправила она и усмехнулась. – Все, посылаемое вам, вы понимаете как следствие ваших усилий. Награду или воздаяние. Но это совсем не так! Радует ли Меня соблюдение вами мицвот? Огорчает ли нарушение? Делаете ли вы при этом хоть что-то для Меня? Прямо и просто отвечу: нет. Вы говорите о мудрости ваших ученых, – но они мудры лишь крохами знаний, которые Я уделяю им. Вы восторгаетесь красотой ваших девушек, – но они блещут лишь отражением Моей красоты. Вы молитесь об избавлении от страданий. А страдание послано, чтобы избавить вас от зла. Хозяин стегает кнутом корову, выгоняя ее из горящего двора, а та «молится», чтобы ее не стегали.

У Меня совершенно нет времени, пойми это. У вас его тоже нет! Вам предстоит возделать, как цветущий сад, всю Землю. Всю землю, а не только Святую. Но вы оставляете ее на усмотрение необрезанных сердцем, не умеющих думать, не желающих сдерживать скотские желания. Потому что у вас есть уголок, куда вы можете спрятаться, думая, что тем служите Мне. Страусы, прячущие головы в песок, вы чтите видимый Храм больше, чем Меня, которой он принадлежит. И потому Я разрушу храм, уже пустой и потерявший смысл, как кокон, из которого вылетела бабочка.

– Но Храм... – попытался было возразить Шмуэль. – Разве не на века он? Разве эвен га-штиа – камень, заложенный в бездне под Святилищем, – не фундамент Вселенной, на котором она создана? Разве не сказал пророк: «Человек полагает предел тьме и тщательно разыскивает камень во мраке и тени смертной«.

– Я дала вам позволение построить Храм, ибо нужно было утвердить Закон. Ныне Закон утвержден. Время собирать вас вокруг камня прошло. Настало время разбрасывать камни. Храма больше нет, хоть его стены пока по-прежнему высятся на горе Мория. Придет день, и рухнут пылающие половины храмовой завесы, обнажив давир, и все увидят, что Дом сей пуст, покинут. Столетие за столетием не буду Я вас даже подпускать к нему! Почему ты думаешь, что Я вообще вернусь в него, даже если в один прекрасный день он будет заново отстроен? Разве не знаешь ты, что тот, кто поклоняется клипот, пустой оболочке, покинутой Предвечным, – не более чем идолопоклонник?

Если, лишенный Храма, ты потеряешь почву под ногами, не думай, что фундамента лишился мир. Как будто бы есть что-нибудь прекрасней: потерять почву под ногами и кувырком, как голубь, взлететь в бездну, опрокинутую над головой!

Не о Храме должен ты думать, а о народе. Рим идет, эй, коген Мадиевой чреды, проснись! Империя-чудовище, где люди подобны либо свиньям, хрюкающим от сытости в смрадном хлеву, либо ягнятам, верещащим под ножом мясника. Проснись! Шире раскрой глаза! Рим идет, ты готов к этому?

– Рим? – пробормотал Шломо. – Рим – это, действительно, чудовище, с которым и Парфия справиться не может…

– Парфия, может быть и не справится. Но подумай – разве мало народов и племен на Севере, там, за горами Тавра и Кавказа, за Понтом и Гурганским морем? Молодых и сильных племен, у каждого из которых есть – или могут быть – причины для ненависти к Риму. Вот Я – маленькая девочка, только что принесенная в жертву на далекой северной реке, по гнусному скифскому обычаю и во имя не менее гнусных римских интересов. Мне отрубили руку, я истекла кровью. – Девочка сделала безмятежное движение вроде бы левой ручкой, но ручки не было: она расправила громадное крыло из ослепительно-белых перьев, подобное лебединому, и взмахнула им, обдав Шломо тугой воздушной волной, в которой сквозил едва слышный, но невозможно-восхитительный, немыслимо-райский аромат.

– Ты… кто?

– Я считала тебя умнее! – нотка досады скользнула в голосе девочки. – Отправляйся на север и найди там меня – крылатую, с отрубленной ручкой.

– Но ведь она умерла? – не понял Шломо.

– Вовсе нет, я живая, – возразила девочка. – Живее вас всех! А когда найдешь, ты должен заживо сжечь ее на исходе самой длинной ночи года, да так, чтобы она на глазах всего войска забеременела от взошедшего солнца! И потом в должный срок родила! Если ты все сделаешь правильно, у тебя будет войско, которое не стыдно будет повести на римские легионы. И ты сделаешь дело, о котором кто услышит, у того зазвенит в обоих ушах.

– Сжечь, – чтобы забеременела? От солнца? На глазах войска? Каждое слово в отдельности я понимаю, но они не складываются воедино…

– «Наасе ве нишма», – возразила девушка. – Начни выполнять, что я говорю, и дело само покажет, как его сделать. И помни: ты будешь там не один. Ты коген? Так вот, не тебя одного Я посылаю сегодня на север. Искрами от пожарища посыплетесь вы на северные страны, везде зажигая очаги. И если хоть половина из вас все сделает правильно, то каждым из тамошних молодых и сильных народов будет править не эльтебер или балтавар, а каган. И когда это начнет сбываться, несметные вооруженные полчища хлынут с северо-востока на Рим…

– А мама? А невеста…

– У всех мамы, – равнодушно махнула крылом девушка. – У всех невесты. Это – твоя забота. Мне что ж, искать людей без мам? Это уж ангелы получаются…

***

…Вот что вспоминал Урусмаг, остановившимися глазами глядя на Эльдару. Он начал выполнять, что ему было велено свыше в прииорданской пустыне, и вот она – крылатая девушка с отсеченной ручкой… Теперь ее нужно заживо сжечь на заре, да еще так, чтобы она забеременела от солнечного луча…

Вечер

– Ну-у, птичка моя, это же совсем другое дело! – воскликнула старуха, войдя вечером в хату. – Щечки румяные, глазки сияют, губки пухленькие! А вчера была желтая, как восковая свечка! Шашлыками Урусмаг угощал?

Эльдара кивнула.

– И пивом?

– Да.

– Но не до такой степени, что ты потеряла интерес к беседе?

Эльдара пожала плечами:

– Разговоры остаются разговорами, о чем бы они не велись. Я дела хочу!

– Сейчас твое дело – понимать. Ты ненавидишь Рим сердцем, – мы считаем, что этого мало. Ты должна понимать, кем и в чем была допущена ошибка! Иначе ее не избыть!

Эльдара тяжело вздохнула:

– Я воин, а не жрец!

– Уже не воин! Вернее, не совсем воин, не только воин. А цари всегда были у йериев еще и жрецами!

Старуха, как и в прошлый раз, нагребла чашу угольев, уселась перед ней, высыпала щепоть порошка...

– Раздевайся! Татуировка не кончена!

Эльдара стащила через голову рубаху, покорно уселась... И снова зажурчал в ее ушах вкрадчивый голос старухи-сказительницы.

Хлеб наш насущный

– Тысячелетие за тысячелетием роль женщины была высока и почетна. Когда же и где она стала бесправной и униженной? Ответ прост: у земледельческих племен! Они чувствовали себя как рыбина в бочке, засыпанная солью и прижатая ко дну! Земли истощались, начинались времена голода. После семи сытных лет следовали семь тощих. «Что упало со злого месяца в последнюю ночь жатвы? – тревожно спрашивали люди друг у друга. – Почему хлеба не хватает даже до конца холодов?»

У охотников, у скотоводов людей всегда не хватало, каждый человек был бесценен, но драгоценнее всего – женщина, носительница завтрашних жизней, завтрашней мощи племени. Даже если охотники воевали между собой, они всегда сохраняли жизнь женщинам. У земледельцев же людей оказалось слишком много: человек перестал быть ценностью. А женщина, рожавшая новые жизни, стала главной опасностью для завтрашнего дня!

И женщин во всех земледельческих племенах стали уничтожать одну за другой, причем – под видом служения Великой Матери!

– Но как же это возможно? – сделала возмущенное движение Эльдара.

– А вот так! Смертные дублерши Великой Матери должны, мол, реально послужить ей, доказать свою силу и обеспечить полям плодородие. Таким образом, убийства божественных красавиц, воплощений Великой Матери, проделывались во имя будущего урожая. По сей день у земледельцев девушек где-то сажают живьем на кол посреди поля, где-то распинают на дереве, где-то заживо разрывают на кусочки и зарывают эти кусочки на полях. Разумеется, выбирая для ритуала самых красивых! Это происходит каждый год по весне в каждой деревне, в каждой земледельческой общине – и это делают мужчины, удовлетворяя, возможно, тем самым свою извращенную похоть!

Эльдара брезгливо поморщилась.

