Ночь, девушка и дождь

         «Но как рассказать о том, о чем рассказать нельзя?»
                Варлам Шаламов


- Вот мы и пришли, - сказала она. - Здесь, в этом доме я живу.
Она протянула руку, прощаясь. Дождь почти закончился, и теперь только ветер шелестел в листве старого тополя, под которым мы стояли. Тополь ронял на нас редкие и холодные дождевые капли, а небо, почти чёрное недавно, показало синие разрывы среди грозовых туч.
 - Мальчишки, которые сидели там, на скамейке. Прошлый раз, когда я шла мимо, они крикнули мне вслед… Она замолчала, но я понял, что она хотела сказать.
 - Так будет всегда, - сказал я. - Кричать будут не всегда, но что-то такое ты будешь слышать за спиной всегда. До самого конца, до последнего дня.
 - Как жестоко, - сказала она.
 - Да, - сказал я. - Жестоко. Только в жизни всё жестоко.
Наверное, можно было бы вернуться и устроить выволочку этим малолеткам. Только это действительно ничего не изменит, по большому счету. Всегда найдутся желающие повертеть пальцем у виска и многозначительно улыбнуться. И совсем не обязательно, что это будут малолетки. Мне, например, о её проблемах рассказал доброхот, который был почти что моим ровесником. Такой же, как и я старик. Откуда до него дошло такое знание - бог весть.
 
***
 Она пришла ко мне в двенадцатом часу ночи. Я бы ничего не услышал, наверное. Но забеспокоилась Кристи, моя кошечка, шести месяцев от роду. Она бросилась к двери, храбро задрав хвост трубой, потом оглянулась на меня. Тогда и я услышал какой-то шорох - как будто кто-то тихонько скребся за дверью. Я, помедлив секунду, открыл дверь и, увидев её, не слишком удивился. Она бывала у меня, давно, иногда мы встречались на улице, и она вежливо здоровалась со мной. Вот только имя моё она всё время путала, упорно называла меня Валерием Ивановичем.

Лето выдалось очень холодным в этом году, и окно я держал едва открытым. Спать я ложусь обычно не позднее одиннадцати, но сегодня припозднился, что-то мешало мне, и я ходил из угла в угол, совершенно не понимая, что со мной происходит. Наверное, и этот вечер мог бы пройти, как и сотни других за последний год - ни оставив ничего в памяти, ни малейшего следа. Весь этот год был годом тяжелейшей болезни, для которой у медиков не нашлось никакого названия. Они только руками разводили.

Когда-то давно, в моей прошлой жизни, мы познакомились с этой девушкой на пляже. Точнее, на том дальнем, диком и неухоженном кусочке пляжа, куда приходили загорать разве что такие же мизантропы, как и я. Олеся, - так звали девушку, - была художница, в то время она заканчивала художественное училище и мечтала о профессии модельера-дизайнера. Там, на пляже, от нечего делать, за разговором, она делала наброски углем на клочках бумаги. Однажды она нарисовала меня, легко, одним движением, и рисунок этот долго хранился у меня среди других набросков, старых фото, каких-то совсем ненужных бумаг. Я помнил её красивой, открытой и слегка эксцентричной. Но сегодня она была испугана, и это было заметно почти сразу.
 - Что-то случилось? - спросил я.
 - Пока ничего, - сказала она.

Она уселась в кресло, рассеянно рассматривая мои книги и картины, а рыженькая крошка Кристи, не избалованная гостями, сразу забралась ей на колени. Странно было, как громко может мурчать такой вот несмышлёныш, стоит только погладить её по рыжей шерстке совсем незнакомому человеку.
 - Могу я позвонить от вас? - спросила она.
 - Конечно, - сказал я. Но она продолжала сидеть в нерешительности.
 - Я поссорилась с мамой, - сказала она. - Могут меня забрать в стационар без моего согласия?
 - Мало ли кто с кем ссорится, - сказал я. - Если всех забирать...
 - Я ударила маму пряжкой от ремня, - сказала она. Заметив, как я молчу, она сказала:
 - Сначала мама ударила меня и попала в глаз. У меня опухший глаз?
 - Вовсе нет, - сказал я. - Глаз как глаз. Что левый, что правый, никакой разницы.
 - Я убежала. Я боюсь, что если приду домой, то меня отправят в стационар.
 - Не имеют права, - сказал я. - Если, конечно, с мамой ничего не случилось.
 
