Не кричи, кедровка. рассказ

 
 
 Семен выдохся. Многодневный марафон по добыванию денег и оформлению всевозможных бумаг утомили его и физически и морально. Он уже думал отказаться от поездки, однако еженощные терзания памяти, возвращающей его в неизбывные времена, наполненные молодо-стью, силой, азартом и жаждой к жизни, перенасытили душу горячечным желанием посетить лю-бимые сердцу места: поклониться могилам людей, живших с ним когда-то, деливших с ним хлеб-соль, радости и горести не очень-то снисходительного бытия, включающего в себя дружбу и предательство, отчаяние и надежду, ненависть и любовь…
 Он осознавал, что его личная жизнь сложилась совсем не так, как он мечтал, а если не лгать самому себе – и вовсе не сложилась. Положение, которое он обрел на чужбине, лишь малою то-ликой компенсировало огромные душевные затраты, связанные с невозможностью вернуться на родину и уже там, дома, реализовать свой писательский талант. Он уже начал привыкать к одно-образию годов-близняшек, к вечному безденежью, отсутствию друзей. Он уже был готов смирить-ся с потерей жизненных ориентиров, но сообщение о смерти матери вывернуло его наизнанку. Последние искорки ностальгии воспламенились с новой силой, и бессонные ночи пред отъездом подстарили его, добавили седины в некогда черно-смоляные усы, а горестно-ожидательный прищур отвыкших от улыбки глаз, наложил на его лицо некрасивую отталкивающую гримасу.
 Каждый раз, смотрясь в зеркало, Семен все меньше узнавал того бесшабашного паренька, который когда-то нырнул в непроглядную октябрьскую ночь, моросящую мелким нудным дождиком и, как любила поговаривать деревенская пьяница бабка-Шишчиха, ушел в нети.
За все годы бессмысленного прозябания и скитания по чужим углам он так и остался соло-менным вдовцом. А время шло, и однажды он поймал себя на мысли, что радостей жизни ему не дождаться. Но может это и к лучшему. Зачем на старости лет подвергать себя новы испытаниям? Как прожил так пусть и будет. Не дал Бог счастья и не надо. Главное – готовность ко всему. А ко "всему" Семен давно приготовился…

 "А жизни круг все уже, уже.
 Все строже мысли по ночам.
 Уже все чаще память вьюжит
 По нашим вдумчивым плечам.
 
 Уж никого не судим строго,
 Здороваемся с подлецом.
 И чаще поминаем Бога,
 И понимаем мать с отцом.

 Но все равно, лишь только звякнет
 Щеколдой тайною апрель –
 Душа волнением набрякнет
 И вновь – за тридевять земель
 
 Но не отыщет лебедь-птица
 Былых товарищей-подруг,
 И вновь печально возвратится
 Невольно сузив жизни круг".


 Незадолго до смерти мать писала ему слезные письма, в которых просила-умоляла вер-нуться к жене, к дочери. Мать писала, что все разговоры о неверности Натальи - вымысел досужих кумушек, а если чего и было – так сам виноват: зачем пьянствовал? Зачем приводил домой шаромыжников без роду без племени? Поил их, кормил, а сам снова пропадал, оставляя черте кого с молодой женой один на один. А что ребенок его – то это сущая правда. Копия –Семен. А Наташа ждет его, печалится, и на все сватовства отвечает отказом.
 Потеряв всякую надежду уснуть и дать душе хоть небольшую передышку, он поднялся с кровати, включил свет, оделся, поставил на плиту чайник и вышел на балкон. Перезвоны поздних трамваев несколько взбодрили его, а первая прохлада конца бабьего лета развеяла унылые мысли о неудавшейся судьбе. Вернувшись в комнату и подойдя к книжной полке, он с любовью посмотрел на свое единственное богатство: десять книг стихов и прозы,написанных под постоянным гнетом затянувшейся разлуки и, ставшем уже очевидным, - горького
невозвращения. "В родные гавани вовеки я не вниду" – вспомнил Семен полюбившуюся ему строчку из творчеств Ивана Бунина, которого он числил в сотоварищах по несчастью. Если бы не тяга к сочинительству, ставшей пусть и небольшой, но отдушиной, давно бы он распрощался с никчемной своей жизнью, заплатив сразу по всем счетам. Долгими зимними вечерами, сидя у керосиновой лампы на кержацких заимках, грызя-мусоля останки каран дашей, он расплескивал по обрывкам бумажек нестерпную боль одинокой души опаленной неверием – этой своеобразной ржой, разъедающей все хорошее, что еще сохранилось с того времени, когда Бога распяли на кресте.
По утрам, перечитывая написанное, он рвал на мелкие клочки бесценные листочки бумаги, чтобы ночью, вдоволь наревевшись, искусав до крови обветренные губы, вновь поддаться искуше-нию выговориться, испросить у неба отпущения грехов, получить наставление на путь истинный. Но выговориться не удавалось, отпущение грехов не приходило. И путь, по которому предстояло идти, так и оставался во мраке. За тридцать разлучных лет ручеек писем от друзей и знакомых иссяк, и Семен с ужасом стал понимать, что он сиротеет…

