Война не из окна

 

 Юрий Кауфман
 Война не из окна.
 
 (Отрывок из моих мемуаров)
 
 В 1939 г. я поступил в Ленинградский политехнический институт. После двух месяцев учебы меня призвали в Красную армию и направили в Ленинградское военно-медицинское училище.
 На втором курсе училища, когда под стенами Ленинграда еще продолжалась финская война, нашу роту подняли по тревоге, выдали боевое снаряжение и отправили на финский фронт, до которого мы всей колонной автомашин, двигаясь очень медленно, добрались за полтора-два часа. Рота получила приказ развернуть полевой госпиталь. Начальником госпиталя был назначен командир роты, все остальные курсанты и младшие командиры должны были разворачивать госпиталь, охранять его, принимать раненых и обрабатывать их.
Я был назначен начальником второго хирургического отделения. Утром на другой день начали поступать раненые. Мы не успели полностью развернуть госпиталь, но приступили к обработке раненых в объёме наших возможностей.
 Через некоторое время стали прибывать штатные должностные лица: врачи, фельдшера, медсёстры, санитары и т. д.
 Каждый из нас - курсантов, сдав свою условную должность, переходил в команду обороны госпиталя. За те несколько дней, что мы были на этом участке фронта, нам пришлось несколько раз отражать налёты финских лыжников-автоматчиков.
 Мы выполнили это задание и убыли к себе в училище, продолжили учебу и подготовку к государственным экзаменам
 Я окончил военное училище в начале июня 1941г. и был направлен фельдшером батальона в стрелковый (пехотный) полк, в город. Талин (Эстония).


 Так выглядел тогда я.

 Подразделения полка находились в летних лагерях в пригороде. Чуть более недели я прожил в полку в мирное время…


 
 «Неожиданное» начало Великой отечественной войны.

 22 июня 1941 г. в 4 часа утра была объявлена боевая тревога. Никто из нас ничуть не сомневался в том, что это не учебная тревога. Мы отлично понимали, что полк не случайно находится в Эстонии вблизи от западной границы Советского Союза. Но именно сейчас, когда война уже началась, наше сознание восприняло начало войны, как неожиданность…
 Очень быстро мы почувствовали на себе весь ужас большой войны…
 Полк вывели в лес. Начали прибывать «приписники» - солдаты и сержанты, числившиеся в запасе нашего полка. Пришло время завтрака. Я, фельдшер батальона, пришел снимать пробу первого завтрака, приготовленного в полевых кухнях. Солдаты и сержанты с котелками в руках собрались около повозки с котлом. Открыли котёл, я сразу заметил голубую кайму по окружности котла. Мне пришлось запретить раздачу гречневой каши с мясной тушенкой. Прибежал командир батальона и набросился на меня со словами: «Как Вы смеете лишать завтрака весь личный состав батальона в такой момент!». Вызвали уполномоченного особого отдела (не враг ли народа этот еврей - фельдшер?). Забрали у меня личное оружие, ездовому приказали дослать патрон в патронник. Ездового с винтовкой на коленях и меня отправили на двуколке с кашей в санитарно-эпидемическую станцию. Я почти не сомневался в правильности своего решения, но волнение не оставляло меня в покое: может быть, я мог предупредить это происшествие, да и как отнесётся ко мне разъяренное начальство даже, если я докажу, что я прав? Специалисты санитарно-эпидемической станции несколько часов изучали котёл с кашей. Я же, под стражей вооруженного солдата - ездового, с волнением ожидал результатов обследования. Оказалось, что на складе хранения неприкосновенного запаса после покраски не написали, что это однослойный кипятильник, в котором кашу варить нельзя. Полуда при варке расплавилась и оказалась в каше. Это - яд, которым были бы отравлены солдаты и офицеры. По прибытии в полк я представил начальству письменное заключение специалистов. Гнев сменили на похвалу. Так для меня начался первый день страшной войны!
Через несколько дней фашисты высадили десант под Балтийском. Наш полк направили для ликвидации десанта. Мы вступили в первый бой с врагом. Для усиления десанта противник направил еще одну дивизию. Наши батальоны отважно воевали, но противник превосходил наши силы количественно и по оснащению техникой. Для помощи нашему полку прислали еще полк, но у противника было больше войск, чем у нас.
 Наши оба полка были кадровыми, их возглавляли грамотные и волевые командиры. Поэтому на нашем участке фронта не было панического отступления, никто не сдавался в плен. Мы вынуждены были под давлением превосходящих сил противника постепенно отступать на восток.
 Каждый день в боях мы имели потери убитыми и ранеными. Однажды меня отправили вместе с ранеными моего батальона на санитарной машине в медсанбат. Часть дороги шла через лес. Когда мы пересекли рощицу, на нас напали вооруженные автоматами люди. Они были одеты в новую форму, не похожую ни на форму советских войск, ни на форму фашистов. Только благодаря исключительному умению шофёра управлять автомобилем, мы сумели удрать без потерь. В медсанбате я сдал раненых и узнал, что нападали на нас «кайцелиты». Это были эстонские фашисты, тайно обмундированные и вооруженные еще до начала войны. Они называли себя партизанами, но действовали, как хорошо подготовленные воинские части. Обратно в полк мы вернулись окружным путём по большой шоссейной дороге. На другой день санитарная машина полка была вынуждена окружным путём доставить раненых, минуя медсанбат, прямо в полевой госпиталь. Эвакуация раненых стала такой же опасной, как сражения в открытом бою.
 В конце июля 1941г. я побежал к раненому, в этот момент разорвалась другая мина. Её осколок ранил меня в правый коленный сустав. Коллеги остановили кровотечение, наложили повязку и шину. Но из-за того, что одновременно с отступлением наших полков отступали и тыловые медучреждения, мы не знали, куда эвакуировать раненых. Посылать машину с ранеными в надежде найти медсанбат или госпиталь было невозможно из-за большого количества кайцелитских банд в тылу. Я остался в полковом медпункте, в котором скопилось значительное количество раненых. Дня через два я вынужден был на костылях помогать перевязывать раненых, т.к. здоровые фельдшера были направлены в батальоны. Позже была налажена эвакуация раненых в медсанбат. Боли в коленном суставе стали меньше. Я получил возможность активнее помогать коллегам в полковом медпункте. Старший врач полка знал, что по закону меня следует эвакуировать. Но работать в медпункте было некому. Мне было предложено самому решать: эвакуироваться или остаться в полковом медпункте работать. Накануне пришло известие, что одну нашу санитарную машину, следовавшую в медсанбат, спалили кайцелиты вместе с шофёром, санитаром и ранеными. Я принял решение остаться в полку.
 С боями полк продолжал отступать. В августе рана зарубцевалась. Я работал почти, как и до ранения, но хромал, т.к. колено болело, особенно при длительной ходьбе.
 В конце августа фашистские войска прижали нашу дивизию к предместьям Талина. Высшее командование приняло решение вывести нашу дивизию из боя по обороне Талина и подключить её к соединениям наших войск южнее Талина.
 Колонна нашего полка обходила Талин с южной стороны. Из-за болей в раненом колене меня назначили старшим санитарной машины, на которой было четыре тяжело раненых и санитар. Мы медленно передвигались в тылу колонны полка. На одном из пригорков противник открыл по нам прицельный огонь из миномётов. Загорелась грузовая машина, следовавшая впереди. Я велел шофёру санитарной машины объехать горящую машину, но после разрыва очередной мины заглох мотор нашей «санитарки». Нужно было немедленно вытаскивать из машины раненых, т. к. она была под прицелом противника. Мы вынесли раненых из машины и потащили их на плащ-палатках в придорожный кювет.
Так как мы были отрезаны от колонны полка миномётным огнём противника, тащить раненых пришлось не за колонной полка, а в обратную сторону, по направлению к Талину.
 Через одну-две минуты вспыхнула наша санитарная машина. Метрах в ста за горящей санитарной машиной показались каски фашистских солдат. Мы успели к этому времени оттащить раненых по кювету на четыре-пять сот метров от пылающей «санитарки».
 Вдруг справа от нас, со стороны Талина на дороге показался «газик» повышенной проходимости, в котором сидели несколько генералов и полковников. Мы закричали из кювета, что дальше нельзя - там противник и попросили забрать раненых. Нам приказали лежать в кювете и ждать. Машина резко развернулась и помчалась в сторону города. Потом машина примчалась, уже без людей. Мы быстро погрузли раненых. Машина с ранеными умчалась. Я вместе с шофёром и санитаром дополз по придорожному кювету до поворота дороги. Далее поспешили в город, но не знали, что нас там ждёт. Все люди, военные и гражданские, шли и бежали в порт. Мы последовали за ними. Пришли в порт, там толпились люди. У причалов не было кораблей. Один корабль шел от порта в залив. А на горизонте, далеко в заливе, была видна большая группа военных и гражданских кораблей. Было понятно, что отступление возможно только на кораблях. Но как туда добраться? У берега не осталось ни лодок, ни плотов.

 В Балтийском море и Финском заливе.

