Во сне и наяву. Часть 2. Продолжение 1

IV

В доме царил хаос: шкаф с посудой переехал на крыльцо, обеденный стол стоял посреди двора, а вешалка с одеждой и полочка для обуви небрежно валялись в углу кухни. Вся эта непривычная обстановка своим появлением была обязана смене эпох в нашем хозяйстве. Выгнав керогаз и маленькую электрическую печку с открытой спиралью из веранды в сарай, неспеша, сопровождаемая сварочными и штукатурно-малярными работами к нам шла газовая плита с четырьмя конфорками и глубокой духовкой. Для больших красных баллонов Борис построил зелёную будку с надписью «ГАЗ» и водрузил её снаружи дома, плотно прижав к стенке.
Охваченная ремонтом и перестановками, Маня почти не обращала на меня внимания, так, что кушать можно было садиться не тогда, когда она это считала нужным, а лишь сильно проголодавшись. Довольная я бегала с утра до вечера с Алькой по канавам, обрамляющим нашу хорошо укатанную гравийную дорогу, которая из-за немногочисленности проезжающих по ней машин, исполняла порой роль детской площадки, когда кто-нибудь выносил мяч. А ещё эту дорогу всегда почти в одно и то же время зигзагами пересекал почтальон. По внешнему виду трудно было определить его возраст, поэтому дядей Мишей звали все, как маленькие дети, так и пожилые старушки.

Увидев дядю Мишу ещё в начале квартала, мы с Алькой подбежали и, пристроившись сзади, брели следом, внимательно наблюдая за его очень ответственной работой. Заметив нас, он доверил каждому по два раза опустить в щёлочку почтового ящика газеты, а потом попросил передать родителям, принадлежащую нашим семьям, почту. В моих руках оказались «Известия» и, подписанное знакомым почерком, письмо. Размахивая радостно конвертом, я помчалась домой.
Бабушка писала, что живут они втроём хорошо, вот только Сарочка последнее время много болеет. Она спрашивала в письме, как у нас дела и просила, чтобы мы с Эдиком тоже ей написали.
 - Мам, дай мне конверт, чтобы бабушке ответить, - оживилась я.
 - Какой конверт? – раздражённо повысила голос Маня, - Ты видишь, что здесь вокруг творится? Вот сейчас брошу все дела и буду тебе конверт искать! Тоже мне выдумала!
Маня являлась сторонницей идеального порядка, и каждая вещь в доме имела своё определенное место. Так что, не было необходимости искать конверты, я знала это точно. Они всегда лежали в нижнем ящике буфета, рядом с папиными глубинными часами.
 - Ну, можно я сама возьму, - прося, заглянула я Мане в лицо.
 - Ещё чего! Перевернёшь всё вверх дном, потом там не только конверты найти невозможно будет. Потерпи, скоро ремонт закончится.

Через неделю пришёл незнакомый мужчина и научил мать пользоваться новым приспособлением, предупредив, конечно, обо всех опасностях. Полный чайник воды торжественно был установлен на огонь, а родители с интересом смотрели на часы, сравнивая, насколько газовая плита готовит быстрее керогаза. Однако и после этого письмо бабушке я не написала. Маня старательно выгрузила всё из буфета, и какие-то чужие люди увезли его на грузовой машине. Пустое место занял новый шкаф с другим именем – Сервант. Потом, так же, как и после возвращения Мани из Ленинграда, к нам постоянно кто-то заходил. Одни одобрительно кивали головами, другие утверждали, что это ни к чему. Среди разговорчиков взрослых, восседающих вечерами на лавочке, можно было услышать, что Шнайдеры просто с жиру бесятся. Под общий шумок, я залезла однажды в ящик и хотела потихонечку утащить очень нужную мне вещичку, но, вспомнив, что у Мани не только каждый предмет имеет своё место, но и всему она знает счёт, осуществить кражу побоялась. Да, и бабушка, получив моё письмо, захочет ответить и тогда мать обязательно всё узнает. Мои руки неспеша задвинули ящик, а глаза зафиксировали, что глубинные часы рядом с конвертами больше не лежат. Спустя несколько дней, я их заметила в другом отделении, прикрытыми небольшим ситцевым мешком с мукой.