 
 "Закончились галопы и аллюры,
 Хотя в душе бы, несомненно, те же.
 Друзей моих седые шевелюры
 Встречаются все реже, реже, реже.
 И чувство это каждому знакомо,
 Как надпись в самолете "Ноу смокин!"
 И я все реже выхожу из дома,
 Чтоб вовсе не остаться одиноким" –

написал однажды Семен и понял, что попал в самое "яблочко", а тут еще телеграмма о смерти матери. "Сирота я, как есть сирота,- сокрушался он,- отца никогда не знал, а тут и мамы не стало. Ну почему так рано ушли те, ради которых он, собственно, жил, сочинял стихи, рассказы, повести, романы, и почти в каждом ответном письме клялся и божился, что в следующем году обязательно объявится? И вот, когда все препятствия преодолены, оказалось, что ехать просто не к кому".
 У него оставались жена и дочь, но он не испытывал к ним особых чувств. Дочку никогда не видел, а ей теперь – тридцать. Немногим больше, чем было ему, когда он так неосмотрительно, опрометчиво нырнул в непроглядную темень октябрьской ночи-разлучницы. Он даже не удосу-жился попросить у матери фотокарточку дочери, хотя временами и думал о ней.
 
 
 "Что-то стал уставать, и душа огрубела.
 И гитара моя захлебнулась в пыли.
 Чаще стал вспоминать мир коровьего хлева,
 Из которого я убегал в ковыли.
 Вспоминаю наш дом и крыльцо в три ступеньки,
 На которых любил поиграть в удальца.
 На крылечке на том мать считает копейки –
 Почтальон приносил алименты отца.
 Сколь нас было таких за невидимым кругом:
 Вечно терлись в пивных, добывая табак.
 Каждый первый был псих, каждый первый был другом
 Всех бездомных-бесхозных в округе собак.
 Время в сердце моем поразвесило флаги,
 Я теперь при чинах, многое по плечу.
 Отчего же мой дом избегают собаки?
 Видно, знают, что я алименты плачу"…

 Давно уже выплатил Семен свои алименты, однако чувство вины перед дочерью-сиротою не проходило. Иногда, встречаясь с женщинами, он ловил себя на мысли, что исподволь сравни-вает их с женой, но сходства не находил. Может, оттого, что в глубине души он все же любил На-талью. Может, даже и жалел. Но это в глубине души, с которой он давно перестал приятельствовать…