– Да, да, не удивляйся, именно извращенцы и садисты становятся теперь среди мужчин вождями! Самый сильный, самый добрый, самый мудрый? Это детский лепет: такие вождями не бывают! Да, так было, когда у власти стояли женщины: мужчина должен был стать таким, чтобы возвыситься до женщины, стать ее избранником, стать вровень с нею. Не сила, а жестокость, не мудрость, а хитрость, не благородная горячность, а лицемерное сладострастие делают их теперь вождями!

Эльдара поежилась:

– Чудовищно!

– И тем не менее это продолжается по сей день у всех земледельцев!

– И в Риме? – уточнила Эльдара.

– Прежде всего в Риме! О весталках, дающих обет безбрачия, которых замуровывают живыми за нарушение этого обета ты, наверное, знаешь?

Эльдара снова поежилась.

– А по весне там рабыню – разумеется, молодую, разумеется, красивую, как всегда в таких случаях – насмерть засекают бичами, вырезанными из кожи козла, на вспаханном поле: капли ее крови, разлетающиеся от ударов, должны обеспечить полю плодородие. Выполняют это жрецы-луперки...

– Довольно, – промычала, дрожа, как от боли, Эльдара. – За что?..

– За красоту! За юность, которой лишены старые пердуны, ее палачи! За гибкость членов, которой давно нет у дряхлых ревматиков! За гладкую кожу! За густые косы! За блеск и сияние глаз...

– Подожди! Пощади! Хватит! – взмолилась Эльдара. – А что же мы?

– А мы... Мы, женщины, предпочли войне – роскошь, истине – льстивые и лживые речи мужчин – поэтов. Повсеместно. Кроме Степи. Пока еще...

***

Но очередь дошла и до Степи. Волна земледельцев, надвигающаяся на Степь, была совершенно неудержима. В те времена здесь еще шумели дубравы – но земледельцы безжалостно выжигали их, распахивали поля, а когда истощалась почва и пересыхали реки, они бросали гарь и выжигали новую...

Они несли сюда свою культуру, свое мировоззрение, свои жертвоприношения, свое женоненавистничество. Для них Степь казалась бескрайней: они только-только начали выжигать ее западный край. Но не такой она была для нас. Нам нужно гораздо больше земли для нормальной жизни; пришлось скучиваться, сталкиваться друг с другом. Степь стала тесной для жизни, а человек – мимолетнее облачка на небе. Теперь нужно было постоянно сражаться за скот и пастбища. Тогда-то возникли у нас многие жестокие обычаи – погружать новорожденных детей в прорубь, убивать стариков, хоронить ребенка вместе с матерью, если та умирала... В головы свободных, но голодных – на грани смерти – степняков чаще и чаще закрадывалась злая и бесплодная мечта о сытом рабстве у земледельцев...

Что могла противопоставить Степь нашествию земледельцев? Как стать могущественнее их, остановить их натиск, несмотря на их численность, – во имя того, чтобы Степь оставалась Степью, а женщина – женщиной, а не рабыней и не жертвенным скотом? Мы нашли ответ. Это был конь!

– Ко-онь? – удивилась Эльдара. – А я-то думала, он был у человека всегда!..

– Верховой пастух – это еще не всадник-воин. Чтобы стрелять из лука или орудовать копьем, нужны уздечка, седло, стремена.

Скотоводы сравнивали земледельцев с многоглавой гидрой, чудовищным змеем. Не раз всадники вырывали девушку, приносимую земледельцами в жертву, буквально из лап смерти. Греки рассказывают это о Геракле, спасшем Гесиону из лап морского чудовища, о Персее, спасшем Андромеду; это – греческие переложения сказаний, которыми полна наша история!

Эльдара захлопала в ладоши:

– Расскажи!

И Орсилоха рассказала ей истории Гесионы и Андромеды…

НОЧЬ ТРЕТЬЯ

...Эльдара с трудом разлепила глаза, словно выплывая из бездонного черного омута. В висках осторожно постукивала боль. «Это – вчерашний кумыс, – с досадой подумала она, – зачем я его только пила!» Она с наслаждением вытянулась на мягких медвежьих шкурах – и вдруг подскочила, как подброшенная неведомой силой:

– Сайваршан!

И сразу же следом пришло другое слово:

– Урусмаг! –

и это второе слово произнести почему-то было необыкновенно приятно.

Она лихорадочно заторопилась, одеваясь, и увидела на полу, у края мешков с душистым сеном, на которых спала, большую крынку молока, накрытую чуреком. Молоко давно остыло, но она выпила его с удовольствием. А на пороге, откусывая чурек, столкнулась с Урусмагом, и, не удержав равновесия, уперлась руками, с зажатым в них хлебом, ему в грудь. И он тоже не смог открыть ей объятия: у него в руках был меч. Ее меч! Так они и стояли целое мгновение, прижавшись друг к другу, но чурек в ее руках и меч в его разделяли их.

Эльдара почувствовала, что у нее полыхают не только щеки и уши, но даже шея. А он... он тоже покраснел!

– Долго спишь, красавица! – пробормотал он, стараясь скрыть смущение. – Мне и в этот раз пришлось самому седлать Сайваршана!

Эльдара, не смея поднять глаз, шагнула мимо, наивно надеясь, что это скроет от него ее горящие щеки. Но Урусмаг подошел к ней, опустился на одно колено, на пядь выдвинул меч из ножен, тронул обнаженный участок горячей рукой, чтобы не примерзли губы, затем поцеловал его сталь и протянул меч Эльдаре:

– Прими свой меч... Моя королева...

Эльдара приняла меч и тоже поцеловала его – в то же самое место, которого коснулись губы Урусмага, и которое хранило тепло его руки... Затем робко коснулась лезвием меча его плеча... Он принял это как должное, а затем поднялся, взял у нее из рук меч и сам застегнул его пояс вокруг ее талии.

– Скачем? – лихо воскликнула Эльдара, направляясь к Сайваршану. И удивилась: рядом с ее конем стоял огромный всадник, у которого густо заиндевели не только русые борода и усы, но и брови.

– Нет... – с трудом, как показалось Эльдаре, выдавил из себя Урусмаг. – Ночью прискакал гонец. Котис72 неожиданно собрался в Рим... пользуясь отсутствием Митридата в столице. Я должен немедленно быть в Пантикапее. Мне надо сказать Котису несколько слов... в напутствие... Теперь тебя на прогулках будет сопровождать Махар.

Русобородый всадник неторопливо качнулся в седле – это должно было означать поклон.

– А ты? – не удержалась Эльдара.

– Я вернусь! Вернусь! А уж к Новому Году – обязательно...

Урусмаг вскочил на своего Гнедого, обернулся к ней и с сожалением развел руками:

– Нет времени! Совершенно нет! Ребята давно ждут! Увидимся, моя королева!

И ошметки снега полетели из под копыт его коня.

Внезапно Эльдара бросилась вслед уменьшающейся, теряющейся в морозной пыли фигурке всадника:

– А как же мои девочки?

Но он уже не слышал ее.

– Кто мне теперь скажет, здесь ли мои девочки? – чуть не плача, пробормотала она. Медленно подошла к Сайваршану, вцепилась в шелковую гриву на холке, стала ногою в стремя, поднялась в седло... и каждое движение говорило ей, что без Урусмага и лес, и храм будут для нее пусты.

***

– Да ты собираешься меня слушать или нет?

Старуха уже второй раз обращалась к Эльдаре с этим возгласом. На этот раз она, сидя позади Эльдары и делая ей татуировку, просто взяла ее за плечи и встряхнула. Та, как и в первый раз, все с тем же отсутствующим видом пробормотала:

– Да, конечно, я слушаю...

– Это потому, что уехал Урусмаг?

– Да! – сверкнула глазами Эльдара, вскочив и вырвавшись из ее цепких рук. – Ты необыкновенно проницательна! Да, да, да! Тебя это удивляет?

– Меня в этой жизни ничто не удивляет, – снисходительно улыбнулась старуха.

– Ты рассказываешь мне чудовищные, невероятные вещи про мужчин, – запальчиво крикнула Эльдара, – а они не такие!

– Не все такие, – все с той же усмешкой заметила старуха.

– Но есть же! Есть! – топнула Эльдара ножкой.

– А разве я говорю, что нет? И не один! И ты должна стать плечом к плечу с ними в нашем общем святом деле... А сейчас ты ему не р?вня!

– Он назвал меня своей королевой! – запальчиво возразила Эльдара.

– В надежде на будущее, – не менее запальчиво возразила старуха. – Ты станешь подлинной королевой не раньше, чем я проведу тебя сквозь огонь... Когда твое достоинство признает войско. Другого пути нет! Он знает...

– Он знает?

– Разумеется! Разве он сам не сказал? А вот если ты откажешься делать то, чего я от тебя требую, он, как и я, с сожалением скажет: «Я от нее ожидал б?льшего, думал, что она умнее»... – старуха уже откровенно забавлялась.

– А если я все это сделаю... Я ему понравлюсь?