 Справа, на некотором отдалении от причала был забор. Я перелез через него. За мной последовали люди. Вдали, около свай, на берегу лежал баркас, без вёсел, без руля, без мотора.
 Подбежал к баркасу. Осмотрел его. Баркас оказался целым. Подошли люди. Я предложил им помочь мне подтащить баркас к воде.
-«Ребята, отрывайте доски от забора. Этими досками будем грести»,- закричал я.
 Мы все бросились к забору, сорвали доски, затем столкнули баркас в воду. Загребая досками, как вёслами, поплыли по заливу к эскадре. Появилась надежда, поднялось настроение. Усердно гребли, отошли от порта километра на два. Еще через пол часа мы заметили, что эскадра не приближается, а удаляется. Когда все это поняли, начались споры. Мы понимали, что в море на этой посудине далеко мы не уйдём. Некоторые предложили вернуться, но большинство согласилось со мной, что нужно идти за эскадрой. Теперь мы совершенно не знали, что будет с нами. Я был твердо уверен в том, что мне лучше утонуть в море, чем возвращаться и попасть в плен. Гребли, гребли, а корабли эскадры становились всё меньше и меньше. Вдруг мы заметили, что не от эскадры, а откуда-то с севера прямо на нас идёт небольшой военный корабль. Когда корабль совсем приблизился к нашему баркасу, он стал табанить. Корабль подошел вплотную к баркасу, я увидел, что на носовой части его написано латинскими буквами: «Pilkert». «Неужели немцы» - с ужасом подумал я. На борту появилась верёвочная лестница. Это означало, что мы должны были подняться на борт корабля. Я замялся. Что делать? Потом незаметно переложил свой «Наган» в задний карман брюк и тоже полез по верёвочной лестнице. На палубе у нас забрали винтовки и направили к лестнице, ведущей в трюм. Матросы невнятно переговаривались. Но это был не немецкий язык. Когда все из баркаса поднялись на корабль, он набрал скорость и пошел в сторону порта. Я стоял на лестнице, ведущей в трюм, и раздумывал, в какой момент лучше выхватить пистолет, если потребуется застрелиться. Вдруг корабль резко снизил скорость и развернулся напротив порта. Кто-то из команды через мегафон на русском языке с акцентом скомандовал: «Пассажиры, освободите палубу, не мешайте вести огонь из орудия». Затем последовало несколько выстрелов из орудия куда-то за порт по какому-то объекту в городе или за городом. После этого, корабль на большой скорости направился прямо в направлении эскадры. Лишь после того, как корабль причалил к дрейфовавшему очень крупному миноносцу, на борту которого было написано: «Минск», я успокоился.
 Позже, от одного из матросов «Минска» я узнал, что „Pilkert“ - это военная яхта бывшего главы Эстонии, когда она была ещё суверенным государством, до «присоединения» её к СССР. Команда этого корабля перешла на сторону советского военного флота.
 На «Минске», видимо, накопилось слишком много пассажиров. Поэтому ночью нас пересадили на большой торговый корабль «Казахстан».
 Утром появились самолёты фашистов. Зенитная артиллерия боевых кораблей не давала им приблизиться к эскадре. Однако некоторым самолётам противника удалось сбросить бомбы на наши корабли. Одна из бомб попала на носовую часть «Казахстана». Бомба пробила верхнюю палубу и где-то, ниже ватерлинии, разорвалась. Весь огромный корабль задрожал…
 Я находился на одной из палуб ближе к корме корабля. Несколько минут спустя мы заметили, что палуба медленно наклоняется вперед и вправо. По палубе покатились бутылки и пустые банки. Мы забеспокоились. Многие, и я в том числе, стали подниматься на верхнюю палубу. Самолёты противника улетели. Военные корабли нашей эскадры охраняли каждый несколько торговых кораблей. Нас опекал «Минск», который подошел близко к «Казахстану», потерявшему скорость. Начались переговоры через мегафоны. Мы услышали, что « Казахстан» погрузился носом в воду и наклонился вправо. Корма поднялась над поверхностью моря, часть гребных винтов крутилась в воздухе. Командование кораблей приняло решение перегрузить всех пассажиров на «Минск» до прекращения дальнейшего погружения корабля. Погода была тихая, корабли пришвартовали друг к другу, сотни пассажиров переходили по трапам на «Минск». Оба корабля отстали от эскадры. Вечером организовали буксировку «Казахстана». Никто не спал. Ночью стало известно, что «Казахстан» больше погружаться не будет, что жертв от взрыва бомбы не было, она разорвалась в носовой части корабля, в правом грузовом отсеке, который надёжно изолирован от остальных отсеков. В середине ночи мы услышали, как опять корабли начали швартоваться друг к другу. Громкоговорители закричали, что всем пассажирам следует возвратиться на «Казахстан». Опять по трапам переходили пассажиры. Нам объяснили, что нужен балласт на корме слева, чтобы часть гребных винтов погрузилась в воду. Нас распределили по разным палубам и каютам. Потом зашумели двигатели и «Казахстан» медленно пошел своим ходом. Я заснул. Когда я проснулся, то увидел, что палуба наклонена вперёд, корабль плыл очень медленно …
 Утром матросы принесли пассажирам хлеб и воду. Нам запретили покидать те места, где мы находились. Даже в туалет разрешалось ходить по одному.
 В середине дня опять налетела авиация фашистов. Самолёты противника пролетали над нами к основной части эскадры. Там, впереди, в восьми – десяти километрах от нас были слышны выстрелы зениток, свист падающих бомб и их взрывы. Несколько самолётов врага пытались напасть на «Минск», но встреченные мощным зенитным огнём прекрасно вооруженного эскадренного миноносца, нападающие самолёты сбрасывали бомбы в стороне от него. Мы ждали налёта фашистских самолётов на беззащитный « Казахстан», но самолёты противника либо пролетали к эскадре, либо пытались бомбить «Минск ». Вечером к нам на нижнюю палубу зашел помощник капитана корабля, мы спросили его, почему вражеская авиация нас щадила.
-«Очень просто, фашистские лётчики видели наш корабль с почти утонувшим носом, с поднятой кормой корабля и вращающимися в воздухе несколькими гребными винтами. Им корабль представлялся тонущим. Фашистские лётчики, вероятно, решили, что наш корабль скоро сам потонет», - ответил нам помощник капитана.

 Основная часть эскадры пришла в Кронштадт ночью и укрылась в бухтах, в стороне от причалов порта. Мы пришли в порт к утру и нас сразу направили на причал для разгрузки.

 Кронштадт.

 Остров Кронштадт, к которому прибыла эскадра, мощный, хорошо вооруженный военно-морской форпост города Ленинграда.
 Торговые и военные корабли небольшими группами швартовались у причалов Кронштадта, чтобы высадить на берег тысячи людей, воинские части которых были вынуждены под напором превосходящих сил противника отступать к городу Талин и успевших попасть на корабли эскадры до захвата города фашистами. Среди пассажиров было много гражданских лиц, для которых остаться в Талине означало смерть от рук фашистов.
 «Пассажиры» толпой спускались по крутым трапам на причалы. Люди были одеты во всевозможные военные и морские формы, и в гражданскую одежду, а те, которые успели побывать в морской воде, - в любые, попавшие под руку, штаны, кофты и т.д.
 Но первое впечатление от разношерстной толпы это было ложное впечатление. На самом деле все они были смелыми, мужественными людьми, с боями, ушедшими от фашистского пленения. Прижатые противником к берегу моря, эти люди проявили исключительную инициативу и смелость, использовали любые плавательные средства, вплоть до деревянных плотов, и смело отправились в море, где готовилась к боевому походу советская эскадра. Конечно, среди «пассажиров» были и такие, которые успели попасть на корабли по трапам с причалов порта столицы Эстонии. Все эти люди были воинами, получившими богатый боевой опыт первых трагических месяцев Великой Отечественной войны. На их лицах было видно, что они прибыли сюда не спасаться, а готовиться для продолжения борьбы.
 Разместили нас в каких-то казармах. Дали пару дней отдохнуть, затем начали из всех нас создавать новые боевые воинские части и соединения. За три- четыре дня нас обмундировали, выдали «табельное» оружие и снаряжение. Никакой учёбы не было: почти все были назначены на должности, соответствовавшие их прежним боевым должностям. Я опять стал фельдшером батальона стрелкового (пехотного) полка. Познакомился со своими подчинёнными. Санитарный инструктор – старшина медицинской службы, прежде был на той же должности. Из трех санитаров один был стрелком. Пришлось с ним поработать…

 Завершение окружения и оборона блокированного Ленинграда.