Права не имеют, а заберут запросто, хоть случилось, хоть не случилось. Я даже знаю, как это бывает - влетают втроем, три крепких молодых парня в белых халатах, один сразу становится к окну. С такими не поспоришь, будь ты нормальнее их всех троих, вместе взятых. Вообще, нет страшнее врага, чем твои близкие. Посторонний человек не сдаст в сумасшедший дом, а вот родная мама  запросто. Но этот случай не крайний, похоже. Шлёпнули друг друга мама с дочкой, поссорившись, и перепугались до полусмерти обе.
 - Ты будешь звонить? - спросил я.
Она не ответила, рассеянно поглаживаю кошечку. Та мурчала, поворачиваясь то одним боком, то другим на её коленях. Наконец, нахмурившись, Олеся сняла трубку и быстро набрала номер.
 - Я могу прийти домой? - спросила она.
Они с мамой долго ещё говорили, упрекая и прощая друг друга, два самых близких человека, два смертельных врага. Понятно было, что прийти ей можно. Но всё-таки ей было страшно, и я согласился проводить её домой.
 
***
Нет более беззащитного существа на этом свете, чем человек. Твоя любовь, твои привязанности, твои симпатии - всё может обратиться против тебя, и не дано предугадать, когда это может случиться. Всю осень и зиму, после того, как не стало Оли, я мучился страшными бессонницами, которые заканчивались наутро сильнейшими головными болями. Днём я что-то делал, с кем-то разговаривал, кому-то мило улыбался. Делал сверку статей в печать, сочинял рецензии на чужие работы, принимал участие в каких-то бесконечных семинарах и обсуждениях, ходил в библиотеку. Но потом с необходимостью приходил вечер, и я оставался один.

Всегда, сколько я себя помнил, я был молодым, и мало кто воспринимал меня всерьез. Я стал стариком только в этом году, из которого я не запомнил почти ни одного дня, ни одного вечера. Они все провалились в памяти, как будто их и не было. Были какие-то события, которые я помнил, потому что события происходили днем - встречи, да какие-то пустые разговоры. Еще были ночи, когда я просыпался, едва заснув, и эти ночи я тоже помнил. Иногда я снова засыпал, но чаще нет, и, зная, что заснуть уже не получится, просто читал до утра, что-нибудь, что первым попадалось под руку. Так мне попалась Лионская лекция А.Д.Сахарова, одно из самых последних его выступлений. Ему было отпущено судьбой ещё три месяца, на всё про все.
«Мое глубокое ощущение.... существование в природе какого-то внутреннего смысла, в природе в целом. Я говорю тут о вещах интимных, глубоких, но когда речь идет о подведении итогов и о том, что ты хочешь передать людям, то говорить об этом тоже необходимо».
И в другом месте, совсем необычная мысль:
«...к счастью, будущее непредсказуемо, (а также - в силу квантовых эффектов) - и не определено».

***
Этой зимой мне минуло шестьдесят девять, дата не круглая, меня поздравили мимоходом, вручили денежную премию в конверте, потом выпили все понемногу - коньяку, ещё чего-то, а вечером позвонила сестра, и мы долго разговаривали. Я пытался вспомнить, как называлось то место, куда мы ходили кататься зимой на лыжах, когда были малышней. Это был овраг, зимой его заметало снегом, но в начале спуска было круто, и очень трудно удержаться от падения, катаясь на коротких лыжах с мягкими верёвочными креплениями. Но потом, после крутого обрывистого спуска был длинный пологий склон, по которому можно было катиться долго-долго, вздымая вокруг себя настоящие облака снежинок, которые сверкали и переливались на солнце всеми цветами радуги. В тот зимний вечер я снова вернулся к Лионской лекции:
«Для меня Бог - не управляющий миром, не творец мира или его законов, а гарант смысла бытия - смысла вопреки видимому бессмыслию».
 
***
 - Тебе придётся самой выбирать свое будущее, - сказал я девушке.
 - То есть? - удивилась она.
Мы шли по улице, и я досадовал, что забыл зонтик, досадовал, потому что ощущение надвигавшегося дождя становилось всё отчетливее. Но Олеся хотела гулять, она взяла меня под руку, и так мы шли - она была чуть не на голову выше меня, стройная, с вьющимися каштановыми волосами, свободно падавшими на плечи.
 - У тебя от природы есть всё для счастья, - сказал я. - Красота, физическое здоровье, ум, образование...
 - Мне врач недавно удвоил дозу антидепрессантов, - перебила она мои комплименты.
 - Разумеется. И ты начала бояться всего на свете в два раза больше, - сказал я.
 - Да, - сказала она. - Лучше мне не стало.
 - Тебе придется самой решить, нормальна ты или нет, - сказал я. - Понимаешь, не врач должен это решить, а только ты сама. Врач может тебе помочь, на время, в самом лучшем случае. Всё решит твоя готовность отвечать за свои поступки. Если ты не будешь считать себя больной, не будешь прятаться за болезнь - всё сложится в жизни. Во всяком случае, получится многое из того, о чем ты сейчас только мечтаешь.
 - И я смогу выйти замуж?
 - Конечно, моя хорошая, - сказал. - Что тут сложного.
 - Я недавно выбросила телевизор в окно, - сказала она, словно не слыша меня.