Лето шло к концу, и хотя южное солнце прогревало воздух порой до сорока градусов, пожелтевшая и высохшая трава, а также срывающиеся с веток деревьев одиночные листья напоминали - на Земле этой ничто не вечно. Галя, пригласив меня к себе домой, похвасталась своей новой коричневой формой с двумя фартуками: белым для праздников и чёрным на каждый день. Потом она притащила портфель, из которого по очереди стала доставать учебники, поясняя какой из них для чего предназначен. Увидев мои наполненные завистью и грустью глаза, подруга понимающе улыбнулась:
 - Ты ведь тоже на следующий год в школу пойдёшь. Я постараюсь с учебниками аккуратно обращаться, а потом могу их все тебе отдать, потому что мне через год уже для второго класса книжки нужны будут, - видя, что такое обещание не очень-то утешило, она вдруг радостно толкнула меня слегка в грудь и громко, почти закричав, сказала, - А хочешь, буду, приходя из школы, рассказывать тебе всё, чему меня там научили?
 - Конечно, хочу, - я расплылась счастливой улыбкой.
 - Вот видишь! – наши глаза встретились, и довольные, что пришли к такому гениальному решению, мы с ней по-братски обнялись.
Осторожно и с любовью положив все вещи на место, Галя потащила меня вглубь огорода к кустам переспевшего крыжовника. Но уже через минуту, схватив в сарае какую-то подстилку, она бросила её на землю у глухой стенки их дома. Здесь, где нас никто не мог ни видеть, ни слышать, мы делились самым сокровенным, то есть своими мечтами и фантазиями. Со стороны это выглядело, наверное, забавно: темноглазая, круглолицая и полненькая Галя, из которой энергия всегда била через верх, и на её фоне угловатая, чрезмерно худая моя фигурка с болтающимися, как плети руками и всем обликом, демонстрирующем нерешительность и робость. Но, как знать, быть может, именно эта противоположность и толкала нас всегда друг к другу, делая неразлучными подружками. А вопреки тому, что характеры и внешность были столь различны, желания почти всегда совпадали: больше всего каждой хотелось появления в семье младенца и собственный велосипед «Орлёнок».

Темные грозовые тучи, ругаясь раскатистым громом, вынудили нас с Галей расстаться. Дома я обнаружила Маню, сидящей за столом. Слегка склонившись над листом бумаги, она что-то писала. Брови её иногда взлетали вверх, превращая лоб в маленькую морщинистую полоску, но потом возвращались на прежнее место, вызывая зачем-то покачивание головой. Тут же на столе я увидела пустой, ещё не подписанный конверт.
 - Мам, это ты для меня приготовила? – мои руки потянулись к небольшому четырёхугольнику.
 - Нет-нет. Он мне нужен, - она придвинула его к себе поближе, - мне надо сегодня письмо бабушке отправить, а то я с ответом задержалась.
 - Но я тоже, ведь, хотела бабушке написать...
 - Да, я знаю, - прервала меня Маня уставшим голосом, - но я уже заканчиваю и мне пора бежать в магазин, по дороге и письмо отправлю. А ты в другой раз допишешь.
 - Почему не сейчас? Дай мне конверт. Я напишу, и ты завтра или послезавтра отправишь. Бабушка получит одно письмо, обрадуется, а потом через день ещё одно получит и уже совсем сильно обрадуется.
Маня, подняла глаза и, пробежав взглядом сверху вниз по моему вдохновлённому облику, улыбнувшись, спросила:
 - Ну и что ты ей писать собралась?
 - Например, то, что у нас теперь есть газовая плита и сервант...
 - Но об этом уже я написала. Что, так и будем каждый день письма об одном и том же отправлять? Если так рвёшься, то должна сообщить что-то конкретное о себе.
 - Например, что Галя в этом году идёт в школу...
 - Но это про Галю, а не про тебя.
 Я задумалась. Если бы бабушка появилась вдруг на пороге, то её уши, грузились бы мною часа два, и она, я ничуть в этом не сомневалась, внимательно бы слушала, независимо от того обо мне бы шла речь, о Гале или о серванте. А вот на бумаге, оказывается, ни о чём ей рассказывать нельзя. Можно только то, что касается меня лично...
Маня тут же воспользовалась моим замешательством:
 - Вот видишь, даже не знаешь о чём писать. Давай, ты лучше что-нибудь нарисуешь.
 - А рисовать тоже можно только меня? - спросила я задумчиво, потому что саму себя ещё никогда на бумаге не изображала.
 - Да, нет, почему же, - мать подошла к этажерке и, полистав мой альбом, вырвала оттуда один листочек, - вот, например, это можно послать.
Она аккуратно сложила бумажку и вложила её в конверт, а через пару недель читала вслух письмо, полное благодарности за моё художество. И хотя бабушка там увидела совсем не то, что мною было задумано, сердце в груди радостно замирало от каждого словечка, до боли знакомого, лексикона.
С тех пор я почтальона дядю Мишу ожидала и встречала, с гораздо большим энтузиазмом, чем родного отца с работы. Меня постепенно перестал радовать в конце дня знакомый силуэт Бориса, потому что после его прихода домой, всегда следовал ритуал семейного застолья, во время которого, мать по-прежнему на меня покрикивала и запрещала разговаривать, а мне по-прежнему ничего не лезло в глотку, даже если я была голодна.