– Ты и сейчас ему нравишься. Но...

– Что – но?

– Он у нас не один такой хороший!

– Мне до других дела нет!

– Посмотрим, посмотрим! Но это – потом. А сейчас время уходит! Заниматься-то будем?

Эльдара, смирившись, с некоторым смущением снова устроилась у ног старухи, отдав свою спину ее болючим иглам.

Колесница

«И вот, не знаю почему, бог был к нам неблагосклонен, – неожиданно из восточных краев люди неизвестного племени предприняли дерзкий поход в Страну и легко, без боя, взяли ее штурмом. … А все их племена назывались Хекау-Хасут [Гиксос], то есть «цари-пастухи».

Манефон, египетский жрец

Конь не решил всех проблем. И тогда йерии создали «золотую ратху великого Индры», – боевую колесницу. Наступил наш звездный час! Колесницы йериев, рассыпая вокруг блещущие копья и стрелы, сопровождаемые отрядами конников, во все стороны устремились из Великой Степи.

Какие народы населяли Европу до этого нашествия? Какие песни они пели, какие былины рассказывали? Какие были у них верования? Нам никогда не узнать об этом. Земледельческие поселки были сметены с лица земли до самых Огненных гор Заката. Европа стала огромным пастбищем для арийских табунов, украшенным кое-где курганами победителей.

Какие народы населяли Иранское нагорье и Индию до этого нашествия? «Пастухи-скотоводы холодного Севера», как согласно называют йериев Веды и Авеста, смели их с лица земли.

В Греции йерии создали ахейскую державу, а в Малой Азии – Хеттскую... Они сокрушили город, в своей гордыне назвавший себя «Врата Бога»73... Йерии ворвались и в Египет74, египтяне назвали их хасидами («хекау-хасут», то есть «цари-пастыри». И это верно, у нас царь всегда был еще и жрецом, священнослужителем…).

И сделали все это амазонки.

Мирина

Потомки этих [скифских] царей, отличавшиеся мужеством и стратегическими талантами, подчинили себе обширную страну за рекой Танаисом до Фракии и, направив военные действия в другую сторону, распространили свое владычество до египетской реки Нила.

Диодор Сицилийский. Историческая библиотека, II:43 (3)

Царица амазонок Мирина, владевшая Эугиппиосом, Эвгиптом – Прекраснолошадной землей, как называли нашу Степь, – с тридцатью тысячами своих всадниц в доспехах из змеиных шкур вторглась в землю атлантов и нанесла им сокрушительное поражение. Амазонки овладели всеми землями вокруг Понта: по этому берегу вплоть до Фракии, по тому – вплоть до Фригии. Эти земли держали в руках царицы амазонок Марпесса, Лампадо и Гиппо. В Малой Азии и Сирии они основали города Эфес и Синопа... Гиппо воздвигла храм Артемиды Эфесской, одно из семи чудес света, по своему великолепию превосходящий дельфийский храм! Но ее имя забыто, а имя грязного мерзавца, сжегшего этот храм – у всех на устах!.. Я не хочу называть его лишний раз.

Те из жителей Атлантиды, кто принял власть Мирины, не имели оснований для возмущения: правление ее было мудрым и справедливым. Она основала город, названный в ее честь Смирной. По сей день в его окрестностях показывают огромные «курганы амазонок». Она же на острове Лесбос построила город Митилену, – так звали ее сестру, участвовавшую в походе. Остров Самофракия Мирина посвятила Матери богов; по сей день ее изваяние здесь выдают за крылатую богиню победы Нике. Троянцы поклонялись ей под именем «быстрой Мирины». Шумеры звали ее Мариенна...

Эллины помнят, что эта богиня пришла к ним от нас. Греческая поэтесса Бойо свидетельствует, что Дельфийский оракул основан людьми, прибывшими из Гипербореи; первым пророком она называет Гелона:

...Так многославное тут основали святилище Богу

Дети гипербореев, Пегас со святым Агийеем.

Также Гелон: он первым пророком был вещего Феба,

Первый, песни который составил из древних напевов75...

Этот первый храм был деревянным, как и наш; каменные греки стали строить значительно позже. Рассказывают, что и храм Йерсефоны в Спарте построил гиперборей Абарис.

– Что такое Гиперборея, – спросила Эльдара, слушавшая рассказ столь внимательно, что забывала о боли в опухшей, воспаленной от татуировки спине.

– Это – наша земля; ты, между прочим, если того еще не знаешь, пребываешь в столице Гипербореи, городе Гелоне76, а служение твое будет проходить в храме, по образцу которого строились греческие святилища!

– А почему наша земля зовется Гипербореей?

– Твои вопросы никогда не кончатся!

Эльдара умоляюще поглядела на старуху.

– Не оглядывайся! Ну, хорошо, – смилостивилась та. – Бор, Бёр или Йер-Бор [Кербер] – это чудовище, волк или медведь, охраняющее Порог в Нижний Мир, а иногда – имя самого Порога [бар, барьер]; Гипер-борея – значит За-порожье; а почему эллины ее так называют, почему наш мир оказался Нижним у греков, я расскажу тебе в другой раз! Тебе не больно? – перебила сама себя ведунья, неудачно вколов иглу в спину Эльдары.

Пояс Ипполиты

Пояс узорчатый: все обаяния в нем заключались;

В нем и любовь, и желания, шепот любви, изъясненья;

Льстивые речи, не раз уловлявшие ум и разумных...

Гомер. Илиада, XIV:215-217

– Степь смогла вздохнуть свободно. Задыхавшиеся же от голода и тесноты земледельцы с завистью глядели на ее простор, туда, где, как они считали, обитало счастье. Зависть часто служит поводом для войн, и земледельцы не раз устраивали походы, пытаясь стать властителями Степи. Об этом повествует, например, история о третьем подвиге Геракла – поимке Керинейской лани. Это чудо из чудес, золоторогий олень с медными копытами, священное животное Артемиды, попала в его руки на вершине горы Артемисий.

Золоторогая лань была символом степной воли, счастья и простора. Другим символом женской доли был волшебный пояс, счастливая обладательница которого становилась владыкой всех мужчин, по уши влюблявшихся в нее.

Ведунья достала из-за пазухи сверток зеленого шелка. Эльдара замерла...

– Этот пояс родился одновременно с богиней любви и красоты, – не торопясь говорила старуха, разворачивая сверток. – Бог кузнечного ремесла смог остановить на лету и обратить в дивное украшение радужные брызги, взлетевшие к небу, когда пеннорожденная праматерь амазонок выходила из предвечной влаги. В нем заключаются все обольщенья любви, все желанья... Его магическая сила покоряет и богов, и людей.

Ведунья наконец развернула сверток. Эльдара ахнула: в нем лежала груда граненых самоцветных хрусталей. Огонь очага, колеблясь, играл и переливался на их гранях. Старуха стала не торопясь расправлять, разбирать драгоценности, и Эльдара поняла, что это – сложное ожерелье, пектораль. Среди сотен крупных кристаллов хрусталя выделялись семь цветных блещущих камней...

– Знаешь ли, как оно называется?

Эльдара отрицательно тряхнула головой.

– «Менаста»77, ибо формой оно напоминает луну «рожками вверх», растущую луну.

...И золотые висели на шее крутой ожерелья

Разнообразные, видом прекрасные; словно блестящий

Месяц вкруг нежных грудей Афродиты светился чудесно78...

– Женщина, надевшая эту пектораль, получает имя Йер-Мения, «Земная Луна». Греки называют ее Гармонией, – и утверждают, что ожерелье это не принесло счастья ни одной из тех, кто им потом владел... Еще бы! Ведь им пришлось жить в мире, где уже властвовали мужчины...

Йер-Мения или Мен-Йера, «Земная Луна» – еще и водительница пяти планет, идущих в небесной синеве через звездный пояс зверей тою же тропою, что и она, что и Солнце. Поэтому здесь укреплены эти семь самоцветов – каждый из них означает одну из планет, включая в счет и Луну, и Солнце.

Понтийские и боспорские монархи по сей день освящают царскую клятву именем Мена Фарнака, Ясного Месяца. Луна пребывает в гербе понтийских царей...

– Хватит об этом! Надевай-ка лучше пектораль! – старуха указала Эльдаре на тщательно расправленное ею ожерелье, придвинула бронзовое зеркало. – Это – не только ожерелье, но и пояс, если обвить им не шею, а талию. Тот самый пояс, который носила царица амазонок Ипполита. Именно за ним отправились сюда корабли Геракла с его племянником и «подружкой» Иолаем, Теламоном из Эгины, Пелеем из Иолка, Тесеем из Афин и другими «героями»... Они плыли «на дело», на убийство женщин-красавиц, и назвали это «девятым подвигом», ибо добыть сей пояс – значило, справиться со Степью, а это было не проще, чем спуститься в Аид и вытащить оттуда Кербера...