 8. сентября 1941 года было завершено окружение Ленинграда. В этот день наш вновь сформированный полк погрузили на большой корабль. Через несколько часов мы разгрузились в Ораниенбауме. Это - посёлок на берегу Финского залива, несколько километров западнее поселка Стрельна.
 Ночью на 9. сентября 1941г. колонна нашего полка пешим порядком следовала на восток к Ленинграду, чтобы занять отведённые нам позиции обороны Ленинграда. Когда мы прошли около 10км. восточнее посёлка Стрельна, над нашими головами возник сплошной гул огромного количества самолётов противника. Вся эта армада летела в сторону Ленинграда. Через несколько минут весь горизонт в районе западного пригорода Ленинграда был объят заревом пожара – горели Бадаевские склады, на которых были сосредоточены основные запасы продовольствия для Ленинграда на несколько лет. Более трех часов подряд фашисты бомбили склады. Все запасы продуктов сгорели. Мы были потрясены, хотя тогда еще не понимали всего ужаса произошедшего…
 Во время марша в середине ночи у меня разболелось правое колено, раненое в июле. Вначале я прихрамывал, а потом боли стали очень сильными. Я вынужден был отставать. Меня подсадили на какую-то повозку. Боли уменьшились.
 Наконец, мы пришли на отведённый нам участок линии обороны Ленинграда. Стали «окапываться». Рыли окопы для пехоты, огневые позиции для противотанковых орудий, землянки для штабов. Рыли и мы, медики, «гнёзда» для раненых, в двадцати - тридцати метрах в тыл за окопами. Выбирали места за бугорками и с кустиками, куда могла бы незаметно для противника подъехать санитарная двуколка за тяжелыми ранеными. Сзади нашей линии обороны, 10-15 километров севернее, были пригородные дачные посёлки, а за ними – Финский залив. Южнее нас фашистские войска, которые готовились продолжать наступление на Ленинград.
 Рассветало. Противник начал мощную артиллерийскую «подготовку». Часть снарядов разорвалась прямо в наших окопах. Появились раненые и убитые. Канонада продолжалась около двадцати минут. Я и мои помощники метались от одного раненого к другому. Накладывали жгуты, перевязывали раны и оттаскивали тяжело раненых в «гнёзда» для раненых. Через пять минут началась первая танковая атака врага. Наши артиллеристы встретили рвущиеся на нас фашистские танки шквальным огнём. Один танк загорелся, несколько танков развернулись и ушли к себе в тыл. Наши солдаты из винтовок и пулемётчики открыли огонь по убегающим из загоревшегося танка фашистам. Потом стало тихо. Фашистская пехота в атаку не поднималась.
 Я отправил «ходячих» раненых в полковой медицинский пункт (ПМП). Вскоре подъехала санитарная двуколка, забрала трёх тяжело раненых.
 Командир полка приказал всем восстанавливать и совершенствовать земляные укрепления, а огневые позиции противотанковых орудий скрытно переместить и тщательно замаскировать. Наш полк не поддерживали ни авиация, ни танки. Вся надежда была на противотанковые батареи.
 Нам приказали готовиться к следующей атаке противника.
 Близилось время обеда. Фашисты «молчали».
 Группу солдат отправили в ближний тыл за обедом. Каждый нёс по пять-шесть котелков. Отправил и я одного санитара. Поели и опять принялись восстанавливать земляные укрепления. Появилась надежда, что сегодня больше не будет атак противника…
 Неожиданно опять началась артиллерийская канонада. Прекратила «работу» артиллерия противника и началась атака самолётов-штурмовиков. Почти весь огонь самолётов был направлен на расчёты наших противотанковых орудий. Большая часть бомб и снарядов попадала на бывшие позиции наших орудий.
 И снова на нас пошли танки. В этот раз за танками перебежками и ползком пошла пехота противника. Наши артиллеристы подбили два танка, эти танки перестали двигаться на нас, но не загорелись и продолжали вести огонь по нашим позициям из пулемётов и орудий. Пять танков противника подошли к нашим окопам. Под прикрытием их огня подползли к нашим окопам фашистские пехотинцы. Для нас создалась критическая ситуация. Командир полка приказал нашим пулемётчикам огнём сдерживать противника, а остальным – отступать в тыл, там сапёры подготовили запасную линию обороны. Ползком и короткими перебежками мы отступали чуть более километра к новым окопам. Стало темнеть. На некоторое время прекратились пулемётные очереди в зоне старых окопов. Не все наши пулемётчики со своими пулемётами смогли добраться на новую позицию обороны… Наступила ночь. На новой «нейтральной» полосе, между нами и новыми позициями противника, стонали тяжело раненые солдаты и офицеры. Для нас началась тяжелейшая и опаснейшая работа – ночной вынос тяжелых раненых из нейтральной полосы. Я, санинструктор и один санитар поползли по «нейтралке» к стонущим раненым. Ползти было очень тяжело, т.к. каждый из нас нёс на себе всё своё «хозяйство»: шинель в скатку, личное оружие, плащ-палатку да к тому ещё и санитарную сумку. Оставлять ничего нельзя, т.к. мы не знали, сможем ли вернуться на прежнее место. Обливаясь потом и задыхаясь, мы подползали к стонущему раненому и в темноте оказывали ему необходимую медицинскую помощь. Затем на плащ-палатке тащили его к нашим окопам. Как только раненый начинал громче стонать, открывалась стрельба на звук со стороны противника и из наших окопов.
 Измученные вконец, мы затаскивали раненого в «гнездо» раненых, оставляли его санитару и снова ползли к другому стонущему «тяжелому». Летняя ночь коротка, нужно до рассвета вытащить еще нескольких тяжело раненых.
 Рассветало. Ползти на «нейтралку» за тяжелыми ранеными уже нельзя – убьют прицельным огнём. За бугорком или под кустиком подремали. Пришла санитарная двуколка, погрузили раненых. Начинался следующий боевой день.
 Опять бои, раненые, отступление на новые позиции…
 Не все боевые дни были одинаковыми. Например, к утру 15.09.1941 мы успели вытащить несколько тяжелых раненых. Измученный вконец, я задремал около раненых. Вдруг сквозь сон услышал: «Trinken, trinken!». Я присмотрелся – при первом утреннем свете увидел двух тяжелых раненых в немецкой форме. Видимо, ночью в темноте мы оказали им первую медицинскую помощь и вытащили их из нейтральной полосы. Я дал пить тому, кто просил. Затем оттащил их немного в сторону от наших раненых. Тяжело раненые немцы были благодарны нам за оказанную помощь. Без запирательства они ответили на все мои вопросы, в том числе и на вопросы о вооружении, названии воинских частей и т.п. Старший из них был подполковником, а младший был сержантом, до войны работал на велосипедной фабрике. Все полученные от них сведения военного характера я записал. Почему-то я не ощущал враждебности к этим военнослужащим противника. Может быть потому, что я - медик и воспринимал их как людей, нуждающихся в моей профессиональной помощи. С точки зрения военно-политической я видел в них тоже жертвы тогдашнего фашистского режима…
 С одним из «ходячих» раненых, направленных в тыл, я передал, что у нас имеется два раненых немца. Вскоре буквально прилетел за ранеными немцами уполномоченный особого отдела и забрал их на ПМП в первую очередь. Ему я передал записи сведений, полученных мной во время беседы с ранеными немцами. Потом мне сообщили, что эти записи содержали очень важные для нашего командования сведения. Раненый подполковник умер во время пути к полковому медпункту.

 Второе ранение.

 Утром 17.09.1941. начался очередной бой. На наших восточных соседей по обороне обрушился мощнейший артиллерийский налёт. Почти сплошная стена поднятой разрывами земли. Несколько минут спустя, на них ринулись танки противника, а следом за ними – фашистская пехота. Соседи сопротивлялись, но враг смял их и ворвался в посёлок Стрельна. За полчаса враги захватили посёлок, вышли на берег Финского залива.
 Противник расширял «коридор», наш полк был вынужден отступать на запад, в сторону Шлиссельбурга, т.е. – в противоположную сторону относительно Ленинграда. Одновременно образовалась окруженная с трёх сторон по суше и отделённая от северной столицы «шлиссельбургская» группировка наших войск.
 Я помню, как уже днём противник стал теснить нас дальше на запад. Помню, как я подбежал к раненому, наклонился, затем…полная темнота, полное на всю оставшуюся жизнь отсутствие памяти о нескольких днях жизни…
 Очнулся я от тошноты и головной боли. Меня укачивало. Я увидел себя лежащим на носилках на палубе военного катера, который шел с большой скоростью, его бросало вниз, вверх и в стороны. Моя голова, левая половина лица и левый глаз были забинтованы. Я отодвинул повязку от глаза. Оказалось – глаз видит. Я стал спрашивать рядом лежащих и сидящих раненых, что происходит с нами. Мне объяснили, что нас привезли из госпиталя в Шлиссельбурге на пристань, погрузили на катер и везут по большой воде залива в госпитали Ленинграда для продолжения лечения.
 Я ничего не помнил, но стал соображать, что меня ранило, я потерял сознание. Что было дальше, какими путями меня везли в тыл, был ли я в полковом медпункте, был ли в медсанбате, я до сих пор не знаю. Через много лет я запросил Центральный военно-медицинский архив Советской армии, но и там никаких документов на этот счёт не оказалось.
 Прибыли на один из причалов Ленинграда. Нас отнесли и перевели в автобус. Через некоторое время привезли в сортировочный госпиталь. Мне предложили самому идти в перевязочную комнату. Я попробовал – получилось. Сняли повязку, оказалось, что я получил осколочное проникающее ранение левой гайморовой полости. Осколок торчал из раны. Позвали врача, тот сначала пинцетом, а потом и хирургическими щипцами стал с большим усилием пытаться вытащить осколок, возникла сильная боль, но осколок даже не шевельнулся. Осколок остался в кости. Сделали наклейку на рану и отправили меня на дальнейшую эвакуацию уже как «ходячего». Днём позже меня в числе еще двух десятков ходячих привезли в Эвакогоспиталь № 991. Этот госпиталь развернули накануне в гостинице «Европейская». На лестницах были ковровые дорожки, кругом люстры, торшеры. Палаты (бывшие номера) обставлены дорогой мебелью, прекрасные кровати застелены красивыми одеялами и белоснежным бельём. Удивительно, но наши смелые и преданные Родине солдаты и сержанты отреагировали на эту роскошь негативно: они подчеркнуто нагло ложились на постель в обуви, всё мяли, разбрасывали и т.д. Пригласили нас на обед в столовую – в ресторан гостиницы. Подавали обед официанты в чёрных смокингах. И тут раненые солдаты бросали в адрес официантов нецензурные реплики, вытирали руки и рот скатертями… Обслуживающий персонал был в шоке. Я почувствовал, что в этой ситуации вмешиваться просто опасно. Я и ещё два офицера пытались объяснить себе, в чём причина такого дикого поведения солдат. Пришли к одному общему мнению: солдатам и нам всю нашу жизнь внушали любовь и верность своей Родине и ненависть ко всему буржуазному и богатому. Очевидно, большинство солдат и сержантов были выходцами из бедных крестьянских и рабочих семей. Вероятнее всего, богатство и роскошь гостиницы были восприняты этими солдатами, как нечто буржуазное и враждебное…
 В течение нескольких часов этого первого дня гостиница преобразилась и приняла «нормальный» для советского военного госпиталя вид. Уже во время ужина нас обслуживали женщины среднего возраста (вероятно из числа посудомоек и уборщиц). Этих ничуть не смущали скабрёзные реплики грубых солдат, они отвечали обидчикам такой площадной бранью, что обидчики с восторгом покачивали головами и замолкали.
 Недели через две лечения в этом госпитале после нескольких «перевязок», когда срывалась наклейка, делалась очень болезненная и всегда безрезультатная попытка вырвать из кости осколок, а затем наклеивалась свежая наклейка, я постепенно был переведён в категорию «выздоравливающих». Когда меня вызвали в ординаторскую и лечащий врач вручил мне справку о прохождении лечения в госпитале с заключением – «выписан в часть», я ничуть не удивился, т.к. сам чувствовал себя созревшим для этого. А то, что из почти зажившей ранки под наклейкой торчал осколок, в то тяжелейшее для Ленинградского фронта время, не имело значения: всё равно через некоторое время опять ранит или убьёт.
 Посадили два десятка выписанных в часть и отвезли в запасной полк, меня, офицера медслужбы, отвезли в отдел кадров Медуправлеия фронта. Я поднялся в отдел. Начальник отдела спросил, где и кем я воевал, какое у меня медицинское образование, а затем неожиданно встал, перегнулся через стол и со словами – « А наклейка зачем?» - сорвал наклейку. – « Осколок. Почему не удалён?». Я доложил, что было много попыток удалить осколок, но он очень крепко сидит в кости. « В таком виде в часть являться нельзя. Я Вас направляю в челюстно-лицевое отделение ЭГ 1015. После операции будем решать».