 Чайник на плите почти выкипел, и Семен, очнувшись от грез, увидел, что уже давно рассвело. Отказавшись от завтрака, он стал собираться в дорогу. Собрал, было, чемодан, потом, махнув рукой, вывалил на диван все содержимое, сгреб в охапку и запихал обратно в шкаф. "Хватит и "дипломата",- подумал он. – Денег на подарки все равно нет, да и дарить то их некому. Возьму немного книг. Может, попутчикам подарю". Он положил в кейс несколько экземпляров недавно изданного романа, полотенце, зубную щетку, мыло. Сунул пару новых носков, бросил сверху галстук и захлопнул крышку. Оделся, присел на дорожку, вышел на улицу и вызвал по телефону такси.
 В аэропорту, в привокзальном буфете, дождался регистрации. Ему досталось место возле иллюминатора. Он сел в кресло, откинулся на спинку и закрыл глаза. Его соседка – безоб разная женщина, похожая на старуху-Шапокляк из мультика про Чебурашку, что-то проше лестела беззу-бым ртом, но в это время загудели моторы, и Семен, ничего не ответив, окунулся в свои думы. Он много раз обыгрывал варианты встречи с юностью, но даже в мыслях не мог обрести смелости. Не потому, что боялся обмануться в своих представлениях, а потому, что мог оказаться невостре-бованным блудным сыном…
 Самолет набрал высоту, и Семен, глядя на медленно плывущие внизу колхозные поля, об-рамленные тонкими полосками лесопосадок, на серебрящиеся серпантины рек и зеркальца озер, впервые за несколько последних недель улыбнулся. Нечаянный комочек радости шевельнулся в его огрубевшем сердце и наступила легкая истома, от которой он уснул, и проснулся лишь тогда, когда самолет мягко приземлился и, взревев моторами, остановился как раз напротив здания аэ-ровокзала, вид которого заставил его прослезиться. Семен вспомнил, как тридцать лет назад, в день отлета, к нему подошла старая цыганка со сворой сопливых разновозрастных ребятишек, и стала просить денег. Он выгреб из карманов всю мелочь и принялся рассовывать ее в грязные трясущиеся жадные ручонки. Довольный своей внезапной щедростью, он несколько раз обошел здание вокзала и почувствовал голод. И какое же было разочарование, когда он понял, что его обокрали. Он кинулся, было, разыскивать эту ярколоскутную камарилью, но ее уже и след про-стыл. Семен обратился к милиционеру, однако тот беспомощно развел руками.
 - Где же их искать? А если и найдешь – как докажешь, что именно они тебя обворовали? А они всей кодлой насядут и будут орать, что никогда тебя в глаза не видели, не знают и знать не хотят. Что ты с ними сделаешь? Это, браток, гиблое дело. Сколько они у тебя украли?
 - Почти двести рублей,- едва сдерживая ярость и сжимая кулаки, ответил Семен. – Все, что было.
 - Эк они тебя купили,- присвистнул милиционер,- хорошо подраздели. Их ребятишки на-стоящие асы. Пчеле на лету крылья оборвут, а та не заметит, дальше полетит. Да ты не первый и не последний,- неуклюже пытался милиционер успокоить Семена, но, увидав жесткий прищур взбешенных глаз и побелевшие костяшки кулаков, отвел его в сторонку и шепотом спросил:
 - Ехать далеко?
 Семен кивнул в ответ и вдруг неожиданно для себя ткнулся лбом в плечо милиционеру и затрясся в плаче. Нет, не денег было ему жалко. Он ощутил свое полное бессилие перед неоправ-данной жестокостью людей, которым он только что оказал помощь. Впервые Семен почувствовал в себе готовность к убийству. Испугавшись этого, он взял себя в руки. "Да что со мною такое?- думал он. – Неужели и во мне живет то первобытное существо, готовое за кусок мяса перегрызть горло такому же, как он сам?"
 - Ну, будет тебе, будет,- легонько похлопывал его по спине милиционер,- в следующий раз будешь поосмотрительней. А с цыганят что взять? Разве они виноваты, что хотят есть? Это ихние плодовитые мамаши толкают их к воровству. Так что на детишек зла не держи, а я тебе помогу. Пошли со мной.
 Милиционер провел его к начальнику вокзала, объяснил ситуацию. Начальник молча вы-слушал Семена, кивнул головой, достал из кармана две сотенные бумажки и протянул ему.
 - Держи, благодетель. Бери. Это не в долг, это в подарок от нашей службы за доброту твою душевную, но и, конечно, что б, как говорится, не поминал нас лихом. Ехать тебе далеко, а одет ты явно не по сезону. Так что купи что-0нибудь из одежды, а то не ровен час простынешь. А тебе, как я вижу, болеть никак нельзя. Ну, идите. У меня и так дел много, а ты, Гриша,- обратился он к милиционеру,- зайдешь ко мне после смены.
 - Ну, вот и обошлось,- улыбнулся милиционер Семену, когда они вышли из кабинета.
 - Я же не поблагодарил его!- воскликнул Семен,- давай вернемся?
 - Ничего страшного,- добродушно сказал милиционер,- я ему передам твою благодарность.
 - А что,- смущенно спросил Семен,- он всем так помогает?
 - Ты первый.
 - А почему же он мне помог? Поверил?
 - Это не он, а я тебе поверил. Я же видел, как ты раздавал ребятне мелочь. Я еще подумал: вот Буратино. Ну, кто из умных людей будет связываться с ними? Ну, думаю, или пьяный, или чересчур добрый. Вот и пожалел тебя. А начальник вокзала – это мой отец. Но ты давай, дуй до кассы, а то опоздаешь на самолет. Он летает раз в сутки. Ну, беги. И на будущее знай, перед кем душу распахивать…
 На всю жизнь запомнил Семен тот случай. И когда (во время очередного "путешествия") у соседа по купе, студента, возвращавшегося домой с похорон отца, вдруг не оказалось денег, что-бы заплатить за проезд, потому что контролер забраковал его студенческий билет из-за неразбор-чивой печати, то Семен, не долго думая, заплатил контролеру необходимую сумму, и сверх того дал студенту тридцать рублей. А когда тот со слезами на глазах спросил, как он сможет вернуть долг, Семен лишь улыбнулся: "Поможешь другому, в свое время"…
 …Старый дребезжащий автобус довез Семена до развилки, от которой начиналась дорога в прошлое. Через каких-то семь километров он снова окажется там, куда так рьяно стремился по-пасть почти четверть века. Вот он – "затерянный мир", о котором Семен бредил и во сне и наяву. Его теперь можно потрогать руками, без боязни оказаться обманутым. Вот кусты красной сморо-дины, те самые, что рясными гроздьями утоляли жажду в безвозвратно-далеком, но приснопа-мятном шестьдесят девятом году. Вот тот самый клен, под ласковой сенью которого он впервые познал хмельной вкус девичьих губ. А вот та самая полянка с тремя кедрами – молчаливыми свидетелями зарождающейся любви…