Мужчины в своих мифах любят распространяться насчет того, что Ипполита, мол, влюбилась в Геракла, нанесла ему визит и сама предложила волшебный пояс как символ любви. Придумать такое можно лишь опьянев от самовлюбленности, а поверить в такое – только с жестокого похмелья. Она попросту не могла не пойти на забитую им стрелку. Геракл был бандитом с большой дороги. Он захватил в плен сестру Ипполиты, Меланиппу, и в виде выкупа за нее потребовал этот пояс. Явись Ипполита одна, он похитил бы и ее, продал в Афинах обоих, а пояс отдал, как заказано, своему пахану Эврисфею. Но Ипполита явилась в сопровождении воинства. И Геракл обвинил ее в вероломстве! Воительницы, услыхав крики, поспешили к кораблю. Геракл, видя, что дело оборачивается круто, убил Ипполиту и снял пояс с окровавленного тела девушки. Амазонки устроили греческим «героям» кровавую баню, но Геракл и Тесей поспешно, бросив товарищей на верную смерть, подняли трап и отчалили. Меланиппа осталась в рабстве и была подарена Гераклом Тесею: один мерзавец стоил другого.

– Так пояс был похищен?

– Разумеется!

– А как же он вернулся на родину?

Орифия

– Гераклу и Тесею взялась отомстить Йер-фея, Земная Богиня, сестра Ипполиты и Меланиппы. Греки звали ее Орифия. Ее наследницу, Пентесилею, Ахилл потом убил под Илионом. Орифия форсировала Истр, пересекла Фракию, Тессалию и Беотию. Под Афинами она стала лагерем против Ареопага и совершила жертвоприношения в честь Великой Матери. Часть воинства она направила в Лаконию, перекрыв Истм, чтобы пелопоннесцам не пришли на помощь спартанцы.

В Афинах начался голод. Тесею и Гераклу не из чего было выбирать! Они принесли жертвы Фобосу, сыну Ареса, и начали сражение в седьмой день месяца боэдромиона79. Боевое крыло амазонок растянулось от нынешнего Амазония до холма Пникс, вдоль Хрисы. Правый фланг Тесея находился в районе Мусея; когда он был разгромлен, греки бежали до храма Эвменид. Левый фланг Тесея пребывал в районе Палладия, горы Ардетт и Ликея...

– Я никогда не была в Афинах и плохо представляю себе положение войск...

– Прости, я увлеклась... Кровопролитные бои длились четыре месяца, и в конце концов Тесей вернул пояс! Орифия отошла сначала в Мегару, а затем и в Скифию...

– А Меланиппа?

– Тесей убил ее еще до сражений; да и Дельфийский оракул предсказал, что случится именно так. Тесей заключил союз с критским царем Девкалионом, и тот навязал ему в жены свою сестру Федру, – как условие союза. Меланиппа за время плена взошла на ложе Тесея, и, узнав эту новость, возревновала! Она во всеоружии ворвалась на свадебный пир, грозила перебить гостей... Но она была всего лишь конкубиной! Тесей послал своих «братков», и ее попросту прирезали на пороге брачного чертога. Впрочем, Тесей воздвиг ей памятник... Ее могила – неподалеку от храма Геи Олимпийской...

– Грязные твари... Бандиты! Насильники!

– Ты о мужчинах?

– О ком же еще!

– Мужики способны и не на такое! Ахилл, убив под Илионом Пентесилею, был столь очарован ее красотой, что овладел мертвым телом...

– Скажи, правда ли, что у мужчин нет души?

– Которой из душ?

– Разве их несколько?

– По крайней мере две. Первая из них – чувствующая, воспринимающая раздражения душа, душа-пар (нэфеш). Греки в числе своих богов знали Нефелу, – хоть это всего лишь иное название для облака! Не умнее ведут себя и нынешние сарматы: я знаю целое племя, именующее себя нифлунгами или нибелунгами, то есть «Детьми Тумана»... Смешные! Тем самым они словно бы признаются всему миру, что в них нет иной души, кроме «нэфеш». Разумеется! Ведь этой душой наделены даже животные!

Но есть еще святая душа (руах)... Она есть не во всех людях, но только в тех, кто живет не ради себя, а ради своего племени. Отщепенец, не сумевший стать членом племени или своими деяниями доведший до разрыва эту связь – не имеет души руах или теряет ее. Обретший же эту душу называется у нас «дваждырожденный», ибо день, когда в тебе проснется руах, ты можешь считать днем своего подлинного рождения.

Слова Рухх, Раохс, Рухс, Русь значат «дух Божий», дух жизни. Ты видела – все деревянные строения в Гелоне украшены шестилепестковой лилией, – и это тоже руна бхагель. По последней моде ее изображают как два пересекающихся треугольника... Руна имеет значение ограды, защиты. Она делит мир на защищенное, священное пространство, мир, организованный святым Законом, – и весь остальной, незащищенный мир, тьму внешнюю, по ту сторону ограждения, где вопли и скрежет зубовный.

Есть женское имя Раохса; горцы выговаривают его Ас-Рухс [Ацырухс], ироны – Роушан, греки – Роксана. Руна имеет еще значение «река»; здесь у нас десятки рек называются Руса, Россь, Рохсь, Рось, Росава, а дальше к югу и востоку их зовут Теркс, Аракс и Арагви. Слово русло означает и ту ложбину, по которой струится река, а русалка [Рухс-Эль] – богиня реки...

ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ

Царь, на высокий обрыв поставь обреченную деву

И в погребальный наряд к свадьбе ее обряди;

Луций Апулей. Метаморфозы.

...Устроили капища Ваалу в долине сыновей Енномовых, чтобы проводить через огонь сыновей своих и дочерей своих в честь Молоху.

Иеремия, 32:35

Носилки внесли в храм через западную дверь. Их поставили на землю, и великая жрица поднялась на них, дать последние напутствия сожигаемой жертве:

– Стукнешь трижды, не забудь! – торопливо прошептала она Эльдаре, склоняясь с поцелуем к ее лицу. Эльдара кивнула: «Все будет хорошо».

Затем носилки подняли на уровень алтаря, и Эльдара, встав с трона, ступила на гладко отесанные, но не шлифованные камни. Западная дверь храма какое-то время оставалась распахнутой, и там, за своей спиной, она чувствовала полыхание холодных, шафраново-розовых, стынущих огней заката.

Эльдара сделала первый шаг по камню алтаря. Будь на нем ступеньки, она бы не смогла по ним подняться! Плохо гнущаяся медвежья шкура, покрытая перьями, длинный драконий хвост, громадные лебединые крылья за спиной – и все это пропитано горючими смолами и бальзамами, и во все вмонтированы шесты, обеспечивающие жесткость!

«Каким же чудовищем я выгляжу! – невольно подумала Эльдара. – Настоящая Сфеникс, порождение Тифона и Эхидны, с лицом женщины, телом льва и крыльями птицы... Если останусь жива – закажу себе сосуд для благовоний такой формы!» Толпа, однако, ревела от восторга, подтверждая, что наряд идущей на смерть солнечной богини никого не смущает, наоборот, принимается как должное. Костюм делал ее страшно неуклюжей. В довершение всего ее ноги, руки, все тело были обмотаны холстами, прослоенными мокрой глиной...

– Слушай, Земля! – воскликнула Эльдара – и не узнала своего голоса, гулко резонировавшего под золотой маской, закрывавшей ее лицо.

Толпа еще раз взревела – и стихла; слышен был лишь треск веток, корчащихся в огне. Эльдара медленно поворачивалась на алтаре.

– Кто на алтаре пред вами? – выкрикнула она, наконец, первую загадку. Она постаралась придать голосу заунывно-заупокойную хриплость, – начался ее смертный ритуал, – но голос прозвучал неожиданно звонко...

– Солнце, вечный царь небес! – дружно грянул хор воинов.

Тот, кто не мог ответить на загадку Сфеникс, умирал; но умирала и сама Сфеникс, если загадки ее были разгаданы.

– Что сейчас случится с елью? – продолжила Эльдара смертельный поединок.

В середине костра, зажженного совсем недавно, на закате, когда небесное солнце истекло кровью и ушло за горизонт, стояла четырнадцатилетняя ель-карачун (то есть выкорчеванная вместе с корнями). Шишки на ели были выкрашены охрой.

– Елка вспыхнет и сгорит! – взревели воины.

Эльдара пошла к огню. Пока елка стоит целехонька, имеет право оставаться живой и она.