 Отвезли меня на Васильевский остров в госпиталь. ЭГ-1015 был размещен в помещениях Центральной клиники акушерства и гинекологии. Я был госпитализирован в 7. отделение челюстно-лицевой хирургии.
Дня через два меня взяли на операцию. Я проснулся уже в палате. Около меня сидела молодая женщина. Оказалось, что она – мой лечащий врач. Я спросил её, как прошла операция.
 --Оперировала Вас профессор, майор медицинской службы Турдакова Мария Алексеевна, я ей ассистировала. Удаление осколков из придаточных полостей профессор не доверяет никому. Технически операция прошла безукоризненно. Мы надеемся, что послеоперационный период пройдет без присоединения инфекции.
 И действительно, болей и повышенной температуры не было. Уже через два дня я сам ходил на перевязки. Несколько дней спустя я почувствовал себя хорошо и был морально готов после снятия швов к выписке в часть. А пока я томился от безделья.
 Меня вызвала старшая медсестра нашего отделения. Она сказала, что начальнику медицинской службы госпиталя требуется медработник из числа выздоравливающих - нужна какая-то помощь, и согласен ли я оказать помощь начмеду. Я согласился, и мы пошли к начмеду. По дороге в кабинет старшая сестра мне сказала: «Профессор Глебов очень нудный старик, Вы уж потерпите ради Марии Алексеевны, а то он её заест ».
Начмед отпустил старшую медсестру отделения. Мне предложил сесть.
 Я представился – «Военфельдшер Кауфман».
- «Как Вас зовут в миру?» - спросил профессор.
- «Юрий Михайлович».
- «Как Вы себя чувствуете? В состоянии ли Вы нам помочь? Что вы заканчивали, как учились?».
Я ответил, что чувствую себя хорошо. Отлично окончил в мае этого года Военно-медицинское училище в Ленинграде.
-«Хорошо, Юрий Михайлович»…
С этого момента все дни нашего общения он никогда не называл ни моей фамилии, ни должности, ни воинского звания. Обращался ко мне только – «Юрий Михайлович», что смущало меня, т.к. я никогда не забывал, что гожусь ему в сыновья. Мало того, видимо по его примеру, все в госпитале, может быть, за исключением начальника госпиталя и проф. Турдаковой, которая всегда говорила мне – «Юрочка», обращались ко мне - «Юрий Михайлович».
Профессор Глебов сообщил мне, что женщины, работающие в медицинской канцелярии госпиталя, не знают ни военно-медицинского учета, ни отчетности. Он предложил мне занять один из столов в медканцелярии, в течение одного-двух дней изучить директивы, поступившие недавно из медуправления фронта, после чего доложить ему, что нужно сделать в первую очередь.
В медканцелярии работали: одна старушка-статистик, одна девушка без специального образования, и машинистка. Я представился и приступил к делу. К концу первого дня работы стало ясно, что в самую первую очередь нужно внедрить новые формы историй болезни, журналов поступления раненых и больных в госпиталь и в отделения. Машинистка отпечатала копии этих документов. На другой день я принёс профессору эти копии и доложил о других первоочередных мерах. Начмед приказал отпечатать на машинке журналы поступления раненых и больных для всех лечебных отделений госпиталя и приёмного отделения и пообещал связаться с медуправлением и типографиями. Постепенно в течение недели мы освоили все новые формы учета и отчетности, пока в машинописном варианте.

 Служба в блокированном Ленинграде.
--Юрий Михайлович, зайдите ко мне.- Сказал по телефону начмед.
--Я Вас слушаю, Дмитрий Александрович.
 --Юрий Михайлович, получен ответ из отдела кадров медуправления фронта на запрос начальника госпиталя. Вас приказано выписать в часть – в ЭГ-1015. Вы зачислены на вакантную должность помощника санитарного врача, но выполнять будете функции начальника медканцелярии. Отдел кадров госпиталя в курсе дела.
 -- Слушаюсь, товарищ подполковник медицинской службы! - ответил я после довольно продолжительной паузы. Такого решения я не ожидал и не представлял себе - хорошо это или плохо.
--Поздравляю, идите работать!
 --Слушаюсь! И я отправился в выписное отделение. Получил документы, обмундирование и поспешил на квартиру родителей, которые не отвечали на мои письма. Когда я пришел в дом, то узнал от соседей, что мать и отец еще в начале августа 1941 года были эвакуированы в город Глазов Удмурдской автономной республики.
 Так началась моя служба в ЭГ-1015. Это была нелёгкая служба. С одной стороны – формально, эвакогоспиталь это - тыловая воинская часть и пули не грозили раненым и сотрудникам госпиталя. С другой стороны это блокада Ленинграда, помещения без отопления, голодный тыловой блокадный паёк, почти ежедневные бомбёжки, вплоть до прямых попаданий в дома госпиталя. Кроме того, из-за высокой требовательности и придирчивости профессора, работать под его руководством было очень трудно.
 Но главное – это постоянное недоедание, постоянное чувство голода.
 Началась холодная зима 1942 года. Все запасы продуктов, заготовленные в мирное время на несколько лет, были уничтожены противником в сентябре 1941 г. Завозить продукты и топливо в блокированный город невозможно. Конечно, госпиталям выделялось топливо в первую очередь, однако завозили так мало топлива, что его едва хватало, чтобы отопить операционные, перевязочные блоки, смотровые, диагностические кабинеты и палаты больных. В остальных помещениях не топилось. Иногда холод заставлял на некоторое время забывать о голоде. Особенно тяжело было в холодной постели засыпать, пока согреешь её своим теплом, уходило много времени, отпущенного для сна…
 Помню, как рентгенолог капитан медицинской службы врач Кац предложил мне прийти спать в помещение рентгеновского отделения. Тогда портативный рентгеновский аппарат был только в приёмном отделении, питался он от небольшого дизельного мотора. Мощные аппараты рентгеновского отделения не работали. Очень толстые стены кабинетов рентгенотделения долго сохраняли тепло лета. Я постелил тюфяк на полу, довольно быстро согрелся, но заснуть не мог: чувство голода пришло на первый план. Я пытался вспомнить, был ли я когда-либо сыт. Так и не мог представить себя сытым. Оказалось утраченным чувство сытости и память о нём. На другой день, засыпая, я представил себе нашу тёмную, большую комнату в моём детстве. Посредине комнаты стоял стол, а на нём – большая тарелка, покрытая салфеткой. Но ведь салфетка лежала горкой. Значит, под салфеткой что-то лежало. Да ведь это была хлебница, а на ней, вероятно, был хлеб, раз салфетка лежала горкой! И я, чисто теоретически, вычислил: видимо, я не был голоден, коль спокойно проходил мимо хлебницы с хлебом. Но понять, как это быть сытым, так и не смог. Я постепенно слабел.
 Однажды Дмитрий Александрович вызвал меня к себе. Его кабинет был на втором этаже, а моё рабочее место – на первом. Я стал подниматься по ступенькам лестницы, быстро устал и, пройдя половину лестницы, решил отдохнуть пару минут, сидя на ступеньках. Мимо проходила профессор Турдакова .
--Что ты здесь делаешь, Юрочка?
--Меня вызывает Дмитрий Александрович. Чуточку отдохну и пойду дальше.
 Мария Александровна ничего не сказала, поднялась на второй этаж. Слышу, как она входит в кабинет начмеда. Из кабинета доносилось:
 --Вы - сухарь, Дмитрий Александрович, неужели Вы не понимаете, что Юрий Михайлович теряет силы! Ведь на нём держится весь учет и отчетность! Что Вы будете делать, если он свалиться?
--Чем я могу ему помочь?
--Как это «чем»! Да у Вас есть полное основание госпитализировать его с диагнозом «алиментарная дистрофия»! Положите его, например, ко мне в отделение. Он будет получать госпитальный паёк, немного окрепнет.
 Через пару минут я захожу в кабинет начмеда.
--Юрий Михайлович! Что Вы ей наговорили?! Эта сумасшедшая набросилась на меня… Вот вам направление. Идите в приёмное отделение и оформляйтесь на койку в 7. отделение.
 --Слушаюсь.
 Питался и спал я в отделении. Разумеется, продолжал свою работу. За три недели на довольно скромном, но всё же госпитальном пайке, я немного пришел в себя.
 Люди старшего возраста, и, особенно женщины, переносили голод легче. Видимо, это связано с уровнем обмена веществ. Но молодые мужчины с хорошо развитой мышечной системой и дети переносили голод и недоедание особенно тяжело.
 После госпитализации в течение двух–трёх месяцев, когда работы было много, я даже забывал на некоторое время о голоде.
Когда меня посылали в различные военные учреждения фронта, я оказывался на улицах блокированного Ленинграда. Каждый раз, как впервые, я приходил в ужас: в каких условиях жили люди! Почти ежедневно многие улицы и площади подвергались артобстрелу, люди умирали при следовании в булочные, где за получением по специальным карточкам 125 граммов хлеба нужно было простоять несколько часов; гибли от разрывов снарядов во время артобстрелов многих районов города. И, если в данный момент снаряды не рвались, забыть о такой опасности было невозможно. Об этом напоминали надписи на стенах домов: «Эта сторона улицы наиболее опасна при артобстреле».
В зимнее время люди, закутанные в тёплые одеяния, шли очень медленно, периодически останавливаясь, чтобы отдохнуть, присаживались на ступеньки парадных входов. Но вставали не всегда. Подходишь к такому человеку, чтобы чем-то ему помочь, а он уже холодный. Пощупаешь пульс на шее, на всякий случай. Да, – он мёртв. Разогнёшься и пойдешь дальше. Умерших людей собирала специальная служба. В госпитале во время авиационных и артиллерийских налётов, приходилось, не прекращая основную работу, выносить и выводить больных в «бомбоубежище» - просто в подвалы. Работа операционных, обычно, не прерывалась. Всегда создавалась команда для дежурства на крышах зданий во время налётов фашистской авиации. Эти люди обезвреживали «зажигалки», попадавшие на крыши зданий во время налётов авиации.
Таковы были госпитальные «будни». Раненые солдаты и офицеры, прибывавшие в то время к нам, рассказывали, что на передовых позициях было спокойнее, чем в госпитале.
Я серьёзно подумывал о том, чтобы просить командование перевести меня в одну из воинских частей на передовую. Меня останавливало то, что это может быть расценено, как попытка уйти от голода и других трудностей «тыла».
Однажды, я заговорил осторожно об этом с Дмитрием Александровичем. Он сказал, что в настоящий момент я больше нужен здесь, в госпитале.
 Весной 1942 года в госпиталь пришел приказ: направить в распоряжение политического отдела фронта с продовольственными аттестатами подполковника Самотокина, лейтенанта Кауфмана и лейтенанта Микулича.
Я убыл, оставив за себя машинистку Милицию Павловну.
 Оказалось, что после подготовки мы, бывшие члены волейбольных команд частей Ленинградского округа, будем участвовать в показательных «соревнованиях». Десять дней нас очень прилично кормили, два раза в день мы тренировались. Нам выдали красивую спортивную форму и привезли на стадион им. Ленина.
 Стадион выглядел ужасно: вместо трибун – голые металлические конструкции, всё деревянное было сорвано на топливо, футбольное поле и беговые дорожки заросли бурьяном…
В одном из углов стадиона к нашему приезду были восстановлены небольшие трибуны и две волейбольные площадки. В трёх местах висели большие красные полотна с надписями: « Город Ленинград живёт нормально, проводятся спортивные соревнования!». На малых трибунах сидели солдаты, офицеры, гражданские лица. А вокруг волейбольных площадок – группа журналистов, фотографов и кинооператоров.
 Нам было приказано показать красивую игру в волейбол.
Мы понимали, что такая политическая акция очень важна…
 Хорошее питание в период подготовки и во время проведения этого мероприятия поддержало меня некоторое время.