 "Я помню, как под шепот бересты,
 Под чудо-сень березовой куртины,
 Со всех округ слеталися дрозды
 На рясные кусты лесной малины.
 И лист осенний, медленно кружа,
 Неслышно падал в робкие объятья.
 И лодочка шуршала в камышах,
 И капли с весел брызгали на платье…

 Той лодочки утеряно весло,
 В лесу давно не слышно песен птичьих.
 Разлучною остудой унесло
 Малиновую кипень губ девичьих.
 И остается верить только снам,
 В которых это наше лето снится.
 Где иволга поет по вечерам,
 А поутру кукушечка грозится".

 Семен почувствовал, как давно дремавшая сила вдохновения стала пробуждаться. Он снова ощутил острую потребность говорить стихами. Давно, ой как давно не писал он стихов. Последняя поэтическая книжка вышла десять лет назад, а его рассказы, повести и романы не смогли в полной мере помочь душе раскрыться, дать крылья песенному слову, давно уже ставшему узником стареющей и черствеющей души…
 
 "И юности бравада, и молодости спесь,
 Что были сердцу ложною утехой,
 Все это где-то в прошлом, а я сегодня здесь,
 Откуда много лет тому уехал"…

 Начало понравилось Семену. Он почувствовал, что это может стать песней, он уже стал успокаиваться, как вдруг нервный крик кедровки уколол его в самое сердце. Он вспомнил его – этот несносный крик дурной птицы. Это она, накануне его бегства, весь день кричала истошным криком, как бы отговаривая от ложного шага. Не послушал Семен птицу, и вот она опять кричит, то ли приветствуя его, то ли прогоняя…

"Сквозь заросли малины иду не торопясь,
 А ветерок гоняет со сноровкой
 Сентябрьской паутины затейливую вязь,
 Проклеванную взбалмошной кедровкой.