Костер, сложенный рядом с алтарем, был выше его и засыпал углями часть жертвенника, его углы с обоих сторон, а между ними, на самом краю алтаря, возвышались неестественно высокие и сближенные между собой бычьи рога. Впрочем, художник постарался и скрыл, как мог, эту их неестественность изящным изгибом. Туда, меж этих рогов, и шагнула Эльдара, став для зрителей колышущимся призраком среди языков пламени. На этой зыбкости и призрачности тоже строился расчет! Чтобы сложить такой костер, нужно было отлично знать свойства различных сортов древесины – куда положить дубовые бревнышки, дающие долгий жар, куда – березовые поленца, сгорающие как порох, куда – еловые, смолистые, сырые, дающие дым, а куда и еловый лапник... Смысл всей этой костровой архитектуры был в том, чтобы в самой середине высоких и плотных языков огня какое-то время оставалась сравнительно прохладная зона.

Вот ель жарко вспыхнула, огни снизу вверх побежали по ее ветвям.

– Что сейчас со мною будет? – задала Сфеникс свой последний вопрос, уже из среды огня. И хоть она прекрасно знала ритуал, ей померещилось, что хоть один воин сейчас, заведомо зная, что за неправильный ответ на загадку он ответит своей жизнью, все же воскликнет: «Живи!»... Напрасно:

– Ведьма, древняя старуха, жарким пламенем сгоришь! – с ликованием взревели воины.

Теперь нужно быть очень быстрой и ловкой! Жарко лицу; золотая маска, хоть и обмазанная изнутри глиной, уже раскалилась; пыхало жаром и в прорези для глаз. Маска эта останется здесь, когда Эльдара выскользнет из ритуального костюма: иначе кто-то из зрителей заметит пустоту на месте лица.

Эльдара легкими и осторожными движениями плеч, выглядевшими как ритуальный танец, закрепила оба рукава медвежьей шкуры на рогах жертвенника. Крепления, спрятанные под орлиными крыльями, легко и ловко стали на свои места – сказались многочисленные тренировки. Теперь костюм, благодаря вмонтированным в него там и здесь шестам, останется на месте, когда Эльдара выскользнет из него. Концы воздетых и распахнутых огромных лебединых крыльев уже вспыхнули, привлекая внимание зрителей и надежно скрывая то, что происходило внутри шкуры.

Сквозь медвежью шубу уже начинало припекать, в ноздри лез едкий дым. Эльдара сделала пол-шажка вперед, оставив на месте шубу, закрепленную на рогах жертвенника (эти рога, для ее удобства, слегка нависали над краем жертвенника, выступали за него), – и выскользнула из костюма, полы которого достигали камня и надежно скрывали происходящее от собравшихся. Это был самый рискованный момент – скользить вниз, ни за что не придерживаясь, с поднятыми вверх руками. Секрет был в том, чтобы выпрямиться и напрячься всем телом, скользя икрами, потом задней частью бедер, потом спиной по краю алтаря и ни в коем случае не ища этого края седалищем, – в этом случае удар мог быть достаточно болезнен. На тренировках у нее это получалось. Вот и сейчас она, лишь слегка колыхнув шубу, скользнула по-над краем алтаря, ударившись все же о край камня бедром, но не почувствовав боли. Здесь, в поленнице, был оставлен выложенный бревнышками пустой колодец, на треть заваленный мягким еловым лапником. После жары наверху здесь было относительно прохладно; впрочем, защитные пелены были очень к месту: сверху не только пыхало жаром, но и из оставленной наверху сгорать медвежьей шкуры капали горящие смола и жир.

На краю колодца лежала туша оленя с уже выпущенной кровью и вызолоченными рогами. Чуть позже алтарные жрецы-служители вытащат ее отсюда зажаренной, разрежут и раздадут собравшимся в храме, толкуя и объясняя собравшимся, что, умерев, солнечное божество превратилось в этого оленя, дабы насытить своих поклонников. Воины, собравшиеся вокруг храма, тоже жарили оленей, кабанов, ягнят на своих кострах; к этому дню были в огромных количествах запасены кумыс и ячменное пиво. Но по кусочку жертвенного мяса вот этого оленя, – пусть самому крохотному, пусть только губы помазать – получат и они.

Шуба, со всеми аксессуарами – крыльями, золотым париком, увенчанным солнечной короной, остались наверху. Видимо, именно в этот момент их объял огонь, – послышался восхищенный, восторженный и какой-то мистический рев толпы – до сегодняшнего дня люди в массе цепенеют от восторга, увидав ритуальную кончину своего ближнего. Вот ярко вспыхнул оставленный наверху пышный золотой парик, украшенный короной – Эльдара поняла это по очередному единодушному вскрику-вздоху толпы, слышному даже сквозь треск костра и шипение пара на торцах намоченных вином бревнышек. Значит, все прошло успешно! Никто ничего не заметил!

Каменный алтарь – дольмен – был пуст внутри. В нем было предусмотрено круглое отверстие, закрытое круглой пробкой. Эльдара легко извлекла пробку, выложив ее на два бревнышка, легко скользнула внутрь алтаря-дольмена и закрыла отверстие за собой... Вот она и внутри жертвенника... Здесь уютно, пока еще прохладно, пахнет душистым сеном, толстый слой которого покрывает пол. Здесь ей нужно провести ночь, а перед утром – еще один акробатический номер... Точно напротив отверстия дольмена и так близко, что между ним и алтарем едва можно было протиснуться, темнело круглое отверстие пифоса80, установленного на камнях, чтобы он не осел вниз, когда дрова под ним прогорят. Завтра, перед восходом солнца, Эльдара проскользнет в него; потом пифос подымут на алтарь, разобьют, и она, новорожденное солнечное божество в костюме лебедя, предстанет изумленным воинам... То, что пифос целую ночь будет калиться на костре – для него не страшно, а перед тем, как ей влезть в него, его долго будут обливать снаружи холодным вином – ритуальные возлияния...

Впрочем, и сейчас еще не все закончено! Кинувшись к лицевой, холодной стенке дольмена, Эльдара трижды стукнула камнем в стенку: тук-тук-тук.

Ответом ей был троекратный удар посоха сверху: жрица уже поднялась на алтарь. И голос, едва слышно шелестевший сверху:

– Богиня-солнце ушла от нас в родную стихию огня! Вернется ли она к нам завтра? Мы должны слить наши моления в едином призыве к ней об этом: о птица-Солнце, о Свент-Сур, возродись из пепла, взойди завтра, пролейся золотым дождем в наш храм, начни выше подниматься в небесной сини, дабы под твоими лучами растаяли снег и лед, пробудилась скованная морозами Земля...

Голос долетал еле-еле сквозь массивные камни алтаря. Впрочем, Эльдара не вслушивалась – она знала все, что будет там сказано. Она облегченно вздохнула, потерла, помассировала ушибленный при падении бок. Осмотреться нельзя – здесь совершенно темно.

Полдела сделано. Теперь главное – не заснуть; впрочем, сна не было ни в одном глазу. Перед «сожжением» она напилась волшебной хаомы, обеспечивающей бодрость; здесь, в склепе, был еще один ее кувшинчик, заботливо поставленный заранее. Лежал здесь и бараний бок, и большая стопа ячменных лепешек – все это она легко нашла наощупь. Есть, однако, совершенно не хотелось.

Мягкая рухлядь в другом углу привлекла ее внимание: она знала, что здесь приготовлен ее завтрашний костюм: снежно-белый и золотой, из тщательно выделанной оленьей шкуры и меха песца и лисицы, легких лебединых перьев и пуха гагары, с золотой тиарой, ожерельем и широким пояском из хрустальных подвесок... Эльдара уже примеряла его прежде, и очень нравилась себе в нем! Она и сейчас захотела возможно скорее надеть его, и заторопилась привести себя в порядок. Впрочем, времени много, сегодняшняя ночь – самая длинная в году. Ночь начнет укорачиваться, а день возрастать только с сегодняшнего дня – и только потому, что она, солнечное божество, божество Нового Года «воскреснет» завтра утром...

Пройдя сквозь огонь, вино и каменные трубы, она чувствовала себя нечистой. С отвращением она сняла с себя «погребальные пелены», полосы ткани, переложенные сырой глиной, страховавшие ее от ожогов, сунула их в самый дальний угол, привалив охапкой сена, чтобы даже случайно не коснуться больше их податливого, мягкого, слизистого холода. Затем вытерлась вся чистым сухим полотном, приготовленным здесь. Все ее тело было заранее натерто маслом, и глина, даже если попала на него, должна была легко сойти. Затем, найдя кувшинчик благовонного масла, она стала еще раз тщательно вытирать все тело – мало ли, какое место тела оказалось запачканным углем, сажей, капнувшей сверху смолой...

Затем она с удовольствием погрузила пальцы в мягкий мех костюма, в который она чуть позже переоденется, и появится в нем на алтаре завтра, на восходе солнца... Что-то насторожило ее в костюме, что-то было не так. Запустив пальцы в ласковый густой мех, ощутила теплоту и дыхание живого тела... Кто-то, вольно раскинувшись, спал здесь: теперь она услыхала и легкое посапывание, прежде ускользавшее от ее слуха.

Что ж они, подстраховались, что ли, спрятав здесь другую девушку! Почему Орсилоха ей ничего не сказала?