 В эвакуации мама и папа поселились в городе Глазов Удмурдской АССР. Жили они в основном на деньги, которые я переводил в виде аттестата. В письмах мамы было что-то тревожное, но она щадила меня и старалась не сообщать мне подробности, которые могли меня огорчить. Но я чувствовал, что что-то неладно в отношении отца к ней.
 Лёва в первые дни войны попросился на фронт, но его направили в военное училище связи. Он окончил училище и был командирован на фронт, на должность начальника связи артиллерийского дивизиона.
 
В конце лета 1943года стало понятно, что началась серьёзная подготовка к боям по снятию блокады Ленинграда. Я посоветовался с начальником отдела кадров госпиталя Соколовым и решился просить Дмитрия Александровича отпустить меня в действующую армию.
--Вероятно, пришло время. А кто будет возглавлять медканцелярию?- ответил на мою просьбу начмед.
--Милиция Павловна. Сейчас она вполне справится. Вы это видели, когда я был в командировке.
-- Пишите рапорт. Я доложу начальнику госпиталя. На другой день меня вызвал начальник госпиталя. Он согласился с моим решением, поблагодарил меня за службу, пожелал удачи, позвонил Соколову и велел подготовить приказ и предписание.
 С большим волнением я прощался со всеми, кто за время службы в госпитале стал мне родным человеком. Дмитрий Александрович обнял меня по-отечески. Я пришел к Соколову за предписанием
--Ты иди прямо в кабинет начальника отдела кадров управления. Начальник сейчас в Москве. За него – его помощник. На передовую просятся многие, поэтому захвати с собой бутылку фирменной.
--Как это?
-Завернешь бутылочку в бумагу. Представишься, а предписание и пакетик - на стол. Помощник – мужик толковый, поймёт всё, как надо.
 Собрал я всё своё имущество в вещевой мешок и пошел в управление... Вошел в кабинет. Представился, положил на стол пакетик, как советовал Соколов, а сам так волновался, что боялся, что помощник заметит моё волнение. А тот спокойно положил пакетик в стол.
 -- ЭГ-1015. От Полоцкого. Что Вы там делали?
- Помогал начмеду профессору Глебову.
-- И Вы с ним ладили?
- Да.
-- Значит, и с Рейсяном поладите. Идите в отдел, я скажу, чтобы Вам выписали предписание в 349. отдельный гвардейский миномётный дивизион на должность фельдшера дивизиона. Удачной Вам службы!


 В отделе мне вручили предписание и объяснили, как пройти в дивизион. Я должен был следовать в штаб дивизиона, который размещался на Международном проспекте, около полукилометра от Пулковских высот, практически, за городом. Разыскал здание, в котором был штаб. Это было в начале октября 1943 года.

В дивизионе «Катюш».

 
  Начальник штаба дивизиона майор Фудосеев ввёл меня в курс дела. По штату я теперь - фельдшер 349. отдельного гвардейского миномётного дивизиона («Катюши»). Поскольку в дивизионе по штатному расписанию нет врача, а так же, т.к. дивизион подчинён непосредственно штабу фронта, я обязан самостоятельно, руководствуясь директивами фронта, проводить всю профилактическую и лечебную работу. Консультации узких специалистов и госпитальное лечение обязано обеспечить то соединение, которое в данный момент поддерживает дивизион. Я являюсь главным и самостоятельным медицинским специалистом дивизиона. 0Поэтому меня будут в дивизионе называть – «доктор». Так здесь принято. Мой предшественник заболел более месяца назад. В это время за него работал санитарный инструктор. Естественно, что охватить весь объём работы он не мог.
Подчиняться я буду непосредственно командиру дивизиона гвардии подполковнику Рейсяну Григорию Татевосовичу, человеку очень требовательному и горячему, к этому я должен быть готов. Командир сейчас у пехотинцев. В дивизионе он будет через два дня, тогда я представлюсь ему. В моём подчинении - санитарный инструктор – старшина, человек опытный и серьёзный, и три санитара батарей. Санитарный транспорт не положен по штату. При необходимости в транспорте обращаться к начальнику штаба. Транспортные возможности дивизиона ограничены. До начала наступательных боёв дивизион располагается на двух территориях: здесь и на огневых позициях. Всё остальное мне доложит санинструктор.
Санинструктор показал мне комнату, в которой он живёт, когда находится на территории штаба: 18-20 кв. метров, «буржуйка» с жестяной трубой в окно, кровать санинструктора, еще две кровати для больных, три табуретки, стол, шкаф. Потом он показал мне кухню штаба дивизиона, осмотрели мы территорию штаба, комнаты для офицеров и солдат, туалет. Поужинали. Я лёг спать на койку для больных. Засыпая, я подумал: всё убогое и это – естественно, но вот насчёт санитарного состояния придётся основательно поработать. Завтра пойдём на огневые позиции.
До огневых позиций прошли менее километра. Поднялись по восточным склонам на одну из Пулковских высот. Огневые позиции дивизиона располагались на юго-восточных склонах.
-- Дальше придётся идти пригнувшись. Если фашисты увидят, откроют прицельный огонь, - сказал санинструктор.
 Дивизион занимал около трёхсот метров по фронту. Главные земляные сооружения – «апарели», это - большие ямы с пологими спусками и подъездами к ним. В них стояли «катюши». Располагались они в шахматном порядке. От них вырыты траншеи в тыл к транспортным машинам, на которых подвозились снаряды (ракеты). Всё тщательно замаскировано ветками, кустами, поросло травой. Землянки для личного состава располагались в тылу дивизиона на восточных склонах. Среди них – землянка-медпункт.
 Боевые машины – неуклюжие «ЗИЛ-6» стояли в апарелях со спущенными «спарками», похожими на рельсы, по восемь на каждой машине. Некоторые «Катюши» были заряжены – по две ракеты на каждой спарке – одна сверху спарки, другая – снизу, всего 16 на каждой машине. В кабине или около каждой боевой машины дежурил хорошо вооруженный солдат или сержант.
 Прячась от наблюдателей противника, мы осмотрели всю территорию огневых позиций. Землянку – медпункт придётся переоборудовать, территорию нужно чистить. Вернулись на территорию штаба.
 На следующий день я был вызван к командиру дивизиона.
 Подполковник, выше среднего роста, спортивного телосложения, рыжеватый глаза умные.
- Лейтенант мед. службы Кауфман. Прибил в Ваше распоряжение – представился я.
Осмотрел он меня внимательно, улыбнулся и крепко пожал мне руку.
- Очень приятно. Я познакомился с Вашим личным делом. Вы уже осмотрели обе территории? Вопросы ко мне есть?
- Я еще не все изучил, однако уже сейчас вижу, что кое-что по моей линии придётся исправить и доделать.
- Не будем сейчас обсуждать детали. В течение трех дней завершите изучение медицинского состояния дивизиона и подготовьте проект приказа, мы его обсудим вместе с начальником штаба. Учтите, что главное для нас сейчас – серьёзная подготовка к предстоящим наступательным боям. Удачи Вам, доктор.
 Так началась моя служба в дивизионе «катюш».
Проект приказа я подготовил и передал его начальнику штаба. Вечером меня вызвали к командиру дивизиона. У командира был начальник штаба. Рейсян обратился ко мне:
 -- Доктор, мы тут подкорректировали приказ. Вы должны проверять выполнение приказа командирами подразделений. О каждом случае невыполнения приказа докладывайте мне. О ходе выполнения пунктов приказа, касающихся Вас, докладывайте тоже мне. Пока мы - в обороне, один день Вы должны работать и ночевать в медпункте на огневой позиции, а санитарный инструктор на этой территории. На следующий день вы смените друг друга. Людей для переоборудования медпунктов выделит Вам начальник штаба. Вопросы есть?
 -- Никак нет.
 В течение двух недель мы привели в порядок оба медпункта. Осложнений с выполнением приказа командирами подразделений не было. Я связался с медсанбатом и санэпидстанцией дивизии, которую поддерживал наш дивизион.
 На нашем участке обороны противник пока не проявлял активности. Но миномётный огонь по нашим огневым позициям, не каждый день, вёл. Бывали раненые.
 Из штаба фронта пришел приказ: в артиллерийских частях привлекать всех офицеров - неартиллеристов к занятиям и тренировкам по подготовке и ведению огня из орудий. Я был удивлён: скорее артиллеристам нужна подготовка по оказанию первой медицинской помощи, чем мне, – стрельба из орудий… Однако, приказ нужно выполнять. Топографическую карту я читал хорошо.
 Так как еще в школе я любил и знал математику и физику, мне удалось быстро освоить основы теории и практики подготовки и ведения огня из орудий, стреляющих ракетами, и почти наравне с артиллеристами участвовал в теоретических и практических занятиях. Начальники продовольственной, финансовой служб и начальник связи никак не могли усвоить артиллерийские навыки. Тогда я часто думал: зачем мне всё это? Но фронтовая жизнь полна неожиданностей, в чём я в своё время убедился…
 Я выполнял свои обязанности в условиях обороны.
 А так же приходилось продолжать заниматься вместе с артиллеристами.