 Не кричи, кедровка, не кричи.
 Много ль проку в этот крике дурьем?
 Где-то здесь от прошлого ключи,
 Но давай сначала перекурим"…

 Семен присел на поваленное дерево, раскрыл кейс, достал "чекушку" водки, отломил кусочек хлеба. Прямо из горлышка сделал несколько глотков… "Здравствуй, родимая сто ронка. Прости меня за минутную слабость, за которую я заплатил многолетним одиночеством. Не взыщи, хорошая моя. Я хоть и сбежал, но не от тебя. Я все время был рядом. Я тебя не предавал, а за дол-гую разлуку прости. Я и так наказан. И прошлым и будущим. И там и там я уже никому не нужен. Тем более в прошлом"…
 
 "Как боязно, однако, отыскивать следы,
 Поросшие колючими кустами.
 И может быть, кто знает, недолго до беды,
 С ее недолговечными крестами?"…

 - О Господи,- почти простонал Семен,- где ж Ты был, когда я просил у Тебя совета? Ах, как я верил и в Тебя и Тебе. Помнишь ли мое отчаянье, с которым я завязывал петлю? Зачем не дал мне смелости? Зачем послал мне долю скитальца и неудачника? Зачем наделил меня неприми-римостью к несправедливости, из-за которой и сам страдаю и других мучаю? Зачем не дал маме увидеть сына? Она-то в чем провинилась? Всю жизнь ишачила не разгибаясь. Слова плохого никому не сказала, так неужели не заслужила этой встречи?
 Семен допил водку, доел хлеб, поднялся и, срывая на ходу огненные ягоды смородины, пошел дальше, сопровождаемый неумолчным криком вконец обалдевшей кедровки, продолжая подыскивать слова для самой главной своей песни…


"Неугомонный ветер мне высушил слезу
 И словно невзначай умолк неловко.
 Так отчего же сердце трепещет навесу?
 То снова за свое взялась кедровка!

 Не кричи, кедровка, не кричи.
 Много ль проку в этом крике дурьем?
 Где-то здесь от прошлого ключи,
 Но давай еще раз перекурим"…

 "Ах, прошлое, прошлое. Как же крепки твои объятья, как цепко ты удерживаешь меня. Но для чего, зачем я тебе нужен? Я столько написал про тебя, что можно было двадцать раз отку-питься. Чего ж ты добиваешься? Моего возвращения? Но вот он я. Покаяния? Да я всю жизнь только и делаю что каюсь. Ты лишило меня будущего, так оставь в настоящем. Пойми, нечего мне делать у тебя. Нет уже тех, кому я был нужен. Я привык к одиночеству, так стоит ли затягивать путы? Отпусти меня, слышишь?!"

 "А нужен ли я в прошлом? Кому я нужен там,
 Где думать обо мне давно забыли?
 И остается только дать роздыху мечтам,
 И напевать: "Как молоды мы были"…

 Семен хмельно прищурился на послеобеденное солнышко, заигрывающее похлопал по то-ненькому стволику встретившуюся березку и, кружась и подпрыгивая, закричал во всю иванов-скую: "Ой, ты молодость, буйная молодость – золотая сорвиголова!".
 "Ах, Сергей Александрович, большое тебе спасибо за эту формулу, за твою способность видеть мир изнутри. За непревзойденное умение оживлять слово и врачевать им… Золотая сорвиголова. Точнее, пожалуй, и не скажешь". Семен вдруг снова почувствовал прилив знакомой грусти. "Ушла моя молодость за высокие горы, за синие моря. Ушла по-английски, не прощаясь. Оставив взамен непонятное чуждое безвременье, от которого хотелось выть волком, и единственным уте-шением были письма матери"…