До начала учебного года оставалась всего неделя и Маня уговорила мужа съездить в воскресенье на толчок в Новороссийск, потому что Эдику, как она утверждала, не в чём в школу ходить. Меня поначалу упрашивали остаться дома, но, прохныкав необходимое количество времени, я всё-таки настояла на своём. Поездка оказалась удачной: моё любопытство, что такое толчок, было удовлетворено, а у брата появилось два свитера. Этой новостью очень захотелось поделиться с бабушкой, и мать наконец-то позволила написать ей письмо. Периодически окуная пёрышко в чернильницу, я старательно выводила буквы, повествуя обо всём, что происходило вокруг меня. Порой зачёркивала не понравившиеся слова, заменяя их новыми, и всё писала, писала...
Но Маня этой писаниной осталась недовольна. Во-первых, с её точки зрения, всё выглядело очень грязно и не аккуратно, а во-вторых, оказывается нельзя писать: «Хотели Эдику свитер купить, а привезли целых два», а правильно излагать: «Ездили в Новороссийск и приобрели кое-какие вещи». Вырвав из тетради для писем новый лист и протянув мне свою авторучку с золотым пером, она стала диктовать слово за словом. Моё откровение на два листа теперь занимало всего лишь одну страничку, но я была рада и этому, потому что при мне Маня упаковала его в конверт, сопроводив кое-какими своими комментариями. Несмотря на краткость, скромное послание произвело на бабушку сильное впечатление, так что половина ответа посвящалась моим письменным высказываниям, другая половина почти вся состояла из обиды на Эдика, который, по её мнению, мог бы хоть одну строчку написать бабушке, вынянчившей его с пелёнок до двенадцати лет. Лишь последние несколько предложений представляли собой дежурные фразы о здоровье и погоде.
Я ходила окрылённая и тут же стала снова выпрашивать бумагу и конверт:
 - Бабушка спрашивает, что купили мне на толчке. Теперь же можно признаться, что это были вещи для Эдика, а меня брали с собой только посмотреть. Мам, дашь снова свою авторучку? Я должна срочно бабушке ответить.
Но не суждено мне было получить авторучку или хотя бы конверт.
 - То письмо ты написала красиво, потому что я помогла, - пояснила мне мать, - но сейчас у меня нет времени стоять у тебя над головой. Вот пойдёшь в школу, там научишься, не делать ошибок, тогда и начнёшь писать бабушке письма. А сейчас я пока буду от тебя приветы ей передавать, а также всё, что ты ей рассказать хочешь.
 - Но, ведь, я в школу только через год пойду...
 - Ничего, бабушка подождёт.
Нельзя сказать, что такое положение дел устраивало, но от безысходности и детской беспомощности перед властью взрослых, я смирилась. Смирилась так же, как и когда-то с самим отъездом бабушки и многими другими вещами.

(продолжение следует)