 В конце 1943 года на огневые позиции стали привозить дополнительное количество снарядов. Мы поняли, что началась подготовка к активным боевым действиям. Разведка противника тоже что-то узнала: участились миномётные и артиллерийские налёты на огневые позиции и на штаб дивизиона. Увеличилось число раненых в дивизионе.
 Вскоре командир дивизиона и командиры батарей убыли в стрелковые (пехотные) воинские части, которые наш дивизион поддерживал. Поступил приказ - за два дня свернуть всё на территории штаба дивизиона, всем службам перейти на огневые позиции.
 
 Бои за снятие блокады Ленинграда.

 И вот, однажды рано утром откуда-то с севера над нашими головами возникли самолёты. Мы все бросились в укрытия. Самолётов было так много, что всё стало дрожать от их гула. Все самолёты пролетели над нами. Мы увидели, что это наши самолёты. Через несколько секунд впереди наших позиций, в зоне траншей противника, поднялась в воздух черная стена земли. До нас донёсся сильный гул разрывов. Двумя – тремя минутами позже над нашими головами полетели снаряды дальнобойной артиллерии. Снова на переднем крае противника и в его тылу возникли столбы взорванной земли и донёсся сплошной гул разрывов. Началась большая наступательная операция.
 Наш дивизион был уже два дня в полной боевой готовности. Мы с напряжением ждали, когда наступит наш черёд. Наконец раздалась команда старшего на огневой: «Дивизион! К бою!». Весь личный состав дивизиона пришел в движение. Моментально сорвали с боевых машин брезенты, подняли спарки уже заряженных орудий. Далее последовала команда для точного наведения орудий на цель. Засуетились командиры огневых взводов и наводчики. Через несколько секунд я услышал: «Первое готово!, Второе готово!.», и так далее. И вот, прозвучала команда, которую все в дивизионе ждали много месяцев: « Дивизион! Залпом, огонь!».
 Мы, казалось бы, были готовы к залпу дивизиона «Катюш». Но тут такое началось! Сзади каждого орудия – столб огня. Со страшным рёвом вырывались ракеты одна за другой одновременно со всех орудий дивизиона! Мы все заранее попрятались в траншеи, но и там были вынуждены присесть, чтобы пламя нас не обожгло, и руками зажали уши, т.к. барабанные перепонки готовы были разорваться от неимоверной силы шума. Я новичок в этом деле. Но так повели себя и все «старожилы» дивизиона: оказывается, весь дивизион одновременно в предыдущих боях не стрелял. Обычно, наши системы вели залповый огонь по одной или по две батареи.
 Трудно себе представить, что произошло в расположении противника. До нас дошел только сплошной гул разрывов. Сколько там осталось живых людей после налётов авиации и дальнобойной артиллерии, а затем - залпа нашего дивизиона?!
 Через пару минут поступила команда: «Зарядить орудия». Все, кто был в это время на огневых позициях, бросились за снарядами. Мы знали, какая это тяжелая работа – сгрузить с транспортных грузовиков, притащить по траншеям
 к боевым машинам и задвинуть на спарки полторы сотни тяжелых ракет. Помогали все, и офицеры не стеснялись этой тяжелой работы. Раздалась команда старшего на огневой: - Дивизион! К бою! На этот раз, командир дивизиона, корректировавший огонь, дал другую цель. Цель находилась где-то левее.
 Опять – страшный залп всего дивизиона…
 Там, впереди и внизу загудели танки. Давно мы не видели наших танков в действии.
За танками ринулась наша пехота. Редкие пулемётные очереди. Противник не выдержал такого мощного наступления… Шум боя удалялся.
 
 Двадцать минут ожидания новой команды показались нам вечностью. И вот, раздалась команда, о которой мы только мечтали: «Подготовиться к маршу!». Это означало, что дивизион последует за отступающим противником.
 Не знаю, как сейчас, но в те тяжелые годы Великой войны, личный состав батарей реактивной артиллерии не имел транспорта для перемещения на марше. Люди и их личные вещи грузились на боевые машины между трубами, на которых смонтированы спарки для ракет. И так ехали на малых и больших маршах и днём и ночью. Причем, когда батарея меняла огневые позиции в пределах нескольких километров, боевые машины бывали заряжены. Зачастую ночью солдаты вынуждены были привязывать себя к трубам, чтобы не упасть с боевой машины при засыпании. В кабине рядом с шофёром сидели старший боевой машины, обычно – офицер и командир орудия – сержант.
 Неуклюжие ЗИЛы-6, на которых были смонтированы орудия, с трудом выезжали из своих ям – апарелей и медленно пробирались к дороге. За каждой боевой машиной следовал грузовик с ракетами. Когда машины выбрались на дорогу, личный состав батарей со своим скромным скарбом забрался на боевые машины между трубами под спарками. Двинулись, но вскоре одна из боевых машин завязла в грязи на разбитой грунтовой дороге. Солдаты соскочили с машин, привязали длинный канат к машине и, как бурлаки, тащили из грязи боевые и транспортные машины. Грустно было от такого транспортного убожества.
 Добрались до новых огневых позиций. Огневые позиции батарей разместили на удалении одна от другой на расстоянии более пятидесяти метров. Немедленно приступили к маскировке и земляным работам. В первую очередь пришлось рыть «щели» - узкие окопчики для укрытия личного состава от миномётного и артиллерийского огня противника и ямы с земляным бруствером для укрытия боевых машин – «апарели». Вблизи от нас стали рваться мины. Видимо нас «засекли» наблюдатели противника.
 Еще до начала наступления я был назначен старшим третьей боевой машины первой батареи, мне была вручена кодированная топографическая карта. Отныне, я во время передислокаций был с первой батареей, которой командовал лейтенант Борис Сысков.
 Командиры батарей, как и командир дивизиона, часто находились в разных частях и подразделениях пехоты для корректировки огня «катюш».
 Не успели закончить земляные работы на огневой позиции, поступила команда: «Первая батарея! К бою!». Сняли всё барахло с боевых машин,
 дозарядили орудия, подняли спарки. Последовала команда для наведения орудий на цель. Затем, - залп батареей. Снова бегом за снарядами, зарядка орудий, корректировка наведения орудий. И опять залп батареей. Работа такая тяжелая, что большинство солдат вынуждено было сбросить с себя не только бушлаты, но и гимнастёрки и, даже, нательные рубахи. Помогали все и я, в том числе.
 В нескольких метрах от второго орудия разорвалась мина противника. Двоих ранило, я бросился к ним. Остановил кровотечение, наложил повязки и одному из них – шину. Помог раненым залезть на грузовик, на котором оставалось еще несколько ракет. Подбежали солдаты, сняли ракеты и отнесли их к боевым машинам. Отправили грузовик с ранеными в медсанбат, а затем - за снарядами.
 Примерно то же происходило на огневых позициях остальных батарей. С третьей батареей был санинструктор, а во второй и четвертой – санитары.
 Теперь огонь вёлся побатарейно. В четвёртой батарее ранило одного сержанта. Я побежал туда. Отправил раненого на другом грузовике, следовавшем за снарядами.
 В этот первый день наступления мы поменяли огневые позиции ещё раз.
 Ночью почти никто не заснул, вероятно, из-за перевозбуждения и непревычки спать, по существу, в ходе боя. На другой день мы не меняли позиции. Огонь велся по различным целям одним орудием. На третий день включилась наша авиация и дальнобойная артиллерия. После двух залпов одной батареей мы опять продвинулись несколько километров вперёд. Ленинградский фронт с большим напряжением гнал фашистов за пределы Ленинградской области.
 Мы стали привыкать к жизни в наступательных боях. Появилось уважение к нашим войскам, к своему дивизиону и уверенность в победе. Это был январь 1944 года.
 Однажды в дивизионе произошло знаменательное событие. Поздно вечером к огневым позициям дивизиона подошла колонна странных автомобилей, на которых были смонтированы спарки для ракет. Очевидно, командование знало об этом, так как у колонны оказались все начальники служб дивизиона. Это прибыли новые боевые машины для замены всех орудий дивизиона. Приём новой техники происходил при свете карманных фонариков, оформление документов – в штабной машине. Представители вышестоящего командования уехали от нас ночью на наших старых боевых машинах вместе с шоферами, пригнавшими новые машины. На рассвете весь личный состав дивизиона собрался у новой боевой техники. Артиллерийская установка почти не отличалась от старой, но автомобили… Это были красавцы «Студебеккеры» с тремя ведущими осями, с высоко расположенными коробками передач и задними мостами, а спереди была смонтирована лебедка для самовытаскивания. Удобные просторные и тёплые кабины для водителя и еще двух человек.
 