В недоумения, Эльдара с досадой сильно ткнула свою «страховку» в бок кулаком:

– Хватит дрыхнуть!

***

Что быть бесстрастным? Что – крылатым?

Сто раз бичуй и укори.

Чтоб только быть на миг проклятым

С тобой – в огне ночной зари!

А. Блок

– А! – испуганно дернулась «страховка». – Уже? Кто это?

Этот голос поверг Эльдару в еще большее изумление и недоумение. Есть в человеческих голосах нечто, ускользающее от понимания и описания, какая-то хрипотца, какие-то грудные обертоны, что, тем не менее, позволяет точно и однозначно отличать голос мужской от женского. Баритон, прозвучавший из угла дольмена, совершенно несомненно принадлежал юноше!

Эльдара открыла рот, чтобы что-то сказать, да так и осталась с открытым ртом:

– А-ап!

– Ты пришла, моя богиня! Я ждал тебя! – горячо зашептал юноша, руками в темноте отыскивая тело Эльдары. Первые же его слова сделали ненужными, обратили в прах все ее тревоги и сомнения. С первой же его фразы она совершенно успокоилась, точно зная теперь, что все будет хорошо – и в эту священную ночь, и во все последующие.

Руки юноши, тем временем, отыскали, наконец, Эльдару, заскользили по ее благовонному, умащенному маслами телу, ласково, без сексуальных намеков, словно бы немного отстраненно наслаждаясь формами чистой живой красоты. Одна ладонь властно и нежно легла ей прямо на сердце... Эльдара все еще не находила, что сказать, но, восхищенная нежностью его касаний, слегка, по-кошачьи, приподымалась, прижималась к его рукам, и этих ее шевелений было достаточно юноше, чтобы он без слов мог понять ее отношение к происходящему. Юноша продолжал горячо шептать:

– Мое сокровище! Мое дыхание! Моя душа!

Руки его подобрались уже к ее груди, задержались на какое-то время, ощупывая шрам на правой; наконец, пальцы перебрались к соскам, набухающим и твердеющим под их лаской:

– Моя драгоценная! Моя восхитительная...

Одна из его рук скользнула к ее животу, надолго задержалась на глубоко втянутом пупке; его палец ласково проникал туда, поворачивался там; ладонь при этом скользила по животу. Другая рука продолжала ласкать груди, неторопливо вникая во все детали и подробности округлостей одной, потом неторопливо, с задержками по пути, перебираясь к другой. Запах сухого сена, смешанный с запахами мускуса от благовонных масел, которыми был полон темный дольмен, становился густым, медовым, опьяняющим. У Эльдары начинала сладко кружиться голова. Словно бы со стороны, влюбленными, восхищенными глазами она впервые рассматривала себя, обнаруживая новую, неожиданную прелесть в собственных черточках и изгибчиках, которые ей самой казались такими обыкновенными и не заслуживающими внимания...

– Моя богиня...

Эльдара чувствовала, как открывается ее розочка, как ей становится томительно и жарко сначала внизу живота, как жар поднимается все выше, сжигая ее изнутри. Она медленно и слегка развела ноги. Рука юноши так же неторопливо скользнула между них, но так надолго задержалась на волосиках, что Эльдара задохнулась от желания, застонала сквозь сжатые зубы. В животе у нее что-то судорожно и жадно сжалось, раз, другой и третий, словно желая проглотить, вобрать, всосать в себя то, что еще только должно было прийти извне...

Он не мог не ощутить этого, однако это не заставило юношу передвинуть руку ниже. Он лишь придвинул голову к ее шее, и она ощутила его губы сначала у края волос, потом на мочке уха... Руки его продолжали вершить свое ласковое дело у нее на груди и животе... Она повернула голову и встретила его губы своими. И в момент, когда губы их встретились и слились, медленная, тягучая, неожиданная и мучительная волна прошла снизу вверх по всему ее телу, опаляя, сотрясая, выжигая ее. Не завершилась еще первая, поднявшись до груди, до плеч, нежным ознобом рассыпавшись в кончиках пальцев и затылке, а уже новые волны, все чаще, все сильнее, одна за другой пошли по ее телу. Эльдара забилась на сене в тягучих судорогах, расплеснув руки; голова ее запрокинулась, воздух короткими толчками, со стонами вырывался из груди...

Сознание Эльдары – если оно еще оставалось в ней – исчезло, обратившись в полыхание огромных золотых солнц, прямо перед нею, справа, слева, неспешно раскрывающих свои нежные пламенеющие лепестки, обращающихся в фантастические цветы, звезды, облака... Вспышки солнц и звезд становились все реже, оттенки их цветов – все прохладнее, все нежнее... Это не она плывет в слегка колышущейся безбрежной синеве, – она исчезла, растворилась, ее нет, – а это в небесах в первозданном покое пребывает само недостижимое божественное блаженство... Такой неизмеримой, недосягаемой радости и покоя исполнилось все ее существо, что и одного такого мига хватило бы на всю жизнь, на каждый ее день, если бы его можно было поровну разделить между всеми ними...

А миг этот все длился и длился, все не кончался, и, выплывая из бархатного светло-лазурного тумана, блаженно улыбаясь, Эльдара поняла, что удерживают ее в этом синем покое, не дают ей выпасть из него руки юноши, продолжающие нежно обнимать и ласкать ее... Она томительно застонала, вложив в этот стон просьбу, мольбу о том, чтобы руки эти не уходили – но юноша, словно не поняв ее, убрал руки и отодвинулся:

– Любимая, ненаглядная, подожди-ка...

С лихорадочной торопливостью он начал стаскивать с себя свой костюм солнечного божества, путаясь в застежках и завязках – он спал прямо в нем. Эльдара, выплывая из блаженства и продолжая улыбаться, неуверенно протянула руки, чтобы помочь ему, и с восторгом, заставившим ее сердечко дать перебой, ощутила, как замирает тело юноши, когда она касается его, как замедляются при этом его движения, как прижимается он к ее ладоням, стараясь полнее ощутить их прикосновение...

Опьяненная обрушившимися на нее каскадами любви и нежности, она припала к телу юноши... и вдруг узнала этот жест, это порывистое движение рук... Счастливый озноб узнавания потряс все ее тело. Когда-то к ней прижимались так же точно – то была Раохса, худенькая двенадцатилетняя девочка, которую и поцеловали-то всего только раз за всю ее жизнь – да и то перед самой ее смертью. Она приходила к ней в самые страшные, трудные, смертельно опасные минуты – сейчас она пришла к ней в минуту наивысшего счастья.

– Только ты... – пробормотала Эльдара последние слова Раохсы юноше... и впервые с того страшного дня, когда была убита Раохса, расплакалась счастливыми слезами, вымывшими, наконец-то, из ее сердца ледяную занозу, которая, казалось ей, навеки засела там.

– Почему ты плачешь? Что было не так? – тревожно спрашивал он, целуя ее щеки, вытирая с них ладонями слезы, а она лишь вновь и вновь, с неизмеримым облегчением повторяла те, последние слова Раохсы, которые, казалось ей, она никогда не найдет в себе сил выговорить:

– Только ты... Только ты... Только ты...

Она теперь понимала, почему бедная девочка сказала их ей – перед самой смертью... Это она, Раохса, ее ангел-хранитель, поселившись в ней, хотела ее телом, ее сердцем любить, любить так, как никогда не пришлось ей любить при жизни.

Она – Эльдара – должна прожить эту жизнь за двоих, – и за Раохсу тоже.

***

Так друг друга собою наполнили мы –

Два поющих орг?на, две сомкнутых тьмы...

Жюль Лафарг

Фантастическая ночь подходила к концу. Эльдара потеряла счет восторгам. Ей очень хотелось зажечь какой-нибудь огонь, рассмотреть юношу... Впрочем, она и так была уверена, что он ослепительно красив. И обязательно с золотыми волосами. Не могли избрать другого на роль солнечного бога!

Вымотанные до предела, уже одетые в ритуальные костюмы, лишь без венцов, стоящих у выхода из склепа, любовники сидели, бессильно упершись спинами в каменные стенки, за которыми всю ночь ревела толпа, ожидавшая утреннего чуда. Голова у Эльдары кружилась, ноги и руки были как ватные, слушались плохо, двигались неуверенно. Спасением оказался кувшинчик с подкрепляющей хаомой; не оказались лишними ни бараний бок, ни ячменные лепешки. Уплетая мясо за обе щеки, она сквозь набитый рот спросила:

– Ну, и что же мы теперь будем делать?

– А ничего особенного! – спокойно ответил юноша. – Заберемся в кувшин вдвоем!

