Сны об усопших

Здесь когда-то было крыльцо, каменное. Осталась известковая крошка, лезет в туфли, смиряя. Сидеть бы тут, пока в узком окне не покажется узкое лицо и, встревоженное, не скроется отпирать двери. Доски сгнили, подними деревяшку – разбежится мравие, ослепленное светом, на который ты сейчас роптал.
Жизнь одного человека никогда не измерится жизнью другого, близкого ему, даже если оба этого хотят. Второй скажет, что не проживет столько, чтобы хватило на жизнь первого. На твою, то есть.
Машина въехала. Большая семья, крестят сразу двоих детей. Мать, ожидая очищения, станет в притворе. Ей не будет видно. Выходя, муж скажет ей, что ничего не понял. Она побоится поцеловать окрещенного ребенка. Крестной матерью стала ее племянница. «Господь вдохнул в Адама душу, поцеловав», – ответила на уроке. Воскресная школа, колокольчик через каждый час и все белое. Урок о детстве. «А у Адама детства не было. Первый, у кого было, – Каин». Мать заплачет.
Любишь людей, спрашивающих у тебя дорогу. Самому, значит, некуда идти. Стал из околоцерковного мальчика стариком, все на той же паперти. Советы даешь, похож на мужика, что медведю помогает молотком стучать. Хорошо тут, сиди, пока ручей не высохнет, – он, может быть, из того озера, в котором твое письмо в деревню утонуло.
Зашла женщина, натянув на голову свитер. Боится что-то нарушить, а сама уничтожает в своем муже страх смерти.

Деревянный пятидесятилетний дом в центре города. Два этажа: первый, сырой и темный, где по ночам звонил телефон, пугая мышь; второй – светлая горница с круглым столом и печью, ожегшей первого гостя. Пять окон, пропускающих листья осенью и снег зимой. Других времен не замечала, в первые годы от одиночества, в последние – от полноты любви. Бабушкин портрет, черно-белая подкрашенная фотография, опять упал со стены на кровать. Окно не мыто год. Спускаюсь. Бабушка, здоровая, на обеих ногах, стоит у плиты. Это ее платье сейчас в моем шкафу.
– Что делаешь?
– Шыд пуа.
Варит суп.

Сидел на диване, перебирая пачки таблеток, бинтов и шприцев. Я штопала брюки с одной штаниной. Вспоминала, как играли с ним в наоборот. Смеялся, забавляясь своим именем: Сироб Никубарат.
Приснился дед: попросил принести икону. Спускалась за ней в подвал. Спичек не было, опрокинула что-то, чуть ли не иконостас: загрохотали доски. Принесла, деда нет.

– В деревню уеду.
– Огрубеешь до невыносимости.
– Невыносимо станет?
– Нет, невыносимой станешь.
– Что-то всегда остается, как часть слов чужого языка, которые понимаем. У меня вот – инициалы после замужества.
– Не знаю. – Подошел ко мне, протянул руку, схватилась, поднял – вытянул, как из-под земли. – Пойдем гулять.
На углу стояла будка ремонта обуви. Сапожник – старуха: серый платок надвинут на брови, в чистых руках ботинок и игла.
– Сапоги чинит, как пироги печет.
Обогнала женщина с рыбой в мешке, с мешка капало. Сказала, обернувшись: «Темнеет: на север идем», – и свернула в подъезд.
Из конца переулка катился шар черемухи. За ним была деревня, и приближалась, и приближалась. Люди пошли – те самые, что и летом реку пешком переходят, добираясь до своих домов в заречье. Сейчас первым делом надо найти колодец.

27.05.06.