 Под сильным натиском наших войск фашисты были вытеснены из Ленинградской области. В одну из ночей нашему дивизиону и некоторым другим воинским частям, поддерживающим пехоту, было приказано тайно убыть далеко на север для усиления войск первого Прибалтийского фронта. На этом марше по просёлочным дорогам мы на практике убедились в замечательных ходовых качествах студебеккеров. Нам больше никогда не приходилось тащить, как бурлаки, на канатах автомобили.
 В составе нового для нас фронта мы в тяжелых наступательных боях медленно теснили фашистов на северо-запад. Противник яростно сопротивлялся ибо, чем дальше он вынужден будет отступать, тем больше будут окружены нашими войсками соединения фашистов, расположенные восточнее… Бои были очень напряженные. Были у нас убитые и раненые. Техника тоже пострадала. В один из дней нам вместе с частями, которые мы поддерживали, приказали наступать резко на Север. Фашисты сопротивлялись отчаянно, однако наши войска заставили их отступать до самого берега Балтийского моря. В итоге мы вышли западнее порта Либава к берегу моря. Так завершилось окружение с трёх сторон большого числа фашистских войск между городом Тукумс на востоке и портом Либава на западе. На севере у противника был небольшой кусок берега моря с портом Либава.

 Как мы держали фашистские войска в «котле».

 Главные силы Советской армии гнали фашистские войска на запад. Наш дивизион оставили поддерживать войска, окружившие группировку противника в районе Тукумса и Либавы. Мы «мотались» с юга на север и обратно вдоль западной линии обороны окруженной группы фашистских войск, поддерживая своим огнём то одну, то другую части пехоты. Боевые дни проходили напряженно, но довольно однообразно. Некоторые из этих дней я запомнил на всю жизнь.
Дело в том, что окруженная группа фашистских войск была крайне необходима противнику на западном фронте. Имея в своём распоряжении порт Либава, фашистское командование стремилось вывезти морем из «котла» свои бездействующие войска. Наша задача была – сорвать погрузку фашистских войск на корабли.
 Никакого выигрыша это не дало бы, если бы для выполнения этой задачи было выделено большее или равное количество войск советской армии. Наших войск вокруг «котла» было почти вдвое меньше, чем окруженных фашистов. В этом и заключался выигрыш. Поэтому мы мотались с одного конца на другой, собираясь в один кулак, и начинали «наступательные» бои против превосходящих сил противника. Фашисты были вынуждены прекратить погрузку на корабли…
 Так повторялось много раз.
Бывали дни, когда мы не участвовали в боях, т.к. «наступали», а практически теребили фашистов, другие наши соединения. А потом снова перемещение дивизиона вдоль границ «котла» и снова наше «наступление».
 Во время одного из таких манёвров колонна нашего дивизиона попала под прицельный артиллерийский и миномётный огонь. Как обычно я ехал в роли старшего третьей боевой машины первой батареи, имея при себе зашифрованную топографическую карту и зная место запланированной огневой позиции. Снаряды и мины противника рвались впереди и сзади нашей группы боевых и транспортных машин. Справа и немного впереди я увидел частично заболоченную дорогу, ведущую в лесок, где предполагалось развернуть огневые позиции. Я принял решение увести боевую машину из под огня в сторону. Надеясь на высокую проходимость студебеккера, который способен не только сам выбраться из грязи, но и помочь выбраться другим машинам, я направил боевую машину на дорогу справа.. За мной из под огня устремились на боковую дорогу ещё две боевых машины и пять транспортных. Мы удачно проскочили заболоченную дорогу и через несколько минут оказались на огневой позиции. С этой частью дивизиона нас было два офицера: я - фельдшер дивизиона и техник-лейтенант Василий Колотов, очень скромный тихий человек. Колотов наотрез отказался взять на себя командование группой:
-- « Ты принял правильное решение, привёл группу на огневые позиции, сохранил людей и технику, тебе и быть сейчас старшим на огневой» - аргументировал он свой отказ.
 Я выбрал позиции для каждой боевой машины и места для транспортных машин, дал приказ копать апарели, готовить ровики для укрытия личного состава и организовал круговую оборону, т.к. в двухстах- трёхстах метрах были слышны автоматные и пулемётные очереди…
 
 Из рощи прямо к нам выбежали пехотный капитан, с ним лейтенант и несколько солдат. «Кто старший?» – спросил потный и запыхавшийся капитан. Наши солдаты указали на меня.
 -- «Вы должны открыть огонь по участку, на который я Вам укажу. В противном случае через несколько минут фашисты окажутся здесь».
 Я дал распоряжение зарядить орудия, а капитану ответил, что из наших миномётов огонь может вестись только по команде нашего корректировщика, который находится на передовой. У нас радист есть, но питание к рации находится в оставшейся в пути части дивизиона (в то время радиостанции и питание к ним были настолько тяжелы, что носить их могли только два человека). Капитан приказал своим солдатам бегом принести из его подразделения к нам на огневую питание для радиостанции. Через пару минут наш радист стал связываться с командиром первой батареи (моим другом Борисом Сысковым), с которой мы здесь были. Связи не было. Мой мозг лихорадочно работал, что-то надо делать. Ведь, если сюда прорвутся фашисты, то нужно уходить, а секретные ракеты? Их нужно взрывать… Я велел связаться с командиром второй батареи. Полетаев узнал мой голос и, вероятно, догадался, что на огневой что-то необычное. Не задумываясь и без кода моей фамилии, прокричал в микрофон:
-- Юра, квадрат (он назвал шифр квадрата), огонь на меня!
Я понял, что Полетаев окружен фашистами. Тут мне пришлось вспомнить все артиллерийские навыки, приобретённые мною во время подготовки к наступательным боям. Я дал команду: « К бою» За несколько секунд высчитал бусоль и угломер, и сообщил их наводчикам. Колотов подбегал к каждому орудию и проверял правильность наводки. Я скомандовал:
 -- Батарея, залпом, огонь!
 За считанные секунды сорок восемь ракет с рёвом вырвались и полетели в сторону противника. Наступила тишина, слышно было, как бьётся сердце. Как там?…Я подозвал радиста, чтобы связаться с Полетаевым, но опоздал, т.к. питание для рации уже «убежало» в пехоту. Оставалось только ждать. Я приказал лучше окопать боевые машины и усилить круговую оборону…
 Первым на огневую примчался на «виллисе» командир части подполковник Рейсян. Он в ужасе посмотрел на голые «спарки» орудий, ни одной ракеты! «Кто приказал стрелять?»- закричал командир. Я доложил ему, что дал команду по заявке командира второй батареи - «Огонь на меня!». Тогда я ещё не знал, сможет ли подтвердить мои слова Полетаев, жив ли он.
--Арестовать его! - скомандовал разъярённый командир.
 Ни один сержант или солдат не шелохнулся, чтобы выполнить приказ, т.к. они все были свидетелями и участниками критической ситуации и были согласны с моими действиям. Разъярённый командир выхватил из кобура пистолет. В тот же миг выхватил наган и я. Рейсян, вероятно, вспомнил, что из личного оружия «доктор» стреляет точнее и быстрее всех офицеров дивизиона. Он убрал пистолет. Я последовал его примеру. Рейсян застыл на секунду в нерешительности. В этот момент откуда-то справа прискакал на прекрасном вороном коне пехотный капитан, одетый в чистую невыгоревшую военную форму.
 -- Кто стрелял из миномётов? – спросил, вероятно, штабной офицер.
-- Это он - указал на меня Рейсян.- Без моего разрешения.
Колотов – человек честный, не мог допустить, чтобы за всё происшедшее нёс ответственность один я. Он выступил вперёд и признался:
-- И я – тоже.
 Капитан приказал нам обоим следовать за ним. Мы шли за верховым офицером. Я размышлял: неужели нужно было действовать иначе? Возможно, следовало бы подождать и, когда противник окажется около огневой позиции дивизиона, дать команду взорвать боевые машины и ракеты, попытаться убежать? Нет, подумал я, это было бы неразумно и очень похоже на трусость. Так почему же на меня набросился Рейсян? Возможно, как горячий кавказский человек, оказавшись в положении командира дивизиона без единого снаряда, он вспылил? Ну, а что же штабной офицер? И тут мне пришла в голову мысль: ведь можно проверить отношение верхового капитана к нам, он же не разоружил нас, да к тому же мы следовали за его спиной. Я придержал Колотова и мы немного отстали от верхового. Капитан, безусловно, слышал, что мы отстали. Реакции с его стороны - никакой.
 -- Вася, шепнул я Колотову, наши дела совсем не плохи: ведь он не разоружил нас. Мы следуем сзади, он не обращает внимания на то, что мы отстаём.
 На душе стало легче. Вскоре мы прибыли на площадку, на которой были замаскированы входы в землянки. Мы присоединились к группе офицеров и солдат, в затёртых и выгоревших, как и у нас, гимнастёрках. Подошел к нам полковник и приказал всем привести себя в порядок и построиться в одну шеренгу. Вскоре из землянки поднялся и направился к нам генерал. Он подошел к нашей шеренге, оглядел нас и спросил у всех:
-- Кто командовал огнём гвардейских миномётов?
Я молча сделал шаг вперёд из строя. Генерал подошел ко мне и остановил взгляд на моих петлицах с медицинскими эмблемами.
-- Ты?- спросил он снова.
-- Так точно, товарищ генерал!- ответил я.
-- А ты знаешь, что там произошло после твоего залпа? - спросил меня генерал.
Холодок прошел у меня по спине. В двух словах я доложил, как получилось со связью. Генерал молча повернулся к полковнику, взял у него что-то, и начал сам расстёгивать мою гимнастерку.
 -- Товарищ генерал, я расстегну - я весь потный.
--Ты - доктор, и должен знать, что солдатский пот - лучшее лекарство - сказал генерал и сам прикрепил к моей гимнастёрке орден «Красная звезда».
-- Спасибо, доктор, поздравляю. И пожал мне руку.
 Генерал продолжал награждать орденами и медалями остальных. Колотова тоже наградили.
 Невольные слёзы застилали мне глаза. Но это была не только радость, это была еще обида за то, что так мало ценили труд военных медиков переднего края фронта, с колоссальным трудом и риском для жизни, вытаскивавших тяжелейших раненых в тыл. За такой труд в течение всего предыдущего периода войны я был награждён только одной боевой медалью «За боевые заслуги». А тут за один час «артиллерийской работы» я получил боевой орден.
 Боевые дни при удержании фашистских войск в «котле» проходили довольно однообразно. Было тяжело, но мы стали привыкать к постоянному напряжению. Почти каждый день – марши, оборудование новых огневых позиций, огонь «катюш», периодически оказание первой помощи раненым, эвакуация их в тыл, похороны убитых…
Однако, были дни, которые запомнились на всю жизнь.
 Однажды летом дивизион, по решению командира, остался переночевать в лесу, в трёхстах метрах от огневой позиции, чтобы перед рассветом провести земляные работы.
 Я во время марша всегда был с личным составом третьей боевой машины первой батареи. И очень часто вместе с расчетом этого орудия оставался спать. Солдаты сняли брезент с орудия, натянули его на колышки, получилось что-то вроде палатки. Мы все постелили, что у кого было, улеглись спать. Сзади ко мне прижался, как маленький ребёнок, Миша – ординарец Сыскова. Боря Сысков в это время был пехоте, предстояла корректировка огня. Мишу он не взял с собой. Миша был любимцем всей батареи, спокойный, всегда готовый помочь любому в любой работе.
 Вдруг ночью где-то наверху раздался резкий хлопок. Сквозь сон я услышал – «Дзинь!». Все и я, в том числе, вскочили, сбросили брезент. Лежать остался только Миша. Лицо спокойное, как будто он крепко спит. Я бросился проверять пульсацию сонной артерии – пульса нет…
 Похоронили его тут же. Никто не стеснялся слёз.
 Оказывается, артиллерийский снаряд, пролетавший над лесом, зацепил верхушку сосны, под которой мы спали, и разорвался.