Они уже выяснили, что костюмы солнечного божества были у обоих. Поместятся ли они оба в кувшине? Проверить это заранее было невозможно: закопченный кувшин, уже, наверное, показавшийся из прогоревшего костра, был еще раскален, под ним лежали горячие угли. Сейчас акыны поют собравшимся саги о волшебном яйце, снесенном птицей-Солнцем, о его высокой и священной сути... А им, «богам», остается только ждать трех ударов посоха жрицы сверху в дольмен. Тогда корибанты, в несколько рядов встав у кувшина и ударяя мечами в щиты, отвлекут внимание собравшихся, а они, «боги», должны будут вытолкнуть пробку из дольмена. Вслед за этим последуют ритуальные возлияния винами, главная цель которых – остудить кувшин. Но еще и опьянить их парами толпу, собравшуюся в храме, привести ее в экстаз. Потом еще легкий кувшин придвинут по мокрому, скользкому пеплу горлышком вплотную к отверстию дольмена. Затем последуют еще три удара посохом – и лишь тогда им можно будет забираться в кувшин. Только бы он, раскаленный, а потом облитый холодным вином, не лопнул! Впрочем, это было уже не смертельно. Даже если кувшин лопнет, они смогут попросту вылезть на глазах у изумленных зрителей из отверстия дольмена. Процедура, конечно, не совсем эстетичная, но она еще больше будет напоминать роды Матери-Земли, и акыны найдут, что сказать зрителям!

...Толпа снаружи затихла. Сверху послышались глухие шаги, а потом – три гулких медленных удара посоха. Эльдара, заранее приготовившись, после каждого удара жрицы ударяла снизу камнем в свод склепа. Третий удар жрицы был сделан с большим интервалом – знак, что сигналы Эльдары услышаны и поняты. Снаружи раздался ширившийся и нараставший грохот мечей о щиты – корибанты, одетые в шкуры и маски медведей, волков, кабанов и фантастических птиц, приступили к исполнению своей роли. Тонко засвистала флейта, призывая, клича что-то несбыточное...

– Смотри – горлышко кувшина совсем рядом! Не разбей! – хриплым, севшим от волнения и бессонной ночи голосом шепнула Эльдара.

«Аполлон» кивнул и осторожно толкнул каменную пробку. Она легко выпала, почти беззвучно ухнув в пепел. В склеп хлынул мерцающий свет догоравшего костра, показавшийся Эльдаре ярким, и она залюбовалась наконец-то увиденным ею лицом Аполлона. Действительно, красавец!

На кувшин сверху хлынули потоки возлияний, в дольмен залетали брызги. Эльдара лизнула каплю, попавшую ей на руку. Действительно, вино, не вода!.. Наконец, пифос шевельнулся и с легким стуком прижался к отверстию дольмена. Внутри снова стало темно. Обряд вступал в свою завершающую фазу! Корибанты продолжали грохотать мечами о щиты.

– Лезь первым! – шепнула Эльдара. – Я – меньше, мне потом будет легче, чем тебе. И ты будешь меня втягивать оттуда!

Аполлон согласно кивнул и сунул в отверстие голову.

– Не так, ногами! – зашептала Эльдара, досадуя на его ошибку. – Ты потом не сможешь повернуться!

– Я посмотреть, – тоже досадливо шепнул он. – Тут много места!

Он хотел лечь на спину, чтобы его согнутые в коленях ноги оказались в отверстии, но помешали огромные лебединые крылья, укрепленные на костюме. Света, падающего через узкую щель между пифосом и дольменом, было достаточно, чтобы ясно рассмотреть все происходящее. Тогда Аполлон стал на руки на засыпанный сеном пол, и, ловко перебирая ногами по стенке, наполовину оказался в кувшине. Эльдара поправила крылья, чтобы они скользнули к горлышку. Видимо, он расперся ногами в стенки кувшина, так что Эльдаре пришлось совсем немного подтолкнуть его в плечи, и вот уже из кувшина видно лишь его улыбающееся лицо.

С опозданием, когда Аполлон был уже в кувшине, Эльдара прошептала:

– Осторожнее, не разломи его...

Но кувшин был прочен.

Преодолев легкое смущение, Эльдара стала в ту же позу, что и прежде Аполлон. Он поправил ее крылья и легко втянул наполовину в кувшин. В следующую секунду их голоса слились:

– Венцы! – воскликнул он.

– Не порви на мне мех, – сказала она.

Она еще стукнула трижды камешком в свод оставленного склепа и наконец юркнула в объятия Аполлона. Они оба лежали рядышком в тесном кувшине, поправляя венцы друг на друге, завязывая их тесемки и счастливо улыбаясь.

Грохот корибантов смолк, но флейта продолжала выпевать свою мелодию, переходя на все более высокие тона, умоляя, заклиная о невозможном, о несбыточном... Ждать оставалось совсем немного. Послышалось постукивание бревен, заводимых под кувшин, и вот он уже закачался в воздухе на руках носильщиков... Вот его поворачивают дном вниз... Еще через минуту кувшин тихонько стукнул донышком о камень – его вознесли на жертвенник, – качнулся и стал. Аполлон и Эльдара сжали друг друга в объятиях.

– Приготовились, – шепнули они оба друг другу...

– О великий солнечный кузнец! – возгласила между тем стоявшая на алтаре жрица. В кувшине ее голос звучал, кажется, еще громче, чем снаружи. – Небесная птица-Солнце, сгорев в костре, оставила нам это яйцо. Подымись к нам со своим молотом, разбей яйцо, ибо мы хотим увидеть, что в нем!

Раздались и смолкли шаги, потом, после возгласа «Бей же!» пифос осыпался мелкими осколками. На алтаре стояли, приобняв друг друга, очаровательные златокудрые юноша и девушка, в костюмах из тщательно выделанной оленьей шкуры, отделанных сверкающим снежно-белым и золотым мехом, с широкими лебедиными крыльями за плечами, в золотых тиарах. На Эльдаре вдобавок сверкал широкий поясок из хрустальных подвесок...

Зал ахнул единой грудью. Никто на самом деле не понимал, откуда они могли взяться в кувшине, всю ночь пролежавшем докрасна раскаленным на огромном и постоянно поддерживаемом огне. Все это видели! И вот...

Эльдара и Аполлон выпустили друг друга из невольных объятий, взялись за руки, выйдя вперед, к самому краю жертвенника, и закружились на месте: за их спинами распахнулись огромные лебединые крылья, приведя зал в восторг и изумление.

– Станьте рядом – шепнула им жрица.

Она подошла к ним, протянула руки, чтобы коснуться – наперекрест, правую к Эльдаре, левую к Аполлону – и отдернула их.

– Извлеченные из огня, они до сих пор раскалены! От них пышет жаром! Принесите корыта!

Две молоденькие девушки-жрицы, сидевшие тут же на корточках, широкими метлами смахнули с алтаря черепки и спрыгнули сами. Тем временем четыре другие девушки поспешно поднялись на жертвенник, попарно неся громадные дубовые колоды, вырубленные каждая из целого бревна и накрытые белыми кусками холста. Девушки удалились, поставив колоды перед Аполлоном и Эльдарой. Когда жрица сдернула холсты и велела им ступить туда, те поняли, почему корыта несли горизонтально. В каждой из колод лежал раскаленный меч, еще светившийся тусклым малиновым светом...

Колоды на удивление были похожи на гробы; возможно, лечь в такую колоду а потом встать из нее тоже было знаком смерти и воскресения. Но здесь этот сюжет был забыт и в колоды-гробы не ложились, а лишь становились.

– Принесите молоко волчицы! – возгласила жрица.

Две девушки торжественно поднялись на алтарь, неся в руках кувшины.

– Пролейте на них священное молоко!

Ощущение, когда молоко заструилось за шиворот и по груди, было не из самых приятных, но еще неприятнее было другое – оно зашипело на раскаленном мече, и Эльдару охватило облако пара, пахнувшего пригоревшим молоком. Вероятно, запах почувствовали и собравшиеся внизу, ибо там стали восхищенно перешептываться.

Эльдара осторожно, с улыбкой переступила через край дубового корыта, выпрямила руки в плечах и согнула их в локтях. Она чувствовала во всем теле поразительную, музыкальную легкость, возможность такой точнейшей координации движений, которая дается не всем, а лишь тем, кто берет на себя высочайшую ответственность поведать людям волю богов, – и дается лишь в краткие минуты вдохновения... Расставив ладони, она покачивала руками вниз и вверх. Ее тело словно струилось – так плавны и незаметны были движения. Затем к танцу добавились повороты тела в осиной талии; крылья за ее спиной при этом взметывались, что делало танцевальные па предельно похожими на движения птицы.

– Откройте двери! – громовым голосом возгласила жрица. Эту процедуру утром, перед самым восходом солнца проделывали уже несколько дней подряд, и все знали: у ослабевшего, истерзанного зимней стужей Солнца до сих пор не хватало сил, чтобы войти в храм. И одна только жрица знала, что храм и построен так, что луч света лишь один-единственный раз в году способен, пройдя меж обелисков, стоящих перед храмом, узким лучом осветить его внутренность. Это происходило в день, когда солнце дальше всего заходит к северу, после чего начинается его обратное движение к югу, обещая возврат тепла.