«Все бы были такими ненормальными», - подумал я. Но вслух сказал совсем другое.

 - Когда ты будешь сама зарабатывать деньги, работая дизайнером или ещё как-то, то десять раз подумаешь, прежде чем выбросишь телевизор.

Порывы ветра наконец принесли дождь, но совсем не такой сильный, как я ожидал. Вполне можно было ходить без зонтика и разговаривать. Достаточно было не выходить из аллей, где росли большие раскидистые деревья. У меня было ощущение, что в разговоре мы совсем близко подошли к тому, о чем никто ничего не знает. Что-то знал Скотт Фитцжеральд, быть может. И как сумел, рассказал об этом в романе «Ночь нежна». Всё остальное, написанное на эту тему просто несерьезно. В лучшем случае это пустые декларации о недопустимости применения больших доз нейролептиков. Или о том, в каких чудовищных условиях содержат психически больных. Или о недопустимости шоковой терапии. И никто не хочет думать о том, почему человек, которого намерены забрать в стационар, готов ни секунды не задумываясь выброситься в окно. Совсем как эта девушка, которая почти успокоилась, но всё-таки не торопилась домой.
 
***
 В сентябре 1989 года, выступая в Лионе перед своими коллегами-физиками, Андрей Дмитриевич Сахаров сказал о XX веке: «Это был век двух мировых войн и множества так называемых «малых войн», унесших множество жизней. Это был век многих вспышек невиданного в истории геноцида... И все-таки, когда мы думаем о двадцатом веке, есть одна характеристика, которая для меня кажется невероятно, необычайно важной: ХХ век – это век науки, ее величайшего рывка вперед. Развитие науки в ХХ веке проявило с огромной силой ее три основные цели, три основные особенности. Это наука ради науки, ради познания. Наука как самоцель, отражение великого стремления человеческого разума к познанию. Это одна из тех областей человеческой деятельности, которая оправдывает само существование человека на земле».

Лавируя между луж по дороге домой, я вспомнил давний и случайный разговор с новоявленным мессией, одним из тех, которых я без счёта насмотрелся на своем веку. «Я говорю свое решительное НЕТ современной науке», - заявил он мне. Я не знаю, на какой эффект от своих слов он рассчитывал, потому что я задал ему совсем простой вопрос: «А сотовому телефону говорите своё решительное ДА?». Он растерялся немного, совсем ненадолго. «Сотовый телефон у меня совсем простенький, без наворотов. Не как у всяких разных».Сложно было о чём-то разговаривать дальше с этим христосиком, он был столь же трогателен в своей простоте, как та женщина, чей ребенок так мало плакал, что его и за ребёнка то считать было нельзя.
Было около двух ночи, когда я пришел домой. Запах дождя, травы, листьев вместе со звуками и шорохами ночи вливался в открытое окно. Завтра, которое почти превратилось в сегодня, мне предстояло ещё многое сделать. Не бог весть что, но лучше бы поспать немного, если получится.
Если получится...

***
Она позвонила вечером на другой день, чтобы выразить свою благодарность.
 - У меня всё в порядке дома, - сказала она.
 - Я рад за тебя, - сказал я.
«Дай то бог...», - подумал я.
Ей ещё долго предстоит быть отверженной, если она решится быть с людьми, а не замкнётся в своей болезненности, и в своем одиночестве. Ей придется платить по самому большому счету за то, что другим будет даваться без труда.

За право работать, иметь семью, мужа, детей.

Ей будет очень сложно доказать совершенно очевидные вещи - даже то, что не вызовет ни малейших сомнений в спорах между другими людьми. Ей, как Чарли Чаплину, предстоит пройти по канату, подвешенному между небоскребами. И маленькие обезьянки ненависти и страха, кривотолков и пересудов будут преследовать её со всех сторон. И много ещё чего будет её преследовать. Ей самой придется первой признать за собой право видеть мир по своему, так, как его не видит никто, быть может. Поверить в себя, поверить, что без неё мир неполон. Потом, быть может, в неё смогут поверить другие.

Ненависть всего одного человека может изуродовать внутренний мир не очень уверенного в себе человека до неузнаваемости. Но, быть может, ей повезёт больше, и однажды она встретит того, кто её полюбит. И мир, который сегодня ей кажется таким холодным, жестоким и бездушным, станет маленьким, хрупким и требующим её внимания и защиты.

Рисунок: Сдобнова Юля, "Город ночного дождя" (из серии "Мои не существующие города")