 Я регулярно переписывался с мамой и Лёвой. Лёва тоже оформил денежный аттестат на мамино имя. Периодически мне удавалось собрать посылочку для мамы. Лёва оказался в должности начальника связи такого же дивизиона «Катюш», как и мой дивизион. Пришел приказ Верховного главнокомандующего о том, что родственники, воюющие в разных частях или даже на разных фронтах, могут подавать рапорта, чтобы им разрешили воевать в составе одной воинской части. Я написал Лёве письмо и предложил, чтобы мы оба попросились в одну часть, тем более, что мы участвуем в боях в составе одинаковых дивизионов. Лёва отказался писать такой рапорт, он не хотел расставаться с верными ему боевыми друзьями…
 Как я потом жалел об отказе Лёвы, когда он осенью 1944 года во время наступления с форсированием реки пропал без вести. Мне казалось, что я бы уберёг его, а если бы мы объединились в моём дивизионе, ему не пришлось бы участвовать в форсировании большой реки. Я понимал, что в жизни всё могло оказаться иначе, вплоть до наоборот. Но горечь сожаления не прошла у меня и сейчас.
Последнее письмо от мамы, вернее – последняя мамина приписка к папиному письму, датирована 28.08. 1943 года. Мама просила переоформить денежный аттестат на имя папы, т. к. она болеет и не может ходить за получением денег. Видимо, такое же письмо получил и Лёва. Мы оба переоформили аттестаты.
 На этом прекратилось поступление писем от мамы и папы. Я написал письмо военкому города Глазов. Ответили, что мой отец получает деньги регулярно. В конце мая 1944г. я получил от Лёвы письмо, о том, что он написал в больницу Глазова запрос о маме и получил ответ, датированный 22. 05. 1944года от медсестры, знавшей маму. Она сообщила, что наша мама умерла в больнице несколько месяцев назад. «Тут, в Глазове вероятно, живёт муж Вашей мамы. Разве он Вам не сообщил о смерти жены?» - писала медсестра.
 Лёва был возмущён до крайности. Он решил лишить отца денежного аттестата и требовал от меня сделать так же. Меня тоже потрясло это известие. Как это можно: добиться переоформления денежных аттестатов на своё имя и после этого прекратить отвечать на наши письма, даже о смерти матери не сообщить! Я догадывался, что отец обижает маму. Но, что бы такое…! Что могло послужить причиной такого поведения отца? После долгих размышлений у меня сложилось следующее мнение: отец боится что, узнав о смерти мамы я и Лёва, отзовём денежный аттестат. Но сколько времени можно скрывать? Сколько времени можно не отвечать на мои Лёвины письма с фронта?! И всё же я решил не отзывать аттестат. Нужно подождать, разобраться. А деньги, зачем они нам на фронте…? В своём письме Лёве, я очень просил его поступить так же. Он послушался меня.
 Прошло немного времени и я стал получать письма от друга Лёвы с просьбой сообщить ему, если я получу письмо от Лёвы: Лёва пропал во время переправы. Может быть он попал в госпиталь? Писем от брата не было…
 А война продолжалась еще почти год.
 Передовые войска Советской армии уже громили фашистов на подступах к Берлину, а наш дивизион вместе с другими частями воевал в Прибалтике, удерживая в «котле» большую группировку вражеских войск.
 Мы выполняли очень трудную боевую задачу.

  КОНЕЦ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ.
 
 Так тяжело, как весной 1945г. было мне, вероятно, только в первые месяцы этой страшной войны.
Уже который раз я должен был пополнять запасы шин, перевязочного материала и жгутов. Я вынужден был эвакуировать раненых на грузовиках, которые направлялись в тыл за снарядами. Это было мучительно для раненых и для меня. Кроме того, мы все были измучены почти непрерывными боями. Нас всё время заставляли «наступать», хотя командование и мы, и противник - все знали, что никакого наступления не может быть, так как вокруг «котла», в котором оказались фашисты в районе между Тукумсом и Либавой, нас в целом было почти вдвое меньше, чем их.. Но фашисты не просто прекращали погрузку на корабли, а прежде всего начинали нас бить. Кроме того, в те дни, когда «наступали» не мы, а наши соседи, фронт перед нами был, как решето, так как пехота бросала на фашистов всё, что у неё было, оставляя на соседних участках иногда одного-двух солдат на 100 метров окопов. Поэтому я и все в дивизионе не смыкали глаз ни днём, ни ночью, ожидая каждую минуту нападения фашистов. Нас становилось всё меньше и меньше, каждый из нас был измучен и обессилен. К тому же боевых и транспортных машин становилось тоже меньше.
 Я ничуть не удивился, когда поступил приказ немедленно отправляться на погрузку в эшелон для следования на доукомплектование.
 Эшелон мчался, как скорый поезд, без остановок. К концу второго дня мы оказались под Москвой. Это было в первые дни мая 1945 года.
 За три дня мы получили людей и технику. Поступил приказ подготовиться к погрузке на эшелон для отправки на фронт. Но через час погрузку отменили. Велели ждать следующего распоряжения. Кончился день. Улеглись спать по землянкам…
Ночью я проснулся от страшной стрельбы. Я не сразу понял, где я нахожусь, что происходит. Я выбежал из землянки наверх с пистолетом в руках…
А там …все обнимаются, плачут, смеются, стреляют в воздух -
 -- Окончилась вторая мировая война!!!
 Трудно передать словами, что тогда происходило со мной…
Слёзы радости заливали слёзы горя. Наконец-то кончилась всемирная бойня! Перед глазами: мама, умершая в эвакуации, и младший брат Лёва, погибший на фронте в конце войны; все четыре года ужасной войны, в том числе, - 900 дней во внутреннем кольце блокированного Ленинграда, сотни тысяч умерших от голода; грязь, пули, осколки, бомбёжки, мои ранения, и раненые вокруг меня; пленные и убитые…
Теперь – всё это позади!
 На войне я не прятался, но и «не лез на рожон». Однако я не верил, в то, что смогу прожить до конца войны, хотя понимал, что кто-то выживёт.
И вот – я оказался среди выживших !!! Совершилось чудо: я остался живым! Сколько моих друзей, однополчан, миллионов сограждан погибло в этой страшной бойне!… Мне же Судьба сохранила жизнь.
 Какое счастье! У меня появилось будущее!