 "Но и дуб молодой, не разжелудясь,
 Так же гнется, как в поле трава"…

 "Давно уже и я разжелудился. Давно уже не гнусь ни вправо, ни влево, ни вперед, ни назад. Ни вашим, ни нашим. А может зря? Что толку от моего нестареющего максимализма, неувядаю-щей принципиальности? Свой ли крест несу я все эти годы?"
 Он не заметил, как вышел к деревенской околице. Ему предстояло пройти через кладбище, за которым расположилась страна с чарующим названием – Юность. Он видел, как по пыльным улицам бегали неугомонные мальчишки, стрекотали мотоциклы. Над избами вились легкие дымы, пахло сдобой. Он шел обочь кладбищенской ограды и вдруг, приметив свежий могильный холмик, резко остановился. Еще не видя таблички, он уже знал, что это могила его матери. Перепрыгнув через невысокую обветшалую ограду, он убедился в своей правоте. Ласковые глаза мамы смотрели на него с фотокарточки строго и выжидательно.
 - Здравствуй, мама,- прошептал Семен. Ему показалось, что мамины глаза потеплели, и легкая улыбка прощения высветлила ее лицо. Нет, не о такой встрече мечтал он вьюжными неуютными ночами, зябко кутаясь в ее подарок – свитер толстой вязки, мучительно подыскивая не-обходимые слова для очередного стихотворения. "Вот напишу книгу – и поеду,- думал он,- повинюсь маме и останусь". Но не судилось…
 И снова, нарушая кладбищенскую тишину, закричала кедровка. И снова вздрогнуло сердце Семена. И снова вспомнилась сырая, холодная ночь октября семьдесят пятого года. "Да, мамочка, ты права. Наталья мне не изменяла – это верно. Просто она досталась мне уже измененной. Кто мог подумать, что эта скромная девушка, любимица всей деревни, чуть ли не со школьной скамьи была любовницей Сашки-конюха, с которым Семен был очень дружен. На свадьбе Сашка громче всех кричал "горько", и бессчетное количество раз поднимал бокал за счастье молодых. А через час, выйдя покурить, Семен застал Наталью и Сашку в сарае. Наталья даже фату не сняла. Сашка стал божиться, что ничего такого у них и в мыслях не было. Наталья, поддакивая, сказала, что ей стало плохо от водки, вот она и вышла на воздух, а Сашка уже был тут. Вот они и разговорились, а чтобы не простыть – зашли в сарай. Оправдание выглядело убедительным, но не долгим. Через полгода после свадьбы Семен снова увидел их вместе. На этот раз оправдываться было глупо. Он застал их у Сашки дома, в одной постели. Наталья таращила перепуганные глаза и как автомат повторяла: "Это случайно, это случайно"…
Семен поправил венки на могиле, подровнял руками осыпавшуюся землю, постоял в по-клоне, поклонился всем могилам и, тяжело вздохнув, попрощался с матерью, перелез через ог-раду, бросил последний взгляд на деревню и пошел обратно.

 "Сквозь заросли малины отправлюсь восвоясь.
 Пусть ветерок гоняет со сноровкой
 Сентябрьской паутины затейливую вязь,
 Проклеванную взбалмошной кедровкой"…


 А кедровка тут как тут. Кричит истошным криком, рвет сердце в клочья. Воскрешает память, оживляет горестные картины не сложившейся жизни. Задумчиво шагая по шуршащим опавшим листьям, Семен и не заметил, как сбился с пути. Почти заросшая неприметная тропка привела его к небольшому болотцу, поросшему осокой и камышом. Когда-то здесь деревенские мальчишки играли в индейцев. Потом, повзрослев, водили хороводы с местными девчатами. Потом кое-кто приводил сюда девчат из соседних сел, а когда все переженились, сюда приходил лишь Семен, проводя долгие часы в размышлениях о жизни. Именно отсюда начался его творческий путь, на-чалась его Голгофа.
 Он отыскал старую "тарзанку" – веревку, свисавшую с толстого сука сильно подросшей ели. Веревка, на удивление, была еще крепкой. "Ну, вот и все,- подумал Семен,- чего еще нужно? Все закономерно, все правильно. Круг должен быть замкнут.
 Семен смастерил петлю, огляделся в поисках подставки. Не найдя ничего подходящего, поставил кейс "на попа" и, упираясь спиной в ствол ели, встал на кейс и просунул голову в петлю. И снова закричала кедровка, но уже как-то по-другому. Не по-птичьи. Однако на этот раз ее крик не достиг сердца Семена. Отыскав глазами лесную птицу, сидящую на вершине молодого кедра, он улыбнулся ей.
 
 "Не кричи, кедровка, не кричи.
 Много ль проку в твоем крике дурьем?
 Вот тебе от прошлого ключи,
 Но давай в последний раз покурим".

 Семен вынул голову из петли, спрыгнул с кейса, достал последнюю папиросу, закурил. И снова, привалился спиной к теплому стволу ели. С наслаждением, попыхивая папироской, ощущая головокружение и необъяснимую легкость во всем теле, он продолжал улыбаться, не обращая никакого внимания на занудливую птицу.

 А кедровка продолжала кричать, не то проклиная его, не то призывая одуматься…