Между тем несколько молоденьких жриц взгромоздили на самый край алтаря низкий, но широкий барабан, больше похожий на бубен, затянутый толстенной кожей. Эльдара, танцуя, приблизилась к нему и легко вскочила на него... Барабан глухо заворчал.

Аполлон немым статистом стоял позади, рядом со жрицей, кажется, даже полуоткрыв рот.

Костюм Эльдары, не считая чулок из тонко выделанной, по пергамскому рецепту, белой оленьей кожи и жесткого корсета, на котором были закреплены крылья, представлял собой полотнища разноцветных (все же белого было больше) китайских шелков и несколько меховых манто – белых, песца, и золотых, лисицы. Сначала она лишь плавно изгибала и извивала тело, но уже тогда начали сползать с нее шелка и меха... Бедра ее, казалось, сами собой вздрагивали в томительном нетерпении, желая сбросить не нужную им, мешающую ткань. Все отчетливее рокотал барабан под ее маленькими ножками. Все энергичней двигала она бедрами, все шире становился их размах, все короче и страстнее – их толчки... Шелк за шелком, мех за мехом соскальзывали с нее, – она сама сбрасывала их в черный от пролитого вина, но еще кое-где дымивший под алтарем костер...

Сквозь облако разноцветного полупрозрачного шелка, которым она была теперь окутана, уже виднелись розовые груди с торчащими коричневыми сосками, нежная дуга нижних ребер, глубоко втянутый пупок в середине живота... Властно и медленно, подобно палящему пламени, колебались ее бедра, изгибались руки. Танцуя, все быстрее сменяя ритмичные позы, она следила сквозь распахнутые двери за солнцем. Когда алый его краешек, еще не дающего ясно видимого света, появился меж колонн, она уже сбросила несколько шелковых полотнищ; сквозь оставшиеся виднелось тело. Вот уже ленты шелка держатся лишь на призывно раскачивающихся, вздрагивающих бедрах... Тени, рождавшиеся и умиравшие под ее обнаженной грудью, были подобны языкам огня. Солнце заметно желтело, белело, набирало силу, и когда его луч, хорошо видимый во вьющихся от костра струях сизоватого дыма, ворвался в храм, Эльдара сбросила последнее, белое шелковое полотнище и замерла, резко ударив ногой в барабан.

Раскачивающиеся в ритме танца воины в храме застыли.

Смолкла, по неслышной команде жрицы, музыка флейты, сопровождавшая рокот барабана.

Короткая, не более локтя в высоту и узкая полоска красноватого света отчетливо отпечаталась на груди, животе и ногах Эльдары, ослепительно и многоцветно взблескивая в покачивающихся хрустальных подвесках ее волшебного пояска.

Все замерло.

И тогда Эльдара слегка присела, откинувшись корпусом назад и разведя бедра навстречу солнечному лучу. Руки она протянула вперед и чуть вверх, словно принимая в объятия что-то далекое... Полоска солнечного света дрожала, колыхалась на ее золотистой коже, ибо живое человеческое тело само стало в этот момент подобно колеблющемуся пламени. И вот, наконец, по ее животу снизу вверх прошла одна тягучая волна, другая, третья... Эльдара побледнела, пошатнулась, и упала на барабан. Он оглушительно грохнул.

Аполлон бросился к Эльдаре, подхватил ее на руки...

– Он вошел в меня... Я почувствовала это! – пролепетала она.

В храме было столь тихо, что многие услышали даже этот лепет.

Аполлон осторожно опустил ее на алтарь и выпрямился.

– Бог-Солнце вошел в нее, – сказал он тихо.

Сонмы, собравшиеся в храме, стояли в таком молчании, что было слышно посвистывание ветра, заносившего снежинки в распахнутые ворота атриума.

– Он вошел в нее! – с ликованием, во весь свой громовой голос повторил Аполлон. – Она почувствовала это! Она зачала солнечное божество!

Столько раз уже в течение этих священных дней взрывался зал воплем всеобщего ликования, но то, что произошло после этих слов, превышало всякое вероятие. От вопля, казалось, развалятся стены храма: воины падали на колени, ползли прямо в чадящий костер, отталкивая друг друга, лишь бы быть ближе к алтарю, воздевая в неизмеримом восторге руки...

***

...К алтарю подвели двух снежно-белых неоседланных, с одной только уздечкой, коней. «Аполлону» и Эльдаре, за малым не терявшей сознания от восторга и утомления, помогли торжественно воссесть на них. На их шеи осторожно, чтобы не коснуться золотых солнечных венцов, надели венки из пучков ячменя, ветвей дуба и ели, густо пахнувшей живой древесной смолой. Венки были увиты лентами: здесь была белая лента смерти, синяя лента неба и красная лента пламени. Им вручили и помогли надеть мечи и луки со стрелами. Хор гремел «Цветет земля от света твоего и плоды понесли деревья и травы от улыбки твоей».

Тем временем воины под руководством жриц сорвали двери восточных ворот храма, сломали и сбросили фронтон над ними: ничего не должно остаться над головами богов, кроме неба, когда они будут выезжать из Храма. Коней с божественными всадниками под уздцы медленно вывели через образовавшийся пролом. Их отвели в царскую палатку, украшенную золотыми узорами, чуть ли не на десять локтей возвышавшуюся над всеми другими палатками громадного воинского лагеря, – а деревянные колонны храма, облитые черным земным жиром, уже пылали. Храм, в котором произошло чудо воскресения Феникса, должен быть сожжен! Затем над ним насыплют курган. «Главным образом для того, чтобы простецы не узнали о наших хитростях», – лукаво подмигнув, заметила как-то Эльдаре Орсилоха.

Воины и девушки, собравшиеся у храма, опьяненные ячменным пивом, сытной мясной пищей, а, главное, радостью Нового Года, воскресения солнечного божества, кружились, взявшись за руки, вокруг гигантского костра. Они перекидывались многозначительными насмешками, фривольными шутками, хохотали. Страшный год разделения закончился, впереди было только счастье – в единстве всех племен, наконец-то нашедших общий язык. Единство обещало победу над римлянами. Многие воины и их подруги расходились по шатрам и палаткам, чтобы продолжить оргию там, в тепле, на мягком сене... Но жрица со свитой служителей и корибантов пошла от палатки к палатке, останавливалось у каждой, горстями швыряя в нее бобы и орехи, – и многие выходили из палаток с бурдюками вина, с кусками мяса в руках и присоединялись к процессии, распевая призывный гимн-герсиону:

Смотри на солнце, как оно сияет,

И на луну, как она величественно шествует!

Она – наш меч и наш щит;

Она дает благодать и славу.

По всей земле проходит слава о ней,

И до пределов вселенной

гремят хвалебные слова о ней!

Она ввела в свое жилище солнце!

Она выходит, – сияющая невеста

выходит из брачного чертога своего;

От одного края небес исход ее,

И шествие ее длится до другого края небес,

И ничто не укроется от света и теплоты ее...

***

– Ну, а теперь давай знакомиться! – сказал «Аполлон», когда они оказались вдвоем в царской палатке и сбросили страшно неудобные крылья. – Митридат, царь Боспора, меотов и тавроскифов. Ты была неподражаема, я в восторге. Но, о великий Митра, как я устал!

Он поднял двуручный золотой кубок, слегка плеснул на земляной пол, в жертву подземным богам.

– Да будешь ты всегда такою, как в этот день! – и большими жадными глотками стал пить обильно разбавленное свежим снегом вино.

– Митридат? – протянула Эльдара. – Я слыхала о тебе…

– Да уж, думаю, – усмехнулся тот.

– А я – Эльдара…

– Кто ж в Степи не знает повелительницу амазонок Эльдару? Я искал тебя, я охотился за тобой!..

– И за моими девочками? Где они? Что ты с ними сделал?

– Живехоньки и здоровехоньки.

Эльдара чуть не подпрыгнула от радости.

– Я собираюсь сделать вас моей личной гвардией! Слышишь ли? Тебе и твоим девочкам я хочу поручить охрану моего величества! И не только моей жизни, но и моей чести!

Эльдара с восторгом глядела на него.

– Все они – в полной боевой готовности; а уж как выгулялись на дармовых харчах – загляденье! Вытанцовывают, как кобылицы! Ты с ними можешь увидеться хоть сегодня!

– У-ау! – взвизгнула Эльдара, подскочила к Митридату и впилась в его губы длинным поцелуем... Она по-прежнему была в одном лишь поясе Ипполиты, сверкающем хрусталем, изумрудами и яхонтами. Она сбила Митридата с ног, и они покатились по шелковым пуховым подушкам и пышноворсистым персидским коврам...


